О МАЛЬЧИКЕ И ДЕВОЧКЕ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАМЕРЗЛИ

На крышу попасть было непросто. Пришлось подняться до последней площадки, потом карабкаться по железной лесенке в люк на потолке, открыв предварительно Сандиным ключом навесной замок. Из люка юные анархисты попали на низенький чердачок, не больше метра высотой, где на полу была насыпана каменная крошка, а по углам курлыкали и шуршали голуби, а уже оттуда по приставной лестнице и через нормальную дверь можно было выйти на крышу. Крыша была плоская, сделана из бетонной плиты и обнесена невысоким кирпичным барьерчиком, за которым, казалось, не было ничего, кроме ветра и неба. Из бетона кое-где торчали железные мачты, к мачтам змеились провода, в дальнем углу валялись просмоленные рулоны какого-то строительного материала, посеревшие и очевидно старые, как будто крышу хотели утеплять, или еще что, а потом заленились и бросили.

Серёга от двери отходить не захотел, стоял и держался за дверную ручку. Никак не мог забыть, что за краем крыши – одиннадцать этажей.

Крыса же была девчонка городская, смелая, она прямо так подошла к огораживающему крышу барьерчику, легла на него животом, перевесилась и пару секунд смотрела вниз, потом плюнула туда, еще посмотрела и пошла раскладывать одеяло на самом солнцепёке. Ветер трепал ее черно-рыжие волосы, и Серёга подумал, что на таком ветрище загорать будет не очень-то и приятно. Но, оказалось, что если присесть – то окоем крыши загораживает ветер и получается ничего так себе. Уютно.

Крыса бросила одеяло на бетон, пинками разогнала складки и расправила углы. Затем села посередине и стянула с себя ботинки и свитер.

– Ты что там, застрял совсем? – махнула она рукой Серёге. – Давай, подваливай.

Серёга прикинул количество шагов и направление, зажмурился, отпустил дверную ручку и пошел вперед. Была бы тут в этот момент мама-Биологиня, она бы прослезилась. Точно так же, в год и три месяца Серёга делал первые шаги на этом свете – отпустил мамкину юбку и пошел себе вперед. Хорошо так пошел, быстро. Пока не наткнулся на щенка Лыську, и не упал.

– Да ты охренел вконец! – заорала Крыса, когда Серёга, не открывая глаз, наткнулся на нее и свалился кулем на одеяло. – Ты мне на руку наступил, уродина!

– Я случайно…

– За случаянно бьют черезвычаянно! – похоже, Крыса была не на шутку разозлена.

Серёга перекатился на бок и открыл глаза. Крыса глядела надуто и зло, потирала оттоптанные пальцы. Но не это было самое главное.

Крыса была без майки.

Ну, девчонка-то она была, как известно, худая, и вместо груди у нее было что-то такое… размером примерно с два кукиша. Но Серёге даже это что-то показалось богатством немереным и вещью уникальной до невозможности. За таким стоило и в город ехать, и по морде получать. Вот именно за этим и стоило. Именно за этим.

Крыса была довольна эффектом.

– Ну, мы ведь загорать пришли, или какого хера? – сказала она. Потом понюхала пальцы и добавила: – И сними, пожалуйста, свои говноступы.

Серёга, готовый умереть со стыда за свои сапоги, очнулся, стянул их поскорее и поставил подальше. Туда же отправились и вязаные мамой-Биологиней носки. И рубашка, по требованию Крысы. Под рубашкой, оказывается, цвёл на ребрах здоровенный синяк, Серёга только сейчас почувствовал, что тут у него болит. Крыса округлила глаза и погладила синяк кончиками пальцев.

– Шрамы и синяки, – сказала Крыса торжественно, – украшают мужчину. И еще ожоги. Каждый настоящий анархист имеет шрамы и ожоги.

У Серёги ожогов пока не было, но он был готов сейчас же получить парочку, лишь бы Крыса считала его настоящим мужчиной… ээ… настоящим анархистом.

– У Санди нет ни одного, – сказала Крыса, подумав, и со странной интонацией.

Серёга вспомнил, что у него есть один шрам на ноге, повыше колена – в детстве распорол гвоздем, свалившись с забора. Крыса пожелала обозреть. Штанина так высоко не заворачивалась, и пришлось расстегивать и спускать штаны. За трусы свои Серёга был спокоен, хорошие были трусы, из гуманитарной помощи.

И потом, знаете, как-то оно… хотелось снять штаны. Правильное это было действие. Очень к месту.

– Ни ху-ху себе хо-хо! – оценила Крыса, трогая шрам и проводя пальцем по всей его невеликой длине. Серёга загордился и, чтобы не прятать снова свой единственный козырь, снял штаны совсем, и понадеялся, что тут-то и Крыса тоже снимет свои узкие холщевые. Но у Крысы были другие планы.

Крыса легла на живот, устроилась поудобнее локтями на подстеленном свитере и, зажмурив от солнца глаза, принялась объяснять Серёге политическую ситуацию. Серёга, довольный уже тем, что ему позволяется сколько угодно смотреть на худую спину, оттопыренные лопатки и на правый кукиш сбоку, слушал вполуха, пропуская незнакомые и ругательные слова, а из остатков слов получалось у него вот что:

Давным-давно, еще до рождения Крысы, управлял всеми землями в округе глупый Медвепут, знаменитый, в основном, тем, что у него всё было, но он все просрал. Медвепута Серёга представил себе в виде сказочного зверя медведя. Ну, знаете – "сяду на пенек, съем пирожок". Ага, медведя, который заплутал, влез в паутину, и основательно в ней запутался. И получился из просто медведя – Медвепут. Вот. А еще дальше за лесами лежала земля Америка, и жил в ней человек по имени Эдичка Лимонов. Плохо жил, бедно. Пустыми щами питался. Америка – это, как известно, такая сторона, где нормальному человеку не выжить, если он не пиндос. Для Серёги представлялась Америка избой-развалюхой в чаще глухого леса. Понятно было, что нормальный человек долго в ней на одних щах не протянет. Вот и Эдичка не выдержал, из леса вышел и пришел в город, но и в городе было ему одиноко. Что тоже понятно, ведь не всем же так на друзей везет, как Серёге.

Долго ли, коротко ли, но собрал Эдичка вокруг себя кого попало, товарищей-соратников, нарёк их нацболами и стал от скуки с Медвепутом бороться. Поначалу ни один из них не мог другого побороть, только зря пыхтели и потели. Оттого, что Медвепут на борьбу отвлёкшись был и округой не управлял толком, коров не выпасал и картошку не окучивал, пришла земля его в запустение. И Америке в то же время, по справедливости сказать, туго пришлось – обвалилось в избушке что-то, не то курс, не то потолок. Стало Эдичке даже вернуться некуда. Осталось нашему горе-богатырю, что же, только до победы бороться.

Наступил тут, как назло, 2012 год, страшный год, год последний. В тот год написал Эдичка Лимонов бумагу, в которой заявлял, что сам теперь хочет округой управлять, а Медвепуту непутёвому давно уже пора на скамью присесть и от трудов пожизненно отдохнуть. Хорошо поступил Эдичка, – рассудил Серёга, – и к старику уважение проявил, и сам тяжелой работы не побоялся. Но вот только Медвепут доброты к себе не понял, на скамью не захотел, бумаги лимоновской испугался и натравил на Эдичку злого пса цепного – Омона. Схватил Омон Эдичку зубами за рукав – прямо на площади городской, у всех на виду – да и повалил беднягу головой об мостовую. Ударился Эдичка о сыру землю, стал сизым, как лебедь, и улетел в небеса. То есть, проще говоря – на месте помер.

Загоревали тут нацболы, потеряв дорогого любимого Эдичку, завыли страшно, все волосья на себе повыдергали, затаили злобу лютую и задумали месть страшную. А надо тут сказать, что был раньше в русской стороне обычай такой, что на светлый праздник Христова воскресения, как зазвонят колокола, должен был главный в округе поп в главной церкви на главное крыльцо выходить и всех на четыре стороны крестить. Издревле так повелось. И любил Медвепут при том присутствовать, рядом с главным попом стоять, лапой мужикам махать и народу кланяться. Каждый год, в один и тот же день и час, хоть ходики по нему выставляй. Это-то Медвепута-путаника и сгубило.

Бросили нацболы в него гранату. Вот прямо с крыши главной церкви и бросили, в час известный. Разнесло бедного Медвепута на клочки, да по закоулочкам. И всех, кто рядом случился, тоже. А рядом много важного народу стояло – почитай, все начальники-управители, какие имелись. Оказалась округа в одночасье вообще без управителей. Даже некому Омону команду крикнуть, виноватых зубами за рукав хватать.

Остался лишь по недосмотру один старичок в живых – в церкви его не случилось, поскольку не позвали его. Совсем он никому не приятен был, да не интересен. Главный судья назывался. Ни на что уже не годный был, пожилой был совсем, только и хватило его на то, чтобы объявить чрезвычайное положение. Объявил, бедолага, да с перепугу и отставился. И вообще никого тогда не осталось. Так и получилось, что назад потом все вернуть, из положения этого – к нормальной жизни, оказалось некому. Скоро уж лет двадцать тому, кстати…

В народе, известно, примета такая есть: беда одна не ходит, другую за собою водит. Если где положение отчаянное да черезвычаянное – жди Шойги. Есть такой, до людских неприятностей любитель. Прибежит, шуму наделает, начнет судить-рядить, да чужую беду руками разводить. Так и тут случилось. Появился Шойга откуда не ждали, со своими бойцами-молодцами и собаками-водолазами, да принялся положение ликвидировать. И так ликвидирует, и эдак, а положение почему-то лучше не становится. То есть, известно оно почему. Ведь нацболы со своей стороны тоже ликвидируют! То одного ликвидируют, то другого. То здесь взорвут чего, то там кого застрелят. Где ж тут Шойге одному с такой бандой справиться?!

Тогда стал Шойга говорить, что у него полномочий не хватает. Дайте мне, кричал, полномочиев полные руки, и я сейчас же всё под корень ликвидирую, отрежу, и не вырастет. Уж ему и страшную собаку Омона дали, уж ему и танки с самолетами передали, уж у него половина округи в ликвидаторах ходит, вторую половину округи ликвидирует, а ему все мало! Сам судит, сам рядит, сам законы выдумывает! Напишет приказ, на столб наклеит – действует приказ! Напишет закон, на забор приколотит – работает закон! Жить лучше не становится, но – работает! Значит, можно же, если очень хочется! А если кто, не разобравшись, против чего скажет – то придут к нему ликвидаторы и разъяснят. Или вдруг погибнет товарищ от рук озверевших нацболов, тоже случались такие нечаянные совпадения.

Ну, хоть у нас и положение в округе чрезвычайное, но ведь не в пустыне живем, люди кругом, земли разные, вражеские да независимые. Армения там всякая, Чечения. Надо мосты наводить, как же без мостов-то?! Хорошо, нашелся добрый человек, по имени Нурсултан, взялся представлять нашу округу перед другими, далекими и близкими. То есть, все письма для нас – ему идут, а он нам пересылает. Даже не распечатывает, чужое не читает. Только адрес новый надпишет: Российский автономный регион республики Нурсултан. И посылает. Или не посылает, а под стол кидает, коли охоты нет. Шойге оно даже и проще так, не надо от ликвидации отвлекаться.

Да и народишко-то местный с самой лучшей стороны себя показал. Старых начальничков гранатой извели, новых не назначили – некому же назначать-то! А народ и без начальников справляется. Хлеб выпекается, трамваи ходят, старики на лавочках у подъездов сидят и молодежь костерят. Оказывается, не так уж Медвепут-то и нужен был! Это врали все про народ-то наш, что он начальников любит. Народ наш, оказывается, вполне себе анархический и самостоятельный. Нет начальников – и не надо, ликвидаторы есть – и слава Шойге! Уже и этого довольно, проживем! А Шойга – какой же он начальник?! Он не начальник, он ли-кви-да-тор. Понимаете разницу? Ну, если очень хочется в кабинете его портрет повесить – то не запрещено это. Вешайте на здоровье.

А лет через десять – и нацболы выросли, перебесились, семьями обзавелись и взрывать пореже стали, и Шойга подустал, пореже стал ликвидировать, и жизнь как-то сама собой стала налаживаться. А как деньги запретили кому попало печатать, то и вообще малина настала. Оказалось, что и при чрезвычайке жить можно. А если ты сам ликвидатор – то и хорошо жить можно. Начальника над тобой больше нет, свобода! Это у пиндосов с их обвалившимся потолком одна дурацкая свобода слова, а у нас теперь – свобода чего угодно. И слова, и дела. Остепенившиеся бывшие нацболы первыми свои дела обделали – пооткрывали Управления Чего Душе Угодно. Все есть, на выбор – Управление Печати и Управление Политики, Управление Здоровья и Управление Благосостояния, Управление Образования и Управление Защиты Государства. И еще штук двадцать других. И Шойга их больше не ликвидирует, а наоборот – поддерживает.

– Пред-д-датель! – сказала Крыса, и плюнула. Хорошо плюнула, далеко. Случись в том месте предатель Шойга – непременно попала бы.

– И вы, значит, против всего этого боретесь? – уточнил Серёга.

– И ты теперь тоже. Не забыл еще? – съязвила Крыс.

Серёга помотал головой. Может, в смысле – нет, не забыл, а, может, и просто прогоняя из головы остатки страшной сказки. Медвепут и Кащей-Шойга. Каково это, однажды обнаружить, что живешь в сказке? И что тебе надо сражаться с Кащеем, а ты даже драться не умеешь? А вот так вот оно.

– А иначе нельзя? Без борьбы? – спросил он.

– Нельзя, – отрезала Крыса и встала. – Иначе прокиснешь на месте.

Прокисать Серёге не хотелось. Хотелось быть с Крысой, хотелось, чтобы Крыса сняла штаны, хотелось бороться, хотелось обнять Крысу покрепче, и очень, очень хотелось победить. Стать настоящим анархистом. Как именно побеждают, Серёга представлял плохо, но надеялся справиться.

– И мы победим! – воскликнула Крыса, раскинув руки и подставляя лицо солнцу. Волосы у нее под мышками были рыжие. – Свободу народу!

– Свободу! Народам свободам! – ответно заорал Серёга, подбрасывая в воздух Крысин ботинок, отчего тот едва не улетел с крыши долой. – Смерть нацболам!

Крыса обернулась и внимательно посмотрела на Серёгу. Серёга внимательно посмотрел на ее грудь.

– Мы победим, – сказала Крыса с какой-то странной интонацией. – Мы победим. Ты идешь и в твоих глазах солнце…

Тут Серёга сообразил, что Крыса поет песню.

Крыса тряхнула головой и волосы упали ей на лицо. Она сгорбилась и прижала ладони к вискам.

Тут Крыса притопнула пяткой и погрозила небесам кулаком.

– Понравилась? – серьезно поинтересовалась Крыса.

Серёга покивал.

– Чума, – вспомнил он подходящее слово.

– Теперь ты должен мне поклясться кровавой клятвой, – сказала Крыса. Она подобрала майку и оделась. Серёга поскучнел. Ну, понятно, клясться кровавой клятвой – дело серьезное и интимное, полагается непременно прикрыться. Такая жалость!

– Встань, – сказала Крыса. – Сделай руку в кулак, вот так. Повторяй за мной. Я обещаю бороться…

– Я обещаю…

– За счастье всех людей на земле, кроме нацболов и Шойги! За свободу, анархию и против демократии! За лучшую жизнь, за отмену всех праздников, за то, чтобы никого не били и не арестовывали! За нашу победу! Мы победим! А если я струшу – пусть я буду проклят своими боевыми товарищами! Вот так!

– А кровь? – спросил Серёга. Клятва-то ведь обещалась кровавая.

– И пусть весь мир захлебнется в нашей крови! Вот так вот! Клянёшься?!

– А то! – сказал Серёга, пораженный такой картиной.

– Полагается тогда пожать руку и обняться. Это как перед смертью, – пояснила Крыса. – Целоваться при этом нельзя.

– Почему?

– Потому, что сексизм тогда. Женщина – это боевой товарищ, а не дурочка для поцелуев. Анархисты не целуются.

– Совсем никогда?

– Совсем. Ну, если только после свадьбы. Если анархист женится на анархистке, то тогда им позволяется немного поцеловаться. Так ты поклялся уже?

– Ага.

Крыса шагнула к нему, протягивая ладонь, но Серёга, перепутав все, развел руки и неуклюже облапил Крысу за узкие острые плечи. Плечи и спина её были горячие, даже сквозь майку. Нагрелись на солнце. Волосы у Крысы пахли Амаретой. Серёга вытянул губы трубочкой и поцеловал Крысу в макушку , надеясь, что Крыса не заметит. Но Крыса заметила. Она уперлась кулачками Серёге в живот, заёрзала в кольце его рук и полузадушено пробормотала что-то недовольное. Что-то про излишний сексизм, наверное. Серёга тогда застеснялся и отпустил Крысу на волю.

Крыса, фыркнув, отскочила на шаг, пригладила волосы ладонью.

– Цыгане все такие дураки, да? Испортил теперь клятву.

Чтобы успокоиться, Крыса опять подошла к парапету, встала на колени и перевесилась вниз. Серёга заставил себя тоже подступить поближе и глянуть вокруг краем глаза.

Внизу, как поленья в траве, были разбросаны среди деревьев дома – городские, серые, плоские. Чернели крыши. Из-за них кое-где торчали ободранные купола церквей. Налево земля изгибалась и уходила вниз, большие дома уступали место маленьким, почти деревенским. Еще дальше виднелась река и мост через реку, совсем крохотный отсюда, как спичечный. По мосту, едва различимые, шли люди.

– Вогрэсовский мост, – сказала Крыса. – А река – Воронеж. У города имя скоммуниздили, а у реки забыли. Это всё – Воронежское водохранилище.

Воду здесь хранят, подумал Серёга. Типа пруда. Городских много, воды им тоже много требуется. Хотя, у них есть же вода в домах, из крана течет. Тогда эта зачем? Непонятно. Про запас, наверное.

– Я в Воронеже родилась, а ни в каком не в Лимонове, – продолжала Крыса. – Город Воронеж, на гербе его были нарисованы ворон и ёж. Ворон врагу выклюет глаза, ёж воткнет в него иголки. Они не сдаются. Их можно посадить в клетку, убить, переименовать, но они когда-нибудь вырвутся на свободу, и снова будут жить вместе. И называться Воронежем.

– А я думал, что это, типа, про анархизм, – попытался пошутить Серёга. – Воронеж – воруй и ешь.

– Ты дурак, – ответила Крыса.

Она выпустила изо рта вниз длинную нитку слюны, вытерла губы ладонью и повернулась к Серёге.

– Плюнь в Лимонова, – потребовала она.

Серёга пожал плечами и плюнул через край, повыше и подальше. Ветер подхватил плевок и бросил его назад, чуть не в лицо.

– Санди сюда даже ссать вниз приходит, когда пьяный, – сообщила Крыса. – В Лимонова. Прямо на край встает и не боится.

Помолчала и добавила:

– Сссанди.

Когда они спустились по всем лестницам снова до комнаты "Сссанди", тот был, неожиданно, уже дома – злой и выпивший. Хотя времени-то всего было около часа дня. Оказалось, Санди уволили с его кондитерской фабрики. Теперь Серёга сидел на кровати, Санди ходил по комнате большими шагами и ругался, а Крыса собирала на стол. Собирать было из чего, поскольку Санди, пользуясь тем, что он уже уволен, и таиться больше не надо, украл с фабрики все, до чего только смог дотянуться – в большой коробке, что он принес, были бракованные конфеты, полураздавленные пирожные "Картошка", сухофрукты в сахаре, много технического шоколада и две бутылки Амареты. Из одной Санди уже успел выпить половину, не разбавляя и не присаживаясь.

– Суки! – орал он, размахивая руками. – Трёханные свиньи! Ненавижу! Я так и сказал, прямо в харю! Козлы подлимоновские! Ни за хер, просто ни за хер! Пришел, бумагу в зубы – и проваливай! И все молчат, все! А страшно сказать, я понимаю, страшно! Тоже выкинут, не посмотрят! Там такой гадюшник, просто как черви в банке! Начальник срет, эти ложками едят! И нахваливают! Новый приличный человек придет – месяца не выдержит, все в него так и вцепятся, как… как…

– Свиные цепни, – подсказал Серёга.

– Да! Как цепные свиньи! И сожрут, как младенца! Ненавижу! Ненавижу! – заорал Санди, хватая со стола пирожное "Картошка" и выкидывая его в раскрытое окно. – Окопались, суки! Трёханная деревня! "Здарова, рабята! Мы лямоновския!" Просто вешайся тут! Был бы пулемёт, прямо в окно высунул бы и разнес всё к Родине-Матери!..

Тут Санди остановился и посмотрел на Серёгу совершенно трезвым взглядом.

– Так, вечером на дело идем, готовьтесь, – сказал он. – Крыса, скажи Проездному и Геноциду, и кто там еще давно залётов не имел. Цыган тоже пойдет. Объявляется мстюха.