Время

Только сейчас, когда мне уже пошел шестой десяток, и жизнь моя подходит к концу, я решаюсь рассказать о тех странных и трагических событиях, которые мне довелось пережить в юности. Теперь, когда пришло время подводить итоги, долгими ночами я лежу без сна и задаю себе вопрос, а было ли это на самом деле или только привиделось мне. Но потом перед моими глазами вновь и вновь встает его милое лицо, его нежная мальчишеская улыбка, и я понимаю, что все это действительно было, и что я все еще люблю его.

Я уже давно почтенная мать семейства, но ни мой муж, ни мой взрослый сын, ни мои любимые внуки даже не подозревают, что были в моей жизни эти несколько дней, когда Бог, снизойдя к моей одержимости, наделил меня даром совершить чудо. С тех пор прошло много лет, и я не знаю, сохранился ли у меня этот дар до сих пор или нет, ибо твердо уверена, что никогда больше не стану применять его, так как еще тогда я поняла, что все в нашей жизни предопределено, и ничего изменить мы не в силах.

В тот год, окончив университет, я вернулась в свой небольшой провинциальный город. Конечно, уезжая пять лет назад, я была уверена, что расстаюсь с провинцией навсегда. Но все оказалось не так просто. Единственной возможностью остаться в большом городе оставалось найти себе мужа, имеющего постоянную прописку. Но с этим ничего не получилось. Не то, чтобы я никому там не нравилась, наоборот, я была очень хорошенькой, и к тому же мои родители, гордые тем, что я поступила в университет в большом городе, старались изо всех сил доставать мне красивые вещи. Так что я выделялась в любой компании, и многие обращали на меня внимание, но просто дело было в том, что все эти годы я оставалась романтической дурой, желающей выйти замуж только по большой любви. Строки «Ей с детства нравились романы, они ей заменяли все…» были написаны не только о Татьяне Лариной, но и обо мне. Все пять лет я просидела в квартире своей тетки, вся погруженная в книги и мечты о Нем. Я точно знала, каким Он должен быть: конечно же, высоким, стройным, симпатичным, с застенчивой мальчишеской улыбкой и длинными ресницами. Естественно, ни о каких кривых ногах или оттопыренных ушах не могло быть и речи. Еще он должен был быть нежным, милым, немного наивным и безумно талантливым, неважно в какой области. А мне предназначалось быть ему поддержкой и опорой на всю жизнь. Такая вот романтическая чушь. Еще счастье, что мой отец смог сделать мне так называемый «вызов» из нашего районо, иначе мне вообще пришлось бы поехать на три года в село, работать учительницей в сельской школе. В 1977 году с распределением студентов было очень строго. После окончания высшего учебного заведения каждый молодой специалист должен был отработать три года там, куда его пошлет государство. А посылали, естественно, в такие захолустья, куда по доброй воле никто бы никогда не поехал. Поэтому на старших курсах все начинали стремительно жениться или выходить замуж, чтобы получить так называемый «свободный диплом». Другим выходом было письмо от какого-нибудь учреждения, которое сообщало, что страстно желает заполучить к себе на работу именно этого выпускника, и никакой другой их не устроит. Все понимали, что эти письма-вызовы берутся «по блату», но закон разрешал в таких случаях отпускать на волю несчастного выпускника, и особых препятствий таким «вызовникам» не чинили.

Вот так и получилось, что я смогла хотя бы вернуться в наш город. Отец нашел еще кое-какие связи, и меня приняли на работу в английскую спецшколу, что в нашем, обделенном элитой городке, тоже считалось довольно престижным.

В школе мне дали сравнительно немного часов, ни семьи, ни детей у меня не было, друзей я за эти пять лет растеряла, поэтому я и решила подыскать себе какое-нибудь еще занятие, чтобы заполнить свободное время. В университете у меня тоже было много свободного времени; занятия давались мне легко, с мальчиками я подолгу не встречалась, так как очень быстро в них разочаровывалась, (еще бы, при таких-то требованиях), поэтому я записывалась на все факультативные занятия и старательно их посещала. Два года я изучала журналистику и даже печаталась в нашей университетской газете. Вместе с еще одной, такой же неприкаянной, как и я, подружкой мы ходили по другим институтам, брали интервью у наиболее активных студентов и писали о них никому не интересные статьи. Вероятно, этими статьями заполняли свободные места, когда больше печатать было нечего. Но мы все-таки не бросали свою журналистскую деятельность, потому что, чего греха таить, еще и надеялись встретить где-нибудь Его, так как дурами были обе. Но, понятное дело, таких как нам было нужно нигде не водилось, и постепенно мы бросили это дело.

Теперь же, прочно осев в своей провинции, и не зная, куда себя девать, я решила попытать счастья в местной газете. А вдруг, они, сраженные моим талантом, предложат мне там постоянную работу. Все-таки работа журналиста намного интереснее, чем работа учителя. Да и людей там встречаешь гораздо больше, а ведь как-то надо же было устраивать свою жизнь.

В редакции местной газеты «Надднепрянская правда» никто особенно не обрадовался моему приходу. Но, скорее всего, и у них иногда оставались в газете пустые места, которые надо было хоть чем-нибудь заполнить. Мне стали изредка давать задания написать заметки второстепенной или третьестепенной важности. Печатали их обычно где-нибудь в средине в самом низу, и, конечно же, ничего за них не платили. Да я и не заикалась об оплате, так как была уверена, что никто мои писания не читал. Так я работала уже целый год, и хотя мне эта деятельность вообще ничего не приносила, все-таки не бросала ее, совсем уже не зная, чем заполнить пустоту в своей жизни.

В ту пятницу, которую я не забуду никогда, все начиналось как обычно. Было 16 мая 1978 года, и эта дата врезалась мне в память навечно. Утром мне позвонили в школу из газеты и дали задание. Пару недель назад в Киеве проходил конкурс молодежной песни, и первый приз получила песня композитора из нашего города. Это был совсем молодой мальчик, студент четвертого курса музыкального училища. Я уже знала о нем из передачи по местному радио, и даже слышала его «Песню без слов». Мелодия была действительно необыкновенно красивой и очень грустной, и так как жизнь моя тоже была не из веселых, поразила меня в самое сердце. Несколько дней я даже думала о нем, и он представлялся мне необыкновенно красивым, с одухотворенным лицом, и чуть ли не печатью гения на лбу. Потом я решила, что все это мои очередные фантазии, а на самом деле, он, скорее всего, самый заурядный парень, с самой заурядной внешностью, а, может быть, и вообще урод. Но все-таки после звонка я заволновалась и решила, прежде чем идти, привести себя в порядок, тем более что мне сказали, что дело не спешное, и я вполне могу принести материал в середине следующей недели. После работы, я отправилась в парикмахерскую постричься и подкрасить волосы. Еще мне нужно было обдумать свой наряд и подготовить вопросы, и вообще темы для беседы.

Всю вторую половину пятницы я этим и занималась, собираясь пойти к нему в субботу. Но назавтра, когда окончились занятия, и я увидела, как все радостно заспешили домой, до меня вдруг дошло, что на субботу все нормальные люди планируют какие-нибудь развлечения. Скорее всего, он тоже будет куда-нибудь спешить. Точно также отпало и воскресенье. Даже, если он будет дома, я же не хочу, чтобы он подумал, что мне совершенно нечем заняться в свободный день, а так как у нас в понедельник был назначен педсовет, ничего не оставалось, как идти к нему во вторник, что я и сделала.

После уроков я сложила свои вещи и вышла на улицу. День был никакой, ни жаркий, ни холодный, а так себе светло-серый, без солнца, но и без дождя. Я люблю такую погоду. Мне почему-то кажется, что она лучше всего подходит к моей постоянной меланхолии. Повинуясь какому-то порыву, я решила идти пешком. Город у нас небольшой, и до любого места можно добраться без автобуса, а улица 9-го Января, на которой он жил, и вообще находилась не очень далеко. Я шла и думала, как хорошо, что у меня есть такая уважительная причина прийти к нему. А просто так я ни к кому не пристаю и никого не трогаю. Ну, что я за прелесть, прямо как Наташа Ростова. С такими мыслями я, наконец, вышла на его улицу. Она была совсем короткой, по обеим сторонам стояли невысокие двухэтажные дома на четыре квартиры. В конце улицы я сразу увидела толпу. Наверное, что-то случилось, равнодушно подумала я. Меня никогда не привлекал вид чужого несчастья, и я сразу же решила обойти эту толпу стороной. Но нужный мне номер дома был явно в той стороне, и я пошла туда. Приблизившись, я сразу поняла, что это похороны. Такой черной и зловещей выглядит только толпа, идущая на кладбище. Подойдя еще ближе, я обратила внимание, что вокруг стояли большей частью очень молодые мальчики и девочки. Значит, умер кто-то молодой, все также безучастно подумала я. Жаль, конечно, но это не мое дело. Мне нужно идти дальше. Я подняла глаза на номера домов. Странно, толпа стояла у нужного мне дома, 19-го. Тревожное предчувствие кольнуло в сердце. Нет, этого не может быть. Это просто совпадение. Мало ли кто еще живет в доме. Но подойдя ближе и пробираясь к входу, я уже знала, что обманываю себя. Я поднялась на второй этаж. Дверь нужной мне квартиры была, как и положено на похоронах, полуоткрыта. Рядом у стены стояла обтянутая красным материалом, страшная крышка. Я тихонько зашла внутрь. Небольшая комната, заставленная мебелью, занавешенные зеркала и стекла в серванте. Посредине на табуретках стоял гроб, и он лежал в нем. Даже в смерти он был красив, как бог. Темные кудрявые волосы, ровные полукружия бровей, длинные пушистые ресницы, короткий прямой нос и плотно сжатые губы. Смуглые руки с длинными тонкими пальцами музыканта вытянуты вдоль тела. Он был стройным и, судя по длине гроба, высоким. Ну, вот я и встретила его, мелькнула в голове мысль, только как всегда опоздала. Вот он лежит мертвый, такой юный, такой талантливый, такой красивый, и все, чем наделила его природа, все пропало. Но ведь этого не может быть. Он ведь один единственный такой, я искала его всю жизнь. Да, я старше его, но всего лишь на несколько лет. Но и не во мне дело, просто он должен был жить. Я должна немедленно что-то сделать. Нельзя позволить ему вот так уйти. Но что я могу сделать? Что?

— Прежде всего, ты должна узнать, почему он умер. Если у него была какая-нибудь смертельная болезнь, сделать будет ничего нельзя, — деловито сказал кто-то у меня в голове. — Узнай, отчего он умер.

Я подняла глаза. Возле гроба сидела женщина, вся черная как земля. Она безумными глазами смотрела на мертвое лицо. Время от времени горе переполняло ее, и она начинала мерно раскачиваться и шептать «Ленечка, мальчик мой родной». Рядом сидел мужчина и также, не отрываясь, смотрел на сына. Прислонясь к серванту, стоял высокий худой подросток, очень похожий на лежащего в гробу парня. Глаза у него были испуганные и полные слез. Это был явно младший брат. Я заглянула в кухню. Там деловито суетились две пожилые женщины, что-то резали, жарили. Готовят поминки, с ненавистью подумала я. Еще бы, ведь это чуть ли не главная часть похорон, напиться и наесться на халяву.

Я повернулась и тихонько вышла из квартиры. Спрошу у соседей внизу, соседи всегда все знают. Я вышла из подъезда и услышала громкие рыдания. Поодаль стояла пышная белокурая девица, и вся исходила слезами. Ее окружали несколько девочек. Они пытались утешать ее, подносили ей воду, валерьянку, но она все отстраняла и, эффектным жестом откидывая длинные белые волосы, продолжала картинно рыдать.

— Ты смотри, как слезами заливается. Еще и совести хватило прийти сюда. У, бесстыжая, убить ее мало, — прошипел сзади меня чей-то голос. Я обернулась. Возле меня стояли три пожилые женщины. Одна из них и сказала эти слова, а остальные две согласно закивали головами.

Вот ты-то мне и нужна, подумала я и, повернувшись к ней, тихо спросила:

— А что с ним случилось? От чего он умер?

У нее сразу загорелись глаза. Еще бы, с подругами — то она уже все обсудила, а тут свежий человек, и можно все заново просмаковать. Она с готовностью раскрыла рот, но прежде, наверное, для приличия спросила:

— А вы кто им будете?

— Я из школы, — ляпнула я.

— Понятно, — закивала она, хотя, что ей было понятно, трудно было сказать.

— Ну, так вот, — быстро зашептала она. — Эта блондинка, ну та, что плачет, Ленка. Это из-за нее все и случилась. Она из деревни приехала в техникуме учиться, ну, и вцепилась в него, в Ленечку нашего, значит, как пиявка. Ясное дело, в городе ей захотелось остаться, а иначе, зачем он ей. А Ленечка тогда и совсем молоденький был, он же младше ее на два года, а она, видать, уже опытная, смогла парню голову задурить. Два года к ним домой ходила, всех тут уже знала, и такая вся из себя ласковая была. Только и слышишь от нее «Здравствуйте, тетечка Верочка, давайте я вам помогу», и все такое. А уж как за матерью его увивалась, и отцу тоже глазки строила. Родители-то сперва не хотели ее, ему учиться надо, да и не пара она ему. Но потом смирились, что ж сделаешь, если он в ней души не чаял, да и привыкли, она почитай каждый день приходила, ну, прямо родная была. А потом пообтесалась в городе, одеваться стала, где только деньги брала, непонятно, но вещи у нее появились модные, и сама такая гладкая стала. Вот тут и появился у нее другой. Ленечка ведь тоже студент, денег у него мало. Ну, подрабатывал он, играл с ребятами на каких-то концертах, может, все это ей и покупал, да ей же уже все мало было. А тут и подвернулся этот спортсмен, чемпион какой-то по гребле, что ли. У него и квартира, и машина, и по заграницам он ездит. Она сразу Леню-то и бросила, и за этого уцепилась. А он, бедный, уж как страдал, ходил весь черный. А потом вот и не выдержал, — она промокнула платком сухие глаза, и, переведя дух, зашептала дальше.

— В пятницу-то родители его возьми и уедь на дачу, и младшего сына с собой прихватили. Им бы дома сидеть и его сторожить, нет, понесло их на дачу. Часов в шесть они уехали, а он в восемь, это доктор потом сказал, взял таблетки снотворные, у них от бабушки остались, и проглотил всю пачку разом. Если б кто дома был и скорую вызвал, спасли бы его, а так, что ж. Родители-то только в воскресенье вечером приехали, а он уже холодный весь. Мать-то бедная так кричала, так кричала, — она снова промокнула сухие глаза и жадно уставилась на меня. А вдруг и я начну рыдать или кричать, все ж интереснее будет.

Но я не собиралась доставлять ей такое удовольствие, а молча, повернулась и пошла, провожаемая ее недоуменным взглядом. Я шла посмотреть поближе на ту, из-за которой он решил умереть. Длинные белые волосы, явно крашенные. Не из худеньких, но и не толстая, а так, аппетитная. Пожилые мужики при виде таких пускают слюни. Лицо грубоватое, из деревни ведь все-таки, но кожа, хорошая, упругая, бело-розовая. Моя бабушка обычно называла такие лица «кровь с молоком». Вроде бы горюет, а кофточку озаботилась надеть обтягивающую, с большим вырезом, и юбка тоже коротенькая. А ляжки-то толстые, со злорадством подумала я.

Девица почувствовала мой взгляд, и на мгновение отняла платочек от лица и неприязненно посмотрела на меня. Глаза у нее были маленькие, светло-голубые, поросячьи. Ничего, кроме хитрости и злобы в них не было. Да не горюет она вовсе, поняла я, а так, выпендривается. Она же гордится в душе, что она в центре внимания, что она здесь на особом положении. У нее же на роже написано, что, вот я имею право тут рыдать, потому что он сделал это из-за меня. Сука. И ради вот этой дряни он ушел из жизни. Нет, это неправильно, и я все исправлю. Я спасу его и от смерти, и от нее тоже.

Удивительно, но мне ни разу не пришла в голову мысль, что я просто сошла с ума. Я собиралась спасти мертвого человека. Но разве можно спасти того, кто уже умер? Почему-то я была уверена, что смогу это сделать. И еще я знала, что, если хоть на минуту прислушаюсь к голосу рассудка и начну сомневаться, то все пропало. Я ничего не смогу сделать, и он умрет навсегда. Поэтому я как будто выключила свой мозг и действовала, только повинуясь какому-то странному инстинкту. Я даже не думала о том, что я должна буду сделать. В голове вертелась какая-то смутная мысль, но я и не пыталась ухватить ее. Я знала, что в нужный момент, она оформится, и я буду знать, что мне нужно сделать. Еще я знала, что это будет нелегко. Мне придется сделать какое-то очень большое и болезненное усилие. Я только подумала, что насколько все было бы проще, если бы он не принимал никаких таблеток. Если бы только его родители не уехали в пятницу, и кто-нибудь был бы рядом с ним, этого не произошло бы.

И вдруг, словно молния ударила меня в голову. Если бы кто-нибудь был с ним рядом… А ведь это я должна была прийти к нему в эту пятницу. Ведь мне же позвонили с утра не случайно. Это был знак, что я должна была пойти к нему, чтобы спасти. А я вместо этого отправилась в парикмахерскую. Так вот, что неправильно в его смерти. Он не должен быть умереть. Это произошло по моей вине, и поэтому только я могу это исправить.

И в это мгновение, та смутная мысль в моем мозгу вдруг стала четкой и ясной, и я поняла, что мне нужно сделать. Время. Я должна вернуть время. Я должна вернуть эту роковую пятницу, прийти к нему и спасти его. Это будет тяжело, но я это сделаю. Самое главное ни секунды не сомневаться в том, что это возможно. Что мне до того, что люди думают, что такого не бывает. Я верю в то, что я могу это сделать, а вера двигает горами. Не напрасно ведь есть такая пословица. Значит, кто-то уже убедился в этом. И в самом деле, откуда мы знаем, что никто никогда не возвращал время, и не изменял чью-то судьбу? Может, так уже было, только никто этого не заметил. Но даже, если такого и не было, меня это не касается. Я знаю, что мне нужно делать. Только мне еще нужно заручиться его согласием. Если он будет мне помогать, все пойдет легче.

Я вернулась в дом и снова вошла в комнату скорби. Там ничего не изменилось. Я посмотрела на мертвого мальчика. Жалеет ли он о том, что сделал, хочет вернуться назад, как узнать это? Я внимательно вгляделась в его лицо и увидела, что в углу глаза у него застыла слеза. Вот и ответ. Бедный, бедный ты мой. Ты не хотел умирать. В последний момент ты понял, какую сделал глупость, и, значит, ты согласен вернуться. Помоги мне тогда, подай знак, что ты меня слышишь.

В этот момент за окном пробежал ветер. Он качнул ветки деревьев, и тень пробежала по мертвому лицу. Его выражение как будто изменилось. Исчезла слеза, застывшее лицо стало умиротворенным. Он услышал меня, он понял. Радость наполнила мое сердце. Теперь я могу спокойно уйти. Похороны могут начаться в любую минуту, а я не должна видеть, как его будут выносить. Его родственники начнут кричать, плакать, а я не должна разделять их скорбь. Я не должна видеть, как его уносят, иначе эта картина будет стоять у меня перед глазами и помешает мне, и он уйдет навсегда. А ведь я обещала ему помочь вернуться, и он ждет.

Я спустилась вниз по лестнице и быстро, чуть ли не бегом, стала уходить от его дома. Но пройдя несколько кварталов, замедлила шаг. Спешить было незачем. Магия — это дело ночи. Чудеса не происходят при свете дня. И чудо никогда не совершается прямо перед глазами, чтобы ты мгновенно мог убедиться в нем. Нет, все гораздо сложнее. Чудо пугливо. Его можно заметить только боковым зрением. Вот промелькнуло что-то необычное, а ты заметил это только краем глаза. Или что-то прошуршало у тебя за спиной в пустом доме. Или чей-то голос послышался в ушах, а может это просто показалось, и на самом деле ничего не было. Тебе самому нужно решать. Если ты решишь, что тебе показалось, то все, это конец. В твоей жизни чудес не будет. А если ты поверишь в чудо, то ты его и получишь, потому что каждому воздается по вере его. Я не знаю, откуда пришло ко мне это знание, но я чувствовала это всей душой.

Я медленно шла домой, и радость переполняла мое сердце. Он ответил мне, он знает, он ждет. Я чувствовала себя необыкновенно сильной, могущественной. Я знала, сейчас я смогу сделать все.

Дома меня как всегда ждали родители. Я занялась обычными делами, помогла маме накрыть на стол, села с ними обедать, попутно отвечая на их нелепые вопросы о том, как прошел мой рабочий день в школе. Да кому это интересно. И зачем вообще им нужно это знать. Но я не должна была выдать себя и старалась держаться как обычно. Я беседовала с ними спокойным голосом, а сама с трудом старалась удержаться от смеха. Если бы они только знали, что я собираюсь сегодня сделать. Пожалуй, они вызвали бы ко мне психиатра, потому что нормальный человек не должен верить в чудеса. Нормальный человек должен интересоваться только действительно важными для жизни вещами, такими, как, например, работа, зарплата, здоровье, цены и тому подобное. А ночью он должен спать, а не пытаться возвращать время или оживлять мертвых.

Но все дело в том, что ночью я не сплю. Вернее сплю, потому что так полагается, но на самом деле я ночной человек. Всю свою жизнь я ненавижу ложиться спать ночью, и не могу вставать утром. Мой любимый фильм это «Город тьмы». Для меня он полон очарования, потому что в этом городе всегда только вечер и ночь, и никогда не наступает утро. Но наш мир, к сожалению, создан для дневных людей, и приходится ему подчиняться, ломать себя и жить вопреки своей природе. Но сегодня ночью я не буду спать. Сегодня у меня совсем особенная ночь, но уж, конечно моим родителям совершенно не нужно даже подозревать об этом. Поэтому я постаралась как можно непринужденнее рассказать им о своих последних достижениях на ниве просвещения. По-видимому, я даже переборщила, потому что мама начала удивленно поглядывать на меня. Еще бы, ведь обычно я не люблю говорить о школе, и отделываюсь от их вопросов краткими репликами. Чтобы не возбуждать у них подозрений, что сегодня что-то идет не так как всегда, я замолчала, и отговорившись тем, что мне нужно готовиться к урокам, ушла в свою комнату. Готовиться к урокам, это святое дело, поэтому они немедленно освобождают меня от домашних обязанностей и начинают говорить между собой шепотом.

Я закрыла свою дверь и уселась за стол, предварительно обложившись книгами и тетрадями. Камуфляж соблюден, но делать мне нечего. Завтра снова будет пятница, и эти уроки я уже проводила. Уставившись невидящим взглядом в какой-то учебник, я начала думать о нем. Интересно, какой он в жизни. Я ведь даже не знаю, какого цвета у него глаза, какой у него голос. Я пыталась представить, как он улыбается, какие у него жесты. Любит ли он читать? И если да, то какие книги? Как бы мне хотелось поскорее увидеть его живого, поговорить с ним, убедиться, что он именно такой, каким я его представляю. До меня вдруг запоздало дошло, что я люблю его. Как странно, я люблю мертвого мальчика. Нет, нет, тут же начала убеждать я себя, это он только сегодня мертвый, а завтра он выздоровеет. Да, вот именно, не оживет, а выздоровеет. Удивительно, что его смерть ни на одну секунду не представлялась мне чем-то окончательным, а скорее, просто тяжелой болезнью, от которой у меня есть лекарство. И сегодня ночью я его вылечу. Пока только от смерти, а завтра я еще должна буду его вылечить и от любви к этой ужасной Лене. Но это потом. Сейчас самое главное это спасти его. Хоть бы скорее пришла ночь.

Я подняла глаза к окну и с удивлением обнаружила, что уже стемнело. Как быстро прошел вечер. Но мне была нужна настоящая глубокая ночь, когда затихнут все звуки, когда станут пустынными улицы, когда большинство людей улягутся в кровати, и вытянувшись и накрывшись одеялами, застынут в них как мертвецы. Вот тогда я, единственная неспящая на земле, почувствую в себе силу вернуть время, а моя любимая ночь, моя верная подруга поможет мне.

Неожиданно в дверь постучали, и вошла мама. Она принесла мне ужин и сказала, что они с папой идут спать, и мне тоже не стоит засиживаться, так как завтра рано вставать. Я взглянула на часы и с удивлением заметила, что уже начало двенадцатого. В этом было что-то нереальное, что-то явно случилось со временем. Оно не шло, а действительно бежало. Что-то странное происходило сегодня ночью.

Наконец родители улеглись спать. Я выключила свет, наглухо закрыла шторы, и в комнате воцарилась полная темнота. Комната, мебель, все как будто исчезло. Было удивительно тихо, лишь на маленьком столике возле моей кровати громко тикал будильник. Я села в кресло и уставилась в темноту. Ничего не было видно, но я почему-то знала, что кто-то или что-то наблюдает за мной. От напряжения у меня зарябило в глазах и мне показалось, что по комнате плавают небольшие белые облачка. Они скручивались и снова расправлялись, изгибались и кружились словно в танце. Иногда они окружали меня, потом улетали, время от времени они соединялись и образовывали какие-то фигуры. И вдруг они все потянулись в одну сторону, собрались все вместе и передо мной встала фигура очень высокого человека, одетого в длинную белую рубаху. Я ясно видела, что у него длинные до плеч белые волосы и такие же белые борода и усы. Он стоял прямо передо мной и пристально смотрел на меня.

— Чего ты хочешь? — вдруг раздался голос у меня в голове.

— Помоги мне, — произнесла я одними губами. — Я не знаю, кто ты, может, ты просто привиделся мне, но все равно, прошу тебя, помоги мне вернуть его.

— Мертвого нельзя вернуть. Мертвому не место на земле.

— Да, это так. Но я знаю, как можно спасти его. Мне нужно вернуть время, когда он был живым, и я приду к нему и не дам ему умереть.

Белый человек как будто задумался. Я должна убедить его, лихорадочно подумала я. Я должна убедить его сейчас или никогда.

— Пожалуйста. Дай мне возможность спасти его. Ему рано умирать, он не заслужил такую глупую смерть. Верни время, и он останется жив.

Но человек молчал, все также продолжая смотреть на меня. И вдруг облачка разлетелись, и он исчез. В комнате опять стало темно, но я заметила, что в одном месте проступили очертания чего-то большого, прямоугольного. Этот предмет все четче и четче выделялся на фоне стены, которая была уже не черной, а серой, пока я, наконец, ясно не увидела, что это гроб. Он уже отделился от стены и висел в воздухе невысоко от пола. Хотя я и была готова ко всему, мне стало так страшно, что я не могла даже пошевелиться. Стена над гробом продолжала светлеть, и я, наконец, стала различать черты мертвеца, лежащего в гробу. Это был он, Леня. Преодолевая страх, я попыталась подняться и подойти к нему, но не смогла. Мне показалось, что кто-то очень сильный удерживает меня в кресле. В это время у него вокруг лба начала двигаться узкая бумажная ленточка, похожая на те, что я видела в старых фильмах, где показывали ленточки, выходящие из телетайпа. На этой ленточке тоже были какие-то слова, я это ясно видела, но прочитать их не могла. Кроме того, что я сидела далеко от него, буквы сияли голубым светом, переливались и мерцали и разглядеть их было невозможно.

Он хочет что-то сказать мне, с отчаянием подумала я, а я не могу прочитать. Я снова рванулась, чтобы встать с кресла и подойти к нему, но какая-то сила все также удерживала меня. Так я и просидела неподвижно все время, а ленточка все струилась и струилась вокруг дорогого мертвого лица. Наконец, она кончилась, и свет стал меркнуть, а затем вся комната снова погрузилась во тьму, и тут я проснулась и открыла глаза. Вернее, я просто открыла глаза, не понимая, спала я или нет. Могло ли быть, что я уснула в такую важную для меня ночь, и это все мне просто приснилось? Первая мысль была, что да, я спала. Как же я могла, ведь я же предала его, ведь все пропало, я никогда не смогу вернуть его. Затем я взяла себя в руки и все обдумала. Нет, я не уснула. Все, что я видела, было на самом деле. Просто проявилось одно из свойств чуда: произойти так, чтобы у меня оставался выбор, верить в него или нет.

Я знаю, что это был не сон, — твердо сказала я вслух неизвестно кому. — Я знаю, что я видела его, и он пытался мне что-то сказать, но я не поняла. Пожалуйста, попытайся сказать мне это еще раз. Ты же видишь, я верю, что ты приходил. Постарайся прийти еще раз.

И в этот момент он выступил из снова посветлевшей стены. Теперь он стоял, а не лежал в гробу, но он явно был мертв. Глаза его были закрыты, а руки бессильно свисали вдоль тела.

— Ты мертв, — вырвалось у меня.

— Да, — сказал он.

Я ясно видела, что губы его шевелились, но глаза по-прежнему были закрыты.

— Но как же так? Я не смогла оживить тебя?

— Это неважно, — все также, не открывая глаз сказал он. — Я пришел сказать тебе, что мы завтра увидимся.

— Но ведь ты же мертв, значит, я завтра умру и приду к тебе? — без всякого страха спросила я.

— Нет, — загадочно ответил он. — Не так, а по-другому.

Затем он отступил назад и исчез в стене.

Стена погасла, и я снова очутилась в непроглядной тьме. В комнате было необычно тихо. Мне явно не хватало какого-то привычного звука.

Часы, вдруг догадалась я. Будильник, который тикал в начале ночи вдруг замолчал.

Так, значит, время все-таки остановилось, мелькнуло у меня в голове, и я снова открыла глаза. Я лежала в своей постели, в ночной рубашке, шторы были раздвинуты и за окнами уже рассвело. Я чувствовала себя страшно усталой, я опять не могла понять, спала я или нет, но тут же рассердилась на себя за малодушие.

— Нет, я не спала, — твердо сказала я вслух. — Это все мне не приснилось, я видела его, он приходил ко мне и говорил со мной.

Но сердце мое болезненно сжалось. Я хорошо помнила, что он приходил ко мне мертвый. Значит, у меня ничего не получилось, я не смогла вернуть время.

В кухне включилось радио, я услышала бой курантов. Они отбили положенные шесть ударов, затем заиграл гимн Советского Союза.

— С добрым утром, товарищи, — сразу вслед за гимном произнес бодрый голос женщины — диктора. — Сегодня пятница 16-е мая 1978 года.

* * *

Получилось! У меня получилось! Сумасшедшая радость охватила меня. Значит, я действительно сегодня увижу его живого. Я буду говорить с ним. Спасибо тебе, Господи. Ты дал мне возможность спасти его, и поверь, я не упущу ее. Если мне не удастся отговорить его, я буду держать его за руки и звать на помощь, пока не сбегутся все соседи. Но я знаю, что этого не понадобится, потому что я сумею убедить его. Со вчерашнего дня мне все дано.

Усталости как не бывало. Я вскочила с кровати, переполненная счастьем и энергией. Сейчас нужно бежать в школу, мне ведь должны позвонить туда из газеты. Впервые я бежала на работу с нетерпением. Интересно, повторится ли все? И будет ли все точно совпадать с прошлым разом?

Все повторилось, правда, не совсем точно. Учителя заходили в учительскую почти в той же очередности, но только почти. Потому что некоторые все-таки пришли раньше, другие чуть позже. И говорили не все о том же, что в предыдущую пятницу.

Мне и самой захотелось провести эксперимент, вызвать не тех детей или провести урок по-другому, но, подумав, я решила не делать этого. А вдруг я что-нибудь нарушу этим, и все изменится, и я не смогу спасти его. Еще сначала я очень волновалась, позвонят ли мне из редакции, но потом до меня дошло, что я и без этого звонка могу пойти к нему. И, кстати, пойду обязательно, и ничто и никогда не удержит меня.

Но из редакции позвонили, и точно в то же время. В этом я увидела хороший знак.

Значит, мне все-таки суждено спасти его. Когда на перемене в учительской минута в минуту раздался звонок телефона, я сорвалась с места, чтобы схватить трубку, но вовремя остановилась. В прошлый раз меня позвали к телефону, и сейчас на всякий случай лучше было повторить все действия. Замерев, я ждала, кого позовут к телефону. Позвали меня. Секретарь редакции отбарабанила мне задание, присовокупив, как и в прошлый раз, что дело неспешное.

Ага, это тебе неспешное, подумала я, а я уже больше на эту удочку не попадусь. Для меня это самое важное и самое спешное дело на земле.

Я решила идти к нему сразу после шести часов, только подождать пока уедут его родители. Целый день я думала, что я ему скажу, как смогу убедить не умирать, но так ничего и не придумала, и решила действовать по обстоятельствам. В конце концов, если у меня ничего не получится, я, как и решила, схвачу его за руки и начну кричать, пока не сбегутся все соседи. Или буду сидеть у него хоть всю ночь, но отравиться не дам. Не знаю, как мне удалось все-таки еще и провести все уроки. Чем ближе подходило время идти к нему, тем больше я волновалась. Причем, если сначала я еще и переживала, не будет ли мне страшно, когда я увижу его живым, после того как столько раз видела мертвым, то потом я про это забыла. Я просто волновалась оттого, что увижу его. Придя домой, я первым делом кинулась к зеркалу. Как я выгляжу? На сколько лет? Могу ли я понравиться ему или его интересует только эта его деревенщина?

То, что я увидела в зеркале, мне понравилось. Хотя я и вернулась в прошлую пятницу, волосы мои не отросли. Дорогая и очень модная в том году стрижка «Видаль Сесун» мне очень шла. Я надела купленные на толчке фирменные джинсы «Levi's», модный марлевый батник и босоножки на платформе. Все было классное и смотрелось очень модерново, и самое главное, больше восемнадцати дать мне было нельзя. Не может быть, чтобы я ему не понравилась. Во всяком случае, все данные для этого у меня есть, а остальное я соображу по ходу дела.

Очень тяжело было усидеть дома, дожидаясь положенного часа. В пять часов меня просто вынесло из дому, и, хотя я шла пешком и очень медленно, без четверти шесть я уже была возле его улицы. Еще немного времени заняла прогулка по соседнему переулку, но ровно в шесть я уже стояла на углу возле его дома, убеждая себя, что мне необходимо находиться здесь, чтобы не пропустить отъезд его родителей. В книгах, когда сыщику нужно следить за кем-то, на противоположной стороне улицы всегда, кстати, как рояль в кустах, находится какое-нибудь кафе или книжный магазин. Но на этой короткой улице ничего не было, даже деревьев, и мне пришлось очень нелепо торчать там у всех на виду. Все, что я могла сделать, когда кто-нибудь проходил мимо, окидывая меня недоуменным взглядом, это с недовольным видом смотреть на часы, как будто я кого-нибудь жду. Но всему приходит конец. Я все-таки дождалась, пока его родители и брат вышли из дому и направились к автобусной остановке.

Уезжают все-таки, опять оставляют его как ничуть не бывало, невольно со злостью подумала я, хотя и вполне отдавала себе отчет, что они ничего знать не могут, так как для них все происходит в первый раз.

Я решила подождать еще десять минут, чтобы убедиться, что они не вернутся, но уже через три минуты мне пришло в голову, что в этот раз он может не дождаться восьми часов, и я опоздаю. Почувствовав, как ледяной холод ужаса заполняет мою душу, я, чуть ли не бегом бросилась к его дому. У самого подъезда я притормозила, чтобы отдышаться и привести себя в порядок. Слава богу, что эта маленькая улица была пустынной, и никто не обратил внимание на мои маневры. Наконец, я вошла в подъезд и поднялась по лестнице. Сердце колотилось как сумасшедшее. Вопреки всякой логике я боялась снова увидеть возле его двери красную крышку гроба. Но, слава богу, там ничего не было, и я вдруг ясно поняла, что сейчас увижу его живого. От этой мысли сердце заколотилось еще сильнее, но я уже жала на звонок. За дверью раздались быстрые шаги, и она распахнулась. Он стоял на пороге, в глазах его светилась надежда. Очевидно, он подумал, что это она, Лена, пришла спасти его. Но там была всего лишь я, и глаза его мгновенно погасли. Разочарование было таким сильным, что он без сил прислонился к косяку двери. Да, живой, он был таким, как я и думала, высокий, стройный, смуглая кожа, темные кудрявые волосы и неожиданно синие глаза.

— Да? — тусклым голосом спросил он.

— Привет, — не придумав ничего лучшего, выпалила я.

— Привет, — равнодушно ответил он, не двигаясь с места.

— Я к тебе, — продолжила я, заранее заготовленный текст.

Он удивленно приподнял одну бровь.

— А разве мы знакомы?

Еще бы, подумала я, всю ночь, кажется, беседовали. Но вслух, конечно, сказала другое. То, что запланировала.

— Я к тебе из газеты, мне нужно взять у тебя интервью. Ты ведь теперь знаменитость.

На секунду в его глазах промелькнула радость, но тут же погасла, и он нахмурился.

— Мне не нужно никакое интервью. И, вообще, извините, но я занят.

Еще бы, подумала я, мальчик принял такое умное судьбоносное решение, готовится предстать перед всевышним, а тут какое-то интервью. Но меня этим не проймешь.

— Знаешь, если я все-таки уже пришла, может, ты разрешишь мне хотя бы зайти на минутку?

Он заколебался, но хорошее воспитание взяло верх, и он посторонился, давая мне дорогу.

— Только я действительно занят и не могу уделить вам внимание.

Я прошла в комнату. Так странно было снова находиться здесь, рядом с ним, живым и не узнающим меня. Не дожидаясь приглашения, я уселась. Он снова нахмурился и остался стоять, по-видимому, рассчитывая на кратковременность моего визита.

— Послушай, — попыталась я снова вернуться к домашней заготовке, — я, конечно, всего лишь из местной газеты, это, понятно, не очень престижно, но ведь это только начало. Если интервью получится хорошим, его могут перепечатать и республиканские газеты. Я думаю, тебе предстоит стать очень знаменитым.

— Мне очень жаль, что вы потратили время, но меня это не интересует, — упрямо ответил он.

Я почувствовала, как во мне начинает закипать злость. Я для него столько сделала, а его, видите ли, это не интересует. Хорошо, тогда будем говорить по-другому.

— Я понимаю, — как можно спокойнее начала я, — тебя не интересует интервью, так как гораздо актуальнее для меня сейчас писать тебе некролог.

Он вздрогнул и ошеломленно посмотрел на меня. Потом взял себя в руки и криво улыбаясь, произнес.

— Почему это вдруг некролог?

— Потому что сегодня вечером ты собираешься умереть, — глядя ему прямо в глаза сказала я.

Он растерянно смотрел на меня, не зная, что сказать, но затем неуверенно произнес:

— Вот еще, с чего вы это взяли?

Я молчала, все также глядя ему в лицо. Он нервно передернул плечами и снова спросил:

— Так почему вы так думаете?

— Я не думаю, глупый мальчик, я знаю.

— Откуда? — перестав притворяться, коротко спросил он.

— Садись, Леня, — серьезно сказала я. — Давай поговорим с тобой откровенно.

Как зачарованный он уселся напротив, не сводя с меня взгляда.

— Бог с ним, с интервью, давай лучше поговорим…

— Сначала скажите, кто вам об этом сказал? Лена?

— Я не знакома с твоей Леной и видела ее только один раз в жизни, но мне хватило, чтобы понять, что она из себя представляет.

— Ну и что же вы поняли? — почти враждебно спросил он.

— Что это хитрая и глупая деревенская девка, которая хотела использовать тебя, чтобы остаться в городе. Но потом ей попался другой, с квартирой и машиной, и она без колебаний бросила тебя и вцепилась в него.

Он мгновенно вспыхнул:

— Быстро же вы все поняли. А то, что вы можете ошибаться, вам не приходило в голову? Или вы всегда так мгновенно и безошибочно судите о людях?

Я поняла, что поторопилась с Леной и решила сменить тактику.

— Хорошо, — кротко сказала я, — не будем говорить о ней. Поговорим о тебе.

— А что обо мне говорить?

— Послушай. Леня, — как можно мягче начала я. — Я знаю, ты сейчас переживаешь очень тяжелый момент. Тебе, наверное, кажется, что жизнь кончена, что никто никогда не страдал так, как ты. Но поверь мне, это не так. Такое переживает в жизни каждый и не один раз. Дай мне договорить, — быстро добавила я, видя, что он опять вспыхнул и готов вскочить. — Так вот, неразделенная любовь и предательство существуют столько, сколько существует мир. И всегда кому-то казалось, что ничто не может сравниться именно с его любовью и с его муками. И в мире, наверное, нет человека, который не прошел бы через это, и если бы все кончали жизнь самоубийством, человечество давно бы вымерло. Но этого не происходит, потому что все проходит. Знаешь, у еврейского царя Соломона было кольцо, на котором он велел написать «Все уходит, все проходит, и это пройдет». И это святая правда. Время лучший доктор, и через пару месяцев ты сам будешь удивляться тому, что так переживал.

Я сделала паузу, чтобы перевести дух, и он тут же закричал, глядя на меня чуть ли не с ненавистью.

— Послушайте, я не знаю, кто вы, и откуда вы обо мне узнали, но кто вам дал право лезть ко мне в душу и вмешиваться в мою жизнь? Это моя жизнь, понимаете, и я могу с ней делать все, что хочу. И, вообще, какое вам до меня дело и какая вам разница, буду я жить или нет?

— Ах, вот как, — тоже заорала я, чувствуя, как меня охватывает не просто злость, а самое настоящее бешенство. — Это только твоя жизнь, и ты можешь делать с ней, что хочешь? А ты видел своих родителей, когда они сидели здесь у твоего гроба, черные как земля и полубезумные от горя? И твоего брата, который рыдал здесь у этого серванта? А твоя нежно любимая Лена явилась к тебе на похороны, вырядившись в свою самую короткую юбку и в самую вырезанную кофточку и, выставив здесь грудь и ляжки, делала вид, что рыдает, а сама пыжилась от гордости и самодовольства, что вот нашелся дурачок, который из-за нее отравился. А ты видел себя в гробу со слезами на глазах, потому что в последний момент ты пожалел о том, что сделал? Ты этого не видел, а я видела, потому что была здесь на твоих похоронах во вторник.

От неожиданности моих слов он на минуту растерялся.

— Послушай, ты что сумасшедшая? О каких похоронах ты говоришь? Я еще живой.

— Пока живой, последние часы, потому что ты собираешься в восемь часов проглотить тридцать таблеток снотворного, которое осталось после твоей бабушки. Что, разве не так?

Он опять растерянно помолчал. Потом неуверенно сказал:

— Откуда ты это знаешь? Ты не можешь этого знать.

— Тем не менее, я знаю, и меня послали сюда, чтобы не дать тебе это сделать.

— Кто послал? Кто мог тебя послать?

— Я не могу тебе сказать. Я и так слишком много тебе сказала.

— Ты все это выдумала.

— Выдумала? И про таблетки тоже? Ты разве говорил кому-нибудь о них?

Он молча покачал головой.

— Хочешь еще доказательство? Как ты думаешь, я была уже в вашей квартире?

— Ну, я думаю, нет, — растерялся он.

— Тогда откуда я знаю, что у вас кухонные шкафчики коричневого цвета и плита тоже коричневая? Не можешь сказать? Так вот, я заглядывала к вам в кухню. Там две женщины готовили поминки по тебе, я хотела узнать у них, почему ты умер, но постеснялась спросить. У одной из них на левой щеке большое родимое пятно. Ты знаешь, кто это?

Он беспомощно кивнул, без сил опустился на стул и задумался. Я ясно видела, что он перебирает в уме все возможные варианты, пытаясь найти хоть сколько-нибудь приемлемое объяснение и не находит его. Наконец он сдался, но, тем не менее, упрямо сказал:

— Я все равно думаю, что ты сумасшедшая и все это выдумала.

— И про то, что ты собираешься принять эти чертовые таблетки в восемь часов?

— Ну, про таблетки я не знаю, откуда ты узнала. А в квартире ты, может быть, и была. Откуда я знаю, кто к нам приходит, когда меня дома нет.

— Ты сам не веришь в то, что говоришь.

— Так что ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь про мои похороны? Такого все равно не может быть.

— Почему? — тут же вцепилась я в него.

— Потому что чудес на свете не бывает.

— А ты уверен в этом? А разве это не чудо, что мы вообще как-то попадаем на эту землю, живем на ней, а потом уходим неизвестно куда? Да люди просто боятся чудес, и стараются не видеть их. А ты такой сторонник скальпеля Оккама?

— Какого еще скальпеля? — удивился он.

— Ну, вот, — совершенно искренне огорчилась я. — А я думала, ты читаешь книги.

— Я и читаю, — обиделся он. — Только, может быть, не те книги, что ты.

— А какие же?

— Не важно. Ты давай объясни, что ты имела в виду.

— Оккам это древний философ. Он жил в тринадцатом веке, но был очень трезво мыслящий человек. Он сказал «Не следует увеличивать число сущностей, сверх существующих».

— Хорошо сказал, — иронически одобрил он. — Неплохо было бы еще понять, что это значит.

— Это значит, что не нужно выискивать что-то сверхъестественное, там, где можно обойтись естественными причинами. То есть, что чудес не бывает. И с тех пор мы так и живем, закрываем глаза на то, что не можем объяснить и говорим, что этого не может быть, потому что этого не может быть… никогда. Как у Чехова, знаешь?

Он кивнул.

— А на самом деле… А на самом деле «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Это тоже, между прочим, очень неглупый человек сказал.

— Так что, ты мне предлагаешь поверить, что я умер, а теперь снова воскрес и даже не помню об этом?

— А что тебе еще остается делать, как не поверить? Жаль, что я не сфотографировала тебя в гробу. Кстати, у тебя есть темно-синий костюм?

Он кивнул.

— Вот ты в нем и лежал.

Он подпер голову кулаком, некоторое время задумчиво смотрел на меня и, наконец, сделал последнюю попытку.

— Слушай. А, может быть, ты у кого-нибудь узнала, ну, про костюм и про кухню, а теперь из меня идиота делаешь?

— Да? А зачем бы мне это было надо?

— Да откуда я знаю? Разыгрываешь, может.

— Хороший розыгрыш, особенно про таблетки, которые ты собираешься проглотить в восемь часов.

— Да, — вздохнул он, — таблетки это сильная карта. Я о них вообще никому не говорил.

— Ну вот, видишь?

— Ну-ну, просто дурдом какой-то.

— Точно, — поддержала его я.

Он с минуту еще пытался что-нибудь придумать, а потом вдруг невесело засмеялся.

— Чего ты? — удивилась я. — Что здесь смешного?

— Представляешь, вот я поверю тебе и начну кому-нибудь рассказывать, как он был у меня на похоронах, а я потом передумал и воскрес, и могу ему теперь его венок назад отдать.

На меня сразу нахлынули печальные воспоминания.

— Во-первых, — тихо сказала я, — это было совсем не смешно, это было ужасно. У меня до сих пор сердце разрывается, когда я вспоминаю об этом. Но это одно, а второе, и главное, что ты никогда никому не должен об этом рассказывать. Я и тебе не должна была говорить об этом.

— Почему?

— Так.

— Исчерпывающий ответ, конечно. Ну, хорошо, давай зайдем с другой стороны. Кто ты? И почему вдруг у тебя разрывалось сердце, когда ты меня увидела?

И тут я растерялась. Конечно, дома мне приходило в голову, что он спросит это. И в ответ я должна была честно и прямо ему ответить, что это потому, что я люблю его и искала всю жизнь. Но одно дело твердить это про себя и совсем другое сказать это вслух да еще парню, который видит меня, или считает, что видит, первый раз в жизни.

— Давай, давай, колись, — подбодрил он меня.

— Ну, я пришла взять у тебя интервью, — неуверенно начала я, Но он меня перебил.

— Это я уже слышал, это твоя официальная легенда, а ты говори правду: как ты попала в эту историю? Почему именно тебя прислали спасти меня? И кто прислал, в конце концов?

Я молчала, не зная, что сказать.

— Так, придется применить допрос третьей степени, — продолжил куражиться он. — Или все-таки будешь говорить?

— Я не могу говорить, меня никто не предупреждал, но я чувствую, вернее, я точно знаю, что об этом нельзя рассказывать.

— Почему?

И вдруг в моей голове прозвучали странные слова, и я автоматически повторила их — Великое таинство, великий грех.

— Понятно, — задумчиво сказал он, — ну и что мне теперь с этим всем делать?

— Во-первых, поверить мне. А во-вторых, не делать глупостей. Чего вдруг тебе умирать? Ты умный, интеллигентный, талантливый, красивый, наконец.

Он скептически усмехнулся.

— Да уж, красавец.

— Ты что и вправду не знаешь, что ты очень красивый? — удивилась я.

— Я так не считаю.

— Тогда слушай то, что тебе говорит женщина.

— Ох, женщина. Да ты девчонка, тебе, наверное, лет восемнадцать.

— Я старше тебя. Правда ненамного, — подумав, прибавила я. — А если ты мне не веришь, пойди и посмотри на себя в зеркало, пока оно не занавешено.

— Ну, вот, опять начинаешь свой бред про похороны?

— Знаешь, ты просто свинья. Я так старалась тебя спасти. А ты обзываешь меня сумасшедшей, орешь на меня…

— Ты тоже на меня орала.

— А что мне еще оставалось делать? — с обидой сказала я. — Я ведь борюсь за тебя.

Он вдруг перегнулся через стол, положил мне руку на плечо и виновато заглянул в глаза.

— Ну, хорошо, не обижайся, я, в общем-то, понимаю это и ценю, но представь себя на моем месте. Если бы кто-нибудь пришел к тебе и говорил такое, ты бы поверила?

— Знаешь, я не из легковерных и всегда требую доказательств, но если мне их предъявляют, я не настолько ограничена, что закрываю глаза и упорно твержу, что этого не может быть.

Он снова засмеялся.

— Вот видишь, какой выбор ты мне оставляешь: или поверить тебе или признать себя ограниченным. Ладно, ты мне все еще не сказала, зачем тебе это было надо.

— Что именно?

— Ну, вот спасать меня. Ты же меня до этого не знала.

— Я слышала твою музыку по радио и еще тогда думала о тебе, пыталась понять, почему ты пишешь такую грустную музыку. А потом мне дали в редакции это задание, и я подумала, что это судьба, и мы, наконец, увидимся и сможем поговорить. А потом, когда я пришла, то увидела, что опоздала. Мне было так горько и обидно, я была просто в отчаянии. А потом она начала там рыдать на всю улицу, но я заметила, что она рыдает, а сама поглядывает по сторонам, какое она производить впечатление. Я подошла к ней и заглянула ей в глаза. Там не было горя, только самодовольство. А ты уже лежал в гробу, совершенно беспомощный и ничего не мог исправить. Тогда я решила, что это неправильно. Ты не должен был умереть из-за нее. И я решила, что верну тебя. Наверное, это было угодно богу, потому что какие-то странные силы подсказали мне, что нужно делать. Все, — отрезала я, — больше я ничего тебе рассказать не могу.

— Да, — выдохнул он, — ну и дела.

— Послушай, — снова начала я, — вот ты сейчас точно следуешь теореме Оккама. Ты пытаешься все, что я говорю, объяснить естественными причинами. У тебя не получается. А ты попробуй поверить мне, и все сразу встанет на свое место.

— Ну, вообще-то это так, — подумав, нехотя признал он.

— Но ты не мучайся. Для меня главное не то, веришь ты мне или нет. Для меня главное совсем другое.

— Да? Ну и что для тебя главное?

Ну, вот и наступил этот самый важный момент. Я положила свою руку на его и, глядя ему в глаза, сказала с нажимом и как можно убедительней.

— Главное, чтобы ты жил.

— Почему? — тихо спросил он.

— Потому что ты единственный и необыкновенный, и твоя жизнь слишком большая ценность, чтобы бросаться ею ради женщины, которая даже неспособна понять и оценить тебя и твой талант.

Я ожидала, что он опять вспылит и бросится защищать ее, но он промолчал и задумался, а потом спросил, силясь придать своему голосу иронический оттенок:

— Ну, а ты, конечно, способна понять и оценить меня и мой талант?

— Знаешь, тебе совсем не обязательно хамить мне, — обиделась я. — В конце концов, ты прав. Это твоя жизнь и можешь делать, что хочешь, а я ухожу.

Я даже встала со стула, но я блефовала. Я бы все равно никогда так просто не ушла, но момент был рискованный, и у меня замерло сердце.

— Погоди, — он тоже вскочил и схватил меня за руку. — Извини, я не хотел тебя обидеть. Не уходи, мы же с тобой еще не договорили.

Я потихоньку вздохнула с облегчением, но постаралась сохранить обиженное лицо.

— Ну, извини, — еще раз повторил он, — не обижайся. И вообще, какой же ты мой ангел-хранитель, если собираешься уйти и бросить меня? Тебя же послали меня спасти.

Он старался говорить шутливо, но глаза смотрели на меня тревожно. Он даже приобнял меня за плечи, как — будто старался удержать.

Да ведь он же боится, что я уйду, вдруг дошло до меня. Я, это единственное, что отделяет его от смерти. Если я уйду, ему придется принять эти таблетки, а ведь он не хочет этого. Острая жалость к нему пронзила мне сердце.

— Ленечка, бедный мой мальчик, — вырвалось у меня и я неожиданно для себя обняла его. Он нагнулся и прижался щекой к моей щеке, а я стала гладить его по голове. Так мы простояли несколько минут молча. Я чувствовала его дыхание на своей шее, чувствовала тепло его тела. Он казался мне таким беззащитным, я готова была отдать жизнь, чтобы защитить его.

— Глупый, глупый, ты мой ребенок, — тихо шептала я ему. — Ну, зачем ты придумал все эти ужасы на свою голову? Ну, ничего, ничего. Теперь это все прошло, теперь у тебя все будет хорошо.

Он вдруг поднял голову.

— Ну, вот, — серьезно сказал он. — Зачем же ты меня оскорбляешь?

Я растерялась.

— Разве я оскорбляю тебя?

— Конечно, — подтвердил он. — Обзываешь ребенком, ни с того ни с сего.

Я пригляделась к нему повнимательней. Глаза его смеялись, и, вообще, он выглядел значительно повеселевшим. Видно, он, наконец, понял, что ему не предстоит умирать сегодня, и словно тяжелый груз слетел с его плеч.

— Я, — продолжал он, — совсем даже не ребенок.

— Да, — радуясь перемене в нем подхватила я, — ты львенок, а не ребенок…

— Клянусь душой, — закончил он. И очень довольный прибавил:

— Вот видишь, я читаю книги.

— Хороший мальчик, — покровительственно сказала я.

— Ах, вот как ты со мной разговариваешь. Тогда не будете ли вы так добры, взрослая тетенька, сказать, сколько вам лет? Что-то мне не кажется, что вы старше.

— Ну вот, разве женщинам задают такие вопросы?

— Так то женщинам не задают. А таким девчонкам как ты можно.

— Ну, если тебе так хочется знать, то мне скоро двадцать два. А тебе, между прочим, двадцать.

— Подумаешь, два года разницы, это ерунда. А я уже и вправду подумал, что ты жила при Александре Македонском.

— Я что, так старо выгляжу? — поинтересовалась я.

— Нет, но ты же ангел. Откуда мне знать, как у ангелов года считаются. Да, а вот еще вопрос, — совсем повисел он. — Ангелы пьют кофе или по старинке все только нектар с амброзией?

— Кофе тоже пьют, — успокоила я его, — можешь предлагать.

— Вот и хорошо, давай хоть кофе выпьем, а то я с тобой уже замучался.

— Ничего себе, — возмутилась я. — это кто еще с кем замучался.

— Ну, хорошо, хорошо, пусть будет, что ты со мной, — засмеялся он. — Главное, что у меня есть отличный кофе. Я тебе сейчас покажу.

В университете, мы изучали психологию, и я знала, что душевные страдания не могут продолжаться бесконечно. Когда они достигают критической точки, срабатывает система самозащиты, и человек как бы отключается от них и наступает релаксация. Конечно, это временное облегчение, он еще будет страдать, но сейчас его боль затихла, и он счастлив и весел. Ничего, время лечит, он забудет ее. А я уж постараюсь помочь ему. Но я еще не все сделала сегодня, остался еще один очень важный момент.

— Леня, — просительно сказала я, — Перед тем, как мы пойдем варить кофе, можно мне что-то сделать?

— Что ты имеешь в виду? — он подозрительно посмотрел на меня.

— Нет, ты сначала скажи, что можно.

— Ну, хорошо, давай, — подумав, согласился он.

— Я должна забрать у тебя таблетки, — выпалила я.

По его лицу пробежала тень.

— Вообще-то, в этом нет необходимости, я… — он замялся.

— Береженного бог бережет, — твердо сказала я. — так я заберу?

— Ну, если ты так хочешь… Хорошо, я сейчас принесу их.

— Нет, — упрямо сказала я. — Я сама возьму. Скажи, где они лежат.

— Хочешь убедиться, что я все тебе отдам? — догадался он.

— Да. Откуда я знаю, может, у тебя еще что-нибудь есть.

— Тогда тебе нужно забрать все колюще-режущие предметы, — невесело пошутил он.

— Если надо будет, заберу, — я была тверда как кремень.

— В общем, хочешь сделать шмон?

— Да, — я стояла на своем.

— Ладно, пошли в ванную. Они там в шкафчике.

Он открыл дверь в ванную и пропустил меня вперед. Она была крохотной. Ванна занимала ее большую часть. Узенький проход вел к раковине, над которой висел шкафчик. Я решительно направилась к нему. Внутри лежали немногочисленные лекарства, мыло, зубная паста.

— Вот они, — он показал на флакон, наполненный таблетками. Я быстро схватила роковое лекарство и сунула в карман джинсов.

— Ну, что еще ты собираешься забрать? — насмешливо спросил он.

Он стоял сзади, почти вплотную ко мне, и я чувствовала его близость каждой клеточкой своего тела. Но сейчас передо мной стояла важная задача обезопасить его, и я не могла отвлекаться.

— Это аспирин, — он протянул руку поверх моей головы и стал показывать мне лекарства. — Это энтеросептол, это, пардон, средство от запора…

— А это что? — Я коршуном кинулась на таблетки анальгина. На вид их было штук тридцать. В таком количестве они были опасны, и я не собиралась их ему оставлять.

— Э, это всего лишь анальгин, что ты делаешь? — удивился он, видя, что я прячу и это лекарство в карман.

— Это я тоже не могу тебе оставить, — сурово сказала я.

— А что я родителям скажу, если у них живот заболит? — заныл он. — И вообще, лекарство денег стоит.

— Деньги я верну, — все тем же суровым тоном ответила я. — Скажи спасибо, что я оставляю вам средство от запора. Ну, ладно, пока все.

Я повернулась и неожиданно мы оказались совсем близко друг к другу, лицом к лицу. Наступила пауза. Его губы были совсем рядом. Я видела, что ему хочется поцеловать меня, но он не решается. Я даже понимала, почему. Всего лишь час назад он собирался умереть из-за любви к другой. Он боялся, что я буду смеяться над ним.

— Знаешь, а я ведь даже не знаю, как тебя зовут, — вдруг с удивлением сказал он. Но только я хотела назвать свое имя, он жестом остановил меня.

— Не нужно имени, — сказал он. — Ты ведь мой ангел-хранитель. Я буду называть тебя ангел.

— Я что, похожа на ангела? — спросила я.

Он отступил на шаг и окинул меня оценивающим взглядом.

— Во всяком случае, ты достаточно хорошенькая для этого.

Наконец-то, оценил, обрадовалась я.

— Ладно, при таком условии, я согласна.

— Тогда все, ангел, пошли пить кофе, — скомандовал он, и, легонько обняв меня за плечи, повел в кухню.

— Вот, — с детской гордостью он продемонстрировал мне там явно иностранную вакуумную упаковку с зернами кофе. — Ты когда-нибудь видела такое? Это двоюродный брат отца присылает нам из Израиля. Настоящий арабика.

Я, конечно же, выразила максимум восхищения столь замечательным кофе, и он, страшно довольный, вскрыл упаковку и пересыпал часть зерен в кофемолку. По кухне тут же поплыл совершенно одуряющий запах. Мне нестерпимо захотелось кофе.

— Давай я пока джезву наполню, — чтобы ускорить дело предложила я. И тут такое началось. Он даже выключил кофемолку и несколько секунд молча уничтожал меня взглядом, а потом возмущенно сказал.

— Женщина, знай свое место. Неужели ты думаешь, что я доверю тебе варить кофе? Женщины могут варить борщ, но настоящий кофе никто из них варить не умеет. Сядь и помолчи.

Пожав плечами, я уселась за стол, а он еще некоторое время продолжал молоть зерна, время от времени проверяя, что получилось и что-то бормоча себе под нос. Наконец, полученный результат его, по-видимому, удовлетворил, так как он выключил кофемолку и пересыпал все из нее в джезву.

— Вот видишь, — снисходя к моему невежеству, попутно объяснил он, — зерна не должны быть смолоты в порошок. Хороший кофе должен быть грубого помола.

Потом он стал тщательно отмерять воду, а я смотрела на него и думала, какой же он еще ребенок. Как только это ребячество могло сочетаться с такой решимостью. И каким характером нужно обладать, чтобы довести до конца решение покончить с собой.

Неожиданно он повернул голову и, поймав мой взгляд, смущенно засмеялся.

— Ладно. Не смотри на меня как на дурачка. Это один турок научил меня так готовить кофе.

Вот увидишь, как здорово получится.

Он поставил джезву на огонь и стал внимательно смотреть в нее.

— Ну, и что там такого особенного ты делаешь, что мне нельзя было доверить? — не выдержала я.

— Сейчас увидишь. Вода не должна кипеть. Нужно внимательно смотреть, и когда она вот-вот будет готова закипеть, нужно быстро выключить, немного подождать и снова включить. И так три раза.

— Ничего себе, и ты каждый раз вот так дурью маешься? — удивилась я.

— Ага, — машинально ответил он, но тут же спохватился и грозно посмотрел на меня.

— Женщина, молчи, — потом сам не выдержал и засмеялся. — Ладно, я вижу тебя все равно ничему не научишь, лучше открой холодильник и достань пирожные. Мама напекла перед уходом.

Я открыла холодильник. Там стояло целое блюдо очаровательных маленьких эклеров, часть из которых была посыпана сахарной пудрой, а часть покрыта шоколадной глазурью.

— Ой, красота какая, — вырвалось у меня. — так у тебя все время были эти пирожные, а ты собрался умереть, — хотела сказать я, но в последний момент поняла, что лучше больше сегодня не говорить об этом, и тут же переменила окончание предложения.

…а ты мне даже и не предлагал, — удалось мне продолжить без малейшей запинки.

— Я боролся с собой, — гордо сказал он не отводя глаз от кофе, — и видишь, наконец-то…

— …сумел оторвать их от сердца, — подсказала я.

— Точно, — засмеялся он. — Все, можно выключать окончательно.

— А сахар ты разве сыпишь не в джезву, а в чашку? — наивно поинтересовалась я на свою голову, и вызвала опять бурю возмущения.

— Да кто же пьет такой кофе с сахаром? Сахар не просто изменяет вкус кофе, он забивает его, он, если хочешь знать, просто уничтожает его.

— Так ведь без сахара он же горький как хинин, — попробовала защищаться я.

— А ты сначала попробуй, а потом будешь говорить, — мой любимый был неумолим. — Сейчас я добавлю немного соли и через минуту можно будет разливать.

— Чего ты добавишь? — не поверила я своим ушам.

— Соли. Это для того, чтобы гуща быстрее осела, — объяснил он, действительно добавляя соль. — Кстати, чего ты сидишь? Можешь уже достать чашки и блюдца.

— Я, между прочим, здесь гость, — возмутилась я.

— Ну, хорошо, хорошо, я сам.

Он достал маленькие чашечки, налил в них кофе, потом уселся напротив меня и очень довольный сказал:

— Ну, давай, пробуй.

Я с опаской поднесла ложечку к губам. Кроме того, что кофе был очень горячий, еще и горечь была несусветная.

— Ну, как? — явно рассчитывая на мой восторг, спросил он.

— Ужасно, — честно ответила я. — То есть, запах, конечно, чудесный, но уж очень горько. Можно хоть одну ложечку сахара добавить?

— Ой, ну ладно, на, бери свой сахар.

Очень расстроенный, он поднялся, вытащил сахарницу и демонстративно поставил ее возле меня.

— Зря я так старался для тебя. В следующий раз, когда придешь, будешь пить ячменный напиток «Дружба», вместо кофе.

В следующий раз, отметила я про себя. Если он говорит о следующем разе, значит, мои дела идут неплохо.

— Я принесу с собой свою банку с кофе.

— Ага, сорта «Кофе молотый». И добавишь в него семь ложек сахара.

— Пять, — поправила я. — Я всегда кладу пять.

Он только с обидой взглянул на меня и промолчал. У меня защемило сердце, так стало его жалко. Действительно, что же это я? Мальчик так старался произвести на меня впечатление, а я?

— Я пошутила, — смиренно сказала я. — Конечно, я не буду добавлять сахар в такой кофе.

— Умница, — обрадовался он. — Это только сначала кажется горько, но постепенно ты привыкнешь. Вот увидишь, ты потом сама не захочешь класть сахар.

— Ну, хорошо, хорошо, только не расстраивайся, ребенок, — засмеялась я.

— Хм, значит, я, по-твоему, ребенок?

С минуту он загадочно и серьезно смотрел на меня, а потом вдруг встал, взял свой стул и поставил ближе ко мне. Я с удивлением смотрела на него, не понимая, что он собирается делать. Он уселся на стул лицом ко мне, наклонился и, взяв мою голову в руки, прижался своими губами к моим в долгом поцелуе.

Хотя я ни с кем никогда долго не встречалась и ничего серьезного не допускала, целоваться мне уж точно приходилось, и неоднократно. И надо сказать, что ничего приятного я в поцелуях не находила: в лучшем случае они оставляли меня равнодушной, в худшем было просто противно чувствовать на своем лице чужие слюнявые губы. Но с ним все было по-другому. Его губы были теплыми и нежными, и мне хотелось, чтобы этот поцелуй продолжался вечно. Но потом вдруг зародилось какое-то неясное чувство обиды. Почему он меня целует? Потому что та, любимая, далеко, а я под рукой? Сейчас скажу ему это.

Но когда он оторвался от моих губ, то прошептал:

— Какие у тебя нежные губы.

И снова стал целовать меня. Я обняла его, чувствуя себя самой счастливой. Но привычка к самокопанию взяла верх, и я снова засомневалась, не покажусь ли я ему слишком легкой добычей. Он оказался необычно чутким. Сразу почувствовал мое отчуждение и, перестав целовать, тревожно заглянул мне в лицо.

— Ты обиделась? Я что-то сделал не так?

— Нет, просто…, — я запнулась, не зная, что сказать дальше.

— У тебя есть кто-то? Жених? Парень?

— Я отрицательно покачала головой.

— Правда? — обрадовался он. — Странно, ты ведь очень красивая. Ты, наверное, многим нравишься.

— Ну, так ведь нужно, чтобы и мне кто-то нравился.

В его глазах отразилась неуверенность.

— Интересно, что же нужно, чтобы тебе понравиться? — деланно небрежным тоном спросил он.

— Тебе, например, нужно всего лишь быть живым, — серьезно сказала я ему.

— Ну, так я и живой, — обрадовался он.

— Но ты ведь любишь Лену, — полуутвердительно-полувопросительно сказала я.

— А, это, — он погрустнел и задумался. — Понимаешь, я и сам толком не знаю. Когда были вместе, казалось, что любил, но, скорее, просто привык к ней. Все-таки два года вместе. Потом, когда она меня бросила, вдруг образовалась такая пустота. Понимаешь, с родителями у меня вообще нет общего языка. Они считают, что если человек накормлен, одет более или менее прилично, есть где жить, значит, он просто обязан быть счастливым. А всякая психология, чувства, переживания, это все ерунда и баловство. А в последнее время мы с ними вообще только ругались. Я в училище почти не ходил этот месяц, запустил все, ну, они и начали меня упрекать, что я не учусь, у них на шее сижу, а все свои деньги на нее потратил. И правильно она сделала, что меня бросила, все равно из меня толку не будет. В училище, понятно, тоже одни неприятности. Мне на него вообще плевать, но без этого диплома в консерваторию даже документы не принимают. В общем, со всех сторон ничего хорошего, ну я и решил, что лучше возьму и со всем сразу покончу. По крайней мере, моим родителям на одного кормить меньше будет.

— Ну, что ты говоришь, твои родители тебя любят.

— Да? Странная какая-то любовь у них. Видят, что человеку и так плохо, но норовят еще и нож в ране повернуть. Нет, я думаю, плакать по мне особо некому.

— Между прочим, еще есть я, — напомнила я ему.

— А ты не исчезнешь?

— В каком смысле?

— Ну, уйдешь, и я больше тебя не увижу. Знаешь, ты все-таки скажи, где тебя искать, а то я тебя и найти не смогу.

Он старался говорить шутливым тоном, но глаза были тревожными.

— Я преподаю английский в 6-й школе. Английской.

— А где ты английский выучила?

— Я университет закончила.

— А газета? Ты это придумала про интервью?

Я вытащила из кармана джинсов удостоверение внештатного корреспондента и помахала перед его носом.

— Я, мой милый, никогда не вру.

— Так ты хочешь сказать, что все остальное, о чем ты говорила, тоже правда?

Он попытался насмешливо улыбнуться, но улыбка вышла кривой, а голос дрогнул и прозвучал хрипло. Я внимательно посмотрела на него. В его глазах появился испуг, До него вдруг стало доходить, что, может быть, я не вру, и он действительно умирал и лежал в гробу. Его взгляд стал напряженным, как будто он пытался что-то вспомнить, и вдруг я увидела, что его глаза широко раскрылись и наполнились ужасом. Я почти чествовала, как откуда-то из глубины подсознания в его душу проникают смутные воспоминания о долгой и одинокой агонии, полной боли, тоски и отчаяния. Он побледнел, тяжело задышал и, наконец, когда эти воспоминания стали совсем мучительными, закрыл лицо руками, как бы стараясь защититься от них. Меня пронзило страшное чувство жалости и вины. Я бросилась к нему, обняла его и стала целовать его лицо, руки, волосы.

— Нет, нет, это все неправда, — плача, торопливо зашептала я ему. — Ничего этого не было, не было смерти, не было гроба, ты не умирал, я это все придумала, прости меня, прости меня, пожалуйста. Ты никогда больше не будешь один, я буду всегда возле тебя, я люблю тебя, мой дорогой, милый, любимый.

Я отняла его руки и стала гладить его лицо, заглядывая ему в глаза. Постепенно его взгляд стал осмысленным, лицо снова стало смуглым, он глубоко вздохнул, как бы сбрасывая наваждение и посмотрел на меня. Я попыталась улыбнуться ему сквозь слезы. Он обнял меня, мы прижались друг к другу, и я все говорила, говорила, как я люблю его. Наконец, он совсем успокоился, поднял голову и виновато улыбнулся мне.

— Ну, вот, теперь ты будешь думать, что я псих. Черт, сам не знаю, что это было. Знаешь, — как-то удивленно сказал он, — я вдруг почувствовал… — он запнулся, но все-таки решился выговорить, — дыхание смерти. До этого я просто как-то и не думал, что это значит, умереть, а тут, — он снова побледнел и растерянно проговорил, — я как будто бы заглянул на тот свет.

— Не нужно говорить об этом, пожалуйста, не нужно, — мои глаза снова наполнились слезами, — ты не умрешь, я забрала эти проклятые таблетки, и я буду с тобой, пока не пройдут эти проклятые восемь часов. Прости меня, это все из-за того, что я наговорила тебе, но это все неправда.

Но он только посмотрел на меня каким-то новым мудрым взглядом и покачал головой. У меня замерло сердце, неужели он действительно вспомнил? Я заглянула ему в глаза. Он сел, притянул меня к себе и посадил на колени.

— Глупенькая, ну что ты извиняешься? Ты же спасла меня. Что бы было, если бы ты не пришла, не сердилась, не кричала бы так на меня? Это я должен тебе спасибо сказать, что ты спасла меня.

Некоторое время мы молча сидели, прижавшись друг к другу. Потом он вдруг легонько приподнял мою голову за подбородок и спросил:

— А то, что ты сейчас мне говорила, это тоже правда?

— Что? То, что я люблю тебя? — храбро спросила я.

Он только молча кивнул, не отводя взгляда.

— Да, — твердо ответила я. — Я люблю тебя. Иначе, чего бы я так воевала за тебя? Ты что думаешь, что я ко всем врываюсь в дом, и такое устраиваю?

— Очень надеюсь, что нет, — он засмеялся и снова прижал мою голову к груди. — И что никому больше такого не говоришь, на это я тоже надеюсь. И, кстати, не забудь, что ты обещала быть со мной всегда, и не покидать меня ни на минуту.

— Не думаю, что твоим родителям это очень понравится, если я поселюсь у вас, — засмеялась я.

— А знаешь, — вдруг серьезно сказал он. — Моим родителям это должно даже очень понравиться.

— С чего бы это?

— Да ведь ты же из наших, как мой папа говорит. Из наших, да? Ты понимаешь, о чем я?

— Ну, конечно, — засмеялась я. — Мои родители точно также говорят, только по латыни «экс нострис».

— Ну, вот, — довольно кивнул он. — Но это первое. Второе, ты интеллигентная девочка из приличной семьи, это сразу видно. Кто твои родители?

— Ну, папа адвокат, а мама стоматолог.

— Вот видишь. Ну, а еще ты закончила университет. Я думаю, мои родители будут от тебя в восторге. Уж чего, чего, но такого они от меня не ожидают. Я ведь у них непутевый сын.

— Почему непутевый?

— Ну, друзья у меня все фарцовщики, училище я прогуливаю, ну и… в общем, все остальное им тоже не нравится.

— Если бы мой сын училище прогуливал, я бы его тоже ругала, а за… все остальное, вообще убила бы.

— Однако я смотрю, ангел, характер у тебя далеко не ангельский, — хохотнул он, — а даже наоборот, агрессивный. Или, может, ты просто голодная? Ох, — спохватился вдруг он, — что же это я? Пирожные велел вытащить, а есть их не даю. И про кофе мы с тобой забыли.

— Да, — неохотно вставая с его колен, отозвалась я. — Но мы можем сейчас его выпить. Он, наверное, еще теплый.

— Теплый, кто же пьет кофе теплым? Теперь уже можешь насыпать в него сахар, все равно пропал. Ладно, бери пирожные.

— А можно я сначала руки помою?

— Ну, если тебе уже совсем невмоготу, можешь помыть, — великодушно разрешил он.

— А тебе разве не надо руки мыть?

— У меня, между прочим, руки от рождения чистые, — нахально заявил он. Но потом рассмеялся, — ну, хорошо, я тоже помою, а то будешь думать, что я и вправду никогда рук не мою.

Мы снова пошли в ванную. Я первая помыла руки и посторонилась, пропуская его. Мы опять оказались прижаты друг к другу, и он, не выдержав, обнял меня, крепко прижал к себе и стал быстро и нежно целовать. Я почувствовала его возбуждение. Вдруг он резко отстранился, посмотрел мне в глаза и тихо спросил:

— Хочешь побыть со мной?

Я хотела этого больше всего на свете. Я мечтала об этом с тех пор, как увидела его и еще тогда, когда даже не видела, а только придумывала его. Я хотела быть его всей душой, каждой клеточкой своего тела, но… я не могла этого сделать. Моя дурацкая гордость, или, может быть, мнительность не позволяли мне.

— Ленечка, — как можно мягче сказала я. — Я бы хотела, но я не могу. Ты ведь любишь другую. Просто ее здесь нет, а я под рукой, так ведь. Да?

Такой бурной реакции я не ожидала. Он мгновенно отпустил меня и даже отступил на шаг, — Как ты можешь так говорить? Я же тебе объяснял, что дело даже вовсе было и не в ней, а просто все так запуталось…

— Леня, а если завтра она вдруг вернется к тебе, ты уверен, что не простишь ей все и не захочешь снова быть с ней? А что тогда буду чувствовать я? Понимаешь, есть женщины, для которых все это, что стакан воды выпить, но я не отношусь к таким. Ну, что я могу сделать?

Давай подождем с этим, пока я точно не буду знать, что тебе нужна именно я.

— Глупенькая, — очень серьезно сказал он, — да я с ума схожу от нежности к тебе, а ты этого не видишь.

Ну, вот и все. После этих его слов я почувствовала, что готова на все, что сделаю для него все, что он захочет, и буду ласкать его как угодно, только бы ему было хорошо. Я решительно шагнула к нему, но теперь уже он покачал головой и нежно поцеловав меня в висок, сказал:

— Ты права. Я никогда не захочу больше вернуться к ней, но я должен сначала доказать тебе это. Даже если я скажу тебе сейчас, что люблю тебя, ты мне не поверишь. Уж очень быстро все произошло. Но ты сама это увидишь, потому что мы с тобой теперь всегда будем вместе. Не нужно спешить, у нас с тобой еще много времени впереди.

— Да, — счастливо повторила я, — У нас с тобой еще много времени впереди.

И ни он, ни я тогда не знали, что у нас нет никакого времени впереди, что на часах уже без четверти восемь, и нам осталось быть вместе ровно пятнадцать минут. Никакое предчувствие не омрачало нашу любовь, таблетки были надежно спрятаны, я охраняла его, и совершенно счастливые, закончив мыть руки, мы, обнявшись, пошли в кухню.

— Между прочим, хоть ты и твердишь все время, что ты меня старше, опыта у меня побольше, чем у тебя, это я уже успел заметить, — самодовольно сообщил он мне по дороге.

— Это смотря какого опыта, — выкрутилась я.

— Любого. Люди называют опытом свои ошибки, а я называю опытом интуитивное познание жизни, — торжественно провозгласил он.

— Это сказал не ты, а Оскар Уайльд.

— Черт, все ты знаешь, — засмеялся он, — тебе нужно на руке сделать татуировку «Я все знаю».

— Как у Санди Пруэля?

— И это ты знаешь?

— Грин вообще мой любимый писатель.

— Мой тоже, — обрадовался он. — Ну, вот видишь, мы все-таки читаем одни и те же книги.

Слушай, а не устроить ли нам с тобой праздничный ужин по поводу нашей встречи? Мне мама там столько наготовила на два дня, а я ни до чего даже не дотронулся.

— Ну, вообще-то, я тоже сегодня ничего не ела, мне было не до этого.

— Ну, тогда гуляем. Что тут у нас в холодильнике?

Не знаю, может, его родители действительно не проявляли достаточной чуткости к его переживаниям, но о том, чтобы он не умер с голоду, они точно заботились.

— Смотри, сколько мама тебе всего наготовила. А ты говоришь, что она тебя не любит.

— Так я же не говорил, что она мне хавать не дает.

— Хавать, — презрительно сморщила нос я, повторяя грубое слово.

— Так, училка, — с наигранно свирепостью сказал он, — ты давай там своих учеников воспитывай, а взрослого мужчину не трогай. Лучше давай проверим, что у нас есть.

Проинспектировав наши запасы, мы остались очень довольны.

— Так, ставим все, потому как гулять, так гулять, а не гулять, так не гулять, — сказал он. — Накрываем в гостиной. Возьми вон там, в серванте скатерть, тарелки, в общем, будь как дома. С вином только, кажется, будет проблема. У меня отец не пьет.

— А ты?

— Я тоже, но сегодня у нас праздник. Ага, вот есть какая-то бутылка. «Каберне», так, нормальное вино, неси на стол и приходи за всем остальным.

— А ты что, интересно, будешь делать? — как ярая феминистка возмутилась я.

— А я подогрею курицу и нарежу хлеб. Не пропадать же чистым рукам. О, и котлеты еще нужно нагреть, видишь, львиную долю работы я взял на себя, как истинный офицер и джентльмен.

Я вышла в гостиную и стала доставать посуду. Идеально выглаженная накрахмаленная скатерть действительно нашлась в серванте. Там же стояли и чистейшие тарелки и бокалы. Его мать, наверное, целыми днями после работы только убирает и готовит для своих мужчин. Конечно, откуда у нее еще возьмутся силы, время и терпение вникать в их проблемы.

Я стала ставить все на стол. За окном небольшая компания громогласно выясняла отношения. Особенно выделялся визгливый голос какой-то девицы, кокетничавшей с кем-то, кого она называла Вовкой. Она то сюсюкала с ним голосом маленькой девочки, то заливисто и нарочито весело хохотала, явно стараясь привлечь чье-то внимание. По мере того, как я выходила в кухню и снова возвращалась, тон их разговора менялся. Речь явно пьяного Вовки стала угрожающей, второй, Серега, как они его называли, пытался его урезонить, а голос девушки стал испуганный.

Нечего заводить было пьяного мужика, подумала я, нашла с кем кокетничать. Получит теперь от него по морде, в следующий раз будет умнее.

В это время Леня внес в комнату блюдо с курицей.

— Дичь, — торжественно объявил он.

За окном Вовка явно перешел к насилию, и девица стала тщетно взывать к Сереге, который никак не мог успокоить своего дружка. Ее голос постепенно стал плачущим и невыносимо визгливым, и начал действовать мне на нервы.

— Черт, ну что там такое? — с досадой сказала я и подошла к окну. На противоположной стороне улицы пышная блондинка тщетно пыталась вырвать руку у здорового пьяного парня, который тащил ее куда-то. Через минуту до меня дошло, что это Лена.

Господи, что я наделала, с ужасом подумала я и быстро повернулась, чтобы заслонить собой окно. Но было поздно. Леня поставил блюдо на стол и тоже подошел к окну. Лицо его окаменело, и он резко повернулся, собираясь бежать на улицу. Я схватила его за руку.

— Что ты сделаешь? — я попыталась его остановить, — там же два здоровых амбала. Ты же не справишься с ними.

— Не бойся, я два года занимался карате в школе, — самоуверенно сказал он на ходу и бросился бегом из комнаты. На секунду, правда, он остановился.

— Ты только не думай, что я возвращаюсь к ней. Я люблю тебя, но я же должен ей помочь, ты же сама понимаешь.

Я снова бросилась к окну. Он подбежал к обидчику, схватил его за плечи и отшвырнул в сторону. Пока тот с трудом поднимался на ноги, на Леню бросился второй, но тоже отлетел от удара ногой. Кажется, он справляется, немного успокоившись, подумала я, хотя они его, конечно, в конце концов, отлупят. Ничего, пусть получит за свою Леночку.

Но тут мой взгляд случайно упал на часы, и я с ужасом увидела, что стрелки застыли ровно на восьми часах. Меня словно ветром вынесло из квартиры. Я кубарем слетела по лестнице и побежала к дерущимся. По дороге я только успела заметить, как зажав что-то в руке, Вовка с силой ударил Леню в грудь, как раз там, где сердце. Он сразу же отнял руку, и я с ужасом увидела ручку ножа. Леня схватился за грудь и начал медленно оседать на землю. Я подбежала, наклонилась, схватила его за плечи. Он посмотрел на меня в последний раз, и в глазах его стоял самый настоящий укор.

— Ну, что же ты, ангел? — беззвучно прошептали его губы, а потом его взгляд погас.

— Я спасу тебя. Я снова спасу тебя, — в отчаянии тихо сказала я ему, глядя в дорогое и опять мертвое лицо. — Я же знаю, ты меня слышишь, я обещаю тебе, я снова спасу тебя. Я все равно не дам тебе умереть.

Рядом истерически начала кричать Лена. Я повернула голову. Убийцы исчезли, а к нам отовсюду бежали люди. Один мужчина кричал:

— Я уже вызвал милицию, я уже вызвал милицию. Они сейчас будут, здесь же милиция в двух кварталах всего. Они и скорую помощь привезут.

Выражение лица у него было самое счастливое. Он просто захлебывался от счастья, что ему довелось поучаствовать в таком событии. Не каждый день ведь случаются убийства прямо возле дома, но сегодня ему повезло.

Набежавшая толпа оттеснила меня от Лени. Женщины кинулись ухаживать за рыдающей Леной, кто-то нес ей валерьянку, кто-то протягивал стакан с водой. Одна женщина, самая жалостливая, наверное, вытирала ей лицо мокрым полотенцем.

Милиция действительно приехала удивительно быстро. Почти одновременно прибыла и «скорая помощь». Врач выскочил из нее на ходу и бегом кинулся к Ленечке. Он наклонился над ним, но уже через несколько минут встал и пожал плечами. Потом он отошел в сторону и закурил. Один из милиционеров стал расспрашивать Лену. Я слышала, как она, всхлипывая и заикаясь, называет свою фамилию и адрес. Другой милиционер, который говорил по рации, вдруг произнес ужасное слово «труповозка». Я почувствовала, что не могу больше, повернулась и, выбравшись из все увеличивающейся толпы, побрела домой. Проходя мимо его подъезда, я на минутку остановилась, не зная, что делать. Его квартира осталась открытой, с включенным светом, с накрытым столом. Я вспомнила, как радостно мы готовили наш праздничный ужин всего лишь несколько минут назад, и почувствовала, как сжалось горло и глаза наполнились слезами. Но я только сжала зубы и пошла дальше. Я не Лена и не стану истерически рыдать для публики. Я сделаю другое. Я снова верну время и спасу его. И неважно, что сегодня случится с его квартирой. Все равно завтра все вернется на круги своя. Завтра снова будет пятница, и он снова будет живой. Вот только, что мне делать? Опять прийти к нему незваной гостьей, совершенно незнакомой? И опять рассказывать ему о похоронах, уговаривать не глотать таблетки? А как же с его второй смертью? Нет, теперь уже ни о чем таком говорить нельзя. Он точно примет меня за сумасшедшую. И еще одно. Как я смогу выдержать, что он будет смотреть на меня как на совершенно чужую незнакомую женщину? И о чем, о чем я могу теперь с ним говорить? Ну, предположим, я опять повторю все свои доводы, уговорю не глотать таблетки, а потом Лена снова придет с этими парнями к его дому. Все ведь повторится, я же не могу ей запретить явиться туда. И чего она пришла именно к его дому, и зачем разговаривала и хохотала там так громко? Явно для того, чтобы он ее услышал. Конечно, она не ожидала такого исхода, но зачем-то он был ей нужен. Зачем? У нее ведь уже есть другой жених. Но, однако, она была там не с женихом, а с какими-то другими парнями, а жениха и близко там не было. Стоп, а если жених ее уже бросил, или она поняла, что он не собирается на ней жениться, то тогда понятно, чего ее туда принесло. Она же хотела помириться с Леней. Зайти к нему она постеснялась, так как не знала, может, его родители дома, а таким способом хотела вызвать его на улицу. Ну, вот, из этого вытекает, что пришла она не случайно, и в следующий раз опять придет. Что же мне делать?

В таких размышлениях я незаметно дошла до дому. Вообще-то, я еле держалась на ногах, но перед своим домом собралась и заставила себя выглядеть спокойной и даже веселой. Мне еще не хватало, чтобы мама накинулась на меня с расспросами или окружила заботами. Что мне сейчас нужно, это покой, чтобы я могла придумать что-нибудь толковое. Но ничего толкового на ум не приходило. Поев и избавившись, наконец, от маминых хлопот, я прилегла в своей комнате на кровать и стала опять и опять прокручивать все возможные варианты. Вот я прихожу к нему снова, чтобы взять интервью, хотя меня уже тошнит только от одного слова интервью. Он отказывается, я завожусь, начинаю ему говорить о некрологе и дальше все идет, как в прошлый раз. А потом приходит Лена с двумя парнями, и… короче говоря, это все не годится. Совершенно измученная я решила поспать несколько часов, может, тогда я смогу придумать что-нибудь путное. Усталость взяла свое, и я действительно уснула, твердо приказав себе проснуться в половине двенадцатого. И проснулась с готовой идеей. Во сне мне пришло в голову, что гораздо лучше было бы нам познакомиться с ним в других обстоятельствах. Например, как будто бы случайно на улице. Это будет нетрудно организовать, я ведь знаю, где он живет и где учится и вполне смогу столкнуться с ним по дороге. Если я понравилась ему один раз, то понравлюсь еще раз. Дело не в этом, а в том, что для этого он должен пережить пятницу. То есть, он не должен отравиться, и Лена не должна привести к нему под окно этих парней, чтобы выманить его на улицу. И лучший способ добиться этого, это убрать причины для этих поступков, то есть просто помочь Лене помириться с ним задолго до этих роковых восьми часов. Например, утром. Потом, я все равно отобью его, но если в пятницу вечером она будет с ним, это решит все проблемы. Я думаю, что я не ошиблась, и ее жених действительно бросил ее, так что уговорить ее помириться с Леней, будет совсем не трудно. Я пойду к ней утром, назовусь его двоюродной сестрой, которую очень волнует его душевное состояние. Скажу, что я живу в другом городе, поэтому она меня не видела, а сейчас я приехала к ним в гости и очень переживаю за него. Думаю, что долго уговаривать ее не придется, так как она сама хочет этого, да и, конечно, будет польщена, что ее упрашивают, что она единственная, кто может удержать его от самоубийства. Да, пойти к ней надо будет пораньше, часов в семь, иначе она может уйти на занятия. Придется позвонить Ольге, попросить ее взять мои группы на два первых урока. Скажу, что отравилась какими-нибудь консервами. На прошлой неделе я два дня брала ее детей, так что она не сможет мне отказать. У нас в школе на уроках английского языка классы делились на три группы по десять человек в каждой, так что, если нужно было отлучиться во время уроков, всегда можно было попросить учителя из параллельной группы взять твоих детей к себе на урок. Конечно, по правилам это не разрешалось, но все мы люди, и наш завуч тоже. Поэтому она смотрела сквозь пальцы на такие подмены, если они не повторялись слишком часто.

Итак, мне казалось, что выход найден. Осталось всего лишь, так сказать, малость: снова вернуть время. Я посмотрела на часы, стрелки стояли на двенадцати. В доме царила тишина. Странно, что родители пошли спать, не заглянув ко мне, и не разбудив меня, чтобы я хоть разделась и умылась перед сном. Они-то ведь не знали, что я опять собираюсь не спать всю ночь. Я решила, что мне нужно снова сесть в кресло и смотреть в темноту. Я понятия не имела, что произойдет сегодняшней ночью, но надеялась, что я снова увижу Леню. Вдруг из прихожей донесся тихий звонок телефона. Обычно телефон у нас звонил пронзительно, так что слышно во всех уголках квартиры. Но этот звонок был приглушенный. Он не доносился до родительской спальни, которая была отделена от прихожей большой гостиной, а был слышен только в моей комнате. Этот звонок явно предназначался только для меня. У меня вдруг мелькнула безумная надежда, что это звонит он, Ленечка. Я бросилась в прихожую и схватила трубку, но прежде, чем я даже успела сказать «алло», я услышала такие странные звуки, от которых у меня волосы встали дыбом. На фоне каких-то непонятных шумов, шипения, потрескивания раздавался мерный стук барабана, и мужской голос внятно произносил «ха-ха-ха-ха-ха». Он не смеялся, а именно произносил этот слог пять раз, на секунду замолкал, а потом начинал снова. Причем это происходило с такой равномерностью и безликостью, что можно было заподозрить, что эти звуки производит автомат. Я застыла, потрясенная и испуганная. Да ведь это звонок из преисподней, мелькнула в голове ужасная мысль. Кажется, я сейчас напрямую общаюсь с тем светом и далеко не с лучшим местом в тех краях. Я стояла, держала трубку и не знала, что делать. Но равномерные звуки и не собирались прекращаться. Кто бы там ни был у него, видно, в запасе была вечность, но у меня ее не было, поэтому, собравшись с духом, я положила трубку и на дрожащих ногах вернулась в свою комнату. То, что там происходило, было еще страшнее. Когда я вошла в дверь, то увидела, что противоположной от двери стены, нет. Вместо нее там находилась какая-то комната. Я даже не могла определить ее размеры, потому что ее дальний конец терялся в сером свете. Вся комната была завалена хламом, а посредине металась странная женщина в серой хламиде, с распущенными седыми волосами. Увидев меня, она стала призывно махать мне рукой, подзывая подойти. От ужаса у меня подкашивались ноги, но я подумала, что должна идти туда, чтобы спасти его. Я двинулась вперед. Я шла очень медленно. Я делала громадные усилия, чтобы оторвать ноги от земли, но как в страшном сне, когда хочешь идти, а не можешь, я двигалась точно в замедленной съемке. Когда я подошла ближе, женщина стала указывать мне в сторону. Я повернула голову и увидела, что там есть дверь. Также медленно я пошла туда. Когда я приблизилась к двери, вдруг налетел порыв ветра, и она распахнулась. За дверью стояла толпа. Огромное количество мужчин стояли неподвижными ровными рядами. Все они были одеты в темные костюмы и белые рубашки с галстуками, и глаза у них были закрыты.

Да они же все мертвые, мелькнуло у меня в голове и еще больший ужас охватил меня. Я оглянулась на старуху. Она одобрительно закивала и еще нетерпеливей стала показывать мне жестами, чтобы я вошла туда. Глаза у нее засверкали от радости.

— Не ходи туда, — вдруг раздался у меня в голове знакомый голос. — Это дверь на тот свет. Если ты войдешь туда, ты назад не вернешься. И его ты не сможешь спасти, мертвого нельзя вернуть, ты же знаешь это.

— Беги, беги, — вдруг шелестом пронеслось вокруг меня. Огромным усилием воли, я стала пятиться назад. Снова откуда-то налетел ветер и захлопнул страшную дверь. Женщина разочарованно всплеснула руками, но я уже достигла черты, отделявшей эту странную комнату от моей настоящей комнаты. Как только я повернулась и переступила эту черту, сзади меня все исчезло, и снова появилась стена.

Обессиленная, я кое-как дошла до кресла и упала в него. Да ведь это же была ловушка, пронеслось в голове. Совсем не эти силы помогли мне прошлый раз. Где же этот великодушный белый человек, что разговаривал со мной тогда?

Как будто бы в ответ на мои мысли по комнате снова начали летать облачка. Несколько минут, и вот уже белый человек снова стоит в дверях и смотрит на меня.

— Спасибо, спасибо тебе, что ты пришел, — сбивчиво зашептала я. — Я не смогла спасти его. Пожалуйста, дай мне еще одну попытку. Я знаю, что сделать, только разреши мне вернуть время. Я должна это сделать. Ведь нельзя же допустить, чтобы он действительно умер. Он же такой молодой, красивый, талантливый.

Человек молча покачал головой. Я не смогла убедить его. Наверное, я не то говорю. Нужны какие-то другие доводы.

— Смерть сильна, — раздался у меня в голове его голос.

— Я сильнее ее, — снова яростно зашептала я, — потому что я люблю его.

В моей памяти вдруг всплыли строчки, знакомые не просто с детства, а откуда-то еще раньше, может быть, из какой-то генетической памяти, и я произнесла их вслух, как заклинание.

— И потому что сильна, как смерть любовь.

И тогда произошло еще одно чудо. Белый человек молча наклонил голову, как бы давая свое согласие. Я вскочила с места, я готова была броситься ему на шею, но его уже не было, а через секунду я снова открыла глаза.

В комнате было светло. Я не слышала радио, но не сомневалась, что время снова вернулось назад. Ведь белый человек дал согласие, я сама видела, как он кивнул. Почему-то все остальные ужасы этой ночи, не казались мне страшными, я даже почти и не вспоминала о них. Я слышала, как в кухне звенели посудой родители. Нужно было вставать, чтобы успеть увидеть Лену, до того, как она уйдет в свой техникум.

Я быстро встала и вышла из своей комнаты. Родители сидели в кухне и завтракали, совершенно не подозревая, что они проживают этот день в третий раз. У меня вдруг мелькнуло ужасное подозрение, что время не вернулось.

— Какой сегодня день? — быстро спросила я, забыв даже поздороваться.

Мама с недоумением посмотрела на меня.

— Пятница сегодня, конечно. Ты что, еще не проснулась?

Не обманул, он не обманул меня, мой белый человек, мой великодушный покровитель. Он позволил мне вернуть моего любимого. Но теперь я буду все делать по-другому. Прошлый раз я старалась все повторять, а теперь я, наоборот, буду все делать по-другому, чтобы ничего не повторилось. Прежде всего, нужно позвонить Ольге, чтобы она заменила меня. Это я сделала без особых трудностей. Правда я не стала говорить ей, что отравилась, а намекнула, что дело связано с любовью. Ольга старая дева. Ей двадцать семь лет, она до сих пор не замужем и помешана на любви и мужчинах. Если ей сказать, что речь идет о женихе, она отнесется к этому не только с пониманием, но и с энтузиазмом. Конечно, я и не собиралась говорить ей правду, а придумала, что ко мне приехал мой бывший однокурсник, с которым у нас была любовь. В общем, она тут же согласилась взять моих детей в обмен на подробный рассказ о моих любовных делах. Теперь можно было бежать к Лене. Собираясь к ней, я не удержалась и тщательно накрасилась, и надела свои самые фирменные вещи. Возможно, мне придется унижаться перед ней, просить ее, но пусть хотя бы видит разницу между собою и мной. Даже странно представить, что я сама своими руками приведу к моему Лене другую девушку. Кстати, к Лене, который даже не знает меня. Но так нужно, пока, чтобы он пережил эту проклятую пятницу. Еще хорошо, что я слышала, как Лена говорила свой адрес. Теперь еще нужно найти эту улицу, но в нашем небольшом городе, это не представляет трудности. К тому же я приблизительно знаю, где это. Это в старом районе города, и дома там все ужасные, ветхие, без центрального отопления, без удобств. Лена и жила как раз в таком доме. Он стоял в глубине двора, маленький одноэтажный домишко, с подслеповатыми окнами, с ветхой фанерной дверью.

Дверь мне открыла некрасивая угрюмая женщина лет тридцати, немного похожая на Лену. Это ее сестра, Тома, которая работает поварихой в столовой, вспомнила я то, что Лена вчера рассказывала милиционеру. Она снимает квартиру вместе с сестрой. На мой вопрос, можно ли увидеть Лену, Тома окинула меня недружелюбным взглядом и поинтересовалась, чего я приперлась в такую рань.

— Потому что мне нужно видеть Лену сейчас, — вежливо, но твердо ответила ей я, подчеркнув последнее слово. Пожав плечами, она посторонилась, пропустив меня в дом.

Через маленькую пристроенную кухню я прошла в небольшую убогую комнату. Мебель, что там стояла, очевидно, не меняли с пятидесятых годов, или просто подобрали на свалке. Посредине стоял круглый стол, покрытый уродливой плюшевой скатертью, у одной стенки старенький буфет с разнокалиберной посудой, у другой продавленный диван. По сравнению с нашей огромной «сталинской квартирой», обставленной чешской мебелью, что по тем временам считалось в нашем городе верхом роскоши, эта квартира выглядела как самый настоящий сарай.

— Ленка, вставай, к тебе пришли, — крикнула Тома по направлению к закрытой двери, как видно, ведущей в спальню. — Только долго не разговаривай, в техникум опоздаешь, — сердито прибавила она и ушла в кухню.

— Кто там? — сонно отозвалась разбуженная Лена. — Пусть проходит сюда.

Я зашла в еще более крохотную спальню. Надо отдать должное, несмотря на тесноту и убогость, в комнатах было довольно чисто. Кровать, на которой сидела зевающая Лена, было застелена чистыми простынями, и ее дешевенькая ситцевая ночная рубашка тоже выглядела свежей.

Вот на этой кровати он с ней спал, и сейчас я опять толкаю его туда же, кольнула меня ревнивая мысль. Но я постаралась спрятать ее поглубже и придать своему лицу как можно более дружелюбное выражение.

При виде меня Лена так удивилась, что даже забыла закончить зевать и так и осталась с открытым ртом рассматривать мой супермодный западногерманский джинсовый сарафан, американский батник со всевозможными лейблами и торгсиновские итальянские босоножки. Тот, кто жил в те времена, когда в магазинах были только уродливые советские вещи, и даже чешская и польская одежда и обувь считались импортом и дефицитом, поймет, о чем я сейчас говорю. Каждая вещь из тех, что были на мне надеты, была куплена на одесском «толчке», самом дорогом в стране, и стоила две-три полные зарплаты обыкновенного человека. Так как я жила с обеспеченными родителями, не бравшими у меня ни копейки, а часто еще и подкидывавшими мне деньги, то могла себе позволить подобную роскошь. Для бедной Лены, это все, конечно, было недоступно.

Ну, вот, знай свое место, по-свински обрадовалась я про себя, немного воспрянув духом.

Все утро я заранее переживала свое унижение. Ведь я пришла просить ее сделать милость и снизойти до Лениной любви, то есть, к тому, что я считала для себя величайшим счастьем.

— Лена, мне нужно с тобой поговорить, — начала я.

— Ну, садись, — кивнула она на кровать, — А о чем?

— О Лене. Понимаешь, он очень сильно переживает ваш разрыв, и мы все боимся, что он может что-нибудь с собой сделать.

— А ты кто ему? — спросила она, подозрительно глядя на меня.

По дороге сюда я решила переменить легенду и не называться его двоюродной сестрой. За два года она, наверное, уже узнала всех его родственников, и было бы странно, если бы у него ни с того ни с сего появилась новая двоюродная сестра.

— Я дочка подруги его мамы. Они дружат давно, и в детстве мы с Леней были как брат и сестра.

— А чего ж я тебя там никогда не видела? — все еще недоверчиво спросила она.

— Я училась в университете в Харькове, только теперь приехала, — терпеливо объяснила я. — Сейчас наши мамы не так часто общаются, но недавно Ленина мама заходила к нам и была такая расстроенная, даже плакала. Ты извини, что я лезу в ваши дела, но я тоже за него переживаю. Я так поняла, что у тебя есть новый жених?

— Ну, пока еще не жених, а так, парень.

— Но у вас с ним все серьезно? Вы собираетесь пожениться?

— Ну, как тебе сказать, — неопределенно протянула она. — Он, вообще-то, хочет на мне жениться, и он богатый, у него квартира, машина, но я не хочу.

Ага, ты не хочешь, так я тебе и поверила, подумала я. Спишь и видишь, чтобы он на тебе женился, но только он, видно, и не собирается.

— Так ты не любишь его? — сделала вид, что поверила ей я.

— Ну, дело не в этом. Просто, знаешь, что такое знаменитый спортсмен? У него все время поездки, сборы, соревнования. А там всегда полно девок, он парень здоровый, красивый, они на него просто кидаются. В общем, они на своих сборах так блядуют с утра до ночи, что я уже и не знаю, стоит ли выходить за него замуж, — фальшиво прибавила она.

— Понятно, — согласилась я. — Я тоже думаю, что не стоит. Тем более, что есть Леня, который тебя любит.

— Ну, Леня мальчик, — задумчиво протянула она. — Я его старше на два года. И он еще учится, и целиком зависит от родителей, а они меня не любят. Понимаешь, Леня еврей, а я русская. Они считают себя богатыми, хотя его мама всего лишь бухгалтер, но зато в Облпотребсоюзе. И отец там работает, агентом по снабжению. У них дома всегда все продукты дефицитные есть, и вещи она достает импортные. А у нас Томкой одна мама в деревне. Она работает продавщицей в сельпо, получает 80 ре, а никакого дефицита у них в магазине никогда и не бывает. Его начальство еще на базе расхватывает, в том же Облпотребсоюзе. Она нам больше десяти-двадцати рублей в месяц присылать не может. Если бы Томка в столовой не работала, вообще жрать бы было нечего. У меня стипендия всего 15 рублей.

— Так ведь это временно, ты же учишься где-то.

— А, — она пренебрежительно махнула рукой, — в кооперативном техникуме. На продавщицу. Хотела на товароведа, все-таки получше, но там конкурс был большой и брали только по блату.

— А ты знаешь, что Леня очень талантлив? Его песня недавно получила первый приз на республиканском конкурсе, — продолжала вести свою политику я.

— Да, я слышала, но ведь ему дали просто бумагу, никаких денег там не давали.

— Ну, это сейчас он получил только бумагу, но он окончит консерваторию и будет знаменитым композитором. Он будет жить в Москве, и у него будет все, и квартира и машина. Вот, смотри, твой спортсмен еще повыступает на соревнованиях пару лет, а потом уйдет из спорта, и никому не будет нужен. А талант — это на всю жизнь.

Я видела, что у нее загорелись глаза. Она явно представила себя хозяйкой большой квартиры в Москве, женой богатого и знаменитого мужа.

— Ты вправду так думаешь?

Как все крестьяне, она была недоверчива и очень боялась прогадать.

— Я не просто думаю, я уверена в этом, — я постаралась сказать это как можно убедительней.

Но она уже поверила, вскочила с кровати и засуетилась, стала перебирать вещи в шкафу.

— Я вообще-то и сама думала с ним помириться, только не знала как. Домой к нему идти не хочется, там его родители и брат, а телефона у них нет. Тоже мне строят из себя что-то, а у самих даже телефона нет, — фыркнула она.

— Идем сейчас, — твердо сказала я. — Его родители уже ушли на работу. Пошли, я провожу тебя.

— А он, наверное, уже ушел в училище, — засомневалась она.

— Он сейчас в училище почти не ходит, прогуливает, поэтому его мама так и переживает. Давай одевайся и пошли, а то мало ли чего ему в голову взбредет.

— Да, он мне уже говорил, что покончит с собой, если я не вернусь к нему, — она самодовольно засмеялась, — так что я думаю, никаких трудностей не будет. Он будет счастлив, что я пришла.

Надо сказать, что в течение нашего разговора, я испытывала муки совести. В общем-то, она так доверительно рассказывала мне о себе, верила, что я действительно проявляю о ней заботу, а я собиралась просто использовать ее. Но при ее последних словах во мне снова проснулась ненависть к ней. Сука, говорит о его самоубийстве со смехом. А ведь он действительно покончил с собой. Какое бы было счастье, если бы этого не было. Мне не пришлось бы пройти через все эти ужасы, и сейчас все не было бы так зыбко и ненадежно.

Мы бы просто встретились с ним и любили бы друг друга, и мне и в голову бы не пришло бегать к ней и так унижаться и его унижать.

Но делать было нечего. Я и сама тоже была не без греха. Если бы я только вовремя пришла к нему в ту первую пятницу, он был бы по-настоящему живой, и смерть не охотилась бы за ним так настойчиво, чтобы забрать его обратно, так как считала, его своей добычей.

По дороге она ныла, рассказывая мне, как им тяжело жилось в детстве, как все в жизни несправедливо поделено. При этом она то и дело поглядывала с вожделением на мои вещи, чтобы я поняла, на кого она намекает. Вообще-то, я не могла осуждать ее. Еще неизвестно, какой бы была я, окажись на ее месте. Может, еще ожесточенней сражалась бы за свое место под солнцем. И она только что пережила разочарование от неудачи с одним женихом, а я собираюсь отнять у нее второго. Но здесь уже ничего не поделаешь. Леню отдать ей я не могу. Конечно, нехорошо, что я ее обманываю, но каждый имеет свое право на счастье. Я борюсь за свое, а в любви и на войне хороши все средства.

За квартал от Лениного дома мы распрощались. Я взяла с нее слово, что она ничего не скажет ему обо мне. Она охотно согласилась. Еще бы, все ведь должно было выглядеть, как будто она вернулась к нему из-за большой любви. Ну, просто поняла, что не может без него жить, и все такое. Она поспешила к нему, а я сделала вид, что ухожу, но сама зашла в подъезд следующего дома. Я просто не могла удержаться, чтобы не посмотреть на него, когда они выйдут из дома. Она сама сообщила мне, что не может сейчас задерживаться у него, так как у нее сегодня важный зачет в техникуме. Да и ему тоже, наверное, нужно в училище: сейчас конец учебного года, а у него выпускной курс.

Их долго не было, наверное, не меньше, чем полчаса. Я стояла в чужом подъезде, такая одинокая, представляя, как он там сейчас целует ее, и стыдясь того, что собираюсь за ними подсматривать. Когда я уже окончательно решила, что они не выйдут, так как уже, наверное, лежат в постели, они вышли из подъезда. Ну, вот он, мой дорогой мальчик, идет с другой девушкой, причем с любимой, и даже не подозревает о моем существовании. Они подошли ближе. Я быстро поднялась по лестнице и посмотрела на них через окно на лестничной клетке. Особо счастливым он не выглядел, даже не обнимал ее, просто они шли рядом и о чем-то серьезно разговаривали. Во мне шевельнулась надежда, может, он и вправду не так уж любит ее. В конце концов, он сам мне так сказал. Правда, это было в другой жизни, но ведь он остался прежним.

Они прошли мимо, а я сама не зная зачем двинулась за ними. Я шла на большом расстоянии от них, хотя Лена не оглядывалась, а он вообще ничего обо мне не знал. Вскоре я поняла, что они идут к ее техникуму, он провожал ее. Я знала, где этот техникум находится и тоже пошла туда по параллельной улице. Потом снова спряталась в подъезде какого-то дома и дождалась, когда они появились там. Он дошел с ней до двери, они попрощались, и он, наклонившись, поцеловал ее. Правда, после некоторой заминки, и скорее это она подставила ему губы для поцелуя. Потом она скрылась за дверью, а он повернулся и пошел назад. И тут я не выдержала. Ноги сами вынесли меня из подъезда, и я пошла навстречу ему. Мы встретились недалеко от автобусной остановки. Ничего не произошло, он просто окинул меня оценивающим взглядом, каким всегда мужчины смотрят на симпатичную девушку, и прошел мимо. Я посмотрела ему вслед. Вдруг через несколько метров он остановился, да так резко, как будто что-то остановило его. Потом он повернулся ко мне. В его глазах было недоумение. Он вспомнил меня, вернее, я просто показалась ему знакомой, но он явно не мог понять, откуда он меня знает. Несколько секунд мы просто стояли и смотрели друг на друга. Наконец, я не выдержала.

— Леня, — вырвалось у меня, — Ленечка.

И я бросилась к нему. Он тоже шагнул мне навстречу и смущено улыбнулся.

— Я откуда-то знаю тебя, — сказал он, вглядываясь в меня. — Странно, что я не могу тебя вспомнить. Если мы действительно были знакомы, я бы не смог тебя забыть.

Я счастливо засмеялась.

— Это неважно, что ты не помнишь. Я все расскажу тебе, но только не сейчас.

— Почему не сейчас?

— Мне нужно идти на работу, а тебе нужно идти в училище, а то родители снова будут ругать тебя.

— Похоже, что ты обо мне все знаешь, — удивился он. — Кто ты?

— Давай завтра встретимся. Завтра я тебе расскажу.

Когда что-нибудь придумаю, про себя подумала я. Не рассказывать же ему правду. Теперь она ни к чему.

— Слушай, почему завтра? — огорчился он. — Давай сегодня вечером.

Ну, уж нет. В этом кино мы уже были.

— Нет, сегодня вечером ты должен быть с Леной.

— Ты и это знаешь? — еще больше удивился он.

— Я знаю о тебе все, — загадочно сказала я и, не удержавшись, прибавила, — мой дорогой.

Он засмеялся и покрутил головой.

— Ну и ну, — сказал он, — такого у меня еще никогда в жизни не было. Неужели я мог забыть тебя? Ты такая красивая. Хорошо, если ты хочешь, чтобы я умирал от любопытства, то пусть будет завтра. Когда мы увидимся?

— У тебя нет дома телефона, так что позвони ты мне. Я буду дома после двух часов. Вот мой номер.

Я быстро написала наш домашний номер телефона на клочке бумаги, сунула ему в руку и побежала к подошедшему автобусу. Он поднес бумагу к лицу и посмотрел на нее.

— Э, — крикнул он, — здесь же нет имени. Кого мне позвать к телефону?

Но дверь автобуса уже закрылась, и я только махнула ему на прощанье рукой.

В школу я успела как раз к концу второго урока. На перемене ко мне подскочила умирающая от любопытства Ольга.

— Ну что там у тебя? Что вы решили?

Я с трудом вспомнила, что наврала ей утром про однокурсника. Пришлось продолжить историю. Я сказала ей, что после того, как мы расстались с ним, он женился, но теперь разводится и понял, что любит только меня. Сегодня я проводила его, но он приедет после развода и мы поженимся.

Бедная Ольга только завистливо вздыхала, слушая мое вранье. Во всей школе только мы с ней вдвоем были не замужем, а теперь она и вовсе оставалась одна.

— По тебе видно, что ты его любишь, — совсем уже загрустив, сказала она. — У тебя такой счастливый вид. А у меня для тебя две новости. Первая, тебе звонили из редакции, просили, чтобы ты перезвонила.

Ох, опять это проклятое интервью, вспомнила я. Ну, уж нет, оно мне не надо. Даже вспоминать о нем тошно.

— Не буду я им звонить, — вырвалось у меня. — Они мне осточертели.

— Конечно, зачем тебе это надо, у тебя теперь будут другие заботы, — испустив очередной завистливый вздох, согласилась моя подруга. — Но от второй новости ты не отвертишься.

— А что случилось?

— Нам педсовет по итогам года перенесли с понедельника на сегодня на шесть часов. Это потому, что к нам пожалуют представители районо и гороно. И еще самое главное, ты в списке выступающих.

— Ты что, с ума сошла? — ужаснулась я. Меньше всего я сейчас могла думать о педсовете.

— Я ни разу еще на педсовете не выступала. Что я буду говорить?

— Мне велели передать тебе, что ты как молодой специалист должна рассказать, что тебе дал год работы в школе. Что ты считаешь положительным, что тебе хотелось бы изменить, улучшить. Кто из учителей тебе помогал в твоей работе, в общем, всякую такую чушь.

— Да я понятия не имею обо всем этом, и оно мне вообще не надо. Я не пойду туда вот и все.

— Ты что с ума сошла? — испугалась Ольга. — Да тебя завуч и директор со свету сживут, ты же их подведешь. Вот что, после уроков пошли ко мне. У меня бутылка есть, выпьем винца, приготовим что-нибудь, посидим, я тебе помогу, мы такую речь составим, все будут рыдать.

В общем-то, вдруг подумала я, какая мне разница, где быть сегодня вечером. Главное, чтобы он скорей прошел, и чтобы Леня пережил его. Все равно буду переживать и мучиться, а с Олькой выпьем, может быть, легче будет.

Ну, хорошо, — решила я. — Если ты мне поможешь сочинить что-нибудь, тогда я согласна. Значит, после уроков пойдем в магазин, а потом к тебе.

На уроках я нарочно все делала не так как в прошлые разы, вызывала не тех учеников, давала другие упражнения. Почему-то я вбила себе в голову, что мне нужно как можно сильнее изменить действительность, чтобы все поменялось. Потом мы пошли к Ольге, нажарили картошки с колбасой и, выпив пару рюмок, умирая со смеху, сочинили прекрасную речь в духе марксизма-ленинизма и, вообще, на высоком моральном уровне. На педсовете речь приняли всерьез, и она прошла на «ура». Наша завуч даже прослезилась.

После своего блистательного выступления я как всегда забилась в дальний угол, чтобы досидеть там до конца педсовета, предаваясь собственным мыслям. То и дело я поглядывала на часы, не представляя, что будет, когда стрелки подойдут к восьми.

Мотоцикл промчался под окнами, когда представитель гороно говорила заключительную речь. Он ревел так громко, что заглушил ее слова, и она невольно поморщилась. Рев уже стал немного стихать, когда раздался звук страшного удара. Металл с силою ударился о металл и грохот был такой, что у нас оборвалось сердце. Все повскакивали и кинулись к окнам, но там ничего не было видно, авария произошла где-то в конце квартала. Люди еще никак не могли успокоиться, когда дверь учительской открылась и, вбежала какая-то женщина. Извинившись, она попросила разрешения позвонить по телефону и вызвать скорую помощь.

— Ой, там такая страшная авария, — позвонив, начала рассказывать она. — Я как раз стояла на углу, когда они прошли мимо меня. Девочка такая симпатичная блондинка, а мальчик вообще красавец, стройный, высокий, кудрявый такой. Я еще обратила внимание, что у него черные волосы и синие глаза. Там на углу парень стоял с мотоциклом, его друг какой-то. Девочке сильно захотелось покататься на мотоцикле, ну, парень и дал им проехать один квартал. А тут из-за угла выскочил грузовик и свернул сюда, хотя этого нельзя делать. Здесь движение одностороннее, даже я это знаю. Ну, он и врезался в них на полной скорости. Девочке вообще ничего, ни одной царапины, а мальчику всю голову разбило, изуродовало страшно. По-моему, его сразу убило, но может быть еще живой, хоть бы скорее «скорая помощь» приехала. Какая жалость, такой красивый мальчик, а хоронить придется с закрытым лицом.

Даже сейчас через столько лет, когда я вспоминаю эти мгновения, у меня перестает биться сердце, я вновь и вновь вижу перед собой всю эту картину. Дверь открывается и в учительскую вводят под руки рыдающую Лену. Женщины кидаются к ней на помощь, несут воду, валерианку, наша завуч веет у нее перед лицом какой-то тетрадкой. Врываются еще какие-то люди, требуют еще раз позвонить в скорую помощь, все еще бегают, суетятся, но я уже знаю, что будет дальше. Дальше будет моя долгая безрадостная жизнь, и весь мир — пустыня. Я встаю, складываю свои вещи, молча выхожу из учительской и закрываю за собой дверь. Все кончено, все.

 

Студент

История эта случилась со мной давно, в годы моей молодости. Пожалуй, лет двадцать я молчал о ней, так как знал, что никто мне не поверит, а только будут смеяться, или того хуже, начнут вертеть пальцем у виска. Уж так было воспитано мое поколение в духе воинствующего атеизма и диалектического материализма. Никто из нас тогда не думал ни о Боге, ни о душе, никто не ждал ни рая, ни ада после смерти, так как с самого раннего детства нам внушали, что жизнь человеку дается только один раз, и если уж умер, то умер навсегда, и ничего дальше нет. По телевизору не показывали триллеров с ожившими утопленниками, зомби и привидениями, никому не приходило в голову брать интервью у вампиров. Стивен Кинг еще не написал свои книги, и самое крутое, что мы могли прочитать, были рассказы классика американской литературы Эдгара По. Конечно, устное народное творчество не дремало и как могло, заполняло образовавшуюся нишу. Из уст в уста передавались жуткие страшилки, начиная с самой детской о «гробе на колесиках», и кончая сомнительными «случаями из жизни», которые всегда случались не с самим рассказчиком, а с бабушкой его соседки, или с соседкой его бабушки.

Потом неожиданно кончилась эпоха развитого социализма и вместе с капитализмом к нам пришла запоздалая, а потому и не столько страстная, сколько судорожная, вера в Бога, а раз так, то, естественно, и в дьявола. В книжных магазинах стали продаваться полные издания Мастера и Маргариты, а вместе с ними и всяческая мистическая дребедень. Ученые измерили и взвесили нашу бессмертную душу в момент ее вылета из тела умирающего человека, а привидения были легализованы, сняты на видео и записаны на магнитофон. Во всех газетах стали давать полезные советы, как лучше увидеть мертвого родственника на мерцающем экране, включенного после окончания передач, телевизора, и что делать, когда этот же мертвый родственник позвонит вам по телефону. В любом сайте Интернета появилось множество рассказов очевидцев об их встречах с мертвецами, а по первому каналу телевидения после программы «Время» чернобородый астролог начал бесплатно раздавать предсказания будущего, причем настолько пространные, что толку от них все равно не могло быть никакого, а проверить было попросту невозможно.

Другие времена, другие нравы, поэтому я осмелел и, как-то, возжаждав популярности среди молодого поколения, впервые рассказал о своем самом страшном приключении, и, надо сказать, мой рассказ имел бешенный успех. С тех пор я много раз повторял его с тем же неизменным успехом и всегда недоговаривая о том, что же было в самом конце. То, что я сейчас пишу, является единственным полным изложением этого моего рассказа, и я не собираюсь при жизни давать никому его читать. Если же вы сейчас читаете его, это значит, что я уже умер, и мне совершенно все равно, что вы обо мне подумаете. Итак, вернемся к нашим мертвецам. В те годы я был студентом Харьковского университета и учился на факультете романо-германской филологии, а говоря попроще, на факультете английского языка и литературы, отделение переводчиков-референтов. Сам я был не харьковский, а приехал из небольшого города на той же Украине. Харьков я выбрал потому, что здесь было отделение переводчиков, что встречалось не в каждом ВУЗе, и еще потому, что все мамины родственники жили в этом городе. Конечно, они встретили меня криками, что простому парню вроде меня нечего и пытаться поступить на такой престижный факультет. Таких там даже и на порог не пускают. Но я был упрям и в свою очередь объявил, что если там должны просто для приличия принять хотя бы одного простого парня без блата, то этим парнем буду я.

Во время вступительных экзаменов я жил у маминой двоюродной сестры в старом четырехэтажном доме в центре города. Все квартиры в нем были коммунальные. В теткиной квартире, например, проживали еще шесть семей. Все там было: и длинный запутанный коридор с многочисленными дверьми, и старая грязная ванная комната со страшной облупленной ванной, и ободранный туалет с видавшим видом унитазом, и с развешенными на стенах индивидуальными деревянными сиденьями, по одному на каждую квартиру. В общем, кто хочет больше подробностей, может обратиться к Ильфу и Петрову и прочитать их описание «Вороньей Слободки». Можете быть уверены, все сойдется один к одному.

Когда я жил у тетки во время экзаменов, она особо не волновалась, так как твердо знала, что я все равно не поступлю. Но когда, паче чаяния, я был все-таки принят, она заволновалась, так как в ее планы не входило делиться площадью с двоюродным племянником, и начала срочно искать мне жилье, на случай, если я не получу общежития. Общежития я действительно не получил, так как на первом курсе его давали только совсем уже малообеспеченным студентам, и тетка заволновалась еще сильнее. И, как оказалось, напрасно, потому что квартира нашлась в этом же доме только на первом этаже. Конечно, квартира тоже была коммунальной, но там проживали, слава богу, только три семьи. Об этой квартире я должен рассказать подробнее, так как именно расположение комнат и сыграло важную роль в том, что произошло там через несколько лет.

Итак, представьте себе старинный дом с огромной парадной дверью. Зайдя в нее, оказываешься в длинном и широком холле, не чета теперешним лестничным площадкам. По этому холлу нужно было пройти довольно большое расстояние, чтобы дойти до начала широкой лестницы, ведущей на верхние этажи. Эта лестница была не посредине, а как бы смещена влево, а если пойти прямо, то упрешься в большую дверь. Так вот эта дверь открывалась непосредственно в снимаемую мной комнату. В старые добрые времена эта комната служила, по-видимому, прихожей, так как была мала, но в скудное советское время стала считаться полноправной комнатой.

Из моей комнаты можно было пройти в другую, гораздо большую комнату, в которой жили мои хозяева. Из их комнаты уже можно было выйти в длинный узкий коридор, куда с левой стороны выходили двери еще двух соседских квартир. С правой стороны тянулась глухая стена. Если идти по этому коридору, то метров через шесть он разветвлялся и одна его часть поворачивала влево. Там находился туалет и еще одно квадратное помещение непонятного назначения с краном и раковиной. Уже из него можно было пройти в общую на всех соседей кухню, и там квартира заканчивалась.

Второй отросток коридора был короткий и заканчивался дверью, ведущей во двор. Для нас это был черный ход, так как в нашей квартире, если вы помните, был еще и выход в парадное. Для соседей же это был единственный вход, что почему-то внушало им огромный комплекс неполноценности и заставляло завидовать моим хозяевам.

Теперь подробнее о жильцах этой «нехорошей» квартиры. Сначала о тех, у которых я снимал свою комнату. Это была довольно странная пара. Хозяин, бывший дирижер театра оперетты, в моем тогдашнем понятии, был очень старым человеком, в момент моего поселения ему было шестьдесят четыре года и он был пенсионером. Несколько лет назад он перенес инсульт, и левая рука у него плохо двигалась. Также он хромал на левую ногу и ходил, опираясь на тросточку. Еще после инсульта он стал заикаться, но, в общем-то, был довольно бодрым стариком.

Его жена была моложе его на двадцать лет. В молодости она танцевала в кордебалете того же самого театра оперетты, где и подцепила его после смерти его первой жены. Теперь ей было около сорока пяти лет и, хотя в театре ее уже проводили на пенсию, она продолжала танцевать теперь уже на эстраде. Она была худая, жилистая, с пышными волосами и узким некрасивым лицом, на котором выделялся очень длинный нос. Она считала себя молодой, ходила исключительно в коротких обтягивающих платьицах, в общем, была из тех, о которых говорят «сзади пионерка, впереди пенсионерка». Она разъезжала по гастролям с молодым партнером, который, понятно, был ее любовником, но с которым они манерно обращались к друг другу исключительно на вы. Еще у моих хозяев была дочка лет двадцати пяти, но она с мужем жила отдельно от родителей. У них была двухкомнатная квартира, где-то в районе новостроек. Я ее прекрасно знал, так как она часто заходила к родителям, особенно, когда приезжала моя хозяйка. Марина была очень симпатичной и милой молодой женщиной, и, слава богу, совсем не походила на свою мамочку. В свое время у нее хватило ума не связываться ни с балетом, ни с каким-либо другим видом искусства, а окончить педагогический институт и работать в школе учителем математики. Она мне нравилась, просто как человек, и у нас были прекрасные приятельские отношения. Бывая у родителей, она всегда заходила ко мне в комнату поболтать, с большим юмором рассказывала всякие смешные истории из своей студенческой жизни, давала полезные советы, так как была очень практичной и благоразумной женщиной. К своей матери она относилась любовно-насмешливо, и, говоря о ней только снисходительно махала рукой, мол, пусть ее еще погуляет, пока может. Маринин муж, Борис, инженер по образованию, очень серьезный и солидный молодой человек, тещу не любил, относился к ней с брезгливостью и презирал за богемный образ жизни.

Теперь о соседях. В обеих остальных квартирах жили две пары пенсионеров, бывших работников все того же несчастного театра. Мужья в свое время играли в оркестре, которым дирижировал мой хозяин, а жены были всего лишь билетершами, что не мешало им считать себя людьми, причастными к высокому искусству. Привыкнув к интригам и сплетням закулисного мира, они никак не могли успокоиться и на пенсии, и часто поймав меня в коридоре или на кухне, выдавали мне разную информацию о бурной молодости моей хозяйки и о глупости ее мужа.

Моя квартира мне нравилась тем, что я целыми днями был в ней один. Моя хозяйка Бэллочка, как ехидно называли ее соседки, постоянно разъезжала по гастролям с разными третьеразрядными коллективами из какой-нибудь захудалой филармонии. Дома она появлялась раз в несколько месяцев и, с трудом отсидев с мужем пару недель, снова укатывала в турне по провинциальным городкам и деревенским клубам. Хозяин хоть ворчал и сердился, удержать ее дома не мог. Видно, ему уже было нечем ее удерживать, а там была свобода и молодой любовник. В отместку и из жадности он забирал у нее все деньги, заработанные на гастролях и прятал где-то у них в комнате, так как сберкассе не доверял и своей жене тоже. Боялся, что в один прекрасный день она начнет тратить их на своего обожаемого Женю, чтобы удержать его. Наверное, она все-таки утаивала от него часть выручки, так как остальные деньги отдавала ему охотно и говорила, что на расходы ей хватает театральной пенсии. Вот и хорошо, говорил он ей, потому что этих денег вы все равно не получите. Я их с собой заберу на тот свет, а вам не оставлю. Если вам станет интересно, откуда я это знал, то могу вам сказать, что дверь между нашими комнатами была достаточно тонкой, и кое-что было слышно, если даже не прикладывать к ней ухо, а уж если приложить, то было слышно все.

Итак, Беллочка сбегала на очередные гастроли, а у Юрия Давыдовича, моего хозяина тоже была работа. Каждое утро он уезжал к дочке нянчить трехлетнего внука и возвращался домой не раньше десяти часов вечера. Таким образом, квартира была целыми днями в моем полном распоряжении, а отдельный вход делал ее совершенно неотразимой в моих глазах. Именно поэтому я решил остаться в ней жить и в последующие годы, хотя потом мне неоднократно предлагали перейти в общежитие. Матери я сказал, что в общежитии жить не стоит, так как там невозможно как следует заниматься, там вечные гулянки и выпивки, а все вещи общие. Мама, приятно удивленная моим благоразумием, конечно же, со мной согласилась и продолжила исправно высылать мне деньги на квартплату. Хозяин тоже был мной доволен, так как у меня хватало ума не устраивать шумные сборища. А если я кого-то и приводил через парадную дверь, то соседи этого не видели и донести не могли. Ну, а к десяти часам вечера все в доме всегда было убрано, все следы ликвидированы, и я обычно встречал хозяина в неизменном одиночестве с обязательным учебником в руках. Кстати, если утром и днем он уходил и приходил через черный ход, то вечером обычно был слишком усталым, чтобы обходить через двор, поэтому по нашему взаимному соглашению он шел через подъезд, стучал в мою дверь, и я пропускал его через свою комнату. Мне это было даже удобно, так как я заранее слышал, как он входил в подъезд и успевал приготовиться. Например, выключить телевизор, который мне не разрешали включать, закончить телефонный разговор, или выключить свет в их комнате, где было единственное большое зеркало. Походку моего хозяина нельзя было спутать ни с кем, и, заслышав характерно постукивание палочки в подъезде и прихрамывающие шаги, я прекращал все недозволенные занятия и к удовольствию Юрия Давыдовича открывал ему дверь, даже не дожидаясь стука.

Так мы жили тихо-мирно и в течение трех лет поссорились с моим хозяином только один раз. Произошло это из-за пустяка. Обычно дверь, ведущую во двор никогда не запирали в течение дня. Только ночью, убедившись, что все соседи дома, кто-нибудь задвигал засов. Потом вдруг в коридор время от времени стал забредать какой-то тихопомешанный человек, и соседи, проведя совещание, скинулись на новый замок и ключи. Для гостей сделали звонок, под которым повесили список с фамилиями жильцов, указывающий сколько раз в какую квартиру звонить. Забыв, что мой Юрий Давыдович панически боится смерти и не терпит даже любое напоминание о ней, я, давясь от смеха, неосторожно сказал ему, что этот листок очень походит на список, который вырезают на памятнике братской могилы. Господи, что тут началось. Визжа и топая ногами, мой хозяин, забыв о палочке, бегом пробежал по коридору, сдернул злосчастный лист и в гневе порвал его на мелкие клочки. После этого он целую неделю не разговаривал со мной, пока я не принес ему свои извинения. Но разговаривая с ним покаянным тоном, я злорадно думал про себя, все равно ты умрешь, как миленький, недолго тебе уже осталось. И от денежек, что ты копишь и прячешь от жены, никакой тебе пользы не будет. А после твоей смерти она все равно их найдет и потратит на любовника. Поэтому и копить тебе разрешает, чтобы ему больше потом досталось. А с собой деньги еще никому забрать не удалось.

Теперь, когда я так подробно описал все обстоятельства, я могу перейти к тому, ради чего и начал писать этот рассказ. Это случилось, когда я был уже на четвертом курсе. Однажды осенним вечером я как всегда смотрел потихоньку телевизор, когда услышал знакомое постукивание палочки в гулком подъезде. Я быстро выключил телевизор и подождал с минуту, пока экран не станет совсем темным, так как, если вы помните, тогда экран еще какое-то время светился после выключения. Почему-то мой хозяин дошел до двери очень быстро и успел несколько раз постучать, пока я смог открыть ему. Обычно он терпеливо ждал и всегда приветливо говорил «Добрый вечер», но в этот раз, открыв дверь, я увидел перекошенное от гнева лицо.

— Ты почему не открываешь? — сердито закричал он на меня и от злости даже стукнул палкой об пол.

Это было так не похоже на него, что от удивления я остолбенел и даже забыл посторониться, чтобы пропустить его в дом. Но дальше он повел себя еще более странно. Вместо того чтобы вежливо попросить меня отойти от двери, он с силой отстранил меня и прошел мимо, что-то злобно бурча про себя. Я с изумлением отметил, что так сильно он толкнул меня именно больной левой рукой, в которой обычно не мог удержать даже тарелку. Зайдя в свою комнату, он захлопнул дверь и тщательно прикрыл ее, чего обычно не делал. Потом он стал расхаживать там, сильно стуча палкой и что-то бормоча себе под нос. Я в изумлении с размаху уселся на диван, прислушиваясь к тому, что он там делал. А из его комнаты вдруг послышался шум сдвигаемой мебели, а потом какой-то металлический скрежет.

Ничего себе, силен старик, подумал я. Сколько лет притворялся немощным, а сам шкаф отодвинул. Что-то еще необычное в нем не давало мне покоя. Я никак не мог понять, что же это было, и мучительно старался вспомнить, перебирая в уме все, что случилось с тех пор, как я открыл дверь. И вдруг меня осенило: он не заикался. Ну да, обычно он запинался и растягивал слова или несколько раз подряд произносил один и тот же слог. А тут он закричал на меня без всякого заикания. Что же с ним случилось? Может быть, он перестал заикаться от того, что так распсиховался? И даже левая рука стала действовать как здоровая. Вообще-то, я читал, что в стрессе человек может совершать чудеса, даже не замечая этого. Например, поднять автомобиль, чтобы вытащить из-под него своего ребенка, или перепрыгнуть через высокий забор или еще что-нибудь. Интересно, а что же с ним случилось?

Вдруг он принялся шуршать за дверью каким-то бумагами. Потом встал, и я услышал, как он открыл дверь и, постукивая палочкой, пошел по коридору. Я тихонько открыл свою дверь и, прокравшись на цыпочках через его комнату, выглянул в коридор, но только услышал, как он ключом открыл входную дверь и вышел во двор.

Это было уже совсем необычно. Я только покачал головой и собрался уже вернуться в свою комнату, как зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и услышал голос Марины, дочки моих хозяев. Она плакала.

— Олег, — услышал я сквозь всхлипывания, — у нас такое несчастье.

— Что случилось? — испугался я. Внук моих хозяев, маленький Марик был очень хрупким и болезненным мальчиком, почему и не ходил в садик, и я сразу же подумал, что с ним что-то случилось. Но Марина сказала такое, от чего у меня волосы встали дыбом и по спине побежали мурашки.

— Мой папа умер, — сказала она.

— Когда? — только и смог выдавить я из себя.

— Днем, наверное, — всхлипывая, начала рассказывать она. — Он когда утром пришел, уже плохо себя чувствовал. Я даже решила Марика с ним не оставлять, а отвезла его к свекрови. А папа принял лекарство и лег, ему стало легче, и я поехала на работу. Мы с ним договорились, что если ему опять станет плохо, он постучит к соседке, она тоже на пенсии и целый день дома, а она сходит к телефону-автомату на углу, позвонит мне, и я приеду. Или скорую помощь вызовет и тогда мне позвонит. Ты же знаешь, в нашем районе нет пока телефонов в квартирах. Но он такой бодрый стал, когда я уезжала, даже сказал, что приберет у Марика в комнате. Я сначала ждала, что она мне позвонит, волновалась, но потом решила, что у него все в порядке, не стала даже с педсовета отпрашиваться, надо же, какая дура. Если бы я только пораньше пришла, может быть, его еще можно было бы спасти.

Ее голос прервался, и она зарыдала.

— Подожди, Марина, — попытался остановить я ее. — А Боря твой где? Он что, домой не приходил?

— Боря в командировке уже три дня, он должен только послезавтра приехать. А тут еще педсовет так поздно закончился. Я Анне Борисовне, свекрови моей, позвонила, что я уже за Мариком не приеду, пусть у них переночует, и поехала домой. Зашла, а он лежит на диване. Я к нему, а он холодный такой уже. Боже мой, я даже не знаю, что делать. Кинулась опять звонить к свекрови, а у них занято и занято. Это Алка, Борина сестра по телефону как начинает разговаривать, можно два часа им звонить и не дозвонишься. Так я тебе позвонила. Ну что мне делать? Я понятия не имею, где мама сейчас. И в какой гостинице Боря, тоже не знаю.

— Марина, — медленно сказал я. — Я тебе сейчас что-то скажу, только не падай в обморок, обещаешь?

— Что? — закричала она. — Не пугай меня. Что еще случилось? С мамой что-то тоже?

— Нет, совсем другое. Твой папа, — наконец, решился сказать я. — Он сейчас приходил домой.

— Как приходил? — от неожиданности взвизгнула она. — Как приходил? Он живой?

— Я не знаю, — все также медленно проговорил я. — Он был очень странный. Он накричал на меня, хотя я ему почти сразу дверь открыл и сильно толкнул, левой рукой, как ни странно.

— Этого не может быть, — после некоторого молчания растерянно сказала она. — Ты шутишь.

— Ты думаешь, я могу шутить такими вещами? За кого ты меня принимаешь?

— Тогда я не знаю, — совсем растерялась она. — А может быть он живой?

— Не знаю. Только он на себя не похож. Злой такой. И знаешь, что еще, он не заикался.

— Как это?

— Ну, когда я открыл дверь, он как закричал на меня «Ты чего не открываешь?». И палкой об пол как стукнул. А потом так толкнул меня левой рукой, что я об стенку стукнулся. У меня даже на локте синяк теперь.

— Мой папа? — снова не поверила она.

— Да я уже и не знаю, кто это был, — растерялся я тоже.

— Подожди, а как он выглядел, ну, тот, что приходил? Как мой папа?

— Ну, конечно. Только странный какой-то.

Она замолчала, потом спросила замирающим от ужаса голосом:

— Ты думаешь, он приходил… ну… мертвый? А где он сейчас?

— Я не знаю, — занервничал я. — Он вышел во двор и не вернулся. Послушай, Марина, мне как-то не по себе здесь. Если он сейчас вернется, я сам скончаюсь. Перезвони мне через пять минут к моей тетке. Она уехала к сыну в Ленинград, но мне оставила ключ на всякий случай. Я сейчас закрою дверь на ключ и через парадное поднимусь к ней. У нее такой же номер телефона как здесь, только последние три цифры четыреста шестьдесят восемь. Запомнила? Четыреста шестьдесят восемь. Или нет, дай мне десять минут. Я соберу свои вещи. Я не хочу сегодня сюда возвращаться. Ну, все, я побежал. Позвони и решим, что делать.

— Хорошо, — послышался в трубке дрожащий голос. — Я тебе позвоню через десять минут.

Она действительно позвонила и ровно через десять минут. Видно, от всего случившегося ее практичный ум совершенно отказался служить ей, и она могла только делать то, что ей сказали. Но у меня к тому времени уже готов был план действий.

— Марина, — сказал я ей. — Я вот что подумал. Давай мы пока что не будем никому говорить о том, что я тебе рассказал, а я сейчас приеду к тебе. Мы с тобой поднимемся к тебе домой и посмотрим, что там. Хорошо?

— Но как же мы поднимемся? Я боюсь даже подходить к своей квартире.

Даже по телефону было слышно, как у нее стучат зубы.

Марина, — не выдержал я. — Ну, успокойся немножко. Возьми себя в руки. Я сейчас приеду.

— Я спокойна, — послушно, как ребенок сказала она. — Просто я замерзла. Сейчас холодно очень и дождь идет. Приезжай скорее, пожалуйста.

— Сейчас буду, только скажи, куда ехать и каким автобусом.

Она объяснила, и я выскочил из теткиной квартиры и бегом, под противным моросящим дождем, бросился к автобусной остановке. Как назло автобуса долго не было, потом он подошел набитый под завязку, но я все равно втиснулся и поехал зажатый со всех сторон мокрыми пассажирами. Марина послушно ждала меня на остановке. Она была настолько растеряна, что даже не пыталась укрыться от дождя. Взглянув на нее, я изумился, настолько она изменилась за такое короткое время. Ее обычно круглое веселое лицо вытянулось, побледнело, глаза и щеки запали, а рот казался каким-то безгубым. Непонятно, чего в ее лице было больше: горя или страха.

— Марина, — позвал я ее, выйдя из автобуса. Она вскинула на меня глаза и молча ждала, пока я подошел.

— Нам нужно подняться к тебе и посмотреть, что там происходит, — медленно, как ребенку сказал я ей. Но она продолжала молчать, тревожно глядя на меня. Потом вдруг схватила меня за куртку и прошептала.

— Олег, я все думаю о том, что ты мне рассказал. В это невозможно поверить. Поклянись, что ты все это не выдумал.

— Вот что, давай пойдем к тебе и посмотрим, он там или нет. Может, он действительно живой, а тебе только показалось, что он умер.

— Да, точно, — оживилась она, — так бывает, я читала о таком. Пошли.

Но чем ближе мы подходили к ее дому, тем медленнее становились наши шаги. Наконец, мы очутились возле входа в подъезд, и, не договариваясь оба остановились.

— Марина, нужно идти, — твердо сказал я.

— Да. Я понимаю, — не трогаясь с места, отозвалась она.

Я взял ее за руку и повел в дом. Мы поднялись на лифте, чувствуя себя так, как будто поднимаемся на эшафот. Перед дверью квартиры она остановилась как вкопанная и вырвала свою руку из моей.

— Я не могу, — с отчаянием сказала она. — Там же темно. Когда я была там, было еще светло, и я свет не включала. Так что сейчас там темно.

— Ну, так что? — попробовал бодриться я. — Зайдем и сразу включим свет в прихожей. Где у вас выключатель? Справа?

— А вдруг он там стоит за дверью в темноте? — с ужасом прошептала она, и в ту же минуту нас с ней словно ветром отнесло от двери назад к лифту. Там мы и застыли, прижавшись друг к другу, как какая-то скульптурная группа. Наконец, я собрался с духом и взял себя в руки.

— Так, все, прекратили паниковать, — я постарался произнести это как можно строже. — Давай ключ и идем открывать. Кстати, когда мы откроем дверь, свет с лестничной площадки будет падать в прихожую, и все будет видно.

— Да, точно, — обрадовалась она. — Бери ключ.

Я решительно подошел к двери и, вставив ключ, оглянулся. Она осталась стоять у лифта на том же месте. Ну, разве что сделала очень коротенький шажок. Я укоризненно посмотрел на нее. Она попыталась сделать еще один шаг, я даже видел, как она вся напряглась, делая усилие, но… осталась на месте. Ноги явно не слушались ее. Тогда она сжала руки и умоляюще посмотрела на меня.

— Олежек, миленький, — тоскливо заговорила она. — Я ничего не могу с собой сделать. Я боюсь, я дико боюсь. Ты не можешь попробовать зайти сам? Смотри, ты же один раз уже видел его, и он тебе ничего не сделал. Ты живой, а я так точно умру от страха. Ты только зайди первый, а если там, в прихожей никого нет, и ты включишь свет, я зайду сразу за тобой. Это я тебе обещаю, честное слово.

Она и вправду обезумела от страха. Куда девалось ее обычная практичность и здравый смысл. Я подумал, что и вправду не стоит заставлять ее входить со мной. Не дай бог, что-нибудь где-то стукнет, она тут же получит разрыв сердца, и у меня будет крест на всю жизнь.

— Ну, хорошо, — решился я. — Я зайду первый, включу свет и, если… ну, то есть, в общем, позову тебя.

— Да, да, — с готовностью закивала она. — А я тогда сразу же за тобой пойду.

Я повернул ключ и в последний раз оглянулся на нее. Она, все также не двигаясь, подбодряюще закивала мне.

— Ну, Олежек, будь же мужчиной.

Чувствуя, что медлить уже больше нельзя, я повернул ключ и распахнул дверь. В коридоре было пусто. Я вошел в квартиру, торопливо нашарил выключатель и включил свет.

— Ну, что там? — послышался сзади слабый голос.

— В коридоре пусто, — сдавленным голосом ответил я. — В какой он комнате?

— В гостиной, направо, — последовало указание от лифта.

Дверь в гостиную была открыта. Я сделал несколько шагов по коридору и заглянул туда. Он лежал на диване на боку, ногами к двери, одна рука бессильно свесилась на пол. Он явно был мертв.

Я вышел в коридор. Марина стояла у самой двери не решаясь перешагнуть порог.

— Ну, что? — торопливо прошептала она.

— Как он лежал, когда ты видела его тогда?

— На правом боку, и одна рука упала вниз с дивана.

— Ну, он так и лежит. Зайдешь?

Она кивнула, зашла в квартиру и осторожно подошла к двери в гостиную. Вид мертвого отца заставил ее на минуту забыть о страхе и вспомнить о своем горе.

— Папа, папочка мой, — прошептала она, и залилась слезами, ломая руки.

— Видишь, он так и лежит, как лежал. Может, тебе это все привиделось?

— Ох, я уже и сам не знаю, — вздохнул я. — Но все-таки, я же не сумасшедший. Он приходил, Марина.

Она повернулась ко мне, собираясь что-то сказать, но вдруг ее взгляд уперся во что-то за моей спиной. Я никогда не видел такого выражения ужаса, какое появилось на ее лице. Она хотела закричать, но из ее горла вырвался только какой-то сип. Я быстро оглянулся. Сзади никого и ничего не было, кроме висящей на стенке вешалке с пальто и шляпой Юрия Давыдовича. Туда-то она и смотрела.

— Смотри, пальто, пальто, — наконец удалось просипеть ей. С трудом как в замедлено съемке она подняла руку и указала на него.

— Что с ним, Марина, — не понял я. — Что с пальто?

— Мокрое, — почти беззвучно выдавила из себя она, и тут же ее голова запрокинулась, и она стала медленно оседать на пол. Я подхватил ее и с трудом потащил прочь из квартиры. Вытащив ее на лестничную площадку и немедленно закрыв за собой дверь, я усадил ее безвольное тело у стенки и, опустившись рядом с ней на корточки, стал трясти ее за плечи и осторожно похлопывать по щекам. Я слышал, конечно, что чтобы привести человека в чувство, лучше всего надавать пощечин, но у меня рука не поднималась ударить женщину, тем более Марину, которую я любил и уважал. Несколько минут я тряс ее, умоляя открыть глаза и уже собирался позвать на помощь соседей, когда она, наконец, открыла глаза.

— Мариночка, успокойся, давай я помогу тебе встать, — как можно ласковее стал уговаривать я ее. — Давай, поднимайся, а то неудобно, сейчас кто-нибудь пройдет, а мы на полу сидим.

Но она только покачала головой и все с тем же выражением ужаса спросила.

— Ты видел? Ты видел это?

— Что? Что я должен был видеть? Ну, висело его пальто, ну, мокрое, так дождь ведь был, вот оно и не высохло еще. Так что ж здесь такого, чтобы так пугаться?

— Ты не понимаешь, — совершенно мертвым голосом сказала она и снова покачала головой. — Когда он пришел ко мне утром, дождя не было. И днем дождя не было. Дождь пошел только теперь вечером, когда он уже был мертвый. Значит, он действительно уходил и только что пришел. Раньше я могла тебе не верить, но пальто, это доказательство. Тут уже ничего не сделаешь.

— Слушай, а может тебе показалось? — подумав, предположил я. — Давай я открою дверь и мы еще раз посмотрим. Вставай.

Она с трудом встала. Ноги ее не держали, и она повисла на мне.

— Ну, так что открываем? Посмотрим? — бодрым голосом спросил я ее.

Она молча кивнула. Ей, видно, и самой хотелось бы убедиться, что все-таки она ошиблась и весь этот ужас только плод нашего воображения. Я прислонил ее к стенке и, дотянувшись, открыл дверь. Свет мы не выключили, лампочка ярко освещала маленькую прихожую. Поглядев туда, она одной рукой закрыла себе рот, чтобы удержать рвущийся наружу крик, а другую медленно подняла, указывая мне, куда нужно смотреть. Я пригляделся и увидел. На мокром рукаве блестела вода.

Все, мои нервы не выдержали. Я мгновенно захлопнул дверь и повернул ключ.

— Пошли, — решительно сказал я ей. — Пора это все прекратить.

— Куда? — все таким же мертвым голосом спросила она. — Куда мы пойдем?

— Вызвать «скорую помощь». Пусть они посмотрят его. Может, он живой.

— Хорошо, — вяло согласилась она.

— Только, Марина, — решил предупредить ее я. — Ты же понимаешь, что мы ничего не должны говорить о том, что было. Они же подумают, что мы сумасшедшие и упекут нас в сумасшедший дом.

— Интересно, Олег, за кого ты меня принимаешь? Конечно, я ничего не собираюсь им говорить, — на миг она вдруг стала прежней благоразумной женщиной. Даже голос опять прозвучал, как у прежней Марины, что меня очень обрадовало. В общем-то, она мне всегда нравилась, и мне не хотелось думать, что она может стать неврастеничкой из-за всей этой истории.

— Да, идем скорее звонить в «скорую». Пусть они посмотрят его и, если он действительно умер, пусть заберут его и вся эта история закончится, а то я сойду с ума, — твердо сказала она.

Мы пошли к единственному на весь микрорайон телефону-автомату. К счастью в эту дождливую погоду на улице было совсем мало прохожих, и телефон был свободен. Я набрал 03 и, назвав адрес, сообщил им, что у нас дома лежит пожилой человек, который, как нам кажется, умер, но точно мы не знаем и просим их приехать. Диспетчер пообещала, что машина скоро будет, и мы пошли назад к подъезду ждать ее. Конечно, о том, чтобы вернуться в квартиру, не могло быть и речи. Мы спрятались внутри подъезда от дождя, усевшись прямо на ступеньки, так как ноги уже не держали нас. Говорить уже больше ни о чем не хотелось, и мы просто сидели молча, глядя в пол и думая каждый о своем. Так мы просидели почти полчаса. За это время несколько человек заходили в подъезд и, недоуменно посмотрев на нас, шли к лифту. Одна соседка, видно, ближе других знакомая с Мариной, не выдержав, подошла к нам.

— Мариночка, — сказала она с испугом. — Что случилось? Почему вы так сидите на грязных ступеньках?

— Мы ждем «скорую помощь» — не отрывая глаз от пола и не поднимая головы, ровным голосом сказала Марина. — Мой папа умер.

— Боже мой, — всплеснула руками осчастливленная информацией кумушка. — Это ужасно. Я же его только видела утром, когда он к вам шел. Как же это случилось?

Марина только молча пожала плечами, но видя, что от этой женщины так просто не отделаешься, сказала, все также глядя в пол.

— Я не знаю. Я пришла с работы, подошла к нему, и увидела, что он умер. А может быть, я и ошиблась. Может он в какой-нибудь коме. Сейчас должна приехать «скорая помощь».

Соседка еще минут десять бурно выражала сочувствие, рассказывая всякие случаи из жизни, когда казавшиеся мертвыми люди, вдруг приходили в себя и жили еще долго и счастливо. При этом она то и дело с любопытством поглядывала на меня, пытаясь определить на глаз, кем я могу приходиться Марине, но так как мы упорно молчали, ей, в конце концов, надоело выдавать монологи, и она удалилась на лифте, не переставая всплескивать руками и удивляться тому, что наша жизнь ничего не стоит.

Наконец прибыла «скорая помощь», и медики зашли в подъезд, молодой быстрый врач, крупная женщина средних лет, медсестра и молодой парень, санитар. Они сразу же определили, что мы таким странным образом ждем их и, вызвав лифт, пригласили нас подняться с ними. По дороге врач, чтобы не терять времени, стал деловито расспрашивать нас об обстоятельствах смерти больного, и мы почувствовали, что ужас стал потихоньку отпускать нас. Даже Марина немного оживилась, видно, стала надеяться, что, может быть, она все-таки ошиблась, решив, что Юрий Давыдович умер. Но открыв дверь, мы все-таки пропустили их вперед, а только потом решились зайти сами. В гостиную, где он лежал, мы так и не решились войти, а наблюдали за доктором и медсестрой из прихожей. Доктор достал свой стетоскоп и приставил к его груди, пытаясь что-то услышать, но уже через несколько минут отнял его и, посмотрев на нас, развел руками.

— Увы, — сказал он, — медицина здесь бессильна.

Марина всхлипнула, а потом, закрыв лицо руками, зарыдала. Доктор с сочувствием посмотрел на нее.

— Вы ему кто? — спросил он.

— Это мой папа, — плача сказала она. — Это мой папочка умер.

В присутствии доктора ее страх прошел, осталось одно горе. Извинившись, доктор сказал, что ему нужно выполнить все формальности и заполнить свидетельство о смерти. К счастью, паспорт Юрия Давыдовича был у него с собой. Он всегда носил его во внутреннем кармане пальто, так как боялся, что ему может стать плохо на улице, и прохожие не будут знать, кто он. Об этом мне сказала Марина и так умоляюще посмотрела на меня, что я понял, что она ни за что не согласится даже дотронуться до этого злосчастного пальто. Поэтому достать паспорт и дать его доктору пришлось мне. Санитар сбегал за носилками и шофером. Мы вчетвером с медсестрой переложили тело на носилки и укрыли простыней. Потом я помог им отнести носилки к машине. Это было нелегко, так как в лифт они не входили, а лестница была узкой. Видно, случаи болезни или смерти не рассматривались архитекторами вообще. Или предполагалось, что сознательный советский больной сам вылезет на карачках умирать на улице.

Спуск по лестнице был долгий и мучительный, но, наконец, мы все же добрались до улицы. Дальше они пошли сами, а я помчался назад, так как боялся, что доктор и медсестра закончат свои дела, и Марина останется одна. Но доктор все еще писал, когда я вернулся. Марина сидела на стуле, прислонившись к стене и ее лицо было чуть ли не белее, чем эта стена. Закончив писать, доктор поднял голову и, посмотрев на нее, вздохнул.

— Вот что, давайте мы вам сделаем укол, чтобы вы немножко успокоились, — сказал он. — Таисия Андреевна, будьте добры, пожалуйста.

Медсестра кивнула и, вытащив какую-то ампулу, наполнила шприц. Потом мы вместе с ней стащили с Марины пальто и закатали ей рукав.

— Ее нельзя оставлять одну, — озабочено сказала медсестра. — Вы ей кто?

— Я всего лишь квартирант, снимал квартиру у Юрия Давыдовича, но три года подряд. Ее муж и мать, как назло в отъезде, так что она мне позвонила, и я приехал. Но вы не волнуйтесь, я сейчас отвезу ее к свекрови, она там пока побудет.

— Марина, — я легонько потряс ее за плечо. — Вставай, мы сейчас поедем к Анне Борисовне.

Она только молча кивнула. Мы с медсестрой помогли ей встать и повели к двери. Доктор и медсестра подождали, пока я выключил свет и закрыл дверь на ключ. В лифте доктор объяснил мне, куда нужно приехать, чтобы забрать тело после анатомирования и посоветовал не ждать автобуса, а взять такси, но я уже и сам понял это. На улице мы попрощались, я поблагодарил их, и они уехали, а мы опять остались одни.

И снова, в который раз за этот вечер мы поплелись под дождем к телефону звонить Бориной матери. Слава богу, к этому времени лекарство начало действовать, и Марина пришла в себя. Она сама набрала номер и слабым голосом сообщила свекрови о смерти отца. Я слышал, как та заохала в трубку и предложила приехать к Марине, чтобы забрать ее к себе.

— Нет, со мной Олег, папин квартирант, он мне поможет добраться к вам. Я не могла к вам дозвониться и позвонила ему, и он приехал. Папу забрала «скорая помощь», так что мы сейчас едем к вам. Мне сделали успокоительный укол, так что я почти ничего не соображаю, но он мне поможет, — как автомат твердила она, пока я не забрал у нее трубку и сказал Анне Борисовне, что я сейчас поймаю такси и отвезу Марину к ней.

Когда мы, наконец, остановили свободную машину, была уже глубокая ночь, и я сам тоже еле держался на ногах. Слава богу, что у Марининой свекрови хватило ума выйти нас встречать, так что я, махнув рукой на расходы, на этой же машине поехал домой, в смысле к тетке, где и завалился спать, оставив свет в комнате включенным.

На следующее утро я, не заходя в квартиру Юрия Давыдовича, пошел в университет и первым делом отнес в деканат просьбу предоставить мне место в общежитии. Секретарша, повозмущавшись тем, что я морочу ей голову то, отказываясь от общежития, то прошу его, все-таки дала мне бумагу к коменданту, так как на мое счастье было только начало учебного года, и места все еще были. После занятий я сбегал в общежитие, оформил все нужные документы и, получив место, побежал опять-таки к тетке, так как твердо решил, что один я больше в эту квартиру не войду. Мне и не пришлось этого делать. Только я переступил порог теткиной квартиры, как зазвонил телефон, и я услышал в трубке голос Бориса, Марининого мужа. Очень серьезным тоном он попросил меня немедленно спуститься вниз, Оказывается уже и Беллочка тоже приехала, и они все меня ждут. Делать было нечего, пришлось идти, тем более что мне нужно было забрать свои вещи.

Я спустился по лестнице и постучал в свою дверь. Открыл мне Борис. Он был явно очень раздражен, и только молча посторонился и дал мне пройти. В большой комнате на диване обнявшись сидели Марина с Беллочкой.

— Садись, Олег, — строго сказал мне Борис, — и объясни, что за чепуху ты вчера нарассказывал моей жене. Я не знаю, зачем тебе это понадобилось, пока не знаю, имей в виду, но я точно знаю одно: это все ерунда, и такого быть не могло.

Может, он собирался морально убить меня этим своим раздраженным тоном, но я целый день думал о том, что мне предстоит встреча с ним и твердо решил, что ни о чем разговаривать с ним не буду. Чего это я должен перед ним оправдываться или что-то ему доказывать? Достаточно того, что я вчера целый вечер возился с его женой. И денег за такси, кстати, мне тоже никто не вернул.

— Видишь ли, Борис, — точно таким же сухим тоном ответил я ему, — мне все равно чему ты там веришь или не веришь, но я рассказал то, что видел. И больше об этом я говорить не хочу и не буду. Мне достаточно вчерашнего вечера, и теперь я хочу только одного, взять свои вещи, уйти отсюда и забыть это все.

— Боря, — робко вмешалась Марина, — я же сама видела его мокрое пальто и шляпу, ты же сегодня их тоже сам видел. Они все еще были мокрые.

Бедная Марина. Даже сегодня говоря об этом она не могла сдержать нервную дрожь. Беллочка порывисто обняла ее и, прижав к себе, стала гладить по волосам. В наш разговор она почему-то не вмешивалась.

— Ну, хорошо, — подумав, сказал Борис, — ответь мне только на один вопрос. Ты один видел его или кто-нибудь еще? Соседи, например?

— Откуда я знаю? — пожал я плечами. — Может, они и видели, спроси у них. Но, скорее всего, что нет. Ты же знаешь, в это время они всегда закрываются и слушают вражеские голоса.

— Хорошо, — не отступил он. — Сейчас проверим.

Он вышел в коридор и постучал в дверь сначала к одним соседям, потом к другим. Двери обеих квартир открылись и оттуда выглянули удивленные лица.

— Фаина Семеновна, и вы Фаина Моисеевна, зайдите к нам на минутку, пожалуйста, — поздоровавшись без улыбки, обратился он к ним.

Те удивлено переглянулись и, сгорая от любопытства, проследовали за ним к нам в квартиру. Увидев Беллочку, они было попытались выразить свою радость по поводу ее приезда, но Борис решительным жестом остановил их и пригласил сесть.

Прейдя в еще большее недоумение, они опустились на стулья и вопросительно уставились на него.

— Так вот, — решительно начал он, — я хочу вам сообщить, что у нас случилось большее несчастье. Вчера у нас дома скоропостижно скончался Юрий Давыдович.

— Боже мой, — в один голос заохали соседки. — Как же это? Когда это случилось?

Борис только открыл рот, чтобы сказать, что он умер днем, как Фаина Семеновна, всхлипнув, добавила.

— Он же вчера вечером приходил домой. Он что потом снова поехал к вам?

Борис только крякнул, услышав это.

— Откуда вы знаете, что он приходил? Вы что видели его?

— Нет, но я слышала, как он прошел по коридору. Его походку ни с кем не спутаешь. Он же стучит палочкой.

— А я видела его, — вдруг сказала Фаина Моисеевна. — Я услышала, как он прошел и выглянула, хотела ему сказать, что муж встретил Сеню-виолончелиста из театра, и тот ему привет передал. Но он прошел так быстро, я только увидела его в конце коридора со спины, он нес какую-то синюю коробку под мышкой.

Услышав про коробку Беллочка и Марина переглянулись и многозначительно посмотрели на Бориса. Но тот только сердито взглянул на них и отвернулся.

— Мы вам сообщим, когда будут похороны, — кратко сказал он соседкам, показывая, что аудиенция закончена.

Соседки высказали свои соболезнования и, перецеловав Марину и Беллочку, побежали во двор разносить новость между другими соседями. Борис уселся на стул и задумался. На меня он не смотрел. Я решил, что мне там больше делать нечего и пошел собирать свои вещи. Сквозь неплотно закрытую дверь я слышал, как Беллочка сказала громким шепотом.

— Вот видишь, все сходится. Он всегда говорил, что не оставит эти деньги мне, а заберет их с собой. Вот он и пришел их забрать. Эта синяя коробка, он в ней их хранил, я сама видела.

— А где он их хранил? — также шепотом спросил Борис.

— Понятия не имею, — ответила Беллочка. — Он прятал их от меня, и я его не спрашивала, чтобы не нервировать. Я и коробку-то эту всего один раз видела, случайно. Марина, может, он тебе намекал, где он ее держит?

— Нет, я вообще ничего о деньгах не знала.

— Странно, и вы что, никогда не пытались их найти?

— Пыталась несколько раз, но так и не смогла.

— Но ведь комната же небольшая. Неужели здесь может быть какой-нибудь тайник?

— Кто его знает, дом ведь старый. Но я, правда, не очень старалась, все откладывала на потом.

— А этот ваш Олег, он мог найти тайник? — совсем понизив голос, спросил Борис.

Ответом ему, скорее всего, было безмолвное пожатие плечами, а потом я услышал, как он встал со стула и направился к моей двери.

Я мгновенно отскочил от двери и стал аккуратно складывать книги в пачки. Моя раскрытая сумка стояла рядом на полу. Я нарочно пошире раскрыл ее, чтобы было видно, что она пустая. Борис открыл дверь и остался стоять на пороге, наблюдая за моими сборами. Я демонстративно уложил книги и стал собирать свою немногочисленную одежду. Пусть видит, что я ничего у них не украл. Он, видно, понял это, ему стало неудобно, и он неловко сказал.

— Я забыл поблагодарить тебя за вчера. Марина рассказала мне, как ты возился с ней. Она вообще не знает, чтобы делала без тебя.

Я молча кивнул и хотел сказать, что все в порядке, но тут дверь в большую комнату раскрылась, и влетела баба Дуня, которая жила во дворе в одноэтажном домике, и без которой не обходилось ни одно мало-мальски важное событие.

— Ой, да как же случилось? Да как же он мог так умереть? — с порога заголосила она, — да ведь я же вчера вечером своими глазами видела его.

Борис вздрогнул, услышав это, а я только посмотрел на него и пожал плечами, мол, сам видишь, — И где же вы его видели? — все-таки не выдержав, спросил он.

— Да во дворе же у нас, — простодушно объяснила баба Дуня. — Я у окна стояла, а он прошел мимо, куда-то туда вглубь двора. Я еще подумала, чего это он туда идет. А он видно шел что-то выбросить в мусорник, потому что нес что-то туда, а назад уже шел без всего.

— И куда же он пошел потом? — как будто бы, между прочим, спросил Борис.

— А к выходу из двора пошел. К вам же, наверное, поехал. Ой, не знал, бедненький, что не вернется уже сюда, — снова заголосила она. С дивана ей дружными всхлипываниями отозвались Марина и Беллочка.

Поголосив еще несколько минут и решив, что она выразила свои соболезнования и достаточно всех расстроила, баба Дуня поспешно убежала, так как во дворе собрались соседи, и ей нужно было еще и туда успеть. Я тоже попрощался и пошел с вещами к двери. Борис, который не знал уже, что и думать, взял одну из моих сумок и сказал, что поможет мне донести ее к тетке на второй этаж.

— Ты пока у нее будешь жить? — спросил он.

— Нет, мне дали место в общежитии. Я просто пока вещи у нее поставлю, а потом понемногу перенесу, — объяснил я.

Мы вышли из квартиры, и пошли к лестнице. Сверху спускалась соседка моей тетки Мария Семеновна, очень милая и интеллигентная женщина, слава Богу, не имевшая никакого отношения к театру оперетты, а проработавшая всю жизнь в библиотеке. Увидев нас, она остановилась и печально сказала:

— Я уже слышала, что случилось. Очень, очень грустно. Уходят мои ровесники, мы ведь с юности знали друг друга.

Мы также печально закивали, не зная, что сказать. А она продолжала говорить дальше, как будто сама с собой.

— А я ведь вчера видела его.

Борис покорно кивнул головой, подумав, очевидно, что его тесть как нарочно успел вчера показаться всем, кому только можно было.

— Я даже говорила с ним. Он был такой странный, растерянный какой-то, грустный. Я спросила его, Юра, что с тобой, тебе плохо? И знаете, что он мне ответил? Он сказал, да, Маша, мне плохо, очень плохо, ты даже не можешь себе представить, как мне сейчас плохо.

— Как? — вырвалось у меня. — Вы с ним разговаривали, и он вам отвечал?

— Да, — немного удивлено ответила она. — Я хотела его пригласить к себе, вызвать скорую помощь, но он повернулся и ушел.

И тут мне стало по-настоящему страшно. Я почувствовал, как леденящий ужас заполнил мою душу.

— Но ведь это было утром? — уцепился за последнюю соломинку я.

— Да, когда это было? — присоединился ко мне Борис.

— Да поздно уже было, наверное, часов в полдесятого вечера. Он потом, видно, к вам поехал, а надо было мне действительно его остановить. У него уже был инфаркт в это время, нельзя было ему ходить.

Она еще что-то говорила. Но я уже не слышал ее, а только с ужасом смотрел на Бориса, стараясь не дрожать и не стучать зубами. Тот отвечал мне удивленным взглядом. Видно, за последние несколько часов он успел привыкнуть к мысли, что его покойный тесть возвращался домой. Но постепенно под влиянием моего испуга, он тоже забеспокоился. А Мария Семеновна все продолжала и продолжала свои воспоминания об их общей юности. Наконец, она очнулась и, заметив, наше состояние, извинилась.

— Ой, что же это я делаю? — сказала она. — Вы ведь и так переживаете, по вас видно, а я к вам пристала со своими разговорами. Только расстраиваю еще больше. Ну, идите, идите, у вас, наверное, сейчас хлопот много.

Она попрощалась и пошла дальше, а мы еще несколько минут не могли сдвинуться с места. Мария Семеновна, это не баба Дуня. Если она сказала, значит, все так и было. Значит, она действительно с ним разговаривала.

В конце концов, мы вновь обрели способность двигаться и молча дошли до двери в теткину квартиру. Борис то и дело искоса поглядывал на меня.

— Слушай, ну что ты так перепугался? Ты ведь тоже видел его и разговаривал с ним в этот вечер, но раньше ты не был таким перепуганным.

— Понимаешь, — с трудом сказал я. — Я постарался убедить себя, что мне все это приснилось. Или у меня была галлюцинация. А обе Фани ошиблись и приняли того сумасшедшего за него. И баба Дуня ошиблась или вообще все выдумала. С нее станется. Но Мария Семеновна ни врать, ни выдумывать не станет. И потом, она ведь говорила с ним, так что ошибиться не могла. Неужели он действительно приходил?

Борис с сочувствием посмотрел на меня.

— Да, — сказал он со вздохом, — тут есть от чего сойти с ума.

На прощание Борис пожал мне руку с виноватым выражением лица.

— Ладно, ты извини, что я тебе не верил. Но сам понимаешь, в такое не так просто поверить. Но когда все говорят одно и то же, то куда деваться? Приходится верить. Ну-ну, у меня такое ощущение, что весь мир сошел с ума. Или это я сошел с ума, уже и сам не знаю.

Он безнадежно махнул рукой и пошел вниз по лестнице, опустив голову и еле волоча ноги. Через несколько ступенек он остановился и нерешительно спросил?

— А на похороны ты придешь?

Я кивнул, хотя вот чего уж мне не хотелось, так это видеть своего хозяина еще раз, даже в гробу.

— Ну, хорошо. Я скажу Марине, она тебе позвонит, когда будем знать время. Ты будешь пока жить здесь у тетки?

— Нет, — быстро сказал я. — Я пойду сегодня же ночевать в общежитие. Там четыре человека в комнате, и в коридоре ходит народ всю ночь.

Он кивнул с пониманием дела и пошел вниз. А я быстро перепаковал все вещи, взял самое необходимое и рванул в общежитие. Позже я пришел еще раз с одним из своих приятелей, и мы забрали все остальное. На следующий день после занятий я забежал во двор, и соседи мне сообщили, когда будут похороны. Они так и остались в неведении обо всем, что происходило в тот страшный вечер и не находили в смерти моего хозяина ничего особенного. На похороны я, конечно, пришел с цветами как положено. Я стоял так, чтобы Борис и Марина меня увидели, но к гробу близко не подходил. Мне показалось, что они тоже стараются не смотреть на лежавшего там мертвеца. Беллочка, закутанная в черный газовый шарф, вообще сидела, не поднимая головы. На кладбище я тоже старался держаться подальше в толпе, и я думаю, и Боря и Марина меня понимали. На поминки я не остался, и вообще с того дня я больше в ту квартиру ни разу не заходил. Через две недели вернулась моя тетка и, зайдя к ней, я узнал, что Беллочка живет у Марины, а квартира стоит закрытая. Потом месяца через два тетка сообщила мне, что они нашли обмен и поменяли эту квартиру и Маринину на одну четырехкомнатную, а где, в каком районе она не знала. Кстати, и тетка моя, вернувшись тоже решила съехаться с сыном, который жил в Ленинграде и через полгода действительно уехала, так что всякую связь с этим домом я потерял, и приходить мне туда стало абсолютно не к кому.

Ну, а теперь я хочу дописать то, о чем я никому никогда не говорил, но чем действительно кончилась та история. Наверное, вы будете меня осуждать, но единственным оправданием мне может служить только то, что я тогда был очень молод, и во мне жил неистребимый дух авантюризма, жажда необычного и желание испробовать свои силы.

Мне уже давно хотелось найти место, где мой хозяин прятал свои деньги. Сидя в своей комнате, я иногда слышал, как Беллочка переворачивала всю комнату, пытаясь их найти, но у нее ничего не получилось, я знаю это точно, потому что слышал, как она говорила это своему Жене. Но неужели этот старик умнее, чем я? Такого просто не могло быть, и я тоже немало времени посвятил поискам. Когда я точно знал, что он у Марины и до позднего вечера не придет, я простукивал стены, рылся в шкафу, поднимал диван, но все было безуспешно. Тогда я решил мыслить логически. Деньги не могли быть спрятаны в кухне или в коридоре, так как на них могли случайно наткнуться соседи. Они точно были в комнате, и к тому же в таком месте, чтобы больной старик, у которого одна рука почти не действовала, мог легко до них добраться. Самой большой и вместительной вещью в комнате был, конечно, шкаф. Внутри не было ничего, это я знал точно, так как не раз устраивал там обыск. Потайных ящиков там тоже не было, это я проверил и не раз. Шкаф был без всяких ножек и плотно стоял на полу. Однажды я стал внимательно осматривать низ шкафа и заметил, что с левой стороны самая нижняя планка какая-то чуть-чуть кривая. Я посильнее нажал на нее, она поддалась и отвалилась. Между шкафом и полом открылось пространство. Я сунул туда руку, и вот она. Заветная коробка была у меня в руках. Чтобы взять что-нибудь оттуда и речи быть не могло. Я думаю, Юрий Давыдович часто пересчитывал свой капитал и точно знал, сколько там было. Да я вовсе и не нуждался так отчаянно в деньгах, чтобы воровать их и нарываться на неприятности. Меня гораздо больше привлекала идея обдумать и совершить какую-нибудь хитроумную авантюру, чтобы почувствовать себя умнее всех и втихомолку посмеяться над всеми. Даже, если старик умрет, я не смогу взять эти деньги просто так, так как тогда они все начнут их искать, и Борис точно уж найдет тайник. И подозрение все-таки падет на меня, а как я уже говорил, я в деньгах не очень нуждался, и главным для меня были не сами деньги, а чувство превосходства, которое я мог испытать. И однажды мне пришло в голову, что, если мой хозяин умрет, пока я живу здесь, хорошо бы заставить их поверить, что это он забрал свои деньги с собой. Лежа по ночам в постели я от нечего делать обдумывал эту идею, и, в конце концов, составил основательный план. Правда, я был уверен, что мне никогда не придется воплотить его в жизнь, но сам план мне нравился. Самым слабым местом там был, конечно, трезво мыслящий Борис, которого не так уж легко было напугать и заставить поверить в ожившего мертвеца, но в том-то и была вся прелесть этой авантюры. Без риска и без трудностей было бы совсем не так интересно. Когда Марина позвонила мне и, плача, сообщила, что Юрий Давыдович умер, а Борис в командировке, мне как будто в голову что-то ударило. Сейчас или никогда я должен был испробовать свои силы, иначе я бы всю жизнь жалел об этом. И я, проклиная себя за то, что так рискую и, возможно навлекаю на себя большие неприятности, чуть ли не помимо своей воли выдал Марине заранее подготовленную историю, о том, как ее отец только что приходил домой. Потом, когда я попросил ее дать мне десять минут, чтобы собрать вещи и подняться к тетке, я вытащил коробку с деньгами, надел старые пальто и шляпу Юрия Давыдовича и, взяв одну из его запасных тросточек, прошел по коридору, шаркая левой ногой и немилосердно стуча этой тросточкой по полу. Я слышал, как соседки отворили двери и даже как одна из них позвала меня, но только пошел быстрее и, выйдя на улицу, сразу же запер за собой дверь. Во дворе я все также подражая походке своего хозяина, направился в дальний угол и там, в темноте закопал коробку в заранее выбранном месте. Потом я снова прошел через двор к выходу, снял под темной аркой пальто и шляпу и прокрался через подъезд в свою комнату. Там я бросил его вещи и побежал к тетке как раз вовремя, чтобы успеть ответить на Маринин звонок. Когда я поехал к ней, в кармане у меня лежала спрятанная баночка от горчицы, наполненная водой и тщательно завинченная. Тогда горчицу продавали в таких наглухо завинчивающихся баночках. У Марины, пользуясь тем, что она осталась стоять у лифта и побоялась войти вместе со мной в квартиру, я легонько обрызгал на вешалке его пальто и шляпу. После того, как я отвез Марину к свекрови, я вернулся в свою комнату и, не зажигая света, включил обогреватель и высушил возле него его одежду, я имею в виду, ту, которую надевал я. Он всегда носил пальто и шляпы только серого цвета, и я не сомневался, что никто из соседей не рассмотрел, были это старые или новые вещи. Ну, а дальше вы уже знаете. Обе Фани и баба Дуня подтвердили, что видели тем вечером Юрия Давыдовича и тем самым помогли мне убедить Бориса. Через два месяца я пришел в этот двор ночью и выкопал коробку. Единственное, чего я не могу понять, это кого видела и с кем говорила Мария Семеновна. Я уж точно не встречался с ней в подъезде и, конечно же, не говорил. Но Мария Семеновна это не баба Дуня. Все знают, что она кристально честный и очень интеллигентный человек. И если она говорит, что видела его и говорила с ним, значит так и было. Значит, он действительно приходил сюда после смерти за своими деньгами? И сказал, что ему плохо, потому что не нашел их? Но как он мог прийти, мертвые не ходят, это я точно знаю. И в тоже время Мария Семеновна не могла соврать. Так все-таки приходил он домой после смерти? Или нет?

 

Портрет

Портрет вошел в мою жизнь, когда мне было двадцать лет. С тех пор я часто думал, что было бы со мной, если бы наши пути с ним не пересеклись, как бы я прожил все эти годы. Скорее всего, я так бы и остался нищим рыбаком в маленькой деревушке на юге Италии. Потому что я родился именно в такой рыбацкой деревне, в бедной семье, где заработка отца едва хватало на хлеб и самое необходимое.

В нашей деревне все испокон веков занимались рыбацким промыслом. В любую погоду мужчины уходили в море на своих лодках и часто оставались там навсегда. Тогда в море уходили их сыновья, а женщины все также продолжали ждать их на берегу и молиться о том, чтобы они вернулись. Мы все с малолетства знали, что такое тяжкий труд, умели чинить сети и лодки и могли мгновенно на глаз определить стоимость улова. Проходили годы и десятилетия, а в нашей деревне почти ничего не менялось. Вот только в домах появились телевизоры, о приближении шторма стали узнавать не по приметам, а по прогнозам погоды по радио, а паруса и весла на лодках сменились моторами. Некоторые особо удачливые счастливчики стали выходить в море на катерах, но наша семья к таким богачам не относилась. Наоборот, дела у нас шли все хуже и хуже. Все началось с того, что однажды в холодную погоду отец сильно простудился и заболел воспалением легких. Его долго лечили, но кашель не проходил, а наоборот, усиливался. Он перестал выходить в море, и мне как старшему сыну пришлось заменить его. Но я с детства мечтал о другом. Я был уверен, что я то уж точно вырвусь из этого мира нищеты и убожества, получу образование и стану юристом. Я часто представлял себе, как после университета я приеду сюда в роскошном автомобиле, одетый в дорогой костюм и с элегантным кейсом в руке. Учителя поддерживали во мне уверенность, что я смогу добиться этого, так как я учился блестяще, и они уже проверяли возможности добиться для меня стипендии.

Но жизнь оказалась неласковой ко мне. Мне пришлось работать вместо отца, чтобы содержать семью. Сколько раз я с отчаянием думал о том, чтобы бросить к черту этот тяжкий труд и уехать учиться. Но тогда моим родителям просто нечего бы было есть, и к тому же у меня еще были младшие брат и сестра. Я просто не мог так поступить с ними.

Отцу становилось все хуже и хуже. У него определили туберкулез. И врачи посоветовали отправить его в санаторий. Нам пришлось продать лодку, и я теперь выходил в море на катере сеньора Романо. Он был самым богатым в наших местах, у него было целых два катера, и ему были нужны молодые и сильные работники. Уловы у него были хорошие, но денег он платил так мало, что нам еле хватало на жизнь. Постепенно я стал приходить в отчаяние. Мне все чаще и чаще приходило в голову, что так пройдет вся моя жизнь, и я ничего не добьюсь, и ничего не увижу, кроме осточертевших мне моря и рыбы. Когда я думал об этом, во мне поднималась жгучая обида на несправедливость жизни. Ведь если бы ничего не случилось с отцом, я бы уже давно учился в университете и готовился к успешной карьере. У меня было все для этого: блестящие способности, красивая внешность, грамотная речь и прекрасные манеры человека, воспитанного в состоятельной семье. Да, не удивляйтесь. Я с детства очень серьезно относился к тому, что мне предстояло добиться в будущем. Я много читал, я заучивал наизусть красивые слова и целые предложения, я копировал манеры, богатых людей, которых видел в кино. Я старался не употреблять ни простонародных слов, ни вульгарных жестов. Я знал, когда положено надевать костюм, когда смокинг, а когда клубный пиджак. Я в совершенстве знал, что едят какой вилкой, и как нужно вести себя за столом. О, я как никто был полностью готов к новой жизни, но судьба посмеялась надо мной. Когда я думал об этом, меня захлестывала бессильная ярость, и в такие минуты я был готов убить, украсть, ограбить кого угодно, только бы раздобыть деньги для моей семьи и обрести желанную свободу. Возможно, в конце концов, я бы и докатился до преступления, если бы в один прекрасный день не обрел Портрет.

Это действительно случилось в прекрасный летний день. С утра мы вышли в море на одном из двух катеров моего хозяина. Нас было двое, я и старший сын сеньора Романо, Бартоломео Чокнутый. Так его прозвали в нашей деревне за его надоевшую всем набожность. Он с детства мечтал уйти в монастырь, но отец не позволил ему, так как ему нужны были работники. Так он и остался полурыбаком-полумонахом. Целыми днями он не расставался с молитвенником, и при первой же возможности бежал в церковь. Его никто не любил, потому что он везде и во всем видел смертные грехи и тут же принимался их осуждать. Ходить на танцы — грех, обнимать девушку — страшный грех, даже просто смеяться тоже было грешно. Скорее всего, в прошлой жизни он был великим инквизитором, а то и самим Торквемадой. Вначале меня страшно раздражали его вечные обличения, но потом я научился просто не обращать на него внимания. Наверное, он действительно был просто немного сумасшедший.

Так вот, погода в тот день была прекрасная, на небе ни облачка, море спокойное, тихое, хотя находка такой зловещей вещи, как Портрет, уж точно должно была бы сопровождаться не меньше, чем бурей. Но это мне стало приходить в голову потом, когда я уже знал, к какой страшной цепи трагических событий привело его появление. А тогда мы спокойно вытянули сети и стали выбирать из них рыбу, когда под сверкающей серебристой чешуей тускло блеснула зеленоватая бронза. Я быстро разгреб оставшуюся рыбу и увидел плоский бронзовый чемоданчик, опутанный водорослями. Мне будто в голову ударило, вот он, пиратский клад, найти который было пределом мечтаний всех жителей нашей деревни, и взрослых и маленьких. Все знали, что двести лет назад в наших местах хозяйничали пираты. Многие даже считали себя их прямыми потомками, и из поколения в поколение передавали легенды о несметных сокровищах, затонувших в море у нашего побережья. Неужели мне все-таки повезло? Бог услышал мои молитвы, и клад попал в руки именно мне.

— Не думай, что ты сможешь прикарманить все сокровища из этого сундука, — раздался у меня над ухом скрипучий голос. — Этот клад попал в наши сети, когда мы ловили рыбу на нашем катере, поэтому он принадлежит нам.

Если Чокнутый думал, что я сразу же так легко уступлю ему эту добычу, то он ошибался. Я прикинул на глаз размеры сундучка. Он был примерно тридцать сантиметров в ширину и сантиметров сорок в длину. Толщина было, правда, совсем небольшая, сантиметров двадцать. Но даже при таких размерах, чем бы он ни был наполнен, золотом или драгоценными камнями, все равно там было достаточно для двоих.

— Даже и не мечтай об этом, — холодно сказал я ему. — Этот клад мы поделим на двоих, и поделим его сейчас, немедленно. А если ты думаешь, что я соглашусь отдать все вашей семейке, то ты ошибаешься. Я скорее сброшу тебя за борт и удеру на этом катере, а потом затоплю его, и никто никогда не узнает, что здесь случилось. Ну, и как тебе нравится такой вариант?

Он еще что-то ныл, но я прекрасно видел, что он испугался. Он был тощий из-за того, что вечно соблюдал пост и изнурял себя молитвами, и я был гораздо сильней его. Не обращая больше на него внимания, я взял багор и стал взламывать сундук. Уж что-что, а закрыт он был на совесть. Мне пришлось изрядно потрудиться прежде, чем его крышка начала поддаваться. Чокнутый забыл про свои претензии и тяжело сопя, помогал мне взломать его.

Наконец, замок треснул. Дрожа от нетерпения, мы откинули крышку и одновременно застонали от разочарования. Там и в помине не было никаких драгоценных камней, ни золота, и даже ни серебра. Там вообще ничего не было, кроме картины, размеры которой точно соответствовали размерам чемоданчика. Я торопливо вытащил ее и стал разглядывать, а Бартоломео увидев, что на ней изображено, только сплюнул и тут же начал торопливо шептать молитвы и неистово креститься. Признаться, я его понимал, потому что у меня самого по телу побежали мурашки. Мне показалось, что на этой картине был изображен сам дьявол, или, во всяком случае, кто-то очень похожий на него.

Вот так и произошла наша первая встреча то ли с проклятием, то ли с благословением всей моей жизни — с Портретом. В общем-то, на первый взгляд это был самый обыкновенный старинный портрет, каких есть множество в любом музее. Он изображал мужчину средних лет, одетого в костюм испанского гранда. Вообще-то, это я так решил, что гранда, но так как я никогда не был ни знатоком истории, ни живописи, очень даже могло быть, что я и ошибался. Во всяком случае, мужчина был одет в черный бархатный камзол, белую рубашку с красивыми кружевными воротником и манжетами. На голове у него, как и полагалось, был черный бархатный берет. Мужчина был изображен по пояс, одна рука в роскошных перстнях сжимала эфес шпаги, другая покоилась на какой-то подставке. У мужчины были длинные до плеч волосы и, конечно, усы и клочок бородки посреди подбородка. В общем, это был бы самый обыкновенный портрет, если бы не дьявольски злобное выражение лица. Его глаза просто горели ненавистью, а рот был искривлен в такой же дьявольской усмешке. Да уж, понятно, почему его бросили в море. Держать такое в доме было страшновато.

— Выбрось его немедленно. Брось его назад в море, — завизжал у меня над ухом Чокнутый. — Положи его назад в этот сундук и брось.

Его визг вернул меня к действительности. Уж не думает ли он, что может командовать мной только потому, что я работаю на его отца?

— Даже и не собираюсь, — хладнокровно ответил я ему, понимая, что мой спокойный голос разозлит его еще больше. — Мне нужен этот портрет, и я его оставлю себе.

— Зачем он тебе? Это же дьявол, — затрясся от ярости он.

— Потому что я продам его. Он старинный и, наверное, стоит больших денег, а мне нужны деньги. У меня нет богатого папаши, как у тебя, и я не собираюсь бросаться деньгами.

— Эти деньги принесут несчастье, и не только тебе, а всем нам. От этого портрета нужно избавиться. Если ты не выбросишь его, я всем расскажу, что у тебя есть дьявольский портрет, который приносит несчастье.

Да, это могло стать проблемой. Конечно, у нас в деревне далеко не все были так набожны, как Бартоломео, но ремесло рыбака опасно, поэтому все рыбаки суеверны. Если в деревне случится какое-нибудь несчастье, все обвинят в этом меня. Деревня у нас маленькая, и жить в ссоре со всеми невозможно. Нужно было срочно как-то уговорить этого идиота не болтать о нашей находке.

— Послушай, я ведь не собираюсь оставлять этот портрет себе. Я продам его. Я завтра же поеду в город и покажу его в каком-нибудь музее. Он ведь может стоить больших денег. Разве тебе не нужны деньги? — принялся увещевать я его.

Но не тут-то было. Он ничего не желал слушать, и орал как сумасшедший, что не потерпит, чтобы это исчадие ада даже на несколько дней оставалось у меня. Он даже схватил сундучок и зашвырнул его в море, а потом кинулся вырывать у меня портрет. Но я не уступил ему. Я быстро скатал злосчастную картину в трубку и засунул себе под рубашку. Увидев это, он начал бессильно ругаться, но сделать ничего не мог. Я был гораздо сильнее его.

Когда мы подошли к берегу, синьор Романо уже ждал нас на берегу. Бартоломео сразу же попытался донести ему о портрете, но к моему счастью, тот не дал ему и рот раскрыть.

— Быстрее перегружайте рыбу. У меня заказ на весь улов. Нас ждут, нам надо отвезти рыбу немедленно, а то заказ могут перехватить, — закричал он нам.

Бартоломео еще раз попытался рассказать ему о портрете, но он только отмахнулся от него.

— Потом, потом. Сейчас давайте бегом несите рыбу в машину.

Бартоломео ничего не оставалось кроме как заткнуться, и мы стали бегом переносить рыбу в пикап хозяина. Как только последние корзины были погружены, хозяин велел мне садиться с ним в машину и ехать к перекупщику.

— А ты приведи катер в порядок и иди домой, — велел он Бартоломео, так и не выслушав его, и мы поехали. Что ж, я получил передышку, но проблема от этого не исчезла. Всю дорогу я ломал голову над тем, как оставить портрет у себя до продажи и не дать Бартоломео разнести по селу зловещие слухи. Но в голову ничего не приходило. Деньги я ему уже предлагал, а что еще ему предложить, я понятия не имел. Да, к тому же я и сам понимал, что с любым предложением я опоздал. Пожалуй, он уже разнес новость по всему селу и, скорее всего, меня уже будут встречать возмущенные соседи.

Приехав, мы с хозяином быстро перегрузили рыбу на склад, взяли деньги, вернее, деньги взял хозяин, и поехали назад. Я уныло ощупывал картину под рубашкой. Пожалуй, придется признать, что это дело я проиграл. Не идти же на конфронтацию со все деревней. А если вдруг и вправду что-то случится? Я буду виноват во всем. А ведь я даже не знаю, действительно ли этот портрет представляет собой ценность и можно ли выручить за него приличную сумму, уговаривал я себя. Но с другой стороны, а если он стоит миллионы? И из-за какого-то идиота я не смогу получить их. Да я лучше убью его.

Угу, тогда тебе нужно будет убить всю деревню, потому что он уже разнес новость о портрете по всем соседям. И уж, конечно, доложил моим родителям, и моя мать, наверное, уже рыдает в ужасе, не зная, каких еще бед ожидать.

За этими мыслями, я не заметил, как мы приехали домой, и выехали на улицу, ведущую к морю. Еще издали я заметил толпу, собравшуюся на берегу. Когда мы подъехали ближе, то увидели, что на берегу собралась вся деревня.

Ничего себе, Бартоломео постарался, с досадой подумал я. Представляю, что он там нарассказывал, что они все сбежались. Пожалуй, еще и меня изничтожат, не только портрет.

В это время мой хозяин, которого никогда ничего кроме выручки не интересовало, тоже обратил внимание на толпу на берегу.

— Смотри-ка, — удивлено сказал он. — Что-то случилось, да, как видно, что-то серьезное. Вон машина полиции стоит.

Действительно, на самом берегу стоял полицейский автомобиль. Очевидно, я так был поглощен мыслями о портрете, что даже и не заметил его. Странно, причем же здесь полиция? Даже если на портрете и в самом деле изображен сам дьявол, вряд ли кто-то бы стал вызывать полицию. По-видимому, здесь что-то другое, тем более что мы уже ясно видели, что недалеко от берега несколько полицейских в лодке пытались зацепить что-то баграми.

Через несколько минут мы подъехали к берегу и быстро выскочили из машины. При виде нас все замолчали и уставились на нас, а потом как-то подозрительно быстро стали расступаться перед нами, давая нам пройти. Все стало ясно, когда к нам кинулась синьора Романо. Вернее, она кинулась к мужу. Вид у нее был самый безумный.

— Бартоломео, — закричала она, — наш Бартоломео.

— Что? — испуганно спросил хозяин. — Что с ним случилось?

— Он умер, — рыдая произнесла она, без сил опускаясь на песок. — Он умер. Ты всегда ругал его, всегда сердился на него, а он умер, мой бедный мальчик.

— Что ты говоришь, женщина? Как он мог умереть? Час назад я разговаривал с ним, он был живой и здоровый. Где он?

Но она не слушала его. Она сидела на песке, раскачиваясь и закрыв лицо руками.

— Эта работа была не для него. Он хотел уйти в монастырь, а ты не позволил ему. Если бы он стал монахом, он был бы жив до сих пор, — рыдая, твердила она. — А теперь он мертв, и я ничего не могу сделать для него.

Хозяин с минуту слушал это, а потом повернулся к толпе.

— Кто-нибудь может мне рассказать, что случилось?

— Я, — отозвался один из молодых парней. — Я видел, как это случилось, но все произошло так быстро, что сделать ничего было нельзя. Я был на берегу возле своей лодки, вон она лежит. Когда вы уехали, Энрико подошел к нему, они с ним о чем-то поговорили, потом тот ушел, а Бартоломео стал мыть катер. Он уже почти закончил, когда, видно, решил, что было бы неплохо еще раз окатить палубу водой. Он спустил ведро на веревке в море, набрал воды и хотел поднять его, да веревка зацепилась за что-то. Он наклонился пониже, с силой дернул за веревку и, видно, слишком перегнулся через борт, потому что не удержался и упал в воду вон там между катером и пристанью. А тут налетела волна, катер качнуло, и он его прижал к сваям, да так сильно, что мгновенно раздавил. Когда я подбежал, здесь уже лужа крови расплылась. Я наклонился, схватил его за рубашку, хотел вытащить, но у него уже вместо головы такое было, — парень безнадежно махнул рукой. — Я начал кричать, люди прибежали, вот вызвали полицию, они только что приехали, отвели катер, сейчас пытаются его достать.

Дальше я не слушал. Как только я узнал, что Бартоломео умер, у меня в голове как будто бухнуло «началось». Что началось, я еще и сам не успел понять, но ноги у меня подогнулись, и я с размаху сел на песок. Как же это понимать? Неужели портрет действительно приносит несчастье? Но ведь этого не может быть, это просто совпадение. Но хорошо, что Бартоломео никому не успел сказать о портрете, иначе все бы уже набросились на меня. Черт, ведь Бартоломео умер, и теперь никто ничего не узнает. Я могу спокойно оставить портрет себе и попробовать его продать. Вот только Энрико. Марио говорит, что Бартоломео о чем-то говорил с ним. Скорее всего, он ему все рассказал. Я огляделся по сторонам. Среди собравшихся людей, Энрико не было. Наверное, он куда-то уехал, потому что на берег высыпала вся деревня. Надо сходить к нему и попытаться узнать, что Бартоломео сказал ему. Я встал и тихонько стал отходить в сторону. В этот момент все вдруг заволновались и бросились к морю. Полицейским в лодке видно удалось найти тело. Они вытащили его из воды и стали грести к берегу. Истошно закричала синьора Романо, к ней присоединились другие женщины. Мне вовсе не хотелось присутствовать при том, как Бартоломео вытащат на берег и тем более смотреть на него. Я повернулся и, пользуясь тем, что все смотрели в другую сторону быстро пошел к дому Энрико. Мне нужно было узнать, что Чокнутый сказал ему и попытаться с ним договориться. Я его хорошо знал, он был мой ровесник. Мы оба хорошо учились в школе и часто разговаривали о том, куда стоит пойти учиться дальше. Но у него было гораздо лучшее положение, чем у меня. Его семья была вполне зажиточная, отец и старшие братья зарабатывали достаточно, чтобы послать его в колледж. Сейчас он был уже на третьем курсе и собирался стать инженером, а я по-прежнему оставался в нашей деревне простым рыбаком из-за того, что у нас не было денег. Я надеялся, что он поймет меня. Он был вполне нормальным парнем, а не таким сумасшедшим, как Бартоломео.

Думая, как лучше начать разговор, я подошел к его дому. Там была только его старая бабушка. На мой вопрос, где Энрико, она ответила, что он уехал в город, и приедет только завтра утром. Пока делать мне было нечего, и я пошел домой. Там как всегда пахло лекарствами, и отец сидел в кресле, обессиленный после очередного приступа кашля. Брат и сестра мои, как видно, тоже были на берегу, хотя я там их не заметил, а мать возилась в кухне. Последнее время она старалась не оставлять отца одного дома, и выходила куда-нибудь только по крайней нужде. Мне пришлось пересказать родителям все, что случилось с Бартоломео, а потом я, смог удалиться в свою комнату, где, наконец, и вытащил портрет на свет божий. Да, вид у него, конечно, был зловещий. Но ведь это, в конце концов, всего лишь разрисованный холст, начал убеждать я себя. Что он может сделать? Все это ерунда, и я надеялся, что Энрико, не принял всерьез то, что Бартоломео ему нарассказывал, и я смогу спокойно отвезти портрет в город, чтобы показать какому-нибудь специалисту. Вот только кому? Я понятия не имел, кто сможет оценить его. Я никогда не имел дело с предметами искусства и у меня не было никаких знакомых экспертов. В конце концов, я решил пойти в художественный музей и спросить там. Ведь есть же у них кто-то, кто оценивает картины и решает, стоит ли их выставить в музее. На этом я успокоился и, спрятав злосчастную картину за книгами на полке, пошел обедать.

Вечером я еще раз вышел на улицу. Бартоломео уже давно увезли, но люди все еще стояли группами на улице, обсуждая страшное происшествие. Проходя мимо я слышал как они, качая головами, удивлялись необычности его смерти. Еще никогда не было такого. Чтобы кто-нибудь вылетел за борт только потому, что ведро за что-то зацепилось. Да и за что он могло зацепиться? И как это получилось, что катер так качнуло, что он раздавил его о сваи? Ведь море было спокойное, даже малейшего ветерка не было. Я шел и радовался, что никто не знает о портрете, иначе не миновать бы мне больших неприятностей. Все бы тут же свалили на меня и заставили бы выбросить портрет в море. Завтра с утра нужно будет как можно раньше встретиться с Энрико и попытаться уговорить его молчать, пока я не узнаю цену. Может, выяснится, что он ничего не стоит, тогда я сразу же избавлюсь от него.

Когда я проходил мимо дома моего хозяина, один из его сыновей как раз вышел на веранду. Увидев меня, он сказал, чтобы завтра и послезавтра я не приходил, так как работать не будем. Это меня вполне устраивало. Завтра с утра мне нужно было поймать Энрико, а послезавтра я собирался в город показать картину, если найду кому. Во всяком случае, начну искать. Всю дорогу домой я обдумывал, как мне убедить Энрико. В конце концов, я придумал целую речь и, как мне самому показалось, довольно убедительную. Недаром ведь я собирался стать адвокатом, я очень любил сочинять речи и часто ночью лежа в постели составлял страстные речи в защиту воображаемого преступника. В общем, убедив себя своими доводами, я решил, что с Энрико мне будет нетрудно справиться и очень довольный собой отправился спать.

Но утром оказалось, что дело гораздо серьезнее, чем я себе представлял. Несмотря на то, что я собирался пораньше пойти к Энрико, он опередил меня. Он сам пришел к нам рано утром, и его вид не предвещал ничего хорошего. Он вежливо поздоровался с моими родителями и, поговорив, как полагалось, с ними несколько минут о здоровье, погоде и вчерашнем происшествии, позвал меня прогуляться. Мне страшно не понравилось, как он серьезно, нахмурясь, смотрел на меня. И мне впервые пришло в голову, что, пожалуй, от него я так просто не отделаюсь. Даже и от моих заранее подготовленных доводов, скорее всего, особого толку не будет. Но деваться было некуда, я должен был с ним поговорить, и, сказав родителям, что скоро вернусь, я пошел с ним. Правда, мама попросила меня сначала сходить в аптеку, купить отцу лекарство. Я взял рецепт, и мы пошли.

Едва мы только отошли от дома, он сразу же начал разговор. После первых же его слов я понял, что напрасно надеялся на его благоразумие. Он, конечно, не был таким сумасшедшим, как Бартоломео, не кричал и не трясся, но от этого мне легче не стало. Он бы непоколебим.

— Когда вчера Бартоломео рассказал мне о твоей находке, я, признаться, решил, что он преувеличивает, но все равно решил поговорить с тобой, — начал он. — Меня удивило, что он был так напуган. Бартоломео, конечно, был немного сдвинутым, но не настолько, чтобы так пугаться без всякой причины. И, как оказалось, он был прав. Как могло случиться, что он вдруг без всякой причины вылетел за борт, и его же собственный катер раздавил его?

— Уж не думаешь ли ты, что я толкнул его? — вспылил я.

— Нет, я знаю, что тебя там не было, — очень серьезно ответил он. — Но, тем не менее, какая-то сила все-таки столкнула его в воду и убила. Тебе самому не кажется это подозрительным?

— Я нормальный, трезво мыслящий человек и прекрасно понимаю, что это всего лишь совпадение. Но вот ты меня удивляешь. Неужели ты действительно считаешь, что раскрашенный кусок материи может кого-то убить? Знаешь, я был лучшего мнения о тебе. Ты ведь, кажется, учишься в университете, собираешься стать образованным человеком. Как же это сочетается с таким глупым суеверием?

Но он не поддался на насмешку и по-прежнему оставался таким же серьезным и озабоченным.

— Ты не прав. Сейчас даже наука не отрицает, что существуют проклятия и сглазы. Мы знаем примеры, когда проклятие, наложенные на какие-то предметы, убивало людей. Вспомни историю семи археологов, открывших гробницу Тутанхамона. Они все умерли в течение года, как и было сказано в проклятии.

— Да ведь писали же, что они умерли от какой-то инфекции, которую подхватили при открытии гробницы.

— А что еще ученые могли написать? Должны же они были указать какую-то причину, чтобы не выглядеть полными идиотами. А артисты, которые снимались в фильме «Эгзорсист»? Они тоже почти все погибли вскоре после съемок.

Вероятно, он знал еще какие-то примеры, но мое терпение лопнуло.

— Короче, — сказал я, — что ты предлагаешь мне сделать с этим портретом?

— Я считаю, что его нужно вернуть туда, откуда он пришел, то есть выбросить в море.

— Вот как? А если это действительно ценное произведение искусства? Тебе не кажется, что это варварство, взять и выбросить его в море. Может, стоит сначала показать его специалистам?

— Я думал об этом, — вздохнув, сказал он. — Но Бартоломео утверждал, что этот портрет воплощение зла. Он, конечно, был немного чокнутый на религии, но не настолько, чтобы просто придумать такое. И ведь действительно с ним случилось ужасное несчастье и совершенно необъяснимое, кстати.

— Да ведь понятно, что это всего лишь совпадение. И, между прочим, тебе легко говорить, выбрось портрет. А если он и вправду стоит больших денег? Это моя единственная надежда получить деньги на учебу. У тебя обеспеченная семья, за тебя платят, а что прикажешь делать мне? Всю жизнь оставаться простым рыбаком, потому что вам с Бартоломео что-то почудилось?

Это проняло его, он смутился и задумался.

— Хорошо, я тебя понимаю, — через некоторое время сказал он. — Давай сделаем так. Ты мне покажешь портрет. Я сам посмотрю, может ли он быть действительно воплощением зла, или это всего лишь фантазии Бартоломео. Он ведь у тебя дома? Давай вернемся к тебе и посмотрим на него.

Ну, вот, час от часу не легче. Да если он только увидит с какой дьявольской ненавистью взирает этот нарисованный парень на мир божий, он не оставит его в деревне ни на минуту. Но деваться мне было некуда и пришлось согласиться. Стремясь выгадать время, я только сказал, что сначала схожу в аптеку, так как отец ждет лекарство.

— Ну, конечно, — согласился в свою очередь он. — Только я подожду тебя здесь. Пока ты сходишь, я хоть окунусь, и буду ждать тебя на пляже.

Мы действительно дошли до места, которое в нашей деревне все называли пляжем. Здесь было самое лучшее дно, и деревья подступали к самому берегу, давая густую тень. Сколько я себя помню, мы всегда прибегали сюда купаться. Возле самого берега стояла старая разбитая баржа. С нее было очень удобно прыгать в воду, и за день мы успевали раз по двадцать вскарабкаться на нее и спрыгнуть вниз. Вот и сейчас на ней толпились мальчишки, ожидая своей очереди взобраться на нос и после короткого головокружительного полета погрузиться в прохладное ласковое море.

Кивнув мне на прощание, и еще раз напомнив, что будет ждать меня, Энрико пошел вниз к берегу, а я направился дальше по дороге к центру деревни, где находилась аптека, отчаянно пытаясь придумать, как уговорить Энрико никому не рассказывать о портрете и дать мне возможность хотя бы оценить его. Но наша деревня небольшая, и я, конечно, ничего не успел придумать. Я еще немного потянул время в небольшом кафе, где выпил кока-колу, но так ничего убедительного и не придумал. По-видимому, мне все-таки придется расстаться с портретом, уныло подумал я и пошел назад к пляжу. Еще издалека я увидел, что там что-то случилось. Никто не купался в море, никто не бегал по песку. Все стояли возле разбитой баржи, и что-то обсуждали. Более того, народ бежал туда со всех сторон, и толпа все росла.

Неужели Энрико не выдержал и сейчас рассказывает всем, что это я виноват в смерти Бартоломео, испугался я. Тогда мне лучше туда не идти. Я нерешительно остановился, не зная, что делать. В это время мимо меня торопливо прошли две женщины. Они всхлипывали и причитали.

— Что там случилось? — не выдержав, спросил я у них.

— Несчастье, Энрико разбился, — коротко бросила одна из них мне на ходу.

— Не может быть, — вырвалось у меня. — Как это случилось?

Но женщины только махнули рукой и поспешили к пляжу. А я остался стоять, не в силах сдвинуться с места. Страшная правда мгновенно открылась мне. Портрет, это он убивал тех, кто хотел избавиться от него. Если смерть Бартоломео я еще мог считать случайностью, то теперь сомнений быть не могло.

Да, этот парень умеет себя защищать, невольно подумал я, и мороз пробежал у меня по коже. Что же теперь делать? По-видимому, этот портрет действительно убийца, от него надо избавиться, но я не могу этого сделать, потому что тогда он убьет меня. Получается, что я, наоборот, должен всячески заботиться о нем и оберегать от малейшей опасности. Так, лихорадочно размышлял я, получается, что пока я ничего не замышляю против него, я в безопасности. Да, и все остальные сейчас в безопасности, потому что теперь никто не знает о нем, а я уж точно никому не собираюсь ничего рассказывать.

Мимо меня снова пробежала группа людей к пляжу. Среди них были родители и братья Энрико. Видно, страшная новость уже дошла до них, они плакали и кричали. Люди все шли и шли мимо, а я все также нерешительно топтался на месте, не зная, что делать. Наконец, я решил, что, если я не пойду туда, это может показаться подозрительным, и лучше бы мне присоединиться к остальным. Я медленно побрел к берегу и подошел к толпе. Если вчера на берегу собралось много жителей нашей деревни, то сегодня уже в домах точно не осталось никого. Бросалось в глаза то, что люди были явно испуганы. Две смерти за два дня, шептались они, такого никогда не было в нашей деревне. И оба молодые здоровые парни, и погибли так нелепо, как это могло произойти?

Мне стало не себе, и я поспешил отойти от них, но когда я подошел к другой группе людей, мне стало еще хуже. Там какой-то мальчик взахлеб рассказывал, как погиб Энрико.

— Я как раз смотрел на баржу, когда это случилось, — испуганно говорил он. — Мне мама велела с младшего брата глаз не спускать, ну я и смотрел туда, где он был. А он полез на баржу, захотел спрыгнуть с нее. И я видел, как Энрико подошел к краю и хотел уже прыгать, как вдруг как будто бы зацепился за что-то, покачнулся и упал вниз. А там есть такой выступ сбоку, железный, он об него и стукнулся головой. А потом упал в воду и не выплыл. Все бросились туда, вытащили его, а у него вся голова проломлена, и кровь там везде, и, в общем, он уже был мертвый, — шепотом закончил он свой рассказ.

Ну, вот, опять зацепился, да что же это такое творится, негромко заговорили все. Да, за что же такое там можно было зацепиться?

— А я вам говорю, что зацепиться там было не за что, — не выдержав громко сказал Здоровяк Томазо. — Эта баржа стоит здесь столько, сколько я себя помню. Я сам с нее нырял, когда был мальчишкой, и все ныряли, и никогда ни с кем ничего не случалось.

— Верно, верно, — поддержали его остальные, — мы тоже прыгали с нее. Там абсолютно ничего нет, все гладко, мы тоже там были.

— А вот чего я еще никак не пойму, — задумчиво прибавил старый Риго, — это чего он вообще вдруг полез на эту баржу. Там только одни мальчишки прыгают. Никто из взрослых парней туда не лезет, а тем более такой серьезный парень, как Энрико и вообще никогда к ней не подходил.

— Да, точно, — снова заволновалась толпа. — Очень странно, что он вдруг решил прыгнуть с баржи. Это совсем не похоже на него.

— А я говорю, — продолжил Риго, воодушевленный общей поддержкой, — что здесь дело нечисто. Его что-то повело туда, чтобы он нашел там свою смерть. Вот и Бартоломео тоже вдруг решил еще зачем-то воды набрать. А зачем, когда он уже и катер мыть закончил. Так вот, это кто-то наложил какое-то проклятие на нашу деревню.

Я почувствовал, как у меня по спине поползли крупные капли пота. Слава богу, что никто из них не знает о портрете, иначе не сносить бы мне головы. А тут еще мать Энрико подняла голову, и, увидев меня закричала.

— Марио, Марио, как же это случилось? Он же к тебе пошел с утра, сказал, что ему нужно с тобой серьезно поговорить. Как же он очутился на пляже? А где же ты был, когда это случилось?

— Я пошел в аптеку купить лекарство для отца, а он остался ждать меня на пляже, — с трудом выдавил я из себя. — Я только сейчас вернулся…

Она, видно, совсем обезумела, потому что вдруг вцепилась в мою руку и снова закричала.

— О чем он хотел поговорить с тобой? Зачем он пошел к тебе?

Непонятно, зачем ей было это надо знать, ничем ей это уже не могло помочь, но все смотрели на меня, и мне пришлось что-то отвечать.

— Я просил его узнать в университете, сохранилось ли за мной еще право на стипендию, и он спросил там. И еще он хотел сказать мне, что я, может быть, смогу работать по вечерам, и посылать деньги родителям, — нашелся я, вспомнив, что несколько месяцев назад у нас действительно был такой разговор с Энрико.

— Вот, — закричала она, — вот такой был мой сын. Он всегда думал о других, он всегда хотел помочь всем, и вот теперь он лежит мертвый, и никто не может ему помочь.

Воспользовавшись тем, что она отпустила меня, я постарался отойти в сторону и скрыться в толпе. С перепугу мне показалось, что все с подозрением и осуждением смотрят на меня.

— Пойди, присядь где-нибудь и попей воды, — с сочувствием сказала мне наша соседка, тетушка Клаудиа. — На тебе лица нет. И чего это она к тебе прицепилась?

— Не знаю, — стуча зубами ответил я. — Я его на пляж не посылал.

— Да ты не обращай внимания, это она с горя совсем рехнулась. Ее можно понять. Такого сына ни с того ни с сего потеряла. Ну да твоей вины в том нет. Пойдем домой, что-то мне тоже уже невмоготу этот плач слышать. Второй день подряд, это уже чересчур.

А уж как мне это все было невмоготу, она и не представляла. Не то, чтобы я чувствовал вину перед ними, нет, я никого не убивал. И не просил Портрет никого убивать. Это он сам защищал себя. А чего, действительно, они к нему цеплялись, с неожиданным раздражением подумал я. Не лезли бы к нему, он бы их и не трогал, и были бы живые и здоровые до сих пор.

Я побрел к дому, обдумывая по дороге план действий. От портрета, конечно, нужно избавиться, но так, чтобы ему при этом ничего не угрожало. Вот, например, если его купит музей, то там, наоборот, его будут хранить и лелеять. Там даже специальную температуру в залах поддерживают, чтобы картины лучше сохранялись. Так что, если мне удастся его туда пристроить, ему будет там очень хорошо, даже гораздо лучше, чем у меня дома, где его может случайно кто-нибудь увидеть и захотеть выбросить или изрезать на кусочки. Хотя, что же это я? Он ведь не допустит этого, а всех нас просто поубивает. Я почувствовал, как моя спина опять взмокла от страха. Нет, портрет нельзя оставлять дома. Его нужно пристроить в музей. Я отдам его за любую цену, которую мне предложат. Даже даром отдам, если у них не найдется денег заплатить. Просто подарю музею и все. Значит, так, завтра с утра я еду в город. Скажу в музее, что этот портрет достался мне от бабушки пролежал у нас, например, на чердаке много лет. А если он не представляет большой художественной ценности, пусть они положат его в запасник. Там ему тоже ничего не будет угрожать, будет лежать себе и все.

Я вдруг понял, что мысленно разговариваю с портретом и пытаюсь убедить его, что хочу ему сделать только хорошее. Еще бы, попробуй я замыслить что-нибудь плохое, он мне мигом башку разобьет.

Дома меня встретили охами и ахами родители, до которых тоже уже докатилась страшная новость. Пришлось им пересказать все, что я знал о происшедшем. Слушая меня, мать только крестилась и благодарила бога, что я пошел за лекарством, а не с Энрико на пляж. Наконец, она заметила, какое у меня лицо и прекратила свои расспросы. Отказавшись от еды, я пошел в свою комнату и лег на кровать. Мне было страшно. Я находился в одной комнате с жестоким убийцей, а сделать ничего не мог. Нужно было дождаться завтрашнего дня и любым способом пристроить портрет. Но отдать только, так сказать, в хорошие руки, иначе… О том, что будет, если случится иначе, я даже и думать боялся. Мне казалось, что голова моя уже трещит и ломается под чем-то тяжелым и безжалостным. День прошел как в тумане. Я даже ни разу не вытаскивал портрет, так как боялся смотреть на него. Вечером я предупредил родителей, что завтра поеду в город, поговорить о стипендии и работе по вечерам. Мама, которая все время чувствовала себя виноватой из-за того, что я не мог из-за них учиться, одобрила мое намерение.

— Конечно, сыночек, поезжай, может, и найдется какой-нибудь выход из положения, — сказала она.

Утром я вытащил свой старый школьный портфель, положил в него на всякий случай свои документы и нехотя достал портрет. Вначале я твердо решил даже не разворачивать его, но потом не выдержал и развернул. Странно, вчера мне показалось, что краски были немного тусклыми, как бы потемневшими от времени, а сегодня они стали гораздо ярче. Наверное, все дело в освещении, подумал я, отводя глаза и стараясь не вглядываться в его лицо. Откровенно говоря, я просто боялся. А что, если он стал ярче, потому что питается кровью своих жертв? И сейчас он вдруг подмигнет мне или пошевелится, или как-то иначе даст понять, что он живой. Но портрет оставался неподвижным. Это был обыкновенный кусок материала, расписанный красками. Ну, как он может быть убийцей, сам подумай, заговорил во мне голос рассудка. Вот что, я его отдам в музей и мне незачем будет ломать голову, убийца он или нет, в конце концов, решил я и пошел на остановку автобуса.

По дороге я еще раз продумал, что я скажу в музее. Ничего умнее, чем сказать, что я нашел картину на чердаке в бабушкином сундуке, я придумать не смог. Конечно, хотелось бы получить за него какие-нибудь деньги. Но самое главное, избавиться, и так, чтобы никто в нашей деревне ничего не узнал. Поэтому лучше будет, если он окажется не очень ценным. Я знал, что на ценные картины нужно иметь документы, что они не ворованные, или, по крайней мере, убедительную историю о том, как она попала к нам. К тому же тогда картиной заинтересуются журналисты, нахлынут в нашу деревню и начнут расспрашивать моих родителей. До меня вдруг дошло, как я рискую. Ведь мои родители тут же начнут отрицать, что у нас дома хранилось что-либо подобное. Может, рассказать правду, что я выловил его в море? А если дома спросят, почему я молчал, скажу, что из-за всех этих событий, просто забыл о нем. Да, я и не думал, что он окажется ценным, просто решил отдать его в музей и все. В общем, я решил действовать по обстоятельствам и, если картина окажется ценной, постараться сохранить анонимность.

Где находится музей, я помнил, так как нас еще в школе несколько раз водили туда на экскурсию. Я быстро нашел старинное двухэтажное здание, расположенное в небольшом тенистом парке, но в последний момент смелость полностью изменила мне, и я нерешительно остановился перед большой тяжелой дверью. Что делать? Идти или не идти? В тот момент я уже и о деньгах никаких не думал, а хотел только избавиться от портрета безопасным способом. Может, оставить его здесь на скамейке? Но тут я представил, как прочту в газетах, что кто-то нашел старинный ценный портрет и продал его за сотни миллионов лир, и тут же выругал себя за нерешительность. Раз в жизни мне повезло, а я из-за дурацких страхов сам откажусь от своего счастья.

Я решительно подошел к музею и открыл дверь. Так же решительно я подошел к женщине, которая продавала билеты, и спросил, кому я могу показать картину, которую принес на экспертизу. Она немного удивлено посмотрела на меня и сказала, что, по-видимому, мне лучше всего обратиться к заведующей музеем. Я прошел по коридору и, оказавшись перед дверью с табличкой «Директор», постучал и, услышав приглашение войти, быстро зашел, так как отчаянно трусил, и каждую минуту боялся, что не выдержу и сбегу.

Но когда я увидел директора музея, во мне вновь пробудились все мои честолюбивые мечты. Это была молодая и красивая женщина с тонким аристократическим лицом и очень стройной фигурой. Ее блестящие темные волосы были уложены в как будто бы слегка небрежную, но красивую прическу, а на тонком носике сверкали дорогие очки в изящной золотой оправе. Когда она встала навстречу мне из-за стола, я решил, что ее костюм из тех, которые шьют на заказ у дорогих портных или привозят из Парижа. Я невольно вспомнил женщин из нашей деревни и в голове у меня мелькнуло, что это другой мир, и я тут же решил, что буду сражаться любыми средствами, чтобы попасть туда, а если не смогу попасть, то, по крайней мере, умру сражаясь.

— Что я могу для вас сделать? — нежным голосом спросила она.

Я мгновенно вспомнил свои репетиции у зеркала и постарался ей ответить в таком же тоне и с таким же аристократическим произношением.

— Видите ли, просматривая скуки ради сундуки, оставшиеся после смерти моей бабушки, я наткнулся на некоторые прелюбопытные вещи. Волей случая среди них оказался некий портрет, который показался мне довольно-таки неординарным, поэтому я решил показать его специалистам. Правда, спешу оговорится, что я человек несведущий в искусстве, так что, если я ошибаюсь в его оценке, вы мне так и скажите.

Держу пари, что она была удивлена такой речью и даже посмотрела на меня с интересом. Я невольно приосанился и, раскрыв портфель, небрежно протянул ей портрет. Она взяла его и, раскрыв, стала внимательно смотреть. Через несколько секунд она недоуменно сдвинула брови и нахмурилась. Вероятно, портрет ей не понравился. А кому этот дьявол вообще может понравиться, подумал я. Надеюсь, она все-таки не станет требовать, чтобы я немедленно уничтожил его.

— Ну, что ж, по манере исполнения этот портрет можно примерно отнести к восемнадцатому веку. Холст тоже как будто бы подтверждает это, но краски…

Она с сомнением покачала головой.

— Краски очень уж яркие. Возможно, его, конечно, просто уже реставрировали, но может быть это и подделка. Во всяком случае, я не могу его отнести к какой-нибудь известной школе. Выполнено неплохо, но, скорее всего, любителем.

— Но ведь у вас ведь, наверное, есть в музее какой-нибудь эксперт, который мог бы оценить его? — решил не сдаваться я.

— Наш музей слишком маленький, чтобы мы могли держать собственного эксперта. Если мы решаем приобрести какую-нибудь картину, то обычно посылаем на экспертизу в Рим. Вам, как частному лицу, эта экспертиза обойдется очень дорого, — сказала она, бросив беглый взгляд на мои джинсы и рубашку. — Но я могу вам помочь. У нас в городе живет человек, который всю жизнь собирает картины и антиквариат. У него одна из лучших коллекций в стране, и он большой знаток живописи. Я вам устрою с ним встречу, и, поверьте, его суждение не менее верное, чем у любого специалиста. Он видит любую картину насквозь без всякого рентгена. Я сейчас позвоню ему и договорюсь, чтобы он принял вас.

— Ну, если вы считаете, что это удобно, — для приличия пробормотал я.

— Да он будет только рад посмотреть и оценить неизвестную картину. В этом вся его жизнь.

Она подошла к телефону и уже через несколько минут протянула мне бумагу с записанным адресом и именем некоего сеньора Ференцо.

— Можете идти к нему сейчас, он вас ждет. И вполне можете доверять его суждению. Он прекрасно разбирается в живописи.

Она мне еще объяснила, как найти его дом, который был в этом же районе, мило улыбнулась на прощанье и занялась какими-то бумагами, явно давая понять, что аудиенция окончена. Чувствуя себя бесконечно униженным и раздавленным, я дрожащими руками сунул портрет в свой старый портфель и вышел из музея. Итак, портрет не заинтересовал ее. Она не предложила продать его музею или хотя бы подарить. Значит, скорее всего, никакой ценности он не имеет, и она просто отделалась от меня, подсунув этому мужику. А он, в свою очередь, вообще просто посмеется надо мной и тоже выпроводит, только уже окончательно. Неужели жизнь снова посмеялась надо мной, и этот портрет действительно всего лишь жалкая мазня какого-то любителя. Значит, я не получу за него никаких денег, и два человека погибли зря.

А почему я вообще решил, что это портрет убил их? Все это было просто совпадением, а портрет просто жалкая раскрашенная тряпка. И в море его выбросили, потому что он никому не нужен.

Я остановился в отчаянии, не зная, что делать. За эти два дня я так настроился, что получу деньги, что теперь чувствовал себя так, как будто бы свалился с небес на землю. Что же делать? Идти к этому сеньору Ференцо или нет? А вдруг эта директриса ничего не понимает в картинах? Нет, нужно пройти все до конца. По крайней мере, я точно буду знать, чего этот портрет стоит.

Я повернул налево, как мне было сказано, и пошел к нужной мне улице. То, что я видел вокруг, только усиливало мои терзания. Это был старинная часть города, и по обеим сторонам чистой тенистой улицы высились узорные ограды роскошных особняков. Каждая ограда не повторяла другую, и каждая казалась лучше предыдущей. А за оградами, в окружении тенистых деревьев, изумрудных лужаек и живописных клумб стояли сами дома. Это не были современные дома разбогатевших выскочек. Это были дома, построенные дедами и прадедами, ныне живущих в них людей. Они были старинными, но добротными и великолепно отреставрированными. Стены были украшены каменной резьбой, изящной лепниной, в нишах стояли статуи античных богов. Это были дома людей, богатых во многих поколениях, и считавших, что так и должно быть. Конечно, и им случается огорчаться, если они не могут купить какие-нибудь очень дорогие бриллианты или картины, но ведь это все-таки не то же самое, как ломать голову, где взять деньги, чтобы дожить до конца месяца или оплатить счета за электричество или воду. И им никогда не приходилось работать ради куска хлеба. Их жизнь наполнена удовольствиями и развлечениями. Лето они проводят в Швейцарии, зимы на Багамах, где периодически встречаются в роскошных отелях и на дорогих курортах. Они вращаются в своем замкнутом кругу, куда не допускаются посторонние. Даже если я вдруг и разбогатею когда-нибудь, они все равно не допустят меня в свой круг. Я всегда буду для них всего лишь сыном рыбака из нищей деревни. И ничего мне не поможет, ни грамотная красивая речь, ни хорошие манеры, ни одежда от лучшего портного.

Так я шел, жадно вглядываясь в появляющиеся передо мной картины другой жизни, и терзаясь мыслями о собственной несчастной судьбе. Наконец, на одной калитке, я увидел нужный мне номер. К моему ужасу, дом оказался одним из самых роскошных даже в этом богатом районе.

В такой дом меня, скорее всего, вообще не впустят. Держу пари, что там на крыше у них сидит снайпер, которому приказано стрелять в таких, как я, с горьким юмором подумал я, но все-таки нажал на кнопку звонка. К моему удивлению приятная пожилая женщина, которая открыла дверь, не только впустила меня, но и любезно улыбаясь, провела в огромную гостиную, и, усадив в кресло, попросила подождать несколько минут. Потом она вышла, а я стал с любопытством оглядываться по сторонам. Более красивой комнаты я не видел никогда в жизни. Все стены были увешаны картинами. Там, где не было картин, стояли застекленные шкафы, заставленные фарфоровыми и бронзовыми, а может, и золотыми, статуэтками, подсвечниками, часами, шкатулками. Еще вдоль стен стояли изящные столики с вазами и статуэтками покрупнее. Сначала я рассматривал все это богатство сидя в кресле, потом, не выдержав, встал и стал осторожно обходить комнату, разглядывая каждую вещь. Интересно, если это все очень дорогое, как же они оставили меня здесь одного и не боятся, что я вдруг украду что-нибудь. Наверное, здесь есть скрытые видеокамеры, подумав, решил я и на всякий случай даже заложил руки за спину.

— Я вижу, вы интересуетесь искусством, молодой человек, — вдруг раздался сзади веселый голос.

Я оглянулся. У входа в комнату стоял старик, сам будто бы сошедший с картин или с экрана фильма из жизни аристократического общества. Он был среднего роста, но очень стройный и сухощавый, с роскошной седой шевелюрой, но с черными усиками и с живыми черными глазами. Что меня окончательно добило, это его бархатная домашняя куртка с витыми шнурами и стеганым воротником. В моем понимании такую куртку мог иметь только уж самый утонченный аристократ.

— Может, вы и сами что-то коллекционируете? — как будто бы приветливо спросил он, но я уловил в его голосе скрытую насмешку и решил, что не предоставлю ему возможности посмеяться надо мной.

— Я всего лишь рыбак из маленькой деревни, и работаю с утра до ночи, чтобы прокормить родителей и младших брата и сестру, — холодно сказал я. — Так что у меня очень мало возможностей интересоваться искусством или тем более что-нибудь коллекционировать. Но если бы моя жизнь вдруг изменилась, я бы серьезно занялся восточным искусством, китайским и японским. Я бы выискивал и покупал вот такие вазы, — я показал на голубую вазу на одной из подставок. — Это ведь династия Минь, я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — он заинтересовано посмотрел на меня. Надо, правда, сказать, что указывая на вазу, я действовал наверняка, так как видел когда-то детектив, где все действие крутилось возле точно такой же вазы.

— Ну, еще я бы собирал китайские шкатулки, вот такие, ручной работы и, конечно, японские нэцкэ.

— Ну, я вижу кое в чем вы все-таки разбираетесь. Я вам сейчас покажу одну вещь, мне ее только что прислали, чтобы я оценил ее. Увидите, какая это красота.

Он открыл ключом один из ящиков шкафов и вытащил коробку. Потом аккуратно распаковал ее и поставил на стол необыкновенно красивую вещь. Это был золотой канделябр, в основании которого еще были и часы. Даже я сразу понял, что это очень дорогая вещь. Кроме золота, он был еще весь украшен драгоценными камнями, да и сделан он был, наверное, каким-нибудь знаменитым мастером.

— Красиво? Это из коллекции последнего русского царя, Николая Второго.

Он повернул канделябр и я увидел на задней стороне вензель в виде короны и букву «Н II».

— Эта буква в русском алфавите читается как “N”. Так помечены все вещи из его коллекции. По свидетельству историков эти канделябры были парными. Второй бесследно исчез. Этот человек уже много лет безуспешно ищет его и готов заплатить за него 150 000 000 лир.

Ого! Я с уважением посмотрел на визитную карточку, выпавшую из коробки. Наверное, этот господин Соретти здорово богат, если может потратить такие деньги на такую ерунду.

— Жаль, что у меня нет такого второго канделябра. Я бы с удовольствием продал бы ему его за эту сумму, — насмешливо сказал я.

— Ну, и что бы вы сделали на эти деньги? — с любопытством спросил старик.

— Я бы, наконец-то, пошел учиться в университет. Я имею право на стипендию, так как закончил школу с отличием, но учиться не могу. Мне нужно кормить семью, как я вам уже говорил. А так я бы отдал деньги родителям, и был бы свободен. Собственно говоря, я поэтому и хотел оценить картину, которую мы нашли в бабушкином сундуке. Если она хоть чего-то стоит, может, это поможет нам.

— Да, извините, ради бога, я невольно отвлекся, а ведь вам, наверное, некогда. Я с удовольствием посмотрю на вашу картину, сеньор?

— Марио Римони.

Я достал портрет, уже особо ни на что не надеясь. По сравнению с роскошными вещами и картинами, которые я увидел здесь, он и мне самому уже показался чем-то дешевым и нестоящим. Правда, я ни на минуту не забывал, что он убийца. Если не удастся его пристроить так, чтобы ему ничего не грозило, придется заботиться о нем всю жизнь, оберегать его, а то он и мне запросто башку разобьет.

— Так, так, так, — с явным удовольствием пробормотал сеньор Ференцо, взяв у меня из рук портрет и пристально рассматривая его. Чувствовалось, что для него это привычное и очень любимое дело. Через некоторое время он вытащил из кармана большую лупу и стал смотреть на портрет через нее. Так же внимательно он обследовал и холст картины и особенно ее края.

— Странная вещь, — пробормотал он, — холст явно старинный, а вот сам портрет старым быть не может. Слишком уж краски яркие, они не могли так сохраниться. Разве только его уже реставрировали.

Он сам себя отреставрировал, причем очень простым способом, напился человеческой крови, и засиял как новенький, подумал я. Черт, но не могу же я ему это сказать. Теперь он тоже решит, что это подделка.

Он так и решил. Подняв, наконец-то, голову, он объявил свой вердикт.

— Портрет, конечно, довольно выразителен и написан совсем неплохо, но он явно не принадлежит кисти ни одного из знаменитых художников. Приводит в недоумение другое. Зачем этот неизвестный художник писал это свое произведение на холсте восемнадцатого века. Если он задумал его как подделку, которую собирался выдать за подлинник, он бы, во-первых, искусственно состарил его, это сейчас совсем не трудно сделать. А, во-вторых, он бы обязательно скопировал бы манеру какого-нибудь великого мастера того времени. Но этого нет, портрет не напоминает ни одну школу. И в этом случае объяснение может быть только одно. Его нарисовали, чтобы скрыть то, что под ним. Вполне возможно, что там действительно скрыт какой-нибудь шедевр. Неплохо было бы сделать рентген и посмотреть, есть ли там что-нибудь. Одну минуту.

Он достал из ящика какой-то флакон и открыл его. В воздухе поплыл запах ацетона. Сеньор Ференцо прижал к горлышку флакона вату и прежде, чем я успел помешать ему, притронулся этой ватой к верхнему углу портрета. На сером фоне явно проступило голубовато-зеленоватое пятно.

— Нет, — в ужасе закричал я, — Не делайте этого. Но на лице старика появилось восторженное выражение и его глаза засверкали.

— Я был прав, я был прав, — взволнованно сказал он. — Вы видите этот изумительный голубоватый свет? Там спрятан великий Караваджо или Тинторетто. Нужно снять этот верхний слой, и мы увидим кто там.

— Ни за что, — твердо сказал я и вырвал у него портрет.

— Мальчишка, — закричал он, — ты ничего не понимаешь. Там скрывается великий шедевр. Мы должны освободить его.

Но я не слушал его. Я смотрел на портрет и ясно видел, что его глаза прищурились, и в них появилась угроза. Я читал ее так ясно, как будто он говорил со мной.

— Не позволяй ему делать этого, иначе вам обоим останется жить всего несколько минут, — вот что говорил его взгляд.

Меня охватил ужас. Я чувствовал себя совершенно беспомощным перед грозными мистическими силами, таящимися в этом нарисованном дьяволе.

— Послушайте, синьор Марио, — льстиво заговорил старик, поняв, что криком он ничего не добьется. — В любом случае ваш портрет ничего не стоит, а то, что мы там обнаружим, может потянуть на сотни тысяч долларов. Вам ведь нужны деньги, а продав этот шедевр, вы сможете стать богатым человеком, — попытался он соблазнить меня.

Мне не нравится быть мертвым богатым человеком, угрюмо подумал я, и твердо сказал.

— Этот портрет дорог мне, как память о моей бабушке, и я не позволю уничтожать его.

Сеньор Ференцо посмотрел на меня как на идиота. Но мне гораздо важнее было, что после этих слов взгляд портрета явно смягчился, и он даже как будто стал смотреть на меня с благосклонностью.

— Какая бабушка? Вы, что, не понимаете, что я вам говорю, — закричал старик. — Этот портрет нужно срочно отправить на рентгеноскопию. Если под ним обнаружится что-то ценное, опытный реставратор снимет верхний слой и приведет его в порядок. Я заплачу за все, а потом куплю у вас эту картину, конечно, после того, как ее оценят эксперты. Ну, что, договорились?

Но я уже спрятал портрет в портфель и, повернувшись, быстро пошел к выходу. Сеньор Ференцо ринулся вслед за мной, все еще пытаясь уговорить меня, но я сам открыл дверь, вышел на улицу и, не оглядываясь, пошел прочь. Старый дурень, не понимая, что я спас ему жизнь, еще успел прокричать мне вслед какие-то угрозы или проклятия, но меня это не тронуло. Передо мной еще стояли картины окровавленных голов Бартоломео и Энрико, и ничто в мире не могло убедить меня отдать портрет на уничтожение.

Лучше я буду бедный, но живой, бормотал я про себя, идя на автобусную станцию. А с портретом я как-нибудь сам разберусь. И с деньгами тоже. Мне почему-то вдруг стало казаться, что раздобыть деньги на учебу мне будет не так уж трудно. Есть какой-то способ, и я вот-вот додумаюсь до него.

В деревне у нас было тихо и уныло. Все готовились к двойным похоронам, назначенным на завтра, и почему-то уже сегодня были одеты в черное. Встречаясь, люди разговаривали между собой вполголоса, и даже дети не бегали и не играли как обычно, а сидели кучками и рассказывали друг другу страшные истории. Я пошел прямо домой и стал думать, где бы сделать надежный тайник для портрета. Ведь теперь мне придется всю жизнь охранять его. Так ничего и, не придумав, я опять засунул его на полку за книги и пошел спать.

Утром я, как и все, пошел на похороны. Удивительно, но чувство вины уже не мучило меня. В конце концов, я ведь просил их оставить портрет в покое. Какого черта им надо было пытаться уничтожить его? Не трогали бы его, и он бы их не тронул. А раз так, они сами виноваты в том, что случилось.

Но на поминки я все-таки не пошел ни к тем, ни к другим, а вернулся домой и стал усилено думать над тем, как раздобыть деньги. Мне все время казалось, что я вот-вот додумаюсь, но пока ничего не получалось. Где-то около двух часов вдруг зазвонил телефон. С тех пор, как отец заболел, нам пришлось установить его, хотя стоило это недешево. Но отцу иногда ночью становилось так плохо, что приходилось вызывать врача или даже скорую помощь. Я очень удивился, когда мать позвала меня к телефону. Мои друзья или подружки редко звонили мне. У нас в деревне все жили недалеко друг от друга и проще было прибежать, если нужно было что-то сообщить.

К моей досаде это оказался сеньор Ференцо. На мой удивленный вопрос о том, как он нашел меня, он самодовольно ответил, что искал мою фамилию в телефонных справочниках всех рыбацких деревень вокруг города и, наконец, нашел. Так вот, он посмотрел в каталогах и понял, что холст портрета гораздо старше, и этот голубовато-зеленоватый фон под портретом, может принадлежать кисти даже, страшно сказать, самого Леонардо до Винчи. Тогда эта картина может стоит миллионы долларов.

— Надеюсь, ты не откажешься стать миллионером ради памяти твоей покойной бабушки? — ядовито спросил он меня. — В конце концов, поставишь ей роскошный памятник, и старушка будет только рада.

Да уж, старушка, может, и будет рада, но где буду я в это время, и, кстати, и он тоже, подумал я. Ничего себе, ирония судьбы, у меня дома на полке лежат миллионы долларов, а взять их невозможно.

— Ну, так как? Я еду, — продолжал настаивать голос в трубке.

— Нет, — твердо ответил я. — Это невозможно. Эта картина не продается, забудьте о ней.

— Ах, вот как, — в ярости закричал он. — Так она ворованная. Я, кстати, так и подумал, когда только посмотрел на тебя. Ты украл эту картину и теперь хочешь сам отдать ее на реставрацию, чтобы все деньги достались только тебе. Но у тебя это не получится. Без документов на картину с тобой никто и говорить не станет, а сказки про бабушкино наследство можешь даже не повторять. Тебе никто не поверит. Бедные рыбаки не находят картины на миллионы долларов в сундуках своей бабушки. Я сейчас выезжаю к тебе, и если ты не отдашь мне картину, я тут же обращусь в полицию. Все.

Он бросил трубку, а я так и остался стоять со своей трубкой в руке, не зная, что делать. Действительно ли он сможет обвинить меня в краже картины? А если я признаюсь, что выловил ее в море, как я смогу это доказать? Чертов Бартоломео выбросил в море тот сундучок, в котором она лежала, а без него мне не поверят. И потом, у этого синьора Ференцо до черта денег, он подкупит любых свидетелей, которые скажут, что эту картину я украл у него. И директриса музея не станет идти против него. Кто я ей такой, чтобы она из-за меня портила отношения со своим старым приятелем.

Я положил трубку и, не переставая думать о том, как выпутаться, пошел к себе в комнату. Ничего толкового мне на ум не приходило. Портрет, по-видимому, придется отдать, черт с ним. Но, когда этот идиот начнет счищать его с холста, он умрет один или я вместе с ним?

Пожалуй, мне стоит поговорить с самим портретом. В конце концов, его это все касается не меньше, чем меня. Вот пусть сам и выпутывается, а я сделал все, что мог.

Я вытащил портрет, разложил его на столе и внимательно вгляделся в него. Мне действительно не показалось там, в квартире у сеньора Ференцо. Этот дьявол смотрел на меня с явной благосклонностью. Он понял, что я ему друг, а теперь еще, наверное, стану и сообщником. Что ж, другого выхода у меня все равно нет.

— В общем, так, друг, — решившись, наконец, сказал я ему. — Я для тебя сделал все, что мог. Теперь твоя очередь защищать нас. А ты это делать умеешь, это я уже знаю. Так что давай, действуй.

Признаться, я был готов к тому, что он подаст мне какой-нибудь знак, кивнет или хотя бы подмигнет. Но, видно, характер у парня был кремень. Он по-прежнему сохранял полную неподвижность и притворялся обыкновенной картиной. Я несколько минут смотрел на него, но так ничего и не произошло. Ну, что ж, пусть будет так. Я пожал плечами, снова свернул его, уложил на полку и стал ждать. Если портрет ничего не сделает, значит скоро возле нашего дома затормозит роскошный автомобиль и из него выйдет этот старый идиот и устроит мне кучу неприятностей.

Я слонялся по квартире, не имея сил чем-нибудь заняться. Стоило где-нибудь зарокотать мотору, и я бросался к окну. Но время шло, а автомобиля все не было, и я начал понемногу надеяться, что его и не будет. Окончательно я убедился в этом, когда в выпуске вечерних новостей объявили, что на шоссе в автокатастрофе погиб один из самых замечательных граждан Италии, известный знаток и знаменитый коллекционер живописи и антиквариата профессор Эдуардо Ференцо. Его машина, не вписалась в поворот и упала с обрыва. Вместе с профессором погиб и его шофер. Полиция уточняет причины аварии.

Ну, вот и все, волноваться больше было не о чем. Да, парень обладает большими возможностями. Может быть, сам ад, откуда он родом, помогает ему. А раз я уже все равно связан с ним, не худо бы ему помочь и мне. Да, вот он, тот способ, который поможет мне достать деньги. Ему, наверное, это вообще раз плюнуть. Нужно опять поговорить с ним.

Я снова вытащил портрет. Он сверкал и переливался подновленными красками и, как мне показалось, имел весьма довольный вид. Что ж, посмотрим, как ему понравится, то что я скажу ему теперь.

— Послушай, — начал я, — мне нужны деньги. Мне нужно обеспечить свою семью, заплатить за учебу в университете и самому на что-то жить. Короче мне нужно примерно 150 миллионов лир и как можно скорее. Лучше всего завтра. Я не знаю, как ты их раздобудешь, но только прошу тебя, больше никаких разбитых голов. Кстати, никаких богатых родственников у меня нет, так что убивать тебе все равно никого не стоит. Подумай о каком-нибудь другом способе.

Легко сказать, подумай. Сам я, например, ничего придумать бы не смог. Богатых родственников нет, в казино выиграть я не смогу, так как понятия не имею, как там играют. Да и играть мне не на что. И таких как я туда, скорее всего вообще не пускают, даже если я наряжусь в свой лучший костюм. Может, нужно было бы купить лотерейный билет, но я твердо решил не облегчать ему задачу. Пусть сам выкручивается, а я хочу завтра получить деньги. С этими мыслями я и лег спать.

* * *

Утром я проснулся, полный сомнений. Ну, где этот парень возьмет для меня деньги. Разве только он знает какой-нибудь зарытый клад, но даже, если он мне его и покажет, кому я буду предлагать старинные золотые монеты или тем более драгоценные камни. Я очень мало знал о том, как их продают или сколько они могут стоить. Скорее всего, меня обманут, если вообще не обвинят в воровстве, как с этой картиной. Так что мне нужны готовые денежки, вот только, где их можно взять, невозможно представить даже при самой богатой фантазии.

Когда я вышел в кухню, там сидела наша соседка тетушка Клаудиа. Они с матерью пили кофе и обсуждали последние события в нашей деревне. Я поздоровался с ней, тоже налил себе кофе и сел завтракать. Тетушка Клаудиа было своей у нас в семье. Она и ее покойный муж были добрейшими людьми. Их дом стоял рядом с нашим, и я, и мои брат и сестра в детстве всегда запросто забегали к ним поесть или попить, когда родителей не было дома. Своих детей у них не было, и они всегда встречали нас с радостью как родных. Ее муж был крупным сильным мужчиной и, когда несколько раз моему отцу было очень плохо, он брал его на руки и как ребенка относил в машину, чтобы везти в больницу. Потом вдруг в один прекрасный день у него случился инсульт и через неделю он умер. Тетушка Клаудиа была безутешна, так как кроме мужа у нее никого не было вообще. Я смутно помнил, как в детстве мама мне рассказывала, что ее отец был родом из России. Он как будто был офицером царской армии и бежал оттуда после прихода к власти коммунистов. Потом он женился на итальянке, и сама тетушка родилась здесь, и ничего о далекой России и о своей русской родне не знала.

Итак, я сидел возле них, поглощая свой хлеб с сыром и запивая его кофе, как вдруг старушка повернулась ко мне и сказала:

— А ведь я пришла к тебе, Марио.

В этом не было ничего необычного. Так как после смерти мужа она жила одна, ей часто требовалась помощь. Подумав, что, наверное, у нее поломался замок или засорилась какая-нибудь труба в раковине, я рассеянно кивнул головой, и, допив кофе, встал из-за стола, приготовившись идти к ней домой чинить то, что ей нужно, но она остановила меня.

— Сядь, Марио, — каким-то странным торжественным тоном обратилась она ко мне. — Мне не нужна твоя помощь. Наоборот, пришло время мне помочь тебе.

Я удивленно посмотрел на нее. Тетушка Клаудиа жила на скромную ренту от страховки ее мужа и не нуждалась только благодаря своей бережливости и тому, что я часто подкидывал ей свежую рыбу. Если Портрет выбрал ее для того, чтобы осчастливить меня миллионами, то он точно поставил не на того человека.

Но старушка явно собиралась сообщить мне что-то важное. Она смотрела на меня бесконечно добрым взглядом, и вся просто сияла. Я перевел взгляд на мать. Но та и сама заинтересованно смотрела на соседку, и, по-видимому, тоже ничего не понимала.

Так вот, Марио, — торжественно начала свою речь тетушка Клаудиа. — Ты, наверное, слышал, что я наполовину русская, и мой отец бежал сюда от большевиков после октябрьского переворота. Но я никогда никому не рассказывала, что там он был богатым человеком, дворянином и полковником в царской армии. Большевики отняли у него имение и деньги, но кое-что ценное он все-таки смог увезти с собой. Большую часть драгоценностей ему пришлось продать, но одна вещь у него сохранилась, и перед смертью он отдал ее мне. А я хочу отдать ее тебе. Эта вещь стоит больших денег, и я хочу, чтобы ты продал это и поехал учиться.

Она поставила на стол узелок, который до этого держала у себя на коленях. Медленно и торжественно она развязала его, раскрыла платок и я к своему изумлению увидел у нас на столе точную копию того канделябра-часов, которые вчера в своем доме показывал мне сеньор Ференцо. С минуту я, раскрыв рот, смотрел на драгоценную безделушку, восхищаясь изобретательностью Портрета. Как здорово он все сообразил, и как быстро обтяпал это дело. Ведь канделябр стоит именно сто пятьдесят миллионов лир, а фамилия и адрес потенциального покупателя, которые я прочел на визитной карточке, прочно отпечатались у меня в мозгу.

Я поднял глаза на тетушку Клаудио. Старушка смотрела на меня с торжествующей улыбкой, страшно довольная впечатлением, которое произвел на меня ее подарок. Растроганный, я кинулся ее обнимать, не зная, что мне делать. Конечно, она дарит мне это от чистого сердца, но ведь она, может быть, просто не знает, сколько стоит эта вещь. А если когда-нибудь узнает, решит, что я ее обманул. Правда, вряд ли эта бедная женщина сможет узнать настоящую цену своего подарка. В богатые виллы ее точно не приглашают. Я уже совсем было решил поблагодарить и взять подарок ничего не говоря, но в последний момент остатки былой порядочности все-таки взяли верх, и я сказал:

— Тетя Клаудиа, я вам очень благодарен, но я не уверен, что могу принять такой подарок. Это же очень дорогая вещь.

— Конечно, очень дорогая. Иначе зачем я бы стала тебе ее предлагать. Тебе ведь нужно много денег.

— Но вы, скорее всего не знаете, сколько этот подсвечник стоит.

— Не волнуйся, знаю. Это ведь из дворца последнего русского царя Николая Второго. Вот на обратной стороне и вензель его есть.

Действительно на обратной стороне подсвечника я увидел знакомое изображение. И только тут до меня, наконец, полностью дошло обладателем какого богатства я могу стать. Но я уже твердо решил, что сначала честно скажу ей, сколько стоит ее подсвечник.

— Тетя Клаудиа, послушайте меня внимательно. Только вчера один очень богатый человек показывал мне такой же подсвечник. Так вот он стоит сто пятьдесят миллионов лир.

Мать моя только ахнула, услышав такую сумму. Она всплеснула руками и уставилась на подругу, понимая, что теперь та немедленно заберет свой подарок назад. Но к нашему удивлению тетя Клаудиа только еще больше засияла и согласно закивала головой.

— Я так и думала, что он стоит так много. Слава богу, тебе хватит на все, и на учебу, и на жизнь, и родителям оставить. Только надо его хорошо продать. Ты не волнуйся, все документы на него я сохранила, меня отец мой покойный об этом особо предупредил, так как без документов его не продашь за настоящую цену.

Она достала из сумки и бережно развернула какой-то старинный документ. На плотном листе вверху стоял все тот же вензель. Потом шел текст на незнакомом языке, обрамленный затейливой рамкой, и внизу стояла печать с двуглавым орлом и чьей-то подписью.

— Вот, — с благоговением сказала она, осторожно разглаживая бумагу, — это из дворца самого царя. — А вот это, — продолжила она уже самым обычным голосом, — я подписала сегодня для того, чтобы у тебя все было совсем законно. Видишь, здесь подписи аптекаря и бакалейщика, так что, хоть это и не от нотариуса, но все необходимые формальности соблюдены.

— Хорошо, тетя Клаудиа. — твердо сказал я. — Я принимаю ваш подарок, но со следующим условием. Если я продам его за сто пятьдесят миллионов, тридцать из них я кладу на ваш счет в банк.

— Ты хороший мальчик, Марио. Я не ошиблась в тебе, — с нежностью сказала старушка, — Ты мой крестник, и я всегда относилась к тебе, как если бы ты был моим сыном. Но скажи мне, глупыш, зачем мне тридцать миллионов? Что мне нужно на старости лет? Крыша над головой и тарелка супа? Все это у меня есть. Зачем мне такие деньги?

— Нет, вы берете тридцать миллионов, иначе я не соглашусь взять подсвечник. У меня будет такое чувство, как будто бы я вас ограбил. Ну, так как?

— Хорошо, — улыбнулась она. — Я согласна. Надеюсь, они мне не понадобятся, и я сохраню их для тебя или для младших детей. Вы получите их по завещанию после моей смерти.

Тут уж моя мать не выдержала и с плачем принялась обнимать подругу. Признаюсь, у меня глаза тоже наполнились слезами, хотя я прекрасно знал, что главная заслуга здесь принадлежит Портрету. Интересно, мелькало у меня в голове во время всеобщих объятий и радости, действительно ли этот подсвечник был у нее всегда, или это Портрет подсунул ей его вчера ночью. Ответ на этот вопрос я не узнаю никогда, так как даже если у нее его раньше не было, теперь это для нее новая реальность, и другой она не помнит. А Портрет, насколько я его знаю, будет, конечно, молчать и делать вид, что он всего лишь картина.

Короче, через несколько минут мы уже дружно искали телефонный справочник. Синьор Ференцо нашел по справочнику меня, правда, на свою голову, а я собирался найти в нем владельца первого подсвечника и предложить ему пару. И действительно, найти его не составило большого труда, так как я прекрасно запомнил и адрес.

Этот человек был, наверное, еще более важная шишка, чем сеньор Ференцо, так как трубку поднял не он, а его секретарь или, может быть, дворецкий. Он никак не соглашался подозвать своего хозяина к телефону, пока я не доложу о цели своего звонка. Ему, видите ли, даны такие указания. Его хозяин, оказывается, не разговаривает по телефону с кем попало. К этому месту нашего разговора я уже понял, что, скорее всего со мной разговаривает охранник, а его хозяин просто разбогатевший выскочка. И, слава Богу, решил я. Хватит с меня аристократов.

Хотя хозяин этого молодца и был таким важным, как только я назвал имя сеньора Ференцо, он тут же подошел к телефону. Я немного приврал ему, сказав, что позавчера был у сеньора Ференцо по поводу второго подсвечника.

— Вы знаете, у кого есть второй? — обрадовано спросил он. — Где он находится?

— Очень близко, у меня, — кратко сообщил ему я.

Он так обрадовался, что даже перешел со мной на ты, и отбросил всякие церемонии.

— Сколько ты за него хочешь?

Хорошо, что старик назвал мне цену, я был готов к этому вопросу.

— Мы говорили с сеньором Ференцо о ста пятидесяти миллионах, — твердо сказал я.

Этому малому, видно, так хотелось догнать потомственных аристократов по количеству антикварных вещей, что он даже не раздумывал.

— Беру. Но только мне нужно подтверждение, что вещь подлинная, и не краденная, — забеспокоился он.

— Об этом можете не волноваться. У меня есть сертификат о подлинности и о том, что подсвечник был получен совершенно законно.

— Тогда давай адрес, я сам приеду к тебе.

Я объяснил ему, где я живу, и вдруг он сказал:

— Слушай, это он к тебе так торопился вчера, когда попал в аварию? Я хотел поговорить с ним, но он очень спешил. Сказал, что случайно обнаружил очень ценную вещь в самом неожиданном месте, в какой-то бедной рыбацкой деревне у простого рыбака. Это он имел в виду подсвечник? Чего же он тогда мне ничего не сказал?

— Он хотел сначала посмотреть на него и удостовериться в подлинности, — хладнокровно соврал я.

— Вишь как его разобрало, — задумчиво прокомментировал тот, — летел как на пожар. Ну, хорошо, я выезжаю, жди.

— Что? Неужели он согласился заплатить такие деньги? — тут же накинулись на меня с расспросами мать и соседка.

Успокоив их, я решил, что неплохо бы поблагодарить и истинного виновника торжества, а заодно и поговорить с ним. Объяснив женщинам, что раньше, чем через час гостя ждать не стоит, я пошел к себе в комнату и вытащил Портрет. Он как ни в чем не бывало все также сиял своей злодейской усмешкой.

— Спасибо тебе, друг, — с искренней благодарностью сказал ему я. — Это ты здорово подсуетился. Мне бы такое и в голову не пришло, а ты сразу сообразил. Если все закончится благополучно, и я получу деньги, я твой должник навсегда. И я обязуюсь беречь и охранять тебя, чтобы тебе ничего больше не угрожало. Поэтому я приму меры, чтобы никто больше не увидел тебя, и, надеюсь, тебе больше не придется никого убивать.

Я остался очень довольным своей речью, и, подождав несколько минут и убедившись, что Портрету по-прежнему желательно притворяться неживым, снова спрятал его и пошел на улицу навстречу своим миллионам и новой жизни.

* * *

Я закрыл кейс и встал из-за стола. По пятницам я закрывал свой офис на час раньше, так как по нашей семейной традиции в пятницу вечером мы с женой обедали в ресторане или в гостях. Да, вот уже два года, как я женат, и примерно столько же лет моей адвокатской фирме, и семь лет минуло с того дня, как я получил деньги на учебу, продав подсвечник тетушки Клаудии. С тех пор жизнь моя круто изменилась. Я больше не вернулся к работе на своего хозяина, а поехал в Рим учиться в университете. Портрет, я, разумеется, взял с собой. Из соображений безопасности для моего странного партнера, я решил не селиться в общежитии, а снять комнату неподалеку от кампуса университета. Мне удалось найти небольшую, но чистенькую квартирку, состоящую из двух маленьких комнат и опрятной кухни. Слава богу, что деньги, вырученные за подсвечник, позволяли мне ни с кем не делить свое жилище, так как ко всем проблемам, связанным с Портретом, прибавилась еще одна ужасная тайна. Все оказалось гораздо страшнее, чем я предполагал, но, когда я окончательно понял, во что влип, оказалось, что деваться мне уже некуда, и, что я связан с самым жестоким убийцей, и боюсь, что на всю жизнь.

В начале нашей с ним совместной жизни (я так говорю, потому что считаю его живым существом, хотя он в этом так и не признается), все казалось довольно безобидным. Чтобы ему было удобно, я заказал для него рамку, застеклил ее и повесил на стену в углу между другой стеной и шкафом. Хотя этот угол был достаточно укромным местом, я все же еще и завесил его шторками, чтобы его уже точно никто не видел. Кстати, эта предосторожность, скорее всего, была излишней, так как я к себе никогда никого не приглашал. Сам я решил сделать себе спальню в другой комнате, так как, хотя у нас с ним и были партнерские отношения, я решил, что лучше все-таки держаться от него подальше, особенно ночью. Как будто бы при его возможностях, это могло хоть чем-то мне помочь.

В первую же ночь я проснулся от того, что в соседней комнате послышался звон разбившегося стекла. Я вскочил с кровати и бросился к окнам, думая, что кто-то с улицы разбил окно. Но все окна были целыми, а разбитым оказалось стекло Портрета. Мне сразу показалось это странным, так как все было закрыто, и в комнате не было никаких сквозняков, но потом я решил, что мне подсунули треснутое стекло, которое рассыпалось само по себе. Через пару дней я снова застеклил Портрет, внимательно осмотрев стекло, чтобы оно было целым. Но той же ночью история повторилась, я снова проснулся от звука разбившегося стекла. И только, когда я вновь увидел, что это разлетелось стекло Портрета, до меня дошло, что он просто не хочет быть под стеклом. Как видно, оно почему-то мешало ему.

Я убрал стекло, и мы зажили тихо и мирно. Учеба давалась мне легко, и учился я с удовольствием. Особо близких друзей я на своем курсе не завел, но приятели у меня появились. Были и девушки. Домой я их к себе не водил, так как женщины любопытны, а я не хотел, чтобы они увидели Портрет и стали расспрашивать о нем. Особых неудобств от этого я не испытывал, так как имея деньги, всегда можно было снять номер в мотеле, тем более, что я получил права и купил машину. Постепенно у нас сложилась неплохая компания из нескольких парней, и мы каждую субботу выезжали куда-нибудь за город развлечься. Парни были постоянными членами компании, девушки же часто менялись. Я не собирался жениться по любви, и не хотел, чтобы ко мне кто-нибудь привязывался, да и сам не хотел привыкать к какой-нибудь одной подружке.

В конце ноября в нашем доме произошло неприятное происшествие. Вернее, даже трагическое. Парень, который жил выше меня этажом, выпал с балкона и разбился насмерть. Полиция заподозрила, что кто-то помог ему в этом и начала проводить расследование. Слава Богу, меня это не коснулось, так как это была суббота, и мы двумя машинами выехали за город, где праздновали в деревенской таверне день рождения одного из моих сокурсников. Мое алиби могли подтвердить не менее пятнадцати человек, включая официантов и хозяина таверны, который к тому времени уже хорошо знал нашу компанию. Да ко мне особенно и не привязывались, так как я с тем парнем даже почти и не был знаком. Следствие тянулось несколько недель, потом происшествие признали несчастным случаем, и дело закрыли.

А еще через месяц я совершенно случайно совершил страшное открытие, которое стало проклятием моей жизни. Как-то ночью встав попить воды, я вдруг заметил, что шторки на Портрете раздвинуты. Я очень удивился, так как сам я шторки никогда не оставлял незадернутыми, а больше в квартире никого не было. Я подошел поближе, чтобы закрыть Портрет и машинально взглянул на него. То, что я увидел, заставило меня остолбенеть. Вернее остолбенеть меня заставило то, чего я не увидел, а именно: я не увидел Портрета. На холсте ничего не было, он был совершенно чист. Сначала я, естественно, решил, что сплю и начал щипать себя. Боль убедила меня, что все происходит наяву. Тогда я решил, что Портрету надоело жить у меня, и он ушел. Просто взял, слез с холста и ушел, так как тому, кому помогает дьявол, все под силу. А может, он и был сам дьявол, во всяком случае, внешность у него была подходящая.

Первое, что я почувствовал, было облегчение. Проблема с сохранением тайны Портрета разрешилась сама собой. Нет Портрета, нет проблемы, сказал я сам себе, можно идти ложиться спать и спокойно жить дальше. Потом, правда, пришло сожаление. Да, я боялся его, но в тоже время чувствовал себя под его защитой. У нас с ним был заключен союз, и пока я охранял его, он охранял меня, так как нуждался во мне. И потом я всегда знал, что в случае крайней необходимости, смогу снова прибегнуть к его помощи. Конечно, мне больше не хотелось просить его, но все-таки я всегда знал, что на крайний случай у меня про запас что-то есть. И еще, благодаря этой тайне, я чувствовал себя не таким как все. Ведь в моем распоряжении были очень могущественные силы. А сейчас я снова стал самым обычным человеком и рассчитывать мог снова только на самого себя. А ведь мне столько еще надо было достигнуть в жизни. Расстроенный я пошел спать, решив, что нет никакого толку пялиться на пустое полотно. Завтра придется снять его совсем, какой толк держать на стене белую тряпку.

Утром, проснувшись, я вспомнил ночное происшествие и расстроился еще больше. Какая-то часть моей жизни была утрачена безвозвратно. Странно, подумал я, оказывается я привык к нему. И вообще, я считал, что он хорошо относится ко мне, а он просто покинул меня, даже не попрощавшись.

Я уныло встал с кровати и пошел к тому месту, где он еще вчера висел, чтобы снять со стены рамку. Шторки оказались задернутыми, и я решил, что вчера сам машинально задернул их, хотя теперь это было ни к чему. Интересно, где же он теперь? Нашел себе жилище получше?

Я протянул руку, отдернул шторки и снова остолбенел. В этот раз, потому что Портрет был на месте. Как ни в чем не бывало он безмятежно смотрел на меня со стены, и краски его сияли. О. Господи, подумал я, неужели мне это все приснилось? Потом я вспомнил, что, когда в темноте я шел по комнате, то оцарапал палец о край стола. Я взглянул на руку, царапина была на месте. Значит, не приснилось. Да я и сам отчетливо помнил, как хотел пить, как встал и пошел в кухню, а потом подошел к Портрету. Его точно дома ночью не было. Ничего себе, сколько же раз он уходил ночью и куда? Понятно теперь, почему ему мешало стекло. Ну-ну, подумать только, у него оказывается есть какие-то свои дела, и он отправляется по ночам их устраивать.

Тогда я только удивился и больше ничего. Ужас пришел потом, когда выглянув в окно, я увидел перед домом карабинеров и толпу народа. Нехорошие предчувствия стали овладевать мной. Я быстро оделся и вышел. Оказалось, что ночью, грабители проникли в квартиру одинокого старика, который жил в крайнем подъезде. Очевидно, старик проснулся и спугнул их, потому что они ничего не успели взять, но старика убили. Это была версия полиции и соседей, но мне сразу все стало понятно. Так вот куда он уходил ночью, и вот почему он опять сияет красками. Он снова напился крови, чертов вампир. Понемногу до меня стал доходить весь ужас моего положения. Я связан неразрывными узами с жестоким убийцей. Одно дело, когда он убивал тех, кто хотел уничтожить его, и совсем другое теперь, когда он убивает совершенно невинных людей. А я вынужден покрывать его и держать его у себя дома. Потому что, если я сейчас решу уничтожить его, то, скорее всего даже не смогу вернуться в квартиру, а споткнусь на ровном месте, и, конечно, разобью себе голову. Это ведь его излюбленный прием. Очевидно, чтобы питаться человеческой кровью, ему нужна разбитая голова. А может, он питается мозгом? Брр. Я вдруг почувствовал, что у меня очень хрупкая голова, и она вот-вот может лопнуть.

Ну, вот, это он мне посылает предупреждение, с горечью подумал я. Да только ему нечего волноваться, я совсем не такой герой, и не собираюсь жертвовать своей жизнью. В конце концов, я ни в чем не виноват. Когда я его вытащил из моря и потом не хотел бросать обратно, я же не знал, что он будет убивать. Но поговорить мне с ним все-таки надо.

Я быстро вернулся домой и, решительно подойдя к Портрету, отдернул шторки.

— Так вот, слушай внимательно, что я тебе сейчас скажу, и постарайся принять это к сведению, — громко сказал я ему. — Очевидно, тебе необходимо убивать, для того чтобы восстанавливать свои краски. Возможно, если ты не будешь этого делать, они выцветут, и ты совсем исчезнешь. Конечно, это не оправдывает тебя полностью, но, по крайней мере, объясняет, для чего ты это делаешь. Вообще-то я надеюсь, что это именно так, потому что такое объяснение все-таки лучше, чем думать, что ты просто маньяк и серийный убийца. Но разве ты не понимаешь, что совершая убийства в нашем доме, ты подвергаешь меня смертельной опасности. Еще одна смерть здесь, и кому-нибудь придет в голову сопоставить даты убийств и дату моего переезда в этот дом. И они поймут, что все началось именно после того, как я здесь поселился. И тогда мне несдобровать, и тебе тоже. Потому что полиция обязательно наведет справки в нашей деревне и узнает о несчастных случаях там тоже. И тогда они примутся за меня и вытащат на свет божий наши с тобой секреты. Так вот, если тебе уж так необходимо убивать, делай, что хочешь, но подальше отсюда, лучше вообще в каком-нибудь другом районе. И, кстати, тогда, когда у меня будет твердое алиби. Я уверен, что ты знаешь, что это такое. А я больше ни о чем не хочу знать и даже слышать.

Этот дьявол был умен и быстро учился. С тех пор поблизости от нашего дома не происходило никаких убийств. И даже более того. В те утра, когда я видел, что его краски сияют ярче, чем в предыдущие дни, в газетах я читал не об убийствах, а только о несчастных случаях. Но я точно знал, что это его рук дело, потому что в полицейских отчетах обязательно фигурировала разбитая голова.

Со своей женой я познакомился, когда был на последнем курсе университета. К тому времени я уже два года подрабатывал в конторе довольно известного адвоката дотторе Анжело Фанзонетти. Ничего особенного я там не делал, просто после занятий сидел там несколько часов и выискивал, нужные другим адвокатам, ссылки на законы и прецеденты. Она пришла туда по поводу какого-то пустякового дела, касающегося ее наследства от покойного мужа, и я сразу понял, что эта женщина истинная представительница того мира, куда я так страстно стремился попасть. Да, наблюдая за представителями разных слоев общества среди студентов нашего университета, я успел понять, что деньги это еще далеко не все, и они не всегда помогают добиться успеха. Нужны еще связи, нужны друзья в высших слоях общества, нужно хорошее происхождение. Как бы ты не был богат, вход в высшее общество тебе это не открывало. Я очень хорошо помнил того выскочку, который купив подсвечники русского царя, мечтал занять достойное место в обществе. Конечно, мой Портрет всегда мог раздобыть мне приличное состояние, но мне хотелось большего. Мне хотелось быть своим среди всех этих потомственных аристократов с великолепными родословными и блестящими связями. Своим, насколько это вообще было возможно. Мои родители к этому времени уже давно покончили со своим рыбацким прошлым. Они теперь жили на Капри в собственном доме на ренту, которую получали от денег, вложенных в государственные облигации. Тетушка Клаудиа жила вместе с ними на правах родственницы нашей семьи. Мой брат учился в колледже, сестра заканчивала школу. Конечно, для бедных рыбаков с побережья это был гигантский скачок вверх. О таком они не могли даже и мечтать в их все еще недавнем прошлом. Но каким жалким все это казалось мне по сравнению со старинными родовыми дворцами, роскошными фамильными драгоценностями и умением непринужденно себя чувствовать в любом обществе.

Я часто и подолгу думал, что могло бы помочь мне войти в желанные сферы. Возможно, мой друг Портрет и смог бы подкинуть мне какие-нибудь внезапно обнаружившиеся документы, свидетельствующие о моем благородном происхождении, но ведь эти люди прекрасно знают генеалогические древа всех древних родов и вряд ли мне удастся втиснуться в одно из них. Словом, я пришел к выводу, что лучшим решением проблемы будет жена, настоящая аристократка и светская львица. Синьора София Грациани, вдова графа и младшая дочь маркиза, как нельзя лучше подходила на эту роль. Она была всего на два годя меня старше, обладала безупречной аристократической внешностью и всеми необходимыми связями, а также твердым характером, который мог заставить умолкнуть всех сплетников, желавших посудачить о моем происхождении. Дело оставалось за малым: она должна была настолько влюбиться в меня, чтобы забыть разницу в нашем положении и происхождении и захотеть выйти за меня замуж. Ну, что ж, для этого у меня был Портрет. Конечно, можно было предоставить делу развиваться естественным путем. Парень я был красивый, это признавали даже мои недруги и завистники, а прекрасные манеры, правильная речь и хорошо сшитые костюмы уже давно стали для меня привычными. Клянусь, она обратила на меня внимание как только вошла, но я очень опасался, что при более подробном знакомстве с моей биографией, ее интерес ко мне сменится холодным презрением. Поэтому у меня состоялся короткий, но очень значительный разговор с моим тайным приятелем, который по-прежнему при мне не подавал явных признаков жизни, но при этом умел здорово менять выражение лица. В этот раз я ясно прочитал в его усмешке удовольствие от того, что ему предстояло сварганить такой явный мезальянс. Так и не дождавшись в очередной раз от него никаких движений, я сам подмигнул ему, и отправился спать, совершенно уверенный, что синьора маркиза уже у меня в руках. И надо сказать, парень как всегда не подвел. Мой хозяин, который сам был бы счастлив отнести очаровательной синьоре ее готовые документы, вдруг неожиданно подхватил жесточайший грипп, и лежа чуть ли не на смертном одре с сожалением попросил меня навестить ее и, вручив бумаги, а также подробно объяснить ей, что с ними нужно сделать. Естественно, объяснение затянулось. А дальше все пошло развиваться стремительно и бесповоротно. Уже в этот вечер мы очутились в постели. Как я уже говорил, я красивый парень, но такую страсть вряд ли бы я смог внушить ей естественным путем. Мой друг Портрет постарался на славу. А я уж постарался закрепить свой успех в постели, благо опыта и умения мне было не занимать. В общем, мы с ней стали встречаться чуть ли не каждый день. Вначале тайно, потом ей стало этого мало, и она решила так сказать вывести меня в свет. Я стал ее официальным любовником. Вначале мне пришлось встретиться с недоуменным и даже откровенно презрительным отношением ее друзей. Еще бы, при нашей разнице в положении меня считали выскочкой и альфонсом. Но я сразу же дал им почувствовать, что у меня есть и ум и характер. Я держался с ними очень сдержано и не выказывал ни враждебности, ни, упаси боже, подобострастия. На хитро задаваемые мне вопросы о моих родителях я отвечал откровенно, понимая, что им ничего не стоит раскопать правду и самим. Но так как я говорил о них спокойно и без всякого смущения, эти вопросы вскоре прекратились, а убедившись в том, что я умею хорошо держаться в обществе, они и вовсе стали считать меня своим. Почти своим.

Но когда моя жена сделала мне предложение жениться на ней, я все-таки серьезно задумался. Кстати, именно она сделала мне предложение, а не я ей, как вообще-то принято в обществе. Но я нарочно никогда не говорил с ней о женитьбе, чтобы не возбуждать в ней никаких подозрений. Я вообще никогда не говорил с ней о нашем совместном будущем, да и о своем собственном отдельном от нее тоже. Эта политика принесла свои плоды. Ей страстно захотелось за меня замуж, скорее всего, именно потому что я ей это не предлагал. Помню, как меня охватило чувство торжества и ликования, когда она предложила мне жениться на ней. Итак, свершилось. Я как будто достиг того, к чему стремился всю свою жизнь. Я поднялся на самую вершину общества. Но какое-то еще странное чувство удерживало меня от того, чтобы сразу сказать да. Не то, чтобы моя невеста не нравилась мне как женщина. Она было очень эффектна, и многие мужчины провожали ее взглядами. Очень стройная, она казалась бы худой, если бы не высокая грудь и округлые стройные ноги. Черты лица ее были правильные, но немного резковаты, а еще она смотрела на окружающих с надменностью, граничащей с презрением. Если бы она хоть немного позволила себе поправиться, или если бы ее формы округлило, а выражение лица смягчило, материнство, она могла бы стать красавицей. Но это было ей заказано. Как рассказала мне по секрету одна из ее заклятых подруг, в ранней молодости она была половой разбойницей, и, подхватив какую-то болезнь, перенесла операцию, которая напрочь лишила ее возможности иметь детей.

Но не это останавливало меня. В то время я очень мало задумывался о детях и даже не знал, захочу ли я их иметь вообще. Просто, мне вдруг стало страшно быть связанным на всю жизнь с женщиной, которую я, что там ни говори, совсем не любил. Сам-то я вырос в семье, где родители нежно любили друг друга и также относились к нам, своим детям.

Да, твоя семья была хорошей, нежной и любящей, но зато полностью нищей, саркастически шепнул мне какой-то голос, и это стало решающим моментом в моей жизни. Я вышел из оцепенения и продолжил свою игру. Прежде всего нужно было полностью выяснить отношения и все расставить на свои места.

— Ты хорошо отдаешь себе отчет, София, в разнице в наших положениях? — спросил я ее. — Ты понимаешь, что ты, дочь маркиза собираешься выйти замуж за сына простого рыбака?

В ответ она только еще выше вздернула подбородок и презрительно сказала:

— Можешь мне поверить, я все тщательно обдумала, и если уж меня не волнует это обстоятельство, не понимаю, почему оно должно волновать тебя или кого-нибудь другого.

— А твои высокопоставленные родственники? Как они отнесутся к твоему браку?

— Если ты еще не заметил, могу тебе сообщить, что я не поддерживаю отношений со своими родственниками, и они никоим образом меня не волнуют. Еще вопросы есть?

— Да, у нас разные состояния. Ты унаследовала миллионы после своего мужа, а мое состояние довольно скромное, хотя мне его хватает.

Тут я поскромничал, так как мой друг, которого я все также тщательно скрывал в своей скромной квартирке, мог предоставить мне неограниченные средства, но пока я избегал просить его. После того раза, когда, благодаря ему, я получил сто пятьдесят миллионов, я больше не обращался к нему за деньгами. Правда, после получения диплома, я собирался открыть собственную адвокатскую контору, а деньги на нее, мне все равно пришлось бы попросить у него. Но на ее деньги я уж точно не рассчитывал.

— Ну и что ты предлагаешь? — перебила она мои мысли.

— Я предлагаю подписать контракт о раздельном владении имуществом и, чтобы в случае развода все твое осталось у тебя. Кроме того, на всякий случай ты напишешь завещание, что все твои деньги и все прочее отходят твоим родственникам, а я не получаю ничего.

— Удивительное бескорыстие, — пробормотала она, с подозрением глядя на меня. — Ты всегда так разбрасываешься деньгами? Интересно, зачем ты тогда женишься на богатой женщине?

— Я женюсь на тебе, а не на твоих деньгах. Я уверен, что способен сам составить себе состояние.

— Ну, что ж, я принимаю только первую половину твоих условий. Мы составим брачный контракт, но никаких завещаний в пользу своих родственников я писать не собираюсь. Не для того я семь лет терпела капризы старика, чтобы осчастливить своих родственников, которые меня никогда не любили. Пусть уж лучше они достанутся тебе.

— Видишь ли, здесь есть одна проблема. Я, конечно, желаю тебе дожить до глубокой старости, но я не хочу в случае чего стать у полиции подозреваемым номер один, как самое заинтересованное лицо.

— Ну, если дело в этом, тогда я напишу завещание в пользу какого-нибудь приюта для стариков или общества борьбы с раком, — легкомысленно заявила моя жена и на этом тема была исчерпана.

Итак, мы поженились, предварительно подписав брачный контракт. Насчет завещания мы вообще больше не говорили, и я не имел понятия, написала ли она его. Я закончил университет и открыл свою контору на деньги, которые мне любезно предоставила в виде беспроцентной ссуды коллегия адвокатов. Оказалось, что именно в этом году они в виде эксперимента решили предоставить несколько ссуд способным молодым адвокатам, решившим начать свое дело. Очень подозреваю, что подобное решение было принято при участии моего друга Портрета, которого об этом в свою очередь попросил я. Во всяком случае, то был единственный год, когда давали такие ссуды, и больше никогда вопрос о них даже и не поднимался.

Так это было или иначе, но я, наконец, занялся делом, о котором мечтал много лет и был счастлив. Мне доставляло огромное наслаждение рыться в толстых справочниках и кодексах, выискивая лазейки в законах и убедительные прецеденты. Я не спал ночами, подготавливая, исправляя и переписывая речи, которыми потом блистал в суде, убеждая публику и присяжных в невиновности моих клиентов. Не нужно только думать, что я брался за все дела без разбора. Я никогда бы не стал защищать насильника или убийцу ребенка. Что касается убийства взрослого человека, то здесь может быть разное. Иногда человек убивает, потому что его довели до крайности постоянными жестокими издевательствами, иногда нечаянно, иногда просто превышает самооборону. Вот в таких делах я любил копаться и даже сам проводил следствия. В помощниках у меня были два студента, которые с удовольствием исполняли роли детективов, добывая улики и подтверждая алиби. Много платить я им не мог, зато они являлись равноправными участниками процесса, имеющими право на свое мнения и на самостоятельные действия.

В первый год у меня не было много клиентов, и я был рад любым, но после первых побед в суде ко мне стали обращаться состоятельные и уважаемые люди, попавшие в трудное положение. Конечно, не последнюю роль тут играли имя и связи моей жены, но ведь, если бы я не старался так подтвердить свою репутацию, одно ее имя дела бы не спасло.

Что касается моей семейной жизни, то жили мы вроде бы неплохо, несмотря на то, что характер моей жены был тот еще. Но я позаботился заранее о том, чтобы она поняла, что я не позволю ни унижать, ни оскорблять себя, и главой семьи в нашем доме буду я. Еще когда мы не были женаты, однажды я с возмущением высказался о правительстве, которое повысило плату за образование, так как теперь в университетах смогут учиться только дети богатых родителей.

— Вот и хорошо, — презрительно отозвалась моя жена, — так и должно быть. Голытьбе нечего делать в университетах. Пусть идут работать и знают свое место.

Ее слова мгновенно напомнили мне те годы, полные отчаяния и безнадежности, когда я только мечтал об учебе и вынужден был работать за копейки, чтобы прокормить семью. Я почувствовал, как волна ненависти к богатым бездельникам хлынула мне в душу и затмила рассудок.

— Ты, вероятно, забыла, дорогая, что я отношусь именно к голытьбе? И это именно я, закончив школу с отличием, мог только мечтать пойти учиться, если бы мне не дала деньги наша дальняя родственница. А сколько таких как я, умных и талантливых так и не смогли попасть в университет, в то время, как богатые бездари преспокойно учились там, только потому что их папочки могли оплатить учебу. Так вот, если ты действительно считаешь так, как только что изволила выразиться, я не думаю, что нам с тобой по пути. И имей в виду, именно вот такие высказывания и накликают революции.

Она еще не успела опомниться от услышанного, как я вскочил в свою машину и на огромной скорости рванул домой. Потом еще несколько дней я клал трубку, когда слышал ее голос по телефону, и ответил только, когда она не выдержав, начала рыдать. Потом она еще долго просила у меня прощения, и, в конце концов, мы, конечно, помирились. Еще один инцидент вроде этого произошел у нас уже после свадьбы. Тогда я сразу же начал собирать свои вещи, и опять она извинялась и клялась, что я не так ее понял.

Если не считать этих двух случаев, мы с ней почти не ссорились, во всяком случае, я не устраивал ей скандалов из-за пустяков. Ее друзья, которые со злорадством ждали, когда я начну сорить ее деньгами, покупать себе дорогие машины, играть на скачках или содержать любовниц, вынуждены были разочароваться. Ничего этого не произошло. Я по-прежнему обходился своими собственными средствами, благо зарабатывал я теперь совсем неплохо. Любовниц у меня тоже не было, так что как будто все у нас обстояло хорошо. Но иногда ночью я лежал без сна и думал, что я делаю со своей жизнью. Зачем я живу с этой чужой для меня женщиной, которая родилась в другом мире, и с которой мне не о чем говорить, потому что она никогда не поймет меня. Ей все равно, что происходит с моими родителями, братом и сестрой, так как она не любит их и вообще не хочет даже о них слышать. Ее не интересуют мои маленькие достижения в работе, она радуется только победам на шумных процессах, связанных с громкими именами. Я не могу спокойно отдохнуть дома после тяжелого рабочего дня, потому что мы должны посещать все светские вечеринки, модные выставки и концерты, от которых меня уже давно тошнит. И еще, что же это за семья без детей. Ну, да, наступил момент, когда мне тоже захотелось увидеть, как выглядит мой ребенок. Мне все чаще хотелось прийти вечером домой и не бежать переодевшись в парадный костюм сломя голову на очередной прием, а посидеть спокойно с книгой или у телевизора, и чтобы рядом были мои жена и ребенок. И чтобы дом у меня был милый и уютный, а фамильный дворец, набитый слугами, меня стал только раздражать.

Я все чаще стал задумываться, а нужно ли мне было так стремиться попасть в самое высшее общество, если я все равно чувствую себя там чужим и должен постоянно делать над собой усилия, чтобы делать вид, что мне это нравится. Сколько еще времени я смогу так выдержать. А потом ко всему прочему я еще встретил Стеллу. Надо же, что у нее было такое имя, Стелла, звезда… Собственно говоря мы даже не были по-настоящему с ней знакомы. Просто однажды после работы я забежал в супермаркет возле моей конторы купить какое-то вино, без которого моя жена не могла приготовить модный коктейль, и увидел ее в кассе. Я только мельком взглянул на нее и сразу почувствовал толчок в сердце. Передо мной была та, которую я должен был назвать своей женой, потому что именно такая мне была нужна, просто я этого не знал. Она не была писаной красавицей, скорее, просто хорошенькой. Густые темные волосы, короткий закругленый на конце носик, пухлые губки и очаровательные ямочки на щеках, когда она улыбалась. Я вдруг понял, что мне все равно умная она или глупая, есть у нее какое-нибудь образование или нет. Она была милая. Она была нежная, добрая — вот, что было главное. Я видел, как она ласково объясняла растерявшейся старушке, на какой полке она может взять такие же продукты только гораздо дешевле. Я видел, как она подсунула коробочку конфет, которую ей полагалось давать в подарок за большую покупку, бедно одетой женщине с ребенком, которые купили всего лишь на несколько тысяч лир. И я видел, как она нежно погладила этого тихого запуганого ребенка по голове. Я видел, как она сочувственно смотрела на старика в инвалидной коляске, как помогала ему укладывать покупки, а потом встала и помогла ему выехать из узкого пространства между кассами. И я вдруг понял, что в ней есть самое главное, что должно быть в женщине — доброта.

Я даже не перекинулся с ней и парой слов. Просто заплатил и пошел домой, сам себе удивляясь. Какой же я был дурак. Почему я решил, что мне обязательно нужно пробраться в самые высшие слои общества, и что только там я смогу быть счастлив. Ну вот, я хожу в дома к самым богатым людям Италии, они также приходят в гости ко мне, и где при этом счастье? Да ведь на самом деле мне просто нужен тихий уютный дом, милая нежная жена и… дети. Ну да, конечно, дети. Чтобы я мог гладить их по голове, учить ходить, говорить, чтобы слышать, как они говорят мне «папа», и видеть, как они доверчиво вкладывают свои маленькие ручки в мою руку, уверенные, что я смогу защитить их от любых несчастий в жизни.

Так это все начиналось. Я стал часто заходить в этот супермаркет за всякими пустяками, она стала мне улыбаться как доброму знакомому. Мы начали перебрасыватья с ней несколькими фразами, ничего не значущими, конечно, но из которых я по крупицам узнавал что-нибудь о ее жизни. Так однажды, когда мы с ней говорили о погоде, она сказала, что позже будет дождь, потому что у ее папы ноет больное плечо. А в другой раз она посоветовала мне взять пирожки, которые почти такие же вкусные как те, что печет ее мама. И никогда в наших отношениях не было ни кокетства с ее стороны и никаких непристойных предложений с моей, потому что она с уважением относилась к моему обручальному кольцу, а я уважал ее порядочность. Но все чаще и чаще мне приходило в голову, что пора кончать с моей нынешней жизнью и начинать заводить себе другую, настоящую. Я уже был сыт по горло и светскими приемами, и театральными премьерами, которые мне и на фиг не были нужны. Мне осточертели и парадные обеды и коктейль-партиз в узком кругу избранных лиц. Но больше всего мне осточертела моя, так называемая жена. Я приглядывался к ней и думал, каким же идиотом я был, когда мечтал о ней и решал на ней жениться. Я не мог понять, зачем мне была так нужна эта сухопарая надменная женщина, не интересующаяся ничем, кроме своей особы, и жаждущей только одного, слыть самой модной и изысканной светской львицей. Наконец, пришел день, когда сидя на каком-то рауте с бокалом в руках и приятно улыбаясь собеседнику, я с удивлением подумал, а что я, собственно говоря, здесь делаю. Скорее всего, я делаю вид, что я свой в этом избранном обществе, в то время как в глубине души совершенно уверен, что они смеются надо мной за моей спиной и презирают за то, что я женился на деньгах и на положении в обществе. А ведь самое главное, что я уже понял, что эти люди мне совершенно не нужны, и что у меня есть сейчас все, чтобы быть по-настоящему счастливым: любимая работа, два друга, которые стали моими партнерами и соратниками, и с которыми мы понимаем друг друга с полуслова. А самое главное, что я нашел ее, девушку моей жизни. И если я буду медлить, то вполне может случиться, что кто-нибудь ее уведет.

Короче, я и не стал больше медлить. Вчера я поговорил со своим молчаливым другом, и, мне кажется, он меня понял. Не могло быть даже и речи о том, чтобы развестись с моей женой. Мы оба добрые католики, и развод для нас не существует. И, кроме того, даже если бы мне и удалось добиться развода, она и ее друзья уничтожили бы меня как адвоката. А вот этого я допустить не мог. Это было дело всей моей жизни, и я твердо намеревался добиться успеха, стать богатым и знаменитым и только благодаря себе. Это я и объяснил Портрету. Когда я женился и перебрался к жене в ее палаццо, свою квартиру я оставил за собой для того, чтобы было, где скрывать Портрет. Примерно раз в неделю я навещал его, чтобы убедиться, что он на месте. Я давно уже перестал выискивать в газетах новости о несчастных случаях, где фигурировала разбитая голова. Я твердо решил, что это не мое дело. Но вчера я впервые сам попросил его убить человека, и ни много ни мало мою жену. Хотя он как всегда остался неподвижным, по-моему, его глаза блеснули. Во всяком случае я твердо знал, что это вопрос решенный, а так как он никогда ничего не откладывал надолго, я приготовился к тому, что это произойдет сегодня. Как раз сегодня мы пригласили гостей к себе на барбекю. Должно было собраться человек двадцать пять-тридцать, короче только самые близкие друзья. Вот они-то и станут свидетелями несчастного случая. А мне всего лишь нужно будет держаться подальше от нее, чтобы никто ни в чем не смог меня обвинить. К тому же я не собирался наследовать ее деньги. Даже если она и не написала завещание в чью-то пользу, я собирался отказаться от ее миллионов и отдать их законом наследникам. Я знал, что у ее первого мужа были сын и дочь от другого брака, и он почти ничего им на оставил, а все получила она. Что ж, теперь справедливость будет восстановлена.

Я встал из-за стола, пытаясь подавить дрожь в коленях. Конечно, я чертовски волновался. Не каждый ведь день поручаешь киллеру убить твою жену. Правда киллер особый, и для меня никакого риска не будет, так что нужно взять себя в руки, поехать домой и начинать готовиться к приему гостей.

По дороге я заехал на свою старую квартиру и еще раз напомнил Портрету, что все должно произойти тогда, когда все гости будут в сборе, чтобы не менее пятнадцати человек могли подтвердить, что я там не причем, и это был именно несчастный случай.

Когда я приехал домой, подготовка к приему была в самом разгаре. Я едва успел принять душ и натянуть на себя джинсы и футболку, как пришлось идти встречать первых гостей. Естественно, я был сама любезность и предупредительность не только с ними, но и с женой. Все они потом должны были засвидетельствовать, что у нас с ней были прекрасные отношения. По случаю гулянья на открытом воздухе она надела короткое платье с открытой спиной и золотые сандалии. Странно, как я раньше не замечал, что у нее так торчат лопатки. И вообще со своими тонкими аристократическими ногами она очень похожа на козу, мелькало у меня в голове, пока я ей нежно улыбался.

Вскоре все гости прибыли, и вечер покатился по привычным рельсам. Специально приглашенные официанты в белых пиджаках разносили коктейли, два повара резали и жарили мясо, а два помощника каждую минуту подносили свежие салаты. Я успевал одновременно говорить с каждой группой гостей, не забывая при этом держаться подальше от моей жены. Когда я слышал в отдалении ее смех и видел ее мелькающее платье, меня начинала мучать совесть и, чтобы подбодрить себя, я вспоминал милую улыбку моей Стеллы, ее стройную, но такую округлую фигурку, ее нежный голос. Без сомнения она стоила того, чтобы ради нее пойти на преступление.

Наконец, в разгаре всеобщего веселья, подогретого изрядным количеством спиртного, гостям пришло в голову, что хорошо бы освежиться в бассейне. Они стали срывать с себя одежду, так как почти все предусмотрительно надели купальные костюмы. Моя жена тоже решила принять участие в коллективном купании, и, сбегав домой, вернулась в купальном халате. Став перед бассейном, она эффектно сбросила с себя халат, и продемонстрировав всем свою стройную фигуру, не менее эффектно приготовилась совершить красивый прыжок в бассейн. Несчастный случай произошел именно в этот момент. Я как раз старательно смотрел в другую сторону, когда она зацепилась за что-то на абсолютно гладком бортике бассейна и рухнула не в воду а рядом, сильно ударившись головой о мраморные ступеньки. Женщины истерически закричали и мне пришлось бегом броситься к ней. Меня опередил один из наших гостей, известная звезда пластической хирургии, и, естественно, лучший друг моей жены. Он подскочил к неподвижно лежавшему телу, перевернул ее, попытался нащупать пульс, но только покачал головой и безнадежно развел руками. Да мы и сами видели, как из разбитого виска потекла струйка крови, смешиваясь с водой в бассейне. Приехала скорая помощь, но, понятно, только констатировала смерть. Приехавшая вслед за ней полиция, опросила свидетелей и вынесла заключение, что смерть наступила вследствие несчастного случая. Гости перешептывались, глядя на меня, и я ясно читал в их глазах почтение, смешанное пополам с презрением. Почтение, потому что по их мнению, я теперь становился наследником миллионов, а презрение, потому что я их заработал в постели у жены. Глядя на них, я не переставал радоваться, что несчастный случай произошел у них на глазах в мое полное отсутствие. Если бы у них была хоть малейшая зацепка, они бы тут же передали меня полиции. Что поделаешь, я был и остался среди них чужаком, хитростью втершимся в их среду. В общем, меня теперь это мало волновало. Я и сам собирался расстаться с ними навсегда.

Конечно, я организовал Софии самые пышные похороны, какие только можно было придумать. А чего мне было жалеть ее деньги. Все равно я собирался от них отказаться и сделать это как можно скорее. Словно идя навстречу моим пожеланиям, поверенный моей жены позвонил мне через несколько дней. Я с облегчением пошел на встречу с ним. Больше всего мне хотелось поскорее распрощаться с этой моей жизнью, с глупостями и ошибками, которые я наделал. Я старался не думать о том, что заплатить за них пришлось Софие, а когда мне уж совсем не удавалось заглушить голос совести, пытался успокоить себя тем, что она была совсем не таким уж хорошим человеком, скорее даже очень плохим. Правда, в отличие от меня, она никого не убивала, разве что только ограбила детей своего мужа от первого брака. Вот эту несправедливость я и решил исправить.

Вначале вызвавший меня адвокат моей жены держался со мной очень сухо. Он и его предки вели дела этого благородного семейства на протяжении нескольких столетий, и вдруг он должен передать все накопленные богатства какому-то выскочке и плебею без рода и племени. Поэтому он весьма холодным тоном объявил мне, что так как моя жена не оставила завещания, я по закону являюсь ее единственным наследником и он должен ввести меня в право собственности. К тому времени мне настолько надоела вся эта история, что я перебил его и не менее холодным тоном попросил его подготовить документ, по которому все деньги и вся недвижимость, оставшаяся после моей жены переходят к детям графа Грациани, единственным законным наследникам. Опешивший адвокат с минуту молча смотрел на меня, очевидно, не поверив своим ушам. Я попросил его составить документ как можно скорее и освободить меня от дальнейшего участия в деле о наследовании.

— Но вы хоть знаете, от скольких миллионов вы собираетесь отказаться? — ошеломлено спросил он меня.

— Меня это не интересует. Видите ли, мне не нужны чужие деньги. У нас с женой был подписан контракт о раздельном владении имуществом, и я никогда не рассчитывал на ее деньги. Тем более они не нужны мне сейчас.

Сказав это, я встал и повернулся, чтобы уйти. Но он остановил меня.

— Погодите, коллега, — уже совсем другим тоном произнес он. — Признаться, я потрясен вашим решением. Это так благородно с вашей стороны. Действительно, эти деньги должны были достаться по праву продолжателям рода Грациани, но покойный граф был так влюблен в свою молодую жену, что обделил детей в угоду ей. Вы сейчас просто восстанавливаете справедливость, что нисколько, однако, не умаляет вашего благородства.

Я поблагодарил его и снова собрался уйти, но он опять остановил меня. Заметно волнуясь, он сказал:

— Я прошу вас простить меня, но я так взволнован и потрясен, так знал эту семью много лет, и был потрясен несправедливым завещанием графа. Если вы твердо решили отказаться от этих денег в пользу молодого графа и его сестры, то мы можем покончить с этим делом теперь, чтобы вас больше не беспокоить. Я сейчас же продиктую моей секретарше нужный документ, и вы подпишете его.

Он искательно улыбнулся мне и чуть ли не бегом бросился в приемную диктовать письмо. Бедный старик и в самом деле был предан семье графа, или просто в нем говорило кастовое чувство: не допустить, чтобы семейное состояние патрициев попало в руки недостойного плебея. Скорее всего это было так, но мне было наплевать на его чувства, главное, поскорее разделаться со всем этим.

Он действительно вернулся минут через пять, собственноручно приготовил мне кофе и даже пытался развлекать светским разговором, дожидаясь, пока секретарша закончит печатать. Наконец, она принесла письмо. Я подписал его, и он, пожав мне руку и кланяясь каждую минуту, проводил меня до двери. На прощанье он сказал, что сейчас же сообщит детям графа о моем благородном поступке, и они, конечно же, позвонят мне поблагодарить. Я только пожал плечами, и. наконец-то, распрощавшись с ним, отправился домой, вернее в свой бывший дом, укладывать вещи. Я намеревался взять с собой только то, что действительно принадлежало мне, то есть то, с чем я пришел и что потом покупал на свои деньги. Это было так немного, что я спокойно мог увезти все на своей машине. Я не стал брать даже ее подарки. Просто сложил свою одежду, книги, несколько сувениров, которые я покупал сам и собрался уже выйти из дому, когда прислуга позвала меня к телефону.

Это были действительно дети графа. Молодой, но наглый женский голос надменно произнес:

— Сеньор Ромини? С вами говорит графиня Грациано. Наш адвокат сообщил нам, что вы отказались от наших денег и возвращаете их нам. Вы, вероятно, считаете себя очень благородным человеком и ждете от нас благодарности? Так вот я хочу вам сказать, что вы ее не дождетесь. Мы являемся и всегда были единственными законными наследниками этих денег, так как это наше фамильное состояние. И палаццо, в котором вы изволили проживать, тоже наше фамильное достояние и в нем всегда жили графы Грациано, а не нищие рыбаки, зарабатывающие себе состояние в постели у похотливой шлюхи.

Я почувствовал, как меня охватывает ярость. Каким же я был дураком, когда любыми путями пытался прорваться в это, так сказать, «высшее общество», состоящее из таких вот подонков. Ну, ладно, дерьмо, я в долгу не останусь.

— Прежде всего единственным законным наследником этих денег являюсь я. Ваш отец лишил вас наследства, так как считал вас никчемными ублюдками. Это его собственные слова. Я не нуждаюсь в его деньгах, и отдаю их вам, как собакам швыряют кость. Через пару лет вы спустите эти деньги в казино и на наркотики и очутитесь один в тюрьме, а другая на панели. Желаю успеха.

Я швырнул трубку, подхватил свою сумку и, захлопнув за собой дверь, вышел на улицу навстречу своей новой настоящей жизни.

* * *

Я подъехал к дому в прекрасном настроении. Кажется, мне удалось купить действительно прекрасную вещь. Конечно, она обошлась мне не дешево, но учитывая, как шли дела в моей конторе, я мог себе это позволить. Тем более, что завтра у нас не просто дата, а самый настоящий юбилей; двадцать лет со дня нашей свадьбы. Двадцать лет любви, преданности и нежности. Да, я не ошибся, сделав выбор тогда много лет назад. Моя жена не была ни светской львицей, ни женщиной, делающей карьеру, ни какой-то необыкновенной красавицей. Она была просто милой и симпатичной женщиной, обладающей только двумя талантами: верной жены и любящей матери. Возвращаясь усталый после тяжелого рабочего дня, а то и ночи, я знал, что в моем чистом и уютном доме меня всегда встретят нежной улыбкой, вкусным обедом и никогда упреками или недовольством. А какие прекрасные у нас были дети. Моему старшему сыну, Паоло, в этом году исполнилось девятнадцать лет. Он был высокий красивый парень, и ему без конца звонили, влюбленные в него девицы. У него был явный талант художника, но я сумел убедить его поступить в университет учиться на архитектора. Я объяснил ему, что каждый уважающий себя человек должен уметь обеспечить себя и свою семью. Да, у меня было достаточно денег, чтобы оставить ему на жизнь, но мужчина должен иметь хорошую специальность, чтобы ни от кого не зависеть и пользоваться уважением своей жены и детей. Он понял меня, и мы с ним решили, что он получит диплом, найдет себе хорошую работу, а в свободное время будет рисовать. Получится у него стать художником и продавать свои картины — прекрасно, не получится — он будет добиваться успеха как архитектор. Он понял меня, и сейчас уже переходил на второй курс университета.

Что касается моей дорогой дочки Джульеты, то она еще училась в школе, но уже давно твердо решила стать детским врачом. Что ж, я не возражал, прекрасная специальность, но учитывая какая она была хорошенькая, я подозревал, что скорее всего, она не долго будет работать, так как очень скоро станет хозяйкой дома и будет воспитывать собственных детей.

С сегодняшнего дня я был в отпуске. В конторе оставались мои надежные партнеры и друзья, так что я вполне мог себе позволить расслабиться. Они начинали работать со мной, когда были еще студентами, а я только начинал свое дело и мог платить им чистые копейки. С тех пор они успели получить свои дипломы, стать уважаемыми адвокатами и моими равноправными партнерами, но наша прежняя дружба не только сохранилась, но и окрепла. Сегодня вечером они будут нашими гостями на праздничном обеде. К нам также приедут Стеллины родители и мои брат и сестра с семьями. Моих родителей и тети Клаудии уже, к сожалению, не было в живых. Вот так в узком кругу друзей и ближайших родственников мы и отпразднуем наш скромный юбилей, а затем мы с женой уедем на наш медовый месяц. Только вдвоем. Наши дети уже достаточно взрослые, и мы впервые решили поехать без них. Этот месяц, который, правда, будет на самом деле, длиться две недели мы проведем только вдвоем.

Да, жизнь моя сложилась неплохо. И всем этим я был обязан только самому себе. С того памятного дня, закончившегося смертью моей первой жены, я ни разу больше не обращался за помощью к портрету. Еще до недавнего времени он все также висел на стене в моей старой квартире. После моей второй женитьбы я сохранил ее за собой, для того, чтобы скрывать его от всего мира. Раз в несколько недель я навещал его, просто чтобы убедиться, что все в порядке, но ни разу больше ни о чем не просил. Теперь, когда я стал зрелым человеком, я понял, какую ужасную ошибку совершил, связавшись с ним. Ко мне все чаще и чаще приходило сознание о том, что ничего в жизни не дается даром, и в конце концов, мне придется заплатить за все. Моя бабушка когда-то говорила, что если человек тяжело работал и получил за это награду, то это от бога. Если же человек сначала что-то получил, а платить ему придется потом, то это от дьявола. И плата будет страшной. Все эти годы эти мысли были единственным, что омрачало мою жизнь. Но некоторое время назад возникли дополнительные сложности.

Дом, в котором находилась моя старая квартира с портретом, решили пустить на слом и построить на его месте новое современное здание. Хозяин позвонил мне и расторгнул наш договор. Мне пришлось забрать Портрет домой. Сейчас я довольно успешно прятал его у себя в кабинете за книгами. Туда редко кто-то заходил кроме меня. Приходящей служанке, убиравшей там по утрам, было строжайше запрещено трогать книги, и дети и моя жена, тоже знали, что я храню там важные бумаги и заходить в мой кабинет, а тем более, что-то трогать там нежелательно. Конечно, мне было бы гораздо спокойнее, если бы я мог запереть Портрет в сейфе, но в том-то и дело, что он не мог находиться в сейфе. Я не забыл, как он дважды разбивал стекло на своей раме, а что будет, если я запру его в сейф? Я представил, как он ночью с грохотом разносит его на мелкие кусочки и невольно поежился. Да, сейф отпадает. Самое лучшее, что я мог для него сделать, это снова снять маленькую квартирку и повесить его там на стену, вдали от всяких любопытных глаз. Я уже обращался в несколько контор по недвижимости с просьбой найти мне что-нибудь подходящее, но сейчас трудно снять маленькую квартиру. Старые дома сносят, а в новых почему-то не строят однокомнатные или даже двухкомнатные квартиры. Наверное, подрядчикам это не выгодно. В общем, мне пообещали подыскать что-нибудь, но это требовало времени.

Я решил, что, когда приеду, то серьезно займусь этой проблемой, а пока лучше об этом не думать. Сегодня меня ожидают только приятные вещи и лучше думать только о них. Я подхватил свой кейс, вышел из машины и пошел домой. В гостиной моя жена вместе с приходящей прислугой вынимали из шкафов посуду и столовые приборы, готовились к предстоящему обеду. Увидев меня, она подняла голову, и ее глаза радостно вспыхнули. Ну, да, вот уже двадцать лет я прихожу каждый вечер с работы домой, и моя жена до сих пор радуется, когда видит меня.

Я подошел к ней и с удовольствием поцеловал подставленные мне губы. Конечно, за эти годы она немного изменилась, слегка поправилась, но по-прежнему оставалась хорошенькой и в моих глазах очень привлекательной.

— Тебя покормить? — озабочено сморщив носик, спросила она.

— Спасибо. Но я был на деловом ланче и могу потерпеть до обеда.

— Тогда, если ты не очень устал, можешь переодеться и начинать помогать нам, — распорядилась она.

— Хорошо. — кивнул я. — А только где же наши дети? Они не собираются нам помогать?

— Ой, они ужасно заняты, но скоро придут, — засмеялась она. — Они купили нам подарки, какие-то очень особенные, и это ужасный секрет. Поэтому они побежали к тебе в кабинет прятать их.

Меня словно по голове ударило. В кабинете Портрет, что будет, если они найдут его.

Очевидно, я переменился в лице, так как Стелла испугано посмотрела на меня.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Ну, что ты, — я постарался выдавить из себя улыбку, — со мной все в порядке.

— Но ты побледнел, у тебя даже губы стали синие. — продолжала беспокоиться она.

Я постарался взять себя в руки и снова улыбнулся ей.

— Я схожу наверх, переоденусь, — уже на ходу сказал я, и еле сдерживаясь, чтобы не побежать, стал подниматься в свой кабинет. Когда я открыл дверь, то сразу же увидел две склоненные над столом головы. Я подошел ближе, они оба, как зачарованные, смотрели на Портрет. Я чувствовал себя словно в страшном сне. То, чего я больше всего боялся, случилось. Моя самая страшная тайна вытащена наружу. И смотрят на нее не кто-нибудь, а мои дети.

— Папа, где ты взял этот ужасный портрет? — подняв голову и увидев меня, спросила Джульета.

— И почему ты хранишь его в кабинете, засунув за книги? — прибавил сын.

Они оба вопросительно смотрели на меня, а я стоял и не мог придумать, что им ответить.

— Этот портрет я нашел в сундуке своей бабушки, — наконец, выдавил из себя я свою старую ложь. — И с тех пор я держу его как память о ней. Он не представляет из себя никакой ценности, поэтому я его не вешаю, но выбрасывать его я тоже не хочу. Пусть лежит себе здесь, — как можно небрежнее прибавил я, и протянул руку, чтобы его забрать.

Но не тут-то было. Мой глазастый сын, видевший себя в мечтах знаменитым художником, уже успел заметить натренированным взглядом зеленовато-голубоватое пятнышко в правом верхнем углу.

— Смотри, — возбуждено сказал он, указывая туда. — Под этим портретом что-то есть. Видишь, кто-то уже пытался смыть его. Этот голубовато-зеленоватый тон очень похож на фон Джоконды. Он характерен для великого Леонардо да Винчи. Может быть, под этой картиной спрятан шедевр. Ты представляешь, если там действительно да Винчи?

— Ой, — пискнула Джульета, глядя на него во все глаза, — так чего же мы ждем? Давайте скорее посмотрим.

Я почувствовал, что у меня внутри все похолодело. Вот она, расплата за мои грехи, и расплатиться я должен буду своими любимыми детьми. Ну, уж нет, этого я не допущу.

— Вы немедленно оставите эту картину в покое, и более того, забудете о ней на всю оставшуюся жизнь, — резким голосом сказал я им. — Я не разрешаю вам даже дотрагиваться до нее.

— Но, папа, — попытались было возразить они, — ты же сам сказал, что она никакой ценности не представляет, почему бы нам…

— Нет, — все также резко, повысив голос, перебил их я, — Я все сказал. Картина останется такой как была. А вам я, между прочим, не разрешаю заходить в мой кабинет и трогать мои вещи.

Они замолчали, изумлено глядя на меня. Таким они меня не видели ни разу в жизни. Мы с женой очень нежно любили их, и я ни разу не разговаривал с ними таким тоном. Я понимал, что обидел их, но дикий страх заставлял меня быть таким суровым.

Поняв, что меня не переубедить, они пожали плечами и пошли к двери. Я смотрел им вслед и заметил, что у самого выхода они заговорщически переглянулись и понял, что опасность не миновала. Как только мы с женой уедем, они тут же возьмутся за Портрет. Что же делать? Его ни в коем случае нельзя было оставлять в доме. А куда же его деть? Я лихорадочно пытался придумать выход из положения. Каким же легкомысленным дураком я оказался. Нужно было соглашаться на любую квартиру для этого монстра. А теперь я уже ничего не успею.

Я сел за стол и сжал голову руками. Куда же его девать? Единственное, что приходило мне в голову, это отвезти его в наш летний домик на море. Мы приобрели его, когда дети были маленькими, и жена вместе с ними проводила там самые жаркие месяцы летом. Тогда дети любили там бывать, но позже, когда они выросли, им стало там скучно, и они старались долго не задерживаться в тех местах, а лучше ездить в молодежные лагеря. Теперь мы проводили там едва ли две недели. Конечно, мне и раньше приходила в голову мысль отвезти туда Портрет, но там проводили лето семьи, с которыми мы успели хорошо подружиться, и дети которых выросли на наших глазах. Как же я мог бы подсунуть им этого жестокого убийцу. Да, он за лето убьет там столько народу, а ведь это были милые хорошие люди. Да, я знал, что он продолжает убивать. Видимо, это было одно из условий его существования. Не могу сказать, что я относился к этому спокойно, но он охотился обычно далеко от нашего дома, и погибшие были для меня просто какими — то абстрактными людьми. Другое дело, когда там на берегу у него не будет большого выбора и погибать начнут наши друзья, или, что еще хуже, их дети. Я сидел и думал, думал, но мне больше ничего не приходило в голову. Что ж, придется все-таки отвезти Портрет в летний домик. Временно, конечно. Как только мы вернемся, я тут же сниму квартиру. Будем надеяться, что за две недели он не успеет никого убить, а если это все-таки случится, что ж, пусть это будут чужие дети, а не мои.

Я достал мобильный телефон и, набрав номер одного из моих партнеров, попросил его перезвонить мне через несколько минут на мой домашний телефон и сказать, что мне необходимо вернуться в контору на несколько часов, так как меня требует важный клиент. Я пообещал ему, что объясню свою просьбу вечером, как только мы увидимся. Подумав, что речь идет о каком-нибудь сюрпризе для моей жены, тот охотно согласился. Потом я вытащил свой подарок жене, засунул его в ящик письменного стола, положил Портрет в кейс и, приняв безмятежный вид, вышел в гостиную. Там жена, дети и прислуга уже вовсю накрывали на стол. Я подошел к ним, как будто собирался им помочь, но в этот момент зазвонил телефон. Мой друг не подвел меня. Совершенно естественным тоном я выразил досаду, что мне придется опять уехать из дому, пообещал жене вернуться через пару часов и бросился к машине. За пару часов я, конечно, не обернусь, но позже позвоню еще раз и извинюсь, а до вечера, я уже буду дома. Во всяком случае, я рассчитывал успеть до прихода гостей.

Слава Богу, у нас в Италии хорошие дороги. Я ехал на большой скорости, останавливаясь только, чтобы бросить в автомат плату за проезд. Затормозил я только через два часа, когда показалось море. Я остановил машину и задумался. Что же я делаю? Я везу смерть людям, которые были моими добрыми друзьями без малого восемнадцать лет. Сколько веселых летних дней мы провели вместе. Сколько дружеских вечеринок устраивали. Как часто наши дети играли вместе, пока мы сидели за рюмкой вина, смеясь и беседуя. И вот теперь я хладнокровно обрекаю на смерть кого-то из них или их детей. Как же я докатился до такого?

Я вышел из машины и нервно зашагал к морю. Берег был дикий, покрытый крупной галькой и огромными валунами. В этот час он был совершенно пустынным, только двое мальчишек бегали, выискивая что-то между камней. Пробравшись между нагромождением каменных глыб, я подошел к морю. Оно плескалось внизу под обрывом. Я поставил ногу на низкий парапет, которым для безопасности огородили обрывистый берег и задумался. Море. С него все начиналось почти тридцать лет назад, когда я вытащил этот страшный подарок судьбы на горе себе и окружающим. Нет, я помнил, конечно, что, может быть, если бы не Портрет, я никогда бы не стал тем, кем я стал теперь. Но ведь и цену за это теперь придется заплатить страшную, взять такой грех на душу. Даром мне это не пройдет, хотя это и не первый грех в моей жизни. Я вспомнил смерть моей первой жены, Энрико, Бартоломео Чокнутого, синьора Ференце. Тогда я был молодым и не думал о расплате, а теперь я все чаще и чаще думаю о ней.

Я с отчаянием посмотрел вниз, в темную спокойную воду. Здесь, по видимому, глубоко. А что если покончить с этой историей здесь? Если я сейчас возьму Портрет и брошу его в воду, может, он ничего не успеет со мной сделать. Все, кто погибали от его рук, не знали, что им предстоит, а я знаю. Кто предупрежден, тот вооружен. Я буду очень осторожен и сделаю все быстро. Ведь кто-то когда-то уже бросал его в море один раз, значит, это можно сделать и сейчас.

Я повернулся и зашагал к машине. Достав Портрет, я свернул его в трубку, сунул в пакет и, подумав, положил туда еще тяжелый камень, который подобрал с земли. Потом, соблюдая крайнюю осторожность, стал пробираться к морю. Я шел, тщательно выбирая место, куда поставить ногу. Вот и берег, а со мной все еще ничего не случилось. Я подошел к парапету. На душе было тяжело. Я как будто готовился совершить убийство. В общем-то, он ведь был моим спутником столько лет, и столько сделал для меня. Я почувствовал, что начинаю колебаться. Но тут я вспомнил своих детей. Если я не уничтожу Портрет, после моей смерти он достанется моим детям. А ведь они ничего не знают о нем. И он преспокойно убьет их, если понадобится. Эта мысль словно подтолкнула меня. Я быстро размахнулся и швырнул страшный сверток в море.

* * *

Двое мальчишек бегали по пустынному берегу. Они сегодня специально ушли так далеко от дома, так как играли в индейцев. Сейчас они решили развести костер и собирали прутья и сухую траву для него. Они видели, как какой-то высокий мужчина прошел от дороги к морю. Но он надолго остался там неподвижным и им надоело на него смотреть, они отвернулись и занялись собственными делами. Наконец, они решили, что у них есть достаточное количество веток, и теперь им нужно только найти бумагу, чтобы разжечь костер. В этот момент они услышали как будто, что-то тяжелое упало в воду. Они посмотрели на то место, где стоял мужчина. Там никого не было. Мальчики осторожно подошли туда и посмотрели вниз. Там ничего не было видно, только возле самой воды на узкой полоске камней лежал какой-то сверток. Мальчики сразу же забыли о таинственном незнакомце, ведь внизу в пакете могла лежать столь нужная им бумага. Они осторожно спустились вниз, хотя им строго-настрого было запрещено это делать. Один из мальчиков держал за руку второго, пока тот, перегнувшись, достал сверток.

— Смотри, здесь как будто кровь, — сказал тот мальчик, что был внизу.

Им стало страшно, они быстро поднялись наверх и побежали к своему костру.

— Ты, правда, думаешь, что это была кровь? — спросил один из них на бегу.

— Не знаю, — пожал плечами второй. — А куда делся тот человек, что там стоял?

— Ушел, наверное, что ему там делать, — неуверенно ответил первый.

Они добежали до своего лагеря и развернули сверток. К их большому разочарованию, это была не бумага, а картина, портрет какого-то странного человека в старинной одежде. Несколько минут они молча рассматривали его.

— Давай сожжем его в костре, — подумав, предложил один из мальчиков. — Мне он не нравится. У него вид какой-то жуткий.

— Давай, — согласился второй. — Мне тоже не по себе от него.

Они положили картину на кучу прутьев и снова стали оглядываться в поисках бумаги. И вдруг они явственно услышали шелест. Так обычно шелестит на ветру газетный лист. Шелест доносился откуда-то сверху. Они подняли голову. Недалеко от них громоздилось большое скопление валунов. На самом верху призывно мелькал, трепеща на ветру, край газетного листа. Мальчики даже засмеялись от удовольствия.

— Как же мы раньше его не видели? — удивился один из них. Но раздумывать было некогда, и они наперегонки кинулись карабкаться наверх.

* * *

Тревогу поднял пожилой мужчина, который пришел в это пустынное место подышать свежим морским воздухом. Он заметил тела мальчиков, придавленных огромным валуном, скатившимся сверху. Он немедленно вызвал «скорую помощь», но приехавшие врачи только развели руками. Сделать уже ничего было нельзя. У обоих мальчиков были полностью размножены головы. Приехавшая вслед за скорой помощью, полиция констатировала несчастный случай. Они установили, что когда мальчики полезли на груду камней, на самом верху один камень не выдержал и зашатался. Не удержавшись, мальчики упали вниз, а, упавший вслед за ними камень разбил им головы.

— И зачем только они полезли наверх, что им было там делать? — с досадой сказал один полицейский.

— Что им вообще понадобилось здесь на берегу? А родители тоже хороши, не смотрят за детьми, а теперь ищи, чьи он вообще, эти мальчики.

Скорая помощь увезла тела, вскоре уехала и полиция, спеша разыскать родителей погибших детей. Немногочисленная толпа, собравшаяся на берегу, еще немного пообсуждала подробности несчастного случая и тоже постепенно рассосалась. Возле моря остался только старик, первый обнаруживший мальчиков. Он медленно побрел по берегу, качая головой и все еще переживая увиденное. Вдруг среди камней он заметил какое-то яркое пятно. Он подошел поближе и увидел, что это картина. На картине был изображен мужчина, одетый в старинную одежду. Портрет как будто был старинный, но краски сияли и переливались, как будто бы только что нанесенные на холст. Старик поднял портрет и бережно свернул его. Сначала он решил, что портрет ценный и нужно постараться разыскать его хозяина, чтобы вернуть. Но потом он посмотрел на кучу веток и мусора, где валялся портрет и понял, что хозяева просто выбросили его за ненадобностью. Возьму-ка я его себе, подумав, решил он. А то ведь пропадет, а портрет занятный. Я еще никогда не видел столько злобы на нарисованном лице. Можно подумать, это сам дьявол.

Но старик был не суеверный, а, наоборот, очень даже гордившийся своим атеизмом и свободомыслием. Поэтому он преспокойно отправился домой, представляя, как повесит этот ужасный портрет на стену и будет удивлять и развлекать им своих друзей.

Берег совсем опустел. Постепенно погода стала портиться, поднялся ветер. На прежде спокойном, море начали подниматься волны. Одна из них плеснула на узкую кромку камней под обрывистым берегом и смыла уже засохшие капли крови. Другая волна унесла в море незамеченные мальчиками ключи от стоящей вдалеке на шоссе машины, и через несколько минут на берегу не осталось никаких следов.

 

Давид

Когда умер дедушка, Давид был совсем маленьким, ему только исполнилось шесть лет. Его родители поженились, когда им обоим было уже под тридцать, а потом они еще долго не решались заводить ребенка, так как оба были чрезвычайно озабочены своей научной карьерой. Наконец, благополучно защитив диссертации и прочно утвердившись на преподавательских местах в колледже, они спохватились и произвели на свет Давида, которого назвали в честь папиного отца. Может быть, потому что они были уже немолоды, Давид родился слабым, болезненным мальчиком. Родители не решились отдать его в ясли, и первые три года своей жизни он провел с няней. Потом после смерти своей второй жены к ним переехал жить дедушка, мамин отец, и для Давида наступили самые счастливые года его жизни. Его родители пытались отдать его в детский сад, так как считали, что ребенок должен приучаться к дисциплине и умению жить в обществе с самого раннего детства. Но из этой затеи ничего не получилось. Давид болел и оставался дома гораздо чаще, чем посещал садик, и, в конце концов, родители, махнув рукой на свои принципы, вынуждены были отказаться от сада, и разрешить Давиду оставаться дома с дедом. Вот тогда и наступило абсолютное счастье, причем как для Давида, так и для деда. Они отлично понимали друг друга и прекрасно проводили время вдвоем. Иногда, правда, родители спохватывались, и их начинала мучить совесть, что они уделяют мало внимания своему ребенку. Тогда мама, преподававшая литературу, начинала читать ему хорошие умные книги, которые казались ему скучными и бессмысленными. А папа, который преподавал математику, предлагал Давиду решать какие-то очень интересные, на его взгляд, детские задачи и головоломки, которые Давида совершенно не интересовали. К его счастью, такие периоды внимания со стороны родителей быстро заканчивались, так как им всегда нужно было писать какие-нибудь статьи или даже целые книги, и они начинали передавать его друг другу, а потом снова оставляли на деда, и тогда у него опять наступала счастливая жизнь.

Дедушка научил Давида читать, когда ему исполнилось четыре года. С тех пор они часто развлекались тем, что, по очереди читали вслух друг другу свои любимые сказки. Когда им надоедало читать, они азартно резались в карты. Дедушка научил его играть в подкидного дурака и в очко. А еще они любили играть в свинью. На набросанных грудой картах они строили домик из шести карт, а потом по очереди вытаскивали из-под него по одной карте, так чтобы не разрушить его. У кого домик падал, тот оставался свиньей. Еще они играли в шашки. Но кроме обычной игры, они еще любили играть в поддавки или в чапаева. Все шашки выстраивались на доске, черные против белых, и нужно было щелчками посылать каждую шашку вперед так, чтобы она выбила с доски шашку противника, но сама при этом осталась на доске. Победившая сторона подвигалась вперед и выстраивалась на следующей линии, потом, когда линий больше не было, из шашек строили танки, пушки и так без конца.

Еще Давид очень любил слушать дедушкины рассказы о его жизни. А жизнь у деда была нелегкая, но очень интересная. Он родился и вырос в Богуславе, маленьком местечке под Киевом. Летом, когда ему исполнилось пятнадцать лет, он поехал в гости к родственникам в Минск, и там его застала война. Чтобы добраться до дому, он устроился работать в цирк. Там он ухаживал за слоном и вместе с цирком потихоньку двигался к Киеву. Потом цирк эвакуировали, но он не поехал с ними, он хотел вернуться домой. Но попасть туда так и не смог, Киев заняли немцы. Ему некуда было деваться, нечего было есть, и он в шестнадцать лет пошел добровольцем на фронт. Несколько раз он был ранен, а потом еще и контужен, после чего его комиссовали из армии. Тогда же он и узнал, что возвращаться ему не к кому. Его родителей расстреляли немцы в лесу под Киевом, а четверо братьев погибли на фронте. Он пошел работал в НКВД конвоиром. Он сопровождал заключенных, которых перевозили в поезде, но вместо того, чтобы сидеть всю ночь, наставив на них пистолет, он играл с ними в карты и пил вино. К этому времени он женился, и у него родились сын и дочь. Потом в НКВД стали проходить чистки и его уволили. Тогда вместо заключенных он стал перевозить вино, устроившись работать экспедитором на небольшой винзавод. Работа была хорошей, так как, что охраняли, то имели, как гораздо позже сказал великий Жванецкий, а за пару бутылок вина на полустанках можно было выменять все, что угодно. Но однажды дедушка стоял в дверях вагона, и курил у открытой двери. Поезд дернулся, и дверь неожиданно захлопнулась, отрубив ему, половинки двух пальцев на правой руке, четвертого и мизинца. После этого дед разлюбил ездить на поездах и переквалифицировался в маляра и штукатура. Сначала он добросовестно трудился и осилил все премудрости работы на стройке. Но авантюрная жилка не давала ему покоя, и вскоре он выбился в бригадиры. Сам он перестал работать, а только доставал и завозил своей бригаде краску, раствор и прочие стройматериалы. Вообще-то, ему тоже полагалось работать, но его рабочие не возмущались. Во-первых, у них всегда были самые выгодные места работы, а во-вторых, только они всегда были регулярно обеспечены всем, что было нужно для работы. Но это была, так сказать, только видимая часть айсберга. А в невидимую часть входили халтуры, которые дед всегда умудрялся находить неподалеку, и на которых постоянно трудились в рабочее время несколько человек из бригады. Деньги затем, естественно, делились на всех. О деньгах с хозяевами договаривался дед. Он же их и получал. Его рабочие никогда не знали точно, за сколько дед договаривался с хозяевами, но тот умел делить так, что все оставались довольны, так как без него вообще бы ничего не имели, кроме зарплаты. Кроме того, каждый день незадолго до обеда дед обычно удалялся со стройки, прихватив с собой банку краски или олифы, и через несколько минут возвращался с бутылкой водки, которую и выставлял бригаде. За это рабочие его особенно ценили и попасть в его бригаду считалось большой удачей.

Но была у дедушкиного айсберга еще одна, уже совсем скрытая часть. Об этом он рассказывал Давиду уже совсем шепотом, а тот, несмотря на малый возраст все понимал и помалкивал. Этой, третьей, уже совсем подводной частью айсберга было то, что дед постоянно брал краску на работе, разводил ее олифой и продавал потихоньку на базаре мужикам из окрестных сел. Продавал он также валики, кисти и вообще все, что можно было украсть, и что пользовалось спросом. Об этом он смеясь рассказывал внуку, не забывая присовокупить, что это не вовсе и не воровство, так как «все у нас народное, и все у нас свое».

Давид гордился своим дедом, причем одинаково и за подвиги на войне, и за то, как он хитро обкрадывал государство, которое в то время не обкрадывал разве уже совсем дурак. Когда дед, закончив очередной рассказ, смеясь, подмигивал ему, Давид тоже в ответ заговорщически смеялся и прикладывал палец к губам, показывая, что понимает, что рассказывать об этом никому нельзя.

Заболел дедушка совсем неожиданно. У него стала подниматься температура во второй половине дня. Так как он кашлял, врачи решили, что у него воспаление легких и положили в больницу лечить от этого. Но температура продолжала подниматься и у него появились боли в животе. Правда не очень сильные, и они утихали от анальгина. Но дедушка очень ослабел, он почти не мог ходить. Хотя твердость духа и командный голос у него остались прежние. Он все также отдавал распоряжения своей дочери и шутил с Давидом, когда тот приходил с мамой его навещать. Врачи не знали, что сказать, продолжали делать всякие снимки и анализы, но ничего не могли обнаружить. А дедушке становилось все хуже и хуже, и однажды он уединился с дочерью, мамой Давида, и сказал ей, что из больницы ему уже не выйти. Он чувствует, что его к земле тянет. Когда мама стала плакать и говорить ему, что это не так, что у него ничего серьезного нет, он только отмахнулся от ее слов и твердо сказал:

— Перестань говорить чепуху, меня утешать не надо. Я свое пожил, и пожил хорошо. А теперь послушай, что тебе нужно будет сделать, когда я умру.

И он отдал ей подробные распоряжения, как должны пройти его похороны, кого пригласить на поминки, и какой ему поставить памятник. Через день после этого он впал в кому и умер не приходя в сознание. После смерти патологоанатом обнаружил у него саркому забрюшиного пространства, один из видов рака, который почти невозможно обнаружить.

Все это мама рассказала Давиду, когда он подрос. А тогда Давид просто не мог понять, куда дедушка пропал, так как на похороны его не взяли. И вообще о смерти он знал очень мало, так как бабушка его умерла задолго до его рождения, а при нем никто еще из его родственников не умирал.

Знающие дети во дворе объяснили ему, что его дедушку закопали в яму. До него как-то сначала не дошел весь ужас этого действия, и он несколько дней играл во дворе в похороны, копая на грядках ямы. На вопрос старушки соседки, что он делает, он отвечал, что копает яму для своей мамы. Когда она станет старая и больная, он ее похоронит.

— Да ты ж хоть подожди, пока она умрет, а потом закапывай, — вздыхала сердобольная соседка, а мама как могла старалась отвлечь его от такой странной игры.

Наконец, Давиду надоело играть в похороны, и он объявил маме, что все, хватит уже, пусть дедушка приходит домой. На это мама глотая слезы объяснила ему, что дедушка больше никогда не придет домой, и он больше никогда не увидит его. Когда до Давида, наконец, дошло это, он начал горько рыдать. Сначала родители не утешали его, решив дать ему выплакаться, но он все плакал и плакал несколько дней подряд, и они забеспокоились. Мама попыталась объяснить ему, что в конце концов, все люди умирают, и они с папой когда-нибудь умрут, но, может быть, она была и хорошим преподавателем литературы, но психолог из нее был никудышный. Давид понял из ее объяснений, что и он тоже когда-нибудь умрет, и стал плакать еще сильнее. Теперь он оплакивал не только деда, но и своих родителей, а самое главное, и себя.

— Я не хочу умирать — горько всхлипывал он. — Я боюсь умирать. Я знаю, тех, кто умирает, закапывают в яму, а я не хочу в яму, я боюсь.

И он действительно так испугался, что не мог спать по ночам, все время плакал и требовал, чтобы мама спала с ним, так как ему страшно. Вообще-то в глубине души он понимал, что от смерти его, по-видимому, и мама не может спасти, но все-таки, когда она была рядом, ему было полегче.

Измученные родители, не зная, что делать, ударились в другую крайность и теперь стали доказывать ему, что на самом деле смерти нет. Мама, вспомнив, что она читала в книге Блаватской о каббале, объяснила ему, что, состарившись, люди просто расстаются со своим старым телом и снова рождаются в новом.

— Понимаешь, — в отчаянии говорила она, сама себе не веря, так как всю жизнь была воинствующей атеисткой, — люди просто меняют тела, как рубашки. Вот, когда у тебя рубашка становится старой, истрепанной, ты надеваешь новую, но внутри рубашки ты остаешься прежним, самим собой. Вот так и с телом, тела меняются, но люди живут вечно.

Это Давиду понравилось, и он, подумав некоторое время, согласился больше не плакать и не бояться смерти. На всякий случай он еще только спросил, не больно ли это менять тело, и услышав поспешное заверение, что, конечно же, нет, успокоился.

Облегчено вздохнув, родители тоже успокоились, но как потом оказалось, совершенно напрасно, так как их поджидала еще более страшная беда.

Однажды утром, придя будить Давида, мама с удивлением увидела, что он не спит, а лежит, задумчиво разглядывая потолок.

— Что с тобой, сыночек? — спросила она. — Что ты там такое разглядываешь?

— Думаю, что нам пора уже делать ремонт в квартире, — неожиданно ответил тот. — Смотри, какие потолки грязные.

Сначала мама просто потеряла дар речи, но потом успокоилась. Она подумала, что Давид просто слышал ее разговор с дедом. Незадолго до его болезни и смерти они говорили о ремонте, и он уже совсем собирался начать его, когда неожиданно заболел.

— Да-да, — рассеянно сказала она сыну. — Мы с папой подумаем об этом.

— Вы с папой, — насмешливо фыркнул ребенок. — Вы не способны думать ни о чем, кроме как о своей науке. Я сам займусь этим.

Тогда мама не очень обратила внимания на его слова и вскоре забыла о них. Но вечером она застала сына, когда он сидел возле кладовой и задумчиво перебирал банки с краской.

— Что ты там ищешь, сынок? — удивленно спросила она, совершенно забыв об утреннем разговоре.

— Да вот, смотрю, что краски загустели, надо бы их процедить и разбавить олифой.

— Какой олифой? — удивилась мама. — Зачем?

— Как зачем? — рассердился Давид. — А двери чем я буду красить? Стены-то я водоэмульсионкой пройду, их, видно недавно шпаклевали, так что они ровные. Я их за один день сделаю. Утром загрунтую, за пару часов они высохнут, и я их побелю начисто.

— О, Господи, — только и смогла прошептать его бедная мама, услышав все это. И испугалась она не только странным познаниям своего маленького сына. Это он мог слышать от деда. Гораздо больше ее испугали знакомые интонации в его голосе. — Послушай, он говорит точь в точь как мой отец, — с ужасом сказала она мужу. — Пойди послушай, это точно его голос.

— Что ж тут такого странного? — рассеянно ответил ей муж. — Он столько лет был с дедом каждый день. Конечно, тот рассказывал ему, как делают ремонт, и как разводят краску. Ничего неестественного в этом нет. И интонации он тоже перенял у него. Не переживай, он скоро все это забудет.

Но папа ошибся, Давид не только ничего не забыл, но с каждым днем все больше и больше говорил и все делал, точно как дед. Он точно также как тот недоверчиво смотрел на мать, когда та говорила, что в магазине не было того, что он просил купить. И также как дед десять раз переспрашивал, хорошо ли она посмотрела и действительно ли спрашивала у продавцов? А, может быть, она вообще не заходила в магазин, или забыла о его просьбе? Точно такими же вопросами дед доводил ее чуть ли не до слез всю жизнь. Вечером Давид теперь стал пить чай с дедушкиным любимым вишневым вареньем, чего раньше никогда не делал. И еще он стал ворчать на родителей, что они тратят слишком много денег на никому не нужные книги, что мама вечно покупает полуфабрикаты, вместо того, чтобы стать и самой приготовить хороший обед, и что ребенок, то есть он, ест слишком мало витаминов. В общем, он выдавал им весь дедушкин набор. Но это было еще полбеды. Самое страшное было, что вскоре он стал полностью отождествлять себя с дедом. Он стал рассказывать случаи из дедушкиной жизни, говоря так, как будто все это происходило с ним самим. Когда мама пыталась исправлять его, напоминая, что все это происходило не с ним, а с дедом, он только молча отворачивался от нее и продолжал рассказывать от первого лица. Одна из маминых подруг, увлекавшаяся оккультизмом и всякими теориями о переселении душ, глядя на Давида и слушая его рассказы, только многозначительно качала головой и говорила:

— Это в него вселилась душа деда. Твой отец перед смертью недолго болел, и умер еще энергичным человеком, поэтому его душа не смогла смириться со смертью и пытается найти себе новое тело. Обычно такие души выбирают детей, так как детей легче вытеснить из их тела, чем взрослого человека.

Родители, конечно, отмахивалась от подобной чуши, но на сердце у них было очень неспокойно. Они пытались убедить Давида, что все это происходило не с ним, а с дедом, а он просто слышал его рассказы об этом. Вначале Давид соглашался с ними и говорил, что, конечно же, это было с дедом, а он все перепутал, но потом он стал хмуриться и сердиться, когда они начинали говорить ему об этом. Вскоре он вообще перестал реагировать на них и окончательно вжился в роль собственного деда. К ужасу родителей он стал употреблять любимые словечки покойного и без конца повторять его шуточки.

— Вам нужно что-то делать, иначе ваш отец окончательно овладеет им, — сказала им подруга-оккультистка. — Вызовите экзорциста.

— Господи, какого еще экзорциста, — устало вздохнул измученный папа. — Во-первых, это все ерунда, а во-вторых, где я его возьму?

— Я вам помогу, — с готовностью пообещала подруга. — У одних моих знакомых есть родственники, друзья которых вызывали к себе экзорциста, потому что у них дома происходили всякие чудеса. Они купили квартиру, в крупногабаритном доме, сталинской постройки. Квартира хорошая, комнаты большие, потолки высокие, кухня шестнадцать квадратных метров, ванна и туалет, конечно раздельные… ой, о чем это я? — спохватилась она.

— Да, так квартира, как сами понимаете была не новой, там жили до них всякие люди, и кто-то даже умер. И у них стали происходить странные вещи. Несколько раз они просыпались утром, а входная дверь была не заперта, хотя ночью перед тем, как лечь спать они тщательно проверяли ее. Потом несколько раз у них оказывались переведенными на час назад все часы, и не только в доме, но и в машине, которая стояла под окном. А вот в другой раз у них был еще такой случай, — увлечено продолжала подруга, опять забыв для чего она это все рассказывает. — Ночью эта женщина, ну, которая живет в этой квартире, так вот однажды ночью она пошла в туалет. А у них есть большая черная собака, она спит на коврике около их кровати. Так вот. Выходит эта женщина из туалета, а собака сидит перед дверью и ждет ее. Она, в общем-то, часто так делала, так что женщина не удивилась. Потом вдруг собака встала и не пошла за ней назад в их спальню, а пошла в комнату к ее матери и зашла туда. Женщина подумала, что она может напугать ее мать. Пошла за ней, стала на пороге и начала тихонько ее звать. Но собака не вышла, а осталась в комнате. Так как там было темно, и женщина не видела, где она спряталась, то, в конце концов, махнула на нее рукой и решила идти спать. Но когда она вернулась в свою комнату, то увидела, что собака преспокойно спит на коврике в той же позе и, по-видимому, даже не вставала. Вот так.

— А еще один раз с ее мужем тоже случилась история, — совсем разошлась подруга, видя, что все ее слушают, разинув рты. — Он купался в ванной под душем, и только намылил голову и закрыл глаза, чтобы пена не попала, как вдруг услышал рядом с собой громкий хлопок. Ну, как будто бы кто-то в ладоши хлопнул. Он быстро смыл пену, открыл глаза и увидел, что дверцы стенного шкафчика распахнуты, хотя он их не открывал вообще, а его трусы, которые он положил в корзину с грязным бельем, сами собой попали в раковину и лежат там. В общем, им надоело все это, и они обратились к экзорцисту. Тот взял свечку, зажег и стал медленно обходить всю квартиру. Особенно тщательно он обследовал все углы, и они сами увидели, как в одном углу пламя свечки вдруг сильно вспыхнуло и заметалось. Он велел им в этот угол положить угощение на тарелочке, конфеты, печенье, фрукты. Он сказал им, что у них в квартире живет дух, домовой, как раньше говорили. Так вот, это дух не враждебный им, он хорошо к ним относится, но ему нужно внимание и уважение от них. Если они будут класть ему угощение, он не будет им вредить, а, наоборот, будет охранять их квартиру. Они так и стали делать, и с тех пор у них все в порядке, — победным тоном закончила она, и оглядев свою немного обалдевшую аудиторию по-деловому спросила:

— Ну, что будете звать экзорциста?

— Ну, по-моему, это все ерунда, — с трудом стряхнув с себя наваждение, объявил папа. — И экзорцист этот, наверное, мошенник.

— Как это мошенник? Почему вдруг мошенник? — обиделась подруга.

— А как это он вдруг стал экзорцистом? — перешел в наступление папа. — Он что курсы экзорцистов окончил? Или в университете этому учился? Вот пусть покажет диплом, тогда и будем говорить. А со свечой ходить все могут.

Подруга прикусила язык, так как не знала, что ответить. Действительно, как определить, настоящий ли это экзорцист или самозванец?

— Ну, хорошо, не хотите экзорциста, спросите у старых людей, — уступила подруга. — Старые люди все знают. Они вам посоветуют.

— Ну, так что будем делать? — мама Давида нерешительно посмотрела на мужа.

— Вот что, — подумав, решительно сказал он, — не нужны нам никакие ни экзорцисты, ни безграмотные старые бабки. В конце концов, мы современные образованные люди и живем в конце двадцатого века, а не в средневековье. Поэтому мы обратимся к психологу. Я не верю во все эти души-шмуши, призраки и прочую ерунду. Я считаю, что у ребенка был сильный психологический шок, и ему нужен психолог. Все, завтра я займусь этим.

И он действительно через каких-то знакомых нашел женщину — психолога, которая принимала на дому. По телефону он подробно рассказал ей об их проблеме, и она подтвердила его версию о шоке, и предложила прийти к ней на прием. В назначенное время вся семья прибыла к врачу. Их встретила приятная женщина, предпенсионного возраста, что папе очень понравилось, так как он предпочитал опытных врачей.

— Ну, вот, у человека за плечами явно есть опыт, и скорее всего, она уже встречалась с подобными случаями, — очень довольный шепнул он маме.

Врач завела их в свой кабинет.

— Вы извините, что я не могу предложить вам раздеться, но, понимаете, это новый дом, и строители, как видно, сдали его с какими-то дефектами. Почему-то в этой комнате очень сыро. Отопление работает нормально, батарея очень горячая, но все равно здесь холодно и по стенам течет вода. Мы вызывали мастеров, но они говорят, что ничего сделать нельзя, — смущено сказала она.

И тут Давид выдал свой коронный фокус. Он подошел к отсыревшей стенке и стал тщательно простукивать ее в разных местах. Оторопевшие родители и доктор молча смотрели на него. Папа открыл уже было рот, чтобы прекратить это, но доктор молча подняла руку, останавливая его. Она, видимо, хотела понаблюдать за Давидом и посмотреть, что будет дальше.

— Все понятно, — совершенно взрослым уверенным голосом выдал Давид свое резюме после окончания осмотра. — Эта комната угловая, и эта стена, естественно, наружная. Ваш дом панельный, и, очевидно, на заводе, где делают панели, допустили брак. Слышите, какой звук, когда я стучу? Там в стенке остались пустоты, они называются каверны. Заложить их не так просто, для этого нужно снаружи ставить леса, а этого никто до капитального ремонта делать не станет.

— Ну, а что же мне делать? — невольно спросила докторша.

— Я вам сейчас скажу, — серьезно продолжил Давид. — Вам нужно поставить дополнительные радиаторы по всей стенке. У нас тоже в одной комнате было такое. Я поставил еще три радиатора и мы полностью избавились от сырости. Я вам советую подойти к рабочим на стройке, у вас здесь недалеко как раз заканчивают дом, поговорите с ними, они с вас дорого не возьмут и поставят столько сколько надо.

— А сколько же мне надо? — заинтересовано спросила врач, окончательно введенная в заблуждение его уверенным тоном и забывшая, что перед ней всего лишь шестилетний мальчик.

— Вам трех вполне хватит. Я вам советую поставить третий еще и у этой стенки, так будет надежнее, видите, она тоже немного мокреет. Я у себя так и сделал, и все. Мы и забыли об этой проблеме.

Докторша вопросительно посмотрела на родителей Давида, и они невольно кивнули, подтверждая, что все именно так и было.

— Э, погоди, — вдруг пришла в себя доктор, — как ты мог поставить радиаторы? Ты же всего лишь маленький мальчик. Разве ты их поставил? Это сделал твой дедушка.

— Дедушка-шмедушка, — недовольно ответил ребенок. — Какая разница, кто поставил? Я вам говорю, что нужно сделать, а вы мне отвечаете всякие глупости.

Если закрыть глаза и не видеть, кто это сказал, то вполне можно было представить себе, что это говорит недовольный старый еврей. Докторша, забыв, что это именно к ней пришли за помощью, с ужасом посмотрела на родителей Давида.

— Ну, вот, теперь вы сами видите, — мама всплеснула руками и разрыдалась. А папа схватился за сердце и всунул в рот таблетку валидола.

— Так, — взяв, себя, наконец, в руки, твердо сказала психолог. — Давид, посмотри мне, пожалуйста, в глаза и ответь, почему ты говоришь, что это ты поставил радиаторы, когда на самом деле это сделал твой дедушка?

Но Давид стал вдруг крутиться на месте, рассматривая кабинет и старательно избегая смотреть ей в глаза и даже вообще поворачиваться к ней. Вдруг его взгляд остановился на фломастерах и бумаге, приготовленных на отдельном маленьком столике.

— А зачем вам столько фломастеров? — с любопытством спросил он самым обычным детским голосом.

Докторша взяла его за подбородок, приподняла ему голову и посмотрела в глаза. Он ответил ей простодушным детским взглядом. Опытным глазом психолога она видела, что он не притворяется. Перед ней действительно сидел сейчас самый обыкновенный ребенок. По-видимому, наваждение кончилось, и он снова вернулся в свой возраст.

— Это я приготовила для детей, которые любят рисовать, — ответила она ему. — А ты любишь рисовать.

— Люблю, — ответил Давид чистую правду. — У меня дома есть альбом, и я в нем рисую.

— Жаль, что ты не принес его, — серьезно сказала врач. — Мне бы хотелось посмотреть твои рисунки. А можешь ты нарисовать что-нибудь сейчас?

— Ладно, — согласился Давид. — А только, что нарисовать?

— То, что ты хочешь, — быстро сказала докторша. — Нарисуй то, что ты больше всего любишь рисовать.

Давид пошел к маленькому столику, сел, взял фломастер и задумался. Родители напряжено смотрели на него, как будто хотели подсказать ему, что нарисовать. Мама даже шевелила губами, сама не замечая этого.

Доктор посмотрела на них и нахмурилась.

— Знаете что, дорогие родители, — сказала она. — Пойдите-ка вы погуляйте минут сорок. А мы с Давидом сами поговорим. Ты ведь не боишься остаться здесь со мной без мамы и папы?

— Нет, я не боюсь, — рассеяно ответил Давид, решительно начиная рисовать.

Бедные родители старательно гуляли под мелким холодным дождиком все сорок минут, даже не замечая его. Все их естественные чувства притупились, вытесненные леденящим душу страхом перед чем-то сверхъестественным, неизвестным и, по-видимому, очень могущественным, чему они, со всей их любовью к сыну, не могли противостоять.

Наконец, время их ссылки истекло, и они позвонили в дверь.

— Господи, дождь на улице, — всплеснула руками отворившая дверь докторша. — Что ж вы не посидели в приемной? Зачем пошли под дождь.

— Дождь, это неважно, — отмахнулся папа. — Вы можете нам что-то сказать о ребенке? Что с ним?

— Идемте в кабинет, — пригласила их врач. — Давид, теперь ты посиди в приемной, а мы с твоими родителями поговорим. Там есть детские журналы, есть пазлы, посмотри их.

Когда Давид вышел, она показала родителям первый рисунок. На нем была изображена птица, которая летела вверх к солнцу.

— Видите, что он нарисовал? Это птица, которая стремится вырваться и улететь. Это говорит о том, что ему не хватает свободы, вы слишком опекаете его, и он мечтает о том, чтобы вырваться из-под вашей опеки. Теперь смотрите второй рисунок. Опять птица, и опять одна. По-видимому, он очень одинокий мальчик. Скажите, у него есть друзья? Он часто играет с детьми? Дети приходят к вам домой играть с ним?

Родители растеряно переглянулись. Они не знали даже, что ответить. Вечно занятые своими лекциями, статьями, заседаниями, они как-то выпустили из виду, что должны принимать участие в жизни сына. Да, они следили, чтобы он был накормлен, одет, обут, чтобы сам не ходил на улицу, но вот были ли у него друзья, в какие игры он любил играть, какие книги он любил читать, они не знали. Их устраивало, что ему нравилось проводить время с дедом, и они целиком и полностью переложили на того заботу о ребенке.

— Вот видите, — с упреком сказала врач, — вы почти ничего не знаете о своем ребенке, а я поговорила с ним, и вот, что выяснила. Дедушка очень любил его и практически не отпускал от себя. Во дворе он гулял с дедушкой в то время, как остальные дети его возраста уже гуляли сами. Дед постоянно диктовал ему «с тем мальчиком не водись, он хулиган, с этим мальчиком не играй, он дерется», и тому подобное. Я не думаю, что у вас во дворе дети действительно плохие, просто дедушка старался оградить его от всех возможных опасностей, и, в конце концов, ограждал его от нормальной жизни, от необходимого ему общения со сверстниками. Чтобы ему не было скучно, дед постоянно рассказывал ему истории из своей жизни со всеми подробностями, и отсюда его такие, можно сказать, профессиональные познания в строительстве и ремонте.

— Так, а теперь о том, что для вас главное, почему он отождествляет себя с дедом, и говорит обо всем, что происходило с ним от первого лица. Ваш сын проводил с дедом почти все свое время. Дед составлял значительную часть его жизни. Мало того, между ними существовала нежнейшая привязанность, короче, дедушка был для него всем, так как вы как бы самоустранились от участия в его жизни и ограничились только всякого рода запретами, замечаниями. И вот представьте себе его чувства, когда дед, такой важный и необходимый для него, вдруг исчезает, причем неожиданно и бесследно. У него образуется огромный провал в жизни. Но как вы знаете, природа не терпит пустоты, и ребенок сам, самостоятельно и неосознанно, пытается реконструировать свою жизнь. Ему необходимо присутствие деда, и он его воспроизводит. Он говорит от его лица, и дедушка как бы снова присутствует рядом с ним.

— Да, точно, — обрадовался папа, — вы прекрасно это объяснили, а то люди говорят черт знает что. Видишь, — повернулся он к маме, — как все логично, сразу видно, что говорит специалист. Мы вам очень благодарны за то, что вы так хорошо во всем разобрались.

— Ну, это моя профессия, во всем разбираться, — скромно заметила явно польщенная докторша.

— Да, да, спасибо вам, что вы все объяснили, но что же нам с этим делать? — нервно спросила более практичная мама.

— Нужно заполнить эту пустоту более естественным способом, то есть ему нужно больше бывать с детьми, завести друзей или хотя бы друга, ходить к другим детям в гости, приглашать их к себе.

— Да, это было бы хорошо, — согласилась мама, — но боюсь, что это не так просто сделать. Друзья ведь не появляются по заказу, нужно, чтобы дети захотели с ним подружиться, и чтобы он этого захотел.

— Несомненно, — в свою очередь согласилась докторша, — поэтому я хочу вам предложить самый легкий и быстрый выход из положения. Собака. Собака — самый лучший и самый верный друг. Купите ему щенка, купите ему книги о том, как воспитывать и растить собак, и у него будет прекрасное занятие, чтобы отвлечься от всех странностей. Да и дети скорее захотят подружиться с ним. Все дети любят собак и уважают их владельцев.

— Точно, мы немедленно заведем собаку, — папа был в совершенном восторге. Он уже считал, что всех их тревогам пришел конец. Все загадочное, таинственное и страшное, что последнее время так омрачало их жизнь, получило свое логическое объяснение, и из сверхъестественного превратилось в естественное. Мир не перевернулся, и он мог снова стать материалистом. И тут докторша все испортила.

— Я вам хочу еще сказать, — неуверенно сказала она и запнулась.

— Да, мы вас слушаем, — тут же встрепенулась мама.

— Понимаете, — смущенно продолжила психолог, — только поймите меня правильно. Сейчас я с вами говорю не как врач, а просто как человек. Никто точно не знает, что может быть и чего не может быть в этом мире. Сейчас всюду пишут о самых странных явлениях, ну, вот, полтергейст, например, или еще о каких-нибудь сверхъестественных явлениях… В общем, я бы вам посоветовала, пусть собака спит в его комнате. Знаете, животные, особенно собаки, очень чувствуют чужое присутствие и способны прогнать такого незваного гостя. Так что пусть собака на всякий случай будет постоянно рядом с ним. Она защитит его.

Услышав такое от врача, глава семейства открыл было рот, чтоб немедленно завести полемику, но мама тут же остановила его.

— Успокойся, Миша, доктор совершенно права, мы должны защитить его от всего, не важно, верим ли мы в это или нет. Спасибо вам, — с искренней благодарностью сказала она докторше. Вы действительно очень помогли нам. Мы все сделаем, как вы сказали.

— Ну, что вы, что вы, — засмущалась женщина, — я прекрасно понимаю вас, я сама мама и бабушка, и готова сделать все, что угодно для своих детей и внуков.

— Ну, Давид, ты хочешь собаку? — бодро спросил папа, когда они вышли на улицу.

— Конечно, хочу, собаку все хотят, — с громадной убежденностью тут же ответил сын. — А вы, что разрешите мне завести собаку? Вы же всегда не хотели, говорили, от нее грязь, глисты.

— Мы поняли, что мы ошибались, — быстро сказала мама. — Собака — лучший друг человека, а мы думаем, тебе нужен друг.

— Это вам доктор сказала? — обрадовался Давид.

— Ну, скажем, она помогла нам понять это. Давайте подумаем, где нам ее взять.

— Ура, — закричал Давид, до которого, наконец, дошло, что родители говорят серьезно. — У меня будет собака, у меня будет самая настоящая собака.

— Тише, тише, — смеясь, попыталась успокоить его мама, радуясь, что впервые после смерти деда, видит его веселым.

— А какую породу ты хочешь? — деловито спросил папа, прикидывая, стоит ли заводить в доме огромную овчарку, с которой может быть много проблем, или лучше будет ограничиться небольшой комнатной собачкой, таксой, например.

— Я хочу собаку, породы «собака», — твердо сказал Давид. — А где мы ее возьмем? Я хочу взять ее сегодня.

— А вот мы сейчас купим газету и почитаем объявления, — решили родители, и они направились к киоску.

Как всегда по закону подлости, именно в сегодняшней газете оказалось очень мало объявлений о продаже животных, да и то это были, в основном, котята, хомячки и рыбки. Наконец, в самом низу нашлось одно объявление о собаке. Двухмесячного щенка пинчера отдавали бесплатно, но только в хорошие руки.

— Вот, давайте поедем и заберем его, — обрадовался Давид. — Давайте поедем сейчас.

Он очень боялся, что до завтра родители передумают и снова не захотят заводить щенка. А ведь он уже почувствовал, что не сможет жить без собаки. Взрослые любят все откладывать на потом. Они не понимают, как здорово получить то, что хочешь немедленно, а не тогда, когда уже перенервничаешь и наплачешься, так что ничего тебе уже не в радость.

Но мама поняла его и негромко, но твердо сказала:

— Хорошо, здесь есть телефон этих людей, мы сейчас позвоним им, и, если они дома, поедем к ним сейчас.

На счастье Давида хозяева щенка оказались дома и выразили полную готовность передать им собаку сегодня. Они объяснили, как лучше проехать к их дому и добавили, что их дочка выйдет их встречать.

Ехать оказалось совсем недалеко, и они вскоре увидели нужный им дом, у ворот которого стояла девочка лет двенадцати с маленьким грустным черненьким щенком в руках. Девочка тоже была очень грустной. Она осторожно прижимала к себе щенка, гладила его по маленькой головке и что-то нежно шептала ему на ухо.

— Здравствуй, — сказал ей Давид, первым подбежав к ней. — Это наш щенок?

Девочка только молча кивнула головой и еще сильнее прижала к себе щенка.

— А как его зовут? — спросил Давид, с восхищением глядя на щенка и не веря, что такое чудесное существо будет принадлежать ему.

— И какой он породы? — прибавил папа.

— Он пинчер, — девочка произнесла это шепотом. Было видно, что она боялась расплакаться. — Его зовут Ричард.

— Ричард, — уже в совершенном восторге воскликнул Давид и радостно оглянулся на родителей. — Вот видите, он Ричард Львиное Сердце.

Папа еще какое-то время с сомнением рассматривал Львиное Сердце, но Давид уже полюбил его всей душой.

— Можно его взять? — замирая в предвкушении счастья обладания щенком спросил он у девочки.

Та молча кивнула головой, но щенка не выпустила.

— Знаете, — вместо этого сказала она. — Это замечательный щенок. Он такой умный и милый, он маленький, но все понимает. Мы бы его не отдали, но у нас ведь есть его мама, а две собаки… мама говорит, что это слишком много. Вы ведь не будете его обижать? — неожиданно спросила она, все также прижимая щенка к себе.

— Ты что? — с негодованием воскликнул Давид, не понимая, как ей в голову могла даже прийти такая чудовищная мысль. — Ты что? Да как же можно его обижать? Мы же его уже любим.

— Правда? — с явным облегчением спросила девочка. Она несколько минут еще вглядывалась в Давида, а потом с посветлевшим лицом протянула ему щенка. Давид бережно взял в руки крохотное сопящее существо и в свою очередь нежно прижал его к себе.

— Мы будем беречь его, мы его никогда не обидим, — торжественно сказал он, будто бы принося клятву.

— Вообще-то, мы живем недалеко, ты можешь приходить навещать его, — сказала мама. — Мы будем рады тебя видеть, — прибавила она, помня слова психолога, что Давиду нужны друзья.

— Ой, как хорошо, — обрадовалась девочка, — спасибо вам. Я обязательно буду приходить.

И она уже гораздо веселее погладила маленькую головку. Папа написал ей их адрес и телефон на бумажке, и она успокоившись, побежала домой.

Так в жизнь Давида вошел Ричард, не просто пес и домашний любимец, а верный и преданный друг, член семьи и товарищ по играм. Ричард действительно оказался необыкновенно умным. Начать с того, что он научился поднимать ножку в два месяца, в то время, как другим собакам на это требуется полгода. Он быстро выучил команды и прекрасно понимал, когда ему говорили «направо», «налево», «вверх», «вниз», но подчинялся только тогда, когда сам этого хотел. Характер у него был тот еще. День, который прошел без двух-трех драк с собаками, считался у него, по-видимому, потерянным для жизни. Причем ему было все равно, большой ли, маленький ли пес перед ним, он кидался в бой не задумываясь, налетая на противника стремительно, как ракета. Введенные в заблуждение его небольшими размерами, хозяева бульдогов и питбулей презрительно смотрели на то, как он рвался в бой с их питомцами. Но у Ричарда была своя тактика. Пока здоровенный пес пытался разобраться кто это, задрав хвост и заливаясь звонким лаем, летит на него, он, подпрыгнув, вцеплялся ему в горло и повисал на нем. Ничего не успевший понять бедный здоровяк начинал визжать и мотать шеей, пытаясь освободиться от агрессора, но не тут-то было. В конце концов, добежавший до места драки к тому времени Давид, оттаскивал своего воспитанника и под крики матерящегося хозяина пострадавшего пса убегал с отчаянно вырывающимся Ричардом на руках. Ругать или наказывать Ричарда было бесполезно. Он упорно продолжал считать драки делом всей своей жизни, и вскоре на их улице не осталось собаки, которая не убегала бы при приближении Ричарда. Да что там собаки. Точно также его боялись и дети, которых он мог запросто искусать или поцарапать, если ему вдруг приходило в голову, что кому-то из них необходима трепка. Он был совершенно уверен в том, что является комендантом дома, двора и всей прилегающей местности и тщательно следил за порядком. Когда Давид выходил с ним погулять в небольшой сквер напротив их дома, Ричард прежде всего внимательно осматривал все аллеи и, если видел несколько человек, стоящих вместе и разговаривающих, немедленно устремлялся к ним с громким лаем. Потом он начинал бегать вокруг них и так орать, что им приходилось расходиться или идти искать другое место для разговора.

— Боже мой, — говорила мама, глядя на это. — Это же настоящий унтер Пришибеев. Слышишь, что он кричит? Больше трех не собираться, а то всех на клочки порву.

— Видишь, это Ричард, собака Давида, — шептались дети, когда Ричард выходил на улицу. — Пошли лучше отсюда, а то еще покусает.

Домой к ним вообще теперь никто не мог зайти. Как только раздавался звонок в дверь, Ричард, захлебываясь бешенным лаем, летел к двери, и немедленно нападал на пришедшего.

«Какие могут быть гости? Не нужны нам никакие гости», было написано на его возмущенной мордочке, когда хозяева уносили его, отчаянно пытавшегося вырваться, в спальню, где он сидел закрытый до конца визита гостей. Папа и Давид без конца проводили с ним беседы, объясняя, что к ним приходят друзья и совсем не нужно кусать и царапать этих людей. Ничего не помогало. Ричард был решительно настроен против гостей. В конце концов, он так привык сидеть закрытый в спальне, когда кто-нибудь приходил, что, когда ему, прежде, чем открыть гостю дверь, предлагали выбор, успокоиться, или пойти в спальню, он сам с достоинством, не переставая огрызаться на дверь, удалялся в заточение, так как, видно, за себя не ручался.

Но Ричарду все можно было простить за его ум и преданность Давиду. В его присутствии никто не смел даже замахнуться на Давида, так как расплата производилась немедленно и неотвратимо. Кстати, обыкновенный пинчер, даже не чистокровный, он становился самой настоящей ищейкой, когда Давиду случалось куда-нибудь запропаститься, и мама с Ричардом пытались найти его. Уткнувшись носом в асфальт, Ричард уверенно бежал по следу хозяина и, в конце концов, обязательно находил его.

О его уме можно было рассказать столько, что их знакомые даже отказывались верить им. Так, например, он легко научился включать телевизор, ударяя лапой по пульту. Однажды ночью папа проснулся оттого, что в гостиной раздавался чей-то голос. Папа вышел туда и к своему удивлению увидел, что Ричард лежит на диване и внимательно смотрит по телевизору программу «Пляжи Сан-Франциско». Тогда папа решил, что кто-то забыл выключить телевизор, а собака просто повернула голову в сторону голоса. Но потом через несколько дней вся семья собралась в гости. Телевизор выключили, это они хорошо запомнили, так как не успели досмотреть интересный фильм. Уже выйдя на улицу, они вдруг вспомнили, что забыли взять с собой купленную заранее коробку конфет. Вернулись домой также всей семьей, так как никто не помнил куда ее положили. Дома их ожидала следующая картина. Ричард возлегал на журнальном столике и смотрел развивающую программу по детскому каналу. На сей раз никаких сомнений быть не могло. Собака самостоятельно включала телевизор и вполне осмысленно смотрела его.

— Я только надеюсь, что он включает, что придется, а не сознательно выбирает каналы, — немного испуганно говорил папа, задумчиво качая головой.

Когда Ричику исполнилось два года, он сильно заболел. Врач определил у него воспаление легких и, покачав головой, сказал, что собака вряд ли выживет. Вся семья пришла в ужас, они уже не мыслили себе жизни без этой удивительной собаки. Несмотря на небольшие размеры, он уже давно доказал всем, что он личность, и личность необыкновенная. Попросив доктора выписать самые лучшие лекарства, мама и папа твердо пообещали, пришедшему в отчаяние Давиду, спасти его собаку. Мама даже взяла отпуск на работе, и они вместе с Давидом занялись выхаживанием Ричарда. Каждые четыре часа они силою и уговорами вливали ему в глотку антибиотики и другие лекарства. В перерывах между лекарствами, мама кормила его с ложки теплым бульоном и маленькими кусочками отварной курицы. Так как в эту зиму в доме неважно топили, Ричарду постелили толстое шерстяное одеяло возле большого масляного радиатора, который не выключали круглые сутки. И болезнь отступила, Ричард выздоровел. Ветеринар только удивлено качал головой, выслушивая его. Собака была абсолютно здорова. В эту ночь Ричард привычно улегся возле радиатора и стал ждать, когда от него станет исходить живительное тепло, к которому он уже привык. Но радиатор оставался холодным.

Папа уже засыпал в своей кровати, когда у него над ухом раздался возмущенный кашель. Он открыл глаза. Ричард стоял возле него и изо всех сил выдавливал из себя кашель прямо ему в ухо, чтобы показать, какой он больной.

— Это неправда, ты уже здоровый и тебе не нужен обогреватель, — серьезно объяснил он собаке. — Иди ложись спать.

Но только он закрыл глаза, как ему в ухо снова начали кашлять. Снова открыв глаза, он увидел возмущенную мордочку прямо возле своего лица.

— Почему вы не включаете радиатор? Вы что не видите, что я больной? — было написано на ней.

Еще полчаса продолжалась борьба. Ричарда выставляли из комнаты, он кашлял за дверью, разрывающим сердце голосом. Его уговаривали, ругали, убеждали, ничего не помогало. Он продолжал кашлять. В конце концов, родители сдались. Ричарду включили обогреватель, и он с достоинством улегся возле него. Самое интересное, что большой масляный радиатор долго нагревается, и минут пять еще остается холодным, но кашель у Ричарда прошел мгновенно, как только он увидел, что штепсель включили в розетку.

— Интересно, эта собака случайно не еврей? — задумчиво спрашивал папа, глядя на довольную морду Ричарда.

— Во всяком случае, у него еврейская голова, это сто процентов, — также задумчиво отвечала ему мама.

Ричард спал с включенным обогревателем, пока Давид не купил ему бандану. По телевизору в каком-то фильме он увидел собаку, которая все время носила бандану. Давид мгновенно загорелся этой идеей и не успокоился, пока действительно не купил подходящую маленькую косыночку. Мама и папа были совершенно уверены, что Ричард никогда не позволит надеть что-то подобное себе на шею, а скорее попытается их всех убить. Но случилось невероятное. Ричарду так понравилась бандана, что он не только позволил надеть ее на себя, когда они собрались на прогулку, но и не захотел ее снимать, когда они пришли домой. Так он и проходил в ней весь вечер, и в ней же улегся спать, даже не вспомнив о радиаторе. С тех пор бандана стала неотъемлемой частью его гардероба, также как поводок и ошейник. Без нее он не выходил гулять. По-видимому, в ней он чувствовал себя больше похожим на человека. А то, что Ричард хотел считать себя человеком, было ясно. На улице он вел себя как мальчишка, ходил по заборам или по бровке тротуара, прыгал по камням, играл в футбол, если ему давали мяч и бегал наперегонки с детьми. Дома у него было свое кресло, в котором имел право сидеть только он, а воду он соглашался пить только из чашки, а не из собачей миски.

Так они прожили счастливо с Ричардом шесть лет. А потом он умер. Это произошло совершенно неожиданно. В субботу утром во время еды, Ричард вдруг подавился чем-то и стал кашлять. Давид дал ему напиться воды, похлопал по спине, и ему стало лучше. Но потом днем он все равно время от времени снова кашлял, как будто бы у него что-то застряло в горле. Встревоженный Давид позвонил родителям, но они как нарочно в этот день были заняты допоздна. На следующий день было воскресенье и ветеринарная клиника была, естественно, закрыта. Если бы Ричард мог сказать, что ему очень плохо, они, конечно бы, постарались найти какого-нибудь врача. Но Ричард не мог говорить. Он только сидел очень грустный и молча смотрел на них. Наверное, он уже тогда чувствовал, что умирает и прощался с ними. А они не поняли этого. Сколько раз потом они вспоминали этот его грустный взгляд и ругали себя за глупость. Но тогда они даже радовались, что он почти не кашляет. Гулять они в тот вечер вышли поздно, где-то в половине десятого. Ричард как всегда бежал впереди, задрав хвост и оглашая улицу лаем, а мама и Давид спешили за ним следом. Так они прошли примерно полквартала, как вдруг Ричард упал и стал кататься по земле. Сначала они подумали, что он балуется, но он стал хрипеть, и тогда они поняли, что у него судороги.

— Беги за папой, — крикнула Давиду растерявшаяся мама.

Давид бросился домой, крича во все горло «папа».

Испуганный отец выскочил на улицу, и они побежали к Ричарду и маме. Но было уже поздно. Когда они прибежали, Ричард уже не катался по земле, а лежал неподвижно вытянувшись во всю свою небольшую длину, а мама, плача, гладила его по голове.

— Нет, — в ужасе закричал Давид и заплакал. Подскочив к песику, он стал трясти его, уговаривая перестать притворяться, встать и пойти домой, но Ричард не шелохнулся. Он был мертв. Они долго сидели все втроем вокруг него, плача все еще не в силах поверить в свою утрату, потом подошедшие соседи уговорили их встать, стали успокаивать, но Давид был безутешен. Опять от него ушел его лучший друг и ушел навсегда.

Ричарда похоронили на пустыре недалеко от дома. Место выбрали под большим деревом, чтобы летом ему не было жарко, он не любил жару. Они сделали ему настоящую могилку, обложили камнями, посадили цветы. Вместе с ним положили в землю его любимые игрушки, а сверху камешки, как положено по еврейскому обычаю по количеству членов семьи. Давид прибегал на могилку друга каждый день, приносил ему конфеты, печенье. Мама, жалея его, ходила с ним по вечерам. Когда был свободен, присоединялся к ним и папа. Давид скучал по Ричарду не меньше, чем по дедушке, когда тот умер. Он стал грустным, перестал ходить на улицу, без забияки Ричарда ему было там неинтересно. По целым дням он сидел в квартире и смотрел на сиротливо стоявшую в углу тарелку Ричарда, или держал в руках его ошейник и поводок. Ни у кого рука не поднималась выбросить вещи их родного песика.

— Мама, неужели мы больше никогда не увидим его? — иногда в приступе ничуть не утихавшего горя, Давид спрашивал у мамы, прекрасно зная ответ на свой вопрос.

— Ну что же делать, сынок, — вздыхая отвечала мама. — Так устроена жизнь.

Но они оба ошибались. Ричард не был бы Ричардом, самой необычной и самой преданной собакой, если бы не вернулся попрощаться.

Это произошло через три недели после его смерти. Давид и мама ехали в автобусе домой из спортивной школы, куда мама возила его записаться на карате. Так она надеялась отвлечь его от переживаний. Всю дорогу она с преувеличенным энтузиазмом рассказывала Давиду, как будет здорово, когда он научится драться, как его будут уважать товарищи и, между прочим, девочки тоже. Давид не спорил, он просто безразлично слушал ее, безучастно глядя в окно. И вдруг он прямо бросился на стекло, потом повернулся к матери, и она замолчала на полуслове, увидев его побелевшее лицо и расширившиеся глаза.

— Там, — беззвучно сказал он и показал на окно.

Она испуганно посмотрела туда и ахнула. Автобус остановился, и прямо напротив них у стенки какого-то дома сидел… Ричард. Он сидел в своей любимой позе, выпрямившись и равномерно постукивая по земле согнутым в крендель хвостом. Он всегда так делал, когда ожидал чего-нибудь: когда ему дадут еду, свежую воду или поведут гулять.

Давида и маму словно ветром вынесло из автобуса. Не сговариваясь они бросились к песику, а он, как будто желая разрушить последние сомнения в том, что он действительно Ричард, встал на задние лапы и обнял их передними, как делал это всегда. Мама только ахнула, увидев это и залилась слезами. Не отставал от нее и Давид. Всхлипывая и не помня себя от счастья, он обнимал и целовал собачку, не капли не сомневаясь, что это Ричард.

Через некоторое время мама, как и положено взрослому разумному человеку пришла в себя и нашла в себе силы заговорить.

— Давид, — как можно мягче сказала она, — этот песик очень похож на Ричарда, но ведь ты понимаешь, что это не он? Ты ведь понимаешь, что он не может быть им? — уже умоляюще добавила она и осеклась, увидев, с какой ненавистью сын посмотрел на нее.

— Ах, вот как, это не Ричард? — дрожащим от ярости голосом спросил он, — так посмотри на него. Ты видишь хоть что-нибудь, чем он отличается от Ричарда?

Мама беспомощно посмотрела на стоящую перед ними собаку. Действительно, найти какое-нибудь отличие было невозможно. Это была его черная бархатная шубка, его белые манишка и носочки, а самое главное, на них в упор смотрели умные, полные любви глаза Ричарда.

— Ну, что видишь? — торжествующе спросил сын, и она только молча кивнула головой.

— А раз так, — продолжил он, — мы должны как можно быстрее забрать его домой. Пошли.

— Но как мы можем забрать его? У него ведь, наверное, есть хозяин, — из последних сил попыталась протестовать она.

— Это Ричард, и у него нет других хозяев, кроме нас. Ты же видела, что он специально сидел здесь и ждал нас. Он знал, что мы здесь проедем и заберем его домой.

— Хорошо, — сдалась мама, которая и сама в душе хотела забрать домой этого удивительно похожего на их Ричарда песика. — Но только как мы доедем? В автобус нас с ним не пустят, в такси тоже.

— Не важно, — твердо сказал Давид. — Мы дойдем пешком. Ричард, пошли.

Они повернулись, чтобы идти, но Ричард остался на месте. Он стоял, не двигаясь и не сводя с них глаз.

— Ричик, ну, что ты? Пошли домой — стал просить его Давид, но тот застыл словно статуя, выпрямившись и как всегда задрав загнутый хвост.

— Возьми мой пакет, я понесу его на руках, — решил Давид и отдав матери пакет, решительно шагнул к песику. Но тот неожиданно стал отступать от них, а потом и вовсе развернулся и стал быстро убегать прочь. Вскрикнув, Давид бросился за ним. Побросав тяжелые сумки, побежала и мама. Но собака бежала очень быстро. Они видели, как Ричард вбежал в ворота какого-то двора, где-то на полквартала впереди них. Через несколько минут они задыхаясь тоже вбежали туда и растерянно остановились. Двор был совсем маленький и Ричарда там не было. Там вообще никого не было. В этом дворе никто не жил. Несколько квартир, занимавших раньше старенький одноэтажный домик, приспособили под небольшие мастерские. Рабочее время кончилось, и сейчас двери этих мастерских были прочно закрыты. На всякий случай Давид с мамой медленно прошли вдоль всего двора. Там не было ни другого выхода, ни даже просто какой-нибудь дыры, где могла бы спрятаться небольшая собака. Тем не менее Ричарда они не нашли. Его там не было.

— Мама, — Давид снова превратился в маленького мальчика и смотрел на мать полными слез глазами. — Как же так? Куда он делся? Ты ведь тоже видела, что он забежал сюда. Нужно позвать его.

— Это не поможет, Давид, — тихо сказала мама. — Это действительно был Ричард. Он приходил прощаться с нами, а теперь снова вернулся туда, уже навсегда.

— Но я не хочу навсегда, — закричал в отчаянии Давид. — Я хочу, чтобы он остался с нами. Я не хочу без него.

— Замолчи, — неожиданно твердо сказала она. — Ричард был действительно необыкновенной собакой, и, возможно, только ради его любви и преданности, бог разрешил ему прийти повидаться с нами. Будь благодарен ему за это и помни, что ради тебя твоя маленькая собачка совершила чудо, какое еще никто никогда не совершал. Скажи ему спасибо за это.

— Спасибо тебе, Ричард, что ты пришел попрощаться с нами. Спасибо тебе, бог, что ты позволил ему сделать это, — прошептал непослушными губами все понявший Давид, и мама повторила эти же слова вслед за ним.

Потом они молча повернулись и тихонько побрели прочь. Мама вела за руку как маленького Давида, а он все оглядывался и оглядывался, все-таки надеясь, увидеть стоящую где-нибудь небольшую черную собачку. Но там уже больше никого не было.

* * *

После прощания с Ричардом Давид стал еще хуже. Теперь он вообще перестал улыбаться, перестал разговаривать, ничем не интересовался. Родители встревожились по-настоящему. Мама снова побежала к той же женщине-психологу, но только без Давида, потому что он наотрез отказался идти туда с ней. Мама поняла, что он боялся снова увидеть этот же кабинет, откуда они поехали забирать маленького Ричарда, и пошла сама. Правда, врач к тому времени уже перестала заниматься частной практикой и кабинет закрыла, но маму она согласилась выслушать, так как оказалось, что она прекрасно помнила Давида и то, что с ним было. Они с мамой сидели в кухне за чашкой чая, и мама рассказывала ей о Ричарде, о том, какой он был умный и преданный, и плакала, плакала, плакала. Врач только вздыхала и качала головой, слушая мамины рассказы об этой удивительной собаке, а когда мама описала ей сцену прощания, только потрясено всплеснула руками. Потом, когда она перестала удивляться, они стали думать, что можно сделать, чтобы отвлечь Давида от его горя, и решили, что им потребуется очень сильное средство.

— Знаете что, увезите его путешествовать, лучше всего заграницу, — предложила врач. — Он был уже когда-нибудь заграницей? Нет? Вот и отлично, только возьмите не отдых на одном месте, а действительно путешествие по какой-нибудь стране. Даже если сначала он не выкажет большого интереса, то потом все равно не устоит. Возьмите побольше экскурсий, не оставляйте ему свободного времени, пусть устает, зато у него не будет времени горевать. Я думаю это подействует.

Дома папа тоже одобрил этот совет. В конце концов, им давно уже пора съездить заграницу. Все их знакомые, люди тоже не очень богатые, нашли возможность съездить куда-нибудь, только они все никак не решались, но вот теперь поедут. Для начала они решили съездить в Чехию дней на пять, так как это было сравнительно недорого, и мама на следующий же день отправилась совершать обход туристических агентств.

Домой она пришла поздно, и предстала перед сыном и мужем с явно виноватым видом.

— Так, — сразу же сказал муж, увидев ее смущенное лицо, — давай выкладывай, что ты там натворила.

— Ничего я не натворила, — начала оправдываться она. — Просто поездок в Чехию на ближайшее время не было, поэтому я взяла поездку в другую страну.

— И в какую же? — саркастически спросил папа. — Только не говори, что мы едем в Кению охотиться на буйволов.

— Нет, до такого экстрима мы еще не докатились, — кротко ответила она. — Мы едем в Италию.

— В Италию? Мы едем в Италию? — недоверчиво-радостно спросил Давид. Он даже встал со своего места в углу, где проводил теперь почти все свое свободное время, и подошел к ним. — Ты серьезно говоришь? Мы едем в Италию?

Папа с мамой многозначительно переглянулись. Слава Богу, он заинтересовался.

— Да, сынок, я взяла тур по Италии на одиннадцать дней. Мы на автобусе проедем всю страну с юга на север. Вот смотрите, — она протянула им буклет с описанием поездки. — Мы прилетаем в Неаполь, а улетаем из Венеции, и каждый день мы будем в другом городе.

— Здорово, — Давид быстро листал страницы буклета, и его глаза горели. — Смотрите, мы увидим Помпеи, и Пизанскую башню, и Рим. Мы будем в Риме, там, где сражались гладиаторы.

Родители смотрели, как он увлечено рассматривает иллюстрации и не могли нарадоваться. Давно уже они не видели своего сына таким счастливым. Пожалуй, ради этого стоило заплатить столько денег.

* * *

Через две недели их самолет приземлился в аэропорту Неаполя. Было шесть утра. Они не спали всю ночь, но гид предложил им, не теряя времени, немедленно после поселения в гостиницу отправиться на экскурсию по городу. Конечно, все согласились. Немного поворчав, согласился и папа. Еще бы, попробовал бы он не согласиться. Охваченный лихорадочным энтузиазмом, Давид, и помыслить не мог о том, чтобы хоть немного посидеть в номере. Он без конца торопил их, ему казалось, что они возятся дольше, чем все и обязательно опоздают. Поэтому, чтобы не нервировать его, они просто побросали все вещи как попало и тут же спустились вниз. У их группы был свой автобус, который должен был возить их по стране все одиннадцать дней и постоянно находиться с ними. Это было очень удобно, так как их гид Сережа оказался большим энтузиастом и был поистине неутомим. Не успевала окончиться плановая и оплаченная экскурсия, как Сережа тут же предлагал желающим скинуться на следующую. Так первую половину дня они осматривали Неаполь, а потом Сережа сразу же предложил им поехать в Помпею.

— Помпея, мама, — Давид умоляюще посмотрел на родителей. — Папа, ну что же ты молчишь, мы же, конечно, едем. Представляешь, мы на уроках только недавно учили про Помпею, а я там сейчас буду, и все увижу своими глазами. Так мы едем?

— Ну, конечно, едем, — у мамы и самой загорелись глаза. Он ведь тоже в школе учила историю древнего мира, где уж ей было устоять.

— Ура, — закричал Давид и первым бросился к автобусу. Вздохнув, родители поплелись за ним.

— Ты видишь, как ребенок изменился? — тихонько, чтобы не слышал Давид, сказала мама. — Он снова веселый и снова счастливый. Доктор нам правильно посоветовала. Я очень рада, что мы поехали.

— Я тоже буду очень рад, особенно, если останусь в живых после всех этих экскурсий, — пробурчал папа, но было видно, что это он бурчит просто так по привычке, а на самом деле, он тоже ужасно рад, что Давид пришел в себя.

В Помпее, конечно, было очень интересно. Особенно приятно было увидеть знакомые колонны и статуи, которые, казалось, сошли с обложки учебника по истории. Правда, кое-что омрачило их радость. Гид рассказал им историю о слепом мальчике Тито и о его верной собаке. Когда он рассказывал, как преданный пес кормил своего слепого хозяина, как приносил и отдавал ему еду, сам оставаясь голодным, глаза у Давида сделались печальными, и он надолго задумался. У папы с мамой оборвалось сердце, и они стали лихорадочно оглядываться по сторонам, выискивая что-нибудь интересное, чтобы отвлечь его. Наконец, папа увидел возле площадки, где останавливались экскурсионные автобусы, небольшую пиццерию.

— А вот давайте попробуем настоящую итальянскую пиццу, — с преувеличенным энтузиазмом закричал он.

— Ну, конечно, а то как же так, побывали в Италии, а итальянскую пиццу не ели. Над нами все смеяться будут, — так же радостно подхватила мама. Уловка нехитрая, но Давид ведь был еще мал и попался на нее.

— Да, давайте попробуем настоящую пиццу, — тряхнув головой, тоже закричал он, и они бросились к кафе, где толпились туристы.

Увы, добытая в очереди, и стоящая неимоверно дорого, настоящая итальянская пицца оказалась отвратительной. Корж был толстый и жирный, соус чересчур острый, а сыра и маслин почти не чувствовалась. Но счастливое семейство от этого не расстроилось. Они свой долг выполнили, национальное итальянское блюдо в Италии ели, а остальное уже неважно. Помучавшись с неудобоваримой пиццей, они так и не смогли ее доесть, и придя к выводу, что самую лучшую итальянскую пиццу делают на углу возле их дома в пиццерии Гринберга, они со смехом побежали к автобусу.

А назавтра было еще лучше. Они на пароме пересекли Неаполитанский залив и побывали на Капри. И хотя этот залив не был каким-то особенно красивым, и вода в нем была совсем не голубая, а зеленая с пятнами мазута, как в любом другом месте, только от одного названия у Давида мурашки пробегали по спине. Восторженно глядя по сторонам он снова и снова повторял это волнующее словосочетание и даже жмурился от удовольствия, так красиво это звучало. А потом они увидели Капри. Издали остров казался пестро раскрашенной картинкой. Преобладающим цветом был зеленый. А в этой буйной зелени тонули белоснежные домики с разноцветными крышами. А еще везде были цветы, и у набережной толпилось неимоверное количество катеров, яхт и лодок. А когда они подплыли ближе, то увидели, что вся набережная занята открытыми кафе и ресторанами, отделявшихся один от другого красивыми ажурными решетками с вьющимися растениями. А выше в садах, окружавших вилы, деревья гнулись от необыкновенно огромных фруктов, а заборы от виноградных лоз с тяжелыми кистями ягод. Это был настоящий праздник жизни, и он продолжался, когда они на маленьком автобусе ехали по острову. На маленьком, потому что автобус побольше не смог бы протиснуться в узкие улочки городка, который весь состоял из этих улочек.

И еще они побывали в знаменитом Голубом Гроте, который вполне мог считаться восьмым чудом света. Там внутри, в полностью закрытой и темной пещере вдруг само по себе зарождалось и поднималось от воды необыкновенное голубое сияние. Только что вокруг был непроглядный мрак, и вот уже вся пещера светится серебристо-голубым светом, таким прекрасным, что кажется вот-вот сию минуту появятся ангелы и запоют нежными голосами.

А после Капри были и другие чудеса. В Пизе папа сфотографировал Давида, подпирающего двумя руками и изо всех сил старающегося удержать падающую башню. А в Риме он фотографировался с настоящими гладиаторами, хотя, конечно, это были переодетые актеры, но вот карабинеры, которые согласились сфотографироваться с ним уж точно были самые настоящие.

И, конечно, он пил воду из «Лодочки», единственного в мире фонтана, из которого течет питьевая вода, и бросал монеты в другой фонтан, самый знаменитый в мире.

А потом было еще много маленьких городков, в которых они останавливались на несколько часов, и еще была Флоренция со своими старинными полосатыми зданиями. Десять дней они неслись через всю Италию, без отдыха и без остановки. Каждое утро в половине шестого их будила гостиничная телефонная служба и после скудного «европейского» завтрака они снова отправлялись в путь. Пару часов сна в дороге, и вот опять перед их глазами очередная красота очередного фонтана, и снова роскошные старинные здания с античными скульптурами, церкви, соборы, и везде все так красиво, что и глаз устает, и ум уже отказывается это воспринимать. И уже с тоской вспоминается скромный маленький фонтанчик в центре сквера напротив дома. До чего же он хорош. Просто круглое ограждение вокруг нескольких трубочек с водой, и никаких украшений и тем более никаких скульптур.

Последним городом на их пути была Венеция. Оттуда они должны были на следующий день улететь домой. Только сознание этого дало им силу снова погрузиться в самую гущу прекрасного. Венеция, конечно, была очень хороша. Наверное, ничего в мире нет красивее, чем Дворец Дожей на площади Святого Марка. Давиду не верилось, что вот он кормит голубей на самой знаменитой площади мира. А еще они поднимались на башню, что посреди площади и слушали там удары огромного колокола и смотрели в подзорную трубу на всю Венецию. И их возили на остров Мурано, где им рассказывали и показывали, как делается знаменитое венецианское стекло. И они вместе со всеми восторгались этим стеклом и ахали от ужаса, когда гид бросал об пол красивейшие вазы, чтобы показать, что они не бьются. И они действительно не бились. А стеклодувы прямо при них выдували из горячей стеклянной массы очаровательные фигурки животных и птиц, и они купили одного такого павлина на память.

А еще они катались на гондоле мимо жилых зданий, стоящих прямо в воде. И вместо автомобиля у каждого подъезда стояла лодка. А автобусами здесь служили большие катера. И шашечки были нарисованы не на машинах, а на катерах поменьше.

И еще они побывали в, кажется, единственном месте в Венеции, за исключением площади Святого Марка, где была твердая земля. И это место оказалось еврейским гетто.

— Это говорит о том, что даже в средние века евреи обладали в достаточной степени и здравым смыслом, и влиянием, чтобы оттяпать себе самое лучшее место, потому что смотреть на все эти каналы, конечно, приятно, но жить на них нельзя, — сказал папа.

Действительно, когда они немного отошли от эйфории оттого, что они в Венеции, они почувствовали, что от каналов тянет сыростью, что вода в них цветет, и все вокруг покрыто плесенью и скользким зеленым налетом.

Наконец, этот счастливый, наполненный столькими впечатлениями день, подошел к концу. А с ним вместе и их путешествие. Да, это был их последний день в Италии. Завтра они улетали домой, и честно говоря, были рады этому, так как устали ужасно.

Их гостиница находилась далеко за городом. Сначала они долго ехали катером-автобусом, а потом, наконец, достигнув твердой земли, пересели на свой автобус. Уже было совсем поздно, и Давид почувствовал, что им овладевает сонливость. Гид предупредил их, что до отеля им ехать примерно полтора часа, и Давид не выдержал.

— Мама, я пойду лягу сзади, там все места свободны, — сонно сказал он.

— Ну, конечно, сынок, иди ложись. Мы разбудим тебя, когда приедем, — так же сонно сказала мама, и Давид пошел и улегся на длинное заднее сиденье. Он сразу же заснул, едва успев положить голову на свою свернутую куртку. Он не знал, сколько времени он спал, когда вдруг проснулся от сильного толчка. Ему даже показалось, что он слышал какой-то громкий скрежещущий звук, и чей-то крик, но, когда он открыл глаза, в автобусе было тихо. И темно. Совсем темно, и за окнами тоже была глубокая ночь. И еще Давида поразила полная тишина. Автобус плавно двигался среди полной тишины и мрака. Давид стал испуганно вглядываться в темноту автобуса, стараясь увидеть остальных пассажиров. Некоторые места были действительно как будто заняты, на других он никого не мог различить.

— Мама, — забыв, что он уже почти взрослый, испуганно позвал Давид. — Мама, папа, где вы?

— Мы здесь, сынок, не бойся.

Мамин голос было странно тихим и лишенным всякого выражения. Родители говорили как будто бы совсем рядом, но Давид не видел их.

— Где вы? — уже совсем с отчаянием спросил он.

— Мы здесь, мы с тобой — таким же голосом повторила мама.

И вдруг Давид увидел их. Они как будто материализовались из темноты действительно совсем рядом с ним.

Давид вздохнул с облегчением.

— Почему в автобусе так темно? — уже спокойнее спросил он. Мама и папа были рядом с ним, и ему больше не было страшно.

— Потому что все спят. Ты тоже ложись, поспи еще.

— А нам еще долго ехать?

— Мы не знаем, но мы разбудим тебя, когда… будет нужно. Ложись сынок.

— А почему в окно ничего не видно? Почему там тоже так темно? — не унимался Давид, которому все-таки все казалось странным, не таким, как всегда.

— Потому что мы уже не в городе.

— А где же мы?

— Сейчас сам увидишь, — как то тихо сказала мама.

— Папа, а почему ты все время молчишь?

— Я устал сынок, — после недолгой паузы таким же странным безжизненным голосом сказал папа. — Но я с тобой, это самое главное.

Странно это все как-то, подумал Давид, но снова улегся. Он попытался заснуть, но сон не приходил. Так они ехали еще долго, но в автобусе все пассажиры по-прежнему спали, во всяком случае, он не слышал ни одного звука. Он попытался рассмотреть, действительно ли есть кто-нибудь еще в автобусе. Но ему это плохо удавалось. На некоторых местах как будто действительно кто-то был, другие казались пустыми. Наконец, ему надоело всматриваться в темноту и он опустил голову к маме на колени. Она стала гладить его по голове, как маленького. Папа сел с другой стороны и положил к себе на колени его ноги. Так они и ехали в полной темноте и тишине.

Наконец впереди показались яркие огни. Давид обрадовано уселся на сидении. Он увидел, что они подъехали к огромному зданию. Автобус остановился. Свет в нем так и не зажегся, но Давид увидел, как с задних сидений поднялись какие-то люди и молча пошли к выходу. Их было немного. С передних сидений не поднялся никто.

— Почему нас так мало? — удивился Давид. — Ведь у нас же был полный автобус. Куда все делись?

— Они остались в городе, — был ему тихий ответ.

— На всю ночь?

— Лучше бы мы тоже там остались, — вырвалось у мамы.

— Ничего не сделаешь, — отозвался папа тем же усталым голосом. — Нам нужно идти.

Они вышли из автобуса и Давид огляделся. Это здание, очевидно, было их отелем. По-видимому, оно находилось очень далеко от города. Вокруг не было никаких строений. Вокруг вообще ничего не было, только полная темнота. Но в здании не только горели все окна. Оно было еще окаймлено по периметру яркими лампочками и выглядело праздничным и нарядным. Его огромные двери были гостеприимно раскрыты. К ним вела широкая мраморная лестница. К отелю то и дело прибывали автобусы, машины и даже вертолеты. Оттуда выходили люди, группами или по одному. Они все сразу шли к лестнице и заходили в дом.

— Странная какая-то эта гостиница, — озадаченно сказал Давид. — Столько людей туда идут, а никто не выходит. И все молчат. И вокруг совсем ничего нет. Где же это мы?

— Очевидно, мы там, где мы должны быть, — сказал папа. — Нам нужно идти. Пойдемте.

Они тоже как и все поднялись по лестнице. У двери стоял человек, одетый в какую-то черную униформу. Повинуясь знаку его руки, они остановились возле него. Несколько минут он пристально смотрел на них, не говоря ни слова. И родители тоже молчали. Давид уже совсем перестал что-либо понимать. Он повернулся к матери, чтобы спросить ее, почему этот человек так странно смотрит на них, но ее поведение показалось ему еще более странным. Она просительно смотрела на этого человеку и даже умоляюще сложила руки на груди. Человек еще некоторое время смотрел не нее, а потом все также молча и серьезно кивнул ей и протянул что-то. Давид увидел, что это был ключ, обычный гостиничный ключ с прикрепленной к нему пластинкой, на которой был выдавлен номер их комнаты. Мама взяла его, облегчено вздохнув. Потом он посторонился и даже сделала им рукой знак, чтобы они проходили. Мама быстро взяла Давида за руку, и они вошли.

За дверью лестница продолжалась. Она уходила куда-то далеко вверх, но через каждые девять ступенек прерывалась широкими площадками. На площадках стояли кресла, на них сидели люди группами, и, наконец-то, Давид услышал, что они разговаривают между собой, улыбаются и даже смеются. От этих площадок в обе стороны уходили широкие коридоры. По ним бродили люди, огромное количество людей, Давид никогда не видел столько. Они переходили из одного прохода в другой, вглядываясь в проходящих мимо, как будто все искали кого-то. Иногда некоторые из них действительно находили друг друга, и тогда раздавались радостные возгласы, и они уходили вместе или садились на свободные места.

Давид с мамой и папой поднялись на один пролет и увидели, что коридоры уходят куда-то очень далеко, и к тому же через определенное расстояние расширяются в полукруглые холлы, где опять-таки в креслах сидели разговаривающие и смеющиеся люди. Было очень странно наблюдать такой контраст между тем, как люди молча подходили в темноте к дому, и как весело они смеялись и разговаривали в его сверкающих яркими огнями нарядных залах.

— Давай пройдемся немного, Давид, — сказал папа. — Посмотрим, кто тут есть.

— Ну, хорошо, — согласился Давид, недоумевая про себя, зачем папе смотреть, кто тут есть.

Они пошли по коридорам и залам, и Давид с удивлением понял, что они тоже, как и все, ищут кого-то.

— Мама, мы что кого-то ищем? — не выдержав, дернул он за рукав маму.

— Может быть, здесь есть кто-нибудь из наших знакомых или родственников, — уклончиво ответила мама.

— Мама, ты что? Мы же в Италии, ты забыла? Откуда здесь могут быть наши знакомые или тем более родственники? — озадаченно спросил Давид.

— Все может быть, давайте все-таки посмотрим, сынок.

И они снова стали ходить, вглядываясь в лица, проходящих мимо людей, но не видели ни одного знакомого лица.

Наконец, Давиду надоело это хождение. Он почувствовал, что устал и хочет спать.

— Я больше не могу, — взмолился он. — Пойдемте в наш номер. Я спать хочу.

Мама и папа переглянулись.

— Хорошо, — сказал папа, — давайте сейчас пойдем спать. Может быть, мы найдем кого-нибудь завтра утром.

— Да зачем нам кого-то искать? — Давид уже совсем ничего не понимал, уж очень странно вели себя его родители. — Давайте лучше искать наш номер. Как мы найдем его в таком большом отеле?

Они стали оглядываться, пытаясь понять, где находятся номера в этом странном отеле и вдруг увидели совсем рядом с ними поворот в тихий полутемный коридор.

— Я думаю, нам сюда, — сказал папа. — Пойдемте.

— Интересно, откуда ты знаешь? — скептически фыркнул Давид. — Ты сначала посмотри, какой у нас этаж.

— Это наш этаж.

И действительно, цифра на ключе совпадала с цифрой, написанной на стене.

— Надо же, мы случайно попали на свой этаж, — обрадовано засмеялся Давид. — Как это могло получиться?

— Я думаю, этот дом так устроен, что все всегда попадают туда, где они должны быть, — как-то непонятно сказал папа. — Вот наш номер.

Их номер оказался стандартной гостиничной комнатой с тремя кроватями и с обязательными тумбочками. В общем таким, к каким Давид уже успел привыкнуть за время их путешествия.

— Мама, я так устал, я завтра почищу зубы, — только и успел сказать он матери, лег на кровать и сразу уснул.

Он не видел и не знал, что как только он закрыл глаза, его родителей не стало, и в комнате он остался один.

Но утром, когда он проснулся, родители вновь были на месте. Они сидели возле него, одетые как вчера. Ему даже показалось, что они не раздевались и не ложились спать, а просидели вот так всю ночь. Тут он вспомнил, что сегодня они уезжают домой и сразу вскочил.

— Ой, нам же надо ехать в аэропорт, — закричал он и вскочил с кровати. — Нас же вчера предупреждали, чтобы мы утром собрались и ждали внизу. Где наши вещи?

Но родители не сдвинулись с места. Давид растерялся.

— Папа, мама, что с вами? Чего вы не собираетесь?

— Нет, сынок, нам не надо спешить, у нас есть время, — мягко сказал папа, и мама молча кивнула головой.

— Да? — удивился Давид и посмотрел в окно. Но он ничего не увидел. Стекло было толстым и с какими-то выдавленными узорами и сквозь него можно было только увидеть, что на улице светло, но солнца нет. — Разве еще рано?

— Пойдем, Давид, нам нужно тебе что-то показать, — сказала мама.

Родители встали и пошли к двери. Уставший удивляться Давид, молча двинулся за ними. Наверное, родители знают, что делают, решил он.

Они вышли в коридор и пошли в сторону, противоположную той, откуда они пришли. В гостинице было удивительно тихо и безлюдно. Все выходящие в этот коридор двери были закрыты и из комнат не доносилось ни звука. Наконец, они подошли к концу коридора и увидели лестницу.

— Нам сюда, сын, — сказал папа, и они стали молча спускаться вниз. В самом низу была дверь, они открыли ее и вышли на улицу. Давид огляделся. Они находились в абсолютно пустом поле, которое пересекала широкая дорога, но на ней не было видно не одной машины. Вокруг была только странная пустота и тишина. Такой полной тишины Давид никогда не слышал. Ни щебета птиц, ни шороха растений, как будто бы во всем мире были только они одни. Правда, далеко за дорогой были видны верхушки деревьев, и, вглядевшись, Давид даже увидел очертание далеких зданий. Вероятно там был город. И вдруг он увидел две черные точки. Они появились далеко на горизонте, но затем стали стремительно приближаться. Они двигались с невероятной скоростью, и вскоре стало видно, что это человек с собакой, которую он держал на цепочке. Вскоре они подошли уже так близко, что Давид, стал улавливать что-то знакомое в их очертаниях, настолько знакомое, что он повернулся и вопросительно посмотрел на родителей. Они молча и серьезно кивнули ему головой. Давид снова повернулся к дороге. Теперь они стояли уже у самого ее края и Давид увидел, что это старик с небольшой черной собачкой. На шее собаки была надета знакомая бандана.

Увидев, что он смотрит на них, старик заулыбался и стал призывно махать ему рукой, а песик стал прыгать и даже встал на задние лапы. Давид не мог поверить своим глазам.

— Мама, папа, — закричал он, — смотрите, это же дедушка и Ричард.

— Да, сынок, — все также серьезно и нерадостно отозвалась мама. — Это они.

— Но ведь они же умерли, как мы можем их видеть? — растеряно спросил Давид.

Родители молчали, и вдруг Давид все понял.

— Мама, мы, что, тоже умерли?

Но мама молчала, глядя на него глазами полными слез. И тогда заговорил отец.

— Только ты, Давид. В наш автобус врезался грузовик, сзади, там, где ты спал, — с трудом сказал он. — Погибли все пассажиры, что сидели там, а мы, к нашему несчастью остались живы.

— Но как же так, вы же здесь со мной? — испуганно сказа Давид. — Мы же вместе, значит, вы умерли тоже.

— Нет, Давид, мы не с тобой. Просто здесь заботятся о вновь прибывших и стараются облегчить им этот… переход. Поэтому тебе кажется, что мы с тобой… пока. Но теперь, когда дедушка и Ричард встретили тебя, нам придется уйти. Но ты не бойся, они позаботятся о тебе.

Давид снова повернулся к дороге. Дедушка, улыбаясь, закивал ему головой, а Ричард радостно запрыгал на задних лапах.

— Но как же вы? Мы, что, больше никогда не увидимся с вами? — испугано спросил он родителей.

— Ну что ты сынок, мы не задержимся там. Мы с папой решили, что нам там больше нечего делать. Все самое дорогое у нас здесь. Мы очень скоро придем к вам, — сказала мама.

И вдруг Давид увидел, что родителей как будто ветром относит от него. И в это же время тишина кончилась. С той стороны дороги послышался звонкий лай и голос дедушки.

— Давид, Давид, — кричал он. — Иди к нам, не бойся, здесь хорошо. Мы покажем тебе столько интересного.

Но Давид все еще не мог оторвать взгляд от исчезающих вдали родителей.

— Не скучай, сынок, мы скоро придем, жди нас, — донеслись до него их голоса.

Давид сделал шаг, чтобы броситься за ними, и вдруг понял, что ему хочется остаться здесь.

— Давид, ну, давай же иди сюда, — не прекращал звать его родной и знакомый голос, сопровождаемый радостным лаем.

Давид в последний раз махнул рукой родителям и быстро побежал через дорогу туда, где его ждали дедушка и Ричард.

 

На развалинах

Я сидел в своем офисе за столом и подбивал бабки за последний месяц работы. Что ж, можно было считать, что дело пошло, так как я впервые хоть что-то действительно заработал. Правда, моя фирма насчитывала всего только четыре месяца своего существования, так что было неудивительно, что до сих пор дохода она не давала. Да и считать фирмой мое предприятие было сильным преувеличением, почти таким же, как и назвать эту комнату офисом. Дело было в том, что количество работников в моей фирме насчитывало только одного человека, меня самого, а офис я снимал совсем небольшой, и кроме стола с компьютером, двух кресел и шкафа с юридическими справочниками и книгами по криминалистике в ней ничего не было. Но зато были большие надежды на то, что я в очень скором времени проявлю себя как молодой, но очень способный частный сыщик и от клиентов не будет отбоя. Конечно, когда я поступал на юридический факультет, мои родители мечтали совсем о другом. Они были уверены, что после окончания учебы, я устроюсь в солидную юридическую фирму и со временем, в лучших американских традициях, стану в ней полноправным партнером, а затем и зятем самого главного босса. Они часто говорили об этом все пять лет, пока я учился. Я же со своей стороны благоразумно помалкивал относительно своих планов на будущее, и только полгода назад, когда окончил университет, объявил им о своем желании заняться частным сыском. Конечно, разразился скандал. Сначала родители пытались переубедить меня, но я был готов дать отпор и твердо стоял на своем. Тогда в ход пошли мамины слезы и упреки отца в том, что они потратили на мою учебу столько денег, а я собираюсь заняться черт знает чем. Они были уверены, что смогут с гордостью говорить обо мне с людьми, а теперь им даже стыдно будет сказать, чем я занимаюсь. И никогда я ничего не добьюсь, даже на хлеб себе не заработаю, потому что в нашей стране, а тем более в таком городе как наш, никогда не слыхали о частных сыщиках и уж точно не нуждаются в их услугах. Все это мне пришлось выслушать, наверное, раз двести, но я не уступал, и родители замолчали и просто перестали со мной разговаривать, но и это им не помогло. Конечно, со временем я собирался стать адвокатом, но только по уголовным делам и со своим собственным сыскным агентством. Это все должно было осуществиться позже, когда я заработаю достаточно денег, опыт и имя. Можете надо мной смеяться, но я себя видел в мечтах эдаким Перри Мейсоном, адвокатом и сыщиком в одном лице.

Разобравшись с родителями, я приступил к делу. Во-первых, памятуя о том, что нет пророка в своем отечестве, я переехал в соседний город, где меня никто не знал и открыл агентство там. Не то, чтобы я стеснялся своей новой работы, но мне просто не хотелось, чтобы мои школьные и университетские дружки и подружки забегали ко мне в офис похихикать и поязвить насчет моих успехов. Да и родителям не хотелось колоть глаза своей вывеской и рекламой. И вообще, в родном городе, где я жил с детства, вряд ли бы клиенты стали воспринимать меня всерьез. А здесь я был человек ниоткуда. Конечно, мне бы все равно не удалось выдать себя за бывшего сотрудника спецслужб, уж слишком я был молодой, зато у меня была хорошая теоретическая подготовка и чутье профессионального сыскаря. А это стоит не меньше опыта.

Не могу сказать, что клиенты валом повалили ко мне с самого же начала. Три первых месяца я просидел впустую в гордом одиночестве, но это меня не обескуражило. Я был готов к тому, что мне понадобится время и терпение, прежде чем дело начнет налаживаться. Так бывает в любом бизнесе, а тем более в таком, как мой. Но я не терял времени даром, читал учебники и статьи по криминалистике, тренировался работать со специальным оборудованием: камерами наблюдения, подслушивающими устройствами и прочей «шпионской техникой», ходил на занятия карате и боксом, так как сыщик должен быть готов ко всему.

Наконец, когда в начале четвертого месяца, мне в душу начали закрадываться сомнения, и я стал плохо спать по ночам, пришла моя первая клиентка. Скажу честно, я был так счастлив, когда ее увидел, что сразу же проникся к ней огромным сочувствием и симпатией, и даже, можно сказать, полюбил ее. Это была очень грустная и милая женщина лет тридцати пяти (потом, правда, оказалось, что ей сорок четыре). Стесняясь и не поднимая глаз, она ровным тихим голосом рассказала мне свою печальную историю. Она одинока. Много лет она была замужем за прекрасным человеком, с которым они любили друг друга, но у которого не могло быть детей. Взять ребенка из детского дома они боялись из-за дурной наследственности. Так и прожили девятнадцать лет вдвоем. Потом он умер, а она осталась одна в таком возрасте, когда иметь детей уже поздно. Не зная, чем заняться, она занялась бизнесом. Сначала на деньги, оставшиеся от мужа, приватизировала небольшую аптеку, в которой проработала много лет. К ее удивлению, у нее оказалась хорошая деловая хватка и умение организовать производство. Так как дома ее никто не ждал, она все дни и вечера пропадала на работе, внедряя в жизнь все новые идеи и расширяя ассортимент новыми лекарствами и сопутствующими товарами. Вскоре она выкупила помещения находившихся рядом с ней магазинчиков, и ее аптека стала одной из самых больших в городе. Сейчас ей принадлежали пять больших аптек в разных частях города, и несколько магазинов дорогой эксклюзивной косметики и парфюмерии. Она стала богатой женщиной, но по-прежнему оставалась одинокой. Видите ли, словно оправдываясь говорила она, в мои годы почти невозможно найти себе спутника жизни. Все нормальные порядочные мужчины давно женаты. Свободны только разведенные. Но обычно это те, кого даже собственные жены уже устали терпеть. Еще встречаются, конечно, вдовцы. Но у них, как правило, есть дети, внуки, которым не сильно нравится мысль, что их отец или дед приведет на место их матери чужую женщину. Да и вдовцы и разведенные ее возраста ищут себе кого-нибудь помоложе, а на женщин-ровесниц и смотреть не хотят. В общем, она решила, что придется ей, по-видимому, доживать век одной, но тут случилось вот это. Она замолчала, собираясь с духом, потом продолжила.

Он был сыном ее школьной подруги. Та после школы вышла замуж за и уехала с мужем в другой город. Муж, однако, рано умер, и сына она поднимала сама. Теперь вот он окончил институт, и подруга попросила приютить его, пока он устроится на работу. Конечно, она согласилась. Она даже была рада, что в доме будет живой человек. Будет, хотя бы, кому слово сказать. Парень приехал и поселился у нее, благо дом у нее большой, и места хватает. Он оказался хорошо воспитанным неглупым молодым человеком. С ним было интересно разговаривать, и, как ни странно у них нашлось много общего, несмотря на большую разницу в возрасте. Им нравились одни и те же фильмы, одна и та же музыка. Им казались смешными одни и те же вещи, и возмущало их также одно и то же. Она стала рано возвращаться домой и с удовольствием готовила ему его любимые блюда. Она стала тщательно следить за собой, стала ходить в косметический салон и в спортивный зал, покупать молодежную одежду, и вообще, стала забывать, сколько ей лет. Она помогла ему найти хорошую работу, но попросила остаться жить у нее. Он согласился, хотя с условием, что будет платить ей за квартиру и еду, но она с большим трудом упросила его не делать этого.

А потом он стал ее любовником. Все произошло не просто так. Он сказал ей, что любит ее, что ни одна молодая девушка ее не стоит, что ему всегда нравились только зрелые женщины, и, в общем, много еще всего. Короче, они вместе уже полгода. Он водит ее всюду, и она не замечала, чтобы он ее стеснялся, но все-таки ее терзают сомнения. Ведь не может быть, чтобы молодой парень действительно любил ее. Ему же всего двадцать четыре года, ему должны нравиться молодые девушки, это ведь естественно. Зачем она ему? Расстаться с ним просто так она не может. Она пробовала несколько раз, но он чуть ли не на коленях умолял ее не бросать его, уверял, что любит. Смущаясь и краснея, она попросила меня последить за ним. Она должна знать, действительно ли у него никого кроме нее нет.

Она дала мне его фотографию. Парень оказался красавцем. Высокий блондин, с хорошей фигурой, с красивым холеным лицом, в общем, хорошо известный тип мужчины. Я и без всякой слежки мог сразу сказать, что он приспособленец и типичный альфонс. Но, скорее всего, она бы мне не поверила, да и мне очень была нужна работа. Я последил за ним ровно две недели. Конечно, он изменял ей. У него была молодая девушка. Очень красивая, настоящая супермодель. Они хорошо конспирировались. Если бы я не был заранее уверен, что у него кто-то есть, я, может быть, не сразу бы и вычислил ее. Это случилось на третий день слежки. Два дня он вел себя безукоризненно, после работы сразу ехал домой. Но я все равно знал, что поймаю его. На третий день он заехал в супер, купил дорогое вино и все, что к нему полагалось, а потом поехал в другой конец города и остановился там в каком-то глухом закоулке и стал ждать. Она появилась примерно через десять минут. Увидев ее в конце переулка, я сразу понял, что это она. Она спокойным размеренным шагом дошла до его машины, и, оглянувшись по сторонам, быстро юркнула внутрь. Но не настолько быстро, чтобы я не успел ее сфотографировать. Надеюсь, дамочка узнает купленную ею альфонсу машину. Еще несколько снимков я сделал, когда красавица входила в подъезд. Потом в этот подъезд быстро вошел блондин. Следующий снимок я сделал, когда он выходил из подъезда, и мой фотоаппарат проставил на снимках время. Вероятно, дома он скажет, что провел эти часы на скучнейшем собрании, где смертельно устал.

Я заставал их еще несколько раз, снимал на камеру и на фотоаппарат, а потом просто из любопытства, последил за ним и моей клиенткой, когда они вместе были в ресторане на каком-то торжестве. Он действительно вел себя по отношению к ней подчеркнуто внимательно, а она старалась изо всех сил не отставать от молоденьких подружек его приятелей. Точно так же как они отплясывала в кругу, точно так же подпрыгивала и поднимала вверх руки с криком «Yes» при первых звуках знакомых мелодий, но на меня это производило ужасное впечатление, потому что, несмотря на стройную фигуру, красивые ноги, натянутую гладкую кожу и молодежный прикид, глаза у нее оставались усталые и грустные. Это были глаза сорокачетырехлетней женщины и сделать с этим ничего было нельзя. Признаюсь, я даже колебался, когда она пришла ко мне за отчетом, отдавать ли ей фотографии. Я понимал, что, несмотря на все ее уверения, она все-таки надеялась, что он действительно ее любит. Больше всего в тот момент мне хотелось ей сказать, брось его, конечно, он тебя обманывает ради твоих денег. Да, и не нужен он тебе. Сколько еще времени ты сможешь не отставать от него, прыгать и заливаться смехом, как девочка. Выглядишь ты неплохо, но моложавая старость, она иногда боком выходит. Так можно и до инфаркта допрыгаться. Постарайся все-таки найти себе кого-нибудь ближе к твоему возрасту, чтобы он понимал тебя, чтобы за ним тебе не нужно было гоняться, чтобы тебе было кому пожаловаться, что по утрам у тебя болит спина, а по вечерам ноги, и в свою очередь пожалеть его. И все у тебя будет хорошо.

Но, конечно, ничего этого я ей не сказал, а просто отдал ей отчет и фотографии, взял положенные мне деньги, и мы расстались навсегда.

Второе дело было тоже не очень сложное. Мне нужно было найти пятнадцатилетнюю девчонку, которая, поругавшись с родителями, хлопнула дверью и ушла из дому. Родители, весьма состоятельные люди, занимающие приличное положение в обществе, боялись, что она сбежала со своим дружком, каким-то восемнадцатилетним наркоманом, как они считали. Два дня они обзванивали всех ее подружек, но ничего не добившись, обратились ко мне. Поговорив с ее одноклассницами, я вышел на парня. Никаким наркоманом он не был, но и ничем путным тоже. Так просто болтался по жизни, без всякой цели и толку. Припугнув его тюрьмой за совращение несовершеннолетней, я вызнал у него адрес девушки из их компании, у которой она и жила. Девицу я уговорил вернуться домой. В общем-то, она и не очень сопротивлялась. Оказалось, что парня она не любила, как боялись ее родители, просто ей был важен сам принцип: они должны были признать, что она взрослый самостоятельный человек и имеет право на свою личную жизнь. У меня были в отношении этого кое-какие сомнения, но я не стал с нею ими делиться. В конце концов, ее родители нанимали меня не для ее перевоспитания, а для того, чтобы просто вернуть ее домой. Домой-то я ее вернул, но избавиться от нее так просто мне не удалось. Теперь она решила, что ей положено влюбиться в меня, вероятно, как в ее благородного спасителя. Кроме того, по-видимому, профессия частного сыщика была окружена для нее неким ореолом, в смысле, звучала очень круто. Девчушка стала немедленно подавать мне всякие знаки своей симпатии, которые, видно, подсмотрела в эротических фильмах, а именно, на всем протяжении нашего пути домой, она значительно поглядывала на меня, сексуально, по ее мнению, извивалась, облизывала губы, и вообще, всячески давала понять, что она готова и кое-что умеет. Вот только пятнадцатилетней лолиты для полного счастья мне и не хватало. Довезя ее до дома и сдав на руки родителям, я облегчено вздохнул и решил, что избавился от нее навсегда. Но не тут-то было. На следующий день она явилась ко мне в офис. Ей, видите ли, нужно было со мной поговорить. Но мне с ней говорить было не нужно, о чем я и сообщил ей перед тем, как выставить за дверь. Мало ли что могло ей взбрести в голову, и что она могла нарассказывать своим родителям, а мне неприятности из-за несовершеннолетней девчонки не были нужны. Она еще пару раз звонила мне по телефону, но я категорически отказывался с ней говорить, и звонки прекратились.

Следующим моим делом были поиски потерявшейся собаки. Может быть, кто-нибудь посчитает, что уважающему себя сыщику не пристало опускаться до такого, но они просто не видели людей, которые обратились ко мне с этой просьбой. Мужчина говорил прерывающимся голосом, а женщина и дети откровенно плакали. И я их понимал. У нас самих дома всегда жили собаки, и я знал, что для порядочных людей собака это член семьи и вечный ребенок. Я взялся им помочь, не имея понятия, как я буду ее искать. Ведь у нее не было одноклассниц и подружек, которых можно было бы расспросить. Правда, можно было поспрашивать вечно сидящих во дворах старичков и старушек и, конечно же, ребятишек, обычно обращающих внимание на собак. Что я и сделал. С фотографией Дона я прошелся по соседним с их домом дворам, и узнал, что действительно они вчера видели далматинца, бежавшего по улице. Я пошел в указанном ими направлении, понимая, что дело это почти безнадежное. За это время собака могла уже убежать совсем в другой конец города. Ее мог кто-нибудь подобрать и забрать себе, она ведь была породистой и стоила немало. Но все-таки стоило ее поискать. Я пошел по улицам, руководствуясь просто интуицией. Не знаю, как остальные люди, но я всегда очень чутко прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. Когда я выхожу из дому, то откуда-то знаю, что сегодня, например, мне не стоит идти через проходные дворы, а лучше обойти по улице. Зато в другой раз я чувствую, что сегодня через дворы идти вполне безопасно. В автобусе или троллейбусе меня тоже часто тянет сесть на какое-то определенное место, а вот на другие совсем не хочется. Обычно я и сажусь только туда, куда мне позволяет интуиция, хотя несколько раз я для эксперимента специально садился на нежеланные места, и ничего не случалось. В общем, я и был уверен в этом заранее, но все-таки считаю нужным не искушать судьбу и делаю то, что мне говорит мой внутренний голос.

Вот и тогда я просто шел по улицам, сворачивая там, где мне этого хотелось. Не найду собаку, так хоть город посмотрю, думал я про себя. Время от времени я снова показывал фотографию, сидящим на скамейках людям. Многие сразу пожимали плечами, другие пытались припомнить. Могу только сказать одно, в конце концов, я все-таки его нашел. К концу дня, когда уже начало темнеть, и я решил бросить поиски, я свернул на какую-то улицу, и увидел между домами детский садик. Не особенно на что-то надеясь, я заглянул через забор. Он был там. Если бы я был художником и хотел бы написать картину под названием «одиночество», я бы начал писать эту картину прямо тогда. Пес лежал на площадке совершенно пустого закрытого садика один-одинешенек, совершенно несчастный и, по-видимому, отчаявшийся найти родных ему людей. Я сразу понял, что это он, хотя это могла быть и какая-нибудь другая собака.

Я позвал его по имени, он поднял голову и с надеждой посмотрел на меня. Я опять позвал его, но он уже понял, что я не похож на кого-нибудь из его хозяев и снова безнадежно опустил голову на лапы. Я вернулся на угол, прочитал название улицы и позвонил клиентам. Полчаса, пока мы ждали их приезда, я сидел возле него и уговаривал его не отчаиваться, потому что сейчас его ждет сюрприз. И сюрприз действительно удался. Теперь художник уже мог бы написать картину «Счастье», и лучших натурщиков он бы не нашел.

Но самым загадочным был последний случай. Это даже не было расследованием, так как у меня не было клиента. Я просто помог своей квартирной хозяйке найти утерянные документы.

Я снял квартиру у пожилой четы. Оба они были женаты вторым браком и жили в ее квартире, а его квартиру сдавали. У него детей с первой женой не было, а ее дочка вышла замуж и уехала жить в Англию, так что они остались вдвоем. Это были простые, но очень милые люди. Я договорился платить им помесячно, и, когда каждый месяц они приходили за квартплатой, то из деликатности не переступали порога квартиры, пока я их сам не приглашал войти.

— Раз мы вам сдали жилплощадь, то это теперь ваша территория, — полушутя-полусерьезно говорил Виктор Иванович, муж, — и без вашего разрешения нам сюда хода нет.

Марья Васильевна же, его жена, каждый раз, приходя, приносила с собой закатанные в банках огурцы или помидоры, или вкуснейшие пирожки, и чуть ли не силой заставляла меня брать их у нее.

— Берите, берите, — говорила она, — вас же никто не накормит. Родители далеко, жены нет, а в столовых да в кафе ничего хорошего не приготовят.

И вдруг у них случилось несчастье, умер мой хозяин. В один прекрасный день он пришел с работы, лег отдохнуть и больше не встал. Врачи определили мгновенную остановку сердца, у пожилых мужчин это бывает. Бедная Марья Васильевна осталась совсем одна. Конечно, в первые дни она плакала целыми днями, но жизнь есть жизнь и, в конце концов, ей пришлось заняться документами, чтобы переоформить квартиру мужа на себя. И вот тут оказалось, что документов нет. При жизни мужа она никогда не интересовалась, где он их держит, просто считала, что у них впереди еще много времени, ведь ему было только шестьдесят три года.

Но, как сказал Воланд, плохо не то, что человек смертен, а то, что он смертен внезапно. Теперь, когда он умер, спросить было уже не у кого. Бедная Марья Васильевна перерыла всю квартиру, но документы как в воду канули. Тогда она пришла искать ко мне. Мы перерыли все вещи на антресолях и в кладовой, даже пытались найти какие-нибудь тайники, но все было безрезультатно. Отчаявшись, она решила, что, наверное, документы были в кармане костюма мужа, в котором его похоронили, и найти их уже невозможно.

Марья Васильевна ушла, а я, подумав, решил, что карманы его костюма в морге точно уж проверили. Документы им ни к чему, они отдали бы их за бутылку водки. Нет, скорее всего, Виктор Иванович все-таки сам спрятал их так здорово, что теперь никто их найти не сможет. Но сыщик я или не сыщик? Я попытался представить себя на его месте. Куда бы я положил документы? В голову ничего не приходило, и я пошел спать, так ни до чего и не додумавшись.

Ночью я спал плохо, все просыпался и думал, куда же он их положил, и под утро мне приснился сон. Я увидел Виктора Ивановича, вернее, только одно его лицо, огромное, как будто бы в кино на большом экране. Он был явно мертв, я отчетливо видел, что его губ уже коснулось тление. Но они шевелились, он разговаривал со мной.

— Мне холодно, — сказал он. — Мое пальто, принесите мне мое пальто. Старое пальто, оно совсем старое и вам не надо. Принесите мне. Я хотел сказать ему, что не знаю, о каком пальто идет речь, но он уже исчез с экрана.

— Мое старое пальто, — еще раз откуда-то издалека донесся его голос, и я проснулся.

Я привык доверять своим снам. Не то, чтобы они все были вещими, но изредка такое случалось со мной еще в детстве. Один вещий сон привиделся мне, когда мне было двенадцать лет. Тогда со мной говорил мой покойный дедушка. Когда он был жив, они с бабушкой каждый год 17-го января отмечали день своей свадьбы. Потом дедушка умер, годовщины, естественно, и отмечать и считать перестали, и постепенно день 17-го января стал для нас обычным будничным днем.

Но в тот год за несколько дней до этой даты мне вдруг приснился дедушка.

— У меня в этом году золотая свадьба, — озабоченно сказал он. — Нужно отметить ее как следует в ресторане. Я хочу, чтобы мы всей семьей пошли в хороший ресторан, давно мы уже не ходили вместе.

Проснувшись, я просто из интереса спросил у бабушки, в каком году они с дедушкой поженились, а потом посчитал года. К своему удивлению я обнаружил, что дед был прав: действительно в этом году у них с бабушкой должна была быть золотая свадьба. Вот пусть и говорят теперь, что человеку снится только то, о чем он знает, и что он видел. Я понятия не имел, когда мои дедушка с бабушкой поженились и, конечно, меньше всего думал об этом, тем более, что дед умер давно, когда мне было семь лет. Но самое удивительное, что, когда я рассказал об этом сне маме и бабушке, они приняли его как должное, и тут же стали обсуждать, в какой ресторан лучше пойти. Я попытался им напомнить, что это был всего лишь мой сон, просто удивительно то, что все так совпало, но они совершенно серьезно объяснили мне, что никакого совпадения здесь нет. Просто дедушка хочет, чтобы его не забывали, и чтобы день его золотой свадьбы был отпразднован как полагается. Отец тоже им подчинился, и мы вчетвером отправились в ресторан и пили там за бабушку и за дедушку так, как будто он был живой. Хорошо хоть не стали никого приглашать, а то бы наши знакомые решили, что мы сумасшедшие. А может быть, и они бы прониклись уверенностью, что это действительно мой покойный дед так захотел. А если предсмертное желание, это закон, то о посмертном и говорить нечего. Его нужно исполнять обязательно. Позже я часто думал об этом сне и постепенно тоже пришел к выводу, что со мной действительно говорил мой мертвый дед. Но только почему именно со мной? Ведь гораздо логичнее было бы ему поговорить с бабушкой, например.

— Наверное, это потому, что ему с тобой легче общаться, чем с кем-нибудь другим, — объяснила мне бабушка. — Знаешь, есть такие люди, которые могут слышать и видеть то, что закрыто для всех остальных. Теперь их называют экстрасенсами, а раньше они назывались медиумы или спириты. Дедушка умер пять лет назад, энергии у него осталось мало, вот он и выбрал того, кто может его услышать.

Я никому об этом случае не рассказывал, кроме Майки, моей соседки с пятого этажа. Наши родители дружили еще с института, а мы с ней вообще выросли вместе, как брат и сестра. Она была старше меня на один год, и, честно говоря, верховодила в нашей компании, а я ей обычно подчинялся. Мой рассказ заинтриговал ее чрезвычайно, она стала смотреть на меня с уважением и даже посоветовала мне стать следователем. Чего стоит разгадать преступление, если сама жертва может тебе при случае сообщить, кто убийца. Вот тогда с ее подачи я и решил стать сыщиком.

Второй случай моего общения с мертвым произошел, когда мне было пятнадцать. Тогда умер Майкин дедушка. Конечно, я его хорошо знал. У них с Майкиной бабушкой был частный дом на окраине города с огромным садом и огородом, и мы с Майкой в детстве проводили там почти все лето.

После похорон, когда все собрались на поминках в кафе, Майка вытащила меня на улицу и объявила, что сегодня ночью мы проведем эксперимент. Она тоже примет в нем участие, чтобы проверить, может быть, она тоже экстрасенс. Но главное, что сегодня мы, быть может, точно узнаем, существует ли действительно жизнь после смерти.

Поздно ночью, когда наплакавшись и нагоревавшись, ее родители собирались ложиться спать, мы с ней подошли к портрету ее умершего дедушки, который стоял на столе в гостиной, обвязанный черной лентой. Перед портретом, как полагалось по русскому обычаю, поставили рюмку с водкой и ломтиком хлеба. В соответствии с Майкиным планом мы по очереди вслух обратились к покойнику.

— Дедушка, если ты нас слышишь, и, если ты продолжаешь существовать в другом мире, то дай нам знак сегодня ночью. Мы тебя очень просим.

После этого я спустился к себе на четвертый этаж и тоже пошел ложиться спать. Могу признаться, мне было страшновато оставаться одному в своей комнате. Я ведь не представлял, какой знак может мне подать мертвый. Еще явится вдруг сам собственной персоной. В общем, на всякий случай я оставил дверь своей комнаты открытой нараспашку и залез поглубже под одеяло, стараясь держать глаза закрытыми.

Хотя мы с Майкой решили не спать всю ночь, чтобы не пропустить знак, я все равно умудрился уснуть. Но знак я не пропустил. Среди ночи во сне я отчетливо услышал, как чей-то очень знакомый голос сказал мне прямо в ухо «Эдик».

Голос был такой громкий и настолько реальный, что я вскочил с кровати и громко спросил «Что?», а только потом пришел в себя, открыл глаза и огляделся. В комнате никого, кроме меня не было, родители спокойно спали и не думали меня звать. Неужели наш эксперимент удался? Или, может, мне это приснилось. Приснилось настолько реально, что я даже вскочил с кровати? Пока я весь дрожа сидел и думал, приснилось или нет, часы пробили два часа ночи, и в этот момент кто-то тихонько постучал во входную дверь. Я обмер. Неужели покойнику показалось мало только позвать меня, и он решил еще и самолично заявиться к нам в дом? В дверь снова тихонько постучали. Деваться было некуда, и я на цыпочках прокрался в прихожую и заглянул в глазок. Слава богу, это была Майка, дрожащая в мамином халате, накинутом на ночную рубаху. Я тихонько открыл дверь, она проскользнула в квартиру, и молча потащила меня в мою комнату. Вид у нее был перепуганный не меньше моего.

— Он подал мне знак, — вся дрожа, сказала она, как только я закрыл дверь. — Ты видел рюмку с водкой возле его портрета? Так вот. Я не могла уснуть, все лежала, вспоминала его, жалко так было, он был такой хороший, — она всхлипнула, но потом снова зашептала. — Ну, вот, я лежала, думала о нем, и вдруг из гостиной раздался такой звук, как будто кто-то ложечкой ударил по этой рюмке. Это было так громко, и так отчетливо, что я удивляюсь, как родители не услышали. А у тебя что было?

— А меня он позвал, — теперь уже с уверенностью, что так и было, сказал я.

— Ты что? — изумилась она, — по-настоящему позвал? По имени?

Я гордо кивнул.

— Конечно, — завистливо сказала она. — Ты же экстрасенс. С тобой могут говорить мертвые.

— Но ведь тебе же он тоже подал знак, — возразил я. — Звякнул рюмкой.

— Знаешь, — задумчиво сказала она. — Он ведь все-таки мой дедушка, поэтому, я думаю, он сначала пытался со мной поговорить. Наверное, звал, звал меня, но я же не могу слышать его. Он и рюмкой звякнул, чтобы привлечь мое внимание, а я как глухая. Пришлось ему позвать тебя. Интересно, если ты будешь тренироваться, ты сможешь запросто со всеми мертвецами подряд разговаривать? — шепотом прибавила она, замирая от ужаса.

Мне тоже стало страшно.

— Слушай, Майка, — попросил я ее. — Не рассказывай никому об этом, а то все будут от меня шарахаться. Или, наоборот, будут бегать за мной, а ведь это все, может быть, всего лишь совпадения, или у нас просто фантазия разыгралась. В общем, это все не точно, и лучше, чтобы никто об этом не знал, даже родители.

— Ну, конечно, — фыркнула она. — Ты меня что, за дурочку считаешь? Они же нас по психиатрам затаскают.

И мы действительно долгое время никому не рассказывали об этом нашем эксперименте. Только уже в десятом классе, я как-то проболтался своему лучшему другу Гошке, но это прозвучало тогда как-то неубедительно, и он мне не поверил.

Так вот. Проснувшись утром, я немедленно вспомнил свой сон, и тут же позвонил Марье Васильевне и сказал ей, что сейчас приеду, так как у меня появилась кое-какая идея. Я решил ничего не говорить ей по телефону, уж очень бы мой рассказ показался ей странным. Лучше было бы провести эксперимент на месте, поэтому я сел в машину и тотчас поехал к ней. Она ждала меня с нетерпением, но встретила с явным недоверием. Еще бы, какая у меня могла вдруг появиться идея, если мы с ней уже все обыскали.

— Марья Васильевна, — тут же приступил я к делу, едва закрыв за собой дверь. — Скажите, у вашего мужа было старое пальто? Ну какое-то старое пальто, которое он очень любил?

— Да, — бледнее прошептала она. — У него было ратиновое пальто, старое, истрепанное. Я уже сколько раз хотела его выбросить, да он не давал. Говорил, это его первое дорогое пальто, он его двадцать лет проносил, — всхлипнула она, и вдруг широко открыла глаза. — А откуда ты вдруг узнал про это пальто, Эдик? Я его как раз вчера вечером выбросила. Все вещи Виктора раздала, а пальто даже постеснялась предложить кому-нибудь, уж очень оно старое.

— Куда же вы его выбросили? — расстроился я. — Нужно его немедленно найти.

— Ты думаешь, документы там? — испугалась она. — Нет, этого не может быть, я все карманы перед тем обшарила. Ничего там не было.

— Где оно? — с досадой спросил я. — Нужно его немедленно найти.

— Ох, я сейчас сбегаю, — заторопилась она. — Ох ты, господи, я его возле сараев положила, хоть бы не забрал никто.

Она побежала во двор, и я, не выдержав, побежал за ней.

На наше счастье пальто никто не взял, видно, очень уж оно было старое. Оно лежало, свернутое, на каком-то ящике возле сарая и как будто бы поджидало нас. Мы забрали его в дом, развернули и быстро обшмонали все карманы. Они действительно оказались пустыми.

— Вот видишь, Эдик, ничего нет, — вздохнула Марья Васильевна, — я же тебе говорила.

Но меня не так-то просто было сбить с намеченного пути. Я твердо знал, что в пальто что-то есть. Не стал бы покойник тратить так много из оставшейся у него энергии, на то, чтобы связаться со мной, если бы не хотел передать важную информацию. Что-то в этом пальто должно быть. Я стал тщательно исследовать подкладку и, наконец, в одном месте нащупал вздувшийся бугор. Мы быстренько разрезали там ножницами, и я с торжеством вытащил пакетик, в котором были свернутые в трубочку и стянутые резинкой бумаги.

Всплеснув руками, Марья Васильевна вытащила их. Это действительно оказались документы на квартиру и еще тоненькая пачка долларов.

— Господи. Эдик, как же ты догадался, что он спрятал их сюда? И откуда ты вообще узнал о пальто? Он же уже давно не носил его, — моя хозяйка не могла прийти в себя от удивления.

Конечно, я мог бы рассказать ей о своем сне, но предпочел не делать этого. Что-то внутри меня подсказывало мне, что я не должен разглашать свою тайну.

— Ну, так ведь я же сыщик, — смеясь сказал я вместо этого. — Я просто представил себя на месте Виктора Ивановича и подумал, куда бы я спрятал важные документы. Пожилые люди обычно любят прятать все в старых вещах, чаще всего в пальто или пиджаке. Вот я и спросил у вас, не было ли у него пальто. Вы подтвердили, ну а дальше все оказалось очень просто.

Честно говоря, объяснение получилось очень слабое. На мгновенье мне даже стало стыдно перед Марьей Васильевной за то, что я несу такую чепуху. Но бедная женщина даже на минуту не усомнилась в моих словах, и тут же стала бурно восхищаться моими профессиональными способностями.

— Вот что значит специалист, — наивно повторяла она. — Мне бы и в голову не пришло такое подумать, а оказывается вот как надо. Ну, я теперь всем расскажу, какой ты хороший сыщик. Если теперь кому что будет надо найти, все будут идти к тебе, я тебе обещаю. Ну, а это плата от меня за помощь.

Она отделила от пачки триста долларов и торжественно положила их передо мной.

— Вот, спасибо тебе большое.

Мне стало неловко. Деньги, в общем-то брать было не за что. Я начал отказываться, но она и слышать не хотела.

— Бери, бери. Если бы не ты, то я бы этих долларов и вообще не увидела бы. Да и документы на квартиру пришлось бы восстанавливать, а, может быть, и вообще еще раз выкупать. Бери, не обижай меня.

Мы еще немного с ней поспорили, но, в конце концов, деньги пришлось взять, и таким образом доход моего сыскного агентства вырос на триста долларов. Плюс мне еще пообещали самую лучшую рекламу — сарафанное радио. Возможно, подружкам Марьи Васильевны сыщики и без надобности, но у них есть дети, внуки, племянники. А люди больше доверяют словам знакомых, чем официальной рекламе.

Мои мысли прервал звонок телефона. Ну, вот, уже и клиенты звонят. Я откашлялся на всякий случай, взял трубку и произнес как можно официальнее «Да, я вас слушаю».

Ответом мне было полное молчание. Видно рано я обрадовался, что избавился от этой девчонки.

— Алина, — грозно сказал в трубку. — Прекрати молчать. Если уж позвонила, говори.

Но трубка молчала, и я вдруг понял, что это не Алина. Это было настолько глубокое безмолвие, что мне показалось, что в нем вообще не было ничего человеческого. И через минуту я понял почему. Когда человек молчит, в трубке слышно хотя бы его дыхание. А здесь никто вообще не дышал. Мое воображение разыгралось, и я даже почувствовал, что из трубки на меня повеяло ледяным холодом, и мне стало страшно.

Я быстро опустил трубку на телефон и решил уйти из офиса. Там на улице белый день, полно народу, а я сижу один в пустой комнате и трясусь от страха. Я решительно двинулся к двери. Но не успел сделать и несколько шагов, как телефон снова зазвонил. Я остановился в нерешительности, не зная, отвечать или нет. Может быть тому на другом конце надоест звонить, он сам положит трубку, и я с чистой совестью смогу уйти. Но телефон все звонил и звонил, как будто бы этот кто-то знал, что я не ушел, а стою недалеко от телефона. В конце концов, я все-таки с опаской взял трубку и осторожно произнес «алло». На этот раз мне ответили. Хорошо знакомый голос назвал меня по имени и поинтересовался, чего я так долго не отвечал.

— Гошка, — радостно закричал я. — Это я-то долго не отвечал? Ты лучше скажи, куда ты пропал. Не звонишь, не отвечаешь на звонки, не приезжаешь. Меня все ребята спрашивают, где ты, а я, стыдно сказать, и сам ничего не знаю. А ведь столько лет дружили.

Да, уж мы с Гошкой дружили с первого сентября первого класса. Как он подошел и стал рядом со мной на линейке, так мы с ним и были не разлей вода до самого конца школы. Еще бы, с Гошкой дружить было и интересно и почетно. Меня и самого бог внешностью не обидел, но Гошка считался первым красавцем в нашей школе. И еще у него был черный пояс по карате. И еще он был круглым отличником и первым претендентом на золотую медаль, которую, конечно же, и получил. И еще он был начитанным, эрудированным, очень остроумным и самым веселым мальчиком, и все девочки в нашей школе были в него влюблены. Учителя же прочили ему самые блестящие карьеры и, по их мнению, он должен был поступить не меньше, чем в институт международных отношений.

Но Гошка был реалистом и решил пойти по надежным стопам отца. Его отец был заведующим челюстно-лицевым отделением в нашей областной больнице, и Гошка после школы поехал и поступил в Симферопольский медицинский институт. После первого курса он приехал на каникулы, и мы с ним пошли в школу проведать нашу классную руководительницу.

— Ну как ты там, Гоша, надеюсь, еще жениться не собираешься? — в шутку спросила она его.

— Да зачем мне жениться, Галина Семеновна, — засмеялся он. — Я оттуда уезжаю, меня обнимают. Сюда приезжаю, меня здесь опять обнимают. Мне жениться ни к чему, мне и так хорошо.

Тогда я не знал, что видел его в последний раз. После второго курса он не приехал. Я зашел к его родителям спросить, где он, и они ответили, что он на практике в какой-то крымской больнице и останется там на все лето. Держались они при этом как-то странно, говорили со мной неохотно, и это было совсем не похоже на них. Вообще-то они всегда были очень веселые и приветливые люди. Я, можно сказать, вырос у них в доме, как и Гошка в моем, и они всегда очень хорошо ко мне относились, а тут вдруг я увидел совершенно других людей. Так я и ушел тогда, ничего от них не добившись, а сам Гошка на телефонные звонки не отвечал.

Вскоре по городу поползли слухи. Его сестра как будто бы проболталась, что Гошка стал законченным наркоманом, а потом его родители вдруг очень быстро продали квартиру и уехали, как будто бы тоже в Крым к нему. Точно никто ничего не знал, но друг мой так и не появился больше у нас в городе, и что с ним случилось дальше осталось неизвестным.

И вот вдруг теперь я услышал в трубке его голос. Правда, слышимость было плохая, но я сразу узнал его. Еще бы, после стольких-то лет дружбы.

— Гошка, откуда ты звонишь? И вообще, где ты, что делаешь, почему столько лет не давал о себе знать? — тут же засыпал я его вопросами.

— Я тебе все расскажу, только позже. Я тебя очень плохо слышу, — донесся издалека его голос. — У нас здесь проблемы со связью, но к вечеру должны наладить. Дай мне номер твоего домашнего телефона или мобильного, и я тебе перезвоню.

Конечно, я дал ему номер своего мобильного, и он отключился. Тут я спохватился, что на радостях забыл спросить его номер. А вдруг он больше не позвонит и снова исчезнет на много лет? Я быстро нажал кнопку на телефоне, чтобы проверить, с какого номера звонили, но к моему разочарованию, у него оказался телефон со скрытым номером. Что ж, мне ничего не оставалось, как дожидаться вечера и надеяться, что он все-таки позвонит.

Чтобы скоротать время, я пошел поужинать в кафе, потом позвонил родителям и обрадовал их новостью, что Гошка жив и здоров. Дома я сначала пытался читать очередной учебник по криминалистике, потом бросил его, так как в голову все равно ничего не лезло. Подумав, я решил, что лучше почитаю детектив или посмотрю телевизор, но и это не помогло. Правду говорят, что хуже всего ждать и догонять. Пока Гошка, наконец, позвонил, я уже совсем извелся от нетерпения. А он соизволил объявиться только в двенадцатом часу ночи. Зато разговор наш с ним был очень содержательным.

Объявив, что расскажет мне все подробности о своей жизни при встрече, Гошка сообщил, что звонит мне, чтобы пригласить приехать к нему. Причем, приглашает он меня не только как друга, но и как специалиста, то есть, как частного сыщика.

Услышав это, я чуть со стула не упал от удивления.

— Слышь, что слух обо мне уже прошел по всей Руси великой, в смысле по всей Украине? Откуда ты знаешь, что я стал частным сыщиком?

— Да встретил тут случайно одного парня из нашей школы, он мне и сказал, — как-то уклончиво объяснил он, — дело в том, что у нас тут проблемы, я тебе все сейчас объясню по порядку. Я работаю в Крыму, в психиатрической клинике. У нас последнее время стали пропадать лекарства, психотропные медикаменты, наркотические. Наша клиника частная, предназначена для очень богатых людей, поэтому милицию сюда приглашать нежелательно. Мы давно уже подумывали о частном сыщике, а тут я очень кстати услышал о тебе, ну, мы и решились.

— Ничего себе, — невольно обиделся я, — так значит, если бы не это дело, ты бы никогда мне и не позвонил? Хороший друг, нечего сказать. Знаешь, я от тебя такого не ожидал.

— Послушай, — помолчав, отозвался он. — Ты можешь мне поверить, что если бы я мог позвонить тебе раньше, я бы позвонил? Я тебе все расскажу, когда ты приедешь, сам тогда все поймешь.

Черт, спохватился я, он же был наркоманом, наверное, лечился все это время, от этого ведь не так просто вылечиться, а я пристал к нему. Только непонятно, когда же он тогда успел закончить институт и стать врачом. Работает ведь в клинике. Хотя, конечно, для этого совсем необязательно быть именно врачом. Можно работать ведь и санитаром. Ладно, узнаю потом, решил я и быстро спросил, для того чтобы сменить тему.

— А ты уверен, что вам стоит приглашать именно меня? Если честно, то у меня и опыта почти никакого нет. Может стоит поискать кого-нибудь получше?

— Нет, — как всегда уверено и безаппеляционно заявил мой друг. — Нам нужен именно ты. Кто крадет лекарства, мы и сами приблизительно догадываемся, нам нужно только, чтобы ты его выследил и сфотографировал, чтобы у нас были доказательства. А пригласили именно тебя, потому что я за тебя поручился, что ты никому ничего не разболтаешь. Кстати, мне еще поручили тебе сказать, что ставки мы знаем и тебе выплатят пятнадцать тысяч евро.

— Ничего себе, — вырвалось у меня, — это ставки большого столичного агентства. А я таких денег вообще еще не видел.

— Ерунда, — преспокойно возразил мой друг. — Я же тебе говорил, что у нас клиника для богатых людей, и деньги у нас есть, так что бери спокойно. К тому же тебе ведь предстоит приехать сюда, так что плата должна включать и командировочные и дорогу.

— Ну, хорошо, — согласился я, — а куда, собственно говоря, нужно ехать?

— В Старый Крым, слышал о таком городе? Хотя это неважно, я сейчас тебе расскажу, как добираться. Ты на поезде приедешь или на машине?

— Я думаю, на поезде. У вас там в Крыму теперь драконовские законы против автолюбителей, и дороги тоже не самые безопасные. Я не такой уж опытный шофер, чтоб на серпантинах ездить.

— Ну, тогда слушай. Доедешь, как обычно, поездом через Джанкой, в Симферополь, а там возьмешь такси к Старому Крыму. Это тебе обойдется в двести гривен. Попутчиков не бери, тебе экономить незачем, все будет оплачено, а попутчики только помешают, так как тебе не в сам город, а рядом. Доедете до поселка Грушевка, это в восьми километрах от города, и повернете от него налево. А там еще несколько километров до развилки и прямо на развилке и выйдешь. Ты увидишь там сквозь деревья будет просвечиваться большой белый дом. Это и есть наша клиника. Она находится в стариной графской усадьбе. За годы после революции здание обветшало, превратилось в развалины, но мы отстроили, модернизировали, и преспокойно живем здесь вдали от шума и пыли. Кстати, ты по дороге никого о нашей клинике не расспрашивай. Во-первых, о ней мало, кто знает, многие думают, что там все еще развалины. А все, кто знают, думают, что здесь просто санаторий. Видишь ли, мы здесь существуем на полузаконных основаниях. У нас есть разрешение на клинику, но не на психиатрическую. Поэтому мы себя не рекламируем. Знаешь, вдруг публика в поселке начнет возмущаться, не каждый ведь захочет жить рядом с сумасшедшим домом, — захихикал он. — Это между прочим еще одна причина, почему я обратился к тебе. Усек?

— Усек, конечно, что же тут мудреного. А когда, вы хотите, чтобы я приехал?

— Да как можно скорее. Завтра сможешь выехать?

— Если достану билеты.

— Достанешь. На улице январь, а не июль. Ну, все, мы ждем тебе.

Он повесил трубку, и я снова не успел спросить у него номер телефона. Как же ехать? Хотя, он вроде бы очень понятно объяснил, как туда добраться. В крайнем случае, все-таки спрошу еще у кого-нибудь, не упоминая, конечно, что это сумасшедший дом. Если уж совсем ничего не найду, вернусь домой. Но не ехать нельзя, они ведь ждут, и я пообещал. Да и Гошку хотелось увидеть, поговорить с ним после стольких лет. И в конце концов, пятнадцать тысяч евро тоже не каждый день мне предлагают. В общем надо собираться.

Я открыл шкаф, посмотрел на свои вещи и задумался. Что же брать с собой? Я ведь даже не знаю, на сколько дней я туда еду. И в чем, кстати, я там должен ходить и за кого себя выдавать. Нельзя же объявить, что приехал сыщик. Вор сразу ведь насторожится. Черт, мы даже не обсудили с Гошкой мою легенду. Ладно, все выяснится там на месте.

Вдруг до меня дошло, что я даже не спросил, как его найти там в клинике. Я ведь понятия не имею, кем он там работает. А если это очень большая больница, и не все друг друга знают? Хотя опять-таки, какой из меня к черту сыщик, если я не найду Гошку в учреждении, где он работает.

Я отбросил все сомнения и стал собираться в дорогу. Потом позвонил на вокзал и узнал, когда есть поезд. Удобнее всего было выехать сегодня ночью, чтобы приехать в Симферополь утром. Я заказал себе по телефону билет и такси. Билет, конечно, в СВ. Разве пристало человеку, зарабатывающему по пятнадцать тысяч евро за одно расследование, ездить в каких-то других вагонах? Конечно же, нет. Я подхватил свою сумку и вышел из дому встречать заказанную мною машину.

* * *

В поезде я прекрасно выспался, а на вокзале в Симферополе найти машину не составило никакого труда. В общем, день складывался удачно. Вот только шофер, по моему мнению, ехал слишком быстро. Дороги здесь, надо сказать, были совсем не подарок. Чего стоили только одни зеркала на каждом повороте, в которые нужно было смотреть, чтобы не столкнуться с едущей навстречу машиной. Пару раз я хотел сказать шоферу, чтобы он не гнал не такой скорости, но постеснялся. В конце концов, он здесь бомбит каждый день, по-видимому, всегда так ездит и до сих пор живой. Будем надеяться, что и сейчас ему удастся доехать благополучно. Короче, я решил не думать о езде, а стал смотреть в окно, чтобы отвлечься. С одной стороны дороги поднимались склоны гор, на которых росли огромные сосны, низкие дубы и какие-то кустарники. В другую сторону, где была пропасть, я старался не смотреть.

Наконец мы добрались до того самого поселка Грушевка, от которого мне нужно было свернуть налево. Шофер немного удивился, когда я попросил его это сделать, но ничего не сказал. Когда же доехали до развилки, и я попросил его остановиться и выпустить меня, он не выдержал.

— Слышь, парень, мое дело, конечно, сторона, но ты ничего не напутал? — удивлено спросил он. — Здесь вообще ничего нет, разве только ты дальше к городу решил пойти пешком.

— Как же нет? — возразил я. — Вон между деревьями стоит белое здание. Мне туда.

— Какое же это здание? — еще больше удивился он. — Это же одни развалины. Там уже давно никто не живет.

Тут я вспомнил Гошкино предупреждение о том, что далеко не все знают об их клинике и его просьбу не рассказывать о ней. Понятно, шофер был не в курсе дела. Вот только разве он сам не видит, что здание уже давно отремонтировано и на развалины совсем не похоже. По-видимому, здесь действует стереотип мышления. Раз он знает, что там развалины, значит, ничего другого там быть не может.

Я решил не вступать с ним дискуссию, а просто соврал, что возле этого здания меня ждут друзья с машиной. Они поставили там палатки и живут уже несколько дней. К тому времени он уже тоже, видно, решил, что свой долг выполнил, предупредив меня, поэтому просто молча взял деньги и уехал, а я пошел к дому.

То, что клиника располагалась в стариной усадьбе, было видно сразу. Во всяком случае, такие богатые помещичьи дома с колоннами и мраморными ступеньками я видел в фильмах из дореволюционной жизни. Мне показалось странным, что дом не был окружен забором. Как же они выпускают своих психов гулять? Или у них тут сидят такие, которых вообще из комнат, оббитых войлоком выпускать нельзя? На минуту мне стало не по себе, но потом я решил, что, наверное, место для прогулок находится где-нибудь за домом, и решительно направился к двери, у которой как и полагается стоял охранник.

— Э… Я приехал по приглашению моего друга Георгия Владимировича Сергиенко, — начал я говорить, чувствуя себя очень глупо, так как не знал, какую должность занимает Гошка, и не имел понятия, кем я должен представить себя. Но к моему удивлению, охранник тут же перебил меня, сообщив, что знает о моем приезде и мне даже показалось, что он почему-то обрадовался, увидев меня. Наверное, их уже здорово достал этот ворюга, хотя непонятно, почему бы охраннику так из-за этого переживать.

— Пойдемте, я провожу вас, — вежливо сказал он мне и я вошел в здание вслед за ним.

За совсем небольшим холлом начинался длинный коридор со множеством выходящих в него дверей. Охранник отправился в его дальний конец доложить обо мне начальству, а я остался ждать, и стал осматриваться. Нигде не было видно ни одного человека. По стенам коридора стояли красиво вырезанные деревянные диванчики, на которых никто не сидел. В дальнем конце коридора у окна стояла инвалидная коляска. Из-за закрытых дверей не доносилось ни единого звука.

Удивительно пустынное место невольно подумал я. Интересно, куда все подевались. А может быть, в сумасшедших домах всегда так. Охранник все не возвращался, и я подошел поближе к стене посмотреть на висевшие там картины. Более странных картин я не видел в жизни. На первой из них было изображено поле. В траве виднелись множество цветов. Все они были черного цвета.

На другой картине было море ярко зеленого цвета с огромными волнами, идущими одна за другой. Больше ничего на картине не было.

На третьей картине было нарисовано большое окно. Изнутри к нему прижимались черные руки. Огромное количество черных рук. Почти все окно было изнутри покрыто этими руками, а многие еще тянулись издалека и не могли дотянуться.

На следующей картине был город, у подножия огромных гор. Все здания в городе были красного цвета. С неба прямо на крыши домов падала молния.

Больше я ничего не успел посмотреть, так как сзади послышался тихий скрип. Я повернулся и увидел, что пустая коляска сдвинулась с места и катится прямо на меня. Она приближалась медленно, жалобно поскрипывая, а я стоял и как завороженный и смотрел на нее, не понимая, как она катится, потому что пол в коридоре был абсолютно ровный и совершенно не шел под уклон. Когда она оказалась совсем близко от меня, я отступил на шаг, давая ей проехать. Но в последний момент ее колеса вдруг резко повернулись, и она уткнулась мне в колени, совсем как большая собака.

Я не успел прийти в себя от удивления, как услышал рядом с собой мужской голос.

— Извините, что заставил вас ждать. Позвольте представиться, я заведующий этой больницей Николай Павлович Бабийчук. А вы, как я понимаю, Эдуард Викторович Шапиро.

Я повернул голову. Возле меня стоял высокий седой старик в белом халате. Он напряжено всматривался мне в лицо, как будто пытался оценить, на что я способен.

— Странные у вас картины на стенах, — вдруг вырвалось у меня. Когда я смущаюсь, то чтобы не молчать говорю первое, что пришло в голову. Вот и сейчас я сказал то, о чем думал за несколько минут до этого.

— Это картины наших пациентов, — сухо ответил он. — Мы пытаемся дать им возможность выразить себя. Мы считаем, что это благотворно влияет на их душевное состояние. А то, что на картинах такие странные цвета, то что ж вы хотите. Их писали душевнобольные люди, это видите ли дом скорби.

В его словах прозвучала странная горечь, и я решил сменить тему.

— Э… мой друг Георгий Владимирович Сергиенко, — начал я, но он меня перебил.

— Да, я знаю, он рекомендовал вас как хорошего специалиста в своей области, и мы решили, что вы именно тот, кто сможет нам помочь.

— Послушайте, — заволновался я, — он, может быть, вам не сказал, что я только недавно начал заниматься сыском, и я действительно очень польщен, но совсем не уверен, что уже сейчас могу считать себя хорошим специалистом. У меня, конечно, хорошее образование и прекрасная теоретическая подготовка, но опыта маловато, это я вам сразу могу сказать.

— Неважно, — снова прервал он меня. — От опыта почти ничего не зависит. У вас либо есть этот дар, либо его нет. Но я уже сейчас вижу, что у вас он есть.

Интересно, как он это видит, подумал я, но спорить не стал. У этого врача определенно были какие-то странности, но, наверное, это закономерно для человека, который постоянно общается с сумасшедшими. Так учителя младших классов, которым приходится подстраиваться под уровень своих учеников, постепенно деградируют и действительно начинают все воспринимать как дети. Это я заметил по нашей соседке, заслуженной учительнице начальных классов.

Он пригласил меня пройти с ним, и мы пошли по коридору, который неожиданно закончился лифтом, что меня очень удивило. Здание ведь было всего лишь трехэтажное. Правда, я тут же вспомнил, что это больница и перестал удивляться, но не надолго, потому что лифт, когда мы вошли в него, двинулся вниз, а не вверх. Я повернулся к директору, чтобы спросить его, куда мы направляемся, как вдруг лифт резко остановился. Раздался звук скрежещущего металла, лифт со страшной силой бросило в сторону, меня швырнуло на стенку, я сильно ударился головой и потерял сознание.

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на полу искореженного лифта. Свет горел, но очень тускло. К счастью, дверь лифта не заклинило. Вся изогнутая, она была полуоткрыта, и я выбрался наружу. Голова болела от удара, но руки и ноги были целы. Я оглянулся в поисках директора, который сопровождал меня, но его нигде не было. Очевидно, он просто сбежал, бросив меня на произвол судьбы, и предоставив мне выбираться самому. Но не успел я по-настоящему запаниковать, как услышал звонок своего мобильника. Я вытащил его из кармана и поднес к уху.

— Эдуард Викторович, — раздался в трубке бесстрастный голос охранника, — У вас все в порядке?

— Да, если не считать того, что я понятия не имею, где я нахожусь, и как отсюда выбраться. А ваш директор попросту бросил меня здесь, — я постарался вложить в свой голос как можно больше сарказма. — А что вообще случилось?

— Небольшое землетрясение, у нас здесь часто это бывает. Кстати, наш директор, пожилой человек и не смог бы тащить вас, пока вы были без сознания, — все также бесстрастно ответил мне охранник. — Но вас никто не бросил. Оттуда есть выход, и я сейчас проведу вас. Идите сейчас по коридору направо. Там, где он упирается в стену, увидите проход вовнутрь. Зайдите туда, это комната медсестры. Из нее ведет дверь дальше. Пройдете следующее помещение, и увидите в коридоре дверь наружу.

Он отключился, прежде, чем я успел спросить его, почему бы ему не спуститься ко мне и не помочь выбраться отсюда. В конце концов, я ведь мог быть и ранен. А если я все-таки заблужусь, он мне даже не сказал, как ему позвонить. Хотя в моем мобильном должен был сохраниться его номер.

Я нажал кнопку входящих разговоров, и ничего не понимая уставился на дисплей. На нем ничего не было. Вернее, там были номера тех, с кем я говорил вчера и до этого. А сегодня я, получалось, ни с кем и не говорил. Наверное, с моим мобильным что-то случилось от удара, решил я. Счастье еще, что он вообще работает, потому что спуститься сюда за мной, им видно, и в голову не приходит. Ладно, сейчас самое главное, поскорее выбраться отсюда, а потом я уже им выскажу все, что я о них думаю. И Гоше, моему дорогому другу, кстати, тоже.

Я огляделся по сторонам. Коридор уходил по кругу направо и налево. Помня инструкцию охранника, я пошел направо. Коридор огибал какие-то помещения в центре круга, так как время от времени в стене встречались закрытые двери. Наконец, я подошел к тому месту, где коридор заканчивался глухой стеной. Рядом действительно был проход в центр круга. Он представлял собой длинный узкий коридорчик, с закрытой дверью в конце. Я прошел его и дернул дверь. Она легко открылась, и я оказался в совершенно круглой комнате. Посредине стоял стол и рядом кресло. На столе в вазе стояли совершенно увядшие цветы, издававшие неприятный запах гнили. Кругом было полно пыли. Похоже, что на этом посту уже давно не было никаких медсестер, хотя вокруг комнаты по стенам шли полки примерно до половины человеческого роста, забитые папками с бумагами, как в любой больничной регистратуре. Выше же полок, на одинаковом расстоянии были небольшие окна. Они выходили, естественно, не на улицу, а в те помещения, двери из которых я видел коридоре. Очевидно, это были палаты, и в эти окна медсестра наблюдала за больными. Интересно, может они и пациентов своих бросили на произвол судьбы, или здесь уже давно никого нет. Я подошел к одному из окон и заглянул внутрь. Комната была пуста, без всякой мебели, только в одном из углов на полу валялся матрас. На нем что-то лежало, прикрытое одеялом. Рядом с матрацем стояло блюдце, а в нем горела свеча.

Не успел я удивиться, откуда здесь взялась горящая свеча, как одеяло резко откинулось, и с матраса что-то поднялось и встало во весь рост. Это что-то не могло быть человеком, так как поднимающийся человек сначала бы сел на кровати, а потом бы уже встал. Это же существо мгновенно встало прямо как кукла-неваляшка, как будто его что-то выдернуло вверх. Тем не менее, я к своему ужасу, увидел, что это девочка лет одиннадцати-двеннадцати. Ее лицо было разбито, все в крови и синяках, глаза закрыты, а шея полностью свернута. Я вдруг понял, что передо мною труп. Она стала рывками приближаться к окну. Она двигалась так, как будто какая-то неведомая сила тащила ее за волосы. Ее ноги при этом волочились по полу. Я хотел было убежать оттуда, но от страха оцепенел и только с ужасом смотрел на нее. Когда она была уже совсем близко от окна, ее глаза вдруг раскрылись, и она заговорила. Нас разделяло очень толстое стекло, тем не менее я отчетливо слышал ее шепот.

— По-мо-ги нам, по-мо-ги нам, — раздельно по слогам произнесла она. Потом ее глаза закрылись, и эта же сила рывками поволокла ее назад и швырнула на матрас. Одеяло само собой поднялось, накрыло ее с головой, и в комнате все стало по-прежнему.

Я очнулся и бегом кинулся в единственную видневшуюся дверь. Не помня себя от ужаса выскочил наружу и захлопнул ее за собой. Немного отдышавшись, и, мечтая, как можно скорее убраться отсюда, я огляделся в поисках следующей двери, о которой говорил охранник. Эта дверь виднелась далеко впереди, в конце очень длинного и сравнительно узкого зала. Справа тянулся ряд встроенных в стену огромных шкафов, слева глухая стена. Это помещение мне что-то смутно напоминало, но мне было не до того, чтобы стоять и думать. Я осторожно двинулся вперед к выходу. Когда я прошел, примерно, с четверть отделявшего меня от двери пространства, сзади вдруг послышался тихий стук. Я оглянулся. Стук определенно доносился из закрытого шкафа. И вдруг я понял, где я нахожусь. В университете нас водили на экскурсию, если можно так выразиться, в подобное место с огромными шкафами-холодильниками. Это был морг, и стук доносился из ящика, где по идее должен был лежать труп. А может, туда случайно попал кто-нибудь живой и теперь просит о помощи, подумал я и нерешительно шагнул к шкафу. В это время стук раздался и из следующего ящика. Я отскочил к стене, вспомнив ужасную девочку, которую только что видел через окно. Нет уж, выберусь отсюда и расскажу о стуке. Пусть те, кому следует организует спасательную команду и разбираются сами, кто здесь мертвый, а кто живой.

Я решительно повернулся и побежал вперед, к двери. Сзади застучали громче и требовательней. По мере того, как я бежал, стук раздавался во все новых и новых шкафах. Подгоняемый им, я бежал так, как, наверное, ни один спортсмен в мире, даже, когда ставил новый мировой рекорд. Вот, наконец и дверь. Слава богу, она оказалась незапертой. Я рванул ее на себя, и открывая невольно повернул голову. Последнее, что мои глаза зафиксировали, были медленно открывающиеся двери холодильников. Что было дальше, я не видел, так как пулей вылетел в коридор, и захлопнув за собой дверь, еще и быстро задвинул имеющийся на ней засов.

И снова я стоял несколько минут, хватая пересохшим ртом воздух, и пытаясь прийти в себя от ужаса. Прямо передо мной опять был коридор, но теперь не круглый, а прямой. Он тянулся очень далеко, а затем сворачивал под прямым углом налево. Проклятый охранник обманул меня. Нигде и близко не было видно двери наружу.

Вздохнув, я двинулся по этому коридору. В него выходили открытые двери палат. Коридор был тускло освещен, в палатах же было темно, но при свете, падающем из коридора, было видно, что они пустые.

Я с опаской приближался к каждой следующей двери, но ничего не происходило. Я был уже недалеко от поворота, когда вдруг услышал за углом тяжелые неровные шаги. Было такое впечатление, как будто бы там шел небольших размеров слон. Наверное, это был раненный слон, потому что его бросало из стороны в сторону, и время от времени он с силой ударялся об стены.

Шаги приближались и лихорадочно оглянувшись по сторонам в поисках убежища, я забежал в одну из палат, прикрыл дверь и затаился там. Как мне не было страшно, я все-таки решил подсмотреть, кто же это идет. Через некоторое время из-за поворота вывалился огромный мужчина. Он был замотан в смирительную рубашку, рукава которой, как и полагалось, были связаны за спиной. Именно поэтому ему так трудно было держать равновесие. К тому же его глаза были закрыты. Стукнувшись несколько раз о стенки, он прошел мимо меня, а затем я услышал стук женских каблучков. Из-за угла вышла медсестра, очень стройная в затянутом халатике и в туфельках на шпильках. Ее даже можно было бы назвать хорошенькой, если бы она не было абсолютно мертвой. Глаза у нее, как и предыдущего мертвеца, были закрыты, и она шла, вытянув перед собой руки, как зомби в фильмах ужасов. Она пошла по коридору легкой, танцующей походкой, но перед моей дверью вдруг замедлила шаги. Я осторожно закрыл дверь и судорожно ухватившись за ручку, стал крепко держать ее. Но она снова пошла быстрее, прошла мимо меня, и вскоре звук ее шагов затих. Тяжелых шагов мертвого мужика уже тоже не было слышно, и я через некоторое время решился выглянуть в коридор. Там абсолютно никого не было, и так как деваться мне было некуда, я пошел дальше.

За углом коридор продолжался недолго, в конце его была глухая стена. Я растеряно остановился возле нее, не зная, что делать дальше. Здесь как и в предыдущем коридоре были только открытые двери пустых палат. Вдруг в темном углу ближайшей ко мне палаты что-то как будто сгустилось и стало двигаться. Я прижался к стене. Бежать было некуда, да и надоело мне уже бегать, поэтому я просто стоял и ожидал появления очередного монстра. Но это оказался мальчик. Самый обыкновенный мальчик лет четырнадцати, на вид живой только очень грустный. Он стал на пороге комнаты, не делая попыток приблизиться ко мне, и тихим монотонным голосом сказал.

— Тебе не нужно бояться нас, мы ничего тебе не сделаем. Мы очень долго ждали тебя, потому что нам нужна твоя помощь. А то, что ты видел, это просто для того, чтобы ты не смог нас забыть. Теперь это все окончено, теперь мы будем просто ждать, когда ты сможешь сделать это для нас. Вот твоя дверь, иди.

Он показал рукой на одну из дверей. На вид она ничем не отличалась от всех остальных, просто была прикрыта. Я снова повернулся к мальчику. Он совсем не был страшным, и я хотел спросить его, что же я должен для них сделать. И для кого это, для них. Но он понял мои мысли, и отрицательно покачал головой.

— Тебе объяснят, — прозвучали тихие слова. Потом он отступил назад в темноту палаты, и дверь сама по себе медленно закрылась за ним.

Все еще не веря, что освобождение близко, я подошел к той двери, на которую он указал, и рванул ее на себя. Мне пришлось сразу же зажмуриться от дневного света. Так зажмурившись, я и переступил порог. А когда я смог открыть глаза, то увидел, что нахожусь на поросшей кустарником поляне. Клиники не было. В густой траве белели обломки стен и куски разрушенных колонн. Еще вокруг валялись полусгнившие рамы с выбитыми стеклами, части какой-то мебели. Вдалеке я увидел остатки мраморной лестницы, которая теперь никуда не вела. Очевидно, это и были развалины, о которых говорил шофер.

— Да, — произнес сзади знакомый голос. — Когда-то это действительно было психиатрической лечебницей. Но теперь это давно уже только развалины.

В общем-то, я и сам уже начал кое-что понимать, поэтому даже не очень удивился, когда, повернувшись, увидел его. Он стоял, скрестив руки на груди, такой же стройный и красивый, каким был при жизни.

— Гошка, — только и смог сказать я, — как же я рад тебя видеть.

— Даже мертвого? — горько улыбаясь спросил он.

— Даже такого, — подтвердил я, не в силах произнести этого рокового слова. — Но как же это с тобой случилось? Почему?

— Передозировка наркотиков, — кратко сказал он.

— Но почему же ты, — начал было я, но он поднял руку, останавливая меня.

— По дурости, но теперь уже ничего не исправишь. Послушай, мое время истекает, а я должен многое тебе сказать. Это случилось в марте 1957 года. Землетрясение, а клиника оказалась в его эпицентре. Далеко не все погибли сразу. Многие оказались под завалами. Они умирали медленно и мучительно, некоторые даже не понимали, что с ними происходит, другие взывали о помощи. Но на помощь никто не пришел. Тогда считалось, что у нас в стране победившего социализма не может быть катастроф с человеческими жертвами. Было объявлено, что все население было вовремя эвакуировано, и никто не пострадал. Не стоило поднимать шум ради нескольких десятков душевнобольных людей. Их просто оставили умирать под обломками, и они и до сих пор там. Но ты ведь знаешь, их души не могут обрести покоя, пока тела не будут похоронены в освященной земле. Их нужно вытащить оттуда и похоронить как полагается, на кладбище и со священником. Ты должен добиться этого для них.

— Но почему я? И почему они так долго ждали?

— Мертвым очень тяжело снова вернуться в мир живых, даже на короткое время. Для этого нужно много энергии, и они копили ее все эти годы. Кроме того, очень трудно найти человека, который мог бы слышать и видеть мертвых. Другие люди уже бывали здесь, но они всегда видели только развалины, и не слышали голосов из-под земли. Ты наделен даром общаться с мертвыми. Такие люди встречаются очень редко. Раньше они назывались медиумами. Правда, многие из тех, кто называл себя так, были просто шарлатанами, но некоторые действительно могли слышать и видеть нас.

— Но почему ты здесь? Ты ведь еще даже не родился в 57-м году.

— Это не важно. Я теперь один из них. Я принадлежу к миру мертвых, они мои братья. Помоги им. Сделай это, потому кроме тебя никто не может им помочь.

Его голос становился все слабее, и я видел, что его как будто бы относит от меня ветром.

— Гошка, подожди, — с отчаянием закричал я. — Что нужно сделать для этого?

— Обратись в газеты, пойди в церковь, пойди к начальству. Там у тебя в сумке, есть деньги, много, тебе хватит на все. И запомни, их было пятьдесят три человека. Пятьдесят три.

— А ты? Я еще увижу тебя?

— Найди моих родителей. Они живут в Симферополе, ул. Вишневая, 42. Они покажут тебе, где я похоронен. Приходи туда.

Его голос стал совсем слабым, и он исчез вдали. Около дерева, где он стоял, осталась только моя сумка. Вокруг никого больше не было, никто не разговаривал со мной, все мертвые тихо лежали глубоко под землей и не тревожили живых, но я почти физически чувствовал, что они чутко прислуживаются, к тому, что происходит наверху и ждут, ждут, ждут. Что ж, если я их единственная надежда, я должен действовать. Я подхватил сумку, еще раз огляделся, чтобы запомнить это место и пошел по направлению к поселку.

* * *

Через два месяца я стоял на симферопольском кладбище возле Гошкиной могилы и мысленно разговаривал со своим другом. Мне удалось добиться перезахоронения на удивление быстро. Люди вновь поверили в бога и стали серьезно относиться к таким вещам. Нашлись родственники погибших, нашлись состоятельные люди, которые захотели поучаствовать в этой филантропической акции. Все пятьдесят три скелета были извлечены из-под обломков и после церковной панихиды похоронены в освященной земле. Я выполнил все, что они хотели и теперь был свободен. Об этом я и рассказывал теперь своему другу. Мысленно, конечно, потому что рядом со мной стояли его родители, а они уж, конечно, ничего не должны были знать о нашей с ним встрече. Позже, распрощавшись с ними, я уехал оттуда навсегда. Мой друг Гоша еще два раза приходил ко мне во сне. Но только он приходил живой и здоровый, и ни он ни я не помнили о том, что он умер, и что я был на его могиле. Во сне он был веселый и счастливый, мы разговаривали с ним, смеялись и шутили. Удивительное дело, после этих снов я просыпался радостным, без боли и тоски о нем, и размышляя обо всем этом, я вдруг однажды понял, что смерти нет. И тогда мой друг приснился мне в третий раз. Теперь, когда он пришел, мы почему-то уже оба знали, что он умер, но нам было легко говорить об этом. Больше он не приходил ко мне никогда, но я навсегда запомнил, то, что он сказал мне на прощание.

"Не беспокойтесь о нас, это вы в гостях, а мы дома"

 

Дочка

Ну, вот она, наша девочка, — заметно волнуясь, сказала Лена, открывая дверь в детскую. Гости вошли и сразу заулыбались, а пятнадцатилетняя Настя даже всплеснула руками от восторга.

— Ой, мама, смотри какая хорошенькая, просто кукла, — воскликнула она.

Действительно, в своем ярко-синем пушистом комбинезончике, сидевшая в кроватке малышка походила на дорогую красивую куклу. Конечно, Лена знала, что синее покупают мальчикам, а девочкам розовое, но покупала дочке почти все голубое и синее, так как у нее были удивительно синие глаза. И это при темных густых волосах и бело-розовом фарфоровом личике. Когда они гуляли с ней по улице, даже самые хмурые прохожие невольно притормаживали, чтобы полюбоваться ею, а многие женщины вообще останавливались или улыбались ей на ходу. Вот и сейчас сестра с мужем и дочкой с явным восхищением смотрели на Стеллочку, а та, почувствовав себя в центре внимания, тоже с любопытством рассматривала посетителей.

— Надо же какая красивая, — продолжала простодушно восхищаться Настя.

— Да, малышка просто прелесть, — поддержала ее Вера, а Павел просто молча поднял вверх большой палец.

Тем временем Стеллочке надоело смотреть на них, и она вернулась к прерванному занятию. В руках она держала ярко раскрашенную пластиковую книжку, предназначенную развлекать детей во время купания в ванне и, хлопая по ней пухлой ладошкой, болтала что-то на своем детском языке, как будто читала.

— Ты что читать умеешь? — со смехом спросила ее Настя.

Малышка на секунду задумалась, но потом четко и ясно сказала "Дя", и в подтверждение энергично кивнула.

— Ничего себе, — засмеялся Павел, — так ты, наверное уже и в школу ходишь?

— Дя, — последовал незамедлительный ответ, вновь подкрепленный кивком.

— Ну, наверное уже в десятый класс?

— Дя, — не задумываясь согласилась Стеллочка.

Тут уже все не выдержали и дружно засмеялись. Довольная произведенным впечатлением, малышка тоже начала смеяться, как будто поняла шутку.

Настя, не выдержав, выхватила ее из кроватки и объявила:

— Раз она теперь моя двоюродная сестра, я буду ее воспитывать. Ты поняла, — обратилась она к девочке. — Мы будем с тобой дружить. А ну, быстренько обними и поцелуй Настю, свою сестричку.

Малышка послушно обняла ее и, прижавшись к ней губками, несколько секунд усиленно дышала ей в щеку, видимо, совершенно искренне считая, что целует.

— А она говорит еще что-нибудь, кроме "да"? — поинтересовался практичный Павел.

— Да, — гордо сказала Лена. — Она говорит почти двадцать слов. Для года и двух месяцев это довольно много. Она говорит "нет"…

— Неть, — четко сказала девочка, как будто бы все понимая. Это прозвучало так комично, что все опять засмеялись

— Еще она говорит "мама"…

— Мама, — повторила малышка и похлопав Лену по плечу, добавила, — о мама.

Лена почувствовала, как ее глаза предательски увлажнились. Вот, наконец-то, она дождалась, что ее называют мамой. Сколько лет она мечтала об этом, и вот это свершилось. У нее есть доченька, да еще такая чудесная.

Глядя на младшую сестру, прослезилась и Вера.

— Ну, слава Богу, — вытирая глаза, сказала она, — Я так рада за тебя, девочка чудесная.

— Но вы ведь не обижаетесь, что мы вам ничего не рассказывали о ней? — виновато спросила Лена. — Мы просто очень боялись сглазить. И так нас с Вадимом сглазили, или, может быть, просто бог обидел.

— Скорее всего действительно сглазили, — подтвердила сестра. — Я же помню, как еще на вашей свадьбе без конца люди говорили, ах, как Лене повезло, муж такой красивый и богатый, и любит ее так. И вообще они такая красивая пара.

— Видно полного счастья не бывает. Если уж с мужем все хорошо, так в другом бог обидел. Ты же знаешь, скольких мы врачей обошли, и здесь, и в Германии, и в Англии, и в Израиле. Все только плечами пожимали и говорили, все у вас обоих в порядке, и будут у вас дети, вот увидите, а так ничего и не получилось, — вздохнула Лена. — А из детдома брать, опасно, там же такая наследственность. Сами знаете, порядочные люди детей не бросают, только подонки какие-нибудь. И что интересно, для них родить ребенка, это не проблема. Это только нам бог детей не давал, а всяким алкоголикам пожалуйста.

— Ну так где же вы взяли Стеллочку? Теперь ты уже можешь нам рассказать? — нетерпеливо спросила Вера.

— Теперь могу, мы уже все официально оформили, ее у нас уже никто не заберет, — счастливо улыбнулась Лена. — Пойдемте только сядем за стол. Я тут столько наготовила, Настя, пойдем. Стеллочка тоже с нами посидит.

— Ну, нет, — отмахнулась Настя. — Я не голодная, вы идите, а мы с ней здесь поиграем. А где у нас куколки? А где наши игрушечки? — нараспев обратилась она к малышке.

— Пойдемте, пойдемте, пусть Настя с ней понянчится, — сказала Вера, которой не терпелось поскорее узнать все подробности.

— Ну, хорошо, только проходите и садитесь. Что вам положить?

— Ой, Лена, ну потом. Сначала расскажи все, — дружно запротестовали гости. — Давай, рассказывай.

— Ладно, слушайте, — начала Лена. — Узнали мы о ней случайно. Это никто, как бог нам ее послал. Или нас ей. Это случилось на майские праздники. Мы с Вадиком пошли навестить его главного бухгалтера, он ногу сломал. Ну, посидели там немного, поговорили, а когда вышли, еще было светло, погода стояла хорошая, теплая, и мы решили пройтись. И встретили их, то есть, Стеллочку и ее дедушку. Он у Вадика четыре года начальником охраны проработал. Очень порядочный человек, Вадик его очень уважал. Он бывший военный, подполковник в отставке, на пенсию вышел по состоянию здоровья, у него гипертония началась. Потом он подлечился немного и к Вадику пошел работать. И надо сказать, при нем действительно порядок был, и вообще он очень честный и добросовестный человек. Но полгода назад ему пришлось уйти с работы, снова гипертония разыгралась. Вадик ему такой банкет устроил на прощанье. Там вся его семья была, жена, она врач, кстати, и дети тоже были. Я еще обратила внимание, какие они у него красивые. А как он ими гордился. Всем рассказывал, что сын юридический факультет с красным дипломом закончил, а дочка и невестка в университете учатся.

В общем, его мы и встретили. Он вел Стеллочку за ручку, а во второй ручке она крепко сжимала веревочку от воздушного шарика. Мы окликнули их, а когда они подошли ближе, и я посмотрела на него, то даже испугалась, так он изменился. Помню, я еще тогда подумала, что болезнь делает с человеком. Он постарел, наверное, лет на десять за эти полгода, что я его не видела. Но мы, конечно, вида не подали, что удивлены тем, как он выглядит, решили, что, может, он болеет сильно. Вадик стал его расспрашивать о здоровье, а я наклонилась к Стеллочке. Знаешь, я когда ее увидела, меня прямо в сердце как будто что-то кольнуло. Я так мечтала о такой девочке, а вот у кого-то она есть. А она, знаешь, протянула мне шарик, такая довольная, и даже языком поцокала и головкой так смешно покачала, чтобы показать, какой он красивый. У меня прямо слезы на глаза навернулись, — всхлипнула Лена, — так мне обидно стало, почему она не моя. Ну, ладно, в общем, потом меня прямо как будто бог надоумил спросить, как там его жена и дети. А он, вдруг замолчал, отвернулся и глухим голосом таким говорит, что у него больше нет ни жены, ни детей. Мы с Вадимом сначала обомлели и даже не поняли, что он имеет в виду, а он тогда и рассказал нам, что они со Стеллочкой одни на всем свете остались. Четыре месяца назад их всех пригласили на свадьбу. Его жена, сын с невесткой и дочка с женихом поехали, а он остался с ребенком, так как ему все равно ни пить, ни есть почти ничего нельзя. Да и с малышкой кто-нибудь должен был остаться, вот он и отпустил их всех погулять. Ехали они на машине дочкиного жениха. Он парень хороший был, не пил почти совсем, а тем более за рулем. Да только мало им это помогло. Когда они назад ехали на них грузовик наскочил, шофер был пьяный вдрызг. Все, кроме невестки, погибли сразу, а она еще сутки прожила. Все плакала и просила его позаботиться о девочке. Уже умирала, а все равно о себе не думала, только о дочке, и смотрела на него умоляющими глазами. Представляешь, вот бедная женщина, как ей было тяжело знать, что она оставляет такого крохотного ребенка на больного старика.

Мы с Вадиком, когда услышали это, так растерялись, что даже не знали, что ему сказать. А что вообще можно сказать в такой ситуации, разве можно кого-то утешить в таком горе? Но потом все-таки Вадик пришел в себя, стал ему предлагать материальную помощь, но он отказался. Сказал, что получает пенсию, и девочка за отца тоже, и им хватает. Вот только он очень за внучку переживает. Он ведь пожилой больной человек, а сейчас и вообще себя все время плохо чувствует. Если с ним что-нибудь случится, что с ребенком будет. Та, вторая бабушка, невесткина мать, живет в Киеве, вместе с семьей старшей дочери. У них квартира маленькая, они вчетвером в двух комнатах теснятся, ссорятся между собой постоянно, так что там для Стеллочки места не найдется.

В общем, когда он попрощался, и они ушли, мы с Вадиком посмотрели друг на друга и у обоих во взгляде было написано: это наш шанс. Девочка ведь необыкновенная, вы же сами видели, и хорошенькая, и из хорошей семьи. Мы уже даже никуда и не пошли, а только целый вечер все обсуждали, как же старика уговорить отдать ее нам. Вадик еще как-то держался, а меня просто трясло, так я волновалась, получится или нет. Вадик даже испугался, стал меня уговаривать, чтобы я так не переживала, но мне уже ничего в жизни не нужно было, только Стеллочка. Короче, на следующий день мы накупили подарков и пошли к ним, благо у Вадика на работе сохранился адрес Михаила Петровича. Всю дорогу я пыталась доказать себе и Вадиму, что старик просто должен отдать нам девочку ради нее самой. Что он сможет ей дать, старый, больной, а мы для нее сделаем все. И он сам это поймет и отдаст нам ее. Но Вадик так не думал.

— Понимаешь, одно дело говорить о том, что он переживает за ребенка, а другое дело вот так взять и отдать внучку чужим людям. Но мы с тобой постараемся все-таки убедить его, — быстро прибавил он, потому что у меня оборвалось сердце и это, по-видимому, было ясно написано у меня на лице.

— Я была уверена, что сразу смогу начать говорить о Стеллочке с Михаилом Петровичем, и вообще, что он сам догадается, зачем мы пришли. Но ему и в голову это не пришло. Он ведь прожил свою жизнь в эпоху профсоюзов, и считал нормальным, что его пришли навестить с бывшей работы и принесли подарки. Он пригласил нас пить чай, мы сидели, он нам рассказывал, какая у него была чудесная семья, мы слушали, сочувствовали ему и никак не могли начать разговор о главном. А Стеллочка, — Лена нежно улыбнулась, — сидела тут же возле нас, и играла новыми игрушками, которые мы ей принесли. Знаешь, я посмотрела на нее, одета она была чистенько, ничего нельзя было сказать, но все вещи старенькие, стираные-перестиранные, видно, их еще мама и бабушка покупали, когда были живые. И игрушечки ее собственные тоже уже не новые, облезшие, некоторые поломанные. У меня прямо сердце заболело, а как начать разговор — не знаю.

— Понятия не имею, как бы мы все-таки заговорили с ним, если бы он сам не помог нам, невольно, конечно. Оказалось, он даже и не знал, что у нас нет детей. Я взяла Стеллочку на руки, прижала к себе, а он вдруг возьми и спроси:

— А ваши дети уже большие, наверное?

Тут уж я не выдержала и заплакала. Он бедный ничего не понял, удивился сначала, потом испугался. Смотрит на Вадика, а тот глаза опустил и молчит. Тогда я и сказала ему все. Что у нас нет детей, а мы много лет мечтаем о ребенке. Что если он отдаст нам Стеллочку, она будет самым любимым и дорогим ребенком. И Вадик тоже, наконец-то, пришел в себя, и заговорил. Сказал, что он богатый человек, и все, что у нас с ним есть, все будет ей. И мы все сделаем, чтобы она была счастлива. А я еще сказала, что ему не придется расставаться с ней. У нас большой дом, он может жить с нами, потому что он будет теперь родным для нас человеком. Стеллочке мы скажем, что он мой дядя, и он останется для нее дедушкой.

— Подумайте о ней. Сейчас, пока она маленькая и не понимает, она счастлива с вами, но позже ей ведь захочется иметь и маму и папу. Вы ведь не хотите, чтобы она всю жизнь была несчастна?

В общем, мы его так уговаривали в два голоса, он совсем растерялся. А я еще и плачу, никак не могу успокоиться. Мне ведь и его жалко, и Стеллочку, и нас с Вадиком, что мы такие ущербные. Смотрю, и Вадик тоже глаза вытирает. Да и старика проняло, он лицо руками закрыл, а под пальцами слезы текут. Наплакались все, каждый о своем горе, но вот девочку всем троим жалко. А она бедненькая тоже расстроилась, детям ведь передается настроение взрослых. У нее тоже личико сморщилось, она ничего не понимает, в глаза нам всем заглядывает, деду лицо все пытается открыть. В общем, глядя на нее, мы поняли, что нужно успокоиться, не расстраивать ребенка. Улыбнулись ей, дали ей в ручки опять игрушечки, она успокоилась, а мы сели и все обсудили. Михаил Петрович оказался человеком разумным. Он сказал, что, конечно, ему очень больно отдавать своего родного ребенка, но другого выхода нет. Это нужно сделать ради девочки. Сейчас жизнь очень тяжелая, а что он сможет ребенку дать? И не только в материальном смысле, а и во всех остальных тоже. С ней ведь играть надо, заниматься с ней, а у него уже ни сил, ни здоровья нет. Нет, он старается, конечно, как может, но с его детьми, когда они были такими маленькими, больше жена занималась. Он даже толком и платьица не может ей выбрать, соседку просит. А когда она вырастет? Ведь когда ей будет восемнадцать, ему уже пойдет седьмой десяток. Ей, бедной, ни поговорить, ни посоветоваться не с кем будет, а он будет только камнем у нее на шее.

Короче говоря, — улыбнулась воспоминаниям Лена, — решили мы, что он отдаст нам Стеллочку, только прежде она должна будет привыкнуть к нам, потому что, кроме него она никого не знает и ни к кому не пойдет. Мы договорились, что я буду приезжать к ним на целый день, гулять с ней, кормить, купать, а вечером будет подъезжать Вадик и тоже будет с ней заниматься. Он, видно, хотел, посмотреть, как мы будем к ней относиться, когда у нас обязанности появятся, потому что растить ребенка, это ведь не только счастье, а еще и тяжелый повседневный труд.

Но вот чего он не знал, это то, что для меня любая работа для Стеллочки — самое большое счастье. Я столько лет мечтала о ребенке, закрывала глаза и представляла, как я держу его или ее на руках, целую, обнимаю, даже разговаривала с ним вслух. А потом открою глаза, а ничего нет, только огромная рана в сердце. А теперь вот у меня будет такая чудесная девочка. Да я на все была готова ради нее. Мне и няни никакой не нужно было, я все только сама хотела для нее, моей куколки, делать.

Назавтра я взяла на работе отпуск и поехала к ним. Какое это было счастье, возиться с ней. Знаешь, я впервые дотрагивалась до своего ребенка, и только теперь поняла, что матери до своих детей дотрагиваются совсем не так, как до чужих. Я не могу это объяснить, но только после того первого дня, я сразу могу уверенно сказать о любой женщине на улице, идет ли она со своим ребенком, или с племянником или еще кем-нибудь, например. И мне так хотелось забрать ее уже скорее домой, чтобы она уже была нашей. Мы не знали, сколько времени старик отвел на этот испытательный срок, и боялись даже спросить его об этом.

Но жизнь сама распорядилась в этом вопросе. На третий день рано утром, когда мы еще спали, раздался звонок. Это оказалась соседка Михаила Петровича. Оказывается, ему ночью стало плохо, сильно повысилось давление, и он ничем не мог его сбить. До утра он сам пролежал, а утром смог к ней постучать в стенку. Она прибежала, благо ключ он ей дал заранее для таких случаев, вызвала скорую помощь. Ему сделали несколько уколов и хотели забрать в больницу, но он попросил подождать, пока к нам дозвонится. Вот сейчас он нас ждет, не можем ли мы срочно приехать?

Ну, как это мы не можем, когда там наш ребенок совершенно без присмотра остается. Конечно, мы немедленно вскочили в машину и помчались к ним. Приехали, а там Михаил Петрович лежит на диване, красный весь от высокого давления и глаза даже открыть не может. Соседка сидит с малышкой на руках, а та такая несчастная, препоганая, к дедушке рвется, гладит его по лицу, пытается с ним разговаривать. Увидела нас и так обрадовалась. Я взяла ее на руки, а она так прижалась ко мне, обняла, а сердечко у нее так бьется, бедненькое. В общем Вадик вызвал скорую помощь, отвез Михаила Петровича в хорошую частную клинику, а я осталась со Стеллочкой. Она уже привыкла ко мне, немножко только похныкала, когда дедушку увезли, а потом успокоилась, я ее умыла, накормила, а потом Вадик вернулся, и она с ним даже пошла гулять, хотя его она меньше знала.

Знаешь, — Лена снова смахнула счастливые слезы, — я как вспоминаю этот наш первый день, каждый раз плачу. Это ведь в первый раз мы были одни со своим ребенком. Такое чудесное ощущение не передать словами. Только, наверное, люди, которые как мы были так долго лишены этого, могут нас понять. А вечером мы втроем поехали к Михаилу Петровичу. Она, конечно, как увидела его, сразу кинулась к нему. Ему уже было гораздо лучше, он взял ее на руки, обнял ее, поцеловал, а потом сказал нам, и так твердо, видно, принял решение.

— Берите ее, и оформите все бумаги, пока я жив. Я вижу, что со мной каждый день может что-нибудь случится, что с ней будет? Не дай Бог, заберут в детдом, потом и не найдете ее вообще. Давайте оформляйте все, чтобы я видел, что она в хороших руках, тогда я смогу умереть спокойно.

— Мы, конечно, стали уверять его, что он еще много лет проживет, мы будем о нем заботиться, но он был прав, нам нужно было удочерить ее официально как можно скорее, и Вадик на следующий же день бросился оформлять удочерение. Нам это обошлось кучу денег, но все документы нам сделали буквально за неделю. Ты знаешь, мы пришли с ней забирать Михаила Петровича из больницы, и он сам сказал ей, вот это твоя мама, и сам стал учить ее называть меня так. А вот Вадику он сказал, ты извини меня, но я не могу учить ее говорить тебе папа, научи ее сам. И заплакал. Нам так было его жалко, представляешь, как ему бедному было тяжело. Как будто он своего мертвого сына предает. Но ради девочки он, конечно, смирился с этим.

— Из больницы мы забрали его к нам. Он пожил с нами неделю, потом увидел, что девочка уже совсем привыкла к нам, что мы ее очень любим, и стал собираться домой. Теперь вот иногда приезжает к нам на субботу-воскресенье. Он ведь скучает по ней. И, знаешь, что самое интересное, он с нашим садовником подружился. Оказывается, хотя он и человек городской, ему всегда нравилось в земле копаться, так что он здесь у нас при деле.

Лена счастливо засмеялась и спохватилась.

— Ой, что же это я вас совсем заговорила. За стол посадила, а кушать не даю. Давай, Павлик, наливай шампанское, а то Вадика ждать очень долго.

— Ну, за нашу новую племянницу, — поднял тост Павел. — Чтобы была живая и здоровая, и росла вам на радость.

— Наверное, так и будет, — сказала Лена. — Во всяком случае, нам был знак.

— Как это знак?

— Ну, не знаю, — смутилась она, — Вадик надо мной смеется, но я знаю, что это был знак, что мы поступили правильно.

— Так, а ну, с этого место поподробнее, — тут же заинтересовался Павел, который уже много лет коллекционировал всякие мистические случаи.

— В тот день, когда Михаил Петрович заболел, — начала объяснять Лена, — Вадик должен был с утра ехать на встречу с важным клиентом. А тут ему пришлось все бросить и ехать туда. Его заместитель был в этот день выходной, но Вадик позвонил ему и попросил поехать вместо него, а материалы обещал ему прислать с шофером на место встречи. Тот поехал из дому, а шофер из офиса. И по дороге шофер попал в аварию. Кто-то перебежал дорогу под самым его носом, он свернул и врезался в дерево. И знаете, что самое интересное? — торжествующе сказала она. — Шофер совсем не пострадал, слава богу, а вот сиденье рядом, где обычно Вадик сидит, было смято в лепешку. Если бы Вадик в тот момент сидел там, не знаю, чем бы это закончилось.

— Интересно, — задумчиво сказал Павел, — получается эта малышка ему жизнь спасла.

— Да, — подтвердила Лена, — она как будто бы сразу отблагодарила нас, за то, что мы приехали спасти их с дедушкой. Так что, я уверена, мы взяли ее на счастье.

— Ну, значит так оно и есть, — подвела итог Вера. — А как Вадика родственники к этому отнеслись?

— Ой, не спрашивай, — махнула рукой Лена. — Они нам такое устраивали, ты себе не представляешь. Ну как же, его сестричка так твердо привыкла рассчитывать на наши деньги и вдруг такое. У нас, видите ли, будет свой ребенок, и деньги нам понадобятся самим.

— Слушай, я не понимаю, — вмешался Павел. — У Вадика сестры, как ее там, Галины, кажется, есть муж и взрослый сын. Да и сама она не калека, могла бы тоже пойти работать, ты же работаешь.

— Да о чем ты говоришь, она в своей жизни ни одного дня не работала. Сначала папочка обеспечивал, а потом они всю жизнь из Вадика деньги тянули.

— Так, а ейный муж? Он ведь тоже какой-то бизнес имеет?

— Ха, он их уже двадцать имел. Он же полный идиот, вечно влезет в самое настоящее дерьмо, а Вадик должен его выручать. И только выручит, как у него уже опять новая идея, и такая же умная как и предыдущая. Знаешь, как они мне осточертели.

— А на что вообще они живут? — поинтересовалась Вера.

— Да очень просто. Вадик каждый месяц дает мамочке деньги, потому что это же его мать, святое дело, можно сказать. Только на ту сумму, что он дает, можно прокормить целую семью, так что, полагаю, мамочка с ними делится, и на эти деньги они живут.

— А как теперь?

— Да продолжает давать, но не в этом дело, ты же знаешь, что у нас есть деньги. Мне, по крайней мере, хватает. Дело в завещании.

— В завещании?

— Ну, да, Его сестра и мамочка почти год обрабатывали Вадика, чтобы он написал завещание в пользу племянника, то есть сына сестры.

— Не понял, — удивился Павел, — а как же ты?

— Ну, и в мою пользу, конечно. Половину денег и дом мне, а вторую половину и фирму Денису. Я тогда согласилась. Зачем мне фирма, я в Вадика делах ничего не понимаю, а денег мне и половины хватит. И вообще, мне Вадик живой нужен, я даже и думать не хочу о том, что с ним что-нибудь может случиться. Так вот, это было несколько лет назад. Мы тогда твердо решили никого не усыновлять, да и они нам без конца твердили о наследственности, так что они привыкли к мысли, что их сыночек обеспечен. Вадик еще взял на себя оплату его учебы в институте. Он якобы учится на менеджера. Ну, а как же, у него же своя фирма будет.

— Так якобы или действительно учится?

— Да кто там учится. Числится, скорее всего. Да вы, если его увидите, сразу поймете, что ни учиться, ни работать он никогда не будет. Типичный плейбой, лодырь, мот и транжира. И такой же умный как его папочка. Так вот, когда мы взяли Стеллочку, они испугались, что Вадик переделает завещание. Кроме того, что она, может быть, и сама сможет управлять фирмой, когда вырастет, у нее будут муж, дети. Конечно, Вадик отдаст все нашим внукам, а не какому-то племяннику. Ну, вот и началось. Чего они только не говорили. И что Михаил Петрович нас обманул, и на самом деле его сын и вся семья умерли от алкоголизма или от наркотиков. И вполне может быть, что у них в роду было полно душевнобольных, а мы это не проверили. И ребенок тоже производит впечатление умственно-отсталой, это Стеллочка то есть, у них умственно-отсталая. Видала, какие скоты. Да она умница необыкновенная, а красавица какая, вы же видели. Она что производит плохое впечатление?

— Да ну, ерунда какая, — отмахнулись Вера и Павел — Совершенно очаровательная девочка. Ты лучше скажи, а что Вадик? Переписал завещание?

— Пока нет. Он хочет подождать, пока Стеллочка подрастет, да и посмотреть, что из этого оболтуса получится. Ну, я тоже пока жду. Дочка еще маленькая, у нас время есть. И потом я все-таки надеюсь, что с Вадиком ничего не случится, а на старости лет, он всегда успеет написать новое завещание. В общем, поживем-увидим.

— Да, — одобрили родственники — Ты права. Время есть, а жизнь сама покажет, что делать. Главное, что у вас теперь есть свой ребенок, и пусть растет здоровой и счастливой вам на радость.

Они еще посидели, поговорили о жизни, родителях, маленьких детях вообще и об их собственных. У Лены душа просто пела. Обычно, когда заходил разговор о детях, она старалась уйти, так как такие разговоры причиняли ей страдания, а вот теперь она с удовольствием выслушивала случаи из Настиного детства, советы, что делать, если ребенку нездоровится, в общем обычный разговор двух любящих мам. Да, теперь они были на равных. Лена, наконец-то, чувствовала себя полноценной женщиной, и это все было благодаря Стеллочке.

Когда Настю, наконец, с трудом оторвали от сестрички, и родственники ушли, Лена выкупала малышку, положила ее в кроватку, спела ей колыбельную, а когда та заснула, стала кормить ее кашей из бутылочки. Михаил Иванович предупредил ее, что Стеллочка не любит кашу, и ест ее только во сне. Лена варила жидкую кашу и кормила ее ночью и рано утром. Для этого специально вставала в пять утра, чтобы каша была свежей и хорошо разваренной.

— Господи, да разве это мне в тягость, — думала она склоняясь над мирно чмокающей во сне малышкой. — Я для нее все на свете могу сделать, это ведь моя доченька. Ничего, что не я ее родила. Не та мать, что родила, а та, что вырастила. И какое счастье, что они встретились с ней. Ей так была нужна забота любящих родителей, а им так нужен был ребенок. И вот Бог свел их вместе, и теперь они будут счастливы всю жизнь.

* * *

Лена налила в кастрюльку немного молока и поставила на огонь. Хотя Стеллочке недавно исполнилось два года, Лена в особых случаях все еще кормила ее кашей во сне. Сегодня как раз был такой случай. Малышка простыла и немного капризничала, не хотела кушать, не хотела ложиться спать в свою кроватку. Лена и не настаивала. Она не относилась к таким мамам, которые считали, что ребенка нужно заставлять всегда выполнять требования родителей. Ребенку, считала она, также как и взрослому надоедает каждый день делать одно и тоже. Да и ломать ей характер совершенно ни к чему, потом на ней каждый ездить сможет. Поэтому она уложила ее спать на диване в гостиной, как та и хотела. И покормить решила по старинке кашей во сне.

— Ну, так я пошла, — сказала ей с порога Ирина Михайловна. — Я думаю, я вам так скоро не нужна, так что я съезжу в супер за йогуртами для Стеллочки.

Лена кивнула ей и та ушла. Ирина Михайловна была их приходящей домработницей. Она покупала продукты, убирала в доме, помогала Лене готовить. Кухарку они не держали, так как Вадим отказывался есть, приготовленное чужим человеком, а держать няню Лена сама не хотела. Она хотела все делать для дочки сама. Работу она уже давно бросила и ни капли не жалела. Позднее материнство целиком захватило ее.

Она добавила в молоко ложку сахара и снова стала ждать, пока оно закипит. Молоко все никак не кипело, и Лена решила, что вполне успеет на минутку сбегать в туалет и вернуться. Она сделала огонь поменьше и пошла в гостевой туалет тут же рядом с кухней. Как теперь принято у них была американская открытая кухня, отделенная от гостиной только барьером.

Лена спустила воду в туалете и повернула защелку. Хотя в доме никого, кроме нее и спящей Стеллочки не было, она по привычке закрыла ее. Посмеявшись собственной глупости, она толкнула дверь. Дверь не открылась. Все еще не понимая, что случилось что-то страшное, она снова повернула защелку. Та свободно прокрутилась, не задевая замка. Лена похолодела. В панике она крутила защелку и толкала дверь, но та и не думала открываться. Все попытки были безнадежными. Она чувствовала, как ее охватывает ужас. На газовой плите стояла кастрюлька с молоком. Через несколько минут оно начнет кипеть, зальет огонь и газ начнет выходить в гостиную. А там спит беспомощный ребенок, которого она любит больше всего в жизни. Что делать? Что делать? Лена припомнила все, что она читала в книжках о чрезвычайных ситуациях. Главное, писалось там, не впадать в панику, а постараться взять себя в руки и найти выход из положения. Так, хорошо, я успокаиваюсь. Она постаралась унять дрожь во всем теле. Теперь выход. Какой может быть выход? Взломать дверь. Она изо всех сил уперлась в дверь и надавила всем телом. Бесполезно, та не подалась ни на сантиметр. Построено все, видно, было на совесть.

Хорошо, это явно не выход. Тогда попробуем еще раз замок. Она повернула защелку. Та прокрутилась совершенно свободно, ничего не задевая. Лена попыталась еще раз, пробовала приподнять дверь, прижать как-нибудь. Ничего не помогало. Выхода не было. Ее охватило самое настоящее отчаяние, она стала биться в дверь всем телом, потом обессилев, опустилась на пол, обхватила голову руками и завыла. В голове проносились страшные видения. Вот газ начинает заполнять комнату, ребенок начинает задыхаться. Сейчас она проснется, начнет кашлять, звать маму, плакать, а она будет сидеть здесь и слышать все это, и ничего не сможет сделать. А потом газ начнет просачиваться сквозь щели вверху и внизу, и она тоже задохнется в этой мышеловке.

Господи, сделай так, чтобы я умерла первой, чтобы я не слышала, как умирает моя любимая доченька. Доченька, прости меня, что я не уберегла тебя, но видит бог, я не виновата. Я не знаю, что я сделала в прошлой жизни, что Бог меня так страшно наказывает, но почему должен страдать ребенок. Я так берегла ее, я так старалась, чтобы она была здоровой и счастливой, почему же ты так поступил со мной, почему, почему, почему.

Лена чувствовала, что сходит с ума, она сидела на полу, все также обхватив голову и раскачиваясь твердила только одно слово, почему. Смерть все не приходила, она даже не чувствовала запаха газа в своей тюрьме. Видно, газ выходил понемножку, и ему требовалось много времени, чтобы заполнить большую гостиную.

Если что-то случится со Стеллочкой, а я останусь жива, я покончу с собой, думала она. Я брошусь с моста над дорогой. Хотя нет, там машины все время, и может пострадать шофер и люди в машине. Хватит, что я убийца своего собственного ребенка, зачем же еще убивать кого-то. Нет, я выброшусь с балкона. Пойду в Верин дом. Там два входа, в одном лифт, а в другом только лестница и выходы на общий балкон на каждом этаже. Я брошусь с четырнадцатого, последнего, чтобы было наверняка. Говорят, когда человек падает с высоты, он умирает не долетев до земли, потому что у него разрывается сердце. Какое счастье, я умру и буду вместе с ней. Я не пущу ее одну туда. Только надо будет бегом побежать, чтобы мне не помешали. Я не хочу жить без нее.

Вдруг она услышала, как открывается дверь и узнала шаркающую походку Ирины Михайловны. Она вскочила на ноги и стала отчаянно стучать в дверь. У нее появилась безумная надежда, может быть еще не все потеряно. Комната большая, может, ребенка еще можно будет спасти. Она стала кричать.

— Газа, газ, Ирина Михайловна, выключите газ и посмотрите, что со Стеллочкой. Скорее, я вас умоляю.

— Господи, Лена, что случилось, где ты? — услышала она недоумевающий голос домработницы.

— Я здесь, в туалете, я не могу выйти, замок испортился. Что со Стеллочкой? Она живая?

— Тьфу, тьфу, тьфу, что ты говоришь, Лена. Конечно, она живая, спит себе спокойненько, что с ней может случиться? Чего это она не должна быть живая? — удивилась Вера Михайловна.

— Вы уверены? Вы хорошо посмотрели?

— Ну, конечно, же. Сопит себе носиком. А чего ты так говоришь?

— Да ведь газ же на кухне включен. Выключите его скорее.

— Да нет никакого газа. Все выключено. С чего ты взяла, что газ включен?

Лена почувствовала, что силы оставляют ее и она сползает на пол.

— Как это нету? — еле произнесла она. — Он выключен?

— Ну конечно, выключен.

— А кастрюлька с молоком?

— Стоит здесь, холодная. Ты, видно, хотела включить, да забыла, к счастью. Я сейчас за кем-нибудь сбегаю, чтоб тебя открыли. Подожди, я тут недалеко соседа видела, сейчас позову его на помощь. Я быстро, пока Стеллочка спит.

Она убежала, а Лена осталась в изнеможении сидеть на полу. Как же так? Она прекрасно помнит, что газ был включен. Его кто-то выключил, но кто? Дома ведь никого, кроме нее и Стеллочки не было. Загадка казалась неразрешимой.

Когда Вера Михайловна вернулась с соседом, Лена с трудом заставила себя встать на ноги. Сосед принес с собой кочергу и подцепив замок, быстро вырвал его из гнезда и мгновенно открыл дверь. Когда, после бесчисленных Лениных "спасибо", он, наконец, ушел, она бегом бросилась к Стеллочке. Ей все еще не верилось, что все закончилось благополучно, что девочка жива и здорова, и ей не нужно выбрасываться с балкона. Малышка преспокойно спала, лежа на спинке и раскинув ручки на подушке.

— Солнышко мое, — умилено прошептала ей Лена, — как я счастлива, что ты живая.

У нее снова на глаза навернулись слезы. Пережитое волнение давало себя знать. Она вся дрожала, и ноги не держали ее. Испуганная Ирина Михайловна заставила ее выпить валерианку, но это не очень помогло. Только когда Стеллочка открыла глазки и позвала ее "мама", она смогла хоть немного взять себя в руки и улыбнуться дочери. Но потом страшные картины Стеллочкиной смерти снова стали вставать у нее перед глазами, и ее снова стала бить дрожь. Вконец перепуганная Ирина Михайловна позвонила Вадиму, и он, все бросив, примчался домой, так и не поняв толком, что же все-таки случилось.

— Так что произошло, Лена? — допытывался он, вглядываясь в измученное лицо жены и машинально поглаживая по головке Стеллочку, игравшую с куколкой у него на коленях.

— Понимаешь, я ведь оставила включенный газ, когда застряла в этом проклятом туалете. А в кастрюльке было молоко. Оно бы выбежало, залило огонь и газ пошел бы в гостиную. А там Стеллочка спала, — борясь с рыданиями начала рассказывать Лена. — Я думала, что она уже все… мертвая. Я молила бога, чтобы я тоже умерла скорее, — заплакала она. — Ты не можешь понять, что я там пережила.

— Ну, почему же не могу, могу. Я тебя понимаю. Но ведь все кончилось хорошо. Газ был выключен. Стеллочка, слава богу, жива и здорова. Постарайся успокоиться хотя бы ради нее, посмотри, как она переживает, что ты плачешь.

Действительно Стеллочка перестала играть и замерла, тревожно глядя на Лену.

— Мама плачет, — вдруг громко сказала она. Потом повернула головку к Вадиму и снова повторила: мама плачет.

— Нет, нет, солнышко, все хорошо. Мама уже не плачет, все в порядке.

Лена взяла дочку на руки. Та изо всех сил обняла ее и стала гладить по голове. Потом вдруг сердито посмотрела на Вадима и погрозив ему пальчиком, громко сказала «ну-ну-ну".

— Здравствуйте, — опешил Вадим, — а я здесь причем? Что, папа у вас во всем виноват?

Это было так комично, что Лена засмеялась сквозь слезы. Довольная, что развеселила ее, заулыбалась и Стеллочка. Вадим вздохнул с облегчением.

— Ну все, девочки, давайте забудем об этом. А вот давно мы не играли с вами в прятки. Чур, я первый прячусь.

И пошло веселье. Вадим с адской изобретательностью прятался за шкафами, за шторами на окнах, за вещами на вешалке, но Лена со Стеллочкой все равно находили его и тогда дом оглашался радостным визгом. Потом наступила очередь Стеллочки прятаться, и Вадим долго бродил по комнатам, приговаривая, ну, где же она, куда она могла подеваться. При этом он старательно не замечал маленькие ножки или головку, выглядывающие откуда-нибудь из-за кресла и упорно не слышал довольного хихиканья, шедшего оттуда же. Потом они поиграли в другие игры, поужинали, посмотрели мультики, в общем, Вадим постарался сделать все, чтобы отвлечь Лену от тягостных воспоминаний. Но когда вечером Стеллочка, наконец, уснула, он увидел, что Лена снова сидит, отрешено уставившись в одну точку, расширенными от ужаса глазами.

— Леночка, — вздохнув, снова начал он курс психотерапии. — Ну, хватит переживать, ведь ничего же не случилось и случиться не могло. Газ был выключен…

— В том-то и дело, что нет, — тихо, но твердо произнесла Лена. — Газ был включен.

— Лена, ну что ты говоришь. Ну, сама подумай. Вы были дома только вдвоем. Если он был включен, кто мог его выключить? Ну не Стеллочка же? — Физически она могла это сделать. Вентили расположены невысоко, и она вполне могла дотянуться.

— Ты что серьезно считаешь, что она могла почувствовать запах газа, встать, догадаться, что нужно сделать, пойти на кухню и выключить газ?

— Нет, конечно, я так не считаю. Я даже думаю, что если бы я сказала ей, что нужно делать, она бы все равно не поняла, чего я от нее хочу. Ей же всего два года. Она очень развитая для своего возраста девочка, так как она вообще умненькая, и я с ней много занимаюсь, но выключить газ она не могла.

— Хорошо, тогда кто мог сделать это?

— Никто. Это было некому сделать, но газ выключили, чтобы спасти ее, вернее, нас обеих.

— Так, кто же это сделал? Господь Бог?

— Не знаю, не имею понятия.

— Так, Лена, — Вадим, наконец рассердился. — Я больше не хочу об этом слышать. Я не желаю видеть, как ты сходишь с ума.

Лена посмотрела на него, он действительно был на грани терпения. Чутье подсказало ей, что если она не хочет, чтобы он считал ее ненормальной, она должна перестать настаивать на своей версии.

— Ну, хорошо, — неохотно сказала она. — Наверное, ты прав. Возможно, я просто собиралась его включить и забыла. Ладно, давай больше не будем об этом.

— Ну, слава богу, — с облегчением сказал он и тут же заговорил о том, что им нужно обязательно съездить отдохнуть вместе с ребенком, конечно. Он в ближайшее же время найдет возможность выделить время на отпуск, а она пусть подумает, куда лучше им поехать. Лена поддакивала ему, высказывала различные предложения веселым голосом, а перед глазами у нее стояла газовая плита, на которую она посмотрела, выходя из кухни. Огонь был еще довольно большим, и она подумала, не прикрутить ли его еще немного, но потом решила, что не стоит.

Потом, когда она уже лежала в кровати, а Вадим спал рядом, она вдруг припомнила еще кое-что, чему раньше не придавала значения. У нее в ушах прямо зазвучал голос Михаила Петровича, который сказал им, сразу после того, как они взяли Стеллочку.

— Знаете, — сказал он тогда, — это просто судьба, что вы тогда встретили меня. Я и не собирался идти той дорогой. Я хотел пойти с ней через садик, покатать ее там на качелях, а она сама потащила меня в эту сторону. Я ей говорю, пойдем на качели, ты же любишь кататься, а она ни в какую, уперлась "туда, «и все. И только мы свернули за угол, как встретили вас. Так что она сама, можно сказать, вас выбрала.

А потом был этот случай с машиной, вспомнила Лена, когда Вадим не поехал на совещание, а поехал к Михаилу Петровичу и, благодаря этому остался жив. Она как бы сразу отблагодарила нас за нашу любовь к ней, вспомнила она свои собственные слова. Что же за ребенок им достался. И вдруг в ее памяти всплыл еще один эпизод. Когда Стеллочке был год и восемь месяцев, они пошли к детскому психологу. Это был обычный визит. У них в поликлинике все дети дошкольного возраста один раз в полгода должны были наблюдаться у психолога, который следил за их развитием. Когда они вошли в кабинет, там уже было несколько детей, примерно Стеллочиного возраста. Врач показывала им предметы разных цветов и просила назвать цвет. Когда они сели за стол, врач показала им мячик оранжевого цвета.

— Кьясный, — уверено сказал один малыш, и его мать гордо посмотрела на остальных мамаш, чьи дети вообще молчали.

— Я думаю, это оранжевый мячик, — спокойно произнесла ее дочка. Вероятно, благодаря тому, что Лена с ней постоянно разговаривала, она очень рано начала говорить и почти не коверкала слова, четко произнося "р" и "ш". Лена заранее предвкушала, что ее ребенок окажется развитее всех, но такого даже она не ожидала. Стеллочка сказала это как-то совсем так по-взрослому, что изумленный врач даже не знала, что сказать в первую минуту. Другие женщины завистливо посмотрели на Лену, а она ответила им гордым взглядом. Но потом она совершенно случайно перевела взгляд на Стеллочку и остолбенела. Та сидела на диване и насмешливо смотрела на остальных детей. Нет, нет, Лена не ошиблась. Это был взгляд разумного взрослого человека, снисходительно и насмешливо взирающего на неразумных младенцев. Лене стало не по себе, но то, что произошло дальше, было еще хуже. Стеллочка посмотрела на нее и усмехнулась ей заговорщической улыбкой, как будто они были на равных. Не веря себе, Лена закрыла глаза и встряхнула головой. Когда она снова открыла глаза через несколько секунд, все уже изменилось. Стеллочка вместе с другими детьми перебирала игрушки, и глаза ее светились обычной детской радостью. Потом Лене удалось убедить себя, что этот взрослый Стеллочкин взгляд ей просто показался, а на самом деле ничего такого не было. Но теперь все странности, которые она уже успела позабыть, вновь встали перед нею и потребовали ответа, а у нее его не было.

— Что же за ребенок нам достался? — снова и снова повторяла она, даже не пытаясь унять бившую ее дрожь.

И вдруг детский крик заставил ее вскочить с постели. Стеллочка и раньше иногда плакала по ночам. Как всем детям ей время от времени снились страшные сны, и ее надо было утешать и успокаивать. Сразу забыв все свои сомнения и терзания, Лена кинулась на помощь своему ребенку. Та сидела в постели и, растирая кулачками глаза, громко плакала. При виде Лены она протянула к ней ручки.

— Мама, — жалобно сказала она — серый волк.

— Ну, что ты, солнышко, он тебе приснился. Волки бывают только в сказках, — схватив ее на руки и прижав к себе, зашептала Лена. — Все в порядке, доченька, все хорошо, успокойся. Мама с тобой, она не даст тебя обидеть. Давай сейчас попьем с тобой водичку и ты успокоишься. Хочешь водичку?

— Да, — сонно сказала девочка, обвив ее шею ручками и изо всех сил прижимаясь к ней.

Лена напоила ребенка и стала укачивать ее, тихонько напевая древнее как мир "баю-баюшки-баю". Та еще несколько раз судорожно вздохнула, а потом успокоилась и уснула. А Лена еще долго качала ее на руках, не в силах расстаться с ней.

Какая же я дура, покаянно думала она. Выдумываю черт знает что на ребенка, а она самая обыкновенная маленькая девочка, которой нужно, чтобы ее мама была возле нее. А такие странные случаи, наверное, случаются не так уж редко, недаром люди рассказывают всякие такие истории. Да ведь и бог тоже ведь есть. Вот он и спасает время от времени того, кто это заслуживает. А кто больше заслуживает этого, чем маленький невинный ребенок.

Лена еще долго сидела с уснувшей дочкой на руках и пошла спать только под утро, приняв твердое решение не думать больше ни о каких странных случаях, потому что на все есть воля божья, а скорее всего пытаться проникнуть в его замыслы есть большой грех, и не стоит искушать судьбу.

— Да не было у меня никакой причины покушаться на жизнь своей сестры, — с досадой сказал Вадим. — Скорее у нее были причины убить меня.

— Тем не менее, — продолжал гнуть свое следователь, — отравлена была она. И произошло это в вашем доме, яд был проглочен вместе с кофе, и спасли ее только благодаря тому, что он начал слишком быстро действовать. Доза была рассчитана неправильно. Это ведь не совсем яд, а просто лекарство, для одних оно лечение, для других яд. Если бы этот кофе выпил такой крупный мужчина как вы, то он бы начал действовать гораздо позже и спасти вас было бы невозможно. Более того, причиной смерти бы посчитали остановку сердца, и дела бы никакого не было.

— Ну, вот, видите, все говорит о том, что отравить хотели меня, — вздохнул Вадим. — А она выпила этот кофе по ошибке.

— Вот вы все время говорите, отравить хотели меня, яд подсыпали мне, а кого вы имеете в виду? Кто мог подсыпать вам яд? Дома ведь никого не было, только вы, ваша сестра и дочь. Жена и домработница как раз уехали за покупками. Так кто мог это сделать?

— Знаете, мне не очень приятно об этом говорить, но у моей сестры вполне хватило бы совести отравить меня. И причина у нее была самая серьезная.

— Так, и какая же именно?

Следователь уселся поудобнее и приготовился слушать.

— Ну, хорошо. Дело в том, что моя сестрица и вся ее семейка уже давно живут за мой счет. Муж ее бездельник и негодяй, и сын теперь стал точно таким же. Мне ее всегда было жалко, и я давал им деньги. Более того, четыре года назад она и моя мать уговорили меня написать завещание, где я свою фирму и половину капитала завещаю племяннику. Так как у меня сына нет, я тогда согласился на это, тем более, что Денис поступил учиться на менеджера и должен был потом работать вместе со мной. Видите ли, мой бизнес в последнее время очень разросся, мне одному тяжело, и хотелось бы иметь рядом своего человека. В общем, я взял на себя обязательство оплачивать его учебу и, так сказать, содержать его эти пять лет. Вот после этого все и пошло-поехало. Кроме платы за обучения и всяких там карманных денег, у меня постоянно просили еще на разные непредвиденные расходы, типа на дополнительные занятия с учителями, мальчику видите ли, тяжело учиться, на учебники, на пересдачу экзаменов. Кроме того, мальчику нужно хорошо одеваться, чтобы не выглядеть хуже, чем другие, и все такое. Я давал деньги, хотя мне это уже стало надоедать. Мальчику, в конце концов, уже двадцать один, мог бы и сам что-нибудь подработать. А потом пару месяцев назад, мой заместитель случайно был в казино, и встретил там моего племянника. Тот не моргнув глазом проиграл приличную сумму, и при этом весело смеялся. Мой заместитель рассказал мне это, и я попросил своего начальника охраны проследить за Денисом. Оказалась, что тот бывает в казино регулярно, посещает также и дорогие рестораны, снимает там девиц легкого поведения, а я, как оказалось, за все это плачу. И надо мной еще и смеются. Естественно, когда моя сестра пару недель назад пришла ко мне с очередной байкой вытащить деньги, я ей отказал и объяснил почему. И сказал, что больше платить за его учебу я не намерен. И завещание тоже перепишу немедленно. Ну, тут все и началось, и слезы и уговоры, И мать моя, конечно, подключилась. Они стали мне угрожать, что в таком случае, они будут вынуждены продать коллекцию моего отца. По его завещанию, эта коллекция отходила мне, а дом и дача сестре. Это тоже, слава богу не мало. Но эту коллекцию старинного оружия отец собирал всю жизнь, и стоит она очень дорого. Я ее из родительского дома не забирал, так как мать попросила, чтобы она там оставалась до ее смерти. Ей, видите ли, будет очень ее не хватать. А теперь они мне заявили, что продадут ее. Я, естественно, распсиховался и тоже заявил, что немедленно подам на них в суд, и они мне выплатят всю стоимость коллекции до копейки, даже если им придется все продать и пойти жить на улицу. В общем, все эти семейные дрязги, конечно, выглядят очень некрасиво, но почему я должен оплачивать игру в казино и прочие забавы своего племянника. Я на эти деньги, между прочим, работаю с утра до ночи.

— Понятно, — согласно кивнул следователь. — И что же было дальше?

— А дальше после этого они притихли. Потом вдруг позавчера является моя сестра сюда с тортом и говорит, что с сыном она уже все уладила, он устроился на работу, на какую, правда, она не сообщила, но больше деньги ему не нужно давать, только дать ему шанс исправиться и не выбрасывать его из завещания. А в знак примирения она предложила посидеть, поговорить, выпить кофе с тортом, который она принесла. Ну, я согласился, мне и самому это все было до крайности неприятно, мы ведь родные люди все-таки. Ну, посидели, поговорили, поели торт, кофе попили, конечно, и она ушла. Вот и все. А потом вечером уже мать позвонила, рассказала, что ей на остановке автобуса стало плохо, люди вызвали скорую, отправили ее в больницу, а там ее еле спасли в реанимации. Это все, что я знаю. А почему вы ничего не спросили у моей сестры? Она ведь уже пришла в сознание.

— Мы спрашивали, но она твердит, что ничего не знает и ничего не понимает. И действительно, — задумчиво продолжил следователь, — все было бы логично, если бы она хотела отравить вас. Но отравилась почему-то она сама. Перепутать чашки она вряд ли могла. На столе стояли всего две, и она точно знала, в какой яд. Но, если мы все-таки примем версию, что хотели отравить вас, тогда напрашивается предположение, что ваша сестра не знала об этом, и у нас остается еще один человек, который мог это сделать. — И кто же это? — удивился Вадим. — Моей жены не было дома, это наша домработница может подтвердить.

— Но ведь дома была еще ваша дочь.

— Кто? — вытаращил глаза Вадим. — А причем здесь она?

— Видите ли, она ведь тоже ваша наследница. Возможно, ей сейчас срочно нужны деньги. Родители далеко не всегда все знают о своих детях. Возможно у нее есть серьезные проблемы.

— Ой, не могу, — засмеялся Вадим, — моей дочери срочно нужны деньги. Да зачем они ей?

— Не скажите, — серьезно возразил следователь, — Всем родителям кажется, что их дети еще маленькие, а у детей на самом деле уже есть проблемы, которые они стараются как-то решить.

Понятно, что вам, как отцу не хочется верить, что ваш ребенок способен поднять на вас руку, но мне приходилось встречаться и не с таким.

— Ладно, — сказал Вадим, наконец-то, перестав смеяться. — То, что у моей дочери есть проблемы, это однозначно, у кого их нет. Но проблема проблеме рознь. Пойдемте, я вас с ней познакомлю, и вы сами все увидите.

Они вышли из кабинета Вадима, где разговаривали все это время, и Вадим повел его за собой. Они вошли в просторную гостиную. На диване сидела симпатичная женщина, жена Вадима, следователь уже знал это, а возле нее, хорошенькая девочка лет трех пыталась прыгать через скакалку.

— Папа, — кинулась она к Вадиму, едва завидев его, — ты представляешь, я не могу прыгать через скакалку. Здравствуйте, — спохватившись вежливо сказала она следователю, и тут же снова начала жаловаться. — Все девочки умеют, а я нет. Вот, смотри.

Она резко хлопнула скакалкой об пол и подпрыгнула на ней.

— Ну вот вам и проблема, — весело сказал Вадим, любовно глядя на девочку.

— Да, проблема, — грустно вздохнув, подтвердила та.

— Теперь вам с моей дочкой все понятно? Она у нас очень поздний ребенок, и пока в магазины не ходит, и деньги ей не нужны.

— Все ясно, — отозвался следователь. — Дочка ваша действительно отпадает.

Он повернул голову, осматривая комнату.

— Дело происходило здесь? Давайте попытаемся восстановить события. Где вы были, когда ваша сестра Галина накрывала на стол?

— Я вышел в кухню, поставить чайник и задержался, так как жена велела поставить суп в холодильник, когда остынет, а я забыл. В холодильнике, кстати, не оказалось места, и я стал передвигать все, что там было. Потому и задержался.

— Так, а Галина?

— Она была здесь в комнате, ставила все на стол.

— А девочка?

— Причем здесь девочка? — рассердился Вадим, — Вы же видите, что она совсем еще крошка. Она играла где-то тут с куклами.

— И ничего я не играла. Я спряталась от тетки Галины за то кресло. Она плохая, я ее не люблю.

— Стеллочка, — попыталась остановить ее мать, — так нельзя говорить, это нехорошо.

— Все равно, она плохая, — упрямо повторила девочка. — Зачем она себе папину чашку взяла? Я ее папе подарила, а не ей.

— Так, доченька, давай пойдем и не будем мешать папе и дяде. Дети не должны вмешиваться в разговор взрослых, — сказала Лена и взяла дочку за руку, чтобы увести.

— Нет, нет, погодите, — вдруг заинтересовался следователь, — что ты сказала про чашку?

— Я раскрасила папе чашку из сервиза. Видите как красиво?

Она подбежала к серванту и показала на чайный сервиз, стоящий на полке. Он был сделан из тонкого белого фарфора, на чашках, тонкой золотистой полосой были нарисованы цветы. Приглядевшись, следователь увидел, что на одной из чашек цветы раскрашены чем-то бледно-розовым, скорее всего лаком для ногтей.

— Да, — смеясь, сказал Вадим, — она мне подарила эту чашку, и я теперь пью чай только из нее.

— А тетка Галя взяла и поставила чашку себе, — обижено продолжила рассказ девочка.

— Ну, и что было потом? — осторожно спросил следователь.

— Ну, она насыпала в чашки кофе и сахар и пошла на кухню за чайником. Да, — вдруг вспомнила она. — Она еще взяла и насыпала в папину чашку лекарство. А папа даже вовсе и не больной, зачем ему лекарство? Папа, ты разве больной?

В комнате на мгновение наступила тишина. Девочка ожидала ответа отца, а взрослые растерянно смотрели на нее.

— Нет, я не больной, — наконец смог ответить немного пришедший в себя Вадим.

— Ну, вот, я же знаю, что ты не больной. Поэтому, когда она пошла на кухню, я поменяла чашки. Пусть сама пьет свое лекарство.

Так, — сказал следователь, когда они все, наконец, пришли в себя. — Вот вам и разгадка. Скажите спасибо дочери, она спасла вам жизнь.

— Как это спасла жизнь? — с любопытством спросила девочка. — Папа, как это я спасла тебе жизнь?

— Ну, это так говорят, — уклончиво ответил следователь, так как Вадим ошеломлено молчал. — Папа потом объяснит тебе это. Ну, что, вы будете возбуждать дело против вашей сестры?

— А… нет. Конечно, нет, — твердо сказал Вадим. — Видите ли, это дело семейное. Пусть живут себе, я просто больше их знать не хочу и все.

Когда следователь, попрощавшись, ушел, Вадим, начал объяснять жене, почему он не хочет выносить сор из избы и подавать заявление против своей сестры, но Лена не слушала его. Она внимательно смотрела дочку, пытаясь увидеть ее глаза. Та хлопотливо рассаживала кукол вокруг игрушечного стола, разговаривала с ними, как обычный ребенок. Наконец, она почувствовала на себе Ленин взгляд, подняла глаза, посмотрела на Лену и улыбнулась ей. Лена облегченно вздохнула. Это был совершенно нормальный простодушный детский взгляд, и такая же простодушная улыбка. Нет, девочка ничего не помнит. Она самый обыкновенный ребенок. Но что-то все-таки происходит с ней… иногда. В голове у Лены стала зарождаться смутная догадка. Возможно, сегодня ночью она получит ответ на нее. Но ребенок здесь не при чем.

Ночью, когда муж и дочка уже крепко спали, Лена тоже улеглась в постель и закрыла глаза. Теперь нужно было ждать, когда придет то чуткое пограничное состояние между сном и явью, в котором люди неизвестно откуда получают ответы на мучающие их вопросы, или совершают гениальные открытия. И она не ошиблась. Как только она погрузилась в легкую дрему, предвещающую крепкий сон, она услышала у себя в голове негромкий женский голос, который сказал:

— Можешь задавать вопросы.

— Ты ее мать? — мысленно спросила Лена.

— Да, — прозвучал такой же ответ.

— Ты охраняешь ее?

— Да, и вас тоже. Пока вы любите ее, вам ничего не грозит.

— Ты вселяешься в нее?

— Пока она была совсем маленькой, так было. Потом я уходила, она все забывала и становилась обычным ребенком.

— А теперь?

— Теперь я не могу так, она уже большая. Теперь я просто подсказываю ей, что нужно сделать, и она делает. Я очень люблю ее. Я так мечтала вырастить ее сама, но смерть отняла у меня это. Но моя любовь сильней, чем смерть, поэтому я всегда рядом с ней.

— Я понимаю тебя. Я ведь тоже очень люблю ее.

— Я знаю. Я сама выбрала тебя, потому что уже тогда знала, что ты будешь любить ее. Спасибо тебе.

— Тебе спасибо. За то, что ты выбрала меня, и за то, что спасаешь нас. Не волнуйся о ней. Если нужно будет, я отдам за нее жизнь.

— Я знаю. Можно я буду приходить к тебе иногда? Вы, живущие, не всегда умеете делать правильный выбор. Мы, мертвые, обретаем мудрость, и я буду подсказывать тебе, как поступить. И еще одно. Иногда мне разрешено приходить к ней ночью. Во сне она узнает меня, говорит мне "мама". Не обижайся. Когда сон заканчивается, она все забывает, а для меня это самые счастливые минуты.

— Ну, что ты. Я не обижаюсь. Пусть во сне она будет твоей дочкой, а днем наяву моей. Главное, что ты охраняешь ее и, значит, с ней ничего плохого не случится.

— С ней ничего плохого не случится, — как эхо повторил замирающий вдали голос, и наступила тишина.

Наваждение кончилось. Лена села на кровати, сама не веря себе. Неужели она только что действительно разговаривала с мертвой матерью Стеллочки? Она встала и пошла к ребенку. Та мирно спала, подложив ручки под щечку. Распущенные волосы делали ее похожей на ангела, и Лена невольно залюбовалась ею. Вдруг девочка зашевелилась, ее лицо озарила счастливая улыбка, и все также продолжая спать, она протянула ручки и нежно сказала "мама".

Это не мне, сразу поняла Лена, это ей, той маме. Ну, что ж, пусть. Пусть бедная женщина хоть немного будет счастлива. Мы будем растить нашу дочку вместе, а когда она вырастет, может быть, я расскажу ей о ее родной матери, и мы вместе съездим на ее могилку.

Лена встала и, тихонько, чтобы не разбудить дочку, пошла к себе. Сзади нее прозвучал тихий счастливый смех, и ликующий детский голос произнес "мама пришла"

 

Мики

Когда я тринадцать лет назад пришел работать в Компанию, Мики уже была помощником главного бухгалтера. Главный бухгалтер был у нас человеком суровым, к нему старались обращаться как можно реже или даже вообще не подходить. У него был очень плохой характер, все ему казались тупицами и бездельниками, сидящими на шее у Компании, не приносящими никакой пользы и даром получающими зарплату. Все это было написано у него на вечно хмуром и недовольном лице, поэтому оберегая свой душевный покой все предпочитали с вопросами по работе подходить к Мики. У нее, кстати сказать, характер тоже был не сахар, и она тоже терпеть не могла тупых или некомпетентных работников, но все-таки всегда старалась объяснить, какие документы нужно составлять, и что в них должно быть написано. Объяснять ей было легко, так как она знала каждого клиента, наизусть помнила его условия оплаты и получения товара. Она приходила на работу на час раньше всех и часто уходила последней, так как работы было много, но главный бухгалтер часто бывал недоволен, если она не успевала сделать все вовремя. Он почти никогда не кричал, но своими безжалостными ехидными замечаниями мог любого довести до слез или до белого каления. Если его замечания относились к Мики, она мгновенно вспыхивала, психовала и клялась, что немедленно найдет себе другую работу, и ноги ее больше не будет в этой конторе. Но на следующее утро, она уже с семи часов сидела как всегда в своем кабинете и властным голосом разговаривала с нерасплатившимися клиентами или нерадивыми подчиненными.

Голос у нее был странный, хриплый, низкий, почти мужской, так не подходивший к ее худому жилистому телу. Она вообще была очень некрасивой и только большие карие умные глаза и очень красивые каштановые волосы немного смягчали впечатление от ее некрасивости. Она знала это и в свои сорок пять лет носила волосы распущенными до плеч, и, так как всегда ходила в обтягивающих джинсах или короткой юбке, сзади казалось молодой девушкой.

Странно было представить ее чей-то матерью или женой, но тем не менее она была замужем и очень любила своих двух дочерей, который были на удивление хорошенькими. Я знал это, потому что над ее столом висели их фотографии, к которым постепенно прибавились еще и фотографии двух малышей, ее внуков от старшей дочери. Младшая тоже вышла замуж пару лет назад, но с детьми у нее была проблема, она перенесла несколько выкидышей, Мики как-то по секрету рассказала мне об этом.

По работе нас с ней почти ничего не связывало, я работал менеджером по продажам и только иногда относил ей какие-нибудь документы или получал от нее списки неплатежеспособных клиентов. Когда я начал здесь работать, то понял, что для того, чтобы закрепиться в Компании, нужно выкладываться по полной и стал задерживаться на работе допоздна. Мне это даже начало нравиться, так как после четырех люди постепенно расходились и можно было спокойно поработать в тишине, без разговоров и телефонных звонков. Моя комната была на третьем этаже, но в конце работы я поднимался на четвертый, чтобы отметить карточку, и тогда я слышал, что Мики все еще сидит в своем кабинете и, сердито бурча себе под нос, проверяет счета и документы.

Однажды я зашел к ней просто, чтобы сказать «до свидания», но мы разговорились, и я с удивлением убедился, что она довольно-таки неординарный человек. Двумя-тремя насмешливыми словами она могла точно обрисовать человека, или описать событие, и мы с ней здорово посмеялись в тот вечер над сослуживцами и клиентами. После этого я стал часто заходить к ней по вечерам перед уходом, чтобы поговорить о жизни и о работе. Мики была вегетарианкой, но не просто не ела мяса, а употребляла только здоровую пищу. Она и меня пыталась убедить стать вегетарианцем, хотя бы для того, чтобы не толстеть и оставаться стройным и подвижным, вот как например, она.

Возможно, она бы и убедила меня в конце концов, если бы не существовала такая вещь, как ирония судьбы, и не просто ирония, а еще и очень злая. Два месяца назад мы похоронили Мики, а злая ирония заключалась в том, что умерла она от рака желудка. Это произошло очень неожиданно и почти мгновенно. У нее стал болеть желудок, сначала несильно, потом больше. Она, решила, что это гастрит или язва, в общем ничего страшного, к врачу, конечно, придется пойти, но можно и подождать. Но на третью ночь боль стала такой сильной, что муж отвез ее прямо в приемный покой больницы. Оттуда ее уже не отпустили. Сначала ничего толком не объясняли, сказали, что нужно просто пройти обследование. Но когда ее неделю не было на работе, хозяин позвонил ее врачу, который оказался его родственником. Тот сразу ответил, что Мики — не жилец. У нее рак в последней стадии, очень запущенный. Ей осталось два-три месяца, так как у нее уже почти нет желудка и есть она больше не сможет никогда.

Я помню, что в тот день мы все как раз стояли в коридоре на четвертом этаже. У одной из женщин был день рождения, и мы по сложившейся традиции собрались на несколько минут, чтобы поздравить ее и вручить подарок. Главный бухгалтер не принимал участия в таких церемониях, наоборот, тщательно следил, чтобы поздравление не затягивалось, так как мы сюда пришли работать, а не праздники праздновать. И вдруг он вышел из своего кабинета и подошел к нам. У него было такое лицо, что гул сразу стих, и все повернулись к нему. Он некоторое время молчал, а потом с трудом растерянно произнес:

— Мики умирает. У нее рак в последней стадии.

Это было настолько неожиданно и невероятно, что мы сначала даже не поверили, но поглядев на него, поняли, что это правда. Впервые в жизни у него было человеческое лицо, и выражало оно страдание.

Мики дали болеутоляющие лекарства и выписали из больницы, так как оперировать ее не было смысла. Ей сказали, что у нее рак, но не сказали, в какой стадии, и она стала с возмущением требовать лечения, например, химиотерапию. Врачи согласились. Ей назначили химиотерапию и поставили на очередь. Из этого она поняла, что врачи не спешат, так как особой опасности нет. А может, она просто хотела, чтобы так было. Она боролась, ела то, что могла, йогурты и мороженое, и один раз даже приехала в контору. Ее привез муж, а сама Мики, которая много лет гоняла как заправский лихач на огромном джипе, уже не могла сидеть за рулем. Я не знал, что она пришла и как обычно сидел в своем кабинете, когда она вошла. Когда я увидел ее, то с трудом удержался от возгласа ужаса. Да, она всегда была худая, но сейчас передо мной стоял просто скелет, с маской Гиппократа на лице. Только огромные горящие глаза остались прежними.

— Рома, — сказал она, серьезно и требовательно глядя мне в глаза, — я пришла спросить тебя. Ты как-то говорил мне, что у твоего отца был рак желудка. Он умер? Я тогда не спросила тебя, но хочу спросить теперь. Так он умер?

— Нет, — стараясь достойно выдержать ее взгляд, ответил я. — Его подлечили, и он прожил еще пять лет, а потом умер, но от инсульта.

— Вот, — почти торжественно заключила она. — Вот это я хотела от тебя услышать.

И она обняла меня. Я тоже обнял ее, очень осторожно, потому что ее тело стало таким хрупким и невесомым, как у ребенка. Мы еще немного поговорили о моем отце, а потом она ушла навсегда. Да простит мне Бог, мой отец умер тогда же, сгорел за два месяца, но я не мог сказать ей этого. Да и надежда умирает последней. А вдруг бы эта вера помогла ей выжить?

Но чудес не бывает. Ей становилось все хуже, и вскоре она перестала вставать. Наши женщины ездили ее навещать, я тоже хотел поехать, но они отсоветовали мне. Они сказали, что Мики стала совсем страшной. Ее роскошные каштановые волосы почти мгновенно поседели, и она остригла их очень коротко, так как они стали раздражать ее. Постепенно все примирились с мыслью, что она скоро умрет, и, пожалуй, единственным человеком, кто никак не мог осознать этого, оставался наш главный бухгалтер. Время от времени он звонил ей и спрашивал, не может ли она выйти хоть на пару дней на работу. В былые времена, когда у Компании случались серьезные проблемы, он и Мики усаживались в его кабинете, закрывали дверь, чтобы никто не слышал, о чем они говорят и искали выход из тяжелого положения, и не уходили, пока не находили его. Так вот, он спрашивал, можно ли ему приехать, чтобы посоветоваться с ней. Он не понимал и не хотел понимать, что она умирала. А может быть, надеялся, что, если он не поверит в ее смерть, то она не умрет.

Но она умерла. Как-то утром нам позвонили в контору и сказали, что Мики больше нет. Наш хозяин не приехал на похороны. Мики проработала в его конторе двадцать лет, но в тот день у него была важная встреча с инвестором, и, наверное, он действительно не мог ее пропустить. Но зато приехали все мы и главный бухгалтер. Когда стали произносить речи, он заплакал, и мы убедились, что наш главный бухгалтер все-таки тоже человек.

На место Мики взяли нового бухгалтера. Но работы оказалось очень много, он убедил хозяина взять еще одного ему в помощь, потом еще, и в конце концов, в Микином кабинете стали сидеть пять человек. Я не знаю, как они там помещались, с тех пор, как ее не стало, я ни разу не заходил туда. Приходя поздно вечером, чтобы отметить свою рабочую карточку, я не испытывал никакого желания зайти. Мне больше не с кем было там разговаривать, и некому было сказать «до свидания».

Как-то так получилось, что с этими новыми почти никто не общался, они были какие-то чужие, да и было их слишком много для нашей небольшой конторы. Однажды, столкнувшись с главным бухгалтером возле копировальной машины, я не выдержал и спросил его, почему работу одной Мики теперь делают столько людей.

— Я не знаю, кто они такие, что они здесь делают и как их зовут. И даже знать этого не хочу, — ответил он мне, повернулся и ушел, и поверьте мне, у него в голосе прозвучала самая настоящая ненависть.

Я почти перестал пользоваться лифтом, а старался спускаться по лестнице, особенно вечером, когда в конторе становилось пустынно. Мне все казалось, что там, на лестнице я смогу встретить ее. Мики была заядлой курильщицей, и так как в конторе курить не разрешалось, она выбегала на лестницу, где почти никогда никого не было, потому что все обычно ездили на лифте. Часто спускаясь на свой третий этаж или поднимаясь на ее четвертый, я натыкался на нее на площадке между этажами. Она сидела на верхней ступеньке и курила, беззастенчиво стряхивая пепел прямо на лестницу. Рядом у стенки много лет подряд стоял забытый кем-то фанерный щит. Никто не знал, откуда он взялся и зачем там стоит. Докурив, Мики тушила окурок о ступеньки и прятала его за этот щит. Постепенно там собиралась приличная кучка и тогда раз в неделю, она выгребала ее, а потом начинала собирать сначала. Открывая дверь на лестницу, я каждый раз невольно ждал, что увижу ее скорчившуюся фигурку на верхней ступеньке между третьим и четвертым этажом, и она как всегда виновато улыбнется при виде меня. Виновато, потому что, если она убеждала меня питаться только здоровыми продуктами, я убеждал ее бросить курить. Она много раз обещала мне это, но так и не смогла. Многие были недовольны, что на лестнице всегда было накурено, но теперь лестница всегда оставалась пустой, и в воздухе уже не чувствовался запах сигарет.

В тот вечер я задержался дольше, чем всегда. Когда я поднялся наверх за окнами было уже совсем темно. Я пробил карточку и хотел уже уйти, когда увидел, что в кабинете новых бухгалтеров еще горит свет. Там кто-то еще был и работал, потому что до меня доносился скрип кресла и чье-то неразборчивое бормотание. Мне показалось, что будет очень невежливо уйти, даже не сказав до свидания, мы ведь были во всем здании одни. Я бесшумно вошел в кабинет и был вынужден прислониться к стене. Ноги перестали держать меня, голос пропал, зажатый где-то глубоко в горле и вообще, я мгновенно потерял всякую способность двигаться.

Она сидела за своим столом в своем кресле и работала. Она как всегда проверяла счета, что-то яростно исправляла в них, наверное, ошибки, по конторе ходили слухи, что вся эта новая команда не справляется с работой. Я стоял в полном бессилии и молча наблюдал за ней, а она брала все новые и новые документы, и снова и снова что-то писала в них. Через какое-то время она подняла глаза и увидела меня, но, казалось, не обратила внимания, так как была целиком поглощена своей работой, а я все никак не мог ни пошевелиться, ни издать хоть один звук.

Наконец, она вдруг снова подняла на меня глаза и сказала своим обычным голосом, в котором звучало самое настоящее негодование.

— Ты даже не можешь себе представить, сколько они делают ошибок. Вот, посмотри, ни одного правильно выписанного счета. А книги учета? Полюбуйся, — она раскрыла какую-то толстую тетрадь и показала мне пустые страницы. — Ничего нет, никаких записей с января, а сейчас у нас апрель.

Я по-прежнему стоял неподвижно возле стены, не в силах ни шевельнуться, ни сказать что-нибудь. Она заметила это и, вздохнув, сказала:

— Рома, ты можешь, наконец отлепиться от этой стены? Поверь, я не вампир и не собираюсь тебя пугать. Я просто не могу видеть, как уничтожается все, что я создавала годами, поэтому я иногда прихожу поработать. Вообще-то я стараюсь, чтобы меня никто не видел, и обычно прихожу в субботу или в воскресенье или когда все уходят. Я просто даже не думала, что ты еще здесь. Но если уже так получилось, то постарайся не падать в обморок. Я не собираюсь возиться со здоровым мужиком, приводить его в чувство и все такое.

Она говорила насмешливо, совсем как при жизни, и от того, что ее слова были самыми обычными, мой ступор вдруг прошел и даже страх почти улетучился, и я смог заговорить. Я только не имел понятия, что мне ей сказать, но вдруг у меня само собой вырвалось — Мики, я так рад тебя видеть. Это здорово, что ты вернулась.

— Ну, предположим, я не вернулась, — грустно улыбнулась она, — так как это, могу тебе сразу сказать, невозможно. Мне просто удается приходить сюда к вам, ну, скажем, на время. Понимаешь, когда я здесь работала, я все время хотела уйти, найти себе другое место. Ну, а потом, когда заболела, я думала только о том, какое было бы счастье, если бы я снова могла вернуться и сидеть здесь. А теперь меня просто бесит то, что здесь творится. Объясни мне, куда смотрят хозяин и главный бухгалтер. Их что, это устраивает? А самое обидное, что я здесь все исправляю, а когда я ухожу, все исчезает, и я ничего не могу с этим поделать. Слушай, ты очень спешишь? Может, поможешь мне?

— Да я с удовольствием, — совершенно искренне сказал я, — А что нужно делать?

— Подожди, у тебя, наверное, времени нет. Уже поздно и тебя ждут дома.

— Никто не ждет. Мои уехали в гости к родителям жены. Так что я свободен. Что нужно делать?

— Сядь за тот стол, ты ведь уже не боишься меня?

— Не боюсь, — твердо ответил я, хотя, конечно, немного соврал.

— Правильно. В конце концов, ты ведь здоровый мужик, а я слабая женщина, что я могу тебе сделать? Да я и не собираюсь. Пойми, я осталась той же, кем и была. Это… скажем, событие ничего не изменило. Конечно, мне обидно и тяжело, что я разлучена со своими детьми. Знаешь, — она счастливо улыбнулась, — моя младшая дочка опять ждет ребенка, и в этот раз, кажется, у нее получится. Вот только меня возле нее не будет и некому будет порадоваться вместе с ней.

У нее на глаза навернулись слезы.

— Мики, но раз ты можешь приходить, почему ты приходишь сюда, а не домой? Ты же могла бы навестить ее.

— Ты что, этого делать нельзя, я же напугаю ее и у нее снова может быть выкидыш. Ты вон взрослый мужчина и то так испугался, что на тебя паралич напал. Ты думаешь, я этого не заметила? Просто дала тебе время прийти в себя.

А потом, я не знаю, сколько еще я смогу возвращаться. Вдруг это ненадолго. А они уже оплакали меня, теперь только-только начали немного привыкать, успокаиваться, а тут вдруг опять все сначала. Нет, я лучше незаметно буду за ними присматривать.

— А можно у тебя спросить что-то?

— Смотря что.

— Ну, самое главное. Что ТАМ?

Ее лицо мгновенно стало серьезным, даже суровым, и она покачала головой.

— Этого я не могу тебе сказать, не спрашивай.

— Но почему?

— Это не моя тайна.

— А чья? — тихо спросил я.

— Бога. Вам нельзя об этом знать, это основное условие. Но ты не переживай, в свое время все равно каждый узнает это.

Он улыбнулась, как будто удачно пошутила. А потом прибавила уже совсем другим тоном.

— Ну, что поработаешь со мной? Смотри, я буду класть на твой стол бумаги, а ты обводи ручкой то, что я написала. Тогда оно сохранится.

— Но ведь завтра все это увидят.

— Ну, конечно, для этого ты мне и нужен.

— Но что я скажу им?

— Да ничего. Скажешь, что не имеешь понятия, откуда это взялось. На тебя никто и не подумает, ты же не бухгалтер и в бухгалтерии не разбираешься. Ты бы даже если бы и хотел, все равно не смог бы ничего исправить. Давай, принимайся за работу.

Она стала передавать мне бумаги, кладя их на мой стол и стараясь не дотрагиваться до меня. Мне кажется, я понимал почему. В свое время, когда у меня умер отец, прощаясь с ним на кладбище, я поцеловал его в лоб. У меня было такое чувство, будто я целую камень, настолько твердым и холодным он был. Вероятно, Мики, хоть и производила впечатление живой, на ощупь была такой же и не хотела, чтобы я это почувствовал. Мы проработали часа два, когда она, наконец, выпрямилась и довольная откинулась на спинку кресла.

— Ну, на сегодня хватит. Я, наверное, тебя совсем замучила. Спасибо тебе, Рома. Иди уже домой, мне тоже пора уходить. Я думаю, тебе не стоит никому об этом рассказывать, да никто и не поверит тебе. Вот завтра шороху здесь будет, а?

Она довольно засмеялась.

— Я еще увижу тебя? — спросил я вставая.

— Не думаю, — сказала она. — Скорее всего, нет. Я теперь буду приходить только по субботам или воскресеньям. Лучше все-таки, чтобы люди не видели меня. Но я буду оставлять тебе знаки, чтобы ты не переживал за меня. Хорошо?

— Какие знаки, где я их найду?

— Найдешь, найдешь, сам догадаешься, — она снова засмеялась. — Прощай, Рома.

— Прощай. Ты ведь не сердишься на меня?

— За что? За то, что обманул меня, когда сказал, что твой отец умер не от рака? Не сержусь, конечно. Ты ведь старался для меня. Спасибо тебе за это тоже. А теперь тебе лучше уйти, я должна возвращаться.

Я вышел из комнаты, потом машинально вызвал лифт, поехал вниз и вышел из конторы. В голове царил полный сумбур. Повинуясь силе привычки, с полностью отключенным мозгом, я дошел до своей машины, включил мотор и бессознательно соблюдая все правила дорожного движения доехал до дома. Было уже поздно, но ни есть, ни спать я не мог. Почти до утра я проворочался в постели, не зная, что и думать, и серьезно опасаясь, что на самом деле, ничего не было, а я просто сошел с ума. Под утро я все-таки заснул и, конечно, опоздал на работу. Когда я как всегда поднялся на четвертый этаж, там толпилась вся контора. Две новые бухгалтерши истерически кричали, что так не оставят и все равно найдут того, кто испортил им документы и книги, а новый помощник главного бухгалтера молча рассматривал исправления. Он прекрасно понимал, что документы не испорчены, а наоборот, исправлены. Вот только у кого хватило наглости и знаний, чтобы это сделать?

— Хорошо, что вы, наконец, пришли, Роман, — сказал он увидев меня. — Судя по карточкам, вы вчера уходили последним. Кто был еще в конторе?

— Никого не было, — твердо сказал я. — Может быть, кто-нибудь пришел после, этого я не знаю. Но я в ваших бумагах ничего не писал. Я не бухгалтер по специальности, и ничего в них не понимаю.

Он досадливо махнул на меня рукой и снова уставился в документы. А я поспешил уйти оттуда, чтобы меня не разоблачили. Когда я проходил по коридору мимо кабинета главного бухгалтера, то увидел, что он стоит посреди комнаты и явно ждет меня. Когда я поравнялся с его дверью, он оживился и поманил меня рукой, а когда я зашел, плотно закрыл дверь и молча уставился на меня.

— Я не писал в книгах и ничего не исправлял, — тупо повторил я, не зная, чего он от меня хочет. — Я не бухгалтер…

— Брось, Рома, — спокойно прервал он меня. — Я прекрасно знаю, что это не ты исправил.

— А кто? — глупо спросил я, почему-то догадываясь, что он сейчас скажет.

— Она, — ответил он, и глаза его заблестели сумасшедшим блеском.

— Но как же… — начал, было, я, но он прервал меня.

— Я двадцать лет проработал с ней, мне ли не знать ее почерка. Так она вчера была здесь?

И он требовательно посмотрел мне в глаза.

Прости, Мики, произнес я про себя. И не в силах обманывать его, молча кивнул головой.

— Так, — очень довольный, он потер руки. — Значит, она все-таки приходит сюда. Конечно, она здесь двадцать лет проработала. Мы вместе начинали, не может же она вдруг все так бросить на произвол судьбы.

— Так, когда она здесь бывает? — вдруг обратился он ко мне.

Господи, да он же сумасшедший, холодея, подумал я, видя, как у него в глазах зажглась довольная хитринка, и он не перестает потирать руки.

— Роман, — он умоляюще посмотрел на меня. — Я знаю, наверное, она не разрешила тебе говорить, но мне можно. У нас сейчас серьезная проблема, и она мне очень нужна. Не с этими же мне советоваться, — он презрительно кивнул на закрытую дверь. — Что они вообще понимают. Им кроме зарплаты, ничего здесь не нужно. Ну, Рома?

— По субботам и воскресеньям, когда стемнеет, — вырвалось у меня.

— Ага, очень хорошо, — обрадовался он. — Ну, все, Рома, иди. Спасибо тебе. Больше никому ничего не говори. Нас все равно не поймут, — и он вдруг подмигнул мне.

Я пошел к лестнице, уже окончательно не понимая, на каком я свете. Зачем я ему подтвердил, что она была. А вдруг мне это все привиделось? А вдруг у меня было временное умопомрачение, и я сам все исправил?

Я открыл дверь и пошел вниз по лестнице, не переставая думать об этом. И вдруг вспомнил. Микки ведь сказала, что будет оставлять мне знаки. Я остановился и огляделся. В глаза мне бросился забытый фанерный щит. Я подошел к нему, отодвинул немного и посмотрел. Возле стенки лежала небольшая кучка окурков.