Бусыгин вышел из дома и зажмурился от яркого солнца. Было безветренно, небо — голубое, безбрежное.
Кто-то, проходя мимо, сказал:
— Бабье лето.
Вот оно какое — бабье лето. Идя по молодой аллее, Бусыгин стал вглядываться в ее осенний наряд. Увидел, как желтая прядь вплелась в вязь листвы молоденькой березки.
Сегодня впервые Бусыгин прошел не в цех, а вместе с Константином Ковшом поехал на танкодром. Сбылась мечта Николая: его первым из «СБ-34» определили механиком-водителем при опытном цехе.
Радовался солнцу, теплу. Радовался своей новой работе.
Конечно, никакой он еще не испытатель — пока только механик-водитель танков. Но все-таки первый шаг к мечте сделан.
За городом лес и поле в полном осеннем убранстве. Воздух чист, напоен ароматом перезревших трав.
Когда танк «КВ» остановился на несколько минут на опушке, Бусыгин вылез из машины и оглянулся на лес, прислушался. Показалось, что роща шепчется: стоял неумолкаемый и ровный шелест листопада.
Поехали дальше.
Предстоял нелегкий день на танкодроме, а потом и на полигоне.
Почти каждый месяц завод ставил на производство модернизированные тяжелые танки типа «КВ». И вот сейчас на грозную машину поставили новую, 122-миллиметровую артиллерийскую установку, и надо было проверить качество пушки стрельбой и возкой, прочность и безотказность, загазованность боевого отделения при стрельбе с открытыми и закрытыми люками и многое другое.
На танкодроме машину встретил Николай Леонидович Духов, один из создателей серии тяжелых танков. Он был невысокого роста, одет в комбинезон, в руках держал танкошлем и маленький чемоданчик. Духов то и дело вытирал платком круглое лицо, большой лоб, бритую голову. Добрые, большие темно-серые глаза смотрели внимательно и приветливо. Конструктор прославленный, именитый. И в звании — генерал. Лауреат. Между тем чувствовалась в нем какая-то мягкость, чуть ли не застенчивость. Он чем-то напоминал Бусыгину старшего мастера: так же всегда прибавлял «пожалуйста», «прошу вас».
Духов поздоровался с экипажем.
— Все в порядке? — спросил он Ковша.
— Все, товарищ генерал, к испытаниям готовы. В расчете — новенький, из «СБ-34», механик-водитель Николай Бусыгин.
Бусыгин сделал шаг вперед: мол, вот он я. Духов улыбнулся — и глазами, и пухлыми красивыми губами.
— Кировец, товарищ генерал, — смело сказал Бусыгин.
— «КВ» собирали?
— Собирал в Ленинграде. И здесь тоже.
— Очень хорошо. А лет сколько?
— Шестнадцать.
— Смотри-ка… А крупен, богатырский парень. Ну хорошо, сейчас подъедет Петр Климентьевич и начнем. Прошу вас — передохните пока.
Бусыгин спросил:
— А кто такой Петр Климентьевич, кого ожидаем?
— Полковник Ворошилов, военпред, — ответил Ковш.
— Вот оно как… Сын Ворошилова, того самого?
— Сын маршала.
Николай чуть ошарашенно посмотрел вслед Духову.
Константин взял Бусыгина за локоть, потянул за собой, к деревцу. Сели на мягкую траву, присушенную солнцем. Невдалеке на какой-то жерди примостился коршун, и было непонятно, что нужно ему здесь — ведь никакой добычи не предвидится.
Ковш проследил за взглядом Николая, тоже глянул на коршуна.
— Намаялся, бедолага, облетел свои владения, отдыхает. Мастер летать. А если сиганет вниз, то затяжным. — Улыбнулся: — Не раскрывая парашюта.
Помолчали. Хорошо было лежать на траве, подставив лицо солнцу, вдыхая аромат степи.
— Послушай, — прервал молчание Бусыгин. — Что, по-твоему, главное в работе испытателя танков?
Ковш задумался. Он машинально жевал травинку. Николай внимательно на него смотрел. Ему нравился этот человек. Было ему лет тридцать. Крепко сложенный с добрым и умным лицом, смелый и решительный. Он управлял танком как бы шутя, уверенный в своем мастерстве, которое рождалось еще на финской войне, среди лесов и болот. Болота с их топями — это же настоящие пропасти: чуть не досмотрел, заволновался — и конец тяжелой машине, конец всему. А попробуй разглядеть топь эту. Покроется зимой тонким ледком, запорошится снегом — гляди в оба. Нужно ювелирное мастерство и быстрая реакция, чтобы не попасться в коварные сети, расставленные природой. Может, именно об этом и думал Константин Ковш, размышляя над вопросом молодого испытателя.
— Главное, — сказал он, — реакция. Умение мгновенно действовать, когда тебя что-то застало врасплох. Поэтому испытатель должен заранее все отработать до автоматизма. Не имеет права ничего забывать. Плохая память — враг номер один. Ошибки во время испытаний машины — это ошибки внимания… Ясно я говорю?
— Ясно, ясно…
— Вот в том и особость наша: все умей делать, кто-то что-то не может, не умеет, а ты все моги. Надо уметь отлично управлять машиной — с наибольшей точностью, и с наименьшей затратой сил. Поэтому ты, друг любезный, не ленись. У конструкторов, в КБ, у сборщиков будь своим человеком. Изучай машину в процессе ее создания. Все это потом пригодится, ох, как пригодится! Испытатель берется за обучение машины, учит ее ходить. Он — судья дотошный и строгий. За ним последнее слово. Что в ней хорошо, а что надо доработать. На что способна. Как преодолевает препятствия. Как ведет огонь… Только вылезешь из люка после испытаний, и тут же к тебе и конструкторы, и военпред, и начальство — целое следствие ведут: «А как это, товарищ Ковш? А как то, товарищ Ковш?». Еще, черти, посмеиваются: называют «профессором». Это — Николай Леонтьевич Духов. «Ты, говорит, голубчик, профессор. Мы машину больше по чертежам знаем, да на взгляд, а ты — на ощупь». Вот, чудаки, скажут ведь.
Николай любовался своим наставником.
Ковш сидел на траве, вытянув ноги, опираясь на руки, откинувшись назад и подставив лицо солнцу.
— Я от этого солнца пьяней вина, — неожиданно сказал Ковш. Он выпрямился, начал медленно потирать ногу. — Даже не верится, что осень. Чудно: вчера заливало, сегодня — теплынь…
Приехал полковник Ворошилов — лет сорока, высокий, сильный. У него хорошая, приветливая улыбка, глаза с веселинкой.
— Ну что, хлопцы, — спросил он, — берете меня с собой?
— Если поместитесь, товарищ полковник.
— Как-нибудь… А Духова не возьмем. А то он, бедняга, от такой жизни, от всего этого ежедневного цирка отощал. Пусть тут помается да поскучает. — Ворошилов лукаво подмигнул Духову. — Ну, вперед…
Испытания были сложные — хождение по препятствиям, преодоление стенки, вождение по сильно пересеченной местности, по серпантину горных дорог.
…Танк тяжело идет на подъем по узкой дороге, гусеница почти повисает над обрывом. Бусыгин весь сжался, дух захватило. А Ковшу хоть бы что. «Интересно подсчитать сейчас его пульс, — думает Николай. — Пожалуй, не больше шестидесяти. Ну и нервы! Уверен в своем мастерстве, уверен, чертяка. Только зачем рисковать: в машине — сын маршала».
Но ничего не случилось.
И вот уже артиллерийский полигон. Стрельба с места по неподвижным щитам, с дистанции пятьсот метров. Щиты видны издалека, в середине квадрата — черный круг, «яблочко».
— Орудие!
Грянул выстрел. Потом второй, третий…
Затем начали вести стрельбу с коротких остановок и с ходу. Этот вид стрельбы сохраняет наступательный порыв танка, машина становится малоуязвимой для орудий противника. Но для пушки стрельба, с ходу — самый серьезный вид проверки на прочность: к нагрузкам, возникающим при выстреле, прибавляются нагрузки, появляющиеся при движении.
«А вдруг разнесет эту пушку ко всем чертям!» — подумал Бусыгин и от этой мысли даже съежился.
— Орудие!
— Орудие!
Пальба адская.
Потом артиллеристы побежали к щитам, что-то там измеряли, заносили в журнал.
Танкисты свое дело сделали. Высыпали они из люков. Бусыгин вылез из танка. Он встал на слабые еще ноги и, пошатываясь, прошелся по земле.
Подошел Ворошилов, хлопнул по плечу, улыбнулся:
— Ну, как боевое крещение? Не отбило охоту?
— Нет, товарищ полковник, — ответил Бусыгин, сдерживая запаленное дыхание.
— Это что — цветочки. Будут и ягодки. Все это, как говорится, разминка.
— Понятно, товарищ полковник.
Так началась «испытательная страда» у Николая Бусыгина. Приходилось ему водить машины днем и ночью, по лесам и болотам, по морозным просторам, заснеженным перевалам, в самых разнообразных и жестких условиях, близких к боевым.
Часто рядом с ним был друг и старший товарищ Константин Ковш, добрый, чуткий и требовательный наставник, учитель. С ним велись долгие, откровенные разговоры о профессии, о танках. Да и не только об этом: и о войне, о блокадном Ленинграде, об оставленных там родных и близких.
Самая трудная и самая волнующая тема. Заботы, испытания, изнуряющая работа не могли вытеснить из сердца эту боль, думу о Нарвской заставе.
После удивительного и радостного в его жизни первого дня испытаний у Бусыгина пошла полоса горьких неудач и бед.
Очередной оказией ему доставили из Ленинграда письмо от сестры Клавдии. Письмо было коротким и горестным: на Пулковских высотах смертью героя погиб брат — лейтенант Виктор Бусыгин. Мать с горя слегла, и неизвестно, сумеет ли ее организм, подорванный голодом, перенести несчастье. Прочитав письмо, Николай как сидел на койке, так и застыл, не меняя позы, как бы во сне или в ступоре. Не хотелось ни двигаться, ни что-то делать. Вспомнил, как брат, бывало, говорил ему: «Ты задумайся, Коля, куда катит жизнь. Для большого дела и рискнуть не грех. Нельзя прокоптить свою жизнь некрасиво и скучно. Не тлеть, а гореть надо». Воспоминания о брате вызвали такое острое чувство, что Николай, обессилев, повалился на кровать и зарыдал. Потом утих. Только в воспаленных глазах застыла боль.
Вскоре вновь случилось несчастье.
Бусыгин испытывал новую модификацию Т-34. Ему надо было преодолеть массивное бетонное препятствие, но так, чтобы не повредить пушку: в этом, собственно, и был смысл эксперимента — не помешает ли пушка перевалить через стенку. Сделали все возможное, чтобы максимально обезопасить испытание: снаряды заменили макетами, Бусыгина одели в теплое, амортизирующее удары обмундирование, броню перед ним закрыли мягкой кошмой, а самого прикрепили к сиденью специальными лямками.
— Вперед!
Мотор взревел, машина начала набирать скорость. Тонко и ювелирно маневрируя, Бусыгин начал взбираться на стенку, дошел до перевала. Пушка смотрела в зенит. Еще чуть-чуть — и танк переползет на обратную сторону… И в этот момент машина пробуксовала гусеницами и грохнулась на землю. К ней бросились конструкторы, работники танкодрома. Бусыгина быстро вытащили, привели в чувство. Врачи нашли повреждение позвоночника.
В больнице он обдумал то, что произошло на танкодроме. Дерзкая мысль о повторении эксперимента не покидала его, и в конце концов он поделился ею с Константином Ковшом. Тот не стал его отговаривать, а деловито прикидывал, что и как можно сделать, чтобы избежать неудачи.
Когда вышел из больницы, рассказал обо всем Духову. Решили: дело, пожалуй, осуществимое. Доложили Котину.
Жозефа Яковлевича Котина Бусыгин не раз видел в «СБ-2» в Ленинграде, да и здесь, в сборочных цехах. Знал он, что главный конструктор сын вальцовщика, в юности работал слесарем, учился на рабфаке, а потом в Московской бронетанковой академии. Через некоторое время он начал конструировать тяжелые танки на Кировском заводе. Вместе с Духовым, Трашутиным и другими создал танки «СМК» и «КВ».
Жозеф Яковлевич высок, плечист, темные густые волосы зачесаны назад, жесткая складка волевых губ выдает характер строгий, волевой. Но Бусыгин знал по рассказам Ковша, что главный конструктор — человек внимательный, сердечный, доброе дело всегда поддержит.
Когда Котину рассказали о предложении молодого испытателя, он сказал:
— Молодец. Таких, бесстрашных, люблю… А как его здоровье, что говорят врачи?
— Дают «добро».
— Ну-ка, позовите ко мне хлопца.
И вот Николай стоит перед генералом Котиным. Друг друга изучают: «Ну-ка, какой ты?»
— Та-ак, Бусыгин. Смелый ты парень. Это хорошо. Испытатель танков — это человек особого склада. Такие должны быть качества характера — это ты знаешь? Собранность, смелость, физическая выносливость, хладнокровие… — Котин улыбнулся. — Ну и многое другое. — После паузы. — Расскажи, что случилось, почему сорвался со стенки.
Бусыгин начал горячо рассказывать. Генерал перебил:
— Без эмоций, Бусыгин. Факты. Одни лишь факты.
Николай опешил. Генерал спросил:
— Ну, чего смолк? Все, что ты говоришь, разумно и логично. Но меня сейчас интересует совсем другое.
— Товарищ генерал…
— Мы тот эксперимент повторим. Обязательно. Успеешь на стенку лезть — время терпит. Но не сейчас. Есть дела более срочные. Ты нашу тяжелую самоходку видел?
— Нет, товарищ генерал, в больнице пролежал.
Котин встал, подошел к Бусыгину, по-отцовски обнял его за плечи, внимательно посмотрел в глаза.
— Как самочувствие?
— Здоров.
— Вполне?
— Вполне, товарищ генерал.
— Та-а-ак. Говоришь: вполне. Но это твое «вполне» может годиться для обыкновенного смертного, а не для испытателя. Сам понять должен: для людей твоей профессии физическая выносливость на первом месте…
— Понятно… Все в норме, товарищ генерал.
— Ох, какой ты, — улыбнулся Котин. — Ну, если все в норме… Вот что, — добавил он мягко. — Иди в свой старый цех, в «СБ-2», найди там моего заместителя Троянова Льва Сергеевича и доложи: прибыл, мол, по приказанию генерала Котина. Ясно?
— Ясно. А дальше?
— Дальше — его печаль и забота. Желаю успеха.
Бусыгин пошел в свой «СБ-2», к доброму, милому старшему мастеру Герасимову.
Вот он — цех. Сейчас Николай видит его как бы со стороны и дивится: какой же он огромный. Под его высокие своды свободно входили целые железнодорожные составы с бронекорпусами и башнями. Мощные мостовые краны перетаскивали многотонные остовы будущих танков, моторы, орудия. А вдоль стен уже стояли корпуса будущих «КВ».
Как все это знакомо, волнующе знакомо. Кажется, время шагнуло почти на целый год не вперед, а назад.
Где же Троянов?
Льва Сергеевича Троянова он видел несколько раз — и в цехе, и на танкодроме. А увидевши один-единственный раз — не забудешь. Стройный, быстрый, он, кажется, и-сидеть-то не умел: все ходил, энергично размахивал руками, все с кем-нибудь спорил. В свои тридцать с небольшим лет Троянов считался среди конструкторов «стариком». А любили его за техническую смелость, талант и неуемный темперамент. Был он и великолепным водителем машин, и страстным охотником.
Обо всем этом Бусыгин был наслышан.
Он увидел Троянова издалека. Конструктор одет по-походному — комбинезон, танкошлем, словно собирался в дальний рейс. А рядом с ним стоял человек в штатском: сорочка удивительной белизны, галстук модный, в зубах маленькая японская трубка.
Троянов наседал на штатского…
Бусыгин подошел.
— Товарищ Троянов, меня прислал к вам генерал Котин… На самоходку.
Николай встретил быстрый взгляд Троянова — в нем светился азартный огонек. Конструктор очень долго, как показалось Николаю, оглядывал его. Всего. С ног до головы. И от этого Николай почувствовал себя неудобно.
— Водить «КВ» умеешь?
— Умею.
— Отлично водить умеешь?
Бусыгин промолчал. Бахвальство, как и многословие, считались у испытателей предосудительными. Троянов подождал ответа и, не дождавшись, удовлетворенно улыбнулся.
— Ясно. А ну, орел, глянь на эту тележку. Эта тележка — особая, — сказал Троянов, — к ней привыкнуть надо.
— Я несколько лет собирал «КВ».
— Да? Вот это хорошо. А как зовут? Николай Бусыгин? Ах, Бусыгин… Это ты со стенки грохнулся?
— Я.
— За одного битого двух небитых дают. Вот что, Бусыгин, сейчас мы с тобой по самоходке полазаем, разберемся, что к чему. А уж потом…
Николай ощутил веселую дрожь: это всегда было верным предвестником интересной, увлекательной работы.
…Бусыгин, имея некоторый опыт сборщика и испытателя танков, решительно полез в самоходку. И от неожиданности присел.
— Что, незнакомая тележка? — усмехнулся Троянов. — Ничего, познакомитесь.
Да-а-а, не ожидал Бусыгин того, что увидел. Башня стоит намертво, нет вращающего устройства, не нужны погоны и шарики, на которых вращается башня. Николай быстро сообразил, что сборка упрощается. Ну, а вождение?
Целых четыре часа они почти не вылезали из самоходки, и Бусыгин узнал от конструктора почти все, что можно узнать о боевых и тактико-технических особенностях машины.
На следующий день самоходку вывели на танкодром, и с утра до позднего вечера конструктор и механик-водитель почти не вылезали из машины. Чуть-чуть расправят плечи, дадут ногам отдохнуть, пожуют что-нибудь — и в самоходку. Бусыгин пришел домой предельно усталый, хотелось упасть прямо на кровать и уснуть. Он словно задубел.
Опять пошли дожди. Они преследовали и на марше по раскисшим проселкам, и на глинистых, сползающих высотках, где проходили испытания, и на мелких мутных речушках. Иногда Троянов говорил Бусыгину: «Дай-ка мне». Садился на место механика-водителя. Вел он машину азартно, иногда просто бешено, порой казалось, что самоходка вот-вот опрокинется или утонет. Но у этого человека было удивительное чутье, машину он чувствовал, словно живое существо, и обращался с нею, как с живым существом.
…Построен новый танк — ИС-1. Бусыгина вызывает начальник цеха.
— Поедешь испытывать новую машину.
Выехал на испытания и Духов.
Николай Леонидович Духов, мудрый, спокойный, сердечный, в ходе испытаний вникал в каждую мелочь. А если выпадала свободная минута, говорил о машине, как и Троянов, будто о живом существе: «Дайте, Бусыгин, ей передохнуть», «Пожалуйста, напоите ее, Бусыгин».
Как бы рассуждая вслух, Духов высказывал свои мысли о танках:
— У них свое лицо, не правда ли? На английский танк посмотришь, он и есть англичанин — медлительный, важный. А фашистский танк? Во всем фашистский: какой-то нахальный, звериный и названия хищные. А наш? Глядите, Бусыгин: наш танк красив, ловок, крепок. Прав Жозеф Яковлевич Котин: машина не должна быть похожа на бронированного слона. Скорость, экономичность, малозаметность, так?..
Конструкторы, а также (и в первую очередь!) военные ведомства придумывают самые разнообразные и жесткие испытания танка. Испытания решают: остаться ли машине в единственном экземпляре, так сказать, для истории, или идти в серию, на вооружение — в танковые войска. Все надо знать! Даже такое: а придется ли новая машина по душе танкистам. И в каждом случае разрабатывалась оригинальная методика испытаний.
В холодное зимнее утро Бусыгин привел машину в указанное ему место. Вместе с ним был радист — молодой парень, успевший побывать на фронте, полечиться в госпитале в Челябинске. Родные его остались за линией фронта, и переживал он это очень болезненно. Родион, так звали парня, был худ, молчалив и зол.
До приезда Николая Леонтьевича остались считанные минуты. Танкисты вышли из машины, побрели к зарослям ольховника. Здесь они увидели камышовый шалаш, а в нем удочки, закопченное ведрушко и ватник.
Родион взял в руки удочки, повертел ими и глубоко вздохнул.
— Чего вздыхаешь, понапрасну грудь мучишь? — спросил Бусыгин.
Родион как-то жалостливо сказал:
— Эх, порыбачить бы… Пошло оно все к чертям собачьим — и война, и танки! Взять бы удочки… И готовь закусь…
Николай взъярился:
— Ну да, пусть другие кровь проливают, а я — с удочками, на бережку, у луночки чебаков вытаскивать. Из-за таких расстегаев… Стыдно слушать.
Родион равнодушно скользнул взглядом по Бусыгину, усмехнулся.
— Пацан ты, Коля… В бой рвешься, парень. А знаешь, что такое бой?
— Знаю!
— Ох, и здоров ты брехать-то. — Потом добавил примирительно: — Ладно, шуток не понимаешь. Тоски моей не понимаешь. Боли не чувствуешь…
Бусыгин остыл. Сказал тихо:
— Почему не чувствую… У меня в Ленинграде братан погиб. Мать и сестры там. Что я — бесчувственный? И мне жизнь подбрасывает на плечики булыжники один другого тяжелее. Ничего, учимся на собственном опыте.
Родион внимательно взглянул на Бусыгина, улыбнулся, сказал многозначительно:
— А ты учись не только на собственном опыте. Наша жизнь слишком коротка. Учись на опыте и других тоже. Хороший ты хлопец — по обличью вижу, но горяч. Остынь маленько, чего ты мятешься… Само собой все отольется. Ты в мартене когда-нибудь бывал?
— Ну, бывал, на нашем, Путиловском.
— Видал, как сталь в изложницы отливают? Отстоится, остынет. Само собой.
Бусыгин зло передразнил Родиона:
— Само собой… Само собой… Никто «само собой» твоих из неволи не вызволит, фашистов не прогонит. Сам, сам, собственными руками. Не чебаков ловить, а драться надо, Родион!
Радист ответил глухо:
— Нешто я не понимаю.
Вдали показалась машина Духова. Танкисты пошли ей навстречу.
Задание Духов поставил такое: испытать ИС на проходимость, в том числе при форсировании рек. Уточнили район испытаний.
— Вот здесь, — говорит Николай Леонтьевич, показывая на карте тонкую ленточку реки Миасс, — попробуйте проскочить по льду… По всем расчетам, лед должен выдержать, но, сами знаете, всякое бывает. Было бы очень хорошо провести испытания именно по льду. Прошу вас…
Бусыгин ведет машину в указанное место. За ним — легковушка Духова и полуторка, в которой сидели бойцы, слесари, фельдшер.
У обрыва Николай останавливает танк, говорит Родиону:
— Вылезай.
— Зачем?
— Чего обоим лезть в купель.
Родион молча вылез из танка.
Машина медленно спускается к реке, въезжает на лед…
Нет, не проскочила. Провалилась.
Бусыгина вытащили из ледяной купели, отогрели у костра, укутали и — к Духову.
— Стало быть, не проскочили, — сказал Духов. — Маленько просчитались мы. Скверно. Ладно, дорогой, не сердитесь, виноваты мы перед вами, извините, прошу вас. Исправим ошибку, и проскочите, как пить дать… Температуру измерили, не простыли? Нет? Ну и отлично. Поехали домой, вам отлежаться надо. О машине не беспокойтесь, ее привезут.
Следующее испытание было более серьезным и ответственным. Прыжок с обрыва на лед и преодоление речушки.
Появился Константин Ковш. Еще более похудевший, усталость в глазах, но по-прежнему собранный и готовый к работе.
— Давай-ка отработаем прыжок на тренажере, — говорит Ковш. — В момент прыжка бросай рычаги, согни корпус, будь готовым держать голову руками. Пошел… Раз! Взять рычаги! Выводи машину!
И так — десять, двадцать, тридцать раз подряд. До изнеможения.
— Костя, больше не могу. Все, не могу.
— Никто не может, а ты — моги! — Это его любимое изречение.
— А на какой черт прыгать на танке, зачем?
— Коля, в бою всякое бывает. Приходится и прыгать и летать.
Ковш показывает в двадцатый и тридцатый раз — как надо прыгать с танком. Разъясняет:
— Обрушить с крутого откоса на лед металлическую громаду, да еще на скорости — дело хитрое, но вполне возможное. Я прыгал — ничего особенного. Главное что? Не обрушить, а прыгнуть. Пролететь по воздуху, чтобы потом плавно скользнуть по льду. Плавно — понял? А для этого что надо? Поднять нос танка, и чтобы не плюхнуться, а скользнуть. Как на катке…
Среди заснеженных полей вьется река Чумляк, скованная льдом. И чтобы выбраться сюда, надо прыгнуть с небольшого обрыва, совершить «высший танковый пилотаж».
Бусыгин изучил местность, сел в машину и повел ее к обрыву. Он чувствует возрастающую скорость, нажимает на акселератор до отказа. Приближался момент прыжка. Николай крепче сжал рычаги. «Ну, Никола!..»
Прыжок!
Николай мгновенно задирает нос танка, потом бросает рычаги, сгибает корпус… Сильный удар швыряет Бусыгина вперед. И все-таки он успевает схватиться за рычаги танка. Машина скользит. Скользит!
Легко, невесомо, как во сне пролетел Бусыгин на машине несколько десятков метров. Даже подумать успел: «Молодец ты, Бусыгин, прыгнул! Высший пилотаж!»
И тут же почувствовал, что машина проваливается сквозь лед. Холоднющая вода обожгла тело. Двигатель мгновенно заглох, но танк по инерции промчался по дну реки несколько метров, выскочил на мелкое место, почти у берега, и с ходу пробил башней лед.
Вода из танка схлынула. Бусыгин легко открыл люк водителя, выбрался на лед.
Никогда прежде он не испытывал такой неутолимой злости и вместе с тем беспомощности. Он шел по льду мокрый, дрожащий от холода, почти оглушенный.
— К берегу! — кричал Духов.
Навстречу бежал Родион, а рядом с ним какой-то высокий военный, он держал в руках огромную шубу.
Высокий схватил Бусыгина за плечи, укутал в шубу, и втроем они побежали трусцой к костру, который пламенел у самого обрыва. Молоденькая фельдшерица сует ему в рот фляжку. Бусыгин глотнул из нее и чуть не задохнулся: чистый спирт. В ушах гудело, будто заливали водой. Голова болела. Ломило в затылке.
Чуть-чуть согревшись у костра, Бусыгин, Родион и длинный военный пошли к крестьянской избе. Родион скинул с себя нательную рубаху, длинный снял портянки и гимнастерку. Старик-хозяин дал валенки и ватные брюки. Николай переоделся в сухое, но никак не смог согреться, колотил озноб.
— Ты приляг, сынок, укройся и сосни, мигом полегчает, — сказал старик.
Военный, прямой как стальной клинок, сидел босой на лавке и горевал, что танк все еще в воде.
— Давай в рукав поплачем, — зло сказал Родион. — Тут человек страдает, можно сказать, подвиг совершил, а он о чем плачет.
— Ну, так повесь своему дружку на шею лавровый венок.
Родион обозлился:
— Из лавровых листков нам суп не варить. А Бусыгину горяченького бы супу.
Старик засуетился:
— Я ему щец разогрею. Всяких веночков малый этот поспеет одевать после войны.
— До после войны дожить надо, батя, — сказал Родион.
— Доживем. Вон какие молодцы воюют. На танках в воду прыгают. Страсть… — Он кормил Бусыгина горячими щами, душистой кашей. По-бабьи, жалостливо смотрел на молодого парня, принявшего «холоднющую купель». — Ну, парень, теперь ты окропленный и завороженный, — ничего тебя не возьмет.
Пришел Духов.
— Ну, как дела, Бусыгин? Что — гордость не позволяет себя смешным боком к людям поворачивать? Да вы лежите! Танк на берегу — его на завод доставят. А вас мы мигом в больницу.
— Товарищ генерал! — взмолился Николай.
— Никаких разговоров!
В легковой машине Духова укутанного и словно спеленатого Бусыгина быстро привезли в заводскую больницу, уложили в постель, дали что-то выпить и проглотить. И «мастер высшего пилотажа», как его в шутку назвала седой врач, заснул, как убитый.
Бусыгина разбудил голос Духова — тихий, спокойный. Он с кем-то беседовал.
— Спит — значит будет здоров. Крепкий парень. Бесстрашный, выносливый, хладнокровный. Смотрю на этого паренька и думаю: откуда у него, у нашего Коли Бусыгина, такие качества? Когда он успел их приобрести? Как вы думаете, Евгений Васильевич?
Евгений Васильевич — это начальник цеха. Он отвечает Духову тоже тихо и спокойно, мерно гудит его басок:
— Война торопит. Иногда смотришь на обыкновенную толовую шашку — ну, простой кусок мыла, пока ее не соединили с запалом. Так порой и человек. Запалом сейчас является война, стремление к победе, ненависть к фашизму. И вот у этих парней быстро созревают такие качества, как мужество, бесстрашие.
Конструктор сказал:
— Нелегко парней своих на такие испытания посылать. А что поделаешь? Надо.
Николаю было неудобно: невольно подслушивал разговор. Было жарко и душно, хотелось открыть глаза, но боялся даже шевельнуться, чтобы не выдать себя. И вместе с тем в душе у него зарождалось чувство гордости за сделанное.
Выйдя из больницы, Бусыгин узнал, что на заводе успели построить и испытать три танка ИС, а затем получили указание об организации серийного производства.
В сентябре сорок третьего года танк ИС поступил на вооружение Красной Армии.
Кировцы ждали вестей с фронтов, и вести эти приходили. Приезжали танкисты с Украины, с Прибалтики, рассказывали, что новый танк кировцев по бронезащите превосходит в полтора раза немецкие тяжелые танки и в два раза — танки «пантера».
— Гитлеровцы приказали своим танкистам избегать встречных боев с ИС и рекомендуют стрелять по ним только из засад и укрытий.
Это было огромной, ни с чем не сравнимой наградой.
Были и другие награды.
Приходит Бусыгин в цех, а там — «листовка-молния». Поздравляют награжденных орденами и медалями. Константина Ковша — орденом Ленина, Николая Бусыгина — орденом Красной Звезды… За мужество и героизм, высокое мастерство, проявленные при испытании танков.
Прибежал Вася Гусев. Кричит издалека:
— Колька, с тебя причитается. Бусыгин — ты геройский парень, я это всегда говорил!
Бусыгин смотрит на Гусева тепло и радостно.
— И с тебя, Вася, причитается. Побольше, чем с меня. У меня «звездочка», а у тебя орден Ленина.
Вася говорит задумчиво:
— Ладно, после войны бабки подобьем: что с кого причитается…
Вскоре пришла весть, от которой захватывало дух: враг под Ленинградом разбит, блокада снята! Окончательно и бесповоротно!
На Кировском заводе — ликование. Люди плачут и радуются, обнимаются, целуются. У всех на кустах одно слово: Ле-нин-град.
В цехах — митинги. В общежитиях, в красных уголках агитаторы читают сводку информбюро, статьи и очерки в газетах.
Бусыгину дорога была каждая строка, он упивался репортажами журналистов из Ленинграда, боялся пропустить хоть одно слово о родном, многострадальном и героическом городе, которое передавало радио.
Ленинградцы начали собираться: им казалось, что их «длительная командировка» закончилась и пора возвращаться домой.
Но войне еще не видно конца, еще предстояло немало пройти тяжелых дорог, понести немало жертв прежде, чем придет победа. Фронт по-прежнему ждал от кировцев танков и самоходок, и по-прежнему предстояли бессонные ночи, напряженные дни в труде. Победу надо было еще ковать и ковать…
Вернулся с фронта Василий Иванович Демин. Хотелось сказать этому дорогому человеку много теплых, может быть, даже нежных слов, сыновьих, но мешала застенчивость. Демин был усталым, но не удрученным. Он с увлечением рассказывал, как ремонтники в очень трудных, очень опасных условиях в зоне боевых действий восстанавливали танки, поврежденные на поле боя. Каждый танк, который дают армии кировцы, в среднем прожил три, четыре, даже пять жизней.
— Это, знаешь ли, друг-приятель, вторая танковая индустрия страны, — рассказывал Демин. — Я в Крыму был. Жара в степи 50 градусов, танковая броня обжигает руки, пресной воды глоток трудно найти. А главная беда — тучи пыли. Кажется, пыль эта не только в тело, а и в сердце проникает. И между прочим — автомат, винтовка, гранаты рядом с гаечным ключом, молотком и зубилом.
— И стрелять приходилось? — наивно спрашивает Бусыгин.
Демин тихо посмеивается:
— Так ведь фронт — куда денешься. Не просто вынести с поля боя раненого человека. А каково вытащить из-под вражеского огня 52-тонную машину! Не даром за два танка, эвакуированных с поля боя, согласно статуту, полагается награждение орденом Отечественной войны. Понял, друг-приятель.
Бусыгин взглянул на грудь Демина, на блестящие ордена.
— А это за что?
Демин усмехнулся:
— За всякие дела. — И не стал распространяться. Он не любил о себе говорить.
— Что дальше, Василий Иванович?
— Дальше? Танки строить. Только в Питере.
Бусыгин встал. Прошелся.
— И я в Ленинград подамся. Домой.
— Тоже верно, — отозвался Демин. — Только ты, Никола, здесь хорошо пошел, ценят тебя. Так ты не спеши. Я в Питер почему еду? Посылают. Понял? Там опять надо начинать. И Демин там нужен. А тебе спешить ни к чему. Съезди, навести своих, погляди что к чему. Вот таким образом.
Однако события развернулись столь стремительно и так захватили Николая, что вытеснили на время мысли о Ленинграде.
Бусыгина пригласили на торжественный вечер в честь Дня Советской Армии.
Все было обычно: и речи, и приветствия, чествование фронтовиков, ударных фронтовых бригад.
Многим ленинградцам в этот день вручили медаль «За оборону Ленинграда». Вызывали по одному на сцену и под аплодисменты и музыку прикрепляли бронзовую медаль на ленточке.
Николай рассматривал медаль, полученную соседом, всматривался в три мужественные фигуры: солдата, краснофлотца и ополченца, идущих плечом к плечу в атаку… Многое вспомнилось…
— Бусыгин Николай Александрович…
Это сказал председательствующий. Бусыгин оторопел и не трогается с места.
— Иди же, Николай, — шепчет сосед, — тебя.
Николай поднимается, идет на сцену. Ему аплодируют.
— Смотри-ка, совсем молоденький.
— Молодой, а небось грудью стоял… Вон и «звездочка» у него. Стало быть, геройский хлопец.
Бусыгин не прислушивается к репликам. Он идет медленно, трудно.
Седой мужчина берет со стола белую коробочку, вынимает из нее медаль, прикрепляет к пиджаку и крепко жмет Николаю руку.
— Носи, сынок, на здоровье. Заслужил!
Николай оглушен всем происходящим. Смотрит в глаза седому, который прикрепил медаль, и не понимает, чего тот ждет от него. Наконец, опомнился:
— Большое спасибо. — И тут же вытянулся и гаркнул: — Служу Советскому Союзу!
— Ну, и хорошо… Вот тебе, дорогой мой, удостоверение. Бусыгин, коробочку возьми.
В зале засмеялись, когда Николай вернулся за коробочкой, потом дружно и весело начали хлопать.
Он сел на свое место и исподтишка поглядывал на медаль. И в эти минуты вспомнил все, что произошло с ним в Ленинграде в дни войны: и холодный цех, и обстрелы, и «зажигалки» на крыше, и пайку хлеба в двести пятьдесят граммов на целый день. Вспомнил мать, сестер, погибшего брата. Хотел вспомнить лицо Веры Ивановны, технолога, которую воздушной волной сбросило с крыши цеха, — и не мог. Удивительно, что забыл ее лицо, — ведь думал: будет помнить долго-долго.
Еще раз взглянул на медаль «За оборону Ленинграда».
А сейчас не обороняются, а наступают. Громят гитлеровцев! Самому бы туда!
Шли и шли на фронт тяжелые танки: ИС-1, ИС-2, ИС-3… Бусыгину не раз приходилось видеть длинные составы с белыми зимой, а летом с зелеными танками. Картина танковых эшелонов всегда вызывала чувство гордости, укрепляла уверенность в победе.
В марте сорок четвертого был прекращен выпуск танков Т-34. А через несколько месяцев впервые в стране на Кировском заводе на Урале был пущен конвейер по сборке тяжелых танков. На ИС поставили пушку калибром 122 миллиметра, усилили броню, создали более мощный двигатель.
А конструкторы все искали, мечтали, фантазировали и создавали новые и новые модели танков. Вот еще один конструктор-мечтатель — Балжи. Он давно вынашивал идею танка с башней особой, сферической, формы, с переменной толщиной стенок и создал проект такого танка.
Уже через месяц, в последних числах октября, первый экспериментальный образец нового танка был готов.
Николай, впервые увидев новую машину, восхитился. Грозная, она была красива, ее формы прекрасны. Ствол орудия далеко выходит вперед — значит огневая мощь ее огромна.
Бусыгин повел танк на Бродокалмакский тракт на испытания. А потом вновь испытания, испытания…
В Москве маршал бронетанковых войск П. А. Ротмистров с группой генералов осматривал новую машину. Маршал придирчиво и внимательно вглядывался в каждую деталь, влез в танк, слушал доклад конструктора.
— Вот такая машина нам нужна! Очень нужна! — воскликнул маршал.
Но танк этот не побывал на поле боя. Не успел.
Были десятки тысяч других танков, помнящих грохот взрывов, гул канонады, жаркие танковые бои на Курской дуге. Не забывшие улицы Берлина и горящий рейхстаг, на котором развевается Знамя Победы. Спешившие на помощь восставшей Праге. Там, в Праге, памятником стоит кировский танк № 23. Этот танк пришел в город на Влтаве первым, за ним пришли сотни других.
А тот, последнего образца танк кировцев, стоит в Челябинске, на Комсомольской площади, на постаменте.
И люди останавливаются у танка-памятника, читают слова, отлитые в металле: