г.

Часть 1. Детство, молодость, брак

Вначале эта книга, весьма роскошно напечатанный том, изданный в 1906 году, не привлекла большого внимания, хотя непосредственно после ее выхода, была напечатана анонимная брошюра, критиковавшая эту биографию Маты Хари как нагромождение лжи, и таким образом, оказавшаяся началом дискуссий вокруг ее имени. Поговаривали, что автором этой брошюры был бывший супруг танцовщицы. Вплоть до недавнего времени, тем не менее, об этом редком фолианте знали только благодаря перепечаткам в голландской прессе отрывков из него по случаю шпионского процесса Мата Хари в Париже в 1917 году, которые вполне удовлетворили общее любопытство, и теперь лишь недавнее издание подготовленных при участии отца танцовщицы дополненных мемуаров вызвало к нему интерес публики. Так как у всех в памяти еще свежа была сказочная судьба этой незаурядной женщины, которая начала жизнь как дочь почтенного бургомистра маленького голландского городка, вышла замуж за офицера своей страны, расторгла этот брак, который очень скоро оказался несчастным, затем, следуя темным инстинктам, превратилась в обнаженную танцовщицу в Париже, где мир пал к ее ногам – великой танцовщицы и великой куртизанки и где авторитеты науки и искусства так долго видели в ней настоящую индуску. Также и в годы войны она не отказалась от своих космополитических наклонностей, которые вели ее из Парижа в Лондон, из Рима в Мадрид, из Вены в Петербург, вследствие чего она с 1915 года попала у французов под подозрение за шпионаж и была расстреляна ими осенью 1917 года в Венсене около Парижа по приговору военного суда. Заголовок мемуаров не очень точен. Отец танцовщицы – это не их автор, хотя он и хотел, чтобы его рассматривали в этом качестве. Он, самое большее, их издатель, редактор и комментатор. Да он и сам сделал краткое признание в предисловии: «Моя дочь писала первые главы этой книги совершенно сама. Для составления последних глав у нее не было времени. Она посылала их мне в проекте из Америки и просила меня, чтобы я их закончил».

Как бы то ни было, подлинные главы, написанные самой Матой Хари, демонстрируют действительно настоящую откровенность, настоящую гордость и свежесть, которые напрочь отсутствуют у глав, написанных ее отцом. Я знаю книгу, однако, только по очень сокращенному, хоть, без сомнения, и добросовестному переводу; но уже после этой пробы мне стало ясно, что она лишена тех многих тонких маленьких черточек, в которых заключается настоящее обаяние таких книг-исповедей.

«Я признаюсь» – сказала автор, начиная эту запись на борту парохода, который вез ее в поисках богатств и приключений в Нью-Йорк, – «да, я признаюсь, я родилась не на Яве. Я увидела свет в Лееувардене 7 августа 1876 года. Мой отец очень известный во Фрисландии купец, моя мать дама большого стиля, в равной мере красивая и богатая». Не без умиления вспоминает она свое детство в замке Каммингха и с удовольствием вспоминает своих любимых маленьких белокурых подруг, среди которых восхитительная кукла с глазами из делфтского фарфора и пухлыми губками, по имени Мари Стар Бюсман была самой любимой. Это райское существование внезапно прерывается суровой рукой судьбы: она лишает в 1890 году девочку ее «почитаемой маленькой мамы». Почтенный вдовец не мог и подумать самостоятельно позаботиться о достойном и благовоспитанном воспитании своей дочери. Он передает ее строгой монастырской жизни, чтобы она там получила соответствующее воспитание, достойное ее имущественного и общественного положения в ожидании достижения брачного возраста.

Через четыре года, во время каникул, юная дама в первый раз встречает ее будущего супруга. Он давно уже не молодой человек, но он носит мундир капитана с такой непринужденностью и элегантностью, что по его пути на улицах столицы Гааги все молодые голландки поворачивают ему вслед голову, если не сразу теряют ее совсем. Мата, или скорее Маргарета Гертруда влюбилась в него с первого взгляда. «Особенно его возраст», говорила она сама, «вызывал во мне еще большую любовь к нему». 30 марта 1895 года в Амстердаме состоялось их бракосочетание с торжественной свадьбой. Затем молодожены поехали в Висбаден, чтобы провести там медовые месяцы на тихой вилле.

Но солнечный свет счастья на небе этого брака слишком скоро уже начал бледнеть. Действительно все несчастья мира, кажется, поклялись преследовать бедного ребенка, который отдал свое имущество, свои надежды и свою красоту на милость бессердечного человека. Сначала это была родственница ее супруга, тетя Фрида: она неограниченно господствует в доме, который молодые супруги занимают после возвращения из Висбадена. Эта тетя с ее вопросами вмешивается во все, все время мелочно придирается к ним, наконец, положение становится настолько невыносимым, что Маргарета Зелле и ее супруг решают снять квартиру для себя в самых новых городских кварталах Амстердама. Еще раз счастье вспыхивает, разумеется, на мгновение, как молния, в этом доме. Супруг представляет свою жену при дворе, где странная красота этой фризки, которая по таинственной причине имеет лицо индуски, вызывает сенсацию. Жар ее глаз действует как колдовство и прославляет ее.

Тот, кто ее знал, уверяет, что в этой женщине до смерти сохранилась магнетическая сила, покоряющая людей. С радостью и гордостью вспоминает Мата Хари дни, когда она имела честь появляться перед Их Величествами, но почти безразлично рассказывает она о рождении своего сына Нормана, который появился на свет еще в 1895 году и умер на 3 года позже, отравленный яванской служанкой. Никакого чуда! Так как это материнство, от которого она ожидала укрепления и духовного углубления ее брака, служит только для того, чтобы все больше ослаблять их и полностью сбить капитана с дороги супружеского долга. Он почти никогда больше не бывает дома и проводит жизнь с легкомысленными мужчинами и проститутками. Он становится игроком, закоренелым должником и приводит, наконец, себя и свою жену к краю пропасти. Эти воспоминания кажутся танцовщице особенно мучительными, когда она в мемуарах говорит об этом; вспыхивает вся ее гордость, и она восстает против этих унижений; настойчиво подчеркивает свое происхождение не только из богатой, но и из аристократической семьи; о неравном браке, поэтому не могло быть и речи. «Моей бабушкой», говорит она, «была баронесса Маргарета Вейнберген». Также и капитан МакЛеод, как она тут же добавляет, был благородного происхождения, племянник адмирала, и его род играл значительную роль в самой славной эпохе шотландской истории. Но ни это, ни что-нибудь другое не давало ему право обращаться с богатой наследницей из благородного дома как со служанкой. Нет, еще гораздо хуже! Служанку, даже самую низкую, не посылают к друзьям, чтобы занимать у них деньги, да еще приказывают ей подавить любое чувство стыда, если это оказывается необходимым для получения денег… И Мата Хари определенно называет некоего Калиша, который полностью был очарован ее глазами и которого она должна была посещать, чтобы «выцеживать» определенную сумму для ее мужа. «Но», добавляет она, «я получила несколько тысячегульденовых купюр и не изменила при этом своему мужу».

После этих неприятных событий пара несколько внезапно появляется на Яве. Капитан служит там в колониальной армии, а будущая звезда европейских варьете рожает дочь: Иоханну (Жанну) Луизу.

Вскоре после этого маленький Норман совершенно неожиданно и необъяснимо умер ужасной смертью. Об этом событии рассказывали удивительные вещи. И особенно конец истории оформили максимально романтично. Говорили, что Маргарета Гертруда, узнав, благодаря помощи предсказателя, что ее ребенок был отравлен местной служанкой, решилась не обращаться в суд, а задушила отравительницу собственными руками. Тем не менее, в мемуарах сказано, что несчастная мать узнала точную причину смерти ребенка только, когда служанка на смертном ложе призналась ей в своем преступлении.

После этой трагедии супружеская пара МакЛеод переехала в Бенджо-Биру, вблизи от Семаранга на Яве. Там теперь ревновала уже не жена, а, скорее, муж. Но она уверяет, эта ревность была бы абсолютно беспричинна. Она энергично подчеркивает, что позже, во время бракоразводного процесса не было представлено ничего, в чем можно было бы обвинить ее как супругу.

Все более отвратительным становится существование для этой женщины, вынужденной жить вдали от родины, без помощи, почти без знакомств, полностью во власти жестокого настроения безнравственного и бессердечного мужчины. С холодностью, которая выдает гнев ее униженной и оскорбленной души, она пишет: «В Бенджо-Биру муж впервые бил меня хлыстом». С этого дня жалобы о плохом обращении становились в ее письмах к отцу столь частыми и серьезными, что господин Зелле посчитал себя вынужденным подать формальную жалобу против своего зятя в колониальный суд Явы. В то же самое время он дал дочери совет, она могла бы подобрать свидетелей перенесенных избиений; с их помощью она легко бы добилась развода. Когда гордый офицер узнает об этом, он совершенно выходит из себя. Вместо того, чтобы успокоиться, он грозит жене теперь не только хлыстом, но и револьвером; в письме от 3 августа 1901 года госпожа МакЛеод описывает сцену, где ее дикий тиран сначала плюет на нее, потом таскает за волосы по всему дому, и, наконец, действительно угрожает ей заряженным револьвером. И теперь она называет мотив этого поведения. Ее мучитель влюблен в другую женщину и хочет получать назад свою свободу, даже ценой убийства. «Он сам признался мне в этом», добавляет она, «так что я больше не была уверена, что останусь жива с ним, если мы как можно быстрее не разойдемся». В то же самое время и на ее маленькую дочь нападает ужасная кожная болезнь, которая покрывает все тело ребенка гнойниками. Голландская колония, естественно, постепенно узнает о событиях в доме капитана и вовсе не скрывает от него заслуженное презрение и неодобрение. Наконец, их жизнь в такой ограниченной местности, где все знакомы, становится невыносимой. МакЛеод, переведенный в резервный полк, решает вернуться в Амстердам.

Там по иску супруги начинается бракоразводный процесс. Год 1901 подходит к концу. Как ни странно, но супружеская пара остается вместе в ее нынешней ненависти, они даже снова устраиваются у мелочной и сварливой тети Фриды. Но жизнь постоянно пьяного супруга через несколько недель превращается в непрестанный скандал, что принуждает обоих, найти себе более тихое убежище. Так они переезжают в дом 188 по улице Ван Бреестраат. И тут несчастья сыплются градом, одно за другим. 26 августа МакЛеод выходит, якобы, чтобы отправить письмо на почте; он берет с собой больную маленькую дочь. Он больше не возвращается… Это приводит мать в состояние безумного страха с плохими предчувствиями. Вскоре она выбивается из сил, не знает, где искать ее ребенка, а ее деньги заканчиваются. В поспешности она продает несколько драгоценностей и идет к своей тете, баронессе Свеертс ван ден Ланден, которая живет в Арнеме, замужем за банкиром Гудфриндом. С помощью прокурора Эдуарда Филипса заявление на немедленный развод подается ею в Амстердаме (27 августа). По решению суда (30 августа 1902 года) Мата Хари получает право жить со своим ребенком у ее тети в Арнеме, не будучи обязанным принимать у себя супруга. Супругу присудили выплату алиментов своей бывшей жене в сумме 100 гульденов ежемесячно. МакЛеод, который тотчас привел молодую девку к себе на Ван Бреестраат, не заплатил ни разу.

Несмотря на склонность к выпивке и при всем своем моральном ничтожестве МакЛеод точно знал лицемерный и фарисейский образ мыслей своих сограждан. Потому что это был, пожалуй, довольно сильный удар, когда он заявил в газетах, что он ни при каких обстоятельствах не станет оплачивать возможные долги его жены. Ведь она, по его словам, покинула супружескую квартиру только по своей собственной инициативе. Тотчас бездушные дамы города запирают все двери перед несчастной Маргаретой. И наихудшее состоит в том, что ее собственная тетя, добродетельная баронесса ван ден Ланден, просит Маргарету покинуть ее дом. 10 декабря 1902 года наследница богатого купца Зелле с ребенком оказывается на улице. У нее нет самого необходимого, все ее наличные деньги составляют три с половиной гульдена.

Что делал в течение этого времени отец будущей звезды? До сих пор мы видим, что он не давал о себе знать, и не появлялся в тех случаях, когда его помощь могла бы быть как посланная провидением. Но внезапно мы находим бедняжку в отцовском доме в Гааге, и она принимает твердое решение стать танцовщицей. Благодаря заботе и денежной поддержке отца Мата Хари впервые в 1903 году попадает в Париж.

 

Часть 2. Ее первые триумфы

И вот, если верить ее мемуарам, к концу октября 1903 года, жалкому существованию Маргареты Гертруды пришел конец. Больше не существовало несчастной супруги капитана МакЛеода, обедневшей наследницы почтенного господина Зелле, стерлись и исчезли унижения, тирания, избиения. Зато поднимается, пробиваясь вверх, совсем другое существо, странное явление по имени Мата Хари, призванное своими экзотическими танцами привести мир в состояние опьяненного восхищения, а потом, чтобы так же глубоко растрогать тот же мир трагедией своей смерти и заставить его затаить дыхание загадкой своей души.

Итак, Маргарета Гертруда МакЛеод, урожденная Зелле, прекратила свое существование. Она окончательно покинула обывательский мир мещанского благополучия. Теперь есть только лишь Мата Хари, художница, танцовщица. Начинается блестящая, роскошная жизнь со всеми ее атрибутами, с волнениями и интригами. Но это блестящая, эта роскошная жизнь выглядит в записях танцовщицы очень чистой, очень сдержанной, очень благовоспитанной, так как то, что она пишет, предназначалось скорее для отца, чем для публики.

Если ее душа, что, пожалуй, вполне объяснимо, и была опьянена радостью из-за первых триумфов в полной независимости, вдали от супружеских ссор, оскорбительных унижений со стороны семьи и не в последнюю очередь вдали от обывательских пересудов и злых осуждений голландского общества, то в ее парижских воспоминаниях эта радость почти вообще не ощущается. Ее занимают исключительно два вопроса: ее будущее и ее супруг, тень которого, как она предчувствует, продолжает влиять на ее жизнь. Она постоянно думает, что он вскоре появиться, чтобы воспользоваться своими правами, так как развод еще не был окончательно решен судом в Амстердаме. Добродетельные судьи, полные священного почтения к привычной общественной дисциплине, полагали, что у благородного офицера кавалерии было полное право обращаться с женой как с лошадью. Да, если бы сам МакЛеод с положенным этикетом, честно и благородно, занялся бы разводом, высокие господа из юстиции, конечно, поторопились бы с решением; но это произошло лишь тремя годами позже. Сначала достойному супругу, когда он узнал, что его грешная половина посвятила себя танцу в современном Вавилоне, пришло в голову написать ей письмо с угрозой, что он запер бы ее в монастыре. Как будто во времена Людвига XVI! Парижанка смеялась бы до смерти над этим патриархальным наглым требованием. Но неопытная голландка в первый момент была поражена, беспомощна; она плачет и вымаливает по телеграфу совет, чтобы поспешить, наконец, на родину и спрятаться от мира в строгом доме у родственников в Неймегене.

С удивительно хладнокровным самоотречением она пишет в январе 1904 года: «Таким образом, я проклята оставаться здесь…» Здесь, провинциальная серость туманного, обывательского и безрадостного существования, где только у начищенные щеткой медные котлы имеют право блестеть, если бледное солнце соблаговолит дотронуться до них своим лучом. Здесь вымершая улица, ленивая улица, вечно враждебная улицу, где шум неизвестных шагов соблазняет служанок, с любопытством бросать украдкой взгляды из-за занавесок. Здесь садик с тюльпанами, содрогающимися на холодном ветру. Здесь туман, мягкий туман, который закутывает все, как в покрывало, которое смягчает звук, который даже колокольному звону часов на ратуше позволяет звучать только тонкими серебряными звуками. Здесь никогда не ослабевающий контроль благодаря матерям, тетям и двоюродным сестрам, которые слышали какой-то звон о скандальном бегстве в Париж и о публичных танцах в театрах. Здесь, короче говоря, чувство стыда и неутолимой тоски…

Да, тоски! Потому что даже короткое пребывание в Париже уже отчетливо дало ей понять: в улыбающейся гостеприимной Лютеции важны жизнь и страсть, там цветет слава, надежда, свобода, счастье. «Я буду торжествовать, раньше или позже!» – так она думает. Но у ее родственников, у которых она живет, каждый художник и особенно еще и парижанин вызывает лишь бескрайнюю ненависть и самое глубокое презрение, и само собой разумеется, что эти голландские мещане бдительно охраняют ее, чтобы предотвратить возвращение в столицу прегрешения, которую они, фанатичные читатели Библии, называют только Содомом и Гоморрой современного мира. Нетрудно представлять себе прелестную и упавшую духом отшельницу в этой ситуации себе. Длинный тернистый путь брака пройден ею, перед ее душой раскрывается царство искусства и любви, что же тут удивительного, что она стремится только к тому, чтобы достигнуть полной независимости, чтобы она смогла вернуться во Францию. Ее светлый разум совершенно верно предвидит, что ее экзотическая красота сделала бы ее кумиром за пределами Голландии. Даже сейчас она чувствует с полной уверенностью, что, однажды став свободной, толпы поклонников будут поклоняться ей и изведутся от пылких желаний, пробужденных ею. Знаменитая картина, написанная как раз в расцвет ее жизни, доказывает, что все, кто говорит об ее несравненной красоте, не преувеличивают. «Высокая и стройная, она несет на чудесной, эластичной и нежной как амбра шее восхитительное лицо совершенной овальной формы. Пророческое и соблазнительное выражение его выглядит властным. Четко очерченный рот образует подвижную, гордую и роскошную линию под прямым и тонким носом, крылья которого очаровательно вздрагивают над двумя ямочками в уголках рта. Великолепные, мягкие и темные глаза обрамлены длинными, выгнутыми ресницами. Ее легкая мечтательность чем-то напоминает об индусской расе. Ее взгляд загадочен, он блуждает в пустоте. Насыщенно черные волосы с пробором придают лицу темное обрамление. Все существо дышит наслаждением, выглядит сводящим с ума, с изобилием поразительного обаяния, удивительной красоты и удивительной чистоты линии». Слова писателя, который видел эту картину. Эта вовсе не европейская, редкая красота, избранная для того, чтобы подчинять себе мир, но не значившая ничего для добрых голландцев. Они не видели ее, не чувствовали, не говоря уже о том, чтобы ее понять. Они приучены к повседневной белокурой роскошности упругих баб, которые показывают, например, со смехом свою грудь перед тупыми кутилами на картинах Тербоха, поэтому превосходное обаяние Маргареты Гертруды принадлежало для них скорее к области карикатуры, чем к области искусства. Ее парижские друзья, которые до сих пор только бегло могли ею любоваться, напротив, думают беспрерывно о ней, и снова и снова спрашивают, когда же она намеревается вернуться, чтобы снова восхищать их своими танцами.

«Да, когда?»-

Об этом она и сама себя спрашивает раз за разом. Все больше усиливается ее отчаяние в этом смертельно пустом и скучном Неймегене, и все же, вопреки еженедельным угрожающим письмам ее супруга, где он снова и снова грозится запереть ее в монастырь до конца дней, если она хоть раз еще опозорит его честное имя на сцене, она снова выскальзывает на волю весной 1905 году, и вскоре после своего второго прибытия в Париж, дебютирует на этот раз, однако, не перед обычной публикой, а в храме восточной религии, в Музее Гиме (музей религии) под таинственной улыбкой большого золотого Будды. Следующим утром вся пресса высказывала наивысшую похвалу об этом мероприятии. Люди сходили с ума! Внезапное выявление этих неизвестных религиозных форм выражения приводило особенно востоковедов в состояние восхищенного опьянения. Это имело обратный эффект для самой Маты Хари: в припадке самовнушения она сама позволила считать себя аборигенкой, посвященной Богом танцовщицей из Индии. Окруженная ценными реликвиями, собранными учеными руками в святыне Кришны, закутанный в прозрачное шафраново-желтое покрывало, она торжественно справляет существующие только в ее фантазии ритуалы чувственного религиозного служения. Воспоминание о том, что она видела на Яве, и ее грезы в уединенности в Неймегене объединились при этом в органическое целое.

Американский писатель, который живет уже 30 лет во Франции, выcказывался о первых сенсационных выступлениях знаменитой танцовщицы таким образом:

Я не видел их в Музее Гиме, где только маленький круг посвященных мог любоваться ими; но несколько дней позже, на празднике, который посещали первые дамы дипломатии, у меня было удовольствие видеть одну из пантомим Маты Хари; эти танцы считали тогда буквально точной реставрацией священных танцев баядерок Бенареса. Я вспоминаю, что до начала очень почтенный старик разъяснял публике значение ритмичной церемонии и подчеркивал, что все-таки присутствие на этом спектакле это нечто вроде привилегии.

«Девица, прекрасная как Урваси, чистая как Дамаянти и как Сакунтала из монастыря, – говорил он – перескажет вам сказание о черной жемчужине». И когда ученый и уважаемый докладчик закончил свою темную историю, мы видели, как появилось хрупкое женственное существо: коричневая кожа, резкие черты, пламенные глаза. Она была в юбке, освобождавшей тело, и медленно начала танцевать. Она вызывала сцены сказочной драмы. Принцесса Ануба знает, что на дне моря покоится раковина с черной жемчужиной, подобной той, которая проблескивает в кнопке кинжала Мешебы, и все ее стремления направлены на то, чтобы соблазнить рыбака Амрю, дабы тот решался поднять драгоценность. Объятый ужасом из-за этого предложения, рыбак отвечает принцессе, что ее просьба была бы безумием, так как раковину охраняет чудовище, которое проглотит каждого, кто только приблизится к ней. Но она не отступает, она льстит; она опьяняет его своими взглядами, и, наконец, рыбак ныряет в море и возвращается, полуживой и искалеченный после схватки с чудовищем. Так он передает принцессе жемчужину. И принцесса гладит окровавленную драгоценность, танцует и танцует, и полна восхищением от владения сокровищем… Мне, откровенно говоря, не удалось находить религиозное ядро в этой легенде; но зато я могу очень хорошо понять то воодушевление, которое вызывала у парижских деятелей искусств с их постоянной жаждой экзотических сенсаций именно эта танцовщица. Ведь в Мате Хари, которая так превосходно играла трагическое кокетство, и за это кокетство требовала жизнь человека, чтобы с дьявольской радостью расплатиться за нее поцелуем, и это все после предшествовавшего насыщения с самым жестоким обаянием; в этой Мате Хари жил страстный огонь, который мог точно изобразить все возможное, мог увлечь, мог вызвать страх…

В своих мемуарах танцовщица также упоминает этот вечером у посланника Чили, но только бегло, между прочим. Зато если ее приглашала, к примеру, принцесса Мюра, чтобы выступить обнаженной в ее дворце, или если принц дель Драго устраивал вечер в ее честь, то заметна гордость, с которой она записывает эти имена в своих воспоминаниях.

Еще большую гордость можно видеть, когда она признается в конце мемуаров, что владеет княжеской квартирой в отеле «Палэ» на Елисейских полях и собственной машиной. Какая смесь тщеславия и простоты! Она не замечает, когда пишет отцу, что каждый, кто хоть приблизительно знает, сколько зарабатывает художница или актриса, не поверит, что эта роскошь могла быть оплачена только из гонораров за выступления на званых вечерах, представления в Олимпии и показы в музее религии. У женщины, которая настолько сама себе на уме, так осторожна и сдержанна, такая неосторожность кажется тем более загадочной, что она на каждой странице своей книги усердно старается заставить поверить в ее безупречный образ жизни, и что ее супруг, утверждавший, что она позорила его имя в сомнительных ночных кабаре, клеветал на нее.

«Доказательством этого», говорит она еще раз, «служит то, что, когда в начале 1906 года он сам потребовал развод, в котором отказывали мне, не удалось предъявить в мой адрес ничего предосудительного по поводу моего образа жизни в Голландии и на Яве». Так она завершает свои признания и, кажется, не предвидит, что некий читатель окажется достаточно нескромен, чтобы пробормотать про себя: – На Яве и в Голландии?… Возможно… Ну, а в Париже??

 

Часть 3. Баядерка

Наполненный наслаждением воздух интимных праздников, где ее поклонники после праздничных жертв богатых трапез окружали ее всем жаром своих почитаний, дал созреть в Мате Хари чему-то несколько необычному. В приступе тоски по родине ей понравилось вызывать в себе монастырские детские воспоминания. Но не образ бегуинского учреждения на берегах туманного канала появлялось в ее душе. О, нет. То, что она на несколько лет раньше записывала о своем происхождении, казалось в такие мгновения полностью забытым. Она, жительница Европы? Дочь уважаемого купца в Лееувардене? Воспитанница школы при замке Каммингха? Откуда все же? Ее современная форма была свободна от любой буржуазности. То, что она показывала, было сказкой, сказкой из «Тысячи и одной ночи», сказкой в синем, золотом и пурпурном цвете, где самые необычные картины сменялись одна другой в ритме экзотической музыки.

– Я появилась на свет, – так это стало звучать из ее уст, – на юге Индии, на побережье Малабарского берега в священном городе по имени Джаффуапатам, в семье, которая принадлежит к посвященной касте брахманов. Моего отца Супрахетти из-за своего милосердного и благочестивого характера все называли Ассирвадам, что означает «Благословение Божье». Моя мать, знаменитая баядерка храма Канда Свани, умерла в 14 лет в день моего рождения. После того, как священники сожгли ее дотла, они приняли меня к себе и крестили меня именем Мата Хари, это значит «зеница утренней зари». Когда я сделала мой первый шаг, они привели меня в большую подземную комнату пагоды Шивы, чтобы посвятить, по стопам матери, в святые церемонии танца. Из моего самого раннего детства у меня есть только очень неопределенные воспоминания об однообразном существовании: в долгие предполуденные часы я автоматически подражала движениям баядерок и во второй половине дня я наматывала в садах гирлянды из жасмина, чтобы украшать ими приапические алтари храма этим. Когда подошел мой возраст зрелости, верховная жрица, которая видела во мне избранное существо, решила посвятить меня Шиве и открыла мне тайны любви и веры одной лучезарно прекрасной весенней ночью, когда господствует Шакти-пуджа…

Говорили, что в этом месте сказки танцовщицу охватывал священный ужас. Смогли бы вы представить себе Шакти-пуджа в пагоде Канда Свани? Но ее европейские поклонники, среди которых было немало министров и ученых, все вместе должны были бы признать, что брахманские сатурналии Индии им были неизвестны.

И тогда она объясняла, возбужденная вином, тщеславием, сияющим светом в море приятных запахов, короче говоря, самым изысканным роскошным настроением, мистерии самой возвышенной ночи, причем ее положения и движения говорили гораздо больше, чем ее слова. – Этой ночью, – рассказывает она, – факиры испытают жестокие и божественные наслаждения Рая Шивы до самого последнего. Всегда первые часы праздника посвящены любовной тоске в опьянении опиума. Внезапно, например если маги на небе обнаруживают знак трех богинь, музыка с очаровательной любовной гармоничностью раздается из темноты. Под мясистой листвой джунглей бульканье предвещает пробуждение священных змей, которые, услышав ритм ее танца, двигаются к храму, где Шива ожидает ее почитания. И тогда змеи начинают танцевать. И с ними объединившись, извиваясь, как они, холодные как они, покрытые украшениями, танцуют, наконец, и голые баядерки.

Старый друг, который был приглашен на одно из знаменитых ночных пиршеств и там слышал и видел, как Мата Хари изображала свое художественное посвящение, говорил мне, что едва ли можно было бы представить себе действие мистического восхищения, которое вызывали ее вызывающие позы, ее волнующее трепетание и ее эпилептические изгибы. Она была богиней и рептилией одновременно. Ее большие темные глаза, в пошатывании наполовину закрытые, позволяли между веками вырываться лишь двум острым языкам фосфоресцирующего пламени. Ее красивые, пахнущие амброй, длинные и охваченные дрожью от чувственности руки, кажется, обвивали невидимое существо. На окольцованных, блестящих, великолепно выпрямленных ногах вздрагивали мышцы, как если бы они хотели выпрыгнуть из кожи. Тот, кто видел это, верил, что видел метаморфозу змеи, что присутствует в женщине.

Эти слова моего друга оживляли снова в моей памяти образ одной ночи, когда я присутствовал на одном из этих таинственных и странных праздников. Только с различием, что мой праздник развертывался не в забронированном кабинете парижского ресторана после ужина, а действительно в далекой Индии, недалеко от Коломбо в монастырской среде, где маленькая баядерка, танцуя перед сидящим на корточках сингальцами, принимает поклонение всего народа. Я уже в моих «Восточных впечатлениях» попытался выразить словами этот чудесный и тяготеющий, религиозный и интимный спектакль. После того, как мы более двух часов провели в низких квартирах, мы проникли во двор, слабо освещенный бумажными фонарями. Сначала мы видели действительно только довольно жалких типов в белых рубашках и еще более жалких, почти голых. Но постепенно мы обнаружили несколько скрытых в толпе людей в шелковой одежде и четырех или пяти в желтых шалях, по которым узнают священников Будды. Как и все другие, мы тоже сели на циновку и ждали. Танец еще не начался. Но мучительная музыка, музыка, у которой, кажется, не было ни начала, ни конца, музыка разорванных стенаний, мучительного вздоха, всхлипывающей любовной запинки витала вокруг в темноте, и нельзя было догадаться, откуда она пришла. Почему этот ритм вызвал у нас такое глубокое неприятное чувство? Для этого мы не нашли объяснения.

Беззвучно, как фантом появляется, наконец, баядерка.

Это народная танцовщица, местное растение, природный плод страны. Бронзовый цвет ее кожи не вызван эссенциями и если ногти ее пальцев ноги позолочены, то только под влиянием солнца. Они так и должны блестеть. Никакое хитроумное влияние не портит ее наивного художественного исполнения. Никакой ритуал не взвешивает ее шаги. И из всех украшений из драгоценного металла, которые на ней, только два больших черных алмаза ее глаз не фальшивы. Но какое это имеет значение! Так же как она, проста и божественна, не для того, чтобы радовать князей, а чтобы вызывать опьянение малабарских моряков и сингальских грузчиков, так же как она показывает себя этой ночью, окруженная скромными гирляндами из цветов, под фосфоресцирующим покровом неба, она кажется достойной сестрой сказочных, таинственных Девадаси.

Музыка затягивала меня все больше и больше. У нее есть тот же убаюкивающий и монотонный ритм, с которым заклинатели змей заговаривают своих животных. Я точно наблюдал, как баядерка поворачивает шею и двигает голову. Это ритм змеи. И волнистые линии полных рук, движения вверх ног, спиральные линии всего тела, они все принадлежат змее, священной змее.

Медленно, больше скользя, чем шагая, прекрасная танцовщица приближается, до тех пор пока она не касается зрителей первого ряда своими голыми носками. Золотые кольца вокруг лодыжек и множество других пряжек, которые надеты на ней, сопровождают все ее ритмы тихим перезвоном. Трехрядное ожерелье из пестрых камней не перестает вздрагивать, доказательство долгого волнения ее плоти даже в мгновения мнимого спокойствия. И не только ее руки и ноги в движении, не только шея и бедра, нет, все ее тело в волнении.

Даже кожа оживает; и единство, гармония обнаруживается настолько полно, что, если улыбка мелькает над губами, то та же улыбка торжествует на груди, руках и ногах. Все живет, все вибрирует, все ликует, все любит. То, что показывает баядерка, гораздо в большей мере пантомима любви, чем танец. Ее жесты обворожительны. С громким звоном ее нарядных цепей она приближается к избранному и просит его, сокровища в красоте, которую она предлагает ему рассмотреть по отдельности. Какое наивное и зажигательное кокетство в каждом движении! «Эти глаза», – кажется, говорит она, – «эти мечтательные и печальные глаза, эти пухлые губы, эти дышащие наслаждением руки, это все дрожащее тело, это все принадлежит тебе, смотри на него!» И чтобы показать себя с самой лучшей стороны, она приближается к нему совсем близко, удаляется, возвращается и повторяет эту игру много раз…

Ее взгляды действуют как любовный напиток, который предлагает наслаждение. Ноздри всасывают жадно воздух, и этот воздух оплодотворен самыми возбуждающими ароматами Востока, главным образом, возбудителями восхищения и безграничной чувственности. Постоянно вздрагивающее тело потягивается все больше, чтобы начать извиваться, наконец, в пленительных спиралях. Руки, которые поднимаются волнистыми линиями, кажется, растут беспрерывно. Музыка ускоряет свою пронизывающую, колючую, безнадежную мелодию… И охмелевшие от ритма, мы не видим, наконец, наполовину расплывчатую среди кругов между ветками и цветами над увлеченной толпой, ничто иное, как одну прекрасную, в украшении пестрых камней блестящую змею. Блестя как золото, пьяная от наслаждения, она извивается в танце.

Производило ли сенсационное выступление Маты Хари на ее парижских поклонников такое же глубокое и таинственное впечатление, как на меня произвел наивный танец маленькой, скромной баядерки Канди? Я так не думаю. Как верная ученица апсар Канда Свани, знаменитая танцовщица сначала умышленно не обращала внимания на простоту народных праздников и никогда в своих литургических исполнениях не забывала о требованиях ужасного Шивы, этого Бога всех прегрешений, всех судеб, всей жестокости. В письмах поэтам и музыкантам, которые по ее просьбе составляли изложения содержания для танцев, она определенно подчеркивает желание ничего не предоставлять полету фантазии, а всегда подчинять себя точным правилам мифологического символизма. Действительно, каждая из ее пантомим должна была восприниматься как пластичное исполнение какого-либо священного стихотворения, соответствуя тому, что на пурпурном гранитном алтаре в пагоде малабарских торжеств, ночами таинственных оргий демонстрируют обнаженные баядерки как олицетворение троекратного мифа о Пахвани, Лакми и Шакти.

На этом алтаре я танцевала в первый раз в возрасте 13 лет, совсем голой – так она очень часто говорила, – чтобы потом избавиться перед своими озадаченными поклонниками от всех покровов.

На самом деле Мата Хари видела таинственную оргию в святыне Шивы только в книгах; конечно, она в этих книгах смотрела на их описание не без чувства самого глубокого потрясения и одновременно также и родственной тоски. Так как действительно они одновременно передают понятие и извращенных странностей, и глубоких противоречий, эти описания святых сатурналий, где баядерки используют чудовищные обычаи фаллического культа в храме Шивы, как нам достоверно сообщали ученые прошлых лет. «Вокруг дарохранительницы видны в восхищенном положении, искупанные в поту, пыхтящие, примерно 30 голых танцовщиц, которым священники и верующие свидетельствуют о самой наивысшей увлеченности. Внезапно раздается голос Верховного жреца Пунджари; все эти женщины сразу повинуются ему. Они бросают свои позы и бросаются к земле. Возникает большая неразбериха бедер, рук, шей и рук. Только три жрицы, в которых три богини всеобъемлющего ухаживания стали плотью и кровью, остаются стоять прямо посередине этого вздрагивающего клубка людей. Даже в самых замечательных снах курильщика опиума, фантазия никогда не смогла бы изобрести что-то хоть удаленно сходное с тем страшным, что демонстрирует этот спектакль таинственного бешенства чувственности, эта волна женственной плоти, предлагающей изнасиловать пьяным факирам и освобождающей своей наготой опьянение необузданной животной страсти. Полы смешиваются, крики переходят во вздохи и заканчиваются, наконец, в тяжелом глухом рычании. Три апсары танцуют, как бы ничего не видя, спокойно, вплоть до мгновения, когда три священника, представители трех богов, бросаются на них, чтобы нырнуть в наслаждении их девственных ласок». Смотри Жаколио (известный востоковед).

Как бы великолепны не были бы оргии Маты Хари, пожалуй, ясно, что они не могли иметь сходства с этими брахманскими праздниками в пагодах Шивы; но сильным постоянным выпячиванием чувственного мистицизма она сумела составлять свои танцы настолько умело, что даже ученые-востоковеды склонялись, если она очень серьезно говорила снова и снова:

– Там на пурпурном гранитном алтаре Канда Свани я приняла посвящение…

Единственным, что она действительно могла изучить или хотя бы увидеть сама, были танцы маленьких жительниц Явы в городах, где ее супруг, тогда полковник колониальной армии, служил в гарнизоне. И между этим искусством, которое так изящно и хитро и состоит из стилизированных жестов и отработанных движений, и неистовым танцем малабарских апсар существует огромное различие. Как идолы из золота и эмали, крохотные женщины на Яве или Суматре, нерешительные, священнические, неприкосновенные существа, по-видимому, не обладают ни плотью, ни духом. Они – наполовину абстрактные олицетворения доисторических ритуалов, которые сохранились неизменными через все времена, так как они передают их позы и одежды, их движения и головные украшения, их пряжки и улыбку тысячелетиями во всегда одинаковых формах. Как в давно прошедших эпохах на них смотрели первые желтолицые князья, точно такими и мы видим их сегодня. Шелк был еще неизвестен на западе, когда они шили свои юбки уже из парчи. Храмы, в преддвериях которых они танцуют, могли разрушаться и обрушиваться, но из-за этого они не изменяли свои шаги ни на сколько. Короче, они, вообще, кажется, не имели ни сердца, ни головы, ни жизни. Если сообщения их историков действительно надежны, они никогда не показывают даже самое незначительное любовное движение.

Маловероятно, что целомудренные жительницы Явы из Бенджо-Биру или Семаранга дали толчок для танцев Маты Хари.

Достаточно лишь прочитать, что поклонники писали об ее интимных праздниках, и сразу видно, что ее танцы полностью были направлены на чувственную роскошь, соблазн, изысканное учение наслаждения. То, что она несла как одежду, как бы легко оно ни было, ее постоянно, кажется, стесняло, за исключением, естественно, ее выступлений в театрах и в салонах аристократии. Но стоило ей освободиться от всех социальных условностей, как она поспешила избавиться и от длинных юбок. В ее самые последние времена, за два или три дня до расстрела, она еще раз в приступе сатанинской одержимости решила показать спектакль своей голой красоты и начала танцевать в тюремной камере, пока сестры милосердия, служившие в тюрьме Сен-Лазар, по зову одного из надзирателей, не прибежали и не прекратили это проявление грешного чувства.

Тот, кто хочет получить очень точное представление священных танцев Маты Хари, найдет эти подробности в одном романе. Он дает описание праздника, который происходил в 1917 году во дворце герцогини фон Экмюль, и главным номером которого была голая баядерка. Перечитаем этот отрывок:

«Только маленькие груди были покрыты, а именно двумя защитными чашами из гравированной меди, которые висели на тонких цепях. Пряжки с блистающими камнями овивались вокруг запястий, плеч и лодыжек на ногах. Все остальное было голым, многозначительно голым, от ногтей пальцев до носков. Обладавшее самыми благородными линиями шеи пластичное и крепкое тело формировалось его двуполую гибкость между симметричными кривыми, спускаясь от открытых подмышечных впадин под поднятыми руками до округлости бедер. Совершенные прекрасные ноги напоминали две великолепные колонны пагоды. Коленные чашечки напоминали две почки лилий. Мышцы играли. Все было белым, почти желтоватым, подобно амбре, осыпанным прелестным сверканием и розовыми отражениями, тогда как, удерживаемый двойным капитулом мягко опухших бедер, узкий таз, как из слоновой кости, предлагал себя. После последнего заклинания в змеином изгибе Мата Хари обращалась, улыбаясь, к заснувшему Богу и трижды касалась головой земли, умоляя. Тогда совсем, совсем медленным вращением вокруг себя самой она двигала в том же медленном ритме широкую металлическую пряжку левого запястья. И теперь на том же месте была видна естественная диадема, нежно вытатуированная на слегка золотистой коже. Она изображала змею, кусающую свой хвост». («Les Defaitistes» («Пораженцы») Луи Дюмюра.)

Но как можно объяснить, откуда появилось все это только по-настоящему индийское в чувственном и таинственном искусстве этой баядерки? В ее семье, чисто голландского происхождения, нельзя найти и каплю экзотической крови. С ее супругом она пребывала на Яве и Суматре только недолгое время, и при ее общественном положении она, вероятно, никогда не смогла бы увидеть местных танцовщиц. Следовательно, должны ли мы предположить, что она выучила свое искусство чисто академическим путем? Очевидно. И, несмотря на это, нам и тут придется поставить проклятый вопросительный знак, который появляется всюду в истории этой женщины, ибо нельзя выяснить, как было возможно, что жительница Европы, фризка, отпрыск солидных матрон, подобных изображенным на картинах Рембрандта, даже физически смогла стать той, кем она была. Так как в этом пункте все, которые ее знали, единодушны. Все они заявляют, что ее красота была на самом деле самым чистым олицетворением азиатского типа, с медной кожей, с большими пламенными глазами и черными, как смоль, волосами. Это тяжело было понять также и ее врачу в тюрьме Сен-Лазар: хотя в ее настоящем голландском происхождении не было ни малейшего сомнения, доктору трудно было не видеть в ней посвященную баядерку из таинственной пагоды Канда Свани.

 

Часть 4. Святая куртизанка

Окружной врач в парижской полиции нравов, доктор Бизар, сообщает в своем исследовании о падении нравов во время войны, что он познакомился со знаменитой Матой Хари в публичном доме, задолго до того, как ее приговорили к смерти за шпионаж. Но мы не знаем, находилась ли танцовщица в этом доме как жилец или как гость. Тем лучше. Так как вследствие этого этот темный пункт в жизни актрисы сохраняет покрывало тайны, и таким образом она спасена от факта вероятного позора. Говорили, что не было ничего удивительного в посещении Матой Хари храма продажной любви… Ее грешный темперамент, мог, вероятно, часто позволить себе передышки, но никогда не мог удовлетвориться, – это, все же, была бы самой естественной причиной для этого. Ни в коем случае! Ее доводило желание заботиться о любви как исключительно тонком, исключительно запутанном искусстве, или, лучше сказать, как тайной науке, которая нуждается в желанных лабораториях для попыток живых опытов. Мата Хари действительно не может довольствоваться при исполнении ее службы наивными списками, которые применяют все прочие гетеры, даже не читавшие Овидия, чтобы пленять своих возлюбленных. В ней нет ничего поверхностного, ничего фривольного, ничего кокетливого в парижском стиле. Ничего, что позволяет думать о жаждущей куколке, с которой мужчины играют одну ночь, одну неделю или один год или даже всю жизнь и единственное честолюбие которой состоит в том, чтобы ее ласкали, нежили или украшали щедрые руки ее господина. В ней нет ничего бессознательного, ни смех, ни слезы, ни вероломство, ни бессилие, ни дикие всплески наслаждения. Вероятно, подкрепленная убеждением, что вздрагивающая душа баядерки из старых индусских пагод, где исполняются шестьдесят четыре ритуала наслаждения, снова переселилась в ее тело, она предается заботе об интимных отношениях с тем же усердием, как и о создании своих танцев. Она изучает все волшебные средства, амулеты, заклинания, духовные крики любви, она исследует их все до последних – она ими пользуется…

…

Многие, услышав это, улыбнутся, вероятно и подумают про цыганку, выбалтывающую рецепты, как подольше сохранить верность возлюбленного… Тем не менее, результат методов Маты Хари методы принуждает нас, как бы мы ни были скептичны, рассмотреть проблемы необъяснимого с любопытным и честным возбуждением. Не все ли ученые нашего времени усердно принялись наблюдать и исследовать медиумов? Не стала ли фактичность гипнотизма, самовнушения и телепатии уже научной догмой? Только недавно доктор Ломонье, который долго исследовал силу драгоценных камней, заявил, что каббала в большой степени правильно говорит о чудесной власти изумрудов, сапфиров и жемчужин. Почему насмехаются над тайной наукой любви? Как Калигула, ужаснувшись собственной безумной влюбленности в увядшую Цезонию, созвал советников, чтобы спросить, не стоит ли пытать эту женщину, чтобы она призналась, какие волшебные средства применяла для подчинения мужчин своей воле, поступал вовсе не так уж неразумно, как представляет Светоний. Существует, вовсе не нужно сомневаться в этом, эротическая магия, от которой в Европе, по-видимому, только лишь цыгане сохранили несколько остатков, но она постоянно сохранила свои ритуалы и святыни, однако, у дальних восточных народов. Эта магия с ее хмельными волшебными напитками, тайными духами, бесчисленными ласками, бескрайними влияниями, темными страхами, никогда не удовлетворенным любопытствам, постоянным опасностям, жестокими безумными приступами; эта магия, с которой общаются в тусклых храмах Шивы Индии или в алтарях Астарты Сирии; эта магия, одновременно возвышенная и животная, душевная и продажная и, кажется, порой представляет, в своих деталях, только безвредную игру непостижимого ребячества, которую христианское средневековье с бесполезным дьяволизмом оплодотворило причудливыми оргиями черных месс, но она сохранила, однако, на Востоке свежесть общности желания наслаждений, безграничного обладания, первоначальные элементы которого находятся во всех страстных душах и которая, одним словом, есть только интенсивное развитие или чудовищное проявление наших телесных желаний, наших чувств, нашего завоевательного инстинкта, владеющего нами наслаждения, эта магия была изучена Матой Хари с пылким усердием.

Ни в коем случае не так, как дилетантские эфебы, которые разъясняют чувственные тайны «Прем Сагар» или «Гитаговинды» в оксфордских кругах, в то время как щекочут сами себе руки, а с остроумным постоянством священника, который никогда не забывает, что служба алтаря – это профессия. Библиотека, которую она оставила при отъезде в Испанию на своей вилле в Нёйи, содержала немецкие, английские и французские переводы книг на санскрите на тему: Любовь. Сегодня эта библиотека разбросана на все четыре ветра, и остатки ее находятся у самых разных библиофилов. «Все эти переводы», говорили очевидцы, «от начала и до конца полны заметок на полях высоким и узким почерком, который намекает на такое большое количество энергии». Одно из этих произведений, которое один знакомый давал мне, максимально показательно для серьезного занятия его прежней владелицы этим материалом, и без преувеличения можно говорить, сущность восточной любви нашло в нем что-то вроде библии. Я имею в виду знаменитую Камасутру, которую индусы скрытно сохраняли на протяжении веков в школах посвященных баядерок и которую англичане осквернили переводами на все европейские языки. Экземпляр танцовщицы переплетен в тяжелую пурпурную камчатную ткань и украшен княжеской короной. Вероятно, подарок аристократического покровителя, который знал об ее интересах? Ничто в книге не сообщает об ее происхождении. В книге нет, в виде исключения, также никаких заметок на полях. Но на некоторых расстояниях глубокая борозда, проведенная металлическим карандашом или ногтем, отмечает места, которые привлекли особенное внимание этой женщины, желающей найти там тайны брахманских выражений наслаждения. И эти места так поучительны, они так превосходно подходят к шаткой картине, которую мы видим в этой капризной и авантюрной, беспокойной и высокомерной, жаждущую самых редких возбуждений и патологически жадной женщине; они кажутся такими насыщенными ее чувственностью и тщеславием, что, если я читаю их теперь, после того, как я видел неизгладимый след, который оставляли ее поцелуи на губах ее возлюбленных, я думаю услышать там самые интимные и самые откровенные ее признания. Например, в главе: «О мотивах, которые должны служить куртизанкам как путеводитель» ее инструмент подчеркнул следующие предложения: «Если куртизанка любит мужчину, которому она предается, ее действия естественны, если она добивается напротив только преимуществ для себя, они искусственны; но в последнем случае они должны производить впечатление откровенности, так как мужчина имеет доверие только к женщине, которая, как ему кажется, любит его.»… «Мужчины, которых нужно брать только из-за их денег: очень молодые с наследством, высокие чиновники, либо такие, которые пользуются расположением властителей, либо такие, которые тщеславны из-за своих богатства, герои и т.д… Однако, она должна заботиться об удовлетворении своего эгоизма и без расчета заботиться об ученых, художниках и предсказателях и т.д.» «Куртизанка должна всегда оставаться прекрасной и любезной и нести знаки своего предназначения на теле. Она должна ценить прекрасные качества у мужчин без того, и никогда не отказываться упускать из виду счастье. Она должна идти на охотно половые совокупления и быть, в любом случае, быть той касты, что и мужчина, который владеет ею. Она должна стараться без отдыха и спокойствия увеличивать сокровище опыта и талантов, что удастся ей, если она оказывается всегда великодушной и остается верной подругой бесед и искусств». В другой главе, где Ватсиянa учит баядерку, как она должна вести себя в постели, подчеркнуты следующие места: «Чтобы завоевать для себя возлюбленного, куртизанка должна демонстрировать самое оживленное восхищение его знанием в области ласок и его искусством завоевать ее готовность отдаться». «Если она спит с ним, она должна всегда быть готова на все; она должна гладить все части его тела; она должна целовать его, если он заснет; она должна рассматривать его с заметной заботой "…" После первого посещения она должна побуждать его, чтобы он торжественно проводил с нею несколько ритуалов "…" Женщина должна пахнуть лотосом и цветами, должна иметь аромат вина и моря; она должна находить удовольствие в бетеле». При пролистывании я находил еще следующие подчеркнутые места: «Чтобы все существо принадлежало тебе, позволь ему насладиться напитком, который ты готовишь из перца чабы, корней дягиля, семян сансевиры и роксбургины, сока кширии и ветвей шадаванстры». «Чтобы нравиться, обрати внимание на советы Атарва-Веды».

Сила ее веры в это восточное учение эротической науки настолько глубока, что у нас нет права подвергать сомнению естественное развитие Маты Хари к настоящей волшебнице любви. Благодаря обучению, которое она находила в тайных книгах Востока и опытам, которым способствовали практические школы наслаждения на Западе, она последовательно достигла этой цели.

Если нет, как тогда можно объяснять ее власть соблазна, ее абсолютное господство над мужчинами, которые хоть раз разделили с ней ложе. Подумайте, ведь ее жертвами были не только наивные офицеры, и не тщеславные завсегдатаи клубов, которые чувствуют себя в фойе театров как дома, и не только богатые банкиры с жадным голодом к экзотическим сенсациям. В течение своего процесса она сама призналась, что всегда, если мужчина был «приятен» ей или «понравился», ее сети были достаточно тонки, чтобы сначала поймать его и потом достаточно сильно и долго его удерживать. Среди этих мужчин были один из самых знаменитых адвокатов Европы, посол, военный министр, премьер-министр, наследный принц, великий князь, выдающийся художник… и многие, многие другие неназванные, которые и сейчас еще опьянены, когда вспоминают об ужасных или торжественных ночах в руках куртизанки Шивы, наполненных необычными духами, никогда прежде не прочувствованными наслаждениями, жестокими поцелуями, неистовыми всплесками чувственности.

Должно было быть уже что-то адское, таинственное, магическое на губах баядерки, чтобы она смогла достичь такого буквального ослепления всех, кто попадал в ее круг. Так как по свидетельствам тех, кто ее видел на высоте славы совсем вблизи, ее красота не представляла собой ничего исключительного. Она была, без сомнения, красивой женщиной, хотя уже не очень свежей, а также с довольно резкими чертами и уже несколько вялой грудью, но все еще стройной, нарядной, всегда очень элегантной и всегда опирающейся на престиж ее искусства и ее экзотизма. Несомненно, было много женщин более красивых, но более соблазнительных, более способных превращать мужчину в раба, определенно никого не было. Те, кто ее любили, согласны с этим. И если судьям и моралистам не удалось объяснить себе такое господство, то это потому, что они при своей слепоте трезвых людей не хотят отдавать себя отчет о все-таки возможном существовании волшебства, о малодоступной способности к опутыванию сетями, короче, о магии, которой определенные человеческие существа частично учатся, частично наследуют от природы чудесную власть поглощать волю тех, которых можно затянуть в свой круг.

 

Часть 5. Тайна ее души

Как она сама рассказывала, у нее с самого начала было предчувствие, что ее жизнь, ее жизнь художника и половая жизнь станут магическими кружевами, сплетенными из непредвиденных событий; и действительно, из одного из ее редких опубликованных писем, явствует, как даже в свои самые ослепительные мгновения, на наивысшей вершине славы, в полном спокойствии и роскошном богатстве, когда ей поклонялись великие и могущественные люди всей Европы, когда она чувствовала, что ее мечта стать идолом на овеянном легендами алтаре, осуществилась, даже тогда что-то вздрагивает и дрожит в глубине ее бытия при самом незначительном сотрясении. Одному из друзей, которых она любила наиболее нежно, Мата однажды написала: «Защитите меня, все же, от всех тех вещей, которые мучат меня и даже вредят моей работе». И если подумать, кем была женщина, которая так выразилась, если вспомнить, что ее ноги в торжественных поездках ходили только по коврам из цветов, что князья ждали в приемной ее дворца, тогда можно потеряться в мучительных вопросах о таинственных голосах судьбы. Эта баядерка на апогее своего блеска страдала, следовательно, от приступов мрачного страха? Тем не менее, ее мысли и чувства не были ни необдуманными, ни суеверными. Всегда ее мораль кажется основанной на очень ясных, очень умных и утешительных правилах. «Я искренне считаю», пишет она, «что, тот, кто сеет добро, тот через долгое время пожнет добро, кто сеет зло, пожнет зло, и кто сеет сомнения, пожнет в равной мере сомнения». Тому же лицу несколько ниже: «Иногда верят в неожиданные удары судьбы, но скоро замечают, каждому достается та судьба, которую он готовит себе». Настойчиво, определенно и энергично, какой она была, она вполне отдавала себя отчет о том, что ее искусство и красота в сочетании с ее молодостью были, наконец, основами ее властного достоинства. И если действительно, как уверяют все, кто общался с нею, и что особенно, кажется, демонстрирует процитированное выше письмо, неясный страх перед более поздними мрачными событиями жил в ней, то было бы логичнее приписывать их скрытым предупреждениям судьбы, чем верить, что эта женщина была замучена уже во время первых успехов плохими предчувствиями, как постоянно бывает у преступников.

Здесь мне кажется, что я уже слышу вопрос ко мне о невиновности Маты Хари, который задавали уже несколько испанских писателей, в том числе сенатор Хуной. Нет, если по долгу и по совести, я не могу полностью поверить в ее невиновность.

Так как если без страсти и предубеждения прочесть материалы ее процесса, то невозможно отрицать вину этой женщины. «Она была виновна», говорят нам ее 12 судей. «Она была оплачена немецкой шпионской службой». Как еще можно сомневаться после таких слов?… Эта правда, страшным приговором подтвержденная, представляется, впрочем, тем более спорной, чем лучше мы узнаем жизнь, характер и представления несчастной танцовщицы.

Едва освободившись от супружеского ярма, весной 1905 года, вскоре после дебюта в Музее Гиме, мы находим ее в одном из самых аристократических отелей на Елисейских полях, в великолепном убранстве. У нее своя машина и самые ценные украшения. Но было бы, пожалуй, смешно как-нибудь связывать этот тогдашний блеск с золотом берлинских агентов. Какие услуги, спрашиваю я, могла бы оказывать генералам, которые разрабатывали возможную войну против Франции, иностранка без связей, без приверженцев в стране, и как экзотическая танцовщица еще едва ли известная? Никакие. И с того времени до дня ее ареста она была всегда окружена подобной роскошью, она была всегда очень расточительной, притягивала с улыбкой свои самые дорогие и самые замечательные настроения легионам поклонников из всех частей мира. В обвинительном акте парижского шпионского процесса называли как доказательство ее вины ее интимные отношения или, лучше сказать, ее любовные связи с высокими личностями, например, с немецким наследным принцем, с герцогом Брауншвейгским, с начальником полиции Берлина. Все же, если моя психология не вводит меня в заблуждение, это был бы скорее тихий знак ее невиновности, так как наследный принц, правящий князь и высокий чиновник, даже если они связаны с Пруссией или с прусской династией, выбирали, в общем, своих любовниц не среди шпионок. Кроме того, майор Эмиль Массар пишет в своей страшной книге: «У подсудимой была страстная тяга к крайностям. По подсчетам руководитель шпионской службы за два первых года войны ей предоставил более 75000 франков, что было гигантской суммой, если вспомнить, что их обычным агентам немцы редко давали более одной тысячи». Эти последние слова правильны. Вообще известно, что немцы завербовали в Барселоне капитана Эстева из французской колониальной армии и предоставляли ему только 300 песет ежемесячно.

Как бы то ни было, кажется ли достоверным, что Мата Хари должна была продаться во время войны за 60000 марок, если она в письмах с начала 1914 года очень отчетливо выражает намерение купить новую и очень дорогую мебель для украшения обстановки ее собственного дома в Нёйи и предложить Парижскому музею в подарок очень ценный сервис из старинного фарфора? Как ответ на такие вопросы Массар, который с его благоговением перед уже решенным делом ни на йоту не сомневается в вине танцовщицы, называет таинственные мотивы. Он утверждает, что ужасно детские мотивы уязвленной гордости могли привести подсудимую к преступлению. «Возможно, именно эта гордость ее и погубила», говорит он дословно. «Художница считала, что французы не ценили ее по достоинству. Ей хотелось бы иметь репутацию Айседоры Дункан. И она часто жестоко гневалась, когда видела, что ее недостаточно высоко оценивают и мало хвалят. Немцы напротив ей льстили и считали «богиней». Отсюда ее большая любовь к немцам. И эта слабость многое объясняет». Откровенно говоря, мне эти психологические заявления Массара кажутся далеко не столь ясными, как ему самому. Как художница Мата Хари, кажется, обладала в большей степени тщеславием, чем гордостью. Ее письма доказывают это; нет там воодушевления, о котором мечтала бы Айседора Дункан, если бы объясняла божественную тайну своего искусства; нет там и ясной олимпийской уверенности, которая пронизывает признания Лойе Фуллер, и над которой иногда, пожалуй, подтрунивают, но которой нельзя отказать, однако, во внимании. Нет, для нашей экзотической танцовщицы искусство – это сначала мост спасения, для освобождения от супружеского ига, а потом ничто иное, как средство привлечь внимание к себе, оказаться в блеске своей красоты, соблазнять, наконец, мужчин. Другу, который задолго до войны спросил ее, почему она отошла от искусства, она отвечала: «О, я снова готова танцевать и оставить свою легкую жизнь, ради тех всевозможных забот, которые дает по необходимости слава, но я хочу, по крайней мере, защитить свои авторские права и чтобы мои идеи не были украдены». Композитору, который предлагает ей один буддийский танец, она пишет: «Индусский храм с богиней, это нравится мне. Перед похожим задним планом я начинала танцевать в музее религии; мои портреты там еще висят. Другие подражали этому. Конечно, никто не может лишить меня привилегий своего изобретения. Это – единственный способ правильного обрамления священных танцев. Храм может быть таким же химерическим, как хочется, таким же, какой являюсь я. «Священный Цветок» будет легендой Богини, у которой есть власть воплощаться в цветок, сжигаемый во время жертвоприношения… Принц входит в храм с орхидеями, сжигает их перед нею, и когда поднимается дым, она появляется в дыму и танцует. Я буду орхидеей, полностью из золота и алмазов. Я знаю, как я это сделаю. Поль может у меня спросить, когда я понадоблюсь ему: я знаю, в чем дело. Я хочу, чтобы он мне посвятил музыку. Музыка «Проточной воды» остается увертюрой, потому что храм находится в лесу, около водопада…» Ее художественные идеи – все в таком роде: неточные и детские, но всегда с такими сценическими возможностями, которые позволили бы ей показать себя как бы нагишом под украшениями, золотом, ритмичными линиями и прозрачными вуалями. Страх, что она могла бы ошибочно представить религиозный экзотизм, ее ничуть не тормозит при разработке своих планов. Ее эрудиция неясна и ее знание мифологии достаточно темное. Видно, что она изучила все, что она знает, из чтения самой разнообразной литературы с единственным намерением использовать все в личных целях». «Поль», пишет она в другой раз, «должен перевести на свою музыку следующие фазы: поза воплощения, появление цветка, рост, развитие, закрепление. Три эволюции, которые соответствуют силам Брахмы, Вишну и Шивы: создание, плодовитость, разрушение. Но это именно творческое разрушение, в котором Шива равен или даже превосходит Брахму. Через разрушение, к созданию в воплощении, вот это именно то, что я танцую, и как раз об этом мой танец должен рассказать». Тема посвященного и чувственного цветка, который преображается при дыме таинственной любви, больше, кажется, не оставляет ее. Она и бронзовая статуя с принцем, иератические жесты которого вызывают буддийский ритуал, это – достаточные для нее элементы, чтобы сделать из них обрамление своих действий ее наготы амбры. Эти действия не оставляли ее; они выражались во всплесках неожиданности и дрожи наслаждения.

Единственное, что всегда показывает ясное отношение посреди этих запутанных чувств, кажется, берет начало не из книжных воспоминаний, а из глубины ее характера: и это самое внутреннее ядро ее философии. Мы цитируем снова письмо другу. Там она пишет: «Ты умрешь, как всё должно умереть. Если смерть приближается, нужно жить моментами красивыми и славными. Лучше прожить на земле короткую, но наполненную жизнь и исчезнуть, чем дотащиться до старости без красоты и удовлетворения». Очевидно, красота не является для танцовщицы тем, чем она была для восточных мудрецов, которые проповедуют также существование без слабости на старости лет; она – для нее не духовный блеск, не чистое, идеальное, абсолютно захватывающее художественное воодушевление; а исключительно согласованность воли и шарма, вследствие чего она гарантирует себе непосредственный триумф, ее личный дар соблазна.

Алчность, которую ей приписывал Массар, не следует так уж отчетливо из подлинных сообщений о ней. Для всех, которые видели в ней всего лишь предмет роскоши и стремились завоевать ее расположение, она была, без сомнения, чем-то вроде хищной птицы; но одновременно нельзя оставить без внимания то, с какой щедростью она жертвовала тем, которые ей служили, часть ее богатств.

«Берите», кажется, говорила она им, «берите и попытайтесь очистить это золото от того, что пристает к нему, от следов стыда, например». Все же по причине ее по-настоящему голландской души, при ее благовоспитанности, почтении перед социальной иерархией пристрастии восприниматься аристократкой, настоящий источник ее роскоши должен был казаться ей, без сомнения, сомнительным. Кто-то, который точно знал ее, вложил ей в уста следующий монолог: «Теперь я – королева… У меня есть свой двор и свои придворные. Жиночели с его мордой гиены и с выражением лица предателя не упустил бы посетить меня и даже если бы я однажды оказалась в аду. И Кравар, миллионер, мог бы продать из-за меня Господа Бога!… И лорд Клейвенмур, такой же пуританин внешне, как ветрогон внутри! Ах! Их драгоценности и цветы – это мой ужас!… В красоте содержится добрая часть гнусности. Мужчины ужасны. Мне поклоняются, моя улыбка сводит с ума, так что они порой готовы съесть друг друга. Великий князь Василий, Нерон, если он пьян, о, как отвратительно! И граф Г…, близкий друг императора, офицер гвардии, того стоит только увидеть, когда он ест, то тогда все знают все!… О, эти чудовища! Их лесть делает меня больной; их нежности заставляют меня оцепенеть…» То, что эти отзывы действительно были таковы, очень вероятно; только Мата Хари была слишком тщеславна, чтобы вслух высказывать их перед друзьями: вместо того, чтобы порицать, она утаивала; и чтобы скрыть свою игру, чтобы выглядеть не как продажная куртизанка, а как богиня, она приготовила для себя свое странное искусство и изобрела ее священное происхождение…

Искусство и красота, особенно красота, были достаточны с начала ее свободной жизни с печатью большой авантюристки, чтобы гарантировать ей завидное положение. Даже Каролина Отеро, которая намного превосходила всех, желающих стать наследниками ее скипетра, увидела, что эта новая властительница собиралась завоевывать области, которые были шире, чем принадлежащие ей. И Мата Хари не довольствовалась как Лиана де Пужи, Эмильен д'Аленсон, Росарио Герреро, Одетта Валери группой полуночников, где встречались художники и банкиры, аристократы и сыновья состоятельных отцов, но едва ли хоть одна личность с настоящим внутренним значением. Мата Хари хотела пойти выше, и она знала, что это ей удастся. Любовники Маты Хари должны были быть министрами, принцами, послами, генералами, учеными: Что я говорю? В ее восточном будуаре между фигурой Танагры и Буддой из старинной бронзы стояли фотографии двух монархов в богатых филигранных рамках. С ее посвящениями они признали свою восторженность талантами большой художницы.

Два суверена, да: один умирал перед нею; другой, благородно и по-рыцарски, просил лично президента Пуанкаре об ее помиловании. И здесь я спрашиваю себя, может ли кто-то, знакомый с этим королевским шагом и его безуспешностью, еще сомневаться, что танцовщица была виновна? Так как то, что глава французского государства не нашел возможным пойти навстречу просьбе монарха дружественной страны, самое убедительное доказательство его твердого убеждения, что преступления Маты Хари были непростительными.

– Конечно, но они остаются необъяснимыми, эти преступления – это я слышу, как бормочет мой хороший друг Хуной.

Тут нужно сделать примечание: Испанский сенатор Хуной, один из лучших друзей Маты Хари, всегда верил в ее невиновность. «Вы увидите», говорил он мне примерно четыре или пять лет назад (1920), «вы увидите, наконец, что Франция, единственная страна с национальной совестью, потребует ревизии процесса Маты Хари, как это произошло в случае капитана Дрейфуса». Тогда я мог только улыбнуться этим словам, так как я чувствовал, что подавляющее большинство французов убеждено в виновности Маты Хари. Теперь я спрашиваю себя, однако, не был ли все же Хуной настоящим пророком, когда он говорил мне это. Действительно, газета «Ле Пти Журналь», одну из самых распространенных газет в Париже, в номере от 16 июля 1925 года напечатала статью Марселя Надода и Андре Фаге, где я нашел следующие строки:

«Авторы мемуаров и публицисты, как например, Эмиль Массар в его брошюре «Шпионки в Париже», полагали, что смогут уверенно подкрепить документами доказательства ее вины. Тем не менее, для каждого беспристрастного исследователя этот вопрос остается открытым.

Очень многие видят в ней лишь одну очень крупную и зловредную шпионку, но нельзя забывать и того, что у нее были настойчивые защитники при жизни, и это были люди наивысшего образования и разума. Сегодня она – только лишь воспоминание, после того, как ее тело положили на анатомический стол студентам-медикам. Но ее память еще жива среди ее больших и верных друзей.

«Само собой разумеется, защита смело боролась за хороший исход дела».

После теплой защитительной речи мэтра Клюне на одно мгновение показалось, что действительно танцовщица будет оправдана, по крайней мере, по основному пункту обвинения. Но так не произошло. И так как семь офицеров осудили ее, собственно, мы должны были бы склониться без оговорки этому правильному солдатскому протоколу.

«Тем не менее, к сожалению, у нас возникает жесткое недоверие по отношению к атмосфере, где проходили заседания. Когда враг стоит так близко к столице, если шпионаж господствует неограниченно, если, чтобы не предстать преступником, нужно запереть свои мозги даже для самого простого критического мышления, пожалуй, есть право спросить себя, смог ли бы суд сохранить полную независимость и необходимую беспристрастность.

Сколько приговоров военного суда должны были отвергаться с тех пор! Как многих следовало признать невиновными после того, как обвинили их в самых ужасных преступлениях: дезертирстве, измене, самовольном оставлении поста, шпионаже.

Конечно, прямо-таки нельзя обвинить никого. Война – только она во всем виновна. Она иногда поднимала меч справедливости в темноте и с неосмотрительной поспешностью. Сегодня, тем не менее, в мирное время, в восстановленном порядке нет более важной обязанности, чем пересмотр приговоров, на которых остался нимб тайны, показать миру кипы материалов процессов, на которых все еще лежит тяжелая тень сомнения.

Вчера мы поделились нашими сомнениями с одним из тех судебных чиновников, которые участвовали в процессе против Маты Хари. Он ответил нам:

«Вы всего не знаете… Там были секретные документы, прямо-таки ошеломляющего содержания…»

Но спустя восемь лет такая секретность уже не нужна. Для успокоения нашей совести, а также для успешного предотвращения чужого похода против этого процесса, в котором, в конце концов, Мату Хари пытаются представить как мисс Кэвелл, как мученицу, мы от имени всех правдолюбивых французов требуем публикации этих документов».

Несомненно, они непростительны, особенно если, как утверждает непримиримый Массар, движущую силу ее преступления хотят видеть в ее жадности и упрямстве. За 60000 франков женщина, у ног которой вздыхают банкиры и плачут министры, не согласится заняться одним из самых низких и самых опасных занятий. И ради мелочных чувств мести, которые связывают с ее искусством удовлетворять, богатая, повсюду популярная танцовщица не поставила бы на карту свою честь и свою жизнь.

– Что же остается?

Действительно – «вот в чем вопрос». Или скорее, вот в чем тайна; чтобы исследовать ее, лучше всего, вероятно, поразмышлять над тем, что вообще существует в неясном, женственном, неразумном, что будет считаться в глазах серьезного моралиста всегда литературной фантазией, что нужно объяснять только триумфом тщеславия и поражением гордости, что указывает нам, наконец, всё снова и снова, каким запутанным, глупым, слабым, беззаботным может быть человеческое сердце. Не она несет ответственность, а эгоизм мужчин, которые сталкивают женщин в пропасть. Она была в первую очередь жертвой своего собственного престижа. Немцы, естественно, очень хорошо знали, какое преимущество они могли получить из ее связей, и таким образом они очень умело соблазняли эту женщину с детской и непреодолимой лестью. «Вы – единственная, которая способна это понимать… Вы оказываете самое большое влияние… Вы желаете мира… Вы чувствуете все ужасы войны… Вы могли бы уберечь многие бедные семьи от скорби, слез и больших бедствий». И прекрасная дама вполне добросовестно верила, что все эти лестные слова относятся к ней лично, и попала в сети шпионажа как птица в силки. Если бы ей предложили без обиняков какую-либо сумму, чтобы она предоставила себя в распоряжение берлинской разведки, это наглое требование было бы отвергнуто ею, по всей вероятности, как оскорбление; но большие организаторы тайных сил были очень тонкими психологами, опытными в делах тайной дипломатии. Слова, которые писатель Дюмюр Луи Дюмюр в своем романе «Пораженцы» вкладывает в уста немецкому посланнику в Берне, похоже, настоящие: «Чего нам больше всего не хватает, так это искусных и умных друзей с превосходящим талантом и аристократическим образом мыслей и готовых помогать нам в Париже, чтобы остановить все эти ужасы. Французы пассивны в этом пункте, и было бы важно научить их пониманию этого в своих собственных интересах; мы, мы не ненавидим никого; мы не только не хотим стать жертвой атакующих нашу империю сотни объединившихся народов». Именно так из Арендсена у Дюмюра Луи Дюмюра в «Пораженцах» появился маловер и, вероятно, из Маты Хари шпионка.

Моя гипотеза покажется, вероятно, некоторым такой же слабой, как версия Массара! Я не удивился бы этому. Издалека, рассматривая с отдаления времени и пространства, изменения нравов в годы европейской трагедии часто обладали необъяснимым лицом. Прежде всего, говоря обо всем, что имело связь со шпионажем, нужно учитывать атмосферу больших нейтральных городов, Женевы, Мадрида, Амстердама, чтобы понять, как невероятно легко немецкие агенты находили более или менее бескорыстных сотрудников во всех социальных классах. «В возбужденном войной вихре шпионаж был почти обычным явлением; все предавались ему, один шпионил за другим!» (Луи Дюмюр: «Пораженцы») В космополитических кругах Мадрида, в отеле «Палас», в отеле «Ритц», шпионаж был в постоянной повестке дня. Прекрасные авантюристки, которые говорили так же хорошо по-французски, как и по-немецки, едва ли стеснялись, что проникают средь белого дня в посольства. «Шпионка!» так говорили. И говорили это без неожиданности, без отвращения. Огромное снисхождение к этому господствовало частично из скептицизма, частично из привычки слышать везде и всюду одно и то же. Сверх того можно было в определенных кругах заметить патологическую и экзальтированную симпатию к жалким существам, которые, с фальшивыми паспортами, с опасностью для жизни уходили и приходили, чтобы заработать назначенные премии после кровавых расправ, кораблекрушений, катастроф. Так как каждая атака подводных лодок, каждый удар по слабым участкам фронта были последствием какого-либо сообщения разведки. Только военные руководители могут определить трагическое значение неважной в наших глазах детали. Поэтому они не ощущают никакого сочувствия, которое охватывает нас, когда мы слышим о жестоких приговорах. Вспомните, что на процессе Маты Хари один из судей говорил Массару: «Это был категоричный ответ лицу, которое пыталось спасти шпионку Х-21. Я поздравляю вас с этим. На чем этот человек основывает ее защиту? Я чувствую себя уверенным в ее вине из-за доказательств, которые держал в руках, и после собственных признаний этой грязной шпионки, чтобы утверждать, что она, несомненно, помогла убить 50000 наших детей, не считая тех, кто оказался на борту кораблей, торпедированных в Средиземном море по информации от Х-21». Этот полный ненависти тон, который, к сожалению, не может обезоружить всех честных скептиков, поразительный и потрясающий. Но это, вероятно, от того, что мы едва ли можем представить, что творилось в душе этих жестких солдат, которые четыре года жили терзаемыми не только пулями враждебного фронта, но и кинжалами, угрозу которых они чувствовали у своей спины. «Эти презренные и кровожадные существа», говорил обвинитель на процессе Мата Хари, «эти отверженные, которые подготавливают кровавую расправу в темноте и пользуются своей красотой, чтобы содействовать разрушительной работе наших врагов, заслуживают только смерти; это дьявольские создания и мегеры». Когда эти слова произносились, танцовщица была наверняка объята ужасом больше всего, а именно потому, что в ней, так же, как и в наибольших профессиональных шпионах к таким временам страданий, господствовало что-то вроде недобросовестности, которая не позволила ей правильно оценить пагубное значение ее поведения. Ее патологическое и извращенное любопытство к выведыванию героических душ, искавших между двумя битвами в ее спальне небольшое забвение, было только одной желанной игрой для ее тщеславия и авантюрного инстинкта. Она так и осталась неспособной определить последствия своего поведения. Ей льстило, без сомнения, когда руководители немецкой шпионской службы в Мадриде говорили ей, что она была единственной женщиной, которая могла бы принуждать важных французских персон, чтобы те передавали ей свои служебные тайны. Это, конечно, нравилось ее эгоизму, когда ей говорили, что ее красота превращала самых дерзких воинов в воркующих селадонов, предававших ей, не отдавая себе в этом отчет, целые провинции. Она очень гордилась, что сумела от всех скрывать свои маневры. Если бы чей-то серьезный голос, сразу после того, как кадет-летчик или наивный министр покинул ее, прошептал бы ей на ухо, сколько боли, слез и горя она вызвала передачей выведанных ею секретов, она наверняка тут же посчитала бы свое поведение отвратительным. Даже больше: если бы она смогла увидеть само по себе свое преступление в обнаженном виде, ее смущение было бы, несомненно, беспредельно велико и мучительно. Чтобы понять это, можно вспомнить о свидетельских показаниях, которые сделала ее прислуга. «Она была очень доброй, очень щедрой, очень сострадательной, для беды она всегда была другой в душе». Так звучат слова этих людей. И ее любовники, даже если они стали жертвами ее интимного обмана, должны признать, что она была смелой, аристократичной женщиной, разумеется, с бурным характером и переменчивым настроением, но всегда способной к любви и доброжелательности.

 

Часть 6. Перед военным судом

Почти десять лет прошло уже с того осеннего утра, когда Мата Хари, гордо, и насмешливо улыбаясь, направила свои шаги к крепостному валу замка в Венсене… И все же ее фигура, так сильно отличающаяся от шеренги осужденных на войне шпионок, которые сейчас представляют собой не больше, чем расплывшиеся тени, с каждым днем принимает все более отчетливые контуры. Выходят романы об ее жизни; ставят пьесы об ее смерти; обсуждают страстно фазы ее процесса; изобретают легенды, чтобы сделать ее историю еще запутанней. Происходит ли все это только потому, что речь идет о прекрасной женщине и художнице?… Но Антуанетта Тишлли, Oттилия Мосс, Маргарет Шмидт и другие, которые предшествовали или последовали ей по роковой дороге в тюрьму, тоже были красивыми женщинами. Или так произошло, потому что она пошла на смерть с редким веселым мужеством? Но Маргерит Франсиллар была не менее мужественной. Или потому что ее интимная жизнь и ее светские интриги лучше всего подходят для романа? Все же, она значительно превосходила в этом свою более страстную подругу Марусю Детрелль. Тем не менее, кто вспоминает этих и еще многих других несчастных главных героев в длинной, длинной судебной трагедии? Напротив, весь мир интересуется Матой Хари. Мата Хари постепенно становится символом; Мата Хари – это предмет культа. Почему? Наверное, потому что непроницаемая тайна окутывает и ее жизнь, и ее смерть.

Все темно, все запутано, все загадочно в ее поведении. Но на этот раз я намекаю не на то, что писатели-романисты и театральные поэты рассказывают нам о ее приключениях, а на разоблачениях официального отчета после ее допроса перед военным судом. Так как такой отчет существует. Недавно он был составлен в сжатой форме Эмилем Массаром, который в 1917 году исполнял обязанности городского коменданта Парижа. Документ начинается таким образом:

«Получать приказ о казни мужчины или женщины всегда неприятно. Но приказ о казни Маты Хари не вызвал у меня чрезмерного волнения. На самом деле я уже присутствовал на обоих закрытых судебных заседаниях военного трибунала и поэтому знал, за что и как судили знаменитую танцовщицу. Третий военный трибунал возглавлялся элегантным полковником Санпру, бывшим главой республиканской гвардии, и находился в большом зале суда присяжных во Дворце Правосудия. Закрытое судебное заседание было действительно абсолютно закрытым. Никто, совсем никто не мог проникнуть в зал, и я был единственным офицером, которому разрешили присутствовать на дебатах. Часовые не позволяли приближаться к запертым дверям ближе, чем на десять метров, и никакой шум снаружи, как и никакое влияние, не могли нарушить спокойствие и величие этого столь внешне грозного военного правосудия, но столь холодного и беспристрастного по своей сущности. Прежде, чем начать рассказ, давайте предупредим читателя, что, если мы собираемся дать детали – наиболее точные – в той пьесе, комедии и трагедии, в которой Мата Хари сыграла свою самую большую звездную роль, то нам невозможно будет рассказать обо всем, потому что все еще есть вещи, которые не должны быть известны общественности, и не стоит называть имена всех людей, которые были связаны с жизнью танцовщицы. Но, как я и сказал об этом в начале книги, правда будет разоблачена и представлена совсем голой – так, как любила показывать себя и сама танцовщица».

Продемонстрированная Массаром правда, голая? – Мы лучше бы сказали: изувеченная. Как настоящий солдат он, кажется, взвешивает только неуклюжие факты, но психологические нюансы, которые, если речь идет о выслушивании и исследовании трагических душевных образов, должны наблюдаться моралистом с наибольшим интересом, он отодвигает, как слишком поверхностные, достойные только пренебрежения. Таким образом, для него жизнь подсудимой как художницы, ее любовные приключения, ее происхождение, ее умственное предрасположение не представляют собой предпосылки, достойные внимания и анализа. Настоящие движущие силы, которые могли побудить преступление, едва ли привлекли его внимание. «Учитывая, что эта женщина получала деньги от немцев», повторяет он беспрерывно, «не стоит искать мотивы ее проступка в другом месте». Мы должны видеть ее, это самое большое его желание, на скамье подсудимых только его глазами. На самом деле ему, вопреки его похвальному желанию оставаться бесстрастным, едва ли удалось скрыть свое презрение и отвращение. Для него подсудимая – это только ненавистная шпионка, лишенная хоть какого-либо приличного чувства. И все же в его собственном рассказе можно найти доказательства того, что все те, которые приписывают нежные и бескорыстные чувства пользующейся дурной славой танцовщице, не вводят нас в заблуждение.

Массар пишет:

«У Маты Хари нашли много писем офицеров, летчиков, и парижских высокопоставленных персон. Одно из этих писем было от военного министра… Председатель суда, стоя, начал чтение письма… Мата внезапно встала и сказала:

– Не читайте это письмо, господин полковник.

– Я вынужден его прочитать.

– Тогда не знакомьте с подписью.

– И почему?

– Потому что, – возразила Мата, – потому что подписавший женат, и потому, что я не хочу стать причиной драмы в честной семье». Массар признает, что полковник Санпру взволнованно остановился на минуту, услышав эту откровенную просьбу. Он довольствуется, конечно, ироничной улыбкой и снова возвращается к повествованию.

Ужасным холодом веет из этого рассказа:

«- В день объявления войны – сказал ей председатель военного трибунала, – вы завтракали вместе с начальником полиции Берлина, а потом он увез вас в своей машине, окруженной беснующейся толпой.

– Да, это правда, – отвечала Мата Хари. – Я познакомилась с префектом полиции в мюзик-холле, где я играла. В Германии полиция имеет право цензуры на театральные костюмы. Меня сочли слишком голой. Префект пришел посмотреть на меня. Вот так мы и познакомились.

– Верно. Вы затем поступили на службу к шефу немецкого шпионажа, который вам поручил тайную миссию и послал вам тридцать тысяч марок.

– Это правда, что касается этого лица и суммы, – отвечала танцовщица. – Этот чиновник прислал мне тридцать тысяч марок, но не как зарплату шпионки, а как вознаграждение за мои милости, так как я была любовницей шефа службы шпионажа.

– Мы это знаем. Но руководитель разведки был очень щедр для обычного подарка за любовные услуги.

– Но не для меня. Мои любовники мне никогда и не давали меньше.

– Предположим. Из Берлина вы приехали в Париж, проехав через Бельгию, Голландию и Англию. Мы были в состоянии войны. Что вы собирались делать у нас?

– Я хотела, прежде всего, перевезти мою мебель из отеля в Нёйи.

– Пусть, но потом вы поехали на фронт, где остались на семь месяцев, потому что присоединились к полевому госпиталю в Виттеле, под предлогом помощи.

– Это правда. Я хотела, оставшись в Виттеле, где я не была медицинской сестрой, посвятить себя уходу за бедным русским капитаном Маровым, который ослеп на войне. Я хотела найти в лазарете несчастного, которого любила, чтобы, помогая ему, искупить грехи своей разгульной жизни».

На этом месте его сообщения Массар вынужден склониться перед фактом и признать, что отчеты полиции подтверждали, что извращенная баядерка, бессердечная куртизанка, женщина, которую прежде считали предметом роскоши для одураченных миллионеров, проявила в своих отношениях с побитым судьбой русским воином образцовую нежность. «Она заботилась о нем самоотверженно», говорил он, «и даже снабжала его денежными средствами». Мимолетный каприз? О, нет. После того, как она долго пробыла у него, она не прекращала писать ему, ни в тюрьме, ни даже на краю могилы. Позже мы увидим, как действительно при выходе из камеры в Сен-Лазаре, в ее последний час, когда у рва замка Венсенн расстрельная команда уже заряжала винтовки, ее занимает только одно, а именно – разрешение написать последние прощальные слова ее любимому существу.

Очень известный в Париже русский дипломат, граф Игнатьев, как говорят, подумывает опубликовывать со временем интимные записи капитана Марова, чтобы показать, что этот мужчина, исчезнувший сегодня от мира в больнице или монастыре, никогда не прекращал верить в невиновность той, которая была для него ангелом. Это знает, пожалуй, очень точно Массар, так как он говорит в своей книге о тех, кто, обманутые или ослепленные, настойчиво подвергают сомнению виновность Маты Хари. «Такие сомнения», заверяет он, «совершенно необоснованны, мы убедимся в этом в дальнейшем».

Одно из моральных доказательств, на которые ссылаются обвинители Маты Хари, – это ее всегда с живостью выражавшееся желание заводить самые тесные связи именно с представителями военного сословия. Она сама признает свою ответственность за такое желание, когда отвечает в ходе судебного заседания председателю трибунала:

– Мужчины, не принадлежавшие к армии, меня не интересовали никогда. Мой муж был капитаном. Офицер в моих глазах высшее существо, постоянно ведущее героическую жизнь, всегда готовый к приключениям и к опасностям. Потому я всегда влюблялась в храбрых и предупредительных военных, не заботясь о том, к какой стране они принадлежали, потому что, еще раз повторюсь, военные для меня образуют особую породу, более высокую, нежели другие люди.

Когда председатель военного суда, который на заседаниях всегда вел себя как простой и порядочный солдат, неспособный к предвзятой ненависти, отвращению, предубеждению, слышит эти слова, он бормочет:

– Факт состоит в том, что вас с момента вашего прибытия в Париж видели только в обществе офицеров. Особенно, похоже, летчики вам нравились. И они искали вас, льстили вам, ухаживали за вами. Как вам удалось выведать у летчиков, ни в чем не подозревавших вас, секреты, которые они должны были хранить? Это могли бы рассказать только стены вашей спальни… Но доказано, что вы выдали противнику места, где наши летчики высаживали во вражеском тылу агентов, для наблюдения за фронтом во время наступления. Тем самым вы послали многих наших солдат на смерть.

– Я не отрицаю, – отвечает она, – что когда я была в полевом госпитале, то продолжала переписку с шефом немецкого шпионажа, тогда находившимся в Голландии. Все же я понятия не имела, что он исполнял эти обязанности. Но я никогда не говорила с ним о войне, и не сообщала ему ничего на такие темы.

До сих пор Мата Хари не теряет самообладания, вопреки тяжести обвинений, которые ей инкриминируют. Ее спокойствие действует обескураживающе на присутствующих. Нет даже незначительной дрожи в ее голосе, нет самой слабой бледности на ее лице. Она стоит прямо, даже немного в дерзкой позе, и, кажется, чувствует себя иногда обиженной тоном обвинителя, когда он задает ей нескромные вопросы. Настойчивое сомнение ее судей, как только речь идет о суммах, которые она принимала не как шпионский гонорар, а как плату за любовные ласки, приводит ее в возбуждение. Тогда ее взгляд на секунду становится жестким, полным ненависти, презрительным. Ее жесты принимают театральную грубость. «Все подготовлено, продуманно!» бормотали те, кто видел ее в эти трагические мгновения. Если внимательно проанализировать эту сцену, однако, то получается, что ее поведение чрезвычайно естественно. Такой она и была. Было ли у нее хотя бы предчувствие о том плохом, что предстоит ей, что могло бы ждать ее, об опасности, которая ее подстерегает? В начале, по крайней мере, нужно сказать – безусловно, нет. Эта пренебрежительная улыбка, с которой она выслушивает несколько пунктов обвинительной речи, это высокомерие, когда она прерывает обвинителя, это кокетство, как она опускает складки юбки, когда садится на скамью подсудимых, весь этот аппарат, который заставил разбушеваться коменданта Массара и, вероятно, настроил членов военного суда против нее, – это непреодолимо вырывающееся в этой ситуации выявление ее второй природы, рожденной в пылу публичных почитаний. Профессиональные привычки сословия становятся, наконец, патологическими у всех, которые верят лести и растущему одобрению, и однажды решают, что они становятся, Бог их знает, каким-то высшим существом.

Во всяком случае, и сам Массар согласен с тем, что поведение и сам вид Маты Хари перед судьями показывали ее безусловную элегантность и естественную привлекательность.

«Очень высокая, стройная, лицо узкое, как лезвие ножа, внешность порой жесткая и неприятная, несмотря на ее красивые голубые глаза и правильные черты.

В ее синем платье, с очень глубоким декольте, со шляпой-треуголкой, кокетливо военной, она не испытывало нехватки в элегантности, но абсолютно была лишена грации, что казалось удивительным для танцовщицы. Она была настолько немецкой и по форме, и по сердцу… Сильнее всего в ней поражали ее полный решимости вид и сильный ум, который она постоянно демонстрировала».

Действительно, этот энергичный и в то же время тонкий интеллект чувствовался во всех ее ответах. Если в течение допроса полковник Санпру ей говорил: «Предположим, вы не понимали значения того, что вы писали, но вы же, несомненно, знали, кому вы писали эти письма», она понимала, что это следует признать то, что нельзя опровергнуть, чтобы она смогла уйти от плохих последствий. Тогда она в циничном духе сравнивает себя с Мессалиной и заявляет, что все ее романы до встречи с капитаном Маровым были все без исключения лишь делами, ничем иным, как делами, любовью за деньги, причем с очень высокой таксой. И когда ей указали, что при таких принципах несколько удивляет ее постоянное желание опутывать именно офицеров и политиков, и прибавили к этому вопрос, почему она вместо этого не занялась охотой за богатствами банкиров и миллионеров, она заверила находчиво и с улыбкой, что самые богатые далеко не всегда бывают самыми щедрыми. И снова добавила здесь:

– Если посмотреть на эти вещи, офицеры все равно стоят выше всех других людей…

Это ее вечный рефрен. Хотела ли она этим, например, в галантном виде объяснить свое поведение в различных странах, где ее видели всегда в обществе офицеров? Или мы должны заметить в этом наивное намерение польстить членам военного суда? Все же, тут это не важно. Ограниченные подозрения на основании этого энтузиазма по отношению к военным мундирам никак не становятся доказательствами вины. Даже больше: действительно женщина может любить преступника, но сама при этом оставаться невиновной. Полковник Санпру также не демонстрировал ни иронии, ни жесткости, когда выслушивал заявления подсудимой. Наконец, наступил момент, где у нее вырвалось:

– Куртизанка, да, конечно, я признаюсь… Но шпионка никогда!

На это председатель очень спокойно отвечает, не повышая голос:

– Здесь в Париже, а именно оказавшись в ситуации, когда вы почувствовали за собой слежку и предвидели, вероятно, уже свой скорый арест, вы решились предложить свои услуги начальнику французской разведки.

На этот раз танцовщица бледнеет и замолкает. В глазах суда предложение служить Франции, разумеется, никак не выглядит преступлением. Другая, менее умная, женщина засуетилась бы, попытавшись, чтобы спастись, ухватиться за эту ветку. Она же, напротив, точно знает, что вся система ее защиты зависит от ответов, которые она должна дать. Как она могла бы владеть объяснением для высокомерия ее оскорбленной природы художницы и куртизанки, если бы ей не удалось отрицать, что она могла бы заниматься таким низким ремеслом. Да, француженка могла бы воспользоваться таким убежищем, смогла бы подчеркнуть разницу между службами, и даже если было бы недостойно стать шпионкой в пользу отечества, то вдвое более бесчестно – в пользу врага. Но подсудимая не француженка; она даже не одна из тех иностранцев, которые постоянно живут в Париже и уже чувствуют себя настолько французами, что стали помогать в полевых госпиталях, и которым Франция стала второй родиной и часто даже настоящей родиной их души. Нет. Мата Хари это совершенная космополитка; она не чувствует ни ненависти, ни пристрастия к той или к иной стране. Она хорошо себя чувствует в Мадриде, так же как в Берлине, в Риме, как в Лондоне. Она сама призналась в этом, когда говорила о своей нейтральной душе и о слабости к военной форме без различия национальности.

– Правда ли это? – спросил ее председатель.

– Конечно, это правда; но нужно учитывать, что я была в то время без денег. Это единственная причина, которая заставила меня предложить свои службы вашей стране.

Из всех доказательств виновности баядерки, которые неопровержимы для Массара, этот кажется мне единственным действительно значительным, и это я признаю. Для всех остальных, серьезных, щекотливых вопросов Мата Хари находит ответ. Ее отношения с шефом немецкого шпионажа? Флирты, ничто иное, как флирты. Полученные почтовым переводом деньги? Ее гонорар любовницы. Судьи могут находить это нелепым. Это не имеет значение. Если сомнения существуют, они должны трактоваться только в пользу подсудимой. Но в этот раз, только в этот раз, больше нет никаких сомнений: Мата Хари признается, что она была шпионкой. Шпионкой на жаловании Франции или на жаловании Германии, это различие для голландки, с моральной точки зрения, равно нулю. С этой ужасной минуты даже Массар представляется нам не таким жестоким, кажется менее пристрастным.

Очень вежливо, как бы в духе извинения, что он должен задавать даме столь фатально назойливые вопросы, полковник Санпру продолжает допрос:

– Как, по вашему мнению, вы могли бы быть полезны Франции?

– Использованием моих связей в пользу этой страны, – отвечает Мата Хари. – Таким образом я уже вскоре после начала войны назвала руководителю Второго бюро в генеральном штабе точные пункты на марокканском побережье, где немецкие подводные лодки выгружали оружие; это казалось мне важным.

– Очень интересно, действительно, – бормочет полковник Морне, которому не всегда удавалось до сих пор сдерживать свое нетерпение и плохое настроение. Тогда он продолжает более громким голосом:

– Вы не могли бы узнать пункты, которые вы назвали, не находясь с немцами в прямых отношениях.

Запутанно пытается танцовщица как-то пояснить необъяснимое, уверяя, что про эти пункты она услышала на каком-то дипломатическом банкете во время большого праздника, она уже не припоминает, где именно.

– Наконец, – говорит она, – я не француженка, я ничем не обязана этой стране… Мои услуги были полезными; это все, что я должна объяснить… Я только бедная женщина, затравленная недостаточно благовоспитанными офицерами, которые охотно погубили бы меня, если бы вырвали из моих уст признания в преступлениях, которые я никогда не совершала.

И резким голосом, искаженными губами она кричит и указывает на Морне.

– Этот человек – подлец!

– Держите себя в руках, – говорит председатель, – и позвольте мне снова вернуться к тому, что происходило, когда вы предложили внезапно добровольно свои услуги французской разведке. Когда капитан Ладу спросил, что вы могли бы делать, вы вызвались, как голландка, поехать в Бельгию, чтобы передать нашим агентам там инструкции. Капитан дал вам запечатанное письмо для одного из наших агентов, и вы сели на судно якобы идущее в Англию. Оттуда вам предстояло поехать сначала в Голландию, и затем как можно быстрее в Бельгию. Но вы не поехали ни в Голландию, ни в Бельгию, а прямо в Испанию. Это, тем не менее, не помешало вам воспользоваться письмом, которое вам доверили. Вы помните, каким образом?

Подсудимая молчит.

– Вы уже не знаете, что сделали с письмом?

– Нет, – ответила подсудимая тихо.

– Итак, через три недели после вашего отъезда из Парижа этот агент, имя которого вы выболтали, был расстрелян немцами в Брюсселе по закону военного времени.

Дойдя до этого момента процесса, Массар показывает нам с помощью упрямых логических выводов, что мы тут имеем дело с четким доказательством вины баядерки. Действительно, ее преступление подчеркивают ее заикание, молчание, внезапное вскакивание и ее собственные признания.

И все же имеется также здесь кое-что, что оставляет нас еще в состоянии сомнения и в полной тайне. Эта женщина, как мы помним, не отрицает, что предложила свои услуги французской разведке. Более того: она опускается до преступной продажности и ссылается только на денежные затруднения как на единственное объяснение своих мотивов. Но более вероятно, что она предложила свои услуги капитану Ладу не из притеснения, не из корыстолюбия, а из страха. Сам полковник Санпру определенно говорит, что танцовщица, обеспокоенная подозрением парижской полиции, прибежала в генеральный штаб как в единственное подходящее для ее спасения убежище. Решив завербоваться, она просит всего об одной миссии, с одной лишь целью – чтобы покинуть Францию. Ей это удается, и после нескольких недель в Лондоне она путешествует в Мадрид. Чем она там занимается? Морне отвечает: «Шпионажем!» Хорошо, давайте согласимся с этим представлением обвинителя. Как, однако, нужно объяснить это себе, что бедняжка после короткого пребывания в Мадриде все же собирается вернуться в Париж? Да, если бы речь шла о ком-то, кто не знает, что делает, о неспособном думать, недостаточно разумном, тогда можно было предположить, что она решилась бы, попав в сети коварного французского полицейского агента, перейти границу, веря, что легко найдет отговорку, объясняющую казнь в Брюсселе. Но, наоборот, доказано, что она возвращается в Париж вопреки всем предупреждениям, совсем одна, с ее настоящим паспортом.

Здесь я процитирую письмо, посвященное этим вещам. Господин де Вит, голландский консул в Ницце, работавший во время последних лет войны на важной должности в дипломатическом представительстве его страны в Мадриде, как раз недавно прислал его мне:

Дорогой господин Гомес Каррильо!

Я тысячу раз благодарю вас за ваши приветливые строки. – О Мате Хари я не могу сообщить вам, к сожалению, сенсационные новости. Впервые я видел ее в 1915 году в Амстердаме, где я был призван на военную службу. Мы жили в одном отеле (отель «Виктория»); ее там часто можно было видеть в обществе немцев. Только в конце 1916 года или в начале 1917 года, когда я был снова на моей должности в Мадриде, я познакомился с нею лично. Я расскажу вам, как: она написала мне, что хочет увидеть меня, ей хотелось подать мне свою просьбу. Я посетил ее в отеле «Ритц». Речь шла просто о деньгах, депонированных, по ее словам, в одном парижском банке и о возможности пересылать их сюда, в Мадрид. Я посоветовал ей, чтобы она сначала написала туда, и добавил, что если возникнут трудности, я охотно попрошу о ходатайстве по этому вопросу моего шефа, посланника Нидерландов. В будущем она больше не говорила об этом деле, также не просила о помощи дипломатического представительства. Как многие женщины, которые просят об услуге, она также при этом случае начала болтать и рассказала мне всю свою биографию. Она была якобы чисто голландского происхождения, дочерью бургомистра городка Франекер по фамилии Зелле, в 16 лет, совсем юной, она сочеталась браком с господином МакЛеодом, шотландского происхождения, офицером в колониальной армии Голландской Индии. Она поехала с ним на Яву, где оказалась несчастна, так как ее супруг обращался с нею очень плохо. При поездке в Европу она покинула супруга и уехала в Париж; так как у нее не было денег, она хотела стать натурщицей, чтобы заработать на жизнь. Однако, она была очень нервной и никогда не могла оставаться спокойной. И тогда художник в один прекрасный день сказал ей, что так не пойдет, она едва ли не танцевала в кресле. Тут она вспомнила о танцах, которые заметила у туземцев на Суматре, и подражала им настолько превосходно, что художник посоветовал ей, поискать себе ангажемент в варьете. Большие парижские заведения очень скоро предложили ей тогда сказочные условия. Она выбрала себе имя «Мата Хари», так как эти слова значат так много, например: Солнце Авроры. В те времена она была красавицей.

Кое-что иное сможет заинтересовать вас, вероятно, больше чем эта предыстория. В Мадрид она приехала только после более короткого или более длительного пребывания в Барселоне, где ее, как сказал мне один каталонец, называли «коммерческим директором». Из-за чего, я не знаю; но эта кличка заставила меня задуматься, тем более, что у нее не было контракта на гастроли по Испании как танцовщицы… Перед ее возвращением в Париж вскоре после этого она попросила меня о пропуске или рекомендации для французских органов пограничной охраны. Она демонстрировала оживленное беспокойство при мысли, что ей предстоит пересечь Пиренеи. Я ответил ей, что ей следует попросить такую рекомендацию у моего шефа, так как я не имел права на выдачу таких документов и добавил, что человеку со спокойной совестью нечего опасаться; кроме того, она могла бы при возможных трудностях телеграфировать дипломатическому представительству. И, наконец, я очень настойчиво подчеркнул: для человека с неспокойной совестью лучше всего было бы вообще не рисковать пересекать границу, даже под защитой рекомендации. Она сделала злое лицо и показала свое недовольство этим предупреждением, что только лишь подтвердило мое сомнение в ее невиновности. Но она уехала.

А несколько месяцев спустя я вовсе не был поражен, несмотря на то, что она всегда говорила о «гнусной немчуре» и выражалась в очень франкофильском духе (естественно, без подозрительных преувеличений), когда услышал про ее арест после самой строгой слежки парижской полицией в большом отеле к часу подачи чая. Однажды военный атташе при французском посольстве в Испании сказал мне в Cан-Себастьяне, что Мата Хари стоила французской армии больше одной дивизии.

В нидерландском дипломатическом представительстве в Париже, впрочем, говорили мне, в течение ее процесса с ее стороны не прозвучало ни одной просьбы о протекции со стороны замечательных личностей ее страны.

Всегда Ваш

Г. де Вит

Этот документ, на первый взгляд, бросающий луч света на мрачную тайну вины Маты Хари, может способствовать, наоборот, только тому, чтобы еще больше затемнить дело. Можно ли предположить, что умная женщина, во всяком случае, не сумасшедшая, по своей воле со всех ног бежит в мышеловку, если все ее знакомые, включая официальных представителей ее страны, своевременно уведомляют ее о подозрении, которое тяготеет на ней? Она, похоже, придала словам голландского дипломата только второстепенное значение, и посчитала их рутинным советом, который дают на дорогу всем, кто просит паспорт. Хорошо. Но обратите внимание, что мадридский журналист Эзекиель Эндрис в газете «Либерал» к тому времени уже опубликовал серию статей под заголовком: «Дама в горностае», где коснулся отношений между шефом немецкой разведки в Мадриде и остановившейся в отеле «Ритц» танцовщицей. Разумеется, могло случиться и так, что она вовсе не видела этих статей, я бы предположил и такое, но…

Странно, во всяком случае, что ни Мата Хари, ни ее защитник не воспользовались фактом этого возвращения в Париж как косвенным доказательством ее невиновности. Будь я на месте Клюне, я по всей вероятности, по воле совести сказал бы членам военного суда: «Обратите внимание, пожалуйста, господа, что эта женщина в тот момент, когда возвращалась во Францию, не была в неведении о подозрениях в свой адрес; если бы это подозрение не было беспричинно, если бы ее совесть не была, по ее мнению, чиста, если бы она не думала, что располагает достаточными доказательствами своего дружественного отношения к нашей стране, если бы она не желала в высшей степени нашей победы, победы армии, где воевал единственный мужчина, которого она любила и для которого жертвовала собой, для нее не было бы ничего проще, как прислушаться к этим мудрым советам? Господа, вспомните, пожалуйста, о том, что говорил Виктор Гюго: «Если бы меня захотели обвинить в том, что я украл башни Нотр-Дам, не собираясь доказывать мне это коротко и ясно, я как можно скорее удрал бы от полиции». Мата Хари, обвиненная в столь же фантастическом преступлении, посчитала, однако, за лучшее, не сбежать прочь, а поспешить в самое опасное место, чтобы таким образом доказать свою невиновность». Но знаменитый адвокат, взявший ужасно серьезную честь этой защиты на себя, предпочел вложить все доверие в важность свидетельских показаний, которые должны были стать благоприятными для баядерки. Министры и посланники длинной шеренгой подходят к свидетельской стойке, чтобы удостоверить невиновность этой женщины; кроме того, ни для кого не тайна, что этот выдающийся юрист, строгий арбитр в конфликтах между нациями и бесспорный мастер в адвокатском сословии, как и многие другие, тоже попал в свое время в волшебные сети этой необычной женщины, этой Цирцеи, обаянию которой, кажется, никакой смертный не противопоставил сопротивление Одиссея, и он считает себя уверенным в том, что со своими способностями сможет спасти ее… Число любовников с разными именами и титулами, которых Морне приписывает танцовщице, невероятно велико! Я имею в виду не молодых глупых летчиков, и не вспыльчивых людей среди офицеров в низких и высших званиях, которые, как говорят, были лишь незавидными игрушками на одну ночь в ее ненасытных руках. «Прежде чем завязать интимные отношения с французским военным министром, шпионка была очень близка с немецким кронпринцем, которого сопровождала на большие маневры в Силезии; потом с одним из наивысших служащих Кэ д'Орсе (МИД Франции); затем с голландским премьер-министром, после этого…» Дойдя до этого момента, автор отчета таинственно замолкает, он хочет называть только имена, которые фигурировали на процессе и которые опубликовали газеты. Имя мэтра Клюне тоже присутствует. Одни говорят: «Он поклонялся ей, и хотя в настоящий момент ее ареста у него сохранилось только лишь воспоминание об ее обаянии, так как она так же позорно обманула его, как и других, но все же, он хотел из благородных побуждений помочь ей своим престижем и своим красноречием». Другие полагают, что защитник и тогда еще был одним из ее любовников. Достаточно ли этой, хоть живой, хоть мертвой его любви, чтобы объяснить его абсолютную убежденность в невиновности Маты Хари? Так как Массар сам вынужден признать, что замечательный правовед, душа которого отражает самые чистые гражданские добродетели, всегда, до мгновения приведения приговора в исполнение, хранил свою непоколебимую веру. Конечно, нельзя умалчивать, что бывший комендант Парижа добавляет: «Его чистосердечность была трогательной, его самоотверженность волнующей и достойной лучшего применения». Теперь я удивляюсь не чистосердечности, а, пожалуй, слабости адвоката. Так как он, кажется, хочет вмешиваться только своими просьбами к судьям, чтобы они простили всплески эмоций его клиентки. В трудные моменты, когда обстоятельства требуют делать острые и жесткие заявления, он сам «заматывает» их парализующим повторением пошлых фраз, которые не свидетельствуют ни о чем, и только все запутывают.

– Председатель военного суда упрекает танцовщицу: – В Мадриде, в отеле «Ритц», вы жили в номере рядом с номером шефа немецкой разведки в Испании.

– Она отвечает: – Это правда.

– Этот берлинский агент часто посещал вас.

– Тоже верно.

– Получали ли вы подарки от этого мужчины?

– Ну, разумеется… Он был моим любовником!

– Очень хорошо… Этот любовник телеграфировал просьбу своему коллеге в Амстердаме выслать вам 15000 марок. Дипломатическое представительство нейтральной страны должно было способствовать передаче денег вам, тогда вы уже снова были в Париже.

– К чему отрицать?… Упомянутый немецкий чиновник соизволил оплатить мое расположение деньгами своего правительства.

– Военный суд оценит это объяснение по достоинству. Но вы признаете, что деньги шефа немецкой разведки прибыли в Амстердам? -

Это совершенно верно… От моего друга в Голландии, который, не зная этого, оплатил долги моего друга в Испании.

«- Итак, мы всегда слышим одно и то же, подсудимая ничего другого не в состоянии заявить, пишет Массар. – Внезапно она зашаталась, мертвенно-бледная, безумные глаза, сморщенный рот, откуда исходили почти бессвязные фразы: – Я, я вам скажу, что, что это были деньги, чтобы оплачивать мои ночи любви. Это, это моя цена. Поверьте мне, будьте любезны, докажите свое рыцарство, господа французские офицеры…»

То, что ее судьи в этих словах заметили только излишнее, последнее бесстыдное средство, чтобы уйти от наказания, вряд ли сильно удивило бы подсудимую. Все же она запротестовала, заметив насмешливую улыбку на губах Морне. Она видит в этом безвкусицу и грубое нарушение приличий.

Если она меняет в течение процесса свое поведение, то это происходит всегда внезапно. После того, как она энергично встала и бросила на судей вызывающие взгляды, она вдруг внезапно сломалась без очевидной причины и чуть ли не упала в обморок. Когда ее защитник смотрит на нее глазами верного, но бессильного друга, как будто просит прощения за его недостаточное влияние, то она отвечает ему пожиманием плечами и злющими гримасами. Жандармам, которые за нею наблюдают, напротив, она бросает любезные слова и соблазняющие взгляды. «Все в ней», говорит свидетель процесса, было тайной». Действительно все или почти все остается необъяснимым в ее характере, ее жизни, ее аффекте, ее жестах, ее чувствах и даже в ее словах. Ее близкий друг заверяет, что она хорошо говорила на пяти или шести языках. Несмотря на это, ей так никогда и не удалось научиться отчетливо выражать свои мысли. Ее речи извилистые как ее танцы, и подобны змеям. Художник Франц Намюр, который посещал ее много лет, уверяет, она была самой грустной женщиной, которую он когда-либо встречал. «Кто осмелился бы похвастаться, что смог ее разгадать? – писал он. – Я сделал с нее два портрета, один, где она в городском платье – я не знаю, что с ним сталось, и другой, где танцовщица стоит с индийской диадемой и в ожерелье из изумрудов и топазов. Она часто приходила, действительно… То, что поражало, что удивляло в этой женщине, обласканной удачей, которой судьба дала все: милость, талант, славу, так вот – что удивляло в ней – ее внутренняя и тяжелая грусть. Она охотно оставалась вытянувшейся в кресле и о чем-то мечтала, в течение часа, о чем-то тайном. Я не могу сказать, что хоть раз видел, как улыбалась Мата Хари… Она была суеверна как индуска. Однажды, когда она раздевалась, нефритовый браслет упал с ее руки: – Ой! закричала она, побледнев, – мне это принесет несчастье… Вы увидите, это мне предсказывает несчастье… Сохраните его, это кольцо, я не хочу его больше видеть… Другие сохранили менее тяжелые, менее мрачные и более светские воспоминания о ней. Те, кто встречал ее только на больших светских вечеринках, рисуют ее нам в цветах натянутого энтузиазма. Над чем, тем не менее, все сходятся, что характер ее был таинственным, внезапным и переменчивым».

А свидетели? Уже при первых допросах защитник сообщил о них. Он позволил вызвать людей, высказывания которых могли бы осветить всю темноту процесса. Когда танцовщица узнает, что самые знаменитые из ее друзей появятся как свидетели, она едва ли может сдержать радость. Кокетливо и по-кошачьи она с наслаждением подкрашивает алым карандашом свои губы. Цветок, подарок анонимного поклонника, смягчает строгость ее синего костюма. Теперь она больше не как раньше отвергает конфеты, которые защитник предлагает ей, наоборот, она поглощает их с детским удовлетворением. Теперь она больше не направляет свою улыбку только на жандармов; она одаривает ею и судей, даже в Морне, которого она до сих пор считала Торквемадой, она, кажется, внезапно видит нового друга.

И Массар шипит:

– Комедиантство!

Комедиантство? Но почему? Почему в этой женщине не могло остаться что-то откровенное, цельное, первоначальное? Я, по крайней мере, в беспрерывном поиске светового рефлекса в душе обвиняемой, как бы ни был он слаб, я еще раз спрашиваю себя, не могли ли бы мы, все присутствовать на каком-то процессе, который открыл бы нам ее невиновность.

– Вызовите первого свидетеля защиты, – приказал полковник.

Господин достойной наружности приблизился к барьеру.

– Почему вы попросили вызвать свидетеля? – спросил обвинитель.

Мата Хари, в спокойном тоне, нежно, почти тихо, с улыбкой отвечала:

– Свидетель занимает один из наиболее высоких постов, которые существуют во Франции. Он в курсе всех намерений правительства, всех военных планов. Итак, по моему возвращению из Мадрида, я встретилась с ним. Он был моим первым другом после моего развода, и было вполне естественно, что я с удовольствием встречалась с ним. Мы провели три вечера вместе. Я хотела, чтобы он сказал, был ли хоть какой-то момент во время наших встреч, нашей интимной близости, когда я задала бы ему хоть один вопрос, касающийся войны.

Свидетель, тогда еще французский посол при королевском дворе союзной страны, или совсем только недавно назначенный на этот пост, ответил взволновано:

– Никогда, вообще ни разу! -

– Это совершенно невероятно, – прервал его обвинитель, – что два человека вместе могли провести три дня, даже не вспомнив о том кошмаре, который преследует нас.

– Это, возможно, покажется невероятным, но это правда, – ответил свидетель. И так как никто не мог бы подвергнуть это сомнению, он добавил:

– Мы говорили об искусстве, о восточном искусстве.

– Вот видите! – впервые громко воскликнул защитник, – теперь вы видите это, эта женщина проводит три дня с одним из наших ключевых государственных деятелей и не говорит с ним ни слова о том, что может больше всего заинтересовать наших врагов.

Морне возразил ему хладнокровно и непримиримо:

– Подсудимая достаточно умна, чтобы знать, что у опытного дипломата нельзя так же легко выманить тайну, как это происходит с опьяненными любовью молодыми офицерами, которые неспособны не довериться знаменитой художнице. Все же она не преминула воспользоваться влиянием важного человека, который поддерживает с нею нежные отношения. Говорили и, возможно, это правда, что некоторые письма Маты Хари ее друзьям в Мадриде и Амстердаме были написаны на официальных бланках министерства иностранных дел. Еще этим она пыталась доказать прежде всего тем, которые ей платили, что она располагала связями, дававшими ей возможность проникать в государственные тайны. Ее заметное для других шпионов появление в обществе знаменитого посла, который стоит здесь перед нами, украшало ее нимбом, который позволял бы ей держаться требовательно и претенциозно.

При этих словах свидетель побледнел и замолчал. Предположения обвинителя кажутся ему, без сомнения, логичными. Но когда его спросили, не может ли он еще что-то добавить, он повторил, как настоящий джентльмен:

– Хорошее мнение, которое у меня было об этой даме, ни в коей мере не ухудшилось из-за только что произнесенного.

Он поклонился танцовщице и удалился, так же серьезно, как и пришел.

Среди приглашенных свидетелей находился также бывший военный министр; но так как он был нужен на фронте, он не смог лично последовать призыву той, которая, согласно его письмам, была самой глубокой любовью его жизни. Президент принял к сведению, что этот свидетель объяснил чиновнику, уполномоченному его допросить, что подсудимая никогда не говорила с ним о войне, а также не задавала ему вопросы, которые показались бы ему подозрительными.

– Но кто тогда, однако, – спросил обвинитель, – сообщил вам о подготовке к наступлению 1916 года?

– Никто.

– Как? Вы отрицают, что знали об этой подготовке?

– Я признаюсь, что я, находясь тогда в зоне боевых действий, чтобы позаботиться о капитане Марове, чувствовала признаки подготовки большого наступления. Разные друзья-офицеры намекали мне на это; все же, однако, подумайте, если бы я и захотела передать такие сведения немцам, это было бы для меня совершенно невозможно.

– Тем не менее доказано, что вы постоянно переписывались с Амстердамом. Дипломатическое представительство нейтральной страны принимало ваши письма; оно же пересылало их дальше, полагая, что они были предназначены для вашей дочери.

– Я писала, это правда, но я не посылала никаких сообщений о войне.

– Во всяком случае, вы тогда писали также внушающему страх руководителю немецкого шпионажа в Голландии. Мы знаем об этом с уверенностью, и мы знаем также, что ваши письма были подписаны псевдонимом Х-21.

– Нет, это не правда.

– Простите, но это правда; и телеграмма мадридского агента его коллегам в Амстердаме доказывает это. В ней он запрашивает там для вас пятнадцать тысяч золотых марок и говорит, что эту сумму нужно отправить Х-21.

Как всегда, когда вопросы ее запутывают, Мата Хари молчит и начинает кипеть. Ее хорошее настроение в начале этого последнего допроса пропало. Свидетелям не удалось сделать Морне ручным и убедить Санпру. Теперь пришла очередь защитника, сейчас он должен попытаться спасти подсудимую. Он попросил посчитать прения законченными и предоставить слово ему. И вот он говорил часами с достоверностью, с теплом, с убедительностью. Его речь имела значение, за которое его хвалили уже двадцать лет. Его аристократическое выражение лица произвело впечатление на военных судей, которые выслушали его беззвучно и почтительно. Даже обвинитель не решился улыбаться тому, что известный журналист назвал зовом сердца влюбленного старика.

И что же сказал знаменитый правовед? Речь защитника так и не была полностью опубликована, но усердно обсуждалась. Если я верю этим отзывам, то это было максимально острым и скрупулезным сложном, безответственной, загадочной души этой женщины, которая соглашалась, что является продажной куртизанкой, но отвергла обвинение в шпионаже против Франции. «Все эти бурные импульсы свидетельствуют о хаотичной жизни души. Невозможно полностью доверять такой переменчивой, волнующейся, беспокойной, всегда готовой на крайние решения натуре. Узды духа не хватает, чтобы сдерживать этот темперамент, который проходит, не останавливаясь ни перед какими преградами, предоставляя ее слепому настроению судьбы. Ничто не может помешать ей последовать за, за движением своих страстей. И посреди такой беспрепятственной жизни она всегда появляется как хозяйка своей жизни. Ее интеллект не подвергается сомнению. У нее нет ничего плебейского, только чувство тонкости, гармонии. У нее есть чувство красоты, понимание искусства и умственных вещей. И она соблазнительна из инстинкта, из потребности, из влечения. Она несравненно сложна. Ей открыто нравится обманывать своих друзей. Ее жизненная энергия удивительна и ее порывистость такова, что она сама пугается этого» – Луи Дюмюр, «В Париж». Таким психоанализом защитник, естественно, не хочет ничего другого, кроме как убедить членов военного суда, что приговор женщине с таким характером не может быть таким же, как приговор солдату. То, что было бы отчетливым знаком преступления для нормального человека, то у нее только рефлекс ее причуд в перегретой всемирным ураганом атмосфере. Многое, что рассказывает она сама о своей жизни, пороках, продажности, интригах, о магнетической силе кажется невероятным. Однако все это может быть правдивым. Из патологического тщеславия, нездорового любопытства, необъяснимых эмоций она завоевала немецких руководителей разведки. Затем она соблазнила французских офицеров, которые попали в ее сферу влияния. Эта игра сил ненависти, которые пересекаются в ее кровати и перемешиваются на ее губах, доставляет ей одну одновременно дьявольскую и детскую радость.

Старался ли Клюне на самом деле такой своей речью спасти Мату Хари? Во всяком случае, его длинное выступление при всей тонкости и даже излишней силе оказалось не в состоянии убедить судей. Сама подсудимая должна была, очевидно, почувствовать это, так как после окончания речи защитника она поднялась для последнего заявления, где еще раз торжественно заявила о своей невиновности:

– Пожалуйста, обратите внимание, – произнесла она, – что я – не француженка и имею право поддерживать мои отношения, независимо от того, где и как мне этого захочется. Война – это недостаточная причина, чтобы я прекратила чувствовать себя космополиткой. Я нейтральна и мои симпатии склоняются к Франции. Если этого вам не хватает, поступайте, как вы хотите.

Допрос прекратился. Суд удалился на совещание. Через десять минут приговор был единодушно вынесен. Расхождений во мнениях по сути дела, деталям, применению закона не было. Председатель спросил каждого члена трибунала, начиная, по обычаю, с самого младшего по воинскому званию офицера:

– Я спрашиваю вас по долгу и совести, согласны ли вы с тем, что эта женщина виновна в том, что передавала противнику сведения и документы и тем самым стала причиной смерти многих наших солдат?

Без заминки и очень спокойно, все офицеры ответили:

– Да.

Один из судей, майор, после подписания приговора очень громко произнес следующие слова: – Это ужасно посылать на смерть столь соблазнительное создание и с таким умом… Но ее козни причинили такие катастрофы, что я расстрелял бы ее дважды, вместо одного раза, если бы мог!…

Санпру, немного бледный, приказал дежурному писарю зачитать приговор подсудимой. Охрана вскинула винтовки и началась серьезная заключительная сцена:

– Именем французского народа…

Потеряла ли Мата Хари присутствие духа? Вскочила ли она с протестом? Захотела ли она еще раз прокричать о своей невиновности?… Нет. По впалым щекам ее защитника катились две большие слезы. Она, напротив, улыбалась, очень тихо, спокойно, ясно, почти безразлично, как будто бы речь шла о чем-то незначительном, не заслуживавшем даже слова объяснения.

Жандарм в темном углу пробормотал:

– Она умеет умирать.

 

Часть 7. Тюрьма и смерть

«- Могу ли я сказать, что хорошо знал ее? Во всяком случае, я был единственным, пожалуй, который привносил в самые мучительные дни ее страданий в тюремной камере кое-что, что имело отношение к ее жизни и ее молодости, кое-что свободное от торжественной серьезности и угрозы, и не вызывавшее поэтому ее недоверие. Моя профессиональная служба ограничивалась самым незначительным. Она была здорова и сильна. По чему она тосковала больше всего, то я не мог достать: свежий воздух, ароматизированную воду в ванне, длительные прогулки. Итак, она просила меня, собственно, только время от времени об успокоительном средстве для ее нервов и о снотворном. Единственный раз, на краю могилы, она пожелала бокал алкоголя. Раньше, во время ее бесконечно длинного заключения, она не выразила ни одного из тех желаний, которые обычно мучат заключенных. По крайней мере, не в моем присутствии. Гордая от природы и из привычки, как настоящая аристократка севера, с чувством иерархии и выраженным кастовым духом она тяжело страдала в обществе других заключенных, с которыми она должна была спать согласно инструкции в общей камере, но, наконец, она смирилась в душе также и с этим».

Так рассказывал доктор Браль, тюремный врач в Сен-Лазаре. Он встречался ежедневно с Матой Хари в течение 8 месяцев, которые знаменитая танцовщица должна была провести в этой тюрьме.

«-Я был, – добавил он, – тогда только младшим ординатором главного врача тюрьмы доктора Бизара. Но, вероятно, как раз поэтому эта женщина со мной говорила более беспристрастно чем с другими, и очень часто она вынуждала меня оставаться у нее после регулярного посещения еще на несколько мгновений. Я не знаю, было это из недоверия, было это из убеждения, во всяком случае, она никогда не доходила до того, чтобы излить душу молодому младшему ординатору, рассказывая о преступлениях, в которых ее обвиняли. Я ничего не знаю об ее процессе, что не было бы известно и всему миру. Если бы меня спросили: «Считаете ли вы ее виновной?», я должен был бы ответить: «Да», хотя мне так тяжело поверить в это. Так как кажется чрезвычайно нелогичным, что такая талантливая женщина, с этой гордостью, этой фантазией, любовью к искусству, красоте, культуре, с презрением к деньгам, пала так низко, что стала соблазнять легкомысленных летчиков, чтобы выведывать тайны наших военных операций из их опьяненных поцелуями губ. Все-таки прения в военном суде пошли самым пагубным для нее и для ее защиты путем. В этом уже ничего не изменишь. Я вспоминаю мое посещение ее в тот день, когда был оглашен приговор. Поверьте мне, ее спокойствие, хладнокровие, безразличие озадачивали меня. Если бы я был священником, я способствовал бы ее утешению с помощью веры. Но как врач я был вынужден наблюдать абсолютную сдержанность; итак я только спросил ее о здоровье и удалился из камеры. Я даже не решился предписать ей несколько таблеток веронала от возможной бессонницы. Двумя днями позже я заметил, что она действительно не нуждалась в них, так как она проводила абсолютно спокойные ночи без самого незначительного влияния ужасно близкого завершения трагедии. Ее процесс закончился 24 июня. 27 июня, где-то в 10 часов утра, появилась монахиня, тюремная сестра милосердия, с таинственным выражением лица и прошептала мне в ухо, что мадам Мата просит о посещении врача. – Доктора Бизара, не так ли? – спросил я. – Нет, она хочет увидеть молодого доктора, – подчеркнула монахиня. Молодой доктор, это был я. Я пошел к ней, причем с опасением, что реакция на напряжение последних дней могла бы вызвать у нее, очень нервного человека, кризис, похожий на тот, который она, по собственному признанию, переживала во время своих больших художественных триумфов. Но нет, ничего подобного. Она позвала меня даже вовсе не как врача. Она тосковала по интересным книгам и спросила меня, мог бы я достать их ей. Охотно я назвал двух или трех знаменитых писателей-романистов: Бурже, Марселя Прево, Росни. – О, нет, – пробормотала она свысока. – Не что-то в этом роде, нет. Истории о буржуазной среде меня мало интересуют. Подумайте, книги, которые называют романами нравов, я никогда не могла дочитать. Только поэзия возбуждает меня, если она содержит что-то таинственное и религиозное, что-то из мифов и магии. Жить в красоте, я полагаю, это одно единственное средство: мы должны оставить тысячу убожеств будней далеко позади и взлететь высоко вверх в сферу идеала.

Поэтому все европейское, даже религия, стали невыносимым для меня…

Здесь она скорчила восхитительную гримасу избалованного ребенка: – Только не говорите это бедным монахиням, которые вбили себе в голову обратить меня к вере. То, что значит слово «Религия» для меня, бедняги вообще не поняли бы, и если бы они слышали, как я возвышаю мои танцы и даже мои ласки к совершению молитвы, они, конечно, крестились бы, увидев меня… Так как я – индуска, вопреки моему голландскому рождению… Совершенно индуска, во всем, конечно! Вы умный человек, доктор, так скажите, пожалуйста, видите ли вы хоть что-то европейское во мне?… Ведь нет, не так ли? Я – жительница Востока. Поэтому меня и интересует исключительно Восток. Если со мной говорят о родине, то мой дух обращается к дальней стране, где золотая пагода отражается в змееподобном течении реки. Я точно не могла бы сказать, откуда я… Из Бенареса? Из Голконды? Из Гвайлора? Из Мадуры? Тайна покоится в моем происхождении, в моей крови… Позже это поймут… Я сама едва ли исследовала это…

Облако меланхолии или тоски по родине, кажется, затуманило ее глаза, так как она так задумчиво задала себе вопрос о своей фантастической колыбели. При этом на самом деле действительность также становилась необъяснимой. Ни тип, ни характер, ни культура, ни кожа, ни мир идей, ни что-нибудь еще в этой женщине не принадлежали нашим широтам. Чувствовалось в ней что-то инстинктивное, что-то вроде первобытного состояния и одновременно кое-что священническое, кое-что из священной искры, а именно в этой ее очень своеобразной утонченности. Кое-что неопределенное, как я должен бы называть это…?»

Доктор Браль ищет выражение, образ, чтобы обобщить вкратце свое странное и противоречивое наблюдение. Чувствуется, что также и он, как все, которые встречались с нею, сохранил живое впечатление от ее характера – смеси из простоты и сложности, из наивности и расчета, из высокомерия и мягкости.

– Один из ее возлюбленных – сказал я, чтобы помочь ему в его напрасном поиске подходящего слова – объясняет это, вероятно, когда говорит, она была как бы одержимым злым духом ребенком.

«- Я не хотел бы говорить так, – возразил он, – я не знал ее в ее лучшие времена, когда она могла позволить играть своим женственным инстинктам, как ей заблагорассудится. Все же, в тесной камере, всегда в обществе с другими заключенными, полностью отрезанной от внешнего мира, ее тогда нужно было бы рассматривать как пантеру в клетке. Но это вовсе не правильно. Пантера, даже в клетке, дика и неудержима. Но она никогда не производила на меня впечатления жестокого существа. Часто она была слаба до границы тупости, потом опять становилась лихорадочно возбужденной, почти властной, и все же, она всегда сохраняла аристократическую, чуткую благосклонность, которая, кажется, прощала с самого начала все причиненное ей зло. Ее культура выдавала основательность, но вовсе не потому, что она была обширна, а так как она владела всем ее поведением и мышлением, и руководила ею в каждое мгновение ее жизни. Когда я, позванный ею, через два дня после провозглашения приговора вошел в камеру, она сказала мне: «В этот момент я не хотела бы читать ничего нового. Но у меня есть горячее желание снова перечитать то, что привело меня на путь искусства и любви. Ничто, кроме этих двух областей, никогда не существовало для меня. Если вы хотите оказать мне большую услугу, попробуйте попросить эти книги на время у музея религии, так как их очень трудно купить в книжном магазине». И тогда она рассказывала мне об этих замечательных книгах Индии, как мы, например, болтаем о самых новых бульварных романах. «Раньше, – сказала она, – я читала лучше всего то, что учило нас любить жизнь и принимать чувственные наслаждения со страстным желанием и познанием. В книге «Прем Сагар» имеется глава, которая пробуждает все наши чувства и опьяняет нас как опиум. Я знаю все песни этой гигантской поэмы, из которой современные поэты позаимствовали свои лучшие идеи, наизусть. Так же спектакли Калидасы с их нежным ощущением и спектакли его учеников с их цветной тонкостью подарили мне изысканно прекрасные дни. Я смеюсь, когда слышу, что в Париже сценическое искусство достигло вершины. О, если бы Вы знали, как невероятно высока психологическая изощренность и особенно изощренность настоящих вещей в Индии! У каждой страсти есть там свой аромат и свой цвет; таким образом, есть синяя любовь, которая знает наслаждение, нежность розового, героизм красного цвета. Декорации переходят в цвет, и атмосфера меняет аромате, смотря по тому, как новое чувство преобладает в драме. И каждый персонаж точно придерживается языка своей касты и религии, и если они не понимают друг друга, переводчик переводит тексты, совсем как в практической жизни. Но не подумайте, что эти авторы сыплют все их приключения в вечную форму четырех действий. О, нет. Есть пьесы с одним, двумя, тремя, пятью, семью, двенадцатью, двадцатью действиями, в зависимости от значения сюжета. И любящие любят друг друга, любят друг друга поистине на сцене. И ненавидят друг друга тоже по-настоящему. И действительно они преследуют друг друга и действительно бьются, не жалея сил. Иногда на некоторых руках я видела кровь. Ах! И благородные легенды, истории воинов-раджпутов, которые выезжают верхом в шафраново-желтых одеждах и панцирях на поиск чудесных приключений! И романы гордой дочери брахмана и пажа! Она влюбляется в него, ее ловят и заточают в большую бочку, она остается там на много, много лет, никогда не теряя надежды; приходит день, когда она сможет выскользнуть, чтобы спешить на свидание; она уверена, что найдет его у калитке пагоды, где они познакомились. И если он никогда не сможет увидеть ее вновь, то все же он сможет умереть в храме с последним вздохом для нее!

Нет ничего более поэтического, ничего не сохранилось более аристократического, величественного, чем то, что досталось нам от древней Индии. Но чтобы теперь доставить удовольствие мне, вы не должны беспокоиться ни о приобретении «Прем Сагар», ни «Бакта Маль», ни «Сингхазан Баттиси», ни «Сундара Канда». Я была бы удовлетворена и более простым произведением, которое довольно легко найти. Попытайтесь, все же, найти «Древо лотоса золотых правил»; ничего больше; это маленькая буддийская книга, которая нас учит презирать все…» Я пристально взглянул на нее, я хотел проверять ее, были ли ее черты похожи, например, на черты одного христианского осужденным, который просил бы как последнее утешение о «Наследии Христа». Но не было и следа подобного…»

Доктор Браль продолжал:

«- Мне, как она и говорила, не удалось купить это простое произведение ни в одном книжном магазине, однако, один из моих коллег в госпитале Сен-Луи, большой знаток азиатской литературы, дал мне на время, так сказать, буддийское евангелие. Оно содержало самые важные места «Салита Вистара». «Будакарита» и «Аваданасатакара». Прежде чем передать книгу Мате Хари, я хотел ее пролистать, но вместо этого я прочел книгу полностью, причем с самым оживленным интересом; и чем больше волшебный напиток нирваны пропитывал мой дух, тем яснее, казалось, представала тайна души танцовщицы перед моими глазами в свете этого захватывающего мистицизма. Когда я открыл книжку, я прочитал сразу следующее предложение: «Молодой мученик, которому палач вырвал только что глаза, провозглашает: – Что в том, что я всеми радостями, которые они мне могли доставить, насладился в полной мере и теперь, благодаря им, мог бы сказать о них, что все преходящее, временное и достойное презрения!» – Потом я прочел знаменитую притчу о куртизанке: «Утром молодой Упагупта, отражение святой чистоты, встретил самую прекрасную баядерку во всей стране, славную Васавадату из Мапуры; и когда женщина увидела молодого человека, она вспыхнула от любви к нему и сказала это; но молодой человек прошел мимо, не поворачивая головы. Через несколько лет эту баядерку приговорили к смерти; палач отрубил ей ноги, руки, уши, нос и оставил их на гробнице, чтобы вороны завершили исполнение приговора. Когда Упагупта узнал об этом, он пошел к гробнице. Женщина увидела, как он приближается, и обратилась к нему: – Ты не хотел моей красоты, моей жизни, но теперь ты пришел насладиться моей болью, моей смертью. Молодой человек ответил: – О, нет, сестра моя, я пришел и вижу только, как мало важна жизнь и как мало красота значит. После этих слов она больше не чувствовала страха перед смертью, также не думала о боли; и после того, как она серьезно обдумала, какое бескрайнее мучение скрывается на самом дне наслаждения, она предалась радостно нирване и умерла счастливой и просветленной».

Таким было и все другое в этой книге, которую мне впоследствии так и не удалось найти, и в ней не содержалось ничего такого, что не написано в каждом сказании о Будде. На каждой ее странице таинственный, мягкий и ясный голос бормотал псалмы счастливого отречения, прекращения существования, радостного небытия, величественной радости. И когда я внимательно слушал эти голоса, я вообразил, если бы Мата Хари действительно была воспитана на этих принципах, то аристократическое веселье, гордое презрение, с которыми она смотрела на свою предстоящую казнь, вряд ли способны удивить. Ибо как бы фантастически не изображали фазы женской уверенности, никогда эта женщина не питала даже самой малой надежды на неисполнение приговора трибунала. Не забывайте непримиримую жестокость той военной поры».

Доктор Браль был прав. После того, как министры долгое время находились в плену прекраснодушных идей, пришло новое правительство, которое было не патриотичнее, зато энергичнее, и ввело так называемое правление ужаса. Тот, кто попадал тогда в руки армейских судов, платил за всех, которым помог за первые годы войны восхваляемый дух мягкости. Своим ясным умом Мата Хари должна был понимать, что было бы безумием полагаться на милость главы государства. Ее защитник надеялся, конечно, на наивысшие ходатайства, пытаясь убаюкать ее, как ребенка во сне. В Испании, в Голландии, в Америке несколько очень мужественных голосов поднимались в ее пользу. Однако достигли ли они ее ушей? Во всяком случае, я верю, также как доктор Браль, что душа ее была готова встретить смерть с гордым мужеством с того самого дня, когда ей пришлось услышать страшный приговор из уст двенадцати честных солдат.

«- Ее разговоры – продолжал доктор Браль- ее интересные беседы, когда-то вполне космополитические и светские, становились внезапно очень серьезными, размышления – абсолютно восточными… Афоризмы цвели на ее губах как на губах Санчо Пансы; но, все же, они были совсем другого рода. Ее сентенции были плодом индусских учений; они служили ей каждое мгновение для укрепления ее доверия к нирване. – От нашего рождения, – говорила она и привлекала всю мудрость своего учения, – мы – оживленный пружинкой скелет; самое незначительное сотрясение может разбить его. Или: – Червь – это единственное бессмертное существо. Или еще проще: – Нет ни жизни, ни смерти, есть только метаморфозы. Хотя, как я узнал позже, ее друзья называли ее педантичной, так как она всегда цитировала и была долго одержима желанием объяснить темные связи существования и правил искусства буддийским или брахманским способом, я, честно скажу, никогда не заметил ничего, что оттолкнуло бы меня напыщенным тоном. С самой большой ловкостью она смешивала друг с другом рисовую муку и метафизику, опыты самого низкого оккультизма и самое возвышенное учение Вед. Духи, приготовленные определенным образом, краска, смешанная с другой в определенные дни, устные заклинания с особенным акцентом, кабалистическое число, амулет, короче, какая-нибудь мелочь могли доставить ей чрезмерную радость. Я вспоминаю, как однажды во второй половине дня, она с очень печальной улыбкой сказала мне, что в благодарность за все мое внимание она намеревалась подарить мне три волшебных рецепта, которые могли бы заинтересовать меня больше всего. Я спросил ее со смехом: – И что же это за рецепты? – Первый и самый главный дает силу, чтобы тебя полюбило твое любимое существо, кем бы оно ни было… Второй, более практический – искусство все превращать в золото… Третий – это универсальное средство для длительного здоровья. С широко раскрытыми глазами, ее взгляд твердо уставился на меня, однако, у меня было чувство, что на самом деле она меня не видела, она долго молчала, после того, как произнесла эти слова. И, верите вы мне или нет, у меня были галлюцинации, и ощущение подстерегало меня, что я попал к ведьме, к сверхъестественному существу, которое действительно могло располагать силами мистерии. – Вы увидите, – она внезапно добавила, резко покачав головой, без сомнения, чтобы освободиться от какого-то безобразного предчувствия, – благодаря моим трем рецептам мне достались три вещи, и это произойдет также и с вами, так как вы были добры со мной. И после того, сурово вздохнув, она осталась такой печальной и погруженной в свои мысли, что даже не заметила, как я вышел из камеры. В другой раз ее радость была детской, наивной, с лишь легким оттенком обычного или совсем привычного; если видели тогда, как она громко смеялась и крепко хлопала себя по бедрам, то сравнение с сочной голландской проституткой показалось бы вполне правомерным. Но по существу ее характер был скорее серьезен, был сдержанным, озабоченным, недоверчивым, порой горячим и противоречивым. Были дни, когда меньше чем за полчаса все человеческие чувства проносились в ее глазах как буря и солнечный свет. При непредвзятом рассмотрении очень легко понять абсолютную власть этого гибкого, очаровательного существа над ее любовниками».

Теперь мне захотелось еще глубже проникнуть в тайны вокруг образа танцовщицы, и я спросил моего хорошего друга доктора Браля, действительно ли Мата Хари была одной из самых прекрасных женщин ее времени. Кто видел ее восхитительные фотографии у доктора Бизара или в кабинете Луи Дюмюр, как голую танцовщицу в самых различных позах, картину экзотической Венеры достойной, чтобы быть воспетой Бодлером как воплощение всех прегрешений, без сомнения скажет мне, что ее красота была бесспорна. Но для него это представлялось совсем не так. Некоторые из ее друзей предоставили нам доказательства этого. Они изображают ее в куда менее лестных красках и уверяют, что ее слава и в этом пункте как во многих других была сильно преувеличена, будучи, в основном, триумфом снобизма и рекламы. – То, что возбуждало, – говорят эти друзья, – было редким и дорогим в ней…

«- Правда – пробормотал доктор Браль, – состоит в том, что Мата Хари была в буквальном смысле слова тем, что обозначают, в общем, как весьма красивую женщину. Ее изысканные декольте, ее необычная элегантность не могла не произвести самое глубокое впечатление в европейских салонах, где светские дамы чувствовали восхищение, когда вдыхали вызывающие духи, которые исходили от ее тела. Но действительно красивой. она не была. Ее чертам не доставало тонкости. Что-то животное чувствовалось в ее губах, ее челюстях, ее щеках. Ее коричневая кожа всегда казалась маслянистой или потной. Ее маленькие груди, которые она скрывала от публики под двумя филигранными чашами, были слабы, вялы, морщинисты. (Эмиль Массар: «Шпионки в Париже», Альбин Мишель. Париж, 1923). Только ее руки и глаза были абсолютной красоты. Ее руки называли самыми прекрасными в мире – без преувеличения. И ее глаза, магнетические и загадочные, блестящие и бархатные, властные и умоляющие, меланхолические и детские, ее необъяснимые глаза, в глубине которых утонуло так много сердец, вызывали, пожалуй, также восхищение, за которое платили им дань. Она сама никогда не говорила о своем физическом обаянии, что стоит подчеркнуть, и больше гордилась своим духом, чем лицом. Поэтому я должен был тихо улыбнуться в адрес добрых тюремных сестер, нежно упрекавших ее за кокетство. Она была, поистине, куда менее кокетлива, чем уличные проститутки, размещенные в больших общих спальных камерах Сен-Лазара. Только однажды, в день казни…»

Внезапно доктор Браль прервался, как будто эти последние слова вызвали мучительные воспоминания в его памяти.

И я спросил его:

– Вы помните главу в книге Массара? Заголовок звучит: «Накануне последнего дня».

– Нет, – он отвечал, – я не могу ее вспомнить.

– Там добрый комендант позволил баядерке танцевать на краю могилы. Как и весь мир, она тоже знала, говорят, что ее защитник попросил президента республики о последней безотлагательной аудиенции. Все зависело от этого, ее жизнь или ее смерть. И так как Клюне и спустя сутки еще не появился в тюрьме, то осужденная, беспокойная, бледная, затравленная от страха, ни на мгновение не оставляла в покое монахинь, которые помогали обслуживать ее. «Он не придет», говорила она, «так как у него не хватит мужества сказать мне, что Пуанкаре отказал в моем помиловании и меня завтра расстреляют». Сестра Мари, маленькая, очень симпатичная, энергичная, любопытная сестра, которая говорила с заключенными, если было нужно, на их жаргоне, эта сестра Мари, хотя не слишком нежно настроенная, пожалела бедную женщину, ожидающую смерть, и попыталась отвлечь ее. – Ах, не говорите такой чепухи, – воскликнула она. И так как она знала, что индуска, как называли Мату, со своей фантастической наивностью не могла сопротивляться лести, касавшейся ее искусства, она попросила бедняжку, чтобы она станцевал только для них, для них. Массар определенно пишет: «Мата танцевала, и после этого снова стала улыбаться и надеяться».

Тут доктор Браль улыбнулся.

«- Такое вполне возможно, – пробормотал он, – во всяком случае, это хорошо подошло бы к характеру героини. Утром 15 октября 1917 года, когда в камеру № 12 вошли, разбудили ее и сообщили, что пришел ее последний час, ее вполне вероятно можно было бы подвигнуть к танцу. Такой трагический рассвет для всех тюремных врачей обычно привычное дело. Но реакция у осужденных очень разная. Одни остаются совсем спокойными, другие протестуют, хвастаются или показывают крайнее презрение. Тут можно увидеть все виды улыбки. На губах одних она рисует страх и ужас и похожа на гримасу скелета, у других губы принимают выражение безграничной гордости. Но то, чему мы были свидетелями этим осенним утром, это, пожалуй, никогда больше не смогло бы произойти в похожей ситуации: это был пронзительный смех существа, которому осталось жить только лишь несколько минут. Сцена эта была описана тысячекратно. Я не принимал в ней участие. Очевидно, незадолго до того как она происходила, меня вызвали в больничную палату. Но я слышал, как о ней рассказывали несколько раз. Защитник вышел из группы чиновников и подошел к заключенной, чтобы тихо поговорить с нею.

И тогда у нее вырвался ужасный, совершенно невероятный смех. Все присутствовавшие оцепенели, как от грома. Душераздирающее рыдание не смогло бы выглядеть таким страшным. После чего кто-то сказал: – Она сошла с ума. Но Мата, все еще в утреннем халате, подошла к нему, чтобы объяснить ему лучше, в чем дело, и воскликнула с ироничным удовлетворением на лице: – Знаете ли вы, что мне только что предложил мэтр Клюне? Я должна добиться совсем просто отсрочки казни с помощью параграфа 27 какого-то закона, заявив, что я беременна… Тут есть, отчего покатываться со смеху. И она беспрерывно смеялась. Однако я не слышал этот смех. Напротив я заметил, пожалуй, ледяную иронию на ее чертах, когда она обратилась к военным и чиновникам, которые не покидали камеру, хотя она продолжала свой туалет, и указала им на дверь, со словами: – Позвольте мне одеться, господа… Как и другие, я также хотел удалиться, чтобы оставить ее в одиночестве с монахиней и ее обеими сокамерницами, но она удержала меня, с замечанием, что врачи могут присутствовать, пока она одевается. И тогда началась сцена, о которой всегда до сих пор сообщали только неверно. Это был монолог из болтовни, захватывающий дух как раз из-за этой самой улыбчивой болтовни, этого непоколебимого спокойствия. Как часто случается у нервных и раздражительных существ, эта женщина казалась прямо-таки сверхчувствительной во времена ее блеска, теперь, так как она готовила свое предсмертное гала-выступление своими аристократическими руками, могла выглядеть веселее, чем когда-нибудь при подготовке к посещению праздника. Бедная монахиня, которая, согласно Массару, несколько недель назад в рассерженном состоянии говорила: «Мы хотели бы увидеть, будет ли она вести себя перед винтовками так же смело, как перед нами», дрожала взволновано и безмолвно. С широко раскрытыми глазами она пристально смотрела на необычную художницу, которая передвигалась в спокойном ритме без опрометчивости и твердым голосом доверяла нам свои последние мысли. – Вы видели, – говорила Мата Хари, -эти господа, конечно, боялись, что я стану рыдать или стонать перед ними. Поэтому они чувствовали себя обязанными утешить меня, призвать к мужеству, когда меня будили… Я спала превосходно… Единственное, что я им бы не простила, так это то, что разбудили меня так рано… Что за ужасный обычай казнить людей на рассвете! В Индии ничего такого не бывает. Там смерть – это церемония, которую при солнечном свете празднуют перед украшенной жасмином толпой. Я бы предпочла поехать в Весен позже, например, в три часа дня, после хорошего завтрака… Во всяком случае, я надеюсь, меня не захотят расстреливать трезвой. Итак, дорогой доктор, что я еще, пожалуй, могла бы взять? Бедная монахиня ответила: – Укрепляющее лекарство. А я вмешался: – Вероятно, грог? Она сразу же ответила: – Правильно, грог! Когда я собрался принести его, ждущие снаружи офицеры и чиновники спрашивали, нетерпеливые и бледные, как себя чувствует узница. Я посоветовал им набраться терпения, так как осужденная собирается покинуть Сен-Лазар только чистой и красиво одетой, как положено элегантной женщине. Когда я снова вошел с бутылкой рома и горячей сахарной водой, Мата спросила меня: – Какая там погода? – Великолепная погода. -Тогда, – она продолжила, обернувшись к монахине, – дайте мне мое светлое бежевое пальто; я была в нем, когда меня привели сюда… Спокойно она выпила свой грог, однако, без какой-либо попытки оттянуть свои последние мгновения, как поступают многие опытные преступники под самыми разными предлогами, вроде желания послушать последнюю мессу или просьбы к палачу о последней сигарете, которую курят тогда очень долго. – Смерть, – она снова повторила свои слова, – ничто, жизнь также ничто: умирают, спят, мечтают, путешествуют, все, все тщетно; неважно, придет ли смерть к нам сегодня или завтра, в нашей постели или при возвращении с прогулки. Все – обман. Монахиня, беспокойно желающая примирить эту несчастную с Богом, назвала ей кюре и протестантского пастора тюрьмы. Была ли Мата Хари протестанткой? Во всяком случае, она всегда отдавала предпочтение пастору. По существу, однако, для нее была только единственная религия, буддийский пессимизм, который, чтобы подавить боль, подавляет любую деятельность и видит в земном существовании только боли и опасности. После того, как она закончила свою прическу перед маленьким тусклым зеркалом, она напудрила себе лицо и грудь. Она оставила мне свою пудреницу и кисточки. Когда она видела, что монахиня плохо зашнуровала ее изящные ботинки, она наклонилась вперед, чтобы поправить ленты, и пробормотала при этом: – Сразу видно, дорогая сестра, что в ваших ботинках нет подобных шнурков… Вот и всё… Если хотите, можете позвать теперь пастора… У меня нет большого желания видеть его, но так как эти посещения входят в его обязанности, он может прийти! В этот момент в дверь постучал майор, который разбудил ее первым, и крикнул: – Вам следует поторопиться! Мата улыбнулась свысока, продолжила свой туалет, и сказала: – Вы можете войти, я одета. Я открыл дверь. Четверо или пятеро человек, в том числе мой шеф, доктор Бизар, вошли в камеру. Представитель военного суда торжественно спросил осужденную: – Хотите ли вы сделать еще заявление? Она холодно ответила: – Никакого… Я уже говорила это, я невиновна… И даже, если бы я должна была бы добавить еще что-то, я теперь больше не сказала бы. На это судья: – Есть ли у вас еще желание?… – Да, я хотела бы увидеть капитана Марова, но так как он в России, я должна довольствоваться тем, что напишу ему, если вы разрешите это. Тогда она надела шляпу и вышла наружу в коридор: – Если вы это позволите, господа. Когда пришли в канцелярию тюрьмы, где Массар и другие офицеры отстали, Мата попросила перо и написала три письма: одно для ее дочери, второе – высокому французскому чиновнику, третье – ротмистру Марову. Когда она передавала письма своему защитнику, то с легкой насмешкой попросила его не перепутать письма, чтобы он не послал ее дочери письмо, направленное одному из ее любовников. Торжественным шагом она пошла к воротам, где ее ожидала машина. Я сел с доктором Бизаром и одним полицейским в арендованный автомобиль. С нею же ехали Клюне, монахиня и комендант. Наша машина, с меньшей скоростью, приехала в Венсен с опозданием, когда приговор уже было оглашен перед осужденной. Кроме того, приказ капитана Бушардона был очень строг. Ни защитник, ни пастор, ни врачи, никто не мог без приглашения, находиться в непосредственной близости от места казни. Таким образом, я мог видеть только с удаления примерно ста шагов за шеренгами драгун, образовавших каре, как эта женщину прямо и гордо шагала к столбу и дала себя к нему привязать; я видел, как она отказалась от повязки для глаз, видел, наконец, как она махала носовым платком на прощание, и охотно верил, что этот последний жест был предназначен и мне. Я дрожал всем телом. Удивительно ли это, раз даже жандармы, которые охраняли ее машину, старые, надежные ветераны, привыкшие к церемониям такого рода, не могли скрыть свое содрогание? Только капитан Бушардон улыбался как Мефистофель, удовлетворенно, барабанил руками по спине и бормотал слова, которых никто не понимал. Другие уходили с рокового места безмолвно, механическими шагами. Бедная монахиня была жалким зрелищем. Клюне, знаменитый мужчина, вызывал сострадание. Я сам со своим землистым лицом мог бы казаться, пожалуй, совсем смешным… На обратном пути доктор Бизар не сказал ни слова; но когда мы приблизились к его дому, он потрясенно прочел знаменитые стихи Бодлера:

(«Цветы зла», Перевод П. Якубовича).

– Так – вот теперь и я тоже подошел к концу рассказа – закончил свою историю доктор Браль и нерешительно попытался улыбнуться…

Но от меня не ускользнули глухая дрожь в его голосе и глубокая печаль в его глазах.

Часть 8. Воспоминания тех, кто ее знал

Поль Оливье и баядерка

Поль Оливье, замечательный публицист и журналист, послал мне следующие заметки о Мате Хари. Для восстановления ее психологии они содержат очень много интересных подробностей:

«После того, как я познакомился с нею в 1912 году, я оставался с Матой в связи. Она приглашала меня к себе в гости. Она владела, как известно, великолепной виллой в Нёйи. Хотя я очень охотно болтал с нею, все же, я мог воспользоваться приглашением только два или три раза, так как был слишком сильно занят другими делами. Напротив, сама она часто посещала меня в моем парижском бюро, по меньшей мере, раз в неделю. Однако, поздней весной 1913 года эти посещения прекратились; она поняла, что я слишком плохо удовлетворял ее сильное любопытство относительно политических афер, закулисных тайн прессы и событий дня. Она, кажется, особенно интересовалась тем, как была обставлена служба информации больших газет. Я объяснял ей это, насколько мог. Тогда она захотела получить от меня точные справки о берлинском корреспонденте Парижской газеты, но также и это только наполовину удавалось ей, так как я едва ли знал этого журналиста. Она с большим удовольствием связалась бы еще с некоторыми из моих коллег; но журналистская жизнь такова, что мы постоянно находимся в разъездах, и таким образом из этого плана тоже ничего не вышло. Осенью 1913 года она посещала меня еще один или два раза. Затем я заболел, уехал на юг и возвратился в Париж лишь восемь месяцев спустя.

Сад ее виллы в Нёйи был окружен высокими стенами, которые защищали ее от посторонних взглядов. Таким образом, она могла поддаться, как она сама говорила, часто капризу настроения и танцевать здесь нагишом ночью при лунном свете. К удовольствие ее и ее интимного круга… Когда я познакомился с нею, она заверяла меня, что как раз вела свой бракоразводный процесс. В начале 1913 года она однажды приехала ко мне с заплаканным лицом; муж избил ее до крови, сказала она. На ее теле действительно были синяки. Она обратилась за советом ко мне, как она могла бы ускорить формальности с разводом. Я написал ей несколько строк для моего друга-адвоката. Она так никогда и не посетила его. Речь шла о простой комедии, мотив которой я и не пытался разгадать в тот момент; позже мысль пришла ко мне, не намеревалась ли она, вероятно, вызвать во мне сочувствие, чтобы связать меня более искренне с ее жизнью, в надежде пробраться с моей помощью за кулисы парижской прессы. Как бы то ни было, в любом случае, она просчиталась, так как в редакторских кабинетах невозможно узнать окончательные политические факты.

Ее искусство обольщения, наполовину с самой изящной тонкостью, наполовину с бурной силой, было неповторимо. Только что еще настоящая светская дама, она уже через минуту не стеснялась самых крепких выражений, и если она еще смеялась при этом, почти не отличалась от уличной проститутки. При случае обнаруживалась и ее очень лирическая сторона. Я вспоминаю, как она читала места из больших индийских поэм без излишнего пафоса, но с настоящим размахом, который передавал ее глубокую любовь к красоте. Время от времени она намекала тогда одновременно на танец, который гармонировал с устными стихами, и все выглядело величественным, непринужденным, ритмичным и грациозным.

У нее были самые прекрасные руки, которые я когда-нибудь видел в моей жизни».

 

Легенда об изувеченной груди

В жизнеописаниях Маты Хари есть эпизод, который объясняет постоянство, с каким эта женщина, собственно, всегда склонная раздеваться, так же добросовестно старалась скрывать свои груди под двумя маленькими филигранными чашечками.

– Мой супруг, капитан МакЛеод, был так ревнив, – говорила она, – что очень часто угрожал мне, говоря, что хотел бы изуродовать меня, чтобы никто не смог в меня влюбиться. Во время наших ночей любви его сводила с ума мысль, что мои маленькие, тугие груди, подобные коринфским чашам, могли бы целовать губы других, ласкать руки других. – Лучше я бы их тебе вырвал, – бормотал он, в то время как его пальцы судорожно впивались в мою грудь. Я должна была тогда использовать все свое обаяние, чтобы успокоить дикое требование и принудить его даже встать перед моим телом на колени. Однажды вечером после долгого молчания он приблизился ко мне в нашей кровати и целовал искренне и длительно мои груди. Внезапно, увлеченный диким движением, он откусил мой левый грудной сосок и проглотил их. Поэтому я никогда не показывала впредь мое тело совсем голым…

Так рассказывала она сама. Совсем иначе, тем не менее, рассказывает знаменитый художник Гийоме, который написал мне письмо о своем знакомстве с Мата Хари. По его словам, эта история об изувеченной груди – это только легенда, которая должна была скрыть более естественный и не связанный с какой-либо страстью факт.

Здесь с разрешения автора я публикую его письмо:

«Во время, которые я вряд ли могу назвать точно, но, приблизительно его, однако, можно определить, так как оно совпало с премьерой «Мессалины» Моро и Исидоры де Лара в «Гэте» (примерно, в годы 1905-1906), ко мне в мастерскую явилась женщина со словами:

– Я хотела бы позировать.

– Хорошо, – ответил я, – покажите мне ваше тело.

– О, нет, только голову. Я – вдова умершего в Индии капитана; у меня двое сыновей и нет денег, чтобы воспитывать их. Меня зовут госпожа МакЛеод.

– Так как вы красивы, вам легко будет стать и натурщицей для изображения головы; но, естественно, вам гораздо лучше бы платили, если бы вы решились позировать всем телом, так как, я хорошо вижу, у вас должна быть очень хорошая фигура. Впрочем, я не хочу настаивать.

На это госпожа МакЛеод принялась сетовать, мол, это было бы слишком большой жертвой для нее и слишком ужасное требование для ее чувства стыда, это было бы оскорблением для ее славного имени, и т.д. Когда я ответил, что она может поступать так, как ей хочется, она внезапно чуть ли не моментально разделась.

И теперь я в чистом свете мастерской увидел ее прекрасные плечи, ее прекрасные руки, ее прекрасные во всех отношениях ноги. Но, ради Бога, какая вялая грудь!… Ее бедра были широки, как бедра лошади, ее тело достаточно нецеломудренное, но, все же, наихудшим местом была эта слабая грудь… (Это объяснило мне, почему она тогда всегда носила две металлические чашечки на цепи вокруг шеи).

Вежливо, разумеется, но, не скрыв свое разочарование полностью, я посоветовал ей, что действительно было бы выгоднее для нее, если бы она стала моделью лишь для изображения головы. Эти слова вызвали нервный стресс. То, что ее чувство стыда оказалось разоблаченным так, оказалось для нее невыносимым. Моя жена поспешила ей на помощь, втирала ей виски одеколоном и сунула флакончик с нюхательной солью ей под нос. Я взял ее как модель для афиши к «Мессалине». Тогда я послал ее к моему другу, художнику Ассиру, и он долго работал с ней над эскизами лица и костюма. Она рассказывала ему очень странные вещи, которые он охотно сообщит вам; я же ничего больше не в состоянии рассказать о ней».

 

Сообщение доктора Бизара о казни Маты Хари

Захватывающее сообщение доктора Бизара (он был коллегой доктора Браля в тюрьме Сен-Лазар) о казни Маты Хари заканчивается так:

«- Ныне покойный начальник тюрьмы господин Эсташ прошептал мне: – Готовятся к последним мерам…

Все присутствующие говорят тихо и бледнеют.

Внезапно сильный голос вмешивается. Капитан говорит: – Пришло время, господа, надо идти.

Поспешно все выстраиваются за ним и сдвигаются по обе стороны ворот, чтобы освободить доступ к внутренней части тюрьмы.

В высшей степени аристократичный полковник гвардии Санпру, который вел прения перед военным судом с неоспоримой деловитостью и уважением, заметив эту толпу, дает краткое и строгое распоряжение, что только немногие уполномоченные люди могут подняться к тюремной камере; всем остальным придется подождать внизу, он сам подал пример этого.

В этот момент продвигается вперед невысокий старик, никто иной, как Клюне, подходит к капитану и обращается к нему с дрожащим голосом: – Извините, капитан, я не чувствую в себе мужество подняться; однако, пожалуйста, скажите ей, что я рядом; она может быть уверена, я не оставлю ее до конца. -

– Я – не ваш посредник, господин адвокат, – жестко отвечает офицер, – если вы должны что-то сказать этой женщине, то делайте это сами. – Адвокат дрожащими ногами следует за этой маленькой процессией.

Сначала пришли в канцелярию на первом этаже; у нее есть прозвище «Авиньонский мост», через нее проходит каждый, кто хочет попасть в сильно разветвленные помещения тюрьмы Сен-Лазар.

Теперь нужно идти по длинному коридору; открытое газовое пламя распространяет слабый свет; чтобы заглушить любой шум, который могло бы заставить заключенную заподозрить неладное, добрые сестры расстелили ковры и циновки под нашими ногами.

Сестра Леонида открывает камеру; офицер спрашивает, взглянув на трех женщин в их кроватях: – Которая? – В середине, – отвечает монахиня.

Мата Хари, который приняла вчера вечером двойную дозу хлорала по моей просьбе, крепко спит; оба сокамерницы все поняли и выпрыгивают, всхлипывая, из своих кроватей.

Сестра, у которой ночное дежурство, стоит на коленях и молится; ее восковое лицо освещено мерцающим светом ночной лампы.

Капитан тормошит осужденную; она раскрывает глаза, пытается говорить; она усаживается, опираясь на кулаки; в этом положении она выслушивает офицера, который начинает говорить в твердом тоне, даже немного возбужденно: – Госпожа Зелле, будьте мужественны, президент республики отвергнул ваше ходатайство о помиловании, пришел ваш последний час. -

Наступает глубокая тишина. В полутени видны только два сверкающих глаза.

Сначала слабым голосом, который, однако, быстро окреп, Мата Хари повторяет минимум десять раз: Это невозможно, это невозможно!

Быстро она вновь собирается с духом; сестра Леонида беспокоится о ней, склоняется к ней, воодушевляет ее. Мата отвечает:

– Ничего не бойтесь, дорогая сестра, я могу умереть, не став слабой, вы увидите прекрасную смерть. -

Я предлагаю ей для укрепления нюхательную соль. – Спасибо, дорогой доктор, – говорит она, – вы увидите, что я не нуждаюсь в этом. – Зато она принимает бокал грога, который подает ей доктор Браль. Тогда она начинает одеваться или, скорее, позволяет одевать себя, причем большинство присутствующих предупредительно выходят.

Я остаюсь поблизости; она еще лежит в кровати; ей подают предметы одежды; ее рубашку, не из грубого льна, как утверждали, а из ее собственной коллекции нижнего белья, которую ей оставили, она поднимается при движении и обнажает ее тело. Монахиня хочет встать, чтобы прикрыть ее собою: – О, не стоит, дорогая сестра, в этот момент стыд здесь уже больше не имеет значения – говорит она, отказываясь.

Постепенно лицо Маты Хари принимает жесткое и гневное выражение; в то время как ее одевают, она произносит продолжительный монолог: – Эти французы!… Если бы я только знала, какую пользу принесет им мое исчезновение из этого мира… Если бы они могли хотя бы, благодаря этому выиграть войну!… Ну, теперь они увидят!… Это ради них я столько трудилась, я, которая вовсе и не француженка…

– Дорогая сестра, пожалуйста, дайте мне мою самую теплую одежду, я чувствую, это понадобится сегодня утром. Дайте мне также мои красивые, маленькие ботинки; нужно быть хорошо обутой, я всегда заботилась об этом. Во время этой беседы танцовщица совершенно спокойно пудрится. Потом она внезапно серьезно говорит: – Я должна поговорить с пастором. -

Пастор Дарбу приближается; он просит небольшое количество воды; наполняют бокал узницы, он берет его дрожащей рукой. По его желанию его оставляют наедине с танцовщицей. Таким образом, очевидно, состоялись предсмертные крестины Маты Хари.

В то время как проходит эта предельно простая церемония, я остаюсь в обществе мэтра Клюне перед дверью камеры.

– Разве это не горе, – говорит почтенный правовед, – быть вынужденным видеть, как убивают такую женщину во цвете лет: все же, она очень умна; и было бы действительно лучше суметь воспользоваться ее способностями на пользу нашей страны вместо того, чтобы устранить ее таким образом! -

В этот момент раскрывается дверь; пастор, с глазами, полными слез, выходит; безмолвно он просит нас, чтобы мы снова вошли.

Мата, прямо, не опираясь, с гордым выражением лица, стоит готовая к визиту в центре камеры. На ней элегантный синий костюм с длинным жакетом, обрамленный белым; на голове уже шляпу с широкими полями и страусиными перьями; в полном спокойствии она надевает перчатки.

– Я готова, произносит она с уверенностью, потом обращается сначала ко мне: – Я благодарю вас снова и в последний раз, дорогой доктор, за всю вашу заботу и опеку. – Затем сестре Леониде: – Я много путешествовала, дорогая сестра; и вот на этот раз я отбываю в мою последнюю поездку. Я еду на большой вокзал, который не знает возвращения… Дорогая маленькая матушка, посмотрите на меня и поступайте, как я, не плачьте! -

Офицер приближается к ней и спрашивает ее о том, как требует закон, должна ли она сказать еще что-то.

– Ничего, – отвечает она сухо, – и если бы даже что-то и было, то я, как вы, пожалуй, могли бы догадаться, это сохранила бы при себе.

Затем закон требует, чтобы ей задали еще один последний вопрос, а именно, есть ли у нее причина считать, что она беременна. – О, вовсе, нет, – отвечает она, почти с улыбкой. – Мне жаль. – В Уголовном кодексе, книге I, главе I, статье 27, сказано: «Если приговоренная к смерти женщина объясняет, что она беременна и это оказывается правдивым, она может подвергнуться наказанию только после родов». Иногда пишут, впрочем, что адвокат Маты сослался на эту статью лишь в самый последний момент, буквально на месте расстрела. В такой интерпретации этот эпизод – чистый вымысел.

Затем она выходит наружу в длинный коридор и становится во главе маленького эскорта, который окружает ее и следует за нею.

Тут главному надзирателю почему-то вдруг взбрело в голову ринуться к ней. Он уже хочет схватить ее за руку. Но с толчком она отталкивает его назад и грубо говорит: – Оставьте меня, не трогайте меня, я это не терплю; пожалуйста, обратите внимание, я – не воровка; как вы смеете… – Главный надзиратель тут же повиновался. – Дорогая матушка, пожалуйста, дайте мне вашу руку и не покидайте меня. -

– Я подала ей руку и судорожно схватила ее кисть. Я схватила ее со всей силой, так как боялась, что она могла бы совершить в последний момент еще какую-либо глупость. Так рассказывала мне позже сестра Леонида.

Мы спускаемся по лестнице и видим входную дверь наполовину открытой. Там стоят обычно несколько миролюбивых охранников. Сейчас же снаружи стоит целая толпа. Танцовщица улыбается: – Нет, как много людей! Что за успех! – Спокойно она пересекает коридор и входит в канцелярию, где производится последняя регистрация, конец ее заключения. Зелле, Маргарета Гертруда, известная как Мата Хари, возвращается в руки военных властей для исполнения смертного приговора в Венсенне. Казнь – в форме расстрела.

Теперь она еще просит разрешения написать несколько писем. Ей разрешают. Мата Хари снимает правую перчатку и без волнения пишет своим знаменитым большим спокойным почерком три письма, затем пишет адреса на конвертах и передает их начальнику тюрьмы. Улыбаясь, она добавляет: – Пожалуйста, будьте внимательны, не перепутайте адреса. А то случится прекрасная история! -

В течение этих десяти минут я не отхожу от нее дальше, чем на метр и высматриваю какой-либо признак ее слабости, но не обнаруживал и следа таких признаков.

– Я готова, – говорит она. Жандармы становятся по обе стороны от узницы и приводят ее в машину; кроме них, в нее садятся еще сестра Леонида и пастор.

Во время поездки пастор настолько взволнован, что едва может говорить.

Мата Хари прощается и повторяет: – Теперь я еду на большой вокзал, который не знает возвращения. И она добавляет: – О, эти французы! -

Сестра Леонида призывает ее к покорности и к прощению. – В настоящий момент, когда нужно предстать перед Богом, – говорит монахиня, – нельзя сохранять чувства ненависти ни к кому. – Но я не могу простить французов, – отвечает Мата. – Все же, дочь моя, ты должна сделать это. – Если вы хотите этого, хорошо, я хочу простить – отвечает теперь тихо Мата Хари.

Машина достигла Венсена. Казнь назначена на шесть часов с четвертью, рассвет только-только начинается.

Войска выстроены в три шеренги, и когда машина останавливается на самом краю каре, напротив столба, пронзительно звучит горн.

Тут воцарилось торжественное молчание. Мата Хари выходит из машины, подает руку сестре Леониде, чтобы помочь ей выйти, и берет ее под руку. В сопровождении жандармов молящаяся громким голосом монахиня и приговоренная к смерти медленно идут по плацу.

Подойдя к столбу, Мата Хари резко освобождается от сестры. – Обнимите меня теперь и оставьте в одиночестве, станьте справа. Я посмотрю в вашу сторону. Прощайте! -

В то время как офицер оглашает приговор, танцовщица сама становится у столба. Когда ей хотят завязать глаза, она решительно отвергает это наглое требование. Также она не разрешает, чтобы веревку, которой должны прикрепить ее к столбу, обвязали вокруг ее бедра…

Расстрельная команда состоит из двенадцати пеших егерей. Из четырех солдат, четырех капралов, четырех унтер-офицеров. Они стоят в десяти метрах от нее… Мата Хари улыбается еще стоящей на коленях сестре Леониде и машет на прощание.

Командующий расстрелом офицер поднимает саблю, громко трещат выстрелы, затем следует тихий предписанный уставом последний «выстрел милосердия», и мертвая танцовщица обрушивается головой книзу, слабая, обливающаяся кровью масса.

Под громкие звуки горна войска проходят перед трупом; только один маленький солдат, который стоял во время казни как раз передо мной, не может идти с ними. Мне пришлось положить его, потерявшего сознание, на траву.

Подъезжает грузовик для перевозки боеприпасов; двое солдат-обозников спускают сколоченные из сырых еловых стволов носилки вниз, после чего кладут на них уже остывшее тело. После фиктивного погребения его передали в анатомический театр.

 

Последние слова Маты Хари

Тут я публикую до сих пор неизвестное сообщение о смерти Маты Хари. Это тоже рассказ очевидца, а именно – старшего лейтенанта из 26-го егерского батальона, который отбирал расстрельную команду и командовал расстрелом.

«- Я был дежурным офицером при батальоне зуавов в форте Росни-су-Буа, в воскресенье 14 октября, когда мне позвонил по телефону комендант полигона в Венсене и сообщил мне, что мне следует отобрать расстрельную команду и командовать ею в понедельник 15 октября рано утром. Он приказал мне, что ввиду особенных обстоятельств мне следует отобрать абсолютно надежных, достойных доверия людей. Он не давал более подробных объяснений, но я сразу понял, что речь шла о Мата Хари. Определенное беспокойство подстерегало меня, так как от женщины можно было ожидать многого: слез, криков, сопротивления, вероятно, даже нервного шока. Я собрал двенадцать унтер-офицеров-зуавов, все они были фронтовики. Только четверо из них могли нести свои знаки различия, еще четверо могли прикрепить петлицы капрала на пальто, последние четверо должны были вообще снять петлицы. Так требовал устав: расстрельная команда должна состоять из четырех унтер-офицеров, четырех капралов и четырех рядовых.

Шеренги состояли из драгунов, артиллеристов Венсена и линейного полка парижского гарнизона.

Мои опасения предшествовавшего дня рассеялись, когда я увидел появившуюся Мату Хари. Ее прохождение между обеими сопровождающими ее монахинями было исполнено невероятной гордости и, я сказал бы, даже выглядело немного театрально. Она обняла своего защитника и послала, проходя вдоль выстроившегося каре, много раз прощальный воздушный поцелуй в том направлении, где стояли многочисленные официальные лица.

Она позволила жандармам, которым вменялось в обязанность это дело, привязать себя к столбу, впрочем, лишь символически. Когда, однако, маленький егерь приблизился к ней, чтобы завязать глаза, она резко отвергла это.

В момент, когда я поднял свою саблю, чтобы скомандовать «Огонь!», она твердо посмотрела мне в глаза и произнесла: – Я благодарю вас, мой господин. -

Одиннадцать пуль попали в цель. Драгунский унтер-офицер, получивший команду произвести двенадцатый, последний «выстрел милосердия», смог приставить ствол своей винтовки уже только к виску мертвеца. -

Конец