Внутренняя или материальная критика («высшая», если угодно употреблять этот нескладный термин) охватывает огромное количество проблем, обычно выдвигаемых при исследовании памятников древности, — вопросов литературных, исторических, археологических, наконец, религиозно-догматических, так что, как я уже сказал, ими покрывается почти всё поле библейской науки. Следовательно, нам нет возможности, да и необходимости обозревать здесь весь этот огромный лес встающих перед библеистом вопросов. Мы можем ограничиться примерным указанием лишь на некоторые ряды их, наиболее щекотливые и беспокойные для нашей сонной и ленивой школьной традиции, на самом же деле благополучно разрешаемые при свете критики и к вящему укреплению нашей веры.

Такова, например, прежде всего серия вопросов историко-литературного характера о так называемой подлинности, аутентичности, авторской принадлежности той или иной священной книги известному лицу, по ее заглавию или по традиции. Хотя около трети ветхозаветных книг вполне анонимны, некоторые явно псевдэпиграфичны (как Екклесиаст, Песнь песней, Премудрость Соломона, Плач Иеремии, 2 и 3 кн. Ездры), надписания многих спорны (Притчи), но вероучительный авторитет священных книг не зависит от определенного авторства. Ветхозаветная церковь отбирала и канонизовала книги, то есть признавала их богодухновенными — иногда не без долгих споров и колебаний, — по их внутренней ценности и поучительности, а не по славе авторских имен. Новозаветная церковь автоматически восприняла эту традицию, ничего в ней не меняя, то есть ставя богодухновенное достоинство книг в зависимость от того, что они были признаны таковыми праотеческим иудейским преданием (это и значит «канонизованы»), а не по тому, именные они или безымянные, известны их авторы или нет.

Однако с исторической и историко-богословской точки зрения установление авторской принадлежности каждой книги имеет специфический интерес, ибо, как естественные религии, так и религия Откровения подвержены закону постепенного роста и раскрытия, а потому все богословские идеи как зародыши скристаллизовавшихся к нашему времени догматов в тех случаях, когда мы можем по библейскому тексту датировать и локализовать их выражения во времени и пространстве, получают свою конкретную живость, отчетливость и свой точный смысл. Итак, не простая вера, приемлющая библейские книги как богодухновенные под гарантией авторитета церкви, заинтересована в отыскании подлинного авторства и происхождения их, а именно искушенное в науке богословие. Правда, в научных поисках несохраненной преданием памяти о написании многих книг критической науке приходится нередко начинать с отрицания традиционной псевдонимности или псевдэпиграфичности их. Отсюда, по недоразумению, дурная репутация у библейской науки, будто она не любит признавать личное авторство за священными книгами. Наоборот, именно наука стремится всеми силами открыть подлинных авторов вместо нынешних псевдонимов и анонимов. И даже консервативное богословие постепенно следует за ней, не отстаивая во что бы то ни стало, например, Соломонова авторства для Екклесиаста и Притчей и Давидова — для всех псалмов, надписанных его именем.

Хотя вообще с догматической стороны вопрос об авторстве священных книг, и особенно так называемых учительных книг довольно безразличен, раз данная книга признана церковью богодухновенной, но есть один, наиболее крупный, и в то же время наиболее щекотливый и можно сказать, невралгический из всех авторских вопросов библейской литературы. Разумеем вопрос об авторстве Пятикнижия Моисеева. Однако и здесь акцент вопроса не в личности автора, как таковой, не в религиозно-мистическом значении для нас заключенных в Бытии превобытных преданий некоторой избранной группы древнего человечества, не в хаотической и нутренно несоглсованной кодификации культовых, бытовых и гражданских законов древнего Израиля, в одном виде представленных в книгах Исход, Левит, Числа и в другом виде во Второзаконии. Акцент вопроса чисто исторической природы: когда, в какой хронологический момент все эти и Моисеевы писания, и Моисеевы предания, и выросшая из них практика и история положены на письмо и средактированы уже в том виде, как мы их теперь имеем? До завоевания Израилем земли Ханаанской, как внушает нам обычно принимаемая традиция, или уже в эпоху царств и окончательно в плену вавилонском ко времени Ездры (IV в. до Р.Х.)? Ценность ответа на такую постановку вопроса состоит не в удовлетоврении только нашей исторической любознательности, а в выводах, вытекающих из того или иного ответа. От этого зависит весь план построения истории ветхозаветной религии и древне-израильской священной истории, включаемой в общую мировую священную историю. Посему указанным вопросом мы, строго говоря, и хотели бы здесь ограничиться.

Но при всем недостатке времени уже из одного уважения к значительности и других проблем, подымаемых библейской критикой, скажем предварительно нечто и о них.

Рядом с проблемой подлинности в смысле авторства стоит вопрос о подлинности в смысле цельности и односоставности дошедшего до нас текста данного автора или данной книги. Работа масоретов, продолженная великим Оригеном и продолжаемая современной текстуальной критикой, перешла в глубокий литературно-исторический анализ текстов по самому их содержанию. Гигантская проделанная ученая работа привела к весьма убедительным выводам, не в гадательных деталях, конечно, а в основном, в том, что все ветхозаветные книги пережили периоды заметных редакционных переработок, дополнений, приспособлений к своему времени. Древне-восточные, в частности семитические народы имели совершенно отличные от наших взгляды на роль книги. Скрупулезного вопроса об исторической, документальной подлинности для них не существовало. Книга была для них средством религиозно-этического назидания. Все, что казалось в тексте практически нецелесообразным, смущающим, соблазнительным, спокойно ретушировалось, перерабатывалось, изменялось, дополнялось хозяйскою рукою вождей народа, в данном случае — пророков, священников, мудрецов (хакамим) и книжников. Задача книги была практическая, миссионерская, пастырская, а не теоретическая, документальная, архивная даже в тех случаях, где, по нашему, должна бы быть речь об исторической точности. Особо напряженной и творческой эпохой, собравшей, обработавшей и издавшей для широкого народного употребления священную литературу, была эпоха плена вавилонского и раннего послепленного времени (VI–IV века до Р.X.). Священник Ездра, как видно довольно точно из его книги, принес иерусалимским возвращенцам из Вавилона по меньшей мере Пятикнижие и, вероятно, некоторые книги исторические. Самаряне, вскоре отделившиеся от иудеев (IV в.), унесли с собой из Иерусалима не только Пятикнижие, но и книгу Иисуса Навина. Однако в великой духовной лаборатории Вавилона во времена Ездры было уже готово большое собрание всех категорий священных книг: наряду с историческими — и книг пророческих и некоторых учительных книг. Вавилон с тех пор на тысячелетия стал школой иудейской талмудической книжности.

В горниле Вавилонского плена не только возродился, но, можно сказать, заново родился иудейский народ. Уведен был в плен гордый политической народец, непрерывно ведший авантюрные войны в лоне то египетской, то ассиро-вавилонской коалиции, грубый бытовой язычник, идолопоклонник, а вернулся на развалины Иерусалима трезвый монотеист, ревнитель монопольного культа своего Бога Яҳве, понятого наконец как Единый и Единственный Бог всего мира и всех народов. Это уже был почти не народ, то есть не политическая нация, а безгосударственная, внеземельная религиозная община, церковь. Израиль плотяный превратился в Израиля духовного. Таков был провиденциальный результат наказания народа пленом. Израиль оперся не на свою государственную власть и династию, не на армию (он надолго стал подданным чужих империй), а на свою веру, на свое строго уставное культовое благочестие, на свое священство, на свою писанную Моисееву Тору и ее книжное продолжение: «пророков» (небиим) и прочие «писания» (кетубим), на то, что в эллинистическом мире, по началу через иудеев же, получило название «Библии». Состав и редакция библейских книг получили свою чеканку именно в этой духовной лаборатории плена, когда вождей народа и лучших сынов его охватила пламенная религиозно-патриотическая вера в то, что они религиозно неизмеримо выше поработивших их язычников, что они не должны унизить себя слиянием с ними, что Господь только и ждет от Своего народа, чтобы вернуть ему за покаяние и честь и славу бóльшую и лучшую, чем в последние времена их царств. Прообразом этой славы берутся легендарные времена Давида и Соломона. Но надежды, предчувствия и пророчества идут недосягаемо далеко. Новыми глазами и ушами воспринимает просветленный Израиль до сих пор пренебрегавшиеся им прежние пророчества. Он комментирует их в свете вновь зажегшихся в его сердце чаяний. Пленные пророки — отчасти Иезекииль и особенно неизвестные по имени, приписанные к концу книги Исаии, говорят о благах и блеске грядущего царства Израиля в чертах чудесных, космических изменений, о явлении нового мира — как бы взамен потерянного рая на земле. Новый чудесный Отпрыск Давидовой династии сводит небо на землю и стягивает к скромному Сионскому холму поклонение всего мира. За этим ликующим днем пришествия Мессии открываются еще более отдаленные перспективы. Силы зла в виде демонически преображенных, исконно-враждебных Израилю языческих народов вновь устремляются на обновленный Иерусалим, но здесь подпадают последнему страшному суду Яҳве—Бога Израилева, поражающему их и вновь утверждающему Свое святое Царство. За мессиологией раскрывается эсхатология, переходящая в апокалиптику. Религиозно-литературное творчество достигает высоких градусов напряжения и в нем переплавляются исторические и пророческие писания эпохи Царств. Вот почему книги пророков в особенности подверглись такой большой, иногда сплошной переработке. Глоссы, ретушировки, интерполяции, приписки из иных пророчеств — всё это особо характерные черты именно точно датируемых, исторически наиболее прозрачных для нас неанонимных пророческих книг. Разумеется, безошибочное различение первобытно-оригинальных текстов пророков и всех изменений и добавок к ним никому недоступно. Но без гипотетического анализа текста и без попыток разделить в нем первоначальное (авторское) и позднейшее (редакторское) решительно невозможен толковый комментарий библейских книг, пророческих в особенности. Отказ от методов и уже огромных положительных достижений истинно научной библейской критики в наше время равносилен обречению себя на отказ от здравого богословского понимания Библии, а иногда и просто от здравого смысла.

Яркой, наиболее общеизвестной иллюстрацией переработки состава и текста служит книга пророка Исаии. Время и обстановка написания книги нам сравнительно хорошо известна. Личность автора также довольно жива и характерна. Поэтому инородные материалы в книге пр. Исаии нынешнего состава сравнительно легко поддаются различению. В первых 40 главах подлинно Исаиевой книги зияюще не сливаются ни с исторической обстановкой, ни с богословским и литературным стилем Исаии многие отрывки и целые главы, преимущественно эсхатологического характера, и это большею частью принятые нами выдающиеся мессианские места: напр., IX гл. (о Мессии — божественном царе на престоле Давидовом — пророка скорее V, а не VIII в.); XI гл. (о духовных дарах того же Мессии, о райском счастии и всемирной славе Сиона — пророчество той же эпохи VI–V вв. Или знаменитый апокалипсис Исаии — главы XXIV–XXVII, с вещанием о воскресении мертвых, т.е. с догматом, который забрезжил в потемках ветхозаветного неведения только к концу элинистической эпохи (II в. до Р.Х.). Или вот переделка и явные вставки позднейших пророчеств, даже маккавейской эпохи, в рамках подлинных пророчеств Исаии о разных народах: гл. XIII–XXIII. Само собой разумеется, что все эти пророчества, раз включенные в священный, канонизованный текст, сохраняют для нас всю силу вероучительной, догматической обязательности независимо от их авторской неизвестности или псевдонимности по принципу их принятия нами из рук ветхозаветной и новозаветной церкви в качестве Священного Писания.

Еще важнее в вопросе о составе книги пророка Исаии это соединение с подлинным Исаией первых 40 глав целой новой, также выдающейся анонимной пророческой книги, которая теперь заключается в 40 по 66-ю главу книги пророка Исаии. Неведомый нам богдухновенный автор писал эту великую «книгу утешения» для Израиля, сначала в 539 г., перед самым взятием Вавилона Киром (гл. 40–48), а затем (гл. 49–55) по завоевании Вавилона (538 г.). Если ему же принадлежат и главы с 56 по 66, то они написаны несколько позднее, около 520 г. и уже на территории Иерусалима. Автор приписал свою книгу к Исаии как его ученик и последователь излюбленной Исаией богословской терминологии (название Бога: «Святый Израилев»), ибо при всем различии эпохи, исторического горизонта, при различной злободневности религиозных тем он усматривал у Исаии предвидение современных ему событий освобождения из плена. Последние энтузиастический автор переживал в перспективе ярких, пламенных, мессианско-эсхатологических видений. Это ему принадлежит потрясающий и загадочный гимн страдающему отроку Господню (Эвед-Яҳве) (53-я глава), где он проповедует превышающее Ветхий Завет богословие об искупительном значении страданий праведника за грехи человеческого рода. Это ему, как евангелисту Голгофы, мы «внемлем в священном ужасе» в паремии на вечерне великой пятницы. И есть чему по-человечески удивляться в этом вершинном для израильского пророчества прославлении раба Яҳве (Эвед-Яҳве), ибо самые тщательные усилия лучших ученых знатоков ветхозаветного богословия не в состоянии объяснить убедительным эволюционным путем появления в голове пусть и гениального мыслителя этой парадоксальной для культового номизма иудеев и утилитарно-рационалистической морали их мудрецов (хакамим) идеи искупительной силы уничижений и страданий, и при том непонятых и непризнанных, одного невинного праведника за грехи всего народа. Это — антидиалектическая творческая новизна, это Божественное откровение, это касание Духа Святого к высокому напряжению духа человеческого. Для талмудического иудаизма и для рационалистически настроенных библеистов «отрок Господень» только образ коллектива, символ народа израильского. Но неустранимо личные индивидуальные черты образа побуждают многих экзегетов искать его конкретного прототипа в современном автору пленном иудействе. Очевидно, современникам было ясно о ком идет речь, как и во всех вообще пророчествах. Только для нас теперь это загадка. Был ли это предпоследний иудейский царь Иоаким, 37 лет протомившийся в вавилонской темнице и затем неожиданно вавилонской же династией освобожденный и возвращенный в среду коронованных династов, или другой отпрыск Давидов, на котором сосредоточивались патриотические чаяния пленников, однако несомненно, что орлиный полет пророческой мечты автора ритмических поэм об «отроке Господнем» (Эвед-Яҳве) окружил это историческое лицо безмерно чудесными, сверхчеловеческими силами, как главы и творца вот-вот имеющего наступить мессианского всемирного прославления Израиля.

Мы знаем, что ни буква этого пророчества, ни буквы всех других пророчеств о безмерно чудесных подробностях мессианского царства Израиля никогда не исполнились и не исполнятся в земной истории. И этого не нужно, ибо пророчества уже духовно исполнились и исполнятся до конца, что открылось нам — христианам, читающим Ветхий Завет без покрывала, пребывающего на глазах иудейства. Но открывшееся нам, сынам Нового Завета, понимание Ветхого Завета не было еще доступно не только массе, но и самим творцам его, писателям-пророкам. Недаром же легла между нами и ними таинственная грань двух заветов. Поэтому мы не должны увлекаться наивной ненаучной экзегетикой и вписывать свое точное и ново-историческое, и ново-догматическое ведение в сознание и в букву древнеизраильских писателей. Они видели и разумели в пределах своих ветхозаветных горизонтов и в позитивно-историческом, и в религиозно-мистическом смысле. И когда Дух Божий окрылял их и уносил на грань, положенную Завету Ветхому, когда они, по отеческому выражению, становились как бы уже Евангелистами, то и тогда они видели нечто чрезвычайное для них лишь «зерцалом в гадании» и, пытаясь сказать несказанное, всё же мыслили и говорили в понятиях и образах своего времени и были совершенно понятны своим современникам. Новозаветный смысл речей пророков для них самих был элементом сверхсознательным, усматриваемым нами лишь с нашего посюстороннего, новозаветного берега, тогда как прямой и конкретно-исторический смысл пророческих слов, ясный для сознания самих пророков и их слушателей и читателей, наоборот, часто для нас теперь остается темной, неразъясненной археологией. Пророки не были противоестественными монстрами, намеренно обременявшими души современников какими-то непостижимыми для человеческого разума загадками. Наоборот, они пастырски любили и учили темный и грешный народ свой, наставляли его всяческими, даже педагогически наглядными способами, даже юродивыми символическими действиями. Их самосознание и их вещания были по-человечески совершенно естественными, а сверхъестественное духовное озарение лишь подкрепляло и возвышало их естественное богословствующее умозрение. Так и в данном случае, великий неизвестный нам по имени пророк в духе и силе Исаии, условно называемый Второисаией, сверхветхозаветно, богодухновенно-возвышенно истолковал религиозный смысл страдания неведомого нам представителя иудейского народа (Эвед-Яҳве) и через то стал для нас (и только для нас, а не для себя и для вавилонских пленников) евангелистом Голгофы. Сам же он, наряду со всем сонмом ветхо-заветных провидцев, праведников и вещателей о исполнении мессианских обетований «в последние дни» (беахарит гайямим) был и еще должен был оставаться великим слепцом.

Все они, обреченные еще быть в зоне «закона сений и писаний» и лишь влекомые тайным тяготением, как магнит к железу, к мессианскому Первообразу, могли, да и должны были говорить только на языке живой конкретной израильской истории и ее текущих событий, задач и интересов. Их речи не были бессознательной невнятной глоссолалией. И сами они не были безлично, механически звучащими органами, на которых играл Дух Божий. Они были живые, естественные люди с естественной человеческой ограниченностью. И самые близкие из них к пришедшему уже Первообразу, Которого они держали на руках, то есть Богоприимец и дщерь Фануилева, мыслили и говорили о Нем от лица всех чаявших избавления в Иерусалиме как будто мессианически широко, как о «Свете во откровение языком» (Лк. 2:32), но тем не менее только как об «утехе Израилевой». Хотя и говорили об оружии, проходящем сердце Матери Мессии, но еще без знания таинства Голгофы и без знания того, что пред ними не просто матерь, а Богоматерь. Еще «не прииде час» (см. Ин. 2:4) нового откровения, еще «не раздрася на двое» (Мф. 27:51; Мк. 15:38) завеса Ветхого Завета, еще не спало с глаз то покрывало, которое только «о Христе престает» (2Кор. 3:14). Свет Евангельский пролился на все книги Ветхого Завета лишь по воскресении Христовом, когда Воскресший и Сам Преображенный отверз Своим еще ветхозаветно слепым Апостолам «ум разумети писания» (Лк. 24:45), — акт завершенный в Пятидесятницу. С того чудесного момента передвижения всех религиозных перспектив у детей Авраама по плоти и сынов завета Синайского, ставших «во Христе новою тварью» (см. 2Кор. 5:17), «открылись вещие зеницы», и они, а за ними и мы, стали уже новыми глазами и новыми ушами внимать строкам Писания. В привычных по букве словах зазвучала вдруг музыка сфер, раздались обер- и унтертоны, мелькнуло незримое ранее ультрафиолетовое и инфракрасное. Приоткрылась некая часть плана Премудрости Божией, заложенного в истории избранного народа. Многие по естеству случайности оказались вовсе не случайными, ибо нет ничего случайного даже в царстве свободы для Божественного Предведения. Факты и слова, разделенные тысячелетиями и как будто ничем друг с другом не связанные, взаимно диспаратные, явились вдруг тесными звеньями таинственного великого целого, оказались прообразами своих первообразов. Сени и гадания стали явью для духовных очей веры.

Разве знал Второисаия, прославляя близкого ему страдальца за Израиля, но прославляя его не как позитивист-патриот, а как пророк в свете мессианских упований, разве он знал, что в плане Божественной Премудрости, сопрягающей весь мир в таинственном единстве и гармонии частей и моментов, — разве он знал, что его пишущая трость (херет), изображающая прообраз, уже чертит картины Голгофы, чеканя готовые речения для будущих Евангелистов, «образов сбытие зрящих», очевидцев крестных мук Первообраза? «Яко овча на заколение ведеся и яко агнец пред стригущим его безгласен… И со беззаконными вменися… Той же язвен бысть за грехи наша и мучен бысть за беззакония наша… Язвою его мы изцелехом!» (см. Ис. 53:5–12). Равно, как и псалмопевец — автор 21-го Псалма, разве знал он, что его литературный образ «разделиша ризы моя себе, и о одежди моей меташа жребий» (Пс. 21:19) есть уже прообраз события голгофского? Разве он мог знать, что его начальный стих, в переложении на разговорный арамейский язык — «Эли, Эли! лема шебактани — Боже Мой, Боже Мой, вскую оставил мя еси!» — в молитвенном вопле к Отцу будет повторять распятый Сын Божий? Только нам это открылось и раз навсегда поразило нас своим совпадением.

Не думал, конечно, и подлинный исторический Исайя, когда он, как читаем в 7 гл. его книги, маленькому трусливому политикану царю Ахазу сообщил волю Божию об избавлении Иудеи в ближайшие два года от вражеского нашествия и как на знамение милости Яҳве указал на предстоящее рождение какой то молодой женщиной сына с именем Иммануэль. Не думал Исайя, что и это рождение и это символическое имя (хотя сердце пророка и билось при этом мессианскими предчувствиями), что весь этот маленький политический инцидент около маленького царька маленького народца выйдет потом далеко за пределы этой захолустной провинциальной истории, что всё это — прообраз и Благовещения и Рождества Христова, событий более, чем всемирных. Странно и, конечно, не случайно решение тех благочестивых иудейских переводчиков этого места Исаии на греческий язык, которые упорно поставили здесь неожиданное по смыслу для зачинающей женщины и неожиданное вообще для иудаизма слово παρθένος «дева», переводя здесь так еврейское слово «ҳа-алма». Прямое еврейское слово для обозначения девства и девы — «бетула». Слово «алма» шире по своему значению. Оно означает зрелую девицу брачного возраста и уже состоящую в браке молодую женщину, по-русски «молодицу». Из семи случаев употребления в Ветхом Завете слова «алма» только еще раз в Быт. 24:43 греческие переводчики перевели его словом παρθένος по требованию ясного смысла речи (речь шла о невесте Исаака, Ревекке). В пяти других случаях они всегда переводили νεανις то есть «молодица» (по-славянски «отроковица», Исх. 2:8; Песн. 1:2; «юнота» — Песн. 6:8; Притч. 30:19 — «юность» (неточно); Пс. 67:26, слав. неточно «девы», в греч. νεανιδες). Но вот глаз Евангелистов, читавших Библию уже обычно по-гречески, вонзился в слово παρθένος и возвестил нам, что этот смелый неточный перевод не случаен, провиденциален, преобразователен. Недаром весь александрийский перевод, называемый LXX, принят с любовью церковью, а иудейством, его создавшим, с мистическим ужасом отвергнут и заменен другими (Аквилой, Симмахом).

Иллюстрация вопроса о подлинности в смысле цельности и единства состава ветхозаветных книг на случае с книгой пророка Исаии показывает нам, насколько вопрос о богодухновенности и пророческом характере ее, вопрос веры и религиозного ведения, не зависит от чисто внешнего, подлежащего научному испытанию факта той или иной литературной судьбы этой книги как книги. Последней попыткой русской богословской школы отстоять «Единство книги пр. Исайи» была под этим заглавием, напечатанная в 1902 г., московская магистерская диссертация арх. Фаддея (Успенского). После этой добросовестно-трудолюбивой попытки отстоять безнадежную позицию традиционной школы, мы можем с чистой совестью уступить поле, завоеванное библейской критикой, чтобы не растрачивать более и без того наши малые силы на предприятия безнадежные и приложить их ко многой, необъятной жатве, у которой деятелей мало.

Также бесполезно тратить теперь усилия на невозможные доказательства написания книги пророка Даниила самим Даниилом при его жизни, то есть в VI веке. Для всех, не держащих волей или неволей свои глаза закрытыми на литературно-историческую очевидность, ясно, что книга написана неизвестным автором в 165 году до Р.X. после очищения храма иерусалимского Иудой Маккавеем от «мерзости запустения», водворенной Антиохом Епифаном, но еще до смерти последнего зимой 164 г. Написанная в это позднее сравнительно с пророками-писателями время книга Даниила и по языку поздняя. Значительная часть ее написана на западно-арамейском языке, а ее еврейские главы пестрят корнями персидскими и греческими. Книги Даниила еще не знал Иисус сын Сирахов, писавший около 180 года до Р.X. Как поздняя, книга в еврейском масоретском каноне не нашла уже места среди пророков (II отдел канона), а приписана была к третьему отделу кетубим «писания» и помещается последней среди книг учительных, после Есфири. В греческом переводе она еще осложнилась тремя большими неканоническими добавлениями, еврейские или арамейские оригиналы которых возможны, но пока не найдены. Псевдонимность книги Даниила, принятой в канон, опять-таки при точном историческом истолковании ее буквального смысла нисколько не умаляет ее преобразовательно-пророческого значения. Книга оказала чрезвычайное влияние на последующее религиозно-писательское творчество. Своим методом вычислений на основе прежнего пророчества Иеремии, своим стилем видений и сновидений она создала и породила целую категорию литературы, так называемую апокалиптическую. Своей историософской схемой роли четырех мировых империй в судьбах царства Божия книга Даниила создала всю христианскую историософию. Правда, ее арифметические вычисления семидесяти седьмин очень просто и почти точно обозначают период времени от 586 года, то есть от взятия Иерусалима Навуходоносором, до восстановления Иерусалимского жертвенника в 165 году после Антиохова осквернения. И потому вовсе не следует насильственно притягивать эту арифметику ко временам евангельским, а слово «машиах» — помазанник в ст. 25 и 26 IX главы переводить обязательно «Христос», да еще писать с большой буквы, как делает это русский перевод, ибо по буквальному историческому смыслу в 25 ст. разумеется помазанник-первосвященник (по гречески, правда, χριστὸς с мал. буквы) Иисус сын Иоседеков в 538 г., в год указа Кира об освобождении иудеев. А в 26 ст. превосвященник-помазанник Ония III, который в 171 г. был вызван в Антиохию, лишен звания и казнен. Речь тут не о Христе Евангелия. Но так как маленькие события из жизни маленького израильского народа, по плану домостроительства спасения рода человеческого, были символически-преобразовательными, то и здесь в них указан нам пророческий прообразовательный смысл Самим Господом в Его эсхатологических речах. Антиох Епифан и его кощунственное дело вскрываются как прообразы апокалиптической деятельности антихриста. Догматическое и пророческое значение книги Даниила ничуть не умаляется трезвым научным выяснением происхождения книги и ее буквальной экзегезой, ибо по святоотеческому герменевтическому правилу установление в Писании сначала смысла буквального должно предшествовать попыткам искания смысла переносного, духовного, мистического.

В связи с вопросом о подлинности состава и материалов данного текста священных книг возникает проблема подлинности самых сообщаемых им сведений о жизни мира, человеческой истории и чудесах промысла Божия в последней. Вопрос этот уже выходит за пределы собственно библейской критики и подлежит ведению чистого богословия и апологетики. Но есть тут сторона подсудная и библейской критике. Никто теперь не будет искать в Библии уроков по естествознанию, по наукам точным и вообще по всяким наукам как таковым. Библия есть иная наука, наука духовная: о тайнах спасения. О вещах же позитивных, подлежащих ведению разума и рационального познания, она говорит разговорным, обыденным, а в силу древности и детским языком. Она, хоть и написана по вдохновению свыше, на написана людьми и для людей, а потому, и совершенно естественна, т.е. и ограниченна и дефективна, вполне соответственна ограниченности и дефективности человеческой природы. Она не раскалывает нашего черепа никакими кольями насильственных, невместимых вещаний об абсолютных тайнах. Она лишь сублимирует обычные познавательные возможности нашего разума до пределов сверхразумного и затем переводит бессильный разум в более мощное и вещее сердце наше, которое способно, если только чисто, зреть уже Бога. Сила сердца не только в чудесном голосе совести, но и в жажде красоты и любви. Оно есть орган не только этики, но и эстетики. Разум, очищаемый в горниле сердца совестью, высветляемый красотой и окрыляемый любовью, и есть путь Библейской мудрости. Именно этим сверхрациональным и даже рациональным путем Библия отвечает на религиозные искания человеческого духа, а не на его позитивно-научные запросы. Бесплодно и нецелесообразно продолжать искусственные, натянутые сближения Моисеева сказания о шестидневном миротворении с бывшими, настоящими и будущими, текущими и меняющимися научным теориями и гипотезами, ибо обязательна для нас в этом лишь глубочайшая мудрость догматического учения об абсолютно Едином Начале всего, о Творце всего из ничего (никакой предсуществующей материи, что было бы другим богом) и о даровании Творцом этой, созданной, так называемой «материи» сил и законов, по которым уже она сама в закономерной постепенности, в положенные времена и сроки раскрывает полноту космической жизни: «да будет твердь… да будут светила… да явится суша… да произведет земля… плодитесь и размножайтесь!» Многое в словесной плоти Моисеева повествования есть только скромное повторение праотеческих колыбельных сказаний первобытного человечества, что принадлежит к области так называемого фольклора со свойственными последнему мифологемными пережитками, былинно-богатырскими стилизациями и преувеличенными чудесами, чем и окрашены все предания о патриархальном периоде и вся дальнейшая национально-политическая история израильского народа. Нельзя ничего другого и ждать от древневосточной истории. Это ее естественный стиль. Надо уметь его понимать как древний язык человечества. В этот древний язык неустранимо входят и элементы мифа в научном, положительном, благородном смысле этого термина. Глубочайшие догматические идеи как естественного, так и сверхъестественного откровения на языке первобытного человечества закутаны в пелены мифологем. Немало этих пережитков мифологем в книге Бытия: говорящий змей, география земного рая, любовь небожителей к дочерям человеческим, борьба Иакова с Богом и тому подобное. Древнему языку свойственна и народно-поэтическая форма. В Библейские книги включено много готовых кусков народной песенной литературы, например, благословение Иаковом своих сыновей, песнь по переходе через Чермное море, песнь Деворы о победе над Сисарой и так далее. Из песни слова не выкинешь. Они переписывались буквально. А поэзия вообще, народная в частности, немыслима без гипербол и фантазии. Девора поет, что «звезды с неба с путей своих сражались с Сисарою» (см. Суд. 5:20). Не только в этом случае, но и в сражении под Гаваоном Иисуса Навина с аморреями, когда остановлено было солнце (Нав. 10:12), чтобы одной кучке сражающихся было удобно добить другую, вовсе не нужно было беспокоить небесные светила и нарушать всю небесную механику. Это просто язык народной поэзии. Кстати, неизвестный автор книги Иисуса Навина на этот раз даже и помогает неискушенному в науке читателю выйти из затруднения. Он прямо сообщает нам, что сведение об этом необычайном чуде он почерпнул из сборника народных былин, увы, для нас потерянного, имевшего даже заглавие Сефер ҳа-Яшар «Книга Праведного». Он говорит (Нав. 10:13):

«Не это ли написано в Книге Праведного: „Стояло солнце среди неба, и не спешило к западу почти целый день“?»

Из подобных былинных сборников или прямо из устных рассказов черпал и неизвестный автор книги Судей причудливые эпизоды богатырской борьбы с филистимлянами народного героя — Сампсона. Связь его силы с его волосами, перетаскивание на своем горбу целого куска городской стены с воротами на соседнюю гору — чисто сказочные черты народного эпоса. Того же порядка и падение стен Иерихона от одних труб, а не от бывшей, конечно, реальной осады и штурма, или остановка течения Иордана, который и недалеко от Иерихона в засушливые месяцы можно переходить вброд. Так всегда человеческое сердце сплетает венки славословий и чудес около дорогих и достопамятных ему лиц и событий. Чудеса по существу и лежат в основе этих событий. Благодарное сердце знает, что в том или ином случае явно Бог услышал и неожиданно вывел из беды, вопреки человеческим расчетам. Для чуда не нужны феерические эффекты. Для верующих весь мир и вся их жизнь полны чудес непрерывного вмешательства Промысла Божия. Царство механической причинности постоянно пронизывается лучами царства свободы, не нарушаясь в своей закономерности. Истинные чудеса поэтому не чудовищны, не безмерны (это признак лжечудес): они скромны; они интимны и большею частью зримы только очами веры и не существуют для неверующих и посторонних. Когда ангелы пели рождественскую песнь пред вероспособными пастухами и когда тьма голгофская «бысть по всей земли», мир внешний спал, ел, пил, покупал, продавал и коротал свои серые будни, ничего не замечая особенного. Когда Моисей в грозе и буре подымался на Синай для молитвы и уединения, верующий народ переживал чудесную близость явления ему его Бога, а окрестные кочующие номады — враги нового переселенца — Израиля не замечали никакой Пятидесятницы, а видели лишь обыкновенную тучу с молнией и громом. Для израильского народа побег из рабства египетского в обстановке сказочных чудес и счастливый переход через западный залив Красного моря в момент его отлива и при благоприятном ветре при явной во всём помощи Божией был переживанием незабываемым, положившим начало новой эпохи его бытия, был как бы новым рождением нации, выступлением ее из небытия на сцену истории. А Египет и не заметил важности, а тем более чудесности этого происшествия и ничем не отметил его в своей памяти, как пашущий вол не чувствует мухи на своих рогах. И вообще весь внешний Израилю мир не заметил никакой исключительной чудесности в истории Израиля. Он сам жил верой в чудеса и без удивления иногда искал чудесного вокруг себя и у других народов, в том числе и у Израиля. Нееман Сириец ищет исцеления у пророка Елисея, волхвы в поисках Мессии гадают по звездам и приходят в Иудею. Но для самого Израиля в теперешнем учительном изложении его истории она рисуется в ракурсе, как сплошная вереница чудес. Так это ad intra, в порядке интимной, духовной реальности, и не так ad extra, в порядке реальности позитивной, физической. И той бездны различия между израильской историей как только священной и чудесной, и историей остального человечества как профанной и как бы пренебрегаемой Богом на самом деле нет. Нет, правда, и уравнения между ними, ибо религиозное, домостроительственное первенство избранного народа догматически неотменно. От него произошел по плоти Господь-Богочеловек. Но если Израилю педагогом во Христа был закон, то языкам — Эллинам таковым служила их философия, их культура и их свое великое благочестие. С той же роковой евангельской поры, как Израиль по таинственно-страшному предопределинию Божию, в лице Иуды, не узнав Мессии, предал Его на Крест, — и избранничество Израиля, и обетования, и откровения, и чудеса и благословение самого имени уже прямо перешло на нового Израиля, на «Яфета, поселившегося в шатрах Симовых». В момент когда, предавая в руце Отца дух Свой, Распятый провозгласил: «совершишася», не только «раздрася церковная завеса», «камение распадеся», но и завершилась мистическая катастрофа: распалось камение Ветхого Завета, его своды и стены рухнули, и еще из рая текущий поток исключительной священной истории через преемство лиц, семейств, колен и, наконец, целого избранного народа, поток этот резко переменил свое направление и улегся в русло «языческой неплодящей прежде церкви», «отныне же процветшей» и цветущей бесчисленными дарами благодати и чудесами. Священная история в мире не кончилась. Священная история в нас продолжается, ибо «Он с нами во все дни до скончания века». Церковная История есть та же Священная История со включением в себя и истории христианских народов, как включен был в нее и плотской Израиль со всеми его природными грехами, страстями и преступлениями, которые откровенно засвидетельствованы без прикрас и в самых Библейских книгах, ибо «немощная мира избра Бог, да посрамит крепкая… да не похвалится всяка плоть пред Богом» (1Кор. 1:27–29). И наша новая священная история так же полна чудесных проявлений руководства Промысла Божия в общих судьбах христианских народов. Мы только не ставим их в ряд с позитивно-физическими явлениями как люди Древнего Востока, в том числе и библейские писатели. Мы уже удалились от первобытного мифологемного языка. Эон религиозного и культурного детства сменился эоном нового религиозного сознания. Не учитывая этой смены, многие неискушенные склонны думать, что время самих чудес миновало, что Господь творил их только у Израиля. Опасная для веры мысль! Некритическое принятие сказочной оболочки древних чудес порождает подозрение, что их никогда и не было, что небо всегда молчит. Как будто бы оно молчит в наши дни! Так суеверная вера ведет к атеизму. Вера искушенная и живая с дерзновением утверждает: да, времена всегда одинаковы; и теперь не меньше чудес, чем прежде, и тогда было не больше, чем теперь, ибо священная история продолжается. «Отец мой доныне делает, и Я делаю» (Ин. 5:17), — говорит Господь. Снимая этот шарж преувеличенной чудесности с истории Израиля и ветхозаветных Писаний, мы тем самым должным образом освобождаем и свое новозаветное свободное сознание и богосыновнее дерзновение от некоего рабства «закону», от которого трепетали боязливые сыны Авраама по плоти, вступая в ограду церкви. Это — не наш трепет.