Раздвинули двери теплушки, и сразу дыхнуло леденящим ветром. Николай в своем пальтишке на «рыбьем меху» и в ботиночках выбивал чечетку, ожесточенно тер ладонями уши. Ну и морозище! Ну и холодина! А ветер пронизывал насквозь.

Челябинцам не в диковину было это «великое переселение». Сюда каждый день прибывали десятки эшелонов с эвакуированными. Область встретила и разместила двести крупных и средних предприятий, в том числе такие, как «Азовсталь», «Серп и молот», «Запорожсталь», «Электросталь», «Калибр», «Красный пролетарий». Оборудование порой размещалось не только на площадках действовавших заводов. Московский завод «Калибр», например, занял вновь построенное в Челябинске, но еще не открытое здание оперного театра, — на сцене работал термический цех, в партере — кузнечный, в фойе — другие цехи.

Вместе с оборудованием приехали рабочие, инженеры, конструкторы с семьями. Челябинцы уже привыкли к эшелонам эвакуированных. Сердца уральцев не раз сжимались от горя и страданий, когда они смотрели на измученных длинной дорогой и бомбежками людей, вынужденных покинуть насиженные гнезда. Челябинцы делали все, что в их силах, чтобы чем-то и как-то помочь эвакуированным.

Удивительное чувство владело кировцами: им казалось, что приехали они не в чужой город, а к себе, на свой завод, временно переведенный в далекий город за Уральским хребтом; и рано или поздно вернутся к берегам Невы, к Нарвской заставе, к цехам родного завода.

…Автобусы и трамваи привезли кировцев на завод. Им дали умыться и сразу же повезли в столовую инструментального цеха. Здесь было чисто и уютно. Работники столовой и заводские комсомольцы помогали голодным, усаживали их за столы.

Бусыгин нервно поглядывал на раздатку, откуда шел аппетитный запах мясного бульона. Когда он взял ложку, рука его задрожала. Николаю как-то неудобно было смотреть на товарищей, и он ел подчеркнуто медленно. А другие спешили, ели жадно, словно не верили, что это все им. А официантки стояли рядом, смотрели и тихо плакали…

Где жить?

Челябинск и до войны не имел излишка жилья, а тут такое «нашествие». Одноэтажный, в основном деревянный в то время город вынужден был потесниться. Заселили кухни, ванные комнаты, подвалы, чердаки, все, что имело хоть какие-то стены и крышу. Жили в клубе, в спортивном зале. Строили бараки и землянки. А в общежитиях стояли двухъярусные нары, и помещалось там в одной комнате 46 парней.

Бусыгину выделили топчан сначала в подвале одного из пятиэтажных домов. Потом — «пошел на уплотнение». Этот светловолосый, спокойный паренек, пришелся по душе семье челябинского рабочего. Да и дома он бывал редко, очень редко. Все дни и многие ночи проводил в своем «СБ-2».

Это только название старое, ленинградское. Да начальство прежнее. И половина народу в цехе — кировцы. Остальные — ремесленники — бледные, оборванные, да усталые женщины с кошелками и судками. Что поделаешь — воина.

У «СБ-2» еще не было крыши. Холод адский. Обогревались мангалами — так назывались бочки из-под карбида, в которых горел кокс: через дыры шло тепло и пыхал едкий дым. Под корпусами танков разводили костры: из-за холода к броне нельзя было прикоснуться — обжигало руки. Но танки, несмотря ни на что, собирались. В цехе стоял сизый туман, это — сгущенные на морозном воздухе бензиновые пары и выхлопные газы.

Василий Иванович Демин, сосредоточенный и серьезный, как всегда спокойный, спросил:

— Как устроился, Никола?

— Порядок.

— Продуктовые получил?

— Ага.

— Ватник дали — это вижу. Варежки. Шлем танкистский. Добро. А с обувью — дрянь дело, так?

— Обещали валенки.

— Тогда хорошо. Ну, становись на свое место, друг-приятель.

Не было артиллерийских обстрелов, бомбежек, воя сирен. Было сытнее. Но распорядок дня такой же, как в Ленинграде: работали почти по две смены. И работа та же: сборка и регулировка тяги — дело, хорошо освоенное Бусыгиным и не столь уж и мудреное.

Пришел мастер — свой, ленинградский. Он коренаст, невысок ростом. Длинноногий, худой Бусыгин на полголовы выше. Мастер смотрит на Николая, усмехается в густые усы щеточкой:

— Ты, Бусыгин, волосы запрячь под шлем. Они у тебя льняные, и все смазочное хозяйство на них виднеется… Убери волосы. Ишь, беляк какой… Ну вот, порядочек. Велено мне рассказать всем об условиях работы. Знаком?

— Не-ет. Какие условия?

Мастер как-то горестно покачал головой, смущенно провел пальцами по усам.

— Условия вот какие. Выполнил норму — «спасибо». Выполнил две — бутерброд с селедкой. Агитация простая: пусть каждый поднатужится и сделает две нормы — не ради селедки, а святого дела ради: из цеха выйдут еще два лишних танка. А каждый танк прикроет собой в атаке тысячу бойцов. Значит, спасем еще две тысячи наших воинов. Все ясно?

— Ясно.

— Ну, давай, Бусыгин, вкалывай. — И после паузы добавил: — По-ленинградски. — Усмехнулся: — И по-уральски.

Через некоторое время Бусыгину поручили центровку коробки перемены передач с бортовыми редукторами и мотором. Дело это куда сложнее, требовало не только сноровки, но и смекалки.

Василий Иванович не сводил глаз со своего подопечного. Он не только объяснял Бусыгину, как лучше подступиться к делу, но и все показывал сам, своими большими и ловкими руками. А потом спрашивал:

— Все ясно?

— Ясно, Василий Иванович.

— Тогда давай разок проделай практически.

Бусыгин по десять раз повторял одну и ту же операцию, репетировал каждое движение. За смену так умаялся, что сил не было двинуть ногой, руку поднять. Смотрел на бригадира и думал: «Может, в душе проклинает меня Василий Иванович, мучается из-за моей неопытности». Но когда закончил работу, Демин сказал Николаю: — Вот так, друг-приятель, надо нам работенку эту осваивать. Времени у нас, сам знаешь, в обрез. Дни — считанные.

— А сколько дней? — спросил Бусыгин.

Демин поднял на него глаза:

— Чего сколько?

— Репетировать… Сколько дней?

— Не знаю, Николай. От тебя зависит. Из десяти только один осваивает центровку более или менее за месяц, остальные — дольше, много дольше. А сейчас время военное — надо быстрее.

Но Василий Иванович не торопил его, а терпеливо и настойчиво обрабатывал каждую деталь. И тихо басил: «Уяснил, Никола?»

— Да уяснил я, Василий Иванович, уяснил, — не вытерпел Бусыгин. — Чего вы со мной нянчитесь, ей богу, не ребенок ведь. — И уверенно добавил: — Я сам сумею.

Не наивность Бусыгина разозлила Демина, а его самонадеянность, нетерпеливость.

— Слушай, что тебе говорят, — отрезал он. — Слушай и на ус мотай. — Смягчившись, должно быть, прибавил: — Тебе сколько лет? Шестнадцать… В шестнадцать лет человек уже должен нести полную ответственность за свое прохождение жизни. И в работе пора мастером стать. А это, можно сказать, привычка к высоте. У тебя, Никола, эта привычка еще не выработалась. А стремиться к этому ты обязан. Ясно?

Николай, нахмурившись, молчал.

— Опасный ты человек, Бусыгин, — сказал Демин.

— Даже опасный, — усмехнулся Николай.

— Чего ухмыляешься? Правда опасный. Я тебе после работы кое-что покажу…

Вечером Демин позвал с собой Бусыгина. Они вышли из проходной завода.

Демин молча шагал впереди — огромный, сильный, рассерженный. Бусыгин шел по его следам.

Наконец пришли. У палаточного городка, прижавшегося к железнодорожной ветке, на большой заснеженной площадке стояли разбитые, истерзанные танки «КВ». Видимо, их недавно разгрузили и не успели привезти на завод.

Демин повернулся к Бусыгину. Сказал, словно отрезал:

— Ну-ка, погляди, друг-приятель…

Бусыгин подошел к танкам. Смотреть на них больно: пробиты насквозь, с развороченными корпусами и башнями; казалось, это — не стальные машины, а живые существа, опаленные войной, истерзанные в страшных столкновениях с лютым врагом.

— Смотри, смотри, Никола, ты во внутрь загляни…

Внутри танка раны казались еще более страшными: здесь везде были видны засохшие бурые Пятна крови.

Бусыгин вылез из танка оглушенный и расстроенный.

— Ну что, видел? — спросил Демин.

— Видел.

— Что увидел?

— Кровь.

— Ага, кровь. Кровь танкистов. А кровь людская — не водица, друг-приятель. Ты спроси вон того танкиста — откуда кровь? Думаешь, всегда враг оказывался более умелым, более сильным? Иногда бывает так: центровка коробки перемены передач с бортовыми редукторами и мотором сделаны неверно, плохо, безответственно. И в бою поломалась коробка передач. Может так случиться?

— Конечно.

— Нет, не может, не должно. Предположим даже один случай из тысячи. Теперь реши, друг-приятель, такую задачу: а сколько это крови людской, а? Что, молчишь? Вот почему и сказал я тебе: опасный ты, Бусыгин, человек, о цене человеческой жизни не думаешь. Работу тебе поручили ответственную, а она сама ведь не делается — руки ее выполняют, умелые рабочие руки. Умелые, понимаешь?

— Понимаю.

— Ну и молодец. Ты просто талант — все на лету ловишь… Не жалей пота, Бусыгин, когда дело идет о людской крови, — сказал Демин голосом, перехваченным волнением. И, резко повернувшись, крупно зашагал к заводской проходной.

Николай словно онемел от «деминского урока». Он медленно пошел по следу бригадира.

Навстречу шел танкист, одетый в полушубок, на голове у него поверх бинтов танковый шлем.

— Что, парень, страшно? — спросил он, кивнув на разбитые танки.

— Страшно, — ответил Бусыгин.

— Война. Куда ни пойдешь — везде огонь. И огонька подсыплют так, что землю руками грызть будешь.

— Верно, — сказал Бусыгин. — Все понятно. — И молча пошел дальше.

«Почему рассерчал Василий Иванович? — размышлял Бусыгин. — Ни сном, ни духом ни в чем не виноват… Разве не стремился к мастерству, о котором говорил Демин? Не чувствует бригадир его, Николая, мечту. Ох, как обжигало это неутоленное желание, страстная надежда — быстрее все постичь, чтобы стать испытателем танков. Таким, как Константин Ковш!» — Так размышлял Бусыгин, шагая по протоптанной в глубоком снегу дорожке. Перед ним возникли то смертельно раненные танки, то кровь воинов на сиденьях и на броне.

«Знал бригадир, куда привезти, — размышлял Бусыгин. — Всю душу вывернул наизнанку…»

Николай тепло подумал о своем бригадире, у которого открытая душа и обнаженное сердце. Ах, этот «деминский урок»! Как он остудил и как подхлестнул Бусыгина!

Вся жизнь проходила на заводе, другой жизни не было. Изредка кто-то из ленинградцев прорывался через блокадное кольцо и привозил в Челябинск целый мешок с письмами от родных и близких. От этих весточек на сердце становилось еще горше: из осажденного родного города приходили страшные вести, от которых холодело сердце. Люди умирали от голода, гибли под снарядами. Одно утешало: ленинградцы стояли стойко и никакие беды и невзгоды не заставили их согнуться.

Читая коротенькое материнское письмецо, Николай плакал, не стесняясь слез. Ему до боли жаль было мать, сестер. За дни эвакуации он не отрешился от той, ленинградской, блокадной, жизни. Его не покидало щемящее чувство привязанности и благодарности к городу, где начал свою жизнь. Но бывали минуты, когда Бусыгину казалось, будто он всегда жил вдалеке от фронтового города, в безопасности и относительной сытости. А на самом деле, и месяца еще не прошло с тех пор, как «Дуглас» перенес его на своих крыльях через Ладогу.

Перед самым Новым годом Бусыгин пошел во второй механический: Демин велел ему выяснить, почему там вышла заминка с поставкой на сборку некоторых деталей.

— Только ты, Николай, быстро: одна нога тут, другая — там.

— Все понял.

Бусыгин помчался во второй механический. У него была и другая, своя задача — повидать своего земляка Васю Гусева, поговорить — нельзя ли как-то по-человечески встретить праздник.

Цех, в котором работал Гусев, был меньше сборочного, но тоже огромный, новый. Он казался уютнее. Но и здесь было ужасно холодно.

Оказалось, что Вася успел завоевать известность в цехе. Когда Бусыгин спросил одного парнишку, где найти токаря Гусева, тот сразу же откликнулся:

— А, «землячок-смолячок», наш знаменитый, трижды прославленный, четырежды прогремевший! Во-о-он твой Гусев, из-за станка шапочка меховая торчит.

— Здорово, Вася.

Гусев, не отрываясь от работы, взглянул на Бусыгина.

— А-а-а, братец-ленинградец! Как жизнь?

— Цветет.

— Какой тут цвет: от холода зубы заходятся.

— А у тебя как, Вася?

— Вкалываю, аж зимой в поту. Иначе нельзя Одна беда: весь мой ленинградский запас победитовых пластин кончается.

Николай вспомнил «деминский урок» там, у разбитых танков, и рассказал об этом Гусеву.

— Не обижайся на Василия Ивановича, — сказал Вася, — золотой он человек, путиловец кровный, по всем статьям.

— Что ты, Вася, — встрепенулся Бусыгин, — разве можно, у меня и в мыслях нет. Я хотел…

— Хотел, хотел, да хотелка сдала, — ядовито и зло перебил Гусев. — Демин прав: кровь людская- — не водица. Танк, сделанный умными руками, — это жизнь, плохой танк — это гибель, смерть. Так что уж, братец-ленинградец, пота своего не жалей. Кровь бойцов сбережешь. Такие вот дела, Коля Бусыгин… Ну, чего надулся? Обиделся?

— Не обиделся я. Досадно только: все мне лекции читают — «Бусыгин делай так», «Бусыгин поступай эдак». А, к твоему сведению, Колька Бусыгин вкалывает до седьмого пота и норму выполняет на сто двадцать. Понятно?

— Мало, — спокойно сказал Гусев.

— Как это «мало»?

— Мало, говорю. Ты об Анне Пашниной слышал, из агрегатного цеха?

— Ну?

— Ее комсомольско-молодежная бригада дает сто пятьдесят процентов плана.

— Вот так девка! — восхитился Бусыгин.

Комсомольско-молодежная бригада Ани Пашниной в то время действительно стала широко известной на заводе. Крепенькую, невысокую девушку, одетую в жакетку защитного цвета, ее красный берет и не по размеру сапоги можно было увидеть рано утром, когда она входила в агрегатный цех рядом с отцом — пожилым и сильным человеком, старым тракторостроителем.

Аня стала к фрезерному станку ученицей за три дня до начала войны, и освоение профессии шло неимоверно быстро, темпами поистине военными. Рядом стояли сверлильные, фрезерные, долбежные, строгальные станки. И на них такие, как Аня, девчата. Маленькая, круглолицая Аня Парфентьева с шапкой курчавых волос. Сменщица Ани ленинградка Шура Садикова — девушка крупная, остроглазая, отчаянная. И еще Лиза Анфилофьева — она казалась хрупкой и прозрачной, а на самом деле — выносливая, смелая и веселая. Потом Рая Моисеева, певунья и плясунья, которая никогда на месте не сидела. И полная ей противоположность — Зиночка Ларина, плавная, как лебедушка, с плавной речью, будто она словами кого-то одаривала.

Вот такая она бригада Пашниной, которую в пример ставил Бусыгину его приятель Вася Гусев.

— А чем они берут? — спросил Николай.

— Поглядеть надо. После смены пойду к ним, погляжу — что к чему. А с Анкой я толковал.

— И что?

— Все просто: вместе техпроцесс обсуждают, все учатся в стахановской школе. Потом — взаимовыручка. В общем ничего особенного, старая песня: один за всех, все за одного. Комсорг Нина Зайцева мне сказала: девчата работают художественно.

— Это как понять? — пожал плечами Бусыгин.

— Я так понимаю: то есть с огоньком, с выдумкой, с поиском лучшего. Нинка Зайцева — девчонка умная, она скажет — так скажет. Она там всему голова, заводила.

Николай подумал о чем-то своем, улыбнулся, потом сказал:

— Вася, пригласи Анку Пашнину и всех ее девчат Новый год встречать… И я с вами.

— Давай!

Девушки из бригады Пашниной без всяких церемоний согласились встретить Новый год вместе с бригадой Гусева. К ним примкнул и Бусыгин. Демин и другие члены его бригады, кроме Николая, были с семьями — что же с ними делать Бусыгину? Хотя звали и уговаривали все.

Собрались в одной из комнат общежития. Вина было — по одному глотку, зато много винегрета и смеха.

Девчата закидывали парней «критическими снарядами». А парни разговаривали чуть повышенно, чуть бодрее и острее, чем обычно. И хотя вечер был новогодний, разговор сразу принял «производственный» уклон.

— Чего это, — сказал Гусев, — вы назвали свою бригаду именем Гастелло? Свою отчаянность хотите подчеркнуть?

— Почему же отчаянность, — спокойно и тихо ответила Аня. — Верность и непреклонность — вот что.

— Та-а-ак, — протянул Вася. — А если наша бригада у вас первенство отберет?

Лиза Анфилофьева усмехнулась.

— Сказала Настя: як удастся.

— Удастся, — уверенно ответил Гусев.

Аня, услышав слова Гусева, ответила:

— Васенька, в перваках ходить нелегко, первенство трудно заслужить, но еще труднее удержать. И ты не терзай себя, не занимайся самоедством. Первенство не отдадим. Вы бы пока бригаду Саши Садиковой догнали.

Вася аж подпрыгнул от этих слов.

— Ой, держись, Анка! Если мы вас не обгоним, то как же после этого с товарищами разговаривать буду?

Говорил Вася волнуясь и бледнея. Маленький, худой, он в эти минуты как бы вырастал.

— Нет, Аня, нет, девушки, не отступим мы, первенство мы у вас обязательно заберем, — говорил Вася.

— Это каким же образом? — растягивая слова, иронически спросила Зина Ларина.

— Нам совесть не позволит… Понимаешь, какое дело… Если мы вас, девчат, не обгоним, то я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым: не сделал я все, что мог для спасения солдата. Сам не воюю, солдата не спас. Моя вина.

— Ну, Вася, — укоризненно покачала головой Аня, — загнул философию. Нет никакой твоей вины.

Гусев встал яростный и злой:

— Не виноват — а города фашистам отдаем. Не виноват — «похоронки» идут и идут… На всех нас вина. И смыть ее можно только работой, работой, работой…

Наступило какое-то неловкое молчание.

— Мальчики, — вскочила Рая Моисеева, — что-то грустно получается. Какой же это Новый год! А ну — песню!

Запели.

Потом снова пошли разговоры о своей жизни, о том, как будут жить после войны, но сначала надо было бы ответить на два других вопроса: когда победим и доживем ли до победы.

Приехал на завод Климент Ефремович Ворошилов. Собрали рабочих. Слушали, что говорил член Государственного Комитета Обороны, маршал. Он никого не утешал, ничего не обещал. Рассказал о том, как трудно приходится воинам на фронтах, и закончил свое выступление такими словами:

— Мы просим вас: сделайте все, чтобы фронт получил больше танков.