Angela Carter

THE PASSION OF NEW EVE

Печатается с разрешения литературных агентств

Rogers, Coleridge & White Ltd и Andrew Nurnberg.

Серия «XX век / XXI век – The Best»

© Angela Carter, 1977

© Школа перевода В. Баканова, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

 

Глава первая

Последний вечер в Лондоне я провел в кино с какой-то девчонкой и там, при ее непосредственном участии, сэякулировал в твою честь.

Сеанс поздний, народу куча. Пьяные, ленно развалившись, весь фильм глумились, ржали и улюлюкали, а нежно державшиеся за руки голубые парочки шипели на них и цыкали. Они-то пришли воздать должное единственной в мире актрисе, которая идеальнейшим образом умела передавать боль; ту боль, которую они чувствовали так же остро, как женщины, даже острее; ту боль, природу которой я тогда не в состоянии был познать… а ведь она составляла суть твоих чар.

Кинопленка была старая, затасканная; казалось, в текущем по экрану дожде можно разглядеть разрушительный ход времени, расслышать его в тарахтенье звуковой дорожки. Впрочем, иллюзорность всего сиюминутного, бренного лишь подчеркивала твое блестящее присутствие, отчетливо выделяя его сиротливость, зыбкость показной победы над временем. Как и двадцать лет назад, ты была прекрасна, и пока кинопленка потворствует такому чуду, как инерция зрительного восприятия, прекрасной ты и останешься. Хотя в конце концов срок выйдет, и победа превратится в поражение, ведь охраняющие твое обличье одежды уже стали ветшать.

Как же, черт возьми, была великолепна Тристесса де Сент-Анж! На афишах (ты помнишь?) ее именовали не иначе как «самая красивая женщина в мире». Она превратила свою символичную автобиографию в китч, вычурную гиперболу и, сама превосходный образчик вульгарности, постоянно выходила за рамки этой стилистики: никаких компромиссов, все на грани фола.

Если не ошибаюсь, по-моему, это Рильке сильно переживал о несовершенстве нашего символизма: горько печалился, что мы не можем, в отличие от древних греков (разве?), подобрать достойные внешние символы, чтобы выразить внутреннюю жизнь. Точная цитата. И нет, он оказался не прав. Наши внешние символы всегда абсолютно точно выражают внутреннюю жизнь. А как же иначе, если эта жизнь их и выдумала? Поэтому нечего пенять на бедные символы, коли они принимают формы, на наш взгляд, банальные или бредовые, ведь сами по себе они – сколь бы ничтожными ни были – не имеют власти над своей телесной оболочкой; их внешний вид определили особенности нашей жизни.

Критиковать эти символы – значит, критиковать саму жизнь.

Тристесса. Загадка. Мираж. Женщина? О да!

Ты играла одну только ложь! Само твое существование было условностью; ты, Тристесса, оказалась чистой воды мистификацией. И при этом была так прекрасна, как может быть лишь сотканный из противоречий вымышленный образ.

Когда я с девчонкой, чье имя не отложилось в сознании, отправился посмотреть на Тристессу в фильме «Грозовой перевал», внутри бурлил клубок из воспоминаний и божественного предвидения. Последний вечер моей единственной поездки в Лондон.

Наравне с Билли Холидей и Джуди Гарланд, Тристесса давным-давно вошла в королевский пантеон женщин, которые с гордостью выставляли напоказ свои шрамы, демонстрируя символичные страдания, как средневековый святой мученик демонстрирует раны; и каждый актёришка считал долгом пополнить свой творческий арсенал, подражая ее таинственной, безоглядной тоске.

Из фотоснимков Тристессы понаделали плакатов; на один сезон она превратилась в икону стиля, ее именем назвали ночной клуб и сеть фирменных магазинчиков. Тогда я любил Тристессу по причине неискушенности: я был еще мальчишкой, и трепет ее точеных ноздрей будоражил мое почти созревшее воображение.

Вся стена моего школьного шкафчика была оклеена ее фотографиями. Я даже написал в «Метро-Голдвин-Майер» и в ответ на заляпанное чернилами любовное послание, пестревшее орфографическими ошибками, получил снимок из фильма «Падение дома Ашеров», на котором Тристесса, облаченная в саван, что придавало ей хрупкости, восставала из гроба.

А еще, нежданно-негаданно и абсолютно не по моей инициативе, они приложили вторую карточку, на которой Тристесса в брюках и свитере размахивала – подумать только! – клюшкой для гольфа. Высокая худая плоскогрудая женщина в постановочной, якобы непосредственной позе сверкала зубами в вымученной ухмылке; собственно, и те редкие улыбки, что она раздавала не по указке, могли означать что угодно, только не радость. Эта фотография меня потрясла и озадачила, толкнула на путь к трезвому восприятию Тристессы.

Как раз в это время актриса стала выходить из моды; как ни запихивали ее в установленные рамки, она не вписывалась в образ соседской девчонки.

В конце сороковых пагубное распространение получил романтизм; потом он сошел на нет, и жизненным кредо стали здоровье и продуктивность. На звездный небосклон взошли сильные пышногрудые женщины: хлеб, не грезы. Тело, только тело, душу к черту! Подобный снимок рекламный отдел кинокомпании выслал, чтобы показать: Тристесса – всего лишь человек, такая же девушка, как сотни других. Они разуверились в мифах, которыми сами ее и окутали. «Принцесса Греза» должна была научиться, например, ездить на велосипеде. Но Тристесса оказалась не в состоянии изображать моменты обычной жизни, несмотря на то, что от этого зависела ее собственная. Да и любили Тристессу не за такую банальность, как человеческая природа; ее шарм заключался в трагичном и бестолковом геройстве, через которое она эту обычную жизнь отрицала.

Тристесса, идеал конца эпохи романтизма, некрофилия во плоти, строит из себя спортсменку?! На обеих фотографиях стояло «с любовью навеки, Тристесса де Ст. А.», странным, острым росчерком, но я не стал вешать их на стену, ведь одна ставила в неудобное положение другую. Разве мог я вообразить Мэдлин Ашер играющей в гольф? Я мечтал о другой встрече: Тристесса, нагая, привязанная, вполне возможно, к дереву в полуночном лесу под зависшими в небе звездами. Но столкнуться с ней на загородном поле для гольфа? С Дидоной в прачечной? С Дездемоной в женской консультации? Да никогда!

Она была мечтой, созданной из плоти; но плоть эта – что я понял, когда узнал ее, – была лишь изображением плоти: существует, да не потрогаешь.

Я любил ее за иллюзорную сущность, а когда обнаружил, что она – стыд и позор! – притворяется человеком, был глубоко разочарован. И распрощался с ней. Ушел в регби и блуд. Гормоны накрыли меня с головой. Я повзрослел.

Тем не менее тогда, ненадолго попав в эпоху личного ренессанса, она пробудила жанр, и в итоге я с какой-то девчонкой, имя которой позабыл, пришел посмотреть, как Тристесса усмиряет свои мучения ради роли Кэтрин Эрншо. Воздавая дань былым временам, я купил мороженое. Моя гувернантка, тоже ярая ее поклонница, еще малышом водила меня полюбоваться на Тристессу, и мы всегда брали по эскимо, поэтому горький хруст шоколадной глазури и острое сладковатое жжение льда вот рту были неразрывно связаны с пылающим мальчишеским сердцем и волнением набухающего паха, которое неизменно вызывало во мне зрелище страданий актрисы.

Ибо профессия Тристессы заключалась в страдании. Страдать было ее призванием. И страдала она восхитительно, пока это не вышло из моды; потом она вроде бы уехала в Южную Калифорнию, стала затворницей, убрала себя в кладовку на полочку для потрепанных грез. Но к тому времени, как я прочитал об этом в журнале, который кто-то оставил в поезде, у меня остался исключительно ретроспективный, теоретический интерес. Я тогда подумал: надо же, она еще жива; наверное, песок уже сыплется.

Я взял эскимо, а моя спутница – клубничный пломбир. Мы сидели, поедали мороженое под волны причитаний божественной Тристессы, и я предался тоске по прошлому, иронически освежив ее образ в памяти. Решил, что говорю последнее «прощай» той картинке, что символизировала мою молодость.

На следующий день я улетал в новое место, в другую страну, и даже мысли не возникло, что там найду эту женщину, ждущую пробуждения, поцелуя любимого, который выведет из вечного сна. Даже мысли не возникло…

Когда спутница поняла, насколько меня возбудили тяжкие страдания Тристессы, вызванные воспалением мозга ее героини, она встала в темноте кинотеатра на колени, прямо на грязный пол, усыпанный окурками, пустыми упаковками из-под чипсов и смятыми пакетиками из-под сока, и отсосала. Мое сбивающееся дыхание заглушили одобрительные возгласы и аплодисменты части аудитории, которая не сдержалась, когда Тайрон Пауэр – с такими напомаженными волосами, что Хитклифф вышел неубедительно, – зарычал от горя над картонным болотом в потоке кинодождя.

А потом я услышал, как эта девчонка, о которой других воспоминаний и не осталось, бормочет мое имя «Эвлин», и, к своему удивлению, к своему безумному позору обнаружил, что она плачет: слезы закапали мне на колени. Наверное, она ревела, понимая, что продолжения не будет… При этих мыслях я почувствовал себя совершенным сухарем! Чтобы не наступила беременность, в шейке матки у нее была штука из пластика, похожая на иероглиф; имплантируя мне собственное чрево, чернокожая женщина о подобных ухищрениях не задумывалась, это не входило в ее планы.

Если память не изменяет, у той девчонки были серые глаза и какой-то в целом нерешительный вид, по-детски невинный. Как раз то, что меня всегда привлекало в женщинах. Моей гувернантке, хоть она и любила пустить слезу, был присущ ярко выраженный садизм; наверное, благодаря ей к женщинам я относился двояко. Иногда перед сексом ради развлечения я, например, привязывал партнершу к кровати. А в остальном был совершенно нормальным.

В самолете рядом со мной сидела школьная учительница из Нью-Джерси. В сумочке у нее лежала открытка, на одной стороне которой была напечатана молитва для взлета, а на другой – для приземления. Всю дорогу она беззвучно шевелила губами. Ее молитвами мы без происшествий поднялись в воздух из Хитроу и благополучно сели в аэропорту Кеннеди.

И тут я, зеленый, еще неоперившийся птенец, бросился – бух! – сломя голову в эпицентр резни.

 

Глава вторая

Я оказался не готов к большому городу, не хватало опыта. Мои друзья-американцы, коллеги, все пытались запугать меня, рассказывали, что там грабят и убивают, но я им не верил; я помешался на конкретной мечте, и когда я узнал, что получил работу в Нью-Йорке, перед глазами промелькнул ряд старых фильмов – ведь сама Тристесса покорила этот город в «Огнях Бродвея», хотя потом и умерла… в тот раз от лейкемии. Я рисовал в воображении чистый яркий мегаполис, где башни взмывают в небеса как эталон технологического прогресса, где снуют словоохотливые таксисты, где повсюду встречаешь лучезарных чернокожих горничных и кудрявых девчушек с острыми хищными зубками и холеными, развратными ногами-ножницами. Открытые жители лаконичного города, где четко очерчены границы, где, в отсутствие затхлых уголков, не прячутся призраки, обитающие в европейских городах.

Однако вместо выверенных линий и ясной цветовой гаммы в Нью-Йорке обнаружился бурый мрак готики, который накрыл меня по самую макушку.

Выйдя из аэропорта, я увидел витрину с жирным гипсовым гномом; взгромоздившись на гипсовый мухомор, гном грыз огромный гипсовый пирог. Добро пожаловать в страну, где заправляет его величество Живот, в земли съестных припасов! Потом я заметил крыс: черные как бубоны, они что-то глодали в куче мусора. И тут же мимо пронесся чернокожий мужчина; он вопил, зажимая горло, а из-под пальцев неумолимо вытекал шейный платок, красный и липкий, который уже не мог ничего остановить. Раздался выстрел, мужчина рухнул лицом вниз. Крысы отвлеклись от своего застолья и, повизгивая, рванули к нему.

Отель, где я в ту ночь остановился, в предрассветные часы вдруг полыхнул – или, пожалуй, правильнее сказать, похоже, что полыхнул. Наблюдались все признаки пожара, из системы кондиционирования клубами валил густой дым. Постояльцев спешно вывели из номеров. В вестибюле толпились пожарные и полицейские; любители ночных прогулок, желая поглазеть на трагедию, заходили в стеклянные двери, а разбуженные гости отеля словно лунатики бродили в пижамах и заламывали руки. Под хрустальной люстрой в бумажный пакет рвало какую-то женщину.

Витало невыносимое ощущение беды, однако никто, по-видимому, не знал, как выразить испуг; жертвы, похоже, отстранились даже от собственного страха. Царило бесстрастное, несколько ошалелое признание трагедии; казалось, в полном людей вестибюле велись самые банальные разговоры ни о чем, а не серьезные обсуждения причины этой нештатной ситуации. Кстати, здание никто не покинул. Это поджог? А кто в ответе? Черные или женщины? Женщины? Вы о чем? Заметив, что я – приезжий и ничего не понимаю, полицейский ткнул пальцем в вырезанный на стене знак – ♀ – символ женского пола, внутри которого щерился оскал. Женщины в ярости. Остерегайтесь женщин! Приехали…

В конце концов постояльцев все-таки охватил страх, но только после того, как прозвучал сигнал отбоя, и только тогда, когда рассвело – что уж тут бояться; будто ночные кошмары можно признать лишь при свете дня, когда они исчезли. Лифт, который даже в таком дорогущем месте был весь исписан граффити, украшающим еще и стены вестибюля, заполнился людьми; они сетовали и жаловались. Наспех накинув на себя что попало, мужчины и женщины, бледные, дрожащие, хватали чемоданы и выписывались из отеля. Уму непостижимо.

Стоял июль, город переливался и источал зловоние. К полудню я почти валился с ног, рубашка промокла от пота. Количество попрошаек на вонючих узких улочках поражало; жалкие старики и пьянчуги соревновались с крысами за возможность завладеть лакомыми отбросами. Зато крысам жара была по нраву. Я не мог купить в киоске пачку сигарет, не отшвырнув при этом ногой с полдюжины лоснящихся черных монстров, которые, набегая, клацали зубами возле лодыжек. Они выстраивались почетным караулом на ступеньках, приветствуя меня, когда я возвращался в квартиру (без горячей воды в доме без лифта), которую вскоре снял в Нижнем Ист-Сайде. Хозяин квартиры, молодой парень, убыл в Индию спасать свою душу, но перед отъездом предупредил меня о надвигающейся тепловой смерти Вселенной и посоветовал не зацикливаться на материальном, поскольку времени мало.

Этажом выше жил старый солдат; он отстреливал крыс из револьвера, и стена на лестнице была изрыта дырками от пуль. А так как лестницу никогда не убирали, то трофеи гнили прямо там, пока не разлагались окончательно; не такой он был человек, чтобы за собой прибирать.

Небеса в городе отличались яркими неестественными цветами – кислотно-желтым или оранжевым, как горький, словно металлический на вкус, апельсин, или мерзостным жухло-малахитовым… От мучительных оттенков щурились глаза. И с этих несвойственных природе небес лили, подванивая гнилью, дожди из клейковидной субстанции. Однажды грянул ливень, по-моему, из серы, который по тухлости забил весь остальной смрад окружающих улиц. В тот день в кулинарии, где я покупал упаковку аппетитных грибов и салат со сметаной, ко мне обратился незнакомый человек в заляпанном плаще. Он заверил меня спокойным голосом, совершенно серьезно, что, пробираясь по многолюдному загаженному пляжу Кони-Айленда, видел в море сверкающие колеса – доказательство того, что на своем небесном велосипеде прибыл Господь, дабы возвестить: близится день Страшного суда.

Группами, распевая псалмы и молитвы, вокруг бродили проповедники, в тысячный раз предлагая спасти душу за деньги. Город вдоль и поперек был исчеркан граффити на сотне языков, в тысячный раз демонстрируя несчастье, похоть или гнев, причем эмблема озлобленных женщин, враждебная, ослепительно-алая – ощерившийся оскалом женский символ – частенько попадалась мне на глаза. Как-то раз на улице ко мне подошла женщина в черных кожаных штанах с таким символом на красном нарукавнике. Отбросив с лица темные вьющиеся лохмы, она протянула жилистую руку, не прекращая вульгарно ругаться матом, с пренебрежением, но очень искусно ощупала мой член, заметив невольную эрекцию, поглумилась, плюнула мне в лицо, круто развернулась и с надменным видом, цокая шпильками ботильонов, гордо продефилировала прочь.

Моя наивность сама по себе служила защитой. Когда я явился в университет, где должен был преподавать, все двери и окна с пулеметами наперевес патрулировали черные в военном обмундировании. Они громко поржали, услышав мои идеальные гласные и чопорный британский акцент, а потом отпустили. Я остался без работы. Разум советовал сломя голову мчаться домой, в гнилостный, но при этом знакомый Лондон, к дьяволу, которого я знал.

Но, как сказал старый солдат, тот чех, что жил надо мной: век разума давно прошел. Старик был – Господи помоги! – алхимиком и у себя в мансарде сварганил бредовую логику собственного производства. «В этом городе можно встретить и бессмертие, и грехи, и погибель», – уверял он в пророческом экстазе. Его глаза, выпуклые, с прожилками красного цвета, походили на какой-то редкий вид мрамора. Он заставлял меня медитировать над изумрудным облаком вращающейся вселенной. Он варил мне черный горький кофе и приглашал к себе в комнату отведать борща с черным хлебом. В такой комнате мне бывать раньше не доводилось: тигели, перегонные аппараты, чудны́е схемы, рисунки обескровленных птиц в бутылках. Странным образом меня восхищала одна подкрашенная вручную репродукция семнадцатого века, на которой двуполое существо несло золотое яйцо. Два в одном: есть грудь, есть член, плюс безмятежное, мудрое выражение лица. (Намек на грядущие события?..) Я гладил пальцами кожаные переплеты книг: шесть томов Жан-Жака Манже «Собрание химических редкостей», «Сияние Солнца» Соломона Трисмозина и «Убегающая Аталанта» Михаэля Майера с великолепными иллюстрациями.

На улице взвыла сирена полицейской машины. Каким-то неизвестным из соседних развалин громкоговоритель посоветовал выйти по-хорошему, так как они окружены. Раздались звуки выстрелов.

– Хаос, изначальная субстанция, – говорил Барослав, – самая ранняя стадия неупорядоченного созидания, безрассудно принуждающая к сотворению нового порядка у такого феномена, как тайные смыслы. Плодоносящий хаос того, что было до, состояние перед началом всех начал.

Однажды ночью он сделал для меня немного золота. Честно, так и было. Взял какой-то красный порошок и ртуть, по весу в пропорции один к пятидесяти, добавил буру и соль азотной кислоты, подогрел все в тигеле. Потом размешал полученную смесь железной палочкой, и – вуаля! – слиток из чистого золота. Который он мне эффектно и преподнес. На мой взгляд, Барославу было за шестьдесят; пышные крапчатые усы с желтоватыми пятнами от кофе и табака, широкие славянские скулы. А на улицу он надевал картуз, как большевик. Они с женой очень любили свою родину, но их предали. Иногда Барослав рассказывал о концлагерях, о том, как гестаповцы изнасиловали его жену, потом разрезали ее на мелкие кусочки, а он, привязанный к дереву на поляне, все видел, но сделать ничего не мог.

Он отлил мне немного золота, пользуясь тем же методом, что и член Королевского общества Джеймс Прайс, вот только не знаю, можно ли его также обвинить в шарлатанстве: Прайс ведь влил настоящее золото в тигель через полую палку-мешалку. Однако золото Барослава оказалось настоящим. Чуть позже я подарил его девушке по имени Лейла, девушке с черной, приглушенного оттенка, кожей – нигредо, та стадия черноты, когда вещество в сосуде превращается в мертвую материю. Потом эта материя гниет. Разложение. Лейла.

– Хаос, – с мрачным удовольствием говорил чешский алхимик, – разлагая все вокруг, соединяет противоположные формы в единое целое.

Он выглядывал на улицу, с явным удовлетворением взирая на окружающую нас разруху. Мы должны полностью окунуться в котел хаоса, мы должны принести себя в жертву ночи, темноте, смерти. Разве можно воскреснуть, предварительно не умерев? Столь упоительные речи! У него на лбу пульсировала венка, словно внутри работал интеллектуальный мотор. Мой единственный друг.

Почему я остался? Работы не было, ведь захватчики университета почти сразу взорвали здание. Квартирку с матрасом на дощатом полу, замусоленной копией «Книги перемен», индийскими занавесками и заколоченными окнами едва ли можно было назвать уютным домом. Та скромная сумма денег, что я привез с собой, подходила к концу, хотя мяса я вообще не ел, довольствуясь лишь рисом и овощами, а все вечера коротал за разговорами с алхимиком или смотрел старые фильмы на телевизоре своего отсутствующего хозяина.

Так снова, пусть ненадолго, расцвел мой личный культ Тристессы. Я посмотрел несколько редких картин: любопытный мрачный вестерн, в котором индейцы распяли монахиню на горе и оставили там умирать, и более позднюю комедию, жутко несуразную, где Тристессе совершенно не шла роль прибабахнутой тетушки. Я привык, включая после полуночи телевизор, видеть ее волшебное лицо – наша Госпожа Смерть царствовала над городом, летящим во тьму. Все шло своим чередом – энтропическим чередом беспорядка.

Жизнь я вел не совсем интересную, при том, что из нее шипами торчал страх; но именно это и манило. Я впервые столкнулся со страхом в чистом виде, а как уверял старый алхимик с вершины своего опыта, на страх подсаживаются, как на наркотик. Хроническая тревога, непрерывный ужас, тени, что преследовали меня по всему городу. Дитя дождливого, зеленого, незлобивого острова, разве я мог противостоять перспективе насилия, страха, безумия? Мысль, что город превратился в гигантскую метафору смерти, удерживала наивного меня на боковом сиденье последнего ряда. Последняя катушка фильма! До чего же волнительно!

Я понимал, что душа у меня вся покорежена. Я научился никому и ничему не доверять, даже копу на углу улицы, а меньше всего попрошайке, который, протягивая трясущуюся кровожадную руку, скуля выпрашивал мелочь. Когда в середине ночи на двери парадной звякал колокольчик, старик чех вскакивал с рабочей скамьи в порыве незабытой еще злости, ведь он был храбрецом. Я же малодушно зарывался в одеяло и закрывал ладонями уши, испытывая отчаянный ужас. И этот ужас, неведомый доселе, доставлял мне болезненное наслаждение.

Хаос алхимического города. Разложение. Нигредо. Ночь. Построенный квадратами, как и гармоничные города Китайской империи, сконструированные, как и они, в строгом соответствии с тем, что предписывает доктрина разума. Улицам присвоили номера – не названия, учитывая исключительно функционал; их спроектировали ровными линиями, связав в кварталы и геометрически выверенные пересечения, чтобы избежать тех мерзких захоронений прошлого, сточных канав истории, что отравляют жизнь европейских городов. Визуально логичный город – вот что ставилось во главу угла. И город, подогнанный под параметры, которые исключают само понятие старого Адама, в итоге стал беспрецедентно уязвим перед тем, чему элегантные церковные шпили сговорились не придавать значения, ведь тьма, незаметно для всех, схоронилась в душах тех, кто все это строил. Помню вопрос из старого экзаменационного билета: «Американская конституция – внебрачное дитя французского Просвещения. Прокомментируйте это высказывание». То, что мы все должны быть счастливы, постулирует, на первых порах, единодушие в понимании, что же такое счастье. Мы можем быть счастливы, если счастлив весь мир. Но счастье старого Адама заведомо нарушено. Что он хочет сделать? Убить отца и спать со своей матерью. «Возвращение к примитивной форме», как сказала черная богиня, разводя надо мной оплот тьмы, свои бедра, а затем смыкая их. Уфф! Нет! В чистом, евангелическом слиянии формы и функции следует оставить подобные желания при себе, даже если черные крысы этих желаний неустанно едят нас поедом, разрушая изнутри.

В начале августа черные украдкой, очень ненавязчиво, стали возводить вокруг Гарлема стену, до того медленно – один кирпичик, потом, мимоходом, другой, – что почти никто не замечал. В закусочных, где я днем ел сэндвичи, рассказывали жуткие небылицы о похождениях чернокожих боевиков. В последнее время их обуяло радикальное пуританство, и эта защитная стена, пулеметы, учебные стрельбы, как и мода прокатиться по Парк-авеню на танках, давали понять, что они подыскали в своих трущобах свеженькую боевую позицию и решили добиться тактического преимущества. Дендизм и наркотики были заброшены; все как один надели военную униформу.

Когда лето стало совсем невыносимым, женщины тоже перестали себя сдерживать. Снайперши пристрастились отстреливать из окон мужчин, что слишком долго задерживались у порноафиш. Они планировали внедриться в ряды уличных проституток, дефилировавших по Таймс-сквер в белых ботильонах и мини-юбках; ходили слухи об отряде сифилитичных шлюх-камикадзе, которые на безвозмездной основе предоставляли своим клиентам спирохетозное просветление. Они взрывали свадебные салоны и выискивали в газетах объявления о грядущих бракосочетаниях, чтобы послать невесте в подарок отточенную бритву. Угрожающий блеск их кожаных курток заставлял меня нервничать не меньше, чем копающиеся в мусоре психованные наркоши. Ведь Женщины применяли свои приемы унижения без разбора, а вылечить мужскую гордость сложнее, чем залатать проломленный череп.

В конце июля полетела канализация, и унитазы перестали смывать. Обыватели выливали содержимое только что купленных ночных горшков на улицы, прямо под окна своих квартир, и яркий, богатый запах дерьма внес финальный разлад в какофонию сложных городских ароматов. Крысы вырастали размером с поросенка, агрессивные как гиены.

Однажды в конце августа, когда листья на деревьях на Вашингтон-сквер трогательно расцветило первым золотом, я увидел, как свора упитанных боевых крыс размером с шестимесячных малышей словно по звуку неслышного для меня свистка бросилась на немецкую овчарку. Хозяйка собаки, хорошо сохранившаяся крашеная блондинка чуть за сорок, беспомощно дрожала, а крысы за три минуты содрали с овчарки всю плоть, оставив лишь блестящий скелет, несмотря на то, что чех-алхимик, которого я убедил выйти со мной прогуляться и съесть сэндвич, осыпал их градом пуль из карманного пистолета.

По дороге домой я заскочил в супермаркет. Окон там теперь не имелось; стеклянные витрины так часто разбивали, что их заложили кирпичом. Купил пакет молока. Вооруженных охранников было больше, чем разгуливавших по рядам покупателей. Старик-чех захотел проглядеть газетные заголовки в киоске и остался снаружи.

Когда я вышел из бодрящей прохлады кондиционированного воздуха, оказалось, что старика тем временем забили насмерть; кровь с волосами на пистолете с опустевшей обоймой свидетельствовала, что наш герой сопротивлялся и, пока его не одолели, яростно раздавал удары направо и налево. Мне стало одиноко в этом городе. Согласно воле покойного, его следовало кремировать вместе с содержимым лаборатории; и я занялся исполнением этих желаний по-европейски добросовестно. Я вывез все тигели и перегонные кубы, тело отправили в морг, и квартирка перешла Митси, танцовщице диско, полуголой что сверху, что снизу. Но ее соседство меня никоим образом не затронуло, потому что в ночь похорон Барослава я повстречал девушку по имени Лейла и большую часть времени проводил с ней.

Лейла, сама вульгарная суть вымирания городов, красотка, пожирающая отходы. Под моими пальцами ее гениталии дрожали, как влажная испуганная кошка. Жадная и ненасытная, она, правда, оказалась слегка холодна, словно ею двигала не сексуальная, а какая-то иная, более трезвая, более рассудочная потребность, словно всякий раз на половой акт ее толкало обостренное, никем так и не удовлетворенное любопытство. Любопытство и чуть ли не мстительность, однако мстительность, направленная на саму себя, словно она подчинялась даже не мне, а похоти, которую презирала, или мерзкому, но важному и ответственному обряду.

Ее черная как ночь и матовая, без блеска, кожа, казалось, таяла от прикосновений. Пронзительный, высокий голос, когда она пыталась что-то рассказать или ей что-то не нравилось, гулял на октаву вниз или вверх. А уж упреков в речи Лейлы было больше, чем обычных фраз, ведь ей редко хватало терпения или энергии, чтобы составить вместе подлежащее, сказуемое, дополнение, да еще и развить все это логически, упорядоченно, поэтому она напоминала скорее безумную птаху, чем женщину, и заливалась трелями, в которых заклинала и требовала.

В тот момент, как я ее увидел, я пропал.

Как-то в полночь я вышел за сигаретами в аптеку на углу квартала. Очень рискованное предприятие, поскольку магазинчик стоял поодаль; впрочем, с тех пор, как умер мой единственный друг, горечь утраты сделала меня бесшабашным. Лейла пролистывала журналы, мурлыча под нос какую-то милую песенку. Сначала мое внимание привлекли напряженные гибкие ноги, они словно подрагивали от еле сдерживаемой энергии, как ноги стоящего в стойле скакуна, хотя черные чулки в сетку сознательно эротически подчеркивали их длину и стройность. Я увидел эти ноги и сразу представил, как они, обвивая мне шею, захлестываются в замок.

Она надела черные лаковые туфли с ремешками вокруг лодыжки и шпильками в пятнадцать сантиметров, мечта фетишиста, а еще, несмотря на доводящий до паранойи летний зной, набросила на плечи объемную шубу из рыжей лисы; по понятным причинам она всегда будет напоминать мне лису. Из-под шубы виднелся только краешек синего, в белый крупный горох платья, которое мало что прикрывало. Волосы, собранные в африканскую прическу, топорщились как дикий куст, губы были накрашены яркой кровавой помадой. Она копалась в журналах, жевала какой-то батончик, может, «Малыш Рут», может, что-то другое, что американцы считают съедобным, и высоким голоском рассеянно напевала милую песенку. На лице блуждала укуренная улыбка.

Скучающий охранник на пластиковой табуретке полуночного магазинчика от нечего делать постукивал себя по бедру полицейской дубинкой. Жужжал кондиционер. На улице ехали машины. Я купил сигарет, вскрыл пачку и чиркнул спичкой; пламя в моих трясущихся руках заволновалось.

Как только я ее увидел, то сразу решил: хочу. Она, должно быть, поняла, что я на нее засмотрелся, женщины такое сразу чуют; при этом она даже головы не повернула в мою сторону, лишь легкая вибрация прически, настройка ее прядей-антенн, дала понять, что девушка прекрасно ориентируется в сложившейся обстановке, улавливая мельчайшие нюансы. Направившись прочь от стеллажей с газетами, посасывая конфетку и заторможенно мурлыча что-то бессвязное высоким детским голоском, преисполненная возбуждающего очарования.

Мой член уже был на взводе, а она у двери повернулась и распахнула шубку. В платье без рукавов угадывались зачатки спортивного кроя, пуговицы на передней планке она расстегнула, чтобы козырнуть маленькой стоячей грудью, багровые соски которой, по цвету совпадавшие с помадой, торчали сантиметра на полтора. Белые, слегка навыкате глаза на секунду, показавшуюся вечностью, уставились на меня туманным взглядом, который всячески зазывал, самым издевательским образом. Потом она вытянула руку, где на кончиках пальцев переливались пять багровых, словно крылышки жуков, чешуек, присобрала перёд лифа и примитивным, но бесподобным жестом плотно запахнула шубку, создав вокруг легкое завихрение воздуха. Маленькая лисичка, прикидывающаяся соблазнительной сиреной, обворожительная лисичка в темном-темном лесу.

Дверь замотало туда-сюда. Девушка ушла.

– Шлюха, – отметил ее уход скучающий охранник; ничто не могло заглушить его тоску. Потом вытащил изо рта изжеванный комок и прилепил жвачку на дно табуретки.

В этом квартале бо́льшую часть фонарей расстреляли, но те, что остались живы, светили мягким розоватым светом, который, как надеялись городские власти, уменьшит агрессию населения. Сияние фонарей снисходительно маскировало бесчинства, что творились под ними. Измученная луна бедняцкого района, из-за атмосферных загрязнений отдававшая розовато-лиловым, пролила парочку слабых лучиков на мою добычу. Девушка покачивалась на каблучищах такой высоты, что они делали ее слегка не от мира сего. Странное птицеподобное существо, но в мехах, и не летает, и не бегает, и как гады не ползает, ни рыба ни мясо, нечто среднее, зависшее над землей, которая, как ни крути, была не ее родной средой обитания.

Несмотря на шум машин, я слышал ее песню без слов, хотя пела она тихонечко. Голос был таким высоким, что, казалось, раздавался на другой частоте, отличной от частоты обыденных звуков; он ввинчивался в мозг подобно тонкому проводу. Девушка брела по кошмарной улице, выбирая дорогу среди нечистот с очарованием пастушки, увлеченно гуляющей на цветочном лугу. Меха на ее плечах развевались так, словно жили самостоятельной жизнью, словно просто сопровождали ее.

Меня испугала и очаровала бесшабашность незнакомки: вот так медленно, безо всякой цели, разгуливать туда-сюда по полным безнадеги улицам… Под угасающей луной она повела меня на невидимом поводке по закоулкам, где на развалинах среди испражнений валялись забулдыги и наркоши. Призрачная песенка, то громкая, то тихая, похотливая нетвердая походка, которая порой срывалась не неверный танец, сексуальный животный аромат, что она источала, – все это почти физически воплощало соблазн.

А еще казалось, что она воздвигала вокруг себя зону неприкосновенности. На парковке краем глаза я заметил трех мужчин, которые топтали распростертое тело четвертого. Она тоже, должно быть, это увидела и издала серебристый смешок, прозвучавший словно колокольчик на окне моей квартирки. Зато увидев изнасилование, эта веселая бессердечная нимфа из трущоб застонала и на какое-то время засеменила быстрее. Все глубже она уводила меня в геометрический лабиринт сердца города, в осиротевший мир руин и заброшенных стройплощадок, в сердце мегалополиса, что перестало биться. Мимо с шумом проезжали желтые такси с бронированными стеклами, крысы собирались в стрекочущие батальоны вокруг прилавков с гамбургерами. Нависли жестокие, недобрые сумерки.

Девушка шла, окруженная таким же недобрым, как и город, магическим пятиугольником, и, похоже, никто, кроме меня, ее не замечал, словно магия ее распространялась и на меня, и мне тоже ничего не угрожало в стремительно опускавшейся ночи.

Она понимала, что я за ней иду, сверкая глазами, бросала взгляды через плечо и время от времени нежно улыбалась. И все же между нами существовало странное, заколдованное препятствие; когда я подходил так близко, что попадал в плен ее мускусного запаха, она подбирала полы шубки и чуть припускала вперед; вроде бы и не спеша, она двигалась намного быстрее меня, и догнать я ее так и не смог. Похоже, если бы не увесистые туфли, она бы взлетела; туфли служили якорем, позволяя стоять на земле. Они подчинялись законам тяготения, а вот она – нет.

На перекрестке она успела перейти на островок посредине; я же остался позади в затруднительной ситуации на краю тротуара, поскольку на светофоре загорелась надпись «СТОЙТЕ». Только в этот момент она в открытую признала мое присутствие: развернулась ко мне с преобразившим лицо смехом. Проезжающие грузовики и легковушки то и дело закрывали ее от меня, но я заметил, как она распахнула шубку, вновь демонстрируя неоновые фиалки сосков. Потом на светофоре загорелся призыв «ИДИТЕ». Однако пока я шел до островка, она сбежала, а мои ноги попали в уготовленный мне капкан, запутавшись в полоске темной материи в белый горох. Ее платье. У меня перехватило дыхание. Я поднял платье и промокнул вспотевший лоб.

Она рассеянно выглядывая между прутьями железной решетки, закрывающей витрину парфюмерного магазина, но когда я перешел дорогу, между нами было уже полквартала. Гулять по ночным улицам охотников не находилось, только криминальные типы маячили в дверных проемах. Защищенная чудовищной наивностью, она манила меня словно русалка, что живет удовлетворением собственных чувств, эдакая Лорелея в блестящей реке машин с миллионами сверкающих глаз.

Когда она, метрах в сорока пяти от меня, забрела в освещенную галерею кинотеатра – как раз шла новая экранизация «Эммы Бовари», главную роль в которой доверили лицу Тристессы, лицу, столь же вытянутому, как и сама актриса, – то умышленно запнулась и на секунду исчезла за выкрашенной в красный колонной, на которой был начерчен пугающий женский символ. Выйдя, она выронила что-то черное, дымчатое, и будто по волшебству преобразилась – теперь меня встречала открытая приветливая улыбка. Складывалось впечатление, что это всего лишь рекламный кадр прилавка с кока-колой, располагавшегося чуть поодаль, где яркая брюнетка безмятежно попивает ярко-розовый молочный коктейль, обнажая желтые с коричневыми прожилками зубы.

Добежав, я поднял то, что она обронила. И еще не подняв, уже знал, что́ это, но все не мог поверить, даже держа в руках ее трусики, и не просто трусики, а, как я обратил внимание, с прорезью. Я зарылся лицом в черный нейлоновый кусок ткани, чье кружево приятно кололо, как могли бы волосы на ее лобке колоть мои губы. Вокруг нас, будто вырезанные из черной бумаги и выставленные на фоне неба, высились черные фигуры небоскребов. Поставив на землю опустевший бокал с потеками искусственных сливок, она – мой блуждающий огонек – вновь сбежала, и я заковылял за ней настолько быстро, насколько позволяла моя (уже полномасштабная) эрекция.

Мы пришли туда, где крысы численностью превосходили людей в соотношении пять к одному. В удручающий район обвалившихся многоквартирных домов; его отключили от электричества, но здесь все равно жил народ. Проржавевшие пожарные машины, наматывая вокруг зданий круг за кругом, возили тех, кто не мог спать в такую жару и влажность, тех, кто выходил в нижнем белье на улицу в поисках призрачного глотка свежести, в поисках прохлады, что могла бы пробиться сквозь медную атмосферу завершающейся ночи. Люди сидели на железных ступеньках машин молча и неподвижно; окружающий воздух будто слили из сточной канавы, и требовались предельная сосредоточенность, упорство и вышколенная сила воли, чтобы почерпнуть из него хоть каплю жизненных сил.

Мы прошли уже не один час и не один километр.

В дверях обшарпанного жилого дома под убогой лампочкой она снова обернулась и, когда я приблизился, сбросила яркую шубку, оставшись почти нагая; из одежды – только чулки, алые подвязки, что их держали, и туфли на шпильках. Словно меня и близко не было, она скатала чулок вниз, обнажив черное матовое бедро. Крупная сетка оставила на нем прискорбный орнамент, словно плоть прижимали к колючей проволоке при попытке спастись из тюремного лагеря.

Не успела она сдернуть чулок, как я уже закрыл ее своим телом. Грубо схватил и прижался своей самой несгибаемой частью, под скудным светом лампочки, на улице с развалившимися домами, где безмолвные, ослепшие жители впитывали зараженный воздух, обращавший их в камень. Ее совсем не удивили мои объятия; она просто рассмеялась и выскользнула ужом.

На одной руке болтались ее туфли – грозное оружие, надо сказать; если бы она вырубила меня каблуком, то вполне могла бы связать подвязками. На секунду я понял, насколько был беззащитен, как сильно рисковал. Кровь ударила в голову; я расслышал писклявую беседу крыс в коридоре за приоткрытой дверью и заметил сходившийся там сумрак. Однако в плену почти первобытной страсти я был не в силах чувствовать страх, я ощущал его как испепеляющее желание. Отстранившись, девушка прижала палец к губам, призывая не шуметь, и потянула за собой.

На какой-то миг, всего лишь на миг перед тем, как она коснулась меня, погладила кончиками пальцев с глянцевыми лезвиями, когда я впотьмах переступил немытый порог этого запущенного темного дома, заселенного незнакомцами, на меня накатила паника, и все остальные чувства куда-то исчезли. Эта паника не имела отношения ни к одному из тех приятно щекочущих нервы страхов, что я испытывал раньше. То была настоящая древняя, атавистическая паника, предшествующая первозданной тьме и тишине, предшествующая тайне, на которую Лейла недвусмысленно мне намекнула, она отражалась в мрачном доме с бесчисленными комнатами, в каждой из которых жили незнакомцы. А еще была нацарапанная мелом на стене надпись, которая могла бы меня насторожить, если бы я выудил из памяти ее значение: «INTROITE ET HIC DII SUNT»…

Я почувствовал всю ужасающую прелесть грехопадения. Как человек на крутом обрыве, непреодолимо искушаемый силой тяжести, я поддался без колебаний. И выбрал самый быстрый путь: бросился вниз. Так кружилась голова, что я не мог устоять.

Маленькие красные огоньки крысиных глаз умчались от нас прочь по коридору, а она влекла меня своей холодной ладошкой по уходящей спиралью лестнице выше, выше, еще выше, пока мы не пришли в ее комнату, где на полу кишели тараканы, а сквозь голое окно струился свет замшелого ночника города. Дверь за нами захлопнулась. Лейла скинула туфли, и они глухо бухнулись на растрескавшиеся половицы. Я поцеловал ее, удивившись странному вкусу губ – как у невиданных фруктов, например мушмулы, фруктов, которые нельзя есть, пока они не сгниют. А язык у нее был горяч.

Шубка полетела на пол, разделся и я; дыхание у обоих стало отчетливым, шумным. Возбуждение поглотило все мое существо, остался лишь член, и я набросился на нее, как налетает на жертву хищная птица, хотя во время преследования моя жертва играла роль охотника. Мой набухший прожорливый клюв распахнул ее бедра в поисках отравленной раны любви, нахрапом, с налета. Лейла, тебя мне подарила эта ночь, подарил этот город.

Чем ты зарабатываешь? По ее словам, натурщицей. Еще танцевала – когда украшенная бантиками и кисточками, а когда и голая, иногда участвовала в секс-шоу, в качестве, видимо, шоколадной начинки между печеньками. На аренду хватало, а ела она мало. А откуда у тебя лисья шуба? Украла, призналась она, заливисто расхохотавшись. Ей было семнадцать, мать осталась где-то в Калифорнии.

Но почему я, Лейла, почему я? Почему ты отдалась именно мне, да еще таким вычурным способом? Она лишь усмехнулась, оставив мой вопрос без ответа.

На электроплитке с пятнами прилипшего жира она сделала растворимый кофе и предложила заменитель сливок из сухой кукурузной патоки. Потом распахнула окно, чтобы выветрился запах секса, и нам пришлось повысить друг на друга голос, перекрикивая гул проснувшихся с рассветом машин. Ее жаргон, а может, местный говор был мне бесконечно чужд, я не понимал почти ни слова, но так на ней помешался, что в то утро жадно набрасывался на нее еще не один раз; а вот сама она не проявляла никаких признаков удовлетворения, только все больше и больше раздражавшую меня тоску. К обеду темная помада на ее сосках стерлась окончательно, и они сравнялись цветом с моей бледной кожей. Думаю, либо в ту первую ночь, либо в то зловонное утро Лейла и забеременела.

Чем она занималась целый день, когда не работала? Лежала на узкой железной кровати, выкрашенной белой краской, которую хозяин квартиры, наверное, стащил из больницы, ела гашишные конфеты, причем так много, что испортились зубы, и сонно теребила пальцем клитор. Ум Лейлы – насколько я мог судить – занимали туманные образы фиолетовых и багровых оттенков, то почти цельные, то рассыпающиеся, совершенно апатичные, вялые, словно ее мечты несравнимо больше изнывали от скуки, нежели она сама. Порой она вспоминала про очень дорогую стереосистему и тогда ставила кассету, вновь и вновь проигрывая одну и ту же запись какой-нибудь исполнительницы «соул». А порой, если не забывала, меняла кассету, и новая запись играла раз, потом другой, потом еще и еще. А где ты взяла музыкальный центр, Лейла?

«В бесплатном магазине», – сообщила она со смехом, подразумевая, что украла и его. Потом сунула мне в рот конфету. Такая странная, такая безответственная. В глазах просвечивала двуличность, казалось, ее «я» – капризное, с норовом – лишь редкий гость в этом теле с нежной, как изнанка перчатки, кожей. Я вылизал ее всю и устроил на себя сверху. Хаос выплавил ее в тигеле мне на радость, мне на погибель, и я отдал ей золото Барослава.

В комнате, где не было ни занавесок на окне, ни ковра на полу, а на стене висели рваные картинки певиц «соул», она танцевала нагая для меня и для своего отражения в треснутом зеркале. Я заставлял ее, черную как тень, лечь на спину и раздвинуть ноги; хотел, как доктор, подробнее обследовать изысканный негатив ее гениталий. Порой я выматывался, а она, раздираемая плотским любопытством, вскарабкивалась на меня посреди ночи, тьма во плоти, и, щебеча словно безумная канарейка, засовывала в себя мой поникший член, и я, не просыпаясь, пробуждался к жизни. Проснувшись незадолго до ее оргазма, я, к своему изумлению, вспоминал миф о суккубе, дьяволе в женском обличье, который является в ночи и совращает безгрешных. И чтобы наказать ее за свой испуг, привязывал поясом к железной кровати. Только ноги оставлял свободными, чтобы можно было отшвыривать крыс.

Потом уходил. Бродил по путаным улочкам, полностью погрузившись в мирок Лейлы, сладкий безопасный мирок глубокого детства, что ни день, то посулы или ожидания, ведь я тоже ел ее гашишные сласти. Возвращался домой я уже вечером, приносил кусочки жареной курицы или гамбургеры. А она никогда не делала ни малейшей попытки освободиться, так и лежала, вперив белесые глаза – если «вперив» не слишком вялое описание блуждающего взгляда – в потолок. Хотя иногда, в отместку, испражнялась в кровати.

В таком случае я ее развязывал и наказывал ремнем. А она снова пачкала кровать или кусала меня за руку. В итоге наши игрища как-то неуловимо стали, на мой взгляд, более жестокими. Она казалась мне прирожденной жертвой, и если на порку и унижение она отвечала ироничным смехом (который больше не звенел – я выбил из нее весь этот звон), получается, отбиваться жертва может лишь иронией?

Я привык любоваться, как по вечерам она наряжалась перед тем, как идти в клуб, театр или ресторан, где она выступала и где я никогда не бывал. Развалившись на кровати, будто какой-то паша, я курил и наблюдал через треснутое зеркало за перевоплощением грязной девчонки, которая весь день провалялась в своем дерьме. Этот цветок распускался по ночам. Однако цветок красив сам по себе; ее же красота пополнялась извне, в результате целенаправленной работы. С помощью ритуала, напоминающего черную магию, Лейла торжественно вызывала свою иную сущность, созидала ту Лейлу, которая обитала только по ту сторону зеркала, а сама становилась ее отражением.

Сборы тянулись часами. В такие моменты ее заботило лишь стремление украсить ту, другую; и когда я к ней обращался, она меня не слышала. Когда внешность Зеркальной Лилии ей нравилась, происходило превращение: повседневная Лейла исчезала. Моя Лейла становилась совершенно другим человеком. Она разворачивалась и быстро меня чмокала, с рассеянным достоинством, которое передавалось через зеркало.

А потом выруливала на высоченных каблуках в какое-нибудь грязное кабаре.

С регулярностью точных часов она раз в ночь меня околдовывала. О, мой личный бордель! Все плотские удовольствия в одном месте, в конструкции из кожи и мышц. Эту скульптуру она лепила с изысканным тщанием! Она красила нижние губы, наносила жирную помаду багрового или пионового оттенка на рот и соски, а пудры и мазилки всех цветов радуги – вокруг глаз. С ловкостью сборщика высшей квалификации клеила бахрому накладных ресниц, а фигурный куст своих волос украшала бусинами или запудривала сверкающим бронзатором, который наносила еще и над лобком. Потом опрыскивала себя тяжелыми духами, которые скорее усиливали, нежели маскировали ее собственный аромат, устойчивый запах сексуальности. Что бы сказала бедная поломойка там, дома, в трущобах пригорода Уоттс, если бы увидела, как ты, Лейла, демон Лилит, грязная Лилия, натягиваешь очередные расшитые пайетками трусики, выполняющие исключительно декоративную функцию фигурных скобок для твоих гениталий?

Вот так, под песни Джо Текса или Эла Грина, она феноменально собирала по кусочкам машину для обольщения.

Ее платья – либо шифоновые лоскутки, либо изделия из липкой синтетики, либо нечто грубое на ощупь, связанное из золотых, серебряных или бронзовых металлических нитей. Чулки – черная, бордовая или алая сетка; а от того, какие она подбирала лаковые туфли – зеленые, розовые, багровые, иногда оранжевые, – кружилась голова. Она ходила яркая как попугай. Иногда надевала экстравагантные ботинки со шнуровкой до колена и вырезом на носке. Иногда обвязывала ремешками лодыжки, как у раба. Потом, разодевшись как блудница Раав, но укрывшись непробиваемой обшивкой из порочной невинности, накидывала очередные меха – забила ими целый чемодан, была даже накидка из шиншиллы; набрасывала палантин, манто или жакетик из прекрасных шкурок на покатые обнаженные плечи с их вдохновляющей хрупкостью, и скакала в дьявольскую тьму ночи с видом примерного дитяти по дороге в воскресную школу. Возвращалась уже под утро, в пять или шесть, с еле уловимым запахом спиртного и кучей долларов под резинкой чулка.

Куча долларов под резинкой чулка. Пока я жил с Лейлой, денег всегда хватало. Питались мы хорошо, причем довольно часто с прилавка близлежащего гастронома: сэндвичи (например, пастрами на ржаном хлебе), копченая колбаса, капустный салат, жареная курица, картофельный салат, яблочный пирог, черничный пирог, ягодный пирог, пирог из малины и из красной смородины, персиковый пирог, ореховый пирог, и так далее и тому подобное, а еще чизкейк и штрудель. Из китайского ресторана мы брали домой омлет фу-янг и суп ван-тан, а еще жареный рис в коробочках, и постоянно пили кока-колу, доставая из холодильника запотевшие банки.

Треснутое зеркало искривляло рассеченное надвое отражение Лейлы и моей головы, вокруг которой вились дымчатые колечки от косяка. Наблюдая, как она одевается, примеряя публичный образ, я становился свидетелем инверсии ритуала раздевания; чем больше на ней было одежды, тем более живо я рисовал ее обнаженной. Наблюдая в зеркале, как я наблюдаю за процедурой трансформации, лишь подчеркивающей ее черные бархатные бедра и между ними пунцовую щель, она, казалось, оставляла в зеркале свою сущность и позволяла себе быть частичкой вымысла из эротической фантазии, в которую это зеркало меня забрасывало.

Итак, мы вместе погружались в общую фантазию, в самосозданный, самовозобновляющийся солипсический мир женщины, наблюдающей, как за ней наблюдают, через зеркало, которое, похоже, и раскололось-то от усилий поддержать ее мир.

Я не успел рассказать, что Лейла была совсем еще ребенком, маленьким и порой приставучим. Как нежная фарфоровая статуэтка, которую хочется разбить именно потому, что она такая хрупкая. Она шла, словно пританцовывала, да так бойко, что становилось ясно: ей ничего не стоит споткнуться, упасть.

Я никогда не встречал такой зацикленной на стиле девушки. Ресницы, вылепленный свод прически – все должно было быть в ажуре, ничего важнее в мире не существовало. Перед работой она не позволяла себя целовать, чтобы я не размазал помаду или не испачкал ее, а меня, понятно, возбуждало ее ритуальное перевоплощение, то, как она целенаправленно лишала себя одухотворенности, превращаясь в украшенный кусок мяса, и я пытался взять ее любой ценой, в последнюю минуту, пусть даже стоя, у стены. Ее губы растягивались, обнажая темные десны, и, терзаясь обидой, она выдыхала «Нет!», оставляя розовыми коготками на моей спине следы скорее возмущения, чем страсти.

Но вскоре она мне наскучила. Я удовлетворил желание и даже пресытился. Она превратилась в раздражение, кожный зуд, который надо расчесать. Лишь ответная реакция, причем не в радость. Моя болезнь прошла. Тем не менее я привык к ее похотливости, чего почти стыдился.

Что она во мне нашла? Наверное, ей пришлась по вкусу моя изысканная бледность, голубые глаза и английский акцент, оказавшийся сложным для восприятия Лейлы и чудны́м на слух. Я ничего ей не дал, только золотой слиток, добытый алхимией, а еще ребенка, увечье и бесплодие.

Спустя две или три недели с того момента, как я переехал в комнату с видом на руины, ее стало рвать по утрам. Холодало. Ночью подмораживало, над Гудзоном растекался густой унылый туман. Лейла склонялась над холодной раковиной, всхлипывая и тужась. Ее унижало то, что я все это вижу. Грудь набухла, болела, и она больше не позволяла ее трогать. Месячные не пришли. Она отнесла анализы в больницу. Да. Беременна.

Откуда мне знать, что ребенок мой, Лейла? Отговорка, порочная практика с древними корнями, примитивнейший способ сбежать. Дико открыв рот, она закричала и выпучила глаза так, что они полностью побелели. Схватила чемоданчик с косметикой, рывком подняла раму и вывалила все содержимое прямо на улицу. Разодрала платья и так же поступила бы и с мехами, но я ее остановил. Наелась молотого стекла, но это не помогло, ее стошнило, а потом, бледная, совсем без сил, надрывным фальцетом потребовала, чтобы я на ней женился: мол, это мой долг. Угрожала напустить порчу на мое мужское достоинство, пообещала, что придет курочка и снесет мне все яички.

Я не поверил. Колдовство оскорбляло мою европейскую чувствительность. На мой взгляд, из-за беременности она просто слетела с катушек.

Как только я узнал, что она носит моего ребенка, остатки желания тут же испарились. Лейла поставила меня в неловкое положение. Она создала мне неудобства.

Иногда я вытаскивал себя из эмоционального ступора и шел на старую квартиру в Ист-Сайде, забирал почту. Я сообщил родителям, что работа сорвалась, и попросил, добавив «пожалуйста», выслать мне некую сумму, чтобы я прикупил подержанный автомобиль; я решил поколесить по стране и осмотреться. Лейле я ничего не сказал.

Поначалу они увиливали. Новости о нестабильной политической ситуации в Штатах приходили тревожные, и родители хотели, чтобы сын был дома, в безопасности. Центральный вокзал в Нью-Йорке сожгли Черные, и передвигаться на поездах желающих не осталось. Манхэттен отбросило в средневековье, канавы превратились в открытые сточные трубы, а высотки, где жили богачи, стали укреплять, словно крепости. Из-за забастовок качество коммунальных услуг снизилось до нуля. Национальная гвардия охраняла банки. К стрельбе террористов всех мастей добавились просто шальные пули на улице.

Я, защищая собственный авантюрный дух, говорил, что европейская пресса преувеличивает ситуацию по ту сторону океана, отвлекая внимание от проблем в стране, где члены первого Народного Фронта только что получили места в палате общин, в Бирмингеме и Вулвергемптоне – массовые беспорядки, а рабочие электростанций бастуют месяцами. Потом, оставив мне наследство, помер какой-то дальний дядька, и родители лишись возможности отказывать в деньгах. Наконец поступил чек на весьма приличную сумму, даже при тех ценах на бензин. Лежа меж грязных простыней Лейлы, я мысленно планировал шикарный маршрут. Новый Орлеан, названия улиц которого звучали сладкой музыкой, и весь манящий Юг, испаноязычный Запад, потом пустыня… Однако Лейла ждала ребенка и не видела ни одной веской причины, почему бы не выйти – Господи, помоги – за меня замуж.

Я твердо заявил ей, что она не может стать моей женой и должна сделать аборт. Она накинулась на меня прямо с кровати, пытаясь выцарапать глаза своими жалкими коготками с облупленным багровым лаком. Я с легкостью перехватил ее запястья и напомнил, что ей всего лишь семнадцать и она очень красива. Сказал, что для такой обворожительной девушки судьба уготовила намного больше, чем молодой англичанин без гроша и работы. Идеально сыграл святошу. Лицемер. Я опустился бы сколь угодно низко, лишь бы от нее избавиться.

Я продал кое-какие книги и вещи, что были на квартире в Нижнем Ист-Сайде, а вырученные деньги отдал ей. Жалкие крохи, что остались от той суммы, которую я изначально с собой привез, я тоже отдал, однако не признался, что родители выслали мне банковский чек, так как теперь страстно желал отправиться в путешествие и боялся рисковать.

Все, что я говорил ей, было правдиво; даже более правдиво, чем мне хотелось верить, ведь признание того, что она на самом деле столь прекрасна и великолепна, как я утверждал, серьезно задевало мое самолюбие; и все же я смог притвориться, что не замечаю презрения, написанного на ее лице, лице, которое больше не видело и не слышало меня.

Придя в себя после истерики, она не ополчилась против меня, вовсе нет. Я просто стал ей как-то попустительски безразличен, утратил для нее хоть какое-то значение. И, как ни странно, меня это задело. Мою безответственную гордыню попрали. Глубоко в душе я понимал, что Лейла в каком-то смысле раскусила мою слабость, мою усталость и просто зеркалила, что и делало ее такой привлекательной в моих глазах. Идеальная женщина – луна, отражающая свет. Она подражала мне, чтобы заставить себя полюбить, стала тем, что хотел я; подражала отлично, отзеркалив и мои недостатки, и в результате я не смог ее полюбить, потому что сам был недостоин этого чувства.

Лейла стала безвольной, послушной и покорной; не девушка, а мечта. Однако незнакомцам она не доверяла и потому добыла у какой-то коллеги адрес старой гаитянки, которая делала аборты в центре Гарлема, в таком месте, куда даже в компании Лейлы я бы не сунулся. Тем более по такому поводу. Она сама продала что-то из мехов, одну, может, две вещички и набрала нужную сумму. А сумма оказалась немаленькая, так как без магии было не обойтись. Впоследствии из ее горячечного бреда выяснилось, что эта подпольная вуду-акушерка привыкла перед каждой операцией приносить в жертву петуха. Не знаю уж, что там произошло, но она явно напортачила, Лейла подхватила заразу и вынуждена была лечь в больницу, уплатив за это стоимость всех остальных своих мехов.

Я отправил ее на такси. Для храбрости она разоделась с ног до головы во все лучшее, надела самые вычурные туфли на самом высоком каблуке. Из бледно-розовой замши, как помню, с серебряными каблуками. И манто из шиншиллы. И полоску алого шелка, закамуфлированного под платье. От нее неприятно пахло чем-то звериным: ее собственный аромат, не из флакона. Когда машина отъезжала, Лейла бросила на меня взгляд через заднее стекло. Ее лицо казалось преисполненным зловещего торжества, словно деяние, к которому я ее принудил, было моей карой.

Спустя восемнадцать часов ее привезло уже другое такси. От обширной кровопотери Лейла лишилась сознания. Пол машины был залит кровью. Чернокожий водитель, увидев, что я не из их числа, звеневшим от ненависти голосом выдавил, что даму нужно доставить в больницу, причем немедленно, и возложил на меня ответственность за чистку его авто.

Всю дорогу я держал ее на руках. Меня переполняли вина и ужас, а легчайший способ избавиться от душевной боли, причиной которой стали ее страдания, заключался в том, чтобы прекратить ей сочувствовать. На следующий день так все и вышло. Но пока эта сломанная игрушка лежала у меня на руках, из ее поруганной женской сущности испарялась жизнь, а я сознавал, что сам стал тому причиной. Мы остановились у пункта «Скорой помощи», и Лейла на миг пришла в себя. Открыв глаза, она одарила меня взглядом, в котором читался такой надрыв, что я почти дрогнул, почти снова влюбился. Затем тяжелые веки опали, а мне пришлось заниматься документами, что-то подписывать, искать деньги, пока ее не приняли и не сделали переливание крови.

Дежурная в отделении гинекологии обращалась со мной крайне неуважительно. Чистая до скрипа молодая женщина с заостренными чертами лица, светлые волосы стянуты в аккуратный пучок на затылке. Ее акцент выдавал человека, окончившего университет на Восточном побережье, а холодные глаза воплощали саму добродетель. Пройти и увидеть Лейлу дежурная не позволила и дала понять, что больница намерена связаться с матерью пациентки, ибо та высказала такое желание. Точно сказать, каков будет счет, она пока не могла, но примерно оценила расходы. Когда я признался, что очень беден, дежурная предложила мне покрутить своей задницей на Таймс-сквер и разжиться наличными. При этом говорила она настолько невозмутимо и рассудительно, что даже не верилось. Я пригрозил, что пожалуюсь руководству. Она рассмеялась мне в лицо.

– Что хорошо для одного, то годится и для другого. Говорят, только первый раз страшно.

– Она сама виновата! – вспылил я. – Она ездила в Гарлем, к знахарке.

– И что? – Взгляд дежурной убивал наповал.

Меха пришлось продать. Чтобы помочь бедняжке Лейле, из денег родителей я взял пятьсот долларов. Затем приобрел подержанный «Фольксваген» и набил тупоносый багажник сменной одеждой и кое-какой едой. Я пытался написать Лейле письмо, однако из-под пера лились гневные обвинения: зачем ты меня соблазнила (как всегда на первом месте), если была так невинна? Почему не принимала таблетки? Могла бы пойти, сунуть себе в матку пластиковую пружину или вставляла бы перед сексом резиновый колпачок! Почему не нашла нормального акушера, в городе их полным-полно, дура ты эдакая, шлюха… Тут даже мне стало стыдно за свой скулеж – единственную реакцию, которую я выцедил из себя на ее горе. И заказал цветы, розы, красные, что слегка умилостивило мою совесть, тем более что особой чуткостью она не отличалась.

Вот только день уже подошел к концу. Я позвонил в больницу из гастронома, и дежурная ответила, крайне неохотно, что Лейла хотя и не сможет иметь детей, но выкарабкается, а поздно вечером прилетает ее мать. Деньги я могу оставить в регистратуре. И как это чернокожая поломойка смогла оплатить перелет через весь континент, чтобы навестить больную дочь? Наверное, ей купил билет работодатель, из жалости, догадался я и больше о матери Лейлы не раздумывал. Вообще. Ни секунды.

Этот город подарил мне Лейлу, он же ее и отнял. Причин здесь оставаться больше не было. Там, где прежде неоновые огни зазывали к удовольствиям, теперь мерцали случайные пожары. Беспорядки и холера накроют Манхэттен еще до первого снега; а привкус снега уже ощущался в ветрах, что разгуливали по оживленным улицам. Моя голова очистилась от гашишных паров; я четко увидел бедствие.

Я прикупил в дорогу картофельный салат и ветчины. По пути к припаркованной машине, когда до нее оставалось метров сорок пять, на меня напали чернокожие подростки, старшему из которых было не больше пятнадцати, и жестоко избили. Однако деньги остались при мне, потому что по совету служащего в «Американ экспресс» я свернул их в крохотный сверточек, обмотал пищевой пленкой на случай непреднамеренных трат и закрепил все скотчем в паху. Нападавших спугнул грохот приближающегося танка. Шатаясь, я поднялся и, насколько позволяли подкашивающиеся ноги, рванул к машине.

Итак, я оставил Лейлу на милость умирающего города и выехал на автостраду мимо полыхающих обломков машин; пуленепробиваемые стекла служили мне защитой от случайных снайперов. Вперед, с шиком, настоящий американский герой с кучей денег, спрятанной между ног.

Поначалу я оживился. Решил, что навеянная городом смертельная хворь осталась позади. А между тем мрачный сумбур в голове был частью меня, как и частью того города, и эту хворь я захватил с собой, потому что уже ею заразился. Возможно, я сам привез ее из Старого Света в Новый, сам оказался переносчиком всемирной пандемии отчаяния. Но так хотелось переложить ответственность за свою болезнь! И я выбрал Лейлу, ведь ближе ее у меня никого и никогда не было.

Я сказал себе: это ее медленная сладкая плоть с порочной истомой проникла в мою. Хворь трущоб и неспешная горячечная хворь женского пола, ее покорность, ее самолюбование – все передалось мне. Цвет ее кожи, как и гендерная принадлежность, делал Лейлу падшей вдвойне, и поэтому сей заразный недуг был в два раза страшнее; я даже мог умереть. Такие дикие идеи промелькнули в моем горячечном мозгу, пока я сломя голову мчался в ночи. Когда над магистралью в Нью-Джерси занялся рассвет и я увидел разруху целого мегаполиса, возникло ощущение, что я смотрюсь в зеркало.

Страшась заразы, обитавшей, по моему мнению, в населенных местах, и не испытывая особой любви к людям, я выкинул из головы свои бредовые планы. Не поеду на юг – в тех заводях водится слишком много призраков Европы. Лучше отправлюсь туда, где этих призраков нет; мне нужен свежий воздух и чистота. Поеду в пустыню. Там меня исцелит первородный, не истощенный людскими глазами свет.

Я отправлюсь в пустыню, в неплодородное сердце необъятной страны, в пустыню, к которой люди повернулись спиной, пугаясь мыслей о пустоте; я решил, что в пустыне, в засушливых землях, в океане песка, среди выцветших скал смогу отыскать самую иллюзорную из всех химер – себя.

Так в итоге и получилось, вот только мое новое «я» оказалось совершенно незнакомым.

 

Глава третья

Дорога. Когда я уставал и больше не мог сидеть за рулем, то сворачивался калачиком на заднем сиденье и пару часов дремал. Нервное состояние остервенелости не давало отдохнуть; казалось, я сильно куда-то спешу. Я не знал, что мчусь навстречу той самой загадке, которую оставил позади: темная комната, зеркало, женщина. Я не знал, что меня магнитом притягивает мое предназначение. Не знал, что не смогу остановиться.

По утрам, а октябрь уже подходил к концу, от инея белела земля, над равнинами, которые, как и тусклый кант неба, уходили вдаль, вставало малиновое солнце. Деревьев не было. Радио в машине подкармливало меня акустической жвачкой из дешевой неразделенной любви. В гнусавое «кантри» вклинивались голоса, распевающие дифирамбы потребительским товарам и невнятной скороговоркой выдающие последние известия. Стена в Гарлеме росла в длину, высоту и ширину. Национальная гвардия приведена в состояние боевой готовности. Беспорядки, поджоги. Худшее время для поездки по стране трудно и представить. Спешно сорваться с места меня мог подвигнуть только рок – и непостижимый зов предназначения, ждавшего впереди. Предназначение – вот в чем я оказался несведущ, хотя оно выбрало меня очень давно, поскольку выбирает нас именно предназначение, выбирает еще до нашего рождения. И притягивает как магнит, неуклонно влекущий к позабытому первоисточнику. Нас спускает ниже, по нисходящей спирали, тем самым возвращая к первоисточнику. Нас спускает ниже; а мир идет вперед, предлагая нам иллюзию движения, хотя всю свою жизнь мы спешим по криволинейным коридорам разума к центру того лабиринта, что внутри нас.

Запас нефти в стране был на исходе. На заправках навязывали свои нормы; цены увеличились втрое, затем вчетверо, затем еще удвоились. Пришлось горстями разбрасывать доллары, чтобы не откладывать срочный побег.

Я послал родителям телеграмму, сообщил, что в порядке, потом звякнул им из почтового отделения в пыльной, заброшенной деревеньке в прериях Колорадо, где старики в кафе-мороженых смотрели по телевизору вооруженные драки, покачивая головами и прищелкивая языками. Эти старики в широкополых шляпах изношенными голосами неспешно прерывали происходящее на экране критическими замечаниями: вот бы Президент сбросил на Черных бомбы; а не сбросит, ну и ладно. Давно обретаясь в собственном мирке, так они получали удовольствие; какое им дело до Нью-Йорка? Там, снаружи, на пыльных улочках, в геометрическом сплетении проводов и телефонных кабелей ветер выл сиротливые песни. Гамбургер стоил пять долларов; мяса внутри было кот наплакал, зато соленых огурчиков не жалели.

А я, одержимый, всецело поддался помешательству, что охватило город. Мелодраматичная атрибутика истории, разворачивающаяся на экранах телевизоров, видневшаяся в окнах скромных гостиных, куда я бросал мимолетные взгляды, интересовала меня не больше филинов, которые, сидя на телефонных столбах по обочинам дорог, жмурились от света фар. Я ехал день и ночь. И добрался до пустыни – иссушенного моря бесплодия, частички земли в постменопаузе – быстрее, чем рассчитывал.

 

Глава четвертая

Я почти заблудился в центре пустыни.

Умеренный климат остался позади. Мужчине с заправки солнце выжгло глаза, а сухой воздух выгравировал лицо мелкими морщинами. Мужчина не говорил. Это было вчера. Или позавчера. Позавчера или все-таки вчера… Мою карту унес ветер. Воздух сушит легкие. Я задыхаюсь.

Здесь никого, ни единой души.

Я беспомощно плутаю в центре пустыни; ни карты, ни проводника, ни компаса. Вокруг старым веером разворачивается пейзаж; этот веер давно растерял разноцветные шелка, остался только голый остов, желтоватые палочки из состарившейся слоновой кости, в мире, где, поскольку я еще жив, мне нечем заняться. С этих земель сняли шкуру, их освежевали, лишь эхо создает видимость присутствия людей. Пустыня сверкает и искрится, источает смрад и изнывает от зноя, ее кожа шелушится, отслаивается, трескается, покрывается волдырями.

Я обнаружил рельеф под стать рельефу моего сердца.

 

Глава пятая

На дороге, что бежала по безумному пейзажу из бледных скал, неустойчиво громоздившихся друг на друге в хаотичном порядке, груды белесых безмолвных камней, где кучки гальки обозначали русла рек, высохших еще до Начала Времен, где в сером песке шебуршали змеи и ящерицы, а в небе парили сарычи, у меня кончился бензин, и я целиком и полностью оказался во власти пустыни. Усевшись на водительское сиденье, я мужественно рассмеялся над собственным положением, но эхо превратило мой смех в пародию, и я замолчал. В моем распоряжении имелось: вода в пластиковой бутылке, полтора сэндвича с ветчиной и салатом, завернутого в целлофан, семнадцать сигарет и – я сосчитал – одиннадцать спичек. Опустилась ночь.

Сразу похолодало, словно солнце, нырнув за острые скалы, утащило за собой все тепло, которым в течение дня наполняло песок. Чуть погодя на небо вышел серп луны, пришпиленный незнакомыми звездами где-то вдалеке. Раздался леденящий душу вой, от которого волосы на голове зашевелились; затем повисла идеальная тишина.

Свернувшись калачиком на заднем сиденье «Фольксвагена», я ждал, что мимо проедет попутка и отбуксирует меня в поселок. Никого. Я съел половинку сэндвича, сделал глоток, а может, и два воды, выкурил пару сигарет, причем вторую зажег от первой. Я слушал радио, пока полнейшая неуместность дешевой музыки в этом древнем страшном месте не вынудила меня его выключить. Попробовал заснуть, но не смог, пустыня оказалась очень назойливым соседом.

При первых, еще слабеньких проблесках лунного света скалы напоминали причудливые жилища, и я мог поклясться, что несколько раз за ту бесконечно бессонную для меня ночь замечал мерцающий огонек среди ободранных башен этого бессмысленного города. Впрочем, мои глаза, как и уши, стали подводить в полной тишине – и темноте, возможно, даже более полной, чем тишина. С той первой ночи одиночества и холода, ночи, что приобщила меня к отрешенности, скверных ночей хватало, но в ту первую ночь я еще не привык испытывать перед пустыней исключительный ужас и никогда прежде так не страдал. Никогда. Мне казалось, что я – хрупкая личинка, застрявшая в трещинке непригодной для обитания почвы, личинка, которую защищает лишь скромный панцирь из тонкого металла – моя машина. От тишины заложило уши, словно я надел меховую шапку.

Надо признать, о Лейле я пару раз вспоминал, размышлял, взволновал ли ее мой прощальный подарок, что она сказала, любовалась ли розами; если честно, делал я это нечасто, зато когда вспоминал, то становился нелепо сентиментальным.

Свет зари смахнул с гор вопиющую бледность. Я был не в себе; не спал и сильно проголодался. Я съел последнюю половинку сэндвича, откусывая по крохотному кусочку, словно чем дольше бы ел, тем дольше протянул бы. Смочил водой иссушенный рот и выкурил одну из двух оставшихся сигарет; зажег ее последней спичкой, а потом от окурка прикурил и последнюю.

Когда я скрепя сердце затоптал второй окурок, мне в голову пришла мысль. Если забраться на вершину горы возле дороги, то можно оглядеть окрестности; кто знает, вдруг удастся заметить, скажем, ближайшую заправку или где-нибудь вдалеке спасительный автомобиль?

Я вылез наружу из затхлого салона авто на яркий, бьющий в глаза солнечный свет и пошатнулся от порыва свежего воздуха. Потом воздух словно раскололся от резкого щелчка и тотчас слился воедино. Выстрел? Или трещит от давления горная порода? Или подводит слух? Я взял себя в руки и осторожно пошел, выбирая дорогу, среди скал, однако не успел забраться повыше, как споткнулся и только потом увидел… птицу.

В ее груди, на которой лепестками хризантемы плотно лежали перья, был высверлен окровавленный тоннель. Слегка волнуясь, я сразу понял, что это: птица Гермеса, истекающая кровью птица с иконографии алхимиков. И эта потрясающая, белая, изумительная птица превращается в мертвую, гниющую субстанцию…

Размаха ее ангельских, под два метра, крыльев не хватило, как у крыльев Икара; беспомощное пике, в которое птицу ввергла смертельная пуля, сломало, исковеркало эти великолепные крылья, служившие символом ее божественной природы.

Откуда она взялась? Не орел, не сарыч, явно не из пустыни. Я плохо разбирался в птицах. Вполне возможно, это был альбатрос – проклятье Старого Моряка. Зато я разбирался в английской поэзии. Мистический, зловещий альбатрос. Каким ветром занесло его так далеко от океана, кинуло навстречу смерти, швырнуло в засушливый пуп этой пустынной земли, кто застрелил его здесь, где нет ни души, и оставил на краю дороги умирать? Ужасное зрелище: альбатроса заставили смириться с притяжением, которое этот планер, эта высотная ракета, этот акробат на неустойчивой небесной трапеции открыто игнорировал всю свою жизнь. Мое сердце разрывалось от жалости при виде существа, что еще недавно было так прекрасно, а теперь трепыхается в растерзанном отчаянии; сколь внезапная метаморфоза! Желтые глаза птицы уже застилала дымка.

Я подумал, что надо выкопать могилу, и, встав на колени, взял птицу на руки. Полуживая, она вяло подергивала крыльями, бедняжка… а из ее глаз и из раны струился бурный поток красных муравьев; они уже пировали, хотя птица еще не умерла.

Комок желчи встал у меня в горле. Ощущая рвотные позывы, я выронил птицу. И тут рубящий удар каратиста, как ураган, сбил меня с ног, и я растянулся на земле рядом с несчастным альбатросом.

Открыв глаза, я понял, что попал из одного кошмара в другой.

Мои собственные бледные черты криво отражались в черном забрале, скрывавшем лицо человека, что присел рядом на корточки. Я в ужасе закрыл глаза. Потом он принялся деловито обшаривать мои карманы, и я чуть приподнялся; мне немедля двинули снова, и я опять рухнул. Когда я вновь отважился приоткрыть украдкой глаза, он складывал мои водительские права, дорожные чеки, паспорт, даже грязный носовой платок в объемный мешок у себя на боку.

Через плечо у него висел автомат.

Вдруг рядом с моей головой просвистела пуля и зарылась в песок. Развернувшись, мой похититель выдал в небо обойму, превратив окружающий воздух в решето. Раздался интенсивный лихорадочный скрип – где-то совсем рядом набирал обороты двигатель. До нас долетели еще несколько пуль, и в поле зрения появился странный, несуразный вертолет. Винты трещали так, словно аппарат был очень древним; загромоздив собой все небо, он хрипел и кряхтел, мучительно преодолевая качку, хотя погода стояла ясная.

Пустыня оказалась обитаема.

Я остался один на один с худым высоким созданием в эластичном одеянии из похожей на кожу материи и щегольской кепкой на голове с глухим забралом из черного пластика – очевидно, пылезащитным экраном, специально для путешествий в пустыне, – который полностью закрывал лицо. Суеверный страх чуть поутих, но не до конца, угрозу, конечно, я ощущал, и, хотя ничего плохого со мной пока не случилось, вид алой повязки, какую носят Женщины, не добавил спокойствия.

Впрочем, внутри женского символа отсутствовал оскал; вместо этого там был знак, похожий на сломанную стрелу или усеченную колонну.

Она приехала на необычной маленькой машинке с полозьями вместо колес, хотя, быть может, полозья могли превращаться в колеса; аппарат работал на электричестве и двигался совершенно бесшумно. Взяв с сиденья моток веревки, незнакомка, несмотря на мои возражения, привязала один конец к моей талии, спеленав руки по бокам. Потом села в электрический пескокат и медленно заскользила, я же засеменил за ней, периодически спотыкаясь. А что еще мне оставалось?

Так я стал пленником, хотя понятия не имел, кто меня пленил. Понял только, что Женщина.

Она вела меня по лощине, по созданной природой тропинке, на которую падали застывшие бледные тени, но когда мы добрались до рельефных от ветра песчаных полей, меня нещадно стало терзать солнце. Я молил хотя бы о минутной передышке, однако моя похитительница, похоже, оглохла и онемела; даже не обернулась. Солнечные лучи безжалостно бичевали мою светлую кожу, но просьбы мои оставались без капли внимания; только в полдень женщина остановилась, спрыгнула с пескоката и вытащила из глубин этого быстрого молчаливого зверя розовый бумажный зонтик.

Она раскрыла зонт и воткнула ручку из слоновой кости в песок, на котором круглым розоватым пятном расплылась слабенькая тень; туда она и пригласила меня присесть. Затем освободила одну мою руку и достала из багажника под рулем бутылку с водой; впрочем, сначала вдоволь напилась сама, поэтому мне досталась лишь пара солоноватых глотков со дна. Чтобы напиться, ей пришлось приподнять маску, я мельком успел увидеть ее лицо. У воды был странный, неестественный привкус.

Женщина протянула мне несколько каких-то пластинок – то ли синтетический хлеб, то ли крекеры, и перекусила сама. Пластинки оказались довольно питательны, и я смог продержаться остаток ужасного путешествия длиною в день; так и тащился по жгучему песку, пока с наступлением ночи не доковылял до места, которое называлось Беула.

О, как же аскетичны и суровы жители Беулы! Городок располагается глубоко под землей, его символ – разрушенная колонна; здесь философия владычествует над каменной основой. Перстами-скальпелями Матерь выстроила подземный город, скрыла его под песками, – если только она не всегда была там, хтоническое божество, дух, извечно присутствующий в обретающей форму мечте. Святая женщина, профанное место.

Именно здесь я появлюсь на свет.

Подошвы ботинок сгорели, и мои ободранные ступни покрылись кровоточащими язвами. Свободная рука, которой я стискивал выданный мне по доброте душевной зонтик из слоновой кости, вся облезла, рубашка насквозь промокла от пота, затем высохла и снова промокла; меня со всех сторон поджарили, солнце надавало тумаков, песок исхлестал тонкими розгами, а воспаленные глаза до такой степени забились пылью, что я почти не видел, как прозрачные закатные тени розовато-лилового цвета наводнили эти пески.

Прохладный воздух не принес облегчения; уж очень я ослабел, уж очень мучительное мне выдалось испытание. Но тут моя захватчица притормозила пескокат и меня вместе с ним, хотя я проковылял еще пару шагов на автомате, пока не поверил, что можно остановиться. Она слезла с водительского сиденья и встала, подбоченившись, напротив высеченного из камня памятника – этот монумент воздвигли, полностью игнорируя нелепость ситуации, в самом сердце места, где неорганические скалы изживали органическую жизнь, в центре рельефной от ветра песчаной долины, простиравшейся на километры вокруг.

Помпезное сооружение высотой метров шесть, а может, и девять, выдолбленное из гранита – бог знает откуда его притащили, – отбрасывало бесконечную тень продолговатой формы. На классическом цоколе стоял в состоянии сильного возбуждения каменный член с яичками, все как полагается. Сам орган был сломан посредине, и на поверхности излома с видом судьи, привыкшего к смертельным приговорам, восседал стервятник, который при этой моей мысли подмигнул мне жутчайшим образом. Верхняя часть памятника, метров десять, лежала у моих ног на песке. И вряд ли она отвалилась по воле случая.

Моя похитительница подняла в приветствии сжатый кулак, предлагая мне восхититься статуей. На пьедестале красовалась надпись, избитая латинская цитата: «INTROITE ET HIC DII SUNT». Я узнал ее, я ее уже видел, она растормошила мою память, напомнив о бедняжке Лейле, хотя в тот момент жалости у меня хватало лишь на себя. Под этим камнем восседает Матерь, изумительным образом сочетая мифологию с технологией; этот клубок мне не дано распутать, хотя я его наследую: «ВХОДИТЕ, ИБО ЗДЕСЬ БОГИ»

Здесь противоположности в равной степени справедливы.

Здесь – Беула.

Именно в тот момент времени, когда я заметил в самом сердце пустыни разбитую колонну, нить моей жизни расщепилась надвое. Я никогда не стану тем, кем был, когда увидел ее впервые. А увидев ее, я попал во власть безжалостной цикличной логики, которой язык нашего мира просто незнаком.

Моя похитительница, вскочив на пескокат, завела двигатель и так быстро тронулась с места, что я упал, и меня поволокло по песку. Падая, я заметил, как рухнула колонна, а опешивший стервятник взмыл вверх. И колонна, и постамент, и основание, все, грохоча, ушло вниз, обнажив зияющее отверстие, яму с пологим спуском, который вел вниз. Туда похитительница и поехала, вниз по мощеному туннелю в глубины земли. Подняться на ноги она мне не дала, так и тащила, поэтому в город женщин я прибыл без церемоний, и когда мы, будучи уже очень глубоко, наконец остановились, я беспомощно ревел, как третьеклассник.

Распластавшись на песке, кроме собственного унижения я не осознавал ничего.

Так я и прибыл в Беулу, туда, где в мире и гармонии сосуществуют противоположности.

 

Глава шестая

Спускайся ниже. Ты еще не дошел до конца лабиринта.

Беула – нечестивое место. Беула – тигель. Пристанище женщины, что зовет себя Великим Отцеубийцей, а еще кичится званием Главного Эмаскулятора. Возвеличивая ее, жрецы Кибелы срезали части своих тел и, обезумев, бегали по улицам, обливаясь кровью и распевая псалмы. Раны обезболивал лишь исступленный восторг. У этой женщины много имен, но дочери называют ее Матерью. Матерь превратила себя в божество во плоти. Она преобразовала внешнюю форму, подвергла мучительным изменениям организм и превратилась в абстракцию естественной нормы. Она – великий ученый, который проводит изумительные эксперименты, и мне предстояло стать объектом одного из них. Впрочем, прибыв в Беулу в полуобморочном состоянии, я еще ни о чем не подозревал.

Ожоги мои, наверное, смазали мазью, лицо и глаза обтерли, потому что, когда я очнулся, сильной боли уже не было. Я лежал на каком-то топчане в темной стерильной комнате, лишь внизу по периметру стен освещенной розоватыми огнями. Комната была почти круглой формы, словно ее, как пузырь жвачки, выдули под землей. Неестественный глянец синтетической обшивки стен резал глаза. В этой комнате, что любопытно, все выглядело неестественным, хотя было настоящим, вне всяких сомнений. Беула, учитывая, что ее образ зависит от состояния души, обладала неоспоримым качеством – реалистичностью. Здесь царствует ее величество Наука, Наука, смежная с магией, которая хочет добиться признания в наше светское время под маской хирургии. Впрочем, сейчас, возвращаясь мыслями к Беуле, я сомневаюсь, что не преувеличиваю ее технологические чудеса, не возвожу их в культ; или моя память, после пережитого весьма ненадежная, вообще выдумала бо́льшую их часть, чтобы смягчить последствия нереальной моей расплаты.

Да, расплаты. Если мне с тех пор дано понять суть этого мира, если я осознаю сейчас, пусть чуточку, природу плоти, то лишь благодаря озарению, что сошло на меня в зловещем отблеске обсидианового скальпеля Святой Матери: Эвлин, первая жертва исступленного правосудия, превращенного скальпелем в Эву, первенца в ее мастерской.

Видите ли, меня создала не природа, но если меня порезать, потечет кровь.

Ровный пол с блестящим пластичным покрытием. Прохладная свежесть, хотя гула кондиционера я не слышал. Мягкое покрывало без единого залома – эта материя явно вышла не из ткацкого станка. Практичный подголовник из пластика, чтобы поддерживать мою гудящую голову. Голова кружилась, и вся комната, похожая на часовню из научной фантастики, плясала вокруг в ритме вальса, однако заметив, что в этом сферическом пространстве нет двери наружу, я тут же спрыгнул с кровати, по-прежнему слабый как котенок, и забарабанил кулаками по стенам. Ловушка! Я в плену! Утащили под землю и посадили под замок! Выпустите меня!.. Кричать громко я не мог, горло забил песок, я лишь отвратительно хрипел; причем изоляция стен была на высоте, и у меня получалось лишь глухо по ним долбить.

Оживился спрятанный где-то в мрачных округлостях динамик, и незнакомый женский голос посоветовал лечь и не тратить понапрасну сил; в свое время ко мне подойдут. Я понял, что ничего не поделать, поэтому снова улегся на топчан, хотя тремор в конечностях усмирить не вышло. Вслед за голосом наступило молчание, столь бездонно глубокое, столь беспощадное, что я сразу распознал нечеловеческую тишину земного нутра; солнечные лучи были слишком от меня далеко.

Весь тот страх, что теснился на задворках моего разума с тех пор, как я приехал в Америку, теперь хлынул наружу, пробирая до кончиков пальцев, и довел меня до мертвенного ужаса. Эта прохладная чистая комната, в которой спокойствие навязывалось гигиеной, провоцировала меня паниковать; я вырос с привычкой к бардаку и страшился порядка, словно враждебной сущности. Я оказался в крайне беспомощном положении, в совершенно дикой ситуации – погребенный глубоко под землей, в гладкой как яйцо комнате без окон и без дверей, в центре безымянной пустыни, далеко от дома. Я был сломлен и, наверное, позвал маму, потому что из спрятанных динамиков раздался приглушенный взрыв ироничного смеха, показав, что комнату прослушивали. Мне стало стыдно, я закрыл руками заплаканное лицо. О, этот тихий журчащий смех! «Плакса-вакса, плакса-вакса». Нет ничего более унизительного, чем унижение ребенка.

Смех умолк, и опять навалилась тишина, тягостная тишина. Я напрягал слух, стараясь разобрать постороннее дыхание. Сквозь плотно закрытые веки перестал проникать свет, я что-то заподозрил и, открыв глаза, удостоверился, что это еще не конец – в комнате просто выключили освещение. Тем не менее мне показалось это таким зловещим предзнаменованием, что я задрожал с головы до пят при мысли о скорой смерти. Более того, я подозревал, что впереди ждет казнь, хотя понятия не имел, за какого рода преступление меня привлекли к ответственности. Как только я себя убедил, что сейчас придет девушка в черной кожаной форме, выведет меня наружу и расстреляет у стенки, динамики ожили, и торжественный глубокий голос произнес нараспев: «ПОКУДА ЧЕЛОВЕК НЕ УМРЕТ И НЕ ВОЗРОДИТСЯ, ОН НЕ МОЖЕТ ПОПАСТЬ В ЦАРСТВИЕ НЕБЕСНОЕ».

Реализовались мои наихудшие опасения!

Темнота и тишина вокруг сгустились; жизнь на время будто застыла. От естественного света и звуков природы меня закрывали пять саженей песка и скальной породы; впрочем, понемногу в комнате потеплело. И вскоре пот потек с меня градом. Затем так ненавязчиво, что я сначала даже не обратил внимания, помещение насытилось розовым светом. Вдоль стен моей темницы просачивалось, рассеивалось, распространялось розоватое зарево; а потом все вокруг заискрило. Свечение усиливалось, стало отдавать красноватым и постепенно перешло в кровавый. Температура сравнялась с температурой тела. Ручьями полил пот.

В микрофоне раздался свист, кто-то прокашлялся, и женский голос произнес: «ТЕПЕРЬ ТЫ В МЕСТЕ РОЖДЕНИЯ». Загудел гонг, послышались звуки арфы или какого-то схожего струнного инструмента. Шепот, слабея, подтверждал мое местоположение, и женские голоса мягко подхватили рефрен: «ТЕПЕРЬ ТЫ В МЕСТЕ РОЖДЕНИЯ, ТЕПЕРЬ ТЫ В МЕСТЕ РОЖДЕНИЯ»… убаюкивающий хор, словно отдаленный шум прибоя. До меня дошло: теплая красная комната, в которой я лежал, имитировала утробу. Затихли голоса, угасла своеобразная музыка; я слышал лишь пульсацию крови в ушах.

Меня, ничуточки не церемонясь, низвергли в самое сердце чужеродной космогонии. Глубоко под землей, потея во влажном чреве, я чувствовал, как на меня давит пустыня, горы за ее пределами, безбрежные прерии, пасущийся скот и даже растущие сверху зерновые; ощущал, что на меня, на мою грудь навалилась вся тяжесть континента со всеми его городами и чеканными монетами, с его рудниками и литейными заводами, с его войнами и мифологией. Я хватал ртом воздух. Я задыхался. Мой страх стал качественно иным. Я боялся уже не только за свою безопасность, я страшился безграничности раскинувшегося надо мной мира.

Однако этот сугубо метафизический страх, который встряхнул меня как щенок – обрывок газеты, вызвал бессовестный хитрый режиссер: красный свет, звук древних инструментов. Даже свои реакции я не контролировал, они были четко запрограммированы кланом пустынных матриархов, женщин, скандирующих ритуальные песнопения, чей эмиссар в кожаном обмундировании протащил меня, страдающего и униженного, по всей пустыне.

Привлекая внимание, вновь затрещал динамик. Раздался звук гонга, и бодрый голос с интонациями университета Восточного побережья произнес максимы, смысл которых в тот момент я не мог осознать до конца.

– Тезис первый: время – мужчина, пространство – женщина.

– Тезис второй: время – убийца.

– Тезис третий: убей время, и будешь жить вечно.

Снова ударил гонг, и тот же голос выдал целую лекцию:

– Эдип хотел повернуть жизнь вспять. Он здраво возжелал убить отца своего, который, при пособничестве историчности, вытащил его из утробы. Отец хотел отправить маленького Эдипа дальше по управляемой фаллосом траектории (к новым вершинам!); отец научил его жить в будущем, что не имеет отношение к жизни в принципе, и не обращать внимания на бесконечное бытие мира внутреннего.

Однако Эдип напортачил. В мире фаллоцентричности он окончил свой путь слепым стариком, бродящим по морскому берегу в поисках примирения.

Матерь не напортачит.

Мужчина живет в ладу с историчностью. Его жизненный путь управляется фаллосом, влекущим к новым вершинам – но куда именно? Только к высохшему морю бесплодия, к лунным кратерам!

Иди в другую сторону, иди к первоисточнику!

Раздался щелчок, и динамики смолкли. Я не понял из сказанного ни единого слова, зато испугался еще сильнее. Я заподозрил, что попал в руки матриархам, которые считали меня преступником, так как упорядочивали мир в иных, нежели я, рамках. Прочитанная лекция служила тому доказательством. Я был преступником и сидел в тюрьме, хотя не знал, какое именно преступление совершил. И все же, определившись с собственным статусом, я чуть успокоился.

Затем спохватился, что хочу есть. Голод свидетельствовал о ходе времени – по крайней мере, где-то вне моего герметичного мирка оно не остановилось. Голод обнадежил: я все еще жив. И, невзирая на голод, я заснул.

Меня разбудило позвякивание. Комната вновь обрела свой безобидный, по-детски розовый оттенок, а часть стены отъехала в сторону. Девушка! Ко мне собиралась войти живая девушка! Она катила перед собой тележку из нержавеющей стали, покрытую безупречно белой тканью, – побрякивало невидимое содержимое тележки. Эта девушка меня и похитила. Я узнал лицо, которое заметил, когда она подняла забрало, чтобы напиться воды; сейчас она была одета в спортивную майку – или футболку? – с трафаретной печатью впереди: картинкой по мотивам разбитого фаллоса, который приветствовал меня на въезде в этот город, и откровенные шортики из синей джинсы. Одежда не скрывала бо́льшую часть ее тела, тем не менее девушка не выглядела оголенной; она вела себя как женщина, которая в жизни не видела зеркала, ни разу не крутилась перед отражающим полотном, что уличает в наготе.

Вошедшая даже не кивнула в знак приветствия; без промедления взяла меня за запястье и измерила пульс с отрешенным видом профессионала, затем сунула в рот градусник, вытащила из-под ткани на тележке все необходимое для измерения давления и сразу его измерила. Кивнула – результат ее устроил. Проверила показания термометра, достала золотистый автоматический карандаш из кармана шортов и вписала какие-то закорючки в таблицу, прикрепленную к тележке зажимом; затем сняла крышку с тарелки, в которой очень кстати оказался суп, и, присев рядом, с ложечки меня накормила. Очень грамотно, пусть и без душевной теплоты, она вливала в меня синтетический на вкус, но не противный бульон. Затем предложила какой-то псевдомолочный пудинг из диетсписка для больных.

Когда я закончил есть, девушка сложила пластиковые миски – стук болезненным эхом отдавался в моей гудящей голове, – стянула покрывало и осмотрела мою опаленную наготу с таким равнодушным видом, что я раскраснелся от унижения, хотя это было незаметно, поскольку за целый день солнце основательно меня прожарило. За все время она не проронила ни слова. Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Девушка обмыла меня теплой водой – аккуратно, но равнодушно, как обмывают труп. Потом вставила в розетку электробритву и сбрила мне щетину трех- или четырехдневной давности; последнюю моя щетину, хотя тогда я об этом не догадывался.

Она грамотно обработала тело антисептической мазью, и кожа так запылала, что я взвыл, но, уловив ее мельком брошенный взгляд, исполненный глубочайшего презрения, прикусил губу и на будущее твердо решил проявлять бо́льшую стойкость. Худощавое, с заострившимися чертами лицо моей похитительницы имело нездоровый землистый оттенок, белесые волосы были заплетены в две косички, а манеры не отличались вежливостью. И чем больше я ее разглядывал, тем больше понимал, что разговор лучше не заводить.

Побрив, помыв и обмазав меня, девушка нажала на часть стены, и та отъехала в сторону. Внутри оказался шкаф, из которого девушка извлекла футболку и шорты, совсем как у нее. Моя собственная одежда куда-то подевалась. Она помогла мне одеться и сурово, как гувернантка, вычесала мои довольно длинные золотистые волосы, изо всех сил дергая колтуны; я же, как настоящий мужчина, старался не морщиться. Волосы мои никто не расчесывал годами, последней была няня, которая срывала на детских лохмах злобу, пока я не развил привычку хныкать и хлюпать. Затем девушка нажала другую кнопку, и открылось большое зеркало. Я как-то упомянул, что сложение у меня довольно субтильное. Теперь, в одинаковой одежде, я стал выглядеть как ее сестра, только намного симпатичнее; она, кстати, учитывая иронию ситуации, при этом и бровью не повела. Только увидев, насколько меня поразили изменения во внешности, позволила себе улыбнуться краешками губ. Потом взяла меня за руку, и дверь, словно по волшебству, снова открылась. Мы вышли в круглый узкий коридор, в котором поверхности тоже выглядели неестественно: сквозило что-то скользкое, суррогатное, коварное, насквозь фальшивое. В Беуле миф надо создавать, а не впитывать с молоком матери.

Не соображая, где верх, где низ, как улизнуть, а самое главное – куда, я все же собрался с силами и рванул в сторону. Увы, похитительница мгновенно свалила меня с ног отточенным ударом, как тогда, в пустыне, и, осознав, что смысла бежать нет, я мирно поковылял за ней. Она со мной заговорила. Единожды. Сказала: «Больше всех на свете повезло Эдипу, ведь он с радостью принял свою судьбу».

При этих словах девушка удостоила меня невиданной улыбкой, полностью преобразившей ее лицо; лучезарная двусмысленная улыбка впавшего в транс сфинкса придала ей вид взбалмошной сумасшедшей.

Коридор вел по нисходящей вниз спирали. Свет здесь, будто имитируя закат, тоже был розоватым. Нам часто попадались по пути побочные ходы, уводящие в глубь земли, похожие на тот, по которому шли мы. Слышался слабый гул; казалось, его издают сами стены. Вибрирующий звук абсолютно нечеловеческой природы изредка перемежался бог знает откуда раздающимся бряцаньем металла.

Мы словно блуждали по дебрям внутреннего уха; хотя нет – мы забрались еще глубже, в сложную систему последовательных поворотов, в кальку с лабиринта самого мозга; я в этом лабиринте – Ариадна, а бледная рука моей спутницы – путеводная нить. Здесь было намного страшнее, чем на мостовых Манхэттена: я понимал, что ненароком угодил в совершенное зазеркалье, в место, о существовании которого даже не догадывался, и все здесь чистое, блестящее, стерильное как в операционной. Девушка, влекущая меня непреклонной рукой, была вооружена целомудрием, возведенным в такой Абсолют, что никому в мире не хватило бы силы и нежности, чтобы открыть ее замок. Истинное дитя эпического солнечного света по имени София. Саму девушку я боялся не так сильно, чтобы под скромной оболочкой футболки не заметить отсутствия левой груди, притом что правая была довольно развита, хорошей формы, пусть и скромна по размеру. Неприглядное увечье чуть смягчило мое сердце, хотя София вела себя со мной очень и очень прохладно. Я подумал, что бедняжка, верно, перенесла операцию, заболев раком; а ведь совсем молоденькая. Тогда я и не вспомнил, что жрицы Кибелы срезали себе грудь во имя своей матери.

Было очень душно. Несмотря на эпатирующую чистоту и искусственное освещение, казалось, что твердые как сталь стены плотным кольцом запечатали чудовищные секреты. И мне пришло в голову: вдруг я наткнулся на какое-то государственное ведомство, место, где тренируют агентов разведки? А может, тот синтетический бульон приправлен галлюциногенами? Или меня подвергали психологическому тестированию? Сколь усердно я ни силился гармонично увязать всю эту инаковость с тем, что мне было знакомо, искусственное устройство мистерии, что занимала здесь господствующее положение – вся эта странная музыка, афористические высказывания – неизбежно вынуждали меня думать о мистерии подлинной. Против собственной воли, несмотря на вопиющую фальшивость окружающего пространства, меня уже засосало; грубо склоненный к нужной вере, я был совращен.

Ниже, ниже, ниже по таинственной череде спиральных переплетающихся коридоров, оказывавших навязчивое очарование мандалы, словно я сам в некотором роде создал лабиринт, в котором лавировал, ведомый жесткой рукой Софии. Меня толкало вперед предназначение, влекло глубинное средоточие этой спирали – превозмогая страх, превозмогая нежелание. Раскинувшийся над нами тяжелый мир задавил отзвуки наших негромких шагов, нашего дыхания. Становилось все теплее.

Внезапно в мой страх закралось какое-то дурное любопытство; возникло ощущение святотатства, словно мое присутствие тут было недопустимо, хотя моя похитительница смотрела на это сквозь пальцы. Я понимал, что неимоверно рискую здесь, в витиеватых коридорах, однако поджидающее впереди зрелище – Минотавр, спрятавшийся в сердце лабиринта, – заслуживало того, чтобы заплатить за него ужасом. Вот какие мысли посещали меня. Предвкушение и страх достигли апогея; я еще не знал, что именно меня ждет, не знал, как неслыханно терпелива та, которая ждала меня вечность, там, где я ее заточил, в подземелье, в глубинах своего мозга.

Там она и ждала, упиваясь, как всегда, праздной жизнью, в центре извращенной спирали, на сосновом стуле с прямой спинкой, – вселяющее страх древнее существо.

Она ждала меня целую вечность – я понял это в тот момент, как ее увидел; хотя в моей жизни ничто не намекало на то, что она сидит там со зловещим спокойствием индуистского изваяния. Один лишь беглый взгляд уверил меня в ее святости. Когда-то она была человеком, но теперь превратила себя в нечто. Нечто!

Матерь превратила символизм в факт бытия. Резная фигура собственной ручной работы, лично созданная теологическая доктрина.

Увидев ее, я понял, что попал домой. И тут же навалилось опустошительное онемение, ибо я одновременно понял, что не смогу здесь остаться. Величественная черная провидица, самопровозглашенное и самоназванное, самосозданное божество принимало как данность, что ее пророческая суть и есть предназначение, к коему надлежит жрецам меня привести; одна женщина как воплощение всех. Выманив меня из аптеки, в ночь, к своей постели, Лейла потянула за кончик нити такого клубка событий, где есть место и пустыне, и мертвой птице, и ножу, и жертвенному камню. В конце концов, это Лейла задумала привести меня в это место, в глубочайшее подземелье, к средоточию тьмы, поджидающему в комнате с плотно смыкающимися красными стенами.

Ибо здесь находится средоточие тьмы. Это – конечный пункт для любого мужчины, недостижимая тишина, струящаяся тьма, что в последний момент ускользает; створки оргазма бьют по лицу, запечатывая нирвану небытия в тот же миг, как ты ее замечаешь. За пределами времени, за пределами воображения, всегда хоть на чуть, но вне досягаемости, извечная суть, что освободит меня от бренного бытия, трансформирует мое «Я» в нечто другое и тем самым уничтожит его.

И все же вот она, во плоти, собственной персоной, тайна, возведенная в святыню в искусственном гроте на банальном стуле. София трепетно прикоснулась губами к ее лбу и жестом велела мне встать на колени. Я неуклюже опустился на пол. Вид богини привел меня в ужас. Священное чудовище, олицетворенная самореализуемая фертильность.

Ее голова с привлекательной аскетичной маской тяжеловесно покачивалась на бычьей шее – огромная и черная, как голова Маркса на Хайгейтском кладбище, ее лицо обладало доступной простым людям красотой статуи с захолустной площади какой-нибудь народной республики, а еще она носила накладную черную бороду из кудрявых волос как у царицы Хатшепсут. С ног до головы богиня облачилась в бесстыдную наготу: грудей было как у свиноматки – соски шли в два ряда, результат (к моему брезгливому ужасу объяснила София) трансплантаций, благодаря которым она одновременно могла вскармливать четырех младенцев. А огромные руки и ноги!.. Громоздкие массивные ступни иллюстрировали действие силы тяжести; руки, формой напоминавшие гигантские фиговые листья, покоились на валиках коленей. Сморщенная кожа со складками, как на примитивной греческой фляге из козлиной кожи, выглядела такой свежей, словно под ней текла темная, чудотворная, дарующая жизнь река; казалось, это тело было и единственным оазисом в пустыне, и источником всей живой воды в мире.

Полная, почти монументальная недвижность богини свидетельствовала о том, что она осознанно давала отдохнуть своей физической мощи. Умиление во взгляде свидетельствовало о великой мудрости, и я с первого взгляда понял, что нет ни малейшего шанса поразить ее своей мужской силой. Перед этой потрясающей женщиной мой инструмент, болтающийся между ног, был бессилен – так, декоративная висюлька, легкомысленно приделанная природой, чьей земной представительницей богиня по собственной доброй воле и стала. Я понятия не имел, как подступиться с тем, что виделось ей незначительным; предстояло договариваться на ее условиях. Руки богини служили образцом материнской заботы, однако я не нашел в них пристанища; считать женщин отрадой – мужская иллюзия. Среди бахромы грудей не нашлось места, чтобы склонить голову: грудь не для удовольствия, а исключительно для кормления, я же был вполне взрослым мальчиком.

Не мог обрести я коварное забвение и в животе, дающем урожай в тысячу жатв, ибо, родившись, потерял права на возврат в это чрево. Изгнанный из нирваны навечно и встретившись лицом с женской ипостасью, я терялся в догадках, как себя вести. Немыслимо представить, какое гигантское существо способно составить ей пару, ведь она являлась частью самой природы, землей, плодоносящей сущностью.

Я дошел до конца своего мужского пути. И понял в тот момент, что нахожусь среди Матерей. Я ощущал истинный ужас Фауста.

Она сделала себя сама! Да, сама! Сотворила из себя мифологический артефакт; через боль перекроила тело ножами, исколола иголками, придав ему вид сверхчеловека, создав символ, образец. А потом на храм нутра набросила лоскутное одеяло, сшитое из грудей своих дочерей. Пещера внутри пещеры.

Я стоял у святыни.

Она заговорила. Ее голос напоминал оркестр, в котором играют лишь виолончели; речь лилась торжественно. Меня пригласили сесть на пол. Я, дрожа от ужаса, повиновался.

Раздался долгий аккорд, и хор женских голосов, заикаясь, затянул призывный вой: «Ма-ма-ма-ма-ма-ма-ма». Под ритм, задаваемый гонгом и арфами, София вкратце перечислила мне имена и характеристики богини. Ореол золотистого света освещал сам объект литании, а кресло, в котором она сидела, медленно, гипнотически вертелось вокруг своей оси, так что я лицезрел то ее мощную спину и крупные бедра, то невероятный фас; луч света играл на тяжеловесных покатостях.

Неискоренимое жерло жизни, уста оракула,

Исходная точка, без которой нет начала.

В одной руке она держит солнце с луной,

Другой стряхивает с плеч звезды,

Когда зевает, трясется земля.

Луна, Святая Дева,

Покровительница блудниц.

Даная, Альфито, Деметра,

Серпом луны пожинающая урожай.

Аль-Узза, великая богиня Пустынной Аравии,

Правительница засушливых приливов земного моря,

Священный камень Мекки,

Спутник рождения, смерти и предсказания.

В своих властных пальцах она держит темный ключ от проклятых стран,

Королева загробного мира, Царица демонов,

Владычица лабиринтов, хранительница пшеницы, хранительница ячменя,

Та, кто дает плоды, ускоряет рост, предвещает погибель,

Повелительница тигелей.

Судьба со свирепым лицом,

Неизбежность, создающая препятствия.

Богиня белозерной пшеницы, избавляющая нас от вины.

Владычица людоедов,

Каридвен/Керридвен, белая свиноматка, что ютится в хлеву,

Белая кобылица, пожирательница младенцев, сама сексуальность.

Бедные, безобидные дети пустыни обращаются к ней на языке кликсов.

Кунапипи-Калвади-Кадьяра, когда мужчины надевают накладную грудь в ее честь.

Бригитта Андасте, Кекате, Атаентсик, Манат, Деркето,

Фрея, Седна, Женщина, Рианнон, Ригантона, Арианрод,

Дану, Бу-Ана, Богоматерь, Чернокожий Ану, Каннибал.

Ана, она же Де-Ана, она же Ат-Ана, она же Ди-Ана, она же Ур-Ана,

божественное существо, которое завязывает ветра в свой платок.

Белили, Ивовая матерь, Сал-ма, царица весны,

Анна Феарина Салмаона.

Правительница приливов и отливов, хозяйка ледяных полей, мать моржей,

Звезда лунного моря.

Бедра Венеры, которые никогда не смыкаются,

Самая непорочная из блудниц.

Кали Мария Афродита Иокаста.

Иокаста. Иокаста. Иокаста.

(Иокаста? При чем здесь Иокаста?) Знаменуя конец, раздался финальный гонг, затухающий целую вечность. Угас золотистый свет; все вокруг затомилось в красном сумраке, заблестели округлые, гипертрофированные очертания божества, необратимого, как факт самого рождения.

– Где находится Эдемский сад? – задала София вопрос, словно так предписывала традиция.

– Сад, в котором был рожден Адам, лежит между моих бедер, – ответила Матерь. В интонации ее голоса, исходившего будто из глубин священного колодца, проскальзывала мелодика Малера. Она улыбнулась мне, причем довольно добродушно. – И я могу подарить тебе жизнь. Я умею совершать чудеса.

Огромная, Матерь почти целиком заполнила круглую, накалившуюся, залитую красным светом келью, которую выбрала, дабы явить себя. Я же познакомился с ужасным чувством, с клаустрофобией, хотя раньше никогда от нее не страдал. Хотелось закричать, но в горле стоял ком, я задыхался. Она делилась со мной убаюкивающими мелодиями, словно вверяя какую-то великую тайну:

– Мужское обличье не обязательное условие существования, зато постоянное преодоление.

Колени подкосились. Я опускался все ниже и ниже на пол, а она протянула ко мне руки. Что за руки! Словно балки. Словно водопроводные трубы. В глубоком голосе засквозила задумчивая нежность.

– Разве ты не видишь, что заблудился в этом мире?

Теплый, кровавого цвета воздух давил на меня благоухающей подушкой.

– Мамочка тебя потеряла, когда ты выпал из ее животика. Мамочка потеряла тебя много-много лет назад, когда ты был совсем еще крошкой.

Дыхание перехватило. Я понял, что попал в греховное место.

– Иди ко мне, хрупкий человечек! Возвращайся туда, где твое место!

София вторила неожиданно страстным меццо-сопрано, с поразительной убежденностью заклиная меня:

– Убей отца! Спи с матерью! Прорвись через все запреты!

Черная богиня гипнотически раскачивается из стороны в сторону на своем престоле, ерзая, словно гончая в период течки. Сбросив оставшуюся сдержанность, София пронзительно визжит в исступлении обезумевшей вакханки. Гонг и арфа, звуки визгливой музыки образуют какофонию. Отчаянный гвалт; я боюсь, я хнычу, мяукаю и вяло скребу песчаный пол в попытке вырыть подкоп и сбежать. Но Матерь, одержимая, восклицает:

– Я – рана, которая не затягивается. Я источник желания. Я родник с живой водой. Приди и возьми меня! Жизнь и миф, все едино!

Ее голос то взлетает, то опадает, я – точно лоскут ткани на сильном ветру. Свирепствует буря.

София подхватила мое дрожащее, съежившееся тело и потащила к огромному громогласному существу, которое, рухнув со стула спиной вниз, лежало на полу и сучило в воздухе ногами с позволительной для его объемов скоростью. Соски подскакивали, как помпоны по краю старомодной красной занавески из плюша на балконной двери, которую забыли закрыть от ветра. София одним махом содрала с меня шорты и швырнула на колышущуюся груду плоти.

– Воссоединись с первичным образцом!

– Воссоединись с первичным образцом! – возопила Матерь.

Расплавленная, раскаленная плоть. Падая, я бросил мимолетный взгляд на открывшуюся вагину, похожую на готовый извергнуться кратер вулкана. Голова богини вздыбилась для поцелуя, и на одно бредовое мгновение я подумал, что там, во рту, солнце, так как вдруг ослеп, и текстура ее языка, размером, похоже, с намокшее банное полотенце, не отложилась в памяти. Рукой с красными, как ветчина по-вирджински, пальцами Матерь сграбастала мой сморщенный орган и, когда мы прошли все любовные стадии, громко застонала. Я тоже.

Итак, особо не церемонясь, меня просто изнасиловали; тогда в последний раз я занимался сексом как мужчина, какой бы ни вкладывали в это смысл, и особого удовольствия не получил. А если честно, не получил никакого: ее бедра обхватили меня с азартом самки-богомола, и я чувствовал лишь, что мною насыщаются, а по завершении – пара секунд бойких фрикций. Затем раздался громкий рев, как сигнал блаженства, к которому я имел очень скромное отношение; она плотно сжала мышцы и, стоило мне обреченно излить свое семя, исторгла меня. Я покатился по полу, скуля, оставляя за собой скользкий след из выдохшихся плевков спермы.

Приподнявшись на локте, Матерь совершенно невозмутимо смотрела на мое образцово-показательное унижение.

София, которая прежде наблюдала за нами с чопорным восторгом студентки на футбольном матче, вновь превратилась в эталон расторопности: вытащила из кармана шортиков пробирку и ложечку, наскребла столько разбросанного семени, сколько позволила емкость, запечатала все и оставила нас наедине.

Понемногу я пришел в себя, и Матерь чуть смилостивилась; до этого я никогда не думал, насколько оскорбительно быть объектом жалости. Она бросила мне кусок ткани – вытереться, и велела прикрыть интимные места. Покряхтывая от бремени собственной массы, она водрузилась на стул, затем усадила меня на свое гигантское колено и прижала мою сопротивляющуюся голову к двухрядной груди. Подобное обращение меня возмутило, однако отказаться я не мог: она была вдвое крупнее. Сейчас, заговорив со мной, она обошлась без религиозных фраз, коими сыпала в образе божества; и стала общаться мягче, пусть и снисходительно.

– Отец не знает, насколько он прекрасен; за него перед Матерью похлопотал член. – Она легонько похлопала по моим яйцам и морщинистыми черными пальцами с розоватыми подушечками пощекотала безжизненно повисший орган. – И этим чувствительным прибором, который следовало использовать исключительно для удовольствия, ты оскорблял женщин, Эвлин. Ты сделал из него оружие!

Она смотрела на меня благосклонно, но со скрытой злостью; я что-то промычал, вслух не сказав ни слова, потому что цветом кожи она была как Лейла и я сгорал от стыда.

– Да… однажды ты поймешь, что сексуальная ориентация – это единство, выражающееся в разном строении. Хотя в наше отчужденное время совсем не просто определить, что́ единство, а что – нет. О, Эвлин, я с тобой не спорю лишь потому, что ты мужчина! Твоя прелестная штучка – я ее считаю прелестной, безобидной, как голубка. Такая услада! Славная игрушка для молодой девушки… тем не менее, уверен ли ты, что используешь ее по полной в том обличье, что есть у тебя сейчас?

Что она хотела этим сказать? Ее лицо, темное, как лунное затмение, опустилось над моим, имитируя озабоченность; ее горячее дыхание обожгло меня, я заскулил.

– И кстати, меня не надо бояться, малыш Эвлин!

Матерь сжала меня так сильно, что ничего не осталось, как приткнуть голову на ее груди. Чересчур много материнского, чересчур масштабная женственность, чересчур для моего воображения; громыхающий бас-профундо вызывал в моей голове вибрации, словно каждая волосиночка в преддверии уха превратилась в камертон. Сейчас в моем сознании наблюдаются большие пробелы, причем хаотичные, и я почти не помню, что она делала и говорила; по-моему, она поцеловала мой живот, чуть ниже пупка. Я вроде бы припоминаю ее щекочущее дыхание и влажные шершавые спазмы губ на своей подергивающейся коже.

А потом раздалось заявление, громкое, будто скандировала целая армия, вышедшая на улицу с плакатами:

– Перед собой я вижу самый достойный берег для самого лучшего семени. В целомудреннейшем из всех чрев, в чреве Марии было посеяно зерно пшеницы, но зовется оно садом пшеничным…

– Осанна! Осанна! Осанна!

Все чувства теряются в раскатах, предвещающих благовещение, в ее мерцающих глазах, трясущихся грудях; да и София, вероятно, подкрутила звук, потому что партия грандиозного хора в сопровождении органа и грубо диссонирующих труб просто взорвала эту классическую нору, где я лежал, окутанный роскошной мантией децибелов.

Осанна! Осанна! Осанна!

Подумай о безбрежных прериях, которые я проложу внутри тебя, малыш Эвлин. Они будут подобны необозримым небесным угодьям, лугам вечной жизни.

Прими свою судьбу, как Эдип… но будь храбрее!

(Эдип все напортачил, говорили они, а Матерь сделает все, как надо.)

И она снова заерзала, а потом громогласно возвестила:

– Я – Великий Отцеубийца, я – Кастрирующий Доминатрикс Фаллоцентрической Вселенной, я Мама, Мама, Мама!

И снова хор, икая, завыл «Ма-ма-ма-ма», архаичными волнами вторгаясь в гвалт из звуков трубы и осанн. А Матерь продолжает раскачиваться из стороны в сторону, создавая эффект обмана зрения, ее голос меняет звучание, создавая эффект слуховых галлюцинаций. Следующее, что помню ясно: я лежу в смятении на полу у ее ног – меня просто стряхнули с коленей, – а она, благословляя, протягивает надо мной правую руку, причем в ее улыбке сквозит злая ирония.

– Возрадуйся, Эвлин, счастливейший из мужчин! Тебе суждено породить Мессию Противоположности!

Постепенно смолкла музыка, перестал бурлить свет, вокруг прояснилось; однако Матерь, как и ее груди в два ряда, накладная борода и основательная самобытность негроидной расы, никуда не исчезла. Увы, это был не плод оптической иллюзии.

– В учении о сотворении мира женщины долго служили антитезой, – будничным тоном высказала она мнение. – Пора начать феминизацию Отца Времени.

Тут в полу беззвучно открылся люк, и Матерь, продолжая мне весело улыбаться, спустилась в бездну.

Вошла София и проводила меня в келью, где приготовила горячую ванну, сдобрив ее тонизирующим порошком. Нянька она была расторопная, хотя заботило ее лишь мое тело.

– Из мифа, Эвлин, можно вынести больше поучительного, чем из истории; Матерь предлагает восстановить архетип бесполого размножения, задействовав новую формулу. Она намерена тебя кастрировать, Эвлин, а затем раскопать в тебе то, что мы называем «плодоносящая женская суть», превратив в образчик идеальной женщины. Как только ты будешь готов, тебя оплодотворят твоей собственной спермой, которую я собрала после вашего соития и, предварительно подвергнув глубокой заморозке, отнесла на хранение.

Когда я с трудом поинтересовался, почему она выбрала меня для экспериментов своей матери, в каком преступлении я повинен, коли заслужил подобное наказание, София выплюнула ответ, будто залепила пощечину:

– Разве ужасно стать похожим на меня?

Я оцепенел, я застрял в кошмаре, в котором ел, спал, пробуждался, разговаривал и планировал вынести операцию, которая полностью меня изменит. Превратит в настоящую женщину, да, настоящую, заверила София; с грудью, клитором, яичниками, большими и малыми губами… Но разве смена цвета кожуры повлияет на вкус фрукта? «Смена внешнего облика перестроит саму твою суть», – невозмутимо заверила София. Психохирургия, так это называет Матерь. Я тихо застонал, однако София услышала и разозлилась оттого, что я не хотел становиться женщиной. Чрезвычайно грубо, учитывая солнечные ожоги, она растерла меня полотенцем, а укладывая в постель, осыпала оскорблениями, хотя ей хватило милосердия всадить мне в руку укол снотворного и оставить одного. Засыпая, я надеялся, что открою глаза в пустыне, сидя в благословенном «Фольксвагене», или в постели Лейлы, отречение от которой так дорого мне стоило. Мой желудок выворачивало от большого количество мяса с овощами… непрерывно снились женщины с ножами… и еще почему-то, что я ослеп. Я вскакивал, с криком, много раз, и всегда в этом черном яйце под слоем песка; порой слышался тихий смех, но барбитураты, соучастники моих снов, раз за разом возвращали меня обратно.

Наконец вошла София, без еды – предстояла операция, и одела меня в плотную белую ночную рубашку из хлопка. Я сорвался, умолял ее дать мне поесть, показать выход из этого лабиринта, выпустить меня в пустыню попытать счастья среди гремучих змей и стервятников. Она сказала мне что-то, точно не помню, что-то про время, смертность и победу над фаллоцентризмом, про источник смертности и как истинный Мессия появится на свет из мужчины… разве мне в школе не рассказывали? Увы, в моей самой средней школе об этом, видимо, умолчали. Когда я попытался ее ударить, она ребром ладони свалила меня на пол, потом связала веревкой. Так меня и отвели, как животное на заклание, к алтарю, к операционному столу, где меня ждали Матерь и нож.

Ниже, ниже и ниже в темноту, в тихое, спокойное и теплое, внутриутробное местечко, завешанное шторами из кровавого плюша, в комнату с портьерами, где стояла белая кровать. Тусклый красный свет, внутренний свет Беулы, залил все вокруг.

Она ждала, на этот раз стоя, и я отметил ее почти двухметровый рост. Обрюзгшие овалы лишних грудей висели, словно колокольчики, ряд за рядом; белый халат она не надела, хотя была хирургом. В этом изолированном месте накатывало ощущение тайны. Я помню, как распахнулись портьеры, открыв публику, расположившуюся на скамеечках вокруг небольшой сцены, словно зрители на опере в камерном зале, молчаливые ряды сидящих женщин, я даже представить не мог, что в этом подземном городе их так много – мое пылкое воображение решило, что здесь собрались все женщины мира; широко раскрытыми глазами они таращились на арену, где вскоре произойдет показательная ампутация. София расшнуровала завязки на моей рубашке, и та упала. Я предстал миру обнаженным, как в день своего рождения.

На этот раз Матерь предстала во всеоружии: размахивала обсидиановым ножом исполинских размеров, черным, как она сама. При тусклом, будто на скотобойне, освещении разглядеть его было сложно; сейчас в памяти всплывает скорее атмосфера, нежели сами события – мрачное ощущение старинного ритуала и присутствия строгих взрослых, которые лучше меня знали, что пойдет мне во благо; а по существу, исчерпывающий арсенал для человеческого жертвоприношения. При этом рядом с Матерью стояла современная эмалированная тележка, из двадцатого века, с прикрытым подносом, на котором, мне хотелось надеяться, лежали шприцы с обезболивающим.

Меня поразила София: она обняла меня и поцеловала.

– Ты станешь не Эвлиной, а Эвой, новой Евой! – В ее голосе звучала такая теплота, на какую, я думал, она не способна. – И одновременно Девой Марией. Возрадуйся!

Собравшиеся женщины приветствовали нас одобрительными возгласами и аплодисментами. Матерь провела пальцем по ножу, проверяя, насколько он заточен.

– Не бойся, – произнесла она одобряющим баритоном. – Утрата пойдет тебе только на пользу.

О, этот ужасный символизм ножа! Быть кастрированным фаллическим символом! (А что еще, по словам Матери, могло дать нужный результат?)

Страх иссяк. Теперь я был почти спокоен. Свой предел отчаяния я уже покорил. Настал Диес Сангвинис, День Крови, день добровольной кастрации в честь Кибелы, церемония моего перевоплощения, окрашенная алым.

София приподняла ткань, закрывающую поднос, и достала, к моему бесконечному облегчению, шприц для подкожных инъекций, игла вонзилась мне в руку. Вызывающая оцепенение струя без промедления заморозила мою центральную нервную систему. Я ничего не чувствовал, однако сознания на тот момент не потерял и продолжал все видеть. Я лежал на операционном столе и смотрел, как надо мной подпрыгивала темная, зубчатая бахрома грудей. Я бы содрогнулся, если бы мог, но был полностью обездвижен. Я видел ее бородатое лицо; а она улыбалась, отчасти сострадая, отчасти ликуя.

Матерь занесла нож и резко его опустила. Одним ударом отрезала мне все половые придатки, схватила их рукой и бросила Софии, а та засунула органы в задний кармашек шортов. Она ампутировала все, что составляло мою суть, оставив взамен рану, которая в будущем, раз в месяц, станет кровить при возрождающейся луне. София куском ткани остановила кровотечение, затем взяла с подноса еще одну иглу. Этот укол всецело уничтожил мой мир.

Так пришел конец Эвлина. Его принесли в жертву темной богине, о существовании которой он и не подозревал. Хотя, как выяснилось, выхода из лабиринта еще не было видно; я зашел недостаточно далеко, пока недостаточно.

Пластическая операция, которая обратила меня в мою сокращенную форму, в Эву (кратко от Эвлин), в рукотворного оборотня, в Тиресия из Южной Калифорнии, завершилась, в общем и целом, за два месяца. Бо́льшую часть этого времени я провел под наркозом; я изредка просыпался, ощущая приглушенную боль и мучение от внутренних ран, которые не затянутся никогда. Никогда. Пока я, как в тумане, валялся в кровати, началось программирование: чудо чудное, старый добрый Голливуд снабдил меня новыми сериями детских сказок.

Наверное, картины выбирали целенаправленно, как часть ритуала смены онтологического статуса: мол, вот вы как обращаетесь с женщинами! А потом сами такими становитесь… Те фильмы, что пряли перед моим растерянным взором нить иллюзорной реальности, демонстрировали мне всю боль, которая выпадает на женскую долю. Тристесса, твое одиночество, твоя тоска… Тристесса, Королева Печали; ты явилась сквозь семь пелерин кинопленки и представила, бесподобно горюя, весь поведенческий китч женского образа.

Раз за разом мне проигрывали твою удивительную имитацию чувств, все творчество, от Маргариты с неубедительным в роли Фауста Джоном Гилбертом (ему не стоило так часто демонстрировать профиль) до образа Марми в «Маленьких женщинах»; впоследствии ты отошла от дел, уединилась, и мне предстояло тебя разыскать. По сей день неизвестно, хотела ли Матерь вылепить мне новую женскую сущность по твоему сумрачному подобию; зато теперь я понимаю, что она знала твой удивительный секрет.

Тристесса часто являлась перед моей постелью, а я плыл на непредсказуемых волнах утоляющих боль наркотиков, погружаясь и выныривая из твоей утомленности, твоей мучительной тоски, извечной мечтательности и блистательного отсутствия естества, словно твоя истинная сущность висела в шкафу, как красивое платье, которое жалко надеть, и ты надевала на выход лишь свой образ.

С психологической стороны инструментом психохирургии выступила не только Тристесса. Теперь в моей келье никогда не было тихо; особенно вспоминается серия из трех видеозаписей, рассчитанная на то, чтобы помочь мне приспособиться к новому обличью. Одна демонстрировала репродукции, надо полагать, всех картин «Дева с Младенцем», написанных за всю историю западноевропейского искусства; их проектировали на округлую стену кельи в подлинных тонах, но в больших, чем подлинный, размерах в сопровождении интересного звукового ряда – гуления младенцев и умиротворенного щебета матерей; так воспевались открывающиеся передо мной перспективы. Другая запись предназначалась для того, вероятно, чтобы привить материнский инстинкт на подсознательном уровне; мне показывали кошек с котятами, лисиц с лисятами, маму кита и ее потомство, оцелота, слона, кенгуру, всевозможных кувыркающихся и сосущих молоко внимательных, заботливых существ – с мехом, с крыльями, с плавниками… Был и еще один, менее понятный видеоряд, состоящий из антифаллических образов. Например, я смотрел, как надуваются и сдуваются морские анемоны; на пещеры с вытекающими из них ручьями, на розы, открывающиеся навстречу пчеле, на море и луну. Эти зарисовки шли в сопровождении «Литургии Богоматери», которую я впервые услышал в исполнении Софии в день прибытия в Беулу. Новая аранжировка для женских голосов в стиле Монтеверди повторялась снова и снова, до сих пор ее строки отчетливо стоят у меня в голове. Матерь, в принципе, отличалась своеобразием, однако среди ее характерных признаков неизменно проглядывала вульгарность, хотя я не осознавал все ее масштабы, пока впервые не увидел свою новую личину.

В подземном хирургическом театре Матери в дьявольском комплексе лабораторий работа шла день и ночь. София ежедневно колола мне женские гормоны, а иногда приходила и сидела у моей кровати. Она приглушала громкость фильмов и выдавала грозные нотации, заботу и отзывчивость проявляя, только если что-то болело; мое унизительное положение считалось привилегированным. Она читала мне рассказы о диких обычаях, например, о женском обрезании (знал ли я, насколько распространена эта традиция и как ее претворяли в жизнь, вырезая клитор?), и напоминала, как я счастлив, ведь Матерь настоящим чудом – операционным путем – обеспечила меня личным волшебным бутоном. София поведала, как в Древнем Китае калечили женщинам ноги, как евреи скрепляли цепями женские лодыжки, а индийцы приказывали вдовам приносить себя в жертву на погребальных кострах мужей. И прочее, и прочее; она часами живописала мне те ужасы, которые мой прежний пол свершал над моим новым. От всего этого я начинал стонать и слышал свой голос, который с каждым днем звучал мягче и мелодичнее; я пытался вырвать у нее эти книги – и видел руки, которые становились более точеными и белыми.

От несправедливости происходящего я буквально утратил дар речи. Причем София наверняка сознавала несправедливость, она знала, я не повинен в преступлении Тиресия, я не видел спаривающихся змей.

Разве что когда я их увидел, то не признал.

Не исключено, что причина происходящего в отвратном каламбуре, связанным с моим именем, Эвлин, со всеми его дразнящими ассоциациями. Ну почему мои родители из всех имен в мире выбрали для меня именно это?

Но я все равно отвернул голову, чтобы не видеть глубокого осуждения в глазах Софии; ее худенькое личико напомнило о дежурной в отделе гинекологии, где я оставил Лейлу. Мучительное воспоминание. Временами, когда боль превозмогала действие наркотиков, София молча сидела рядом, и я чувствовал, что вряд ли заслуживаю ее редкого, сурового сострадания; наверняка где-то во мраке и хаосе большого города я согрешил и теперь должен быть наказан.

С другой стороны, с чего я взял, что стать женщиной – наказание?

София, возможно, огорчалась при виде моих страданий, но она никогда меня не жалела, потому что знала: я считаю происходящее наказанием.

В конце второго месяца она сняла оставшиеся повязки и внимательно меня осмотрела. Затем молча открыла зеркало и оставила меня наедине с собой.

Я глянул в зеркало и увидел Эву; я не увидел себя. Там отражалась молодая девушка, в которой я себя никоим образом не узнавал; на мой взгляд, это была какая-то лирическая абстракция женщины, композиция из разного рода округлостей. Я коснулся чуждых мне груди, лобка; заметил, как двигаются в зеркале белые руки, словно я надел белые перчатки, чтобы дирижировать неведомым оркестром, где, кроме меня, музыкантов нет. Я снова поднял глаза и отметил семейное сходство с самим собой, только волосы отросли почти до талии, которая на операционном столе стала существенно тоньше. Благодаря пластической хирургии глаза чуточку увеличились, и их голубизна казалась более выразительной. Косметический скальпель подарил мне подкачанную нижнюю губу, да и в целом пухленький ротик. Вцепившись в грудь, я из любопытства оттянул соски; упругую плоть дергать было не больно. Приободренный, я, решив обследовать свое тело дальше, нервно сунул руку между ног.

И тут мой перегруженный мозг чуть не лопнул. Пересаженный клитор оказался выше всяких похвал. Знакомое мне и ранее тактильное ощущение сейчас доставило огромное наслаждение.

Пусть наказание, что бы я ни совершил, соответствует преступлению. Меня превратили в красотку с разворота «Плейбоя». В объект всех путаных желаний, которые когда-либо рождались в моей голове. Я стал своей личной фантазией для мастурбации. И – как бы получше выразиться – член, который мысленно еще оставался со мной, при виде красотки в зеркале просто подпрыгнул.

Психопрограммирование прошло не совсем успешно.

Впрочем, там, где, как я помнил, находится член, теперь не было ничего. Только бросающееся в глаза отсутствие, как зудящая тишина.

Я стоял голый и потерянный, когда в комнату вошла Матерь, а вслед за ней накатила волна мрака. Она уселась на кровать, и та застонала под ее весом. Сегодня Матерь явилась ко мне не как богиня, а в белом медицинском халате, что намекало на ее прошлое «я»: до собственноручной переделки она была хирургом; а еще раньше студентом-медиком; а еще раньше? Она принесла мне (какой кошмар!) дюжину красных роз – такие я послал Лейле – и кисть винограда, будто я только что произвел на свет самого себя. Я изумленно взирал на ее подношения. Прежде я фруктов в Беуле не видел.

– Ну, Эва, – спокойно обратилась она, – как ты себя чувствуешь?

– Я не чувствую себя совершенно, – произнес я убитым голосом.

Матерь остановила на мне задумчивый взгляд, исполненный печали; ее трясло в сейсмических схватках материнской нежности. Подозвав меня кивком головы, она расстегнула лиф белого халата, прижала к своей груди и вскормила. И я ощутил полный покой и умиротворение. Эти груди, казалось, не опустеют никогда; я понял, что мое отношение к материнской груди не изменилось и не изменится, ведь Крошка Эдип жил в мире молока и доброты еще до того, как отец научил его сражаться фаллосом, а отношение младенца к груди не зависит от того, мальчик это или девочка.

Я ведь теперь стал ее дочерью?

Но грудь ради нее не отрежу, ни одну!

Хотя я взбунтовался еще при виде соска, она умудрилась меня чуть успокоить, попросила лечь на спину и раздвинуть ноги. Затем натянула на голову налобную лампу, похожую на третий глаз тибетского ламы, и провела осмотр – удостоверилась, что с моей новой вагиной все в порядке. Прощупала и грудь, чтобы убедиться в отсутствии уплотнений, ведь столь впечатляющего размера она добилась, введя особым образом приготовленный силикон ее личного изобретения, который, по заверению Софии, не окаменеет, как надутые сиськи у танцовщиц топлес. Матерь проверила гладкость кожи (высочайшего качества); измерила давление – Эва! ты проживешь до ста лет; по-матерински чмокнула меня в лоб и удалилась. Позднее пришла София и взяла образец мочи.

– Ты не считаешь, – поинтересовалась она, – что из-за господства мужчин страдают все вокруг? Был ли ты хоть раз счастлив в теле мужчины с тех пор, как покинул утробу матери? Кроме тех случаев, когда пытался залезть обратно…

И она одарила меня презрительным взглядом девственницы.

– Буду ли я счастлив теперь, в теле женщины? – спросил я в ответ.

– О нет! – рассмеялась она. – Конечно, нет! Для этого все мы должны жить в счастливом мире!

– Твое имя означает мудрость, София, так поведай мне, в чем суть счастливого мира? Как я его узнаю, пока не поживу в нем?

На миг ее лицо затуманилось, и она погрузилась в молчаливое раздумье, разглядывая контейнер с мочой, словно именно в нем содержался ответ на этот сложный метафизический вопрос.

Когда я спросил у Матери, буду ли счастлив, она зловеще ответила:

– Мужчиной ты мучился от смертности, потому что мог увековечить себя лишь чужими руками, посредством женщины; часто такое посредничество оказывалось насильственным, его посредничеством и не назовешь. Зато теперь, первая из всех живых существ, ты сможешь сама заронить в себя семя и сама дать плод. Благодаря моему банку спермы ты, Эва, полностью самодостаточна! Потому ты и стала новой Евой, твое дитя восстановит весь мир!

Словно по команде, за кулисами грянули трубы и тарелки; она навестила меня в роли божества, облаченная лишь в бахрому сосков, и я трепетал от страха, сраженный наповал. Потом раскатистым пятистопным ямбом она поведала о вечности, о крахе эпохи, о психосексуальной динамике и перехвате фаллоцентрического натиска, чтобы мир успел дозреть в женском месте без смертоносного вмешательства мужского времени. От такого красноречия сотрясались, вступая в резонанс, ее розовые соски; но даже полностью попадая под влияние оратора, я все-таки морщился при мысли о гигантском изменении тела, которое раньше было зеркальным, пусть и черного цвета, отражением моей новой плоти. Когда-то Матерь была худенькой и гибкой девочкой. А теперь взгляните на нее! Какая ярость, какая безысходность могли заставить ее воссоздать собственным телом лучезарную фигуру многогрудой Артемиды, еще одной бесплодной богини плодородия?

Возможно, всему виной пустыня, где после проведенных ядерных испытаний у человека развились мутации; пустыня сотворила доселе невиданные формы рода людского, в которых жизнь пародировала миф или стала им. Меня затрясло, побежали мурашки по коже, хотя в целом я еще плохо понимал происходящее.

Матерь ежедневно вглядывалась в мое нутро, подсвечивая себе налобной лампой, и вскоре заверила, что яйцеклетки в новых яичниках созрели. Мне разрешат одну контрольную менструацию; а спустя четырнадцать дней, как она закончится – самое благоприятное для зачатия время, – меня оплодотворят.

– Я не готов стать матерью! – рыдал я в отчаянии от своей биологической беспомощности, однако и Матерь, и София лишь посмеивались, хотя, надо отметить, вполне добродушно.

Можно сказать, что в тот момент я в буквальном смысле раздвоился; мое перевоплощение было и идеальным, и с изъянами. Восприятие новой Эвы текло по двум каналам: ее плотскому и его умственному. Через некоторое время ощущение, что это тело принадлежит Эвлину, стало, конечно, исчезать, зато Эва оказалась существом без воспоминаний; она страдала амнезией, чужая в этом мире и в своем теле. Не то чтобы она все забыла; нет, скорее, у нее не имелось воспоминаний. Совсем никаких, кроме кучи Дев и кучи Младенцев, лисицы, с любовью теребившей материнской лапкой ухо детеныша, и бурых кадров старого кино, демонстрирующих тень укутанного печалью лица. («Одиночество и грезы, – сказала Тристесса. – Вот что выпадает на долю женщины».)

Вечерами невозмутимая София, почти неизменно сухая и отстраненная, водила меня гулять по песчаным коридорам.

Она показала операционные, где команда женщин работала над проектом моего нового обличья, созданного на основе общего мнения о физическом образе идеальной женщины после продолжительного изучения СМИ и нарисованного здесь, в прекрасно оборудованной мастерской, где Матерь впоследствии его одобрила. К стенам кнопками были пришпилены те лица, которые я мог иметь, если бы стал брюнеткой или рыжей, выше или ниже, или поуже в бедрах. Над чертежными досками корпели одногрудые женщины; дайте им в руки еще одного заплутавшего в пустыне бедолагу, и они произведут еще одно непорочное зачатие.

София показала мне лаборатории, где делали синтетическое молоко и химические лепешки, где с помощью центрифуги вырабатывали белок из продуктов нефтепереработки и стругали из древесины овощные суррогаты. Днями и ночами круглые конструкции, зависшие под землей, под песчаной поверхностью, издавали тихий гул, словно ульи с довольными пчелами. Солнце служило здесь источником энергии; ее поглощали из песка. Чтобы получить воду, перерабатывали мочу. София провела меня по благоухающему производству, мимо блестящих стальных резервуаров и стерильных фильтров.

И все эти знания служили богине! Все эти женщины специально посвятили ей жизнь! А женщин здесь было много, очень много; они бесшумно передвигались, с одной грудью и особым выражением в глазах – выражением удовлетворенного кальвиниста, который знает, что обрел божий дар.

Ровно в полночь они выходили из потайного люка в песчаном бархане на военную подготовку, и как только Эва была готова держать пистолет, ей велели присоединиться. Упражнения занимали добрую часть ночи и включали не только стрельбу по мишеням и работу со взрывчаткой, ядерным стрелковым оружием и снарядами ограниченной дальности, но и штыковую атаку, штурм оборонительных сооружений и прорыв сквозь баррикады, наскоро наваленные из колючего кустарника и колосьев. Мы были готовы ко всему. По завершении таких учебных боев женщины шли торжественным маршем, и по их телам струилась кровь, а кожа на изодранных конечностях висела лохмотьями. По словам Софии, когда Колумб со своими спутниками впервые высадился на земли Нового Света, на них напали женщины-лучницы; асимметричные амазонки Матери возродили древний героический архетип, обнажаясь словно индейцы, тренировки которых Джон Уайт зарисовывал в своем флоридском альбоме. Но у Эвы не ладилось с оружием, над моими корявыми выстрелами смеялись и подтрунивали: «Совсем как мужчина!»

Какова была цель у этой маленькой армии? Неужели, как только от своей непорочной Матери в первый день Начала нового времени родится мой ребенок, штурмовые отряды Матери налетят на приходящие в упадок города, воцарятся магия и тоталитарный режим, время замрет и все фаллические крепости будут разрушены? Я заподозрил именно такой исход, хотя мне никто вообще-то такого не говорил и в таких красках не расписывал. Честно сказать, я сам настолько озаботился собственным перевоплощением, что большого количества гипотез по данному вопросу не строил. Я знал, что София, когда не приглядывала за моим телеобучением, проводила все время в комнате, где на стенах висели размеченные флажками карты; знал, что Матерь проявляла удивительную заинтересованность блокадой Гарлема. И не мог понять почему… а может, не хотел понимать.

По окончании тренировки женщины не спеша гуляли при свете луны и дышали свежим воздухом, исключительно благопристойно беседуя друг с другом; посмотреть на манеры, так истинные леди. К моим чувствам бывшего мужчины они относились с тактом и уважением – на деле даже излишним. И патронировали – или правильнее матронировали? – меня немилосердно. Их великодушная, почти слащавая рьяная дружба, благородный, пусть и подковыристый способ донести, что мне простили то неприличное состояние, в котором я находился ранее, вкупе с речами Матери и непрерывной перестройкой моей личности в условиях двойного стресса – заметного физического изменения и внутреннего программирования – полностью выбили меня из колеи. Я ощутил, что надвигается срыв.

София научила меня ходить по-женски в туалет, правильно выполнять пару-тройку естественно необходимых действий, расчесывать и заплетать волосы, подмываться, не забывать про подмышки и все в таком роде. Однако порой она смотрела на меня с тревогой, ведь я оказался косоруким учеником – да, София, над методами программирования еще нужно поработать… чтобы стать настоящей женщиной, мало считать себя Мадонной с картины Рафаэля! А потом непомерная боль, словно удар по почкам, ознаменовала первую менструацию. Я окунула палец в насыщенно-бурую кровь и не в силах была поверить, что это сочится из меня, но остановить ничего не могла, – источник залегал глубоко внутри, как символ моей функции, и волеизъявление тут не работало. Теперь я осознала, что изменение окончательное, и волей-неволей придется влезть в девчачью шкуру; нравится мне или нет, надо каким-то образом научиться в этой шкуре жить.

Тем временем София вела обратный отсчет, от которого бросало в дрожь – четырнадцать дней, тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять… всего десять дней девичества, всего девять дней до запланированного оплодотворения, а теперь всего восемь. Я не представляла себе жизни за пределами той даты, что установили для зачатия. Материнство страшило меня, как и любую женщину по рождению. Что делать, я не знала, однако, в конце концов, отчаяние придало храбрости. Последний день. Завтра, рано утром, мне придется спуститься вниз в операционную, в белой простыне… уже завтра!

София проследила за тем, чтобы я вовремя легла спать; мне по-прежнему требовался укол снотворного, но в процедурную меня не отпустили, побоялись, что со страха пойду на попятную. Конечно, мне все еще не доверяли, однако и мысли не допускали, что я по дурости сбегу в пустыню без еды и воды на крохотном пескокате, у которого заряда батареи лишь на сорок миль… Я сказала Софии, что иду в уборную. И бросилась вниз по мышиному лазу, потом вверх по гладкому наклонному коридору, мимо изолированных опочивален, в которых сонные жрицы готовились отойти ко сну. Пескокаты поджидали на парковке. Мне повезло; кто-то недавно вернулся из дозора и необдуманно оставил машину у двери, ведущей в пустыню… а саму дверь не закрыл!

Я села на водительское место, оперативно сдала назад, встав на дыбы, и рванула вперед, в сгустившийся перед рассветом мрак, навстречу той точке в небе, где, по моему разумению, следовало взойти солнцу. Ни воды, ни проводника, ни компаса, из одежды – лишь уставные шорты и футболка, но в тот момент, сбежав из Города Женщин, я чувствовала себя почти героем, почти Эвлином, как раньше.

Никто за мной не ехал. Да и с чего? На воротах сигнализацию не установили, никто никогда не изъявлял желания покинуть Город Женщин, и никто никогда не приезжал, чтобы что-то там украсть. Шум и переполох поднимутся, когда меня хватится София, а пока, оглядываясь назад, я видела лишь темную тень, которая расползалась от сломанной колонны. София, должно быть, решила, что я все еще плутаю по коридорам, пытаясь добраться до комнаты, или кто-то сестер захотел со мной поболтать, что часто бывало, учитывая их покровительственное радушие. Расстояние между мной и Беулой росло; я мчалась вперед, ветер бил в лицо; у машины отсутствовало ветровое стекло, а я позабыла прихватить одну из этих брутальных черных масок. Позади меня волной, закрыв вид на Беулу, поднялась дюна. Я осталась одна.

Даже час, проведенный в одиночестве, казался подарком судьбы. Час свободы и уединения, краткий миг, когда я могла бы представить, что вновь стала собой, и утешиться этой иллюзией. Краткий миг…

В пустыне не спрятаться и не скрыться. Заметив мое отсутствие, женщины могли бы последовать за мной совершенно не торопясь, следы пескоката привели бы их прямо к улепетывающей Мадонне; ее нужно просто поднять с песка и доставить обратно, чтобы провести чуть более глобальное хирургическое вмешательство, которое на этот раз не оставит незатронутым мозг. Надеяться на отмену приговора было, конечно, глупо; только на отсрочку наказания. Но и этого оказалось достаточно. Вероятно, в душе, заносчивой и пока неизмененной, у меня теплилась крайне нерациональная вера, что нужно лишь приложить усилие, и я улизну от них насовсем.

 

Глава седьмая

Я ничего не знаю. Я – tabula erasa, чистый лист, невылупившийся из яйца цыпленок. Я еще не стала женщиной, хотя обладаю женскими формами. Не женщина, нет; одновременно и больше, и меньше, чем настоящая женщина. Теперь я – мифическое и невероятное существо, совсем как Матерь, думать об этом выше моих сил. Эва умышленно пребывает в состоянии неведения, за которым последует первородный грех.

Крутилась единственная мысль: я угодила в самую нелепую переделку!

Что делать, если я от них сбегу? Когда я от них сбегу? В какой лечебнице мира исправят ошибку, которую совершила Матерь? Положение безнадежно: денег нет, кредитки или дорожных чеков нет, паспорта нет, одежда только та, что на мне. Все мои жизненно важные атрибуты беспечно швырнули в корзину для мусора. Зато мне осталось то, в чем я абсолютно не нуждался: навороченный женский организм, изумительный до мельчайших деталей и привлекательный донельзя, сконструированный вокруг зарождающегося начала другого человека, уже не Эвлина. И этот новичок, кто сидел во мне, не имел ни малейшего понятия, как пользоваться техсредствами своей новой внешности. Разве могла я вернуться к обещанному мне Матерью финалу? Конечно, нет!

Но я понятия не имела, что предназначенного финала не миновать; и как быстро я ни мчалась бы, я лишь стремилась ему навстречу.

 

Глава восьмая

Луна скользила за покатый горизонт. Фары высверливали во тьме два туннеля; вскоре они привели меня на край коварной свалки из отбитой скальной породы, в то место, где проступала бескомпромиссность, лежащая в основе пустыни. Внезапно, с изможденным всхлипом, заглох двигатель – иссякла энергия. Пескокат уныло прополз еще чуть-чуть, снижая темп, пока не остановился окончательно. Что дальше? Нельзя попадаться им в руки, надо хоть на миг отсрочить этот ужас… Спрячусь среди скал. Песок под босыми ногами был холодным как снег, но я решила найти пещерку и, скорчившись там, продлить сколько возможно мою условную невинность, а с ней и ту номинальную мужскую сущность, которая все еще имела для меня огромное значение.

Я перемахнула через камни, и тут на меня с громким лаем бросилась огромная черная собака. Повалила наземь и уже слюнявила шею. Этот пес, наверное, Цербер; хочет утащить меня в Царство Мертвых. Господи помоги, теперь я точно пропала!

Раздался резкий визгливый крик. Меня оперативно подняли, связали. Где-то над ухом высокие женские голоса тараторили вразнобой. Впрочем, говорили на языке мне непонятном. Я кусала нападающих за руки, за пальцы… Меня отхлестали по лицу и перетащили через скалы к вертолету, который сел в ближайшем овраге. В прыгающем свете ручного фонаря удалось разглядеть только это: вертолет с распахнутыми дверями. Меня кулем затолкнули на груду подушек с едким запахом и шкуры животных, девушки залезли за мной следом, а гордая собака запрыгнула на переднее сиденье рядом с пилотом.

Вертолет взмыл, а девушки, свалившись в кучу, свистели, рычали, мяукали, попискивали и кудахтали, словно летающий звериный цирк; в ликующем многоголосии нельзя было разобрать ни одного человеческого слова или звука. Кто они? В чьи руки попала бедная Эва?

Так меня пленил поэт Зиро и отвез в свой дом, в город-призрак, где сделал рабыней.

Поэт Зиро обожал пустыню, поскольку ненавидел человечество. У него был лишь один глаз, въедливо-голубой; пустую глазницу Зиро закрывал черной повязкой. Для симметрии нога его тоже имелась в одном экземпляре, и в дурном настроении он тыкал в своих женщин искусственной конечностью. Но они все равно его любили и считали, что недостойны даже крошки подбирать со стола, за которым поэт роскошно трапезничал в одиночестве. Порой, чтобы проверить смиренность, он измазывал своим женам груди экскрементами, иногда собственными, а иногда своего пса. Забравшись на скалы, Зиро по-собачьи декламировал над пустыней свои стихи: написанные давным-давно, слова, как и их неискоренимое человеческое содержание, стали ему претить, и теперь все стихи провывались и протанцовывались. Быт поддерживался только через призму бранных слов и мимических интерлюдий; вербализация как средство общения практически полностью исключалась, Зиро использовал обычную человеческую речь лишь в обстоятельствах крайней нужды, предпочитая язык зверей, например хрюканье и лай. Почти так же рьяно, как он любил мизантропию, поэт обожал оружие, и каждый день по несколько часов отстреливал пустые пивные банки на воткнутых в землю палках во внутреннем дворике своего дома.

Он стал первым мужчиной, которого я встретила, будучи в женском обличье.

Зиро вытащил меня из вертолета и беззастенчиво изнасиловал на песке перед домом, а семеро жен, посмеиваясь, стояли кружком и одобрительно хлопали. Я не ожидала, что будет так больно; его тело стало безымянным орудием пытки, а мое – объектом издевательств. В ноздри бил омерзительный смрад его пота и спермы, а еще, забивая даже эти ароматы, сладковатая отвратная вонь поросячьего дерьма, которая насквозь пропитала и ферму, и ее окрестности, создав вокруг ореол из удушливых миазм. Потом Зиро прошел в дом – у его ног подпрыгивала собака – и с шумом захлопнул за собой дверь. Девушки подняли меня, отряхнули и отвели в помещение, где они ели и спали, в общую женскую спальню с деревянными стенами, увешанную индийскими набивными тканями, заставленную ящиками из-под апельсинов и освещенную мерцанием керосиновой лампы: электрогенератор сломался, а у Зиро не хватало терпения его починить. Когда мы входили, грязная, с колышущимися от жира боками свинья поднялась с матраса и, вписываясь в дверь, истоптала девушкам босые ноги. Даже свиньи считали ниже своего достоинства находиться с нами в одной комнате.

Зиро сидел в одиночестве в своем кабинете; его транзисторный кассетник громко проигрывал музыку Вагнера.

Девушки заметили, что у меня кровит – ведь хотя девственность создали искусственно, утратила я ее по-настоящему, – и одна из них принесла мне таз с холодной водой и кусок ткани, а потом они расселись вокруг и, пока я вытиралась, стали ласково, под музыкальное сопровождение, выспрашивать, почему у меня никогда не было мужчины. С облегчением я услышала, что при желании они говорят на английском, а не несут белиберду, как в вертолете, но когда я стала отвечать нормальным голосом, они, бурно жестикулируя и нервно посматривая на дверь, попросили говорить тише. Если Зиро услышит, то станет метать громы и молнии. Он запрещал общаться словами. Тем не менее они сгорали от любопытства и хотели услышать обо мне все. Чтобы им угодить, я выдумала биографию: злобную мать, которая держала меня взаперти в сарае для угля, и похотливого отчима. Детали я позаимствовала у Фолкнера, а когда девушки поинтересовались моим акцентом, странным для их ушей, чтобы объяснить свое произношение, я перебросила место выдуманных испытаний в Канаду. Они всему поверили. Они привыкли всему верить.

Мне объяснили, что я очень симпатичная, но обращались со мной несправедливо, зато Зиро меня защитит. Девушки спросили, не голодна ли я; последний мой скудный ужин, еще в начале ночи, состоял из химических лепешек, и я с благодарностью взяла тарелку с бурым рисом и морковным пюре. Зачерпывать еду пришлось руками: ни ножей, ни вилок, ни ложек не было. Девушки шепотом сообщили, что, по мнению Зиро, женская душа вылеплена из иной материи нежели мужская, из более примитивной, животной материи, поэтому средства цивилизованного общества – столовые приборы, мясо, мыло, обувь – им без надобности. А ему, конечно, они нужны. Но они все равно были признательны своему повелителю, ведь он великодушно позволил им иметь такие изыски, как чашки и тарелки, самую что ни на есть обычную посуду, сильно растрескавшуюся и с облупленными краями. На всех семи лицах лежала печать привыкших к тяжелой жизни монашек, послушниц на испытательном сроке в церкви Зиро.

Самой старшей девушке, Мэриджейн, было не больше двадцати, младшая же, Бетти Луэлла, вообще казалась ребенком лет двенадцати, а то и младше. Серьезный вид делал их похожими на сестер, и одевались они одинаково: в комбинезоны из линялой джинсы, под которые почти ничего не поддевали. У каждой на открытых частях тела, на горле и шее виднелись воспаленные любовные отметины, и ни у одной из них не осталось передних зубов: Зиро всех отправил к дантисту после того, как Бетти Луэлла в экстазе излишне чувствительно прикусила крайнюю плоть его священного члена. Волосы они состригали очень коротко, оставляя на лбу прямую челку; на безымянном пальце левой руки у каждой красовалось золотое обручальное кольцо. Мне сказали, что если я буду хорошей девочкой и не стану расстраивать Зиро, то он на мне женится, и нас станет восемь.

Но тут Бетти Луэлла, наморщив лобик, произнесла, что это все усложнит, ибо нарушит строго установленную супружескую очередность, которая упорядочивала их жизнь. Очевидно, они уверовали, что половой акт с Зиро поддерживает здоровье и силу. Все семь жен проводили с поэтом по одной ночи в неделю; система никогда не менялась. Мэриджейн, как старшая жена, спала с ним по воскресеньям, Сэди – по понедельникам, и так далее, Бетти Луэлла заступала на смену в субботу. Таким образом, для новой жены места на неделе не остается…

Сэди посоветовала Бетти Луэлле не глупить, а просто верить Зиро. По ее мнению, тот сможет навещать восьмую жену воскресным днем. Девушки обычно в это время отдыхали, поэтому после обеда я вполне буду доступна для оздоравливающих утех.

Мэриджейн воскликнула, что это нечестно, потому что такие послеобеденные нагрузки выжмут из Зиро все соки, и, когда наступит ночь, он не сможет надлежащим образом выплатить супружеский долг. И что тогда станется с ней? Она увянет и умрет, как цветок, которому недостает воды и солнца. Тогда Эмелина поинтересовалась, не сомневается ли Мэриджейн в силах Зиро? Мэриджейн ответила, что нет, силы Зиро выше всяческих похвал. И все же – тут она покосилась на меня – я симпатичная, да и приесться еще не успела, поэтому даже такой стойкий и справедливый мужчина, как Зиро, может потратить на меня слишком много сексуальной энергии и ему недостанет желания удовлетворять потребности всех… Тут Сэди, раздраженно фыркнув, сказала, что вообще не считает меня привлекательной. И Крошка, которая явно получила имя по размеру, поддакнула, что если приглядеться, то я ни капельки не симпатичная, хотя издали очень даже ничего.

Другие девушки тоже стали вносить свою лепту, и вскоре все завелись. Пока они препирались между собой, я стояла как статуя и молчала как рыба. Происходящее оказалось выше моих сил, и я нервничала. Немного погодя Мэриджейн, чье недоверие ко мне только росло, сказала: «Думаю, она перестанет быть такой смазливой, если…». Угроза повисла в воздухе, а Мэриджейн схватила тарелку, с которой я только что ела, разбила пополам и, вооруженная двумя острыми осколками, зловеще двинулась ко мне. Все девушки, завизжав в унисон, поспрыгивали с матрасов и налетели на меня как цунами, только с зубами и когтями. Я тут же рухнула под таким напором. Они вопили, рычали и кричали что-то нечленораздельное, будто сражались за свою жизнь. Казалось, каждая до смерти жаждет оставить отметину на моем беззащитном лице. Они подняли такой переполох, что потревожили Хозяина, который отдыхал за отделанным кожей столом, сворованным из заброшенного особняка одного голливудского режиссера. Распахнув дверь, разделявшую их жилища, он вошел размашистым шагом, завывая волком и прокладывая себе дорогу гигантским кнутом из телячьей кожи.

Девушки сдали назад. Я, скуля, скрючилась в углу, куда меня загнали, оставив на теле дюжину царапин. Бетти Луэлла зацепила мне щеку разбитой тарелкой, содрав кожу, и рана кровила; Мэриджейн вырвала целый клок волос. Оплеванная с ног до головы, я блестела от слюны.

Зиро, сверкнув единственным глазом, закричал: гнев выплеснулся в чудовищном потоке примитивного звука. Схватив за руку, он рывком поставил меня на ноги. Скорее всего, была среда, потому что в этот момент вперед бросилась Эмелина. Но он ударил ее рукояткой кнута и рассек ей губу, она осела на колени и застонала. Мы с Зиро ушли, а девушки, угрюмые и недовольные, сверлили нас душераздирающими взглядами детей, которых оставили без сладкого.

Так я оказалась с Зиро наедине.

Он повесил кнут на гвоздь, торчащий из голой деревянной стены, где аккуратными рядами висело оружие, затем плюхнулся во вращающееся кресло из черной итальянской кожи – он позволял себе любую роскошь, если ее можно было украсть, – и жестом бесцеремонно велел сесть по-турецки на пол, на пышный, толщиной в пару сантиметров, темно-кровавый ковер, правда, очень грязный и весь в собачьем дерьме. Смирив брезгливость, я подчинилась, стараясь прикрыться густыми волосами; он уже раз изнасиловал меня, и сейчас мне не понравился его взгляд. Тут из шикарной корзины под столом поднялся пес, ищейка, который, как и хозяин, был счастливым обладателем единственного глаза, зато яйцами размером с грейпфрут. Потянувшись, пес направился ко мне, чтобы подвергнуть суровому испытанию – обнюхать. Его холодный, подергивающийся нос сунулся в пупок, потом в подмышки, отчего меня бросило в дрожь. Когда я попыталась отстраниться, Зиро взял в руки ружье, прислоненное к столу, взвел курок и наставил на меня ствол. После этого я сидела смирно, позволив псу тыкаться носом куда угодно. Ищейку звали Каин, и лишь его любил Зиро, помимо бесплодной пустыни.

На столе стояли гипсовый бюст Ницше и полупустая бутылка бурбона, а рядом грязный стакан. Единственным украшением комнаты служил большой плакат, приколотый к стене над столом, – Тристесса в окровавленной ночной сорочке в образе Мэдлин Ашер. Она оказалась здесь, в столь поганом месте; моя заступница, мой ангел-хранитель, готовая радушно сопроводить меня навстречу боли.

Однако Зиро ее изуродовал: через изображение на фотографии намалевал ярко-красный слоган: «ВРАГ НАРОДА НОМЕР ОДИН», а ее мечтательно-грустное тело использовал в качестве мишени для метания ножей. Все свою ненависть к женскому полу Зиро сосредоточил на Тристессе; он считал, что ты, Тристесса, его околдовала. Он правда так считал.

Зиро ткнул пальцем мне в грудь и вопросительно хрюкнул.

– Эва, – дрожащим голосом ответила я.

Он громко расхохотался.

– Ты – Ева, я – Адам.

И хотя шутка его повеселила, он, видно, разгневался из-за того, что пришлось говорить, и скривил губы. Потом вытащил нож с ощетинившегося оружием пояса, развернулся и небрежно швырнул его в Тристессу, проделав ей дырку во лбу.

– Отвратная дамочка. Хуже не бывает. Питается душами. Эта подлая сука вытянула из моего семени энергию гения! И сила не вернется, пока я не заткну дырку в этой законченной лесбе. Лесбийская тварь; лесба, шлюз, ведущий в никуда. А ты лесба? – угрожающе уточнил он, играя ножом.

Я не решилась заговорить и просто покачала головой. Зиро, похоже, поверил, кивнул и приказал лечь на пол. Не обращая внимание на разбросанные кругом экскременты, он расстегнул ширинку и, выправив свое орудие – как я только теперь заметила, внушительных размеров, – с диким криком на меня набросился; так варвары атаковали Рим. Я сумела отрешиться от своего позора, отметив в голове лишь сам горький факт, что это второе изнасилование за два часа.

Когда он насиловал меня в первый раз, я очень боялась и не заметила, что́ во время соития он делал с деревянной ногой: он просто клал ее рядом, как дополнительный член, который порой вступал в игру. Но Зиро его стеснялся и не позволял своим женщинам видеть ремни, которыми привязывал искусственную конечность к телу, поэтому никогда не совокуплялся полностью обнаженным, а всегда оставлял штаны, как лорд Байрон.

Закончив, он поднялся, застегнул молнию на кожаных брюках и произнес:

– Поздравляю, ты только что стала восьмой женой Зиро, поэта. Посимпатичнее их всех будешь. Можешь проводить со мной воскресную ночь. Считай священную жидкость, которую источает мой член, гилеадским бальзамом. Я безвозмездно дарую тебе этот эликсир жизни, извлеченный из моих безупречных тестикул. Увы, мне не множить новых Зиро, пока эта ведьма, эта сука, эта лесбийская тварь не будет мертва! Впрочем, недолго уже осталось, малыш, недолго.

Вот так я и поняла: несмотря на свой скептицизм, этот человек верил, что киноактриса провела ему духовную вазэктомию. Развернувшись, он злобно оскалился на плакат с Тристессой, затем порылся в ящике стола и вытащил обручальное кольцо, точно такое же, как и кольца остальных участниц гарема. Он бросил это кольцо мне, а я поймала его, как крикетист ловит мяч. Мое новое тело тут же предательски напомнило мне о школьных годах, о запахе свежего пота, флирта, юношеских тел, свежескошенной травы… фальшивые воспоминания, как будто я просматривала старый фильм с посредственными актерами. Даже мои воспоминания теперь мне не подходили, как старая одежда, принадлежащая тому, кого уже с нами нет.

Зиро нетерпеливо цыкнул и надел кольцо мне на палец. Так я стала миссис Зиро.

Открыв дверь, он позвал Мэриджейн. Та вползла с виноватым видом, двигаясь боком, понурив голову, словно в чем-то провинилась и теперь хочет понести наказание. Зиро грубо рявкнул, что она разжалована и не обладает больше регалиями Старшей Жены. Отныне ей надлежит быть Полуженой; этот статус они получат с Бетти Луэллой, чтобы вместе составлять целое. Это значит, что им придется делить знаки внимания Зиро между собой. Я же стану Номером Один по двум причинам: как старшая по возрасту и последняя по вступлению в гарем. При этих словах Мэриджейн завыла белугой и стала долбиться головой о стену. Но Зиро сгреб ее в охапку, вынес в спальню и вывалил там на пол, с плеч долой. А после отдал дань традиции: схватил за волосы Эмелину, чья очередь была в эту ночь, и потащил к себе. Убедившись, что он не планирует разрушать своим последним браком раз и навсегда заведенный черед установленного режима, я быстренько выскользнула из его кабинета, пока Эмелина стягивала комбинезон. На следующий день на церемонии обряда, который попахивал завистью, они откромсали мои длинные белокурые волосы и сожгли их в печке; теперь у меня, как у всех, была лаконичная стрижка деревянной куклы и, как у всех, комбинезон.

Так меня приняли в гарем. На следующий день я присмотрелась к новой обстановке.

Историчность в Америке течет быстрее, нежели мечтательный темп Старого Света. Тот шахтерский городок появился не позже, чем во времена моей прабабки, но выглядел он, в аналитических лучах солнечного света пустыни, намного старше скал, на которых стоял – иссохшие бревна, растерзанные железные крыши, – и вид его рвал душу сильнее, чем древние руины, ведь среди этих развалин оставалось много человеческого. Люди, которые хаотично строили городишко, делали это не на века, как в Европе, и всецело отдали свое детище в неласковые руки Времени. На досках обветшалых магазинчиков висели, прихваченные одиноким гвоздиком, оловянные рекламные вывески Мозолина и средств от облысения. Нашу общую спальню в доме украшали отголоски американского быта: сломанные часы с кукушкой, обрамленное фото женщины, что писала сыну письма во время золотой лихорадки. На кухне стояла пузатая дровяная печь, а на веранде – кресло-качалка; Зиро в нем часто отдыхал и курил, словно в старые добрые времена.

В городе оставалась развалившаяся забегаловка с длинной барной стойкой, на которой Зиро выл и протанцовывал стихи, своими воплями разворачивая революционную пропаганду; порой он заставлял там плясать и женщин гарема. За стойкой в усыпанной песком позолоченной раме висело разбитое зеркало, все в пятнышках, и я почти не могла разобрать отражение Новой Эвы – там ее словно окутывала старинная свадебная фата. Полкрыши снесло, и все вокруг захватил песок, который, тихонечко перешептываясь, забил щели растрескавшихся половиц. Зато в развалинах старой часовни под провисшей крышей из гофрированной стали Зиро держал свиней.

Свиней Зиро боготворил и никоим образом не ограничивал их грязной соломой хлева; им разрешалось бегать куда заблагорассудится, и частенько тучная свиноматка своим рылом и жирными боками открывала створку двери в кухню, с мерзким визгом бежала к котелку, который булькал на печке, ловко скидывала его на пол одним ударом раздвоенного копытца и жрала еще дымящееся содержимое. Нам не дозволялось прогонять ни свиней, ни ватагу поросят, вечно путавшихся под ногами. В противном случае Зиро нас лупил. Двадцать агрессивных тварей (есть их запрещалось) контролировали жизнь в нашем сообществе, которому тон задавали их дикие повадки.

Когда свинья приносила потомство, нам надлежало отнять поросят от матери, наряжать их в одежду (несколько чемоданов с детскими вещичками хранились в женской спальне, заготовленные на тот долгожданный момент, когда девушки станут нянчить новое поколение американцев), качать на коленях, баюкать и кормить подогретым козьим молоком из бутылки с соской, таким образом познавая науку материнства.

Зиро не позволял нам чистить свиней; он почитал их лишь потому, что они были грязные. Покрытые навозом, свиньи воняли как выгребная яма, зато валялись по всему дому как венец творения, и в их крохотных глазенках мерцал злой умысел. Зиро давал свиньям свободу, которую забирал у жен, и свиньи пользовались ею по полной, издевались немилосердно. Когда мы приносили им полные ведра еды и наливали ее в корыто, они часто сбивали нас с ног; мы падали головой вниз в испускающую пар кипящую жижу. Когда мы несли чистое белье с сушилки, они кидались нам под ноги, и мы вместе с ношей падали – шлеп! – в свежайшую лужицу поросячьего дерьма. Потом приходилось отскребать себя дочиста под ледяной водой из водокачки и делать всю работу заново. Бетти Луэлла рассказала, что как-то раз свиноматка решила опороситься в женской спальне, прямо на ее матрасе, и Зиро приказал Бетти поработать акушеркой, словно свинья – настоящая женщина. Пришлось таскать горячую воду, утешать эту тварь, при этом все случилось в ночь субботы, и Бетти Луэлла лишилась еженедельного свидания с инструментом Зиро, поскольку присматривала за роженицей.

Но если свиньям разрешалось делать что душе угодно, то от гарема Зиро требовал полного повиновения. Хотя «повиновение» не совсем подходящее слово; женщины соглашались на все добровольно, словно знали, что порочны и потому заслуживают страданий.

По утрам, когда первые лучики рассвета проскальзывали сквозь шторы, закрывающие разбитые окна, Бетти Луэлла, или, если был ее черед спать с Зиро, следующая за ней по возрасту девушка скатывалась с тюфяка, на котором мы спали вповалку, и шла к колодцу, чтобы притащить воды для кофе; тихонечко выгоняла из кухни пробравшуюся туда ночью свинью – слишком громко мы прогонять их не могли, иначе Зиро услышит и побьет. Скрип древней колонки будил остальных; мы вставали, чтобы настругать щепок, развести огонь в печи и сходить за куриными яйцами (заодно погреть замерзшие ладони в перышках, хранящих тепло кудахчущих тел). Потом кто-нибудь из нас пек блинчики из овсяной муки, которую выскребали из прохудившегося мешка на кухне, а другие подавали священным свиньям роскошные кушанья.

Мы доверху заставляли поднос завтраком для Зиро; ровно в восемь по часам с кукушкой дверь в его комнату распахивалась, и та жена, что провела с ним ночь, выходила, забирала поднос и прихватывала миску с рубленым мясом для ищейки. Каин заскакивал на кровать, едва из нее вылезала девушка, и первый прием пищи совершал в кровати, вместе с хозяином. А жена, терявшая свои привилегии с наступлением утра, завтракала на кухне с остальными. Трапеза завершалась, когда Зиро звонил в колокольчик, подзывая кого-нибудь, чтобы забрали поднос.

Ему доставляло несказанное удовольствие заставлять нас проглатывать завтрак практически не жуя; только мы садились, как звенел колокольчик, времени едва хватало на то, чтобы сунуть в рот печенье. Если мы не успевали поесть, то ходили голодными до обеда, потому что перекусывать между основными приемами пищи Зиро запрещал, угрожая поркой.

Бетти Луэлла и Мэриджейн теперь обе шли под номером Семь, поэтому им выпала завидная доля устраивать Зиро влажное обтирание. Они намыливали и распределяли пену по его спине, груди и подмышкам, а потом отворачивались к стене и созерцали изображение Тристессы, пока он стягивал кожаные штаны и сам быстренько протирал интимные места. Скрывал он при этом не свое причинное место, а ампутированную культю. Когда Зиро был помыт, расчесан и полностью, кроме ботинка, одет, он садился на вращающееся кресло, словно на трон, а мы шли к нему гуськом, одна за другой, и целовали его босую ногу. Он лаял, или хрюкал, или пищал, или мяукал на нас, потому что, за исключением чрезвычайных обстоятельств, общался с женами исключительно на языке животных, и отвечать ему следовало так же. Если ему не нравился тон ответа, он немилосердно хлестал виновницу кнутом из телячьей кожи. Поэтому первые слова каждое утро мы произносили на языке, который сами не понимали; а он понимал. Или делал вид, что понимал; в принципе, одно и то же, ведь заправлял всем Зиро и его слово было законом. А он проверял, как мы понимаем его и как мы, общаясь с ним, понимаем друг друга.

Обцеловав его одинокую ногу, мы приступали к своим делам.

Дом Зиро окружал щербатый забор, и тот участок, что лежал внутри – садик – мы, девушки, поливали ежедневно, таская от колодца полные до краев ведра. Увлажненная земля становилась достаточно плодородна и дразнила окружавшую нас засушливую пустыню, принося роскошный урожай фруктов, конопли и овощей, которые под безжалостным солнцем созревали мгновенно.

Мы ухаживали за домашними животными. В кузове дешевого грузовичка «Форд», сломанного и брошенного в пыли задолго до того, как старшая из нас появилась на свет, жили куры, а по дворику разгуливали похожие на дьяволов козы с черной шелковой шерстью и рогами, завитки которых ниспадали почти на глаза. Заходить в сад козам строго воспрещалось, и если кто-то из девушек, замешкавшись, пропускал козу поживиться на грядке с фасолью или на участке с капустой, то провинившуюся Зиро колотил, а козу отправлял на тот свет броском ножа. Тогда мы несколько дней имели редкое удовольствие полакомиться тушеной козлятиной, но поскольку у девушек отсутствовали резцы, мясо приходилось разваривать до пюреобразного состояния. Потом шкуру козы выделывали, и у нас появлялось еще одно одеяло. В процессе обработки шкуры висели на солнце там, где обычно выкладывали белье, добавляя смрада к непотребной вони свиных экскрементов. Козы давали нам молоко, и мы иногда предпринимали злосчастные попытки изготовить сыр; к сожалению, ни разу не вышло, всегда заводились личинки.

А еще мы мыли краденые авто, которые Зиро хранил за забором позади дома, словно ухоженное стадо тягловых тварей, стирали одежду, готовили еду. Раз в неделю, в среду, по двое на машине выезжали охотиться за отбросами в городской супермаркет за тридцать трясучих миль; поэтому наша домашняя еда, которая состояла из овощей, крупы, яиц, козьего молока и редкой роскоши – куриного или козьего пюре, дополнялась содержимым мусорных контейнеров с испорченной едой и объедками; мы находили баки на бетонной разгрузочной платформе перед задним входом, откуда их забирали на свалку. Связки зеленых бананов, пачки с жилистым салом, размякшие брикеты мороженого, заграничный сыр в целлофановой обертке с изгрызенными мышами краями, редкие вкусности, горгонзола, бри, грюйер; пачки масла, самую малость прогорклого… из огромных пластиковых контейнеров, как из рога изобилия, расплескивалась протухшая роскошь. Подчистив мусорные баки, мы покупали для Зиро и его пса мясо в мясном отделе. Мы-то ели то же, что и свиньи, а наш хозяин и его ищейка Каин три раза в день получали свежее мясо, причем девушки честно платили, из наличных, которые зарабатывали, приторговывая своими прелестями в Лос-Анджелесе. Тем летом все семеро работали в городе проститутками три месяца, чтобы накопить достаточно денег для полноценного питания на зиму для Зиро и его любимца.

К концу зимы, по их убеждению, города вскроются, как гнойники. Тогда они спрячутся на своей укрепленной ферме и, пока не улягутся беспорядки, будут жить за счет собственного производства. Во время гражданской войны Зиро наконец найдет убежище Тристессы, изнасилует ее и, конечно, убьет, что вернет его мужской силе былую мощь. Я прекрасно понимала, что все его бешеные вопли летели в адрес Тристессы, но при этих словах мое сердце останавливалось. Паранойя затмила ему разум. Неизменные свистящие, которые он издавал в кульминационные моменты ярости, готовы были превратиться в ее змеиное имя, словно он выплевывал ее в бесплодных оргазмах. Возродив убийством свою фертильность, Зиро нагрянет на вертолете в Лос-Анджелес, где они смогут взять из витрин-морозилок все, что душа пожелает, не заплатив при этом ни цента; они станут жить в пентхаусе в заброшенном городе, день напролет смотреть цветной телевизор и заново начнут заселять внезапно опустевший континент, где не останется никого, кроме рода Зиро.

Девушки свято верили своему хозяину. Зиро так часто пел и отплясывал на стойке старого бара личную интерпретацию «Гибели богов», что они убедились: по-другому и быть не может. Они все – и Мэриджейн, и Сэди, и Эпл Пай, и Крошка, и Бетти Буп, и Бетти Луэлла, и Эмелина, – излучая полную уверенность, твердили эту сказочку, и, в конце концов, мне пришлось в нее поверить, как в ниспосланное свыше Писание. Однако жалость, которую я к ним испытывала, испепеляла меня изнутри; эти бедные девочки воистину посвятили себя, свое тело, сердце и душу Церкви Зиро.

Когда я мыла посуду с Эмелиной или пропалывала сорняки на грядках с Бетти Луэллой, я пыталась разъяснить им, как на самом деле в мире обстоят дела; говорить приходилось очень тихо из-за страха, что услышит Зиро, или кто-то из девушек меня предаст – чувство локтя у них практически отсутствовало, они постоянно подводили друг друга под порку. Но с кем бы я ни толковала, они лишь улыбались мне, терпеливо, снисходительно, как улыбаются глупым деткам, шептали, что я все пойму, когда придет время, и вообще разговаривать запрещено.

Общая страсть к одноглазому одноногому маньяку поддерживала уверенность в его россказнях, а так как любовь можно доказать лишь верой, то каждая стремилась перещеголять своей уверенностью остальных, ведь между ними постоянно существовала нервная конкуренция, причем не только за справедливую долю его внимания. Вымысел Зиро зависел от их уверенности; любой бог, даже самый захудалый, чтобы поддерживать свою репутацию, нуждается в пастве. Мрачные биографии девушек были во многом схожи: неблагополучные семьи, колонии для несовершеннолетних, инспекторы по УДО, лишение материнских прав, неадекватная фигура отца, наркотики, сутенеры, неприятности… Они любили Зиро за атмосферу власти, которую создали своим повиновением. Сам по себе он ничего выдающегося не представлял. Их порабощала его ненависть к ним. А они ради него притворялись, что верили, будто вяленькое впрыскивание его священной, пусть и бесплодной, семенной жидкости хранит их от всех мирских болезней.

Мы жили, как, наверное, женщины мормонов, в полном и бесповоротном рабстве; бо́льшую часть времени мы проводили обкуренные, окосевшие, накачанные сладковатым дымом травы. А как еще можно было терпеть – скуку, свиней, тяжелый труд, ужасную еду, блох, жесткие кровати, постоянное рукоприкладство, невозможность поговорить?.. Да, этот мир изменила трава и красноречие Зиро. Этот дом стал замком Соломона, город-призрак превратился в Новый Иерусалим, вертолет – в огненную колесницу, а детородный орган – в горящую золотую стрелу.

Попадая в город, я рыскала в поисках старых газет и тайно их просматривала; если бы Зиро пронюхал, что я ищу информацию о внешнем мире, он бы содрал с меня шкуру. Из отсыревших, заляпанных страниц, которые кто-то сунул в мусор, я узнала, что осада Гарлема продолжается, хотя эту информацию западная пресса упоминала лишь мимоходом, гораздо больше внимания уделяя подвигам Нацгвардии в наведении порядка на Тихоокеанском побережье. Калифорния склонялась к выходу из Штатов. Неужели страна на пороге гражданской войны? Президент в каком-то бреду выдавал противоречивые заявления по поводу отношений с Китаем. И хотя супермаркеты продолжали заниматься своим делом, мы каждый раз видели, что мусор скудеет. Меня очень поддерживали эти, пусть беглые, встречи с миром, когда я вырывалась из мертвенного давящего кружка Зиро. Дома, с девушками, я вела себя как мышка, пытаясь подражать их движениям, манере говорить; хотя София тренировала меня в Беуле, я часто делала неподходящий к характеру Эвы жест рукой или вскрикивала с едва уловимой мужской интонацией, и девушки удивленно вскидывали брови. Я скрупулезно изучала женское поведение, что, вкупе с ежедневной работой по хозяйству, довело меня до крайнего измождения. Я постоянно тревожилась, я сжималась пружиной.

Вскоре во мне стало слишком много женского, и у Зиро возникли подозрения; он начал с опаской ко мне приглядываться, пытаясь понять, не лесбиянка ли я. Если бы он узнал, что я развлекаюсь с кем-то из девушек, то сразу бы пристрелил. Его ненависть к женскому гомосексуализму превратилась в манию. Бедная, прекрасная, эфемерная Тристесса, разве не она была Королевой Лесбо; разве не она высушила эту пустыню, засыпав ее песком, как он признался однажды ночью в пьяном бреду? Похоже, Зиро понабрался слухов и домыслов, что ходили о Беуле, хотя, возможно, в этой пустыне существовали и другие женские общины, о которых он мог слышать и строить догадки. Слухи подкармливали его паранойю, голова наполнилась дикими соображениями, и те, подпитывая друг друга, затейливо генерировали кучу ложных взаимоисключающих идей, а он горячо в них верил. Ему не нужны были новости, он изобретал их самостоятельно, по своему усмотрению.

Несмотря на подозрения, что во мне слишком много женского (или, возможно, как раз благодаря этому), Зиро ко мне привязался, и накал наших супружеских встреч, к моему ужасу, возрастал. Я каждый раз заново теряла девственность, словно его жестокость постоянно ее восстанавливала. Однако он разрушал и мою психику; когда его несуразно полураздетое тело, сверкая единственным глазом как дулом пистолета, вскарабкивалось на меня сверху, казалось, что я – уже не я, а он. Критическое отсутствие собственной личности, рефлексия, за которой всегда наступал шок, вынуждали признавать в себе насильника в прошлом именно в тот момент, когда насиловали меня. Когда Зиро входил, я словно делала себе харакири; при этом я всего лишь за ним наблюдала и чувствовала боль и отвращение через ту радость, которую он испытывал от моей боли, через то наслаждение, что доставляли ему мои муки.

Итак, я жила в общей спальне в доме на ферме, смотрела за свиньями и копалась в мусорных баках; и каждую воскресную ночь страдала от такого изыска, как изнасилование супругом. Вот какую жизнь подарил мне статус жены Зиро! Тоска, боль и осадное положение.

– Я – Зиро, – разразился он как-то ночью пламенной речью, после того как пару часов глазел на бюст Ницше. – Я – крайний предел, пустота. Я – точка замерзания по шкале Цельсия, а мои жены считают вспышку фригидности страстью.

Я бы здесь парировала, что он всего лишь король захудалой деревушки, могущественный и бессильный одновременно, так как сила его полностью зависела от вассалов. Мужской силы ему вообще недоставало. У Мэриджейн был ребенок в приемной семье в Нью-Гемпшире, а от Зиро она родить не смогла, хотя жила с ним целых два года. Сэди до того, как вышла замуж за Зиро, сделала четыре аборта; и ни одного после. Этот дом являлся таким же царством бесплодия, как и окружающая его пустыня. Здесь плодились только свиньи. Душа выворачивалась наизнанку, ведь по вине Зиро его женам приходилось одевать поросят в белые кружевные чепчики и качать их на коленях! Зато я вздохнула свободно, осознав, что в этом поганом месте меня под материнство не подведут.

Заведенный порядок порой менялся. Раньше Зиро весь день прочесывал пустыню в поисках следов Тристессы. Однажды утром какие-то пустынники в черных одеяниях, вероятно из конкурентов, обстреляли его вертолет; теперь он ждал покровительства ночи, потому что был хорошо замаскированным, но банальным трусом. Услышав об этом происшествии, я вспомнила, как София стреляла по какому-то вертолету, и поняла: именно Зиро застрелил ту неведомую гигантскую птицу, причем из чистой зависти, ведь она была прекрасна.

До обеда Зиро сидел во вращающемся кресле на веранде, курил траву и набрасывал в бледном воздухе черновики своих эпопей из невнятного бреда. После обеда он стрелял, но, когда ближе к пяти приедалось сбивать жестяные банки – а он никогда не промахивался, поэтому элемент неожиданности в этом действии отсутствовал, – он приказывал девушкам прекратить любую работу, чем бы мы ни занимались, идти в подсобку и рыться в чемоданах с костюмами, которые он специально там хранил. Наступал черед декламировать стихи.

В чемоданах лежали туфли на шпильках высотой в десять-тринадцать сантиметров; ботинки, которые зашнуровывались до промежности; чулки из настоящего шелка или в крупную сетку; трусики в блестках на разный вкус и цвет; кисточки, которые мы крепили на голые соски. А еще парики, чтобы прятать наши стриженные «под горшок» головы. Из этой сокровищницы каждая из нас выбирала то, что нравилось лично ей (такая самостоятельность дозволялась), и затем мы устремлялись в бар, чтобы принарядиться, довольно щебеча от возможности угодить Зиро. Когда мы переодевались в красивое, или, что честнее, раздевались – такая вот высокохудожественная порнография, – он выстраивал нас на стойке в ряд и заставлял танцевать под музыку его транзисторного кассетника.

Из записей у него был только Вагнер, и мы выделывали кренделя, задирая в едином порыве ноги, под «Путешествие Зигфрида по Рейну», или под лирический дуэт из «Тристана», или под «Полет валькирий». Зиро ставил музыку на полную, пока отполированное небесное покрывало, войдя в резонанс, не заходилось в звучном рокоте, словно колотушкой ударили в гонг. Несложно представить, что я оказалась самой бездарной танцовщицей на свете и с ужасом ждала подобных мероприятий.

Потом Зиро взбирался в центр сцены и, сопровождаемый нашим визуальным припевом, отплясывал изнасилование, смерть Тристессы и вытекающий из всего этого личный апофеоз. Вся драма разворачивалась ради этого момента. Он скакал, кружил на барной стойке и завывал, как псих в убогой забегаловке, где из завсегдатаев остались лишь свиньи, словно призраки алчущих выпивки шахтеров. В кульминационный момент поэтических показательных выступлений Зиро падал в обморок, потому что расходовал слишком много энергии. Вот это было зрелище! Он рычал, шумел, становился в позу, потел и вопил под всеобщее рукоплескание, а затем внезапно падал как поваленный ствол, и нам приходилось тащить его в постель и поить бурбоном, смочив в спиртном комочек ткани и выдавливая по капле ему в рот. Когда хозяину становилось получше, наступало время ужина. Он ел у себя; собака устраивала голову у него на коленях, и в благотворном, успокаивающем свете висячей керосиновой лампы, когда на столе стояла початая бутылка бурбона, а в пепельнице из оникса тлел косяк, Зиро внимательно изучал карты пустыни, корпел над ними до бесконечности, пытаясь вычислить гнездо лесбиянок, чтобы нагрянуть к ним на крылатой яростной колеснице и всех уничтожить, сдуть с земли позорную Тристессу, эту ведьму, суку и разносчицу бесплодия.

Ведь ясно, она прокляла его семя, потому что он был истинным Мужчиной, до мозга костей. С помощью оккультных трюков Тристесса воздействовала на его репродуктивную способность прямиком с киноэкрана. Ночью, секретничая на тюфяках, девушки шепотом поведали мне, как Зиро смотрел ее в роли Эммы Бовари в новой артхаусной постановке в Беркли; глаза Тристессы, глаза оленя, которого сейчас выпотрошат, вперились прямо в его зрачки, и он не мог отвести взгляд. Он был под мескалином. Ее фигура выросла, увеличившись до исполинских размеров, она пожирала его глазами в леденящем кровь откровении. Внезапно Зиро почувствовал острую, раздирающую боль у себя в штанах. Поэтому он точно знал причину своего бесплодия, он видел ее. Он стал человеком без тени – Тристесса выпила его тень подчистую.

До того, как потерять глаз – его выкололи метлой в потасовке с охранником, когда он в очередной раз сидел в тюрьме, – Зиро постоянно читал фанатские журналы. На захламленных полках в его кабинете лежали кипы пожелтевших журналов, страницы которых воздух пустыни превратил в гигантские чипсы, хрупкие и ломкие. И в каждом экземпляре – фотографии Тристессы. Ее любимая еда – мороженое из ежевикообразной малины, напиток – чай с лимоном. Любимый цвет – беж, композитор – Чайковский. Она уже тогда предпочитала проводить отпуск, сбегая в пустыню. У нее было убежище, укромный особнячок в Аризоне, и, по слухам, глухонемой дворецкий; расположение этого особнячка в Голливуде тщательно скрывалось. Только одна тайна скрывалась еще лучше, и ее мы узнаем лишь после того, как разгадаем первую.

Но все эти публикуемые крохи были домыслами и небылицами хитромудрых пиарщиков, ведь Тристесса не давала интервью, никогда. Она славилась тем, что о себе не распространялась. В пятидесятых, правда, появилась грязная книжонка, дешевка, накаляканная за деньги литрабами, где грубо намекали на нетрадиционную ориентацию актрисы; вероятно, этот выдуманный факт и посеял зерно одержимости Зиро. Однако нельзя отрицать, что ни одно из тех миллионов слов, что описывали ее жизнь и наследие, никоим образом не давало понять, что она вообще имела дело с мужчинами; исключительно теоретически, в качестве социальной составляющей.

И представляете, никто не знал, где она. Вообще никто. Тристесса была жива и здравствовала, но стала абсолютно незаметна. Когда ей стукнуло сорок, она покинула Голливуд и отошла от дел, и ни один репортер желтой прессы не смог ее выманить. С ее позволения стало известно весьма немногое: она проживала в уединенном месте, занималась скульптурой из стекла, и компанию ей составлял глухонемой дворецкий.

Если ночью светила луна, мы выезжали в пустыню на поиски Тристессы. Даже слабенький лунный свет гнал Зиро в погоню. Все грузились в вертушку, поднимались в воздух и летели на такую же разведывательную экспедицию, как та, во время которой они наткнулись на меня. А после захода луны очередная жена, естественно, подзаряжала свои батарейки с помощью волшебной жидкости Зиро. Разговоры шепотом велись на тюфяках в темной спальне, пока сквозь тонкую стену пробивались звуки совокупления. Мы слышали все удары, хрюканья и стоны, и эти звуки пробуждали в бедных девушках такую чувственную зависть, что их руки обреченно тянулись к своему клитору или к соседнему; если бы об этом прознал Зиро, то выстроил бы всех вдоль стены кабака и расстрелял. А потом девушки вылетали с ним лунными ночами на лесбо-охоту, словно ничего такого и не было. Хотя было.

Когда запал Зиро чуть поугас, он не стал интересоваться мной меньше, нет, но он стал докапываться. Он чувствовал во мне какую-то фальшь; его первобытное чутье бунтовало. Однажды воскресной ночью, грубо приказав раздеться, Зиро вознамерился рассмотреть меня со всех сторон, произвести ювелирную экспертизу; так изучают алмаз, если есть опасение, что тот с изъяном. Он заставил меня влезть на стол и, тыча стволом винтовки под ребра, принудил перед ним крутиться. Затем приказал лечь на кровать и рассматривал сантиметр за сантиметром грудь, живот, линию паха, колени, ступни, залез даже между пальцами ног. Он заставил меня согнуться, опираясь на колени и локти, и уставился мне в зад; сказал, что там много волос, а еще выразил недовольство бедрами – мол, слишком крутые, хотя в этом моей вины точно не имелось, Матерь расширила мне таз, вживив дополнительно костную ткань, чтобы новому мессии легче было появиться на свет.

Я слышала, как за деревянной стеной ерзали, удовлетворяя свою похоть, девушки, и ужасно боялась: вдруг он обнаружит в моей новой личине какой-то изъян, вдруг Матерь без моего ведома оставила подсказку, что тело перекроили и всего пару месяцев назад я была таким же мужчиной, как Зиро. Не таким же, конечно, хуже; разве не мое мужское «я» отправило Лейлу в руки подпольной акушерки с Гаити? Когда он позволил мне выпрямиться, я заметила в его глазах, несмотря на ехидные насмешки, почти неприкрытую зависть: Матерь слепила из меня само совершенство. В этом и заключалась моя ненормальность: операционным путем родилась сама Венера.

Столь безупречная физическая красота как раз и ставила Зиро в тупик, даже пугала его; чтобы справиться со страхом, он накинулся на меня с неистовой мощью, и я уже приготовилась к неминуемой смерти. За стеной раздались такие громкие стоны, что наверняка он их тоже слышал, и, пытаясь заглушить эти звуки, чтобы избавить девушек от порки, я начала кричать.

Нет. Неправда. Я кричала, потому что было больно; наверное, новые глаза мне сделали из воды, они слишком часто начинали слезиться.

Всю зиму поиски Зиро утыкались в цепь горных хребтов. Они выпячивались сквозь изменчивую плоть пустыни, опасные, непреодолимые, снег служил им головным убором, а туман капюшоном. Но когда стало теплеть, Зиро принял твердое решение перелететь через горы, едва сойдет снег; он прочесал пустыню вдоль и поперек и теперь понял: Тристесса живет за этими ледяными вершинами.

Три месяца я провела в статусе жены Зиро. Познание женской природы оказалось чрезвычайно жестоким уроком, хуже и не придумать. Если Матерь выбрала меня, чтобы искупить грехи моего первого пола в отношении второго посредством моих собственных сексуальных страданий, я бы сказала, что к тому времени, как невинная, но пылкая весна побудила вылезти из песка тот растительный мир, который любит засушливые места, и начала слегка прогревать ночи, моя трансформация полностью завершилась. Вмешательство Зиро превратило меня в женщину. Даже больше. Диктатура его члена сделала из меня разозленную женщину.

Если бы он не начал связывать мне запястья, когда я стала выказывать непокорство при попытке уложить меня в кровать, я бы выцарапала ему глаза. А его жены с лицами престарелых детей, которые так наивно согласились на статус «не-совсем-человек», вызывали во мне яростную жалость. Я видела их сине-зеленую, от побоев, что он им наносил, кожу, и мной двигал гнев оттого, что любовь притупляет их чувства. Этот гнев помог выжить.

Зима шла на спад, а новости в промокших газетах, извлекаемых из мусорных баков у супермаркета, становились все мрачнее и мрачнее. В конце концов, чтобы снять осаду Гарлема, в ход пошли бомбы; Черные отплатили чередой политических убийств. Штат Калифорния начал претворять свое решение выйти из состава страны. Мусорные сборы стали скудны как никогда; шансы найти подгнивший камамбер сводились к нулю. Запасы топлива подходили к концу, однако Зиро был слишком безумен, чтобы хоть как-то встревожиться. Впрочем, возможно, он почувствовал, что время на исходе, так как отказался от прогулочных полетов над пустыней; день-деньской вместе с собакой он прочесывал горы и территорию за ними, частенько оставляя жен дома. Одинокий разведчик.

Старенький тарахтящий вертолет уносил его все дальше за горы. Ведь она была там? Она, его голубая мечта, цель его поисков, устроилась по ту сторону острых пиков. Порой Зиро уходил утром, а возвращался лишь через сутки, в пылу погони совсем о нас позабыв. Девушки признавали, что духовный поиск важнее их потребностей, и старались терпеть, а он, как только выдавалась минутка, нас обслуживал… однако минутки эти выдавались все реже и реже. Заведенный на ферме порядок полетел в тартарары. Чувствуя приближение апокалипсиса, все были на пределе. Затаив дыхание, мы ждали возвращений Зиро. Когда он появлялся – в пыльной одежде, с проблеском дикой догадки в глазах, – мы окружали его в ожидании новостей, а он разгонял нас кнутом, валился на матрас в своем кабинете и засыпал сном изможденного человека без сновидений. И ни капли жизненного эликсира, ни для одной из нас!.. Мы успокаивали себя мыслью, что скоро, да, уже скоро этот эликсир действительно будет дарить жизнь.

Однажды, когда Эпл Пай и Крошка поехали за мусором, они обнаружили, что все баки пусты. Магазин закрыли, и недовольные торговцы стояли на улице, нервно кучкуясь; казалось, город съел запасы подчистую и еды не осталось. Жуткие толпы народа, как и глухие раскаты стрельбы на задворках, напугали девушек; они рванули прямиком домой. Пока они на кухне рассказывали о своих злоключениях, а мы поздравляли себя с тем, что есть и сад, и козы, и мешки с зерном, фыркающий рокот вертолета возвестил, что прилетел Зиро. Его переполнял такой восторг, что он согласился разговаривать на чистейшем английском.

– Оно блестит! – ликовал Зиро. – Я видел его. Ведьмино логово.

Вытащив из кобуры пистолет, он выпустил всю обойму в потолок. Нас окатило дождем из песка и щепок, как резаные завизжали испуганные свиньи, и все вокруг залили лучи заката.

 

Глава девятая

Холодные ветры одиночества гуляли по ее дому; одиночество и печаль, вот что, по словам Тристессы, выпадает на долю женщины. Словно навстречу своему отражению в волшебном зеркале, я пошла навстречу тебе, но когда по всем законам физики ты пошла навстречу мне, я ощутила не тепло отчего дома, а сиротливое предчувствие потери.

При нашей встрече у меня проявились все симптомы паники: бледность, учащенное дыхание, зуд от выступившего холодного пота. Словно я оказалась прямо на краю бездны; но овладевшее мною легкое головокружение не давало мне уйти, отречься от дела, тогда мне непонятного, – мы с тобой обе находились на краю бездны, Тристесса.

Ты была миражом. Живым портретом в платоническом театре теней, иллюзией, которая – пока шел фильм – заполняла мою внутреннюю пустоту небывалыми чудесами… а потом все растворялось. Тебе всегда было мало материального мира; твое призвание – выходить за рамки, которые диктует плоть; поэтому ты и превратилась в ничто, в призрак, оставляющий после себя лишь легкую серебряную пыль.

Вертолет, стрекоча, устремился к утесу, где гнездились орлы. Бледные персты идущей на убыль луны глянцевали многочисленные стеклянные арки на крыше дома; здание сверкало так, словно само излучало холодный свет, подобно рыбам, что живут глубоко на дне моря и общаются между собой на языке подводной люминесценции. От такого зрелища весь гарем запищал и затараторил, а мы стремительно снижались, пока не сели внутри высокой стены, которой себя окружила Тристесса, в парке с деревьями позади темного, покрытого слоем толстой пены бассейна, в длину и в ширину как небольшое озерцо. Наверное, он подпитывался подземным ключом; его грозные воды уходили вниз на невообразимую глубину, а высоко над ним подрагивала упругая вышка для прыжков в воду.

Вертолет приземлился на растрескавшуюся террасу, где из бетонных расщелин торчком росли сорняки. Однако, несмотря на отсутствие людей, терраса не производила впечатления заброшенного места. Там нашли свое пристанище гигантские стекляшки: пухлые капли из цельного стекла с ямочками, рубчиками и дефектами по краям, пародии на выразительные поверхности. Некоторые были с меня высотой, и к земле их притягивали сорняки и вьющиеся растения; какие-то упали набок и раскололись. Но хотя все они были разных размеров, формой стеклянные изделия напоминали слезы; их щедро, словно поддавшись кручине, разбросали вокруг берегов глубокого черного водоема, запертого в пустыне.

Едва мы вывалились из нашего судна, как Зиро швырнул камень в одно из этих безмолвных творений: оно тут же разлетелось, обдав нас дождем из осколков. И весь гарем деловито принялся крушить остальные.

Вокруг бассейна располагались свидетельства любопытного производственного процесса: переносная печь, в которой на ночь задували огонь; аккуратные стопочки из ведер и баков; неподъемный контейнер с песком, недавно привезенным из пустыни. С трамплина свисали сосульки из стекла, а на ступеньках, что вели к нему, разлилась стеклянная глазурь. Все было аккуратно, все чисто. Вокруг навели идеальный порядок, чтобы легко приступить к работе завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, в любой день, который стеклянной бусинкой висел на веревке времени. Бесконечный процесс; тазами, котелками и бидонами Тристесса носила подтопленный жаром пустыни песок, песок превращала в жидкое стекло, поднимала по лестнице и опорожняла емкость в бассейн, где, соприкоснувшись с водой, оно превращалось в гигантские застывшие слезы. Но теперь ее слепые стеклянные менгиры были разбиты; и как же радовались эти дикие, невоспитанные девушки! На поверхности воды трепетало отражение залитого лунным светом дома; ярус за ярусом, ступенька за ступенькой уходило ввысь сооружение из стекла и стали, уменьшаясь в точку, которую не разглядеть. Тристесса жила в личном свадебном торте, зарывшись глубоко в его недра.

Она жила в собственном мавзолее.

Луна зашла за утес, и отражение мавзолея исчезло. Воцарилась кромешная темнота, и Зиро, прочертив путеводную нить карманным фонариком, повел нас, расхитителей гробниц, на веранду, к разбросанным шезлонгам, которые оставили в те времена, когда мы были еще совсем детьми. Полотна, развевающиеся на проржавевших скелетах ресторанных зонтиков, швыряло по земле туда-сюда, из стороны в сторону. Мне под ногу попалась перекатывающаяся бутылка. Все было заброшено, словно давным-давно посреди вечеринки хозяину вдруг осточертела эта суета и он выгнал гостей, очищая Храм.

Теперь здесь жили лишь несколько гигантских, осязаемых на ощупь стеклянных невидимок, похожих на минерализованные плоды, но и те Зиро с девушками добросовестно расколотили.

Перед нами взмыл в небо дом, который состоял из последовательно уходящих ввысь цилиндров; огромный, гулкий, он придавал собой форму темноте. Мы увидели дугообразные раздвижные двери в фойе, и Зиро стукнул по ним, чтобы сообщить о нашем прибытии. Едва он коснулся закаленного стекла, сработала охранная сигнализация, свирепо взревев и заставив стайку птиц, устроившуюся на стеклянном своде на ночлег, подняться в небо, пронзительно клекоча от обиды. Спустя какое-то время мы заметили внутри скрытное мерцание пламени свечи, которое замерло недалеко от двери, раздумывая. Жужжание, потом щелчок, и автоответчик категорично заявил: «ВХОД ВОСПРЕЩЕН ДАЖЕ ПО ДЕЛУ».

Помахав ружьем, Зиро пальнул в толстенные стеклянные панели. Они раскололись. Слабое пламя свечи заплясало и угасло. Из ощерившихся отверстий приятно повеяло влажной прохладой. Он дал еще залп; девушки пробрались в здание сквозь эти рваные проемы, и, вытащив фонарики, мы все стали играть лучиками, заставляя их кружить по стеклянному вестибюлю.

Поверхности вспыхивали, реагируя на мигающий свет фонарей, поскольку и кушетки, и журнальные столики, и вообще все здесь было сделано из стекла и хромированных покрытий. Между крошащимися головками мертвых пионов в громадных стеклянных сосудах с отметинами от испарившейся много лет назад воды пауки сплели призрачные трапеции. От валяющихся на полу пожелтевших шкур полярных медведей поднялись рассеянные клубы пыли, а мумифицированные головы беззвучно на нас рычали в упертой ярости. Стены в этой длинной, низкой, змеевидной комнате были сложены из стеклоблоков, на верхнем этаже виднелось днище мебели, то тут, то там изнанка очередного ковра – все как в тумане и чуть-чуть искажаясь. Темные пространства, наполненные печальным запахом времени и старых духов, напоминали давно заброшенный собор. Тут было так же холодно и так же тихо, а мебель, сама по себе, от внутреннего напряжения материала, периодически издавала слабый мелодичный звук, словно до нее дотрагивались неосязаемые призраки.

Услышав тихую мелодию дома, я почувствовала, что уже нахожусь рядом с Тристессой, словно она – один из сверхчувствительных призраков, заявляющих о своем присутствии лишь звуком, лишь ароматом или смутным впечатлением, которое они оставляют за собой в воздухе. Это ощущение воспринималось довольно мучительно, как будто призраки пытались объяснить единственно оставшимся для них способом – прямым вмешательством в наше мировосприятие, – сколь сильно они хотят оказаться живыми и сколь несбыточно это желание.

В неясных ракурсах стекла, среди отражений, что отплясывали в тоненьком лучике моего фонаря, я углядела винтовую лестницу, которая стояла в центре здания, выпрямляясь в небо толстым стеблем какого-то растения.

Никто не входил в эту комнату годами, десятилетиями. Пыль сонно курилась над журналами, когда до них дотрагивалась Мэриджейн – фанатские журналы, журналы о кино, полные фотографий женщин с нежными овальными лицами и выщипанными бровями. Когда Зиро задел фонариком арку, ответом была звучная тишина этого гулкого места, и ни намека на источник пламени свечи, проблеснувшего в ответ на наше появление.

Сначала и Зиро, и гарем притихли, словно этот заброшенный «глянец» их изумил или даже напугал, однако очень скоро они стали вести себя более раскованно. Мэриджейн, приспустив штаны, присела на корточки и оставила на стеклянном полу растекающуюся лужу; после такого девушки почувствовали себя почти как дома, стали играть в салочки и выдергивать из икебан сушеные цветки. Я не могла присоединиться к их шалостям, так как продрогла до костей, мои зубы стучали от холода.

Вдруг, резко дернувшись, отчего мы все повалились на пол, весь дом заходил ходуном и затрещал; а затрещав, стал поворачиваться – да, поворачиваться! – медленно, на неведомой оси глубоко под землей. Девушки завизжали и попрятали головы в медвежьи шкуры. Зиро первым вернул себе хладнокровие; он шел, пошатываясь, но вертикально, и потрясал оружием невидимому механизму, который теперь, увеличивая скорость, кружил нас будто на карусели. Взяв пса, Зиро принялся исступленно рыскать по первому этажу, однако следом побежала только я, рассчитывая спасти хозяйку поместья, когда он ее найдет.

Внезапно Зиро заметил открытую металлическую дверь возле металлической лестницы. Вероятно, она вела в машинный отсек этого механизма, и мы начали спускаться, все трое, с лающим псом в авангарде. Лестница вращалась вместе с домом, но спрыгнули мы с нее на земную твердь, поскольку были уже под землей, в неподвижном основании дома.

Оказавшись в огромном подвале, мы прошли через прачечную, где серыми скользкими кучами валялось на полу грязное белье; через крохотный домашний спортзал со шведской стенкой и гимнастическим конем; обнаружили уродливый мусоропровод и проекционную с нестройными рядами стульев, темными стенами и полом, усыпанным пустыми бутылками, бокалами и шприцами.

Затем подошли к двери, запертой изнутри. Зиро выстрелил в замочную скважину, и, войдя внутрь, мы увидели крошечного сморщенного азиата во вращающемся кресле у панели управления, припавшего к подобию автомобильного руля. В шелковом черном кимоно поверх фланелевой пижамы. Он открыл рот, хотел закричать, но не мог выдавить ни звука; тогда он прямо в кресле развернулся и выхватил миниатюрный револьвер с отделанной жемчугом рукояткой. Впрочем, выстрелить не успел – Зиро разметал его по всей кабине и сам вцепился за руль. Увы, как рьяно он его ни крутил, дом не останавливался, хотя и быстрее вращаться не стал, и я догадалась, что азиат перед смертью что-то замкнул. Судя по жутковатым поскрипываниям, механизм не использовали годами; если мы не прекратим тут резвиться, стеклянный дом разлетится вдребезги.

Зиро давил на все кнопки, дергал за все рычаги, однако дом как вращался, так и вращался; не загорелось ни одной дополнительной лампочки, не произошло ровным счетом ничего; только когда он нажал на кнопку в форме четвертной ноты, дом внезапно наполнился громкой музыкой.

Мелодия из «Унесенных ветром», тема Тары… я узнала ее сразу, но так как этот хитроумный механизм установили задолго до появления пластинок или магнитофонных записей, музыка каждый раз звучала только по три с половиной минуты, прерывая взмывающие в небо струнные дребезжащим щелчком. Зиро вывернул громкость на всю мощь, и мы выбрались по лестнице наверх.

Он приказал девушкам рассредоточиться и искать Тристессу; должно быть, она притаилась где-то в этом вращающемся прозрачном лабиринте, который упорно икал дешевой музыкой: каждые три с половиной минуты нас накрывала вибрирующая тишина, пока где-то в чреве дома бакелитовая пластинка падала на растущую рядом использованную груду, такие вот «песочные» часы. Я никогда не забуду тему Тристессы в роли Настасьи Филипповны, медленное движение Патетической симфонии, как струнные ласкали дом болезненными, немощными руками и как заедал механизм. Всю ночь иголка шла по кругу, снова, снова и снова, пока стальной зубец не источился, на пластмассе не появились глубокие борозды и запись не начала захлебываться, превратившись в хлюпанье астматика.

Но где Тристесса? Где спряталась? Да и как можно было здесь спрятаться, тут же все просматривалось?

Зиро взбежал наверх в темноту по винтовой стеклянной лестнице, я потащилась за ним по пятам, и мы попали в первую из круговых галерей, из которых состоял весь дом. Ночь занавесила невидимые стены. Я видела пылающие звезды, вертевшийся горизонт. Струнные сотрясали дом через потайные динамики, а воздух наполнял запах пряностей и ладана. Лучик фонаря Зиро скакал, разрезая темноту, пока не выхватил – нежданно-негаданно – стеклянные носилки, где стоял стеклянный гроб, внутри которого покоился труп.

– Вот дерьмо! – изумленно вскричал Зиро.

В гробу лежал молодой человек в черном кожаном пиджаке, застегнутом до подбородка, и в голубых джинсах; на ногах – кроссовки. На носу красовались темные очки. Скрещенные на груди руки прижимали букет белых роз, а рядом в стеклянных подсвечниках стояли четыре незажженных свечи. Зиро полез в карман штанов, нашел коробок спичек, бросил мне, и я зажгла свечи, одну за другой. Комнату залил таинственный зеленоватый свет, заплясали гигантские тени. Зиро, казалось, смутился, столкнувшись со столь мирной смертью, окутанной приятным ароматом. С неожиданной заботой, почти нежно он приподнял откидную крышку стеклянного гроба. Затем медленно, с опаской протянул руку и коснулся бледного лба. Его пальцы дрожали.

Рывком отдернув руку, он выругался.

Труп оказался вовсе не трупом. А искусно вылепленной восковой фигурой.

Оглядевшись, мы поняли, что попали в зал восковых фигур, все в гробах, у каждого в ногах и голове – свечи. Каждую деталь в этих фигурах вылепили абсолютно достоверно. С въедливой точностью вставили просвечивающие ногти; отдельно приклеили к коже головы каждый волосок; изгиб каждой ноздри был нежен и безупречен, словно изгиб лепестка. По молчаливой команде Зиро я прошлась вдоль гробов и зажгла все свечи.

Джин Харлоу в облегающем платье из белого атласа лежала рядом с Джеймсом Дином, обоих погубила слава; Мерилин Монро в чем мать родила, как ее и нашли на смертном одре; Шэрон Тейт с волнами золотых волос, ее, бедняжку, закололи до смерти фанатики; Рамон Новарро, забитый до смерти злодеями в собственном доме; Лупе Велес, умертвившая себя сама; Валентино, истощение и одиночество; Мария Монтес, накупавшаяся насмерть в собственной ванне. Здесь лежали все безвременно почившие Голливуда, со свечами в голове и цветами на недвижной груди. Цветы, кстати, тоже были из воска.

В ярком пламени горящих свеч фигуры смотрелись как живые, словно мы наткнулись на пещеру, где легенды Голливуда, когда вышло их время на экране, решили уединиться и отдохнуть, пока их не разбудит труба, возвещающая конец света. Пристанище Семи Спящих. Но спали здесь восемь. Не только я, даже Зиро непристойно восхитился тишиной, фимиамом, околдовывающим светом и фальшивыми трупами, упакованными в стекло словно бесценные пирожные.

Затем я подошла к похоронным носилкам, поднятым чуть выше других на стеклянной платформе.

Внутри грандиозного куска литого стекла виднелись прозрачные цветные вкрапления. Разлапистый канделябр у изголовья кровати в форме отечной руки, после того как я поднесла спичку к фитилям на кончиках пальцев, осветил лежащую женщину пятью язычками пламени. Женщина лежала прямо на носилках, без гроба; и была – мне следовало бы догадаться! – хозяйкой этого дома.

Сначала я решила, что передо мной труп, что она умерла одинокой смертью среди скульптур – предмет искусства, венец творения таксидермиста; только посмотрите! – изящные, не потекшие морщинки на лбу, а на указательном пальце руки, что прижимала к груди экземпляр Библии в белом атласном переплете, крошечная бородавка. Лицо Тристессы ни капельки не изменилось, все как я помнила: волшебный овал, подбритые брови, дуга Купидона, прокрашенная поверх собственной линия губ и локоны, разбросанные в таком беспорядке, словно она, облачившись в шифоновый пеньюар, легла в кровать самостоятельно, а потом умерла, вцепившись в Священное Писание. А вот волосы у нее поседели, как у Рип Ван Винкля. Распростертое тело выглядело чуть крупнее, чем в моих воспоминаниях, но все равно настолько походило на экранный образ, что перехватило дыхание.

Я увидела Тристессу на похоронных носилках, и на меня хлынул удивительный поток переживаний. Словно утопающий, я за секунду прожила всю свою жизнь, вновь стала ребенком, чьи мечты захватила эта актриса, потом молодым человеком, для которого она воплощала квинтэссенцию ностальгии, и, наконец, вернулась к тому, кем я была, молодой женщине, чью чувственность в те бессонные ночи преобразования в пустыне она обогатила. Упиваясь печалью, Новая Эва опустила глаза на Тристессу, на этот символ любви во плоти, который она не могла себе забрать, даже если бы смерть не забрала его первой.

Складывалось ощущение, что все фильмы Тристессы были поставлены для этой бледной возлежавшей фигуры; и я видела, как она снова и снова гуляла, разговаривала и умирала, вмерзшая в янтарь бессчетных катушек кинопленки, откуда можно извлечь личность и бесконечно ее воспроизводить, такое вот технологическое бессмертие, такое вечное воскрешение духа.

Позже я узнала, что свою коллекцию восковых фигур она называла «ЧЕРТОГИ БЕССМЕРТНЫХ», и сама она будет жить так долго, покуда существует инерция зрительного восприятия. А почему нет? В своем ледяном дворце, в своей стеклянной гробнице она одурачила само время. Спящая красавица никогда не умрет, поскольку никогда и не жила.

Смерть Тристессы очень меня опечалила, и я наклонилась к ней с дрожью осквернителя могил, чтобы заправить выбившийся локон белых волос, который снежной порошей снесло на крутой лоб. Неподвижные веки оказались чуть влажными. От кожи чувствовалось тепло. И я заметила, как тоненькие волоски в ее носу трепетали от легкого дыхания. Я шумно выдохнула в порыве сильного удивления. Неужели Тристесса пытается обманывать смерть, притворяясь мертвой? Что делать? Как ей помочь?

Пес Зиро вприпрыжку пересек галерею, встал передними лапами на край кровати, пытливо обнюхал складки пеньюара, затем отбросил голову назад и завыл. Зиро, занятый тем, что открывал гробы, вышвыривал муляжи на пол и топтал их, развернулся. Веки Тристессы задрожали, и собака зубами потянула полу ее одеяния. Не успел Зиро вскинуть оружие, как Тристесса необычайно резво спрыгнула с кровати и, прихватив зажженный канделябр, с такой силой метнула в него Библию, что попала прямо в лицо. Зиро отшатнулся, и стаккатный стрекот пуль изрешетил потолок, проделав столько дырок, сколько в носике у лейки. Пока он собирался с мыслями, актриса стрелой вылетела из комнаты.

Пес с лаем тут же кинулся вдогонку, и когда на звук стрельбы гарем ввалился в галерею, Зиро уже гнался по пятам за своей жертвой. Я ринулась за ним, не отставая ни на шаг, вверх по винтовой лестнице, дом все вращался, путешествуя на одном месте, а зацикленные струнные, ревущие на всю из невидимых динамиков, страдали и жалостливо всех оплакивали. Лестница штопором пробивала бесчисленные галереи, которые поблескивали в свете фонариков. Я мчалась как угорелая, пока не закружилась голова. Стеклянные ступеньки звенели под каблуками Зиро. Все вокруг кружилось, и казалось, что вопреки тяготению мы взбираемся на вершину мира.

Взмыв вверх и вылетев из дома, лестница уткнулась в круглый, похожий на гнездо балкон. Прохладный, свежий ветер окатил нас волной.

Тристесса метнула канделябр через металлические перила; пламя свечей сразу потухло, а потом раздался дребезжащий звон – где-то внизу стекло упало на стекло. Она залезла на парапет, намереваясь броситься вниз; ветер, гоняющий вокруг башни, развевал кружевные крылышки актрисы. И вдруг ее пронзил луч фонарика Зиро.

Казалось, она не могла выносить свет, словно так долго его не видела, что при мимолетной встрече могла раскрошиться, – так забальзамированные тела древних египтян рассыпались в пыль от соприкосновения с воздухом. Рухнув на пол, Тристесса сжалась у парапета, прикрывая глаза слишком белыми, слишком изящными ладонями. На какое-то время шлейф шифонового одеяния завис в воздухе последним падающим листом, а потом нежно осел, будто сугробом окутав Тристессу со всех сторон.

Здесь, в вышине, воздух свистел, дом ходил ходуном и дул лютый ветер, Зиро, не обратив никакого внимания на трогательность момента, в два шага очутился рядом с актрисой. Схватив Тристессу за плечо, он выдернул ее из взъерошенного оперения. Она со стоном попыталась спрятать лицо за преградой из украшенных кольцами пальцев, длинных и бледных как веточки консервированной спаржи; но Зиро, оторвав от лица руки, навел яркий свет фонаря прямо в огромные блуждающие глаза, совершенно черные, будто состоящие исключительно из бездонного зрачка. Как ни старалась, я не могла представить, каким Тристесса видела этот мир, какие связи проводила между понятиями «смотреть» и «видеть».

Она закричала. Хотя ужас не сделал ее лицо менее прекрасным, по лишенным румянца щекам потекли гигантские слезы. Когда Зиро увидел, что она плачет, то громко рассмеялся, и в этот момент я точно могла бы его убить – за то, что неосмотрительно опрокинул волшебный, полный тоски сосуд и позволил горестям пролиться через край.

Бледная истощенная женщина-загадка, твое лицо – мечта некрофила, лицо ангела над гробовой плитой; лицо, на котором властвуют полузакрытые глаза, чьи слезы – квинтэссенция мировых скорбей, глаза, что услаждали и страшили меня с тех пор, как я увидела в их ошеломляющей глубине всю мерзость запустения Америки. Даже больше – эти глаза отражали суть нашего отчуждения, нашей неприкаянности, нашей заброшенности. Королева Печали с лицом бледнее, чем саван, предложила выплатить беспощадному похитителю дань из концентрата тех слез, которые на пяти континентах в дешевых кинотеатрах с красными плюшевыми занавесами изливали при виде ее страданий; страдания она изображала столь убедительно, что они были более достоверны, чем те, которые она могла бы испытывать на самом деле. Полмира страдало в реальной жизни, что уж тут рыдать. Вскоре она, сама того не подозревая, стала воплощением людской боли, вместилищем той боли, которую при виде ее героинь люди выпускали из души, оплакивая, по сути, самих себя, хотя думали, что оплакивают Тристессу, через слезы стараясь переложить все тяготы своих сердец на хрупкие плечи трагической актрисы.

Само ее имя распускало слухи о невыразимой печали; протяжные свистящие шуршали, как злосчастные нижние юбочки молодой девушки, которая вот-вот умрет.

Теперь она предстала передо мной во плоти, худощавой, изнуренной плоти; она еще больше походила на призрака, чем в те времена, когда эскимо таяло у меня в руке в одном из детских кинотеатров, из воспоминаний о которых сохранились только мокрые макинтоши и запах джейсовского моющего средства поверх застарелой мочи. Тогда на экране она, бывало, ухаживала за больными проказой, потом сама подхватывала смертельную болезнь, и миссионер, любовь всей жизни (который отверг ее ранее из-за греховного прошлого), просил ее руки, когда становилось уже слишком поздно. Во время церемонии плотная фата скрывала деструктивное действие болезни, и по понятным причинам коснуться друг друга они не могли. Потом она умирала, а он скорбел, и я тоже – и, чтобы получить хоть капельку утешения, слизывал подтаявший шоколад с серебряной обертки. Поэтому в глазах Тристессы, скорее всего, блестели и мои слезы, ведь давным-давно, еще в детстве, за тридевять земель, ожидая чуда, я оставил ей в приданое целый ливень.

Она не напрасно заставляла меня в детстве страдать, поскольку с лихвой вернула мои слезы.

Но Зиро сложно было пронять слезами, и он выплюнул полный рот страстных, смачных проклятий в адрес этой противоречивой женщины, от которой осталась одна тень, истертая до нынешнего состояния ощутимой бесплотности. Пожалуй, камера стесала с нее слишком много слоев, состоящих из разных обличий; камера будто украла у нее если не душу, то тело точно, оставив после себя бестелесную оболочку, которая могла теперь жить только в своем собственном тихом, призрачном, высокочувствительном мире. Даже страх Тристессы имел необычайно стилизованную природу; изображала она его убедительно, однако не возьмусь судить, испытывала ли она его на самом деле.

В чертах ее лица невозможно было углядеть хоть что-то человеческое. Мертвенно-бледная, загробная Тристесса, такие тонкие губы, но такой прекрасный их изгиб! При каждом твоем движении в воздухе повисало огромное облако волос! Твои глаза, отголоски забвения, облеплены блестками, а губы накрашены помадой оттенка пыльной розы. Ты надушилась ароматом «Герлен» «L’Heure Bleu». В момент нашей встречи я влюбилась в реинкарнацию вселенской печали, хотя была женщиной, да и ты была женщиной и к тому же, по самым скромным подсчетам, годилась мне в матери.

Тем временем гарем в полном составе добрался до верхней площадки, но места для всех не хватило, и они столпились в проеме, хихикая и играя лучами фонариков, так что зарябило в глазах. Зиро грубо швырнул Тристессу на колени и непременно сорвал бы с нее пеньюар, выставляя напоказ обнаженное тело, если бы внезапно с поразительным чувством собственного достоинства, словно выступая перед миллионной аудиторией, она не приказала ему себя отпустить; в этом жесте чувствовалась такая мощь, что Зиро, хотя и посмеиваясь, отступил.

Она без чьей-либо помощи поднялась на ноги, довольно величаво подобрав разлетающиеся шифоновые полы. И оказалась выше, чем я представляла, выше метра восьмидесяти. Порыв ветра подхватил ее волосы и растрепал на всю изумительную длину; белесые как кость, они доставали практически до пола. Тристесса выпрямилась, поддерживаемая ветром, будто силы природы сговорились ей помогать; однако девушки продолжали смеяться, и Зиро остался на расстоянии вытянутой руки на случай, если она выберется из своих грез и, перекинувшись через стеклянный край, решит от него спастись.

Трогательно, теперь она пытается привести себя в порядок; она решила, что принимает гостей – ведь чем еще можно объяснить происходящее? Или, возможно, подозревает, что нас послал отдел подбора актеров, и ей нужно предоставить портфолио для невидимого продюсера. Слегка коснувшись влажных век краешком пеньюара, она поднимает руки к запутанным бурунам на голове, затем поворачивает к посетителям свое лицо, лицо изящного трупа, и, когда спустя секунду возвращается зрение, позволяет улыбке промелькнуть в уголках губ. И произносит:

– Добро пожаловать в усыпальницу Джульетты. Очень мило, что вы зашли, еще и в такую темную ночь! Простите, если я показалась негостеприимной. Я почему-то думала, что вечеринок мы больше не проводим! Виной всему мое затворничество, дурацкое нежелание видеть чужаков…

Голос звучит мягко и бестелесно, словно годами был заперт в горле, в удушении ароматических саше. Хихиканье гарема становится тише, судорожнее, общий настрой ломается, ломается от страха.

Тристесса направилась к стоящей в проеме стайке и стала по очереди пожимать девушкам руки, снисходительно, по-королевски величественно, что в сложившейся ситуации выглядело нелепо – гордая царица приносит себя в жертву на узком подиуме высоко в небесах, на вершине вращающегося здания. Ее уверенность в собственной власти была столь убедительна, что Эмелина даже присела, коряво изобразив реверанс, Крошка промямлила – одному богу известно, где она такого понабралась, – «Мадам…»; а Эпл Пай так испугалась, что просто склонила голову и залилась румянцем. Стоя рядом с Зиро на парапете, я услышала, как он язвительно фыркает при виде этой забавной сцены; но Тристесса пожала все нерешительно протянутые ладошки и развернулась к нам. Холодная белая рука сомкнулась вокруг моей ладони зубастыми устами обескровленного зверя, и я умудрилась выдавить капельку своей любви.

– Обожаю вас, Тристесса, еще с детства. В «Грозовом перевале» думала, у меня сердце разорвется… Тристесса, Тристесса.

– Дитя, вы просто очаровательны. – Ее темный взгляд на миг проясняется, и она смотрит мне прямо в глаза.

Бледность, учащенное дыхание, зуд от выступившего холодного пота, ноги подкашиваются, но я не должна упасть в бездну ее глаз, где двоится мое отражение, где видны мои золотистые волосы, взбитые ветром практически в пену, и мягкая легкоранимая плоть невинного личика, радость мародера, спелый персик, что ждет, когда в него вопьются чьи-то зубы. На какое-то мимолетное мгновение эта призрачная и чарующая женщина провоцирует меня самым откровенным и недвусмысленным образом. Бездна, в которую открываются ее глаза… боже, эта бездна внутри меня. Мы вне времени, вне истории, существа без прошлого, наша фальшивая жизнь загадочным образом образовала из нас пару.

Своим взглядом, лучом темного света, она приказала перечеркнуть себя, принять ее. Более деспотичного требования покориться я и представить себе не могла. Возникло странное чувство, словно шейка моей новой утробы зашевелилась, и, чтобы не упасть, пришлось схватиться за стеклянный парапет.

Зиро всколыхнулся от ярости и плюнул ей в лицо.

– Ах ты, лесбийская тварь!

Тристесса тут же опустила глаза; ветер набросил фалду шифона ей на лицо. Зиро, ткнув дулом пистолета в спину, заставил ее спуститься по винтовой лестнице; труппа из жен двинулась следом. Я же попятилась и на секунду осталась одна в этой стремительной, темной ночи. Подо мной растекающимися концентрическими кругами, как те, что оставляют рыбы, всплывая в стоячей воде, кружили нижние ярусы; над головой выгибалось куполом черное небо в дырках от газовых струй, идущих от звезд. Я ощутила, что этот дом – стеклянный военный корабль, в котором мы отправились в безнадежную экспедицию к средоточию тьмы, в место без названия, дабы отыскать ключ к невообразимой тайне.

Тристессу решили судить за то, что она сеяла бесплодие, и нашли подходящее помещение – галерею, где она хранила свои скульптуры. На этаже – много ниже смотровой площадки, ниже Чертогов Бессмертных – громоздились апокалиптические полубестии, которых Тристесса создала из жидкого стекла, выливая его в бассейн; самые крупные и самые цветисто растекающиеся из ее плодовидных объектов искусства. Она стояла среди них как пастушка, не выказывая страха, без дурного предчувствия.

Девушки обнаружили в подвале склад со свечами и повтыкали их, используя свечное сало, в поверхности стеклянного зоопарка, так что крохотные огоньки отражались повсеместно в глянцевых плоскостях, коих в комнате было с избытком, создавая трогательную экспозицию яркого блеска в противовес той ночи, что облизывала здание снаружи. Сладкий, похотливый запах смешивался с едким амбре, исходившим от немытых женщин и усилившимся от жара свечей.

Когда комната наполнилась светом, жены Зиро, скрывая предвкушение, взобрались на стеклянных уродцев либо расселись на полу, я же подобралась как можно ближе к главной героине сегодняшней ночи, которая лежала на полу с завязанными шелковым шарфом за спиной руками. Лицо Тристессы осталось абсолютно невозмутимым: хотя время от времени, словно чувства ненадолго возвращались к ней, она всхлипывала, приветствуя боль или подчиняясь ей. Меня душили любовь и жалость.

Зиро щелкнул в воздухе хлыстом, и по телу Тристессы гигантской волной прошла нервная дрожь; услышав удар хлыста, она медленно развернулась, взглянула на Зиро и его орудие и лишь потом театрально содрогнулась. Она мастерски контролировала свои переживания и реагировала чрезвычайно эстетично. Девушки заливисто расхохотались, однако Зиро их приструнил, показав, что может направить хлыст и на них. Единственный глаз безумца сверкал от удовольствия. Подобно слону в посудной лавке, он пришел, чтобы все сломать. Поставив ногу в ботинке на шею Тристессе, этот любитель свиней ржал и яростно размахивал над головой хлыстом, а она лежала, недвижно, трагически, ведь актрисой она была великой.

– Я – карающий фаллический огонь, – сообщил ей Зиро. – Я пришел, чтобы излечить тебя от стерильности, ты, лесба до мозга костей, ты, банка с бесплодием.

С этими словами он сорвал шифоновый халат, обнажив прозрачный как вода стан, впалую, до ямок, грудь и просвечивающие костяшки, как у деревянных счет, ребер. Девушки веселились, а Тристесса мучилась и стенала. Под одеждой у нее ничего не было, кроме стрингов, облепленных, как и глаза, пайетками. Зиро принялся колотить актрису рукояткой хлыста; она откатилась, пытаясь увернуться от ударов, но руки и бока все равно покрывались узорами из ужасных красных отметин. Поколотив ее достаточно и снова вызвав слезы, он вытащил из голенища нож, пригвоздил Тристессу к месту, упершись ногой в живот, и одним взмахом кинжала разрезал стринги.

А потом, в изумлении отпрянув, столкнул с хромированного постамента большое изделие из стекла; оно упало на пол и вдребезги расколотилось. Девушки дружно и громко выдохнули – огоньки свечей задрожали, – и приподнялись, чтобы получше уловить происходящее. Я невольно подалась вперед, но тут же попятилась, прикрыв глаза, так как не могла поверить в то, что увидела. В то, что обнажили пайеточные лоскутки.

Как бы сейчас рассмеялась Матерь!

Из-под остатков наряда выпрыгнул крепкий, красно-фиолетовый отличительный признак маскулинности, таинственная суть печали Тристессы, источник ее загадочности и стыда.

Вопль Тристессы эхом разнесло по стеклянной галерее, тело выгнулось, словно пытаясь спрятать член между бедер; Матерь посчитала бы, что он сумел стать женщиной, потому что возненавидел свою самую женскую часть – вот это, инструмент посредничества между ним самим и второй его сущностью.

Зиро изумленно застыл.

– Дееерьмооооо! – протянул он, а потом заржал.

Девушки словно по сигналу рассмеялись и, соскользнув со стеклянных изваяний, столпились вокруг связанного несчастного, то ли женщины, то ли мужчины. Эмелина вытянула руку и потрогала органы, что были строжайшим секретом в мире, а Крошка в насмешку приложилась губами ко рту Тристессы, зиявшему открытой раной. Некоторые девушки предпочли излюбленные формы надругательства, приспустили штаны и от души помочились на пол, а другие, сорвав с себя всю одежду, стали похабно отплясывать, с презрением демонстрируя лохматую промежность и издевательски повиливая кормой. Шум, гам и жесты вполне соответствовали публичному дому.

В этом бедламе на меня никто не обращал внимания, и, прокравшись к пленнику, я поцеловала несчастные босые ноги с изящными лодыжками и балетным подъемом. Я не могла думать о нем как о мужчине; в голове царил полный сумбур – такой же полный, как и образцово-показательный сумбур этой горделивой, одинокой героини; сейчас она проходила невиданное испытание, борясь с ключевым компонентом своего существа – тайной маскулинностью, – от которого таким широким жестом отреклась, поскольку не смогла его принять.

Вот почему он был женщиной для идеального мужчины! Он сделал себя обителью собственных страстей, он сделал из себя единственную женщину, которую смог бы полюбить! Если женщина на самом деле красива лишь внутри, коль скоро исчерпывающим образом воплощает тайные желания мужчины, неудивительно, что Тристесса умудрилась стать самой прекрасной женщиной в мире, женщиной не по рождению, женщиной, которая не шла на уступки человеческой природе.

Тристесса – сладострастная подделка, вышедшая из сказок, которыми нас потчуют киношники. Разве смогла бы обычная женщина стать такой Женщиной, как ты?

Когда я поняла, что на самом деле Тристесса – мужчина, то страшно поразилась; я наблюдала полное отсутствие страсти в человеке, который символизировал изысканную суть всех проявлений любви и мечты.

Пока Зиро изощренно мучил тебя в стеклянной галерее, ты, похоже, ему подыгрывал. Должно быть, решил, что такому мужчине, как Зиро, с его пистолетами, ножами, хлыстами и личным хором пресмыкающихся рабынь, стоило иронично явить женскую наружность, твою символичную автобиографию. Ты превратил себя в экспонат, такой же прозрачный, как те, что ты вылил из стекла; экспонат, который сам по себе был фантазией. Ты стал автопортретом, трагическим и внутренне противоречивым. У тебя отсутствовал онтологический статус, имелся только иконографический.

Тристесса, душа моя, пока мое тело не заставило тебя стать первым слагаемым этого силлогизма, ты не существовала ни на одном носителе ощутимой реальности. И все же некое творение, именовавшее себя «Тристесса», которое существовало только благодаря серьезному усилию воли и масштабному сокрытию фактов, теперь рыдало и проливало кровь, вырванное из безжизненности яростью Зиро.

Понаделав веревок из скрученных лоскутов пеньюара, жены привязали его запястья к металлической балке; так он и висел, голый, на всеобщем обозрении. Затем они устроили дебош по всему дому, разбивая окна, ломая мебель, размазывая по стенам крохотного просмотрового зала фекалии, уничтожая архив кинопленок, который обнаружили в коробках в незапертом сейфе вестибюля. Ярко, словно штормовой фонарь, убранство дома осветил костер.

Я оставалась рядом, притворившись, что приглядываю за тобой на случай, если ты решишь сбежать… жалкая отговорка. Я заметила, как дрожат от боли твои натянутые мышцы; а когда я поняла, как варварски туги твои оковы, то протянула руку и прикоснулась к тебе. Повернув лицо, ты увидел мои страдания. И улыбнулся, хотя промолчал. В уголках твоих губ спеклась кровь.

Чем, интересно, ты питался, Тристесса? В подвале крохотной кухни, величиной с камбуз на яхте, обнаружилась куча консервных банок с порошком, который надо растворить в воде, чтобы получить жидкую пищу; одна за другой стояли баночки с витаминами; один за другим – пузырьки с таблетками, чтобы уснуть, таблетками, чтобы проснуться, таблетками, чтобы забыться. В шкафу лежали несколько упаковок с лапшой и пластиковое ведерко, где проращивали сою; но эту еду, скорее всего, ел наш азиатский глухонемой, покинувший, к сожалению, бренный мир. Так как девушки не нашли ничего, что могло удовлетворить их изысканный вкус, то содержимое жестяных банок они вылили в раковину, витаминами и антидепрессантами друг друга обстреляли, кое-каких таблеток наглотались горстями, чего-то нанюхались, а что-то вкололи себе посредством пластиковых шприцов, обнаруженных в ящиках шкафа под раковиной. Потом они расколотили всю посуду, вывернули на максимум все краны и ушли из кухни, оставив ее в таком состоянии, в котором желали бы найти. Спустившись еще ниже, они обнаружили богатый винный погреб. Там сбили у бутылок горлышки – поискать штопор терпения не хватило, – и вскоре свиту Зиро захватил угар пьяного разгула.

Позднее жены наткнулись на зеркальную гардеробную – стеклянные стены снаружи покрывала амальгама, и вся комната превратилась в сплошное идеальное зеркало. Там на выстроенных в ряды вешалках висели свидетельства сорокалетнего бурлеска, платья разных персонажей, меха, кринолины, наряды для вручения Оскара и прочее, и прочее, и прочее, одежда для тенниса и гольфа (бедняжка Тристесса! – надо сказать, эти вещи были практически новыми), для верховой езды, для ночных тусовок в клубах, для всех ситуаций, где звезду фотографируют. Богатые ткани, кружево, атлас, шелк – вся комната посвящалась переодеванию; и когда Зиро разрешил (и не секундой раньше), девушки, к этому моменту успевшие прикрыть наготу, постягивали свои комбинезоны и по-детски усердно принялись наряжаться. Эмелина нашла платье из черного бархата с квадратным вырезом, в котором Тристессе в роли Марии, королевы Шотландии, отрубили голову; чтобы удобно и легко было ходить, Эмелина откромсала от юбки сантиметров шестьдесят. Бетти Луэлла напялила сиреневые рюши из «Дамы с камелиями» и подобрала к ним украшенную цветами шляпку, а Крошка выкопала алую юбку Кармен с кринолинами и в несколько слоев намотала вокруг головы черную мантилью.

Сэди и Эмелина нацепили на себя золотую сетку, в которой Тристесса пыталась играть в мюзикле; бог знает, кто ее на такое надоумил. Увлеченные процессом, они заткнулись и молчали – хорошие девочки; однако вскоре пьяный угар снова вступил в игру.

Как дикие животные жены налетели на вешалки с одеждой. Они обдирали цветы, ленты и кружево с нарядов и прикалывали украшения к своим костюмам как попало, вычурно, чтобы сделать себя еще красивее. Потом стали громить туалетный столик. Пооткрывали все баночки и высыпали косметику, поднимая клубы пудры и оставляя отпечатки ладошек и пальчиков, вымазанных румянами, на двери и зеркальных стенах. Мэриджейн нарисовала помадой вульгарный портрет Тристессы, с длинными волосами и эрекцией, достойной Приапа. Вдохновленные примером, девушки схватились за помаду и исписали стеклянные поверхности нецензурщиной. Они обливали друг друга духами, а опустевшие бутылки швыряли в стены, отчего в помещении заревел ветер. Они намалевали тушью гигантские черные круги вокруг глаз и посадили кучу черных пятен на те лохмотья, до которых урезали свой гардероб. Когда они добились нужного, на их вкус, эффекта, все женские аксессуары, которыми Тристесса себя окружил, были уничтожены, и девушки строем вышли из гардеробной, разодетые как попугаи, благоухая как из притона, каркая и крича, радуясь шедевру, что сотворили.

Я стояла внизу, освещенная мерцанием свечей, пока меня свистом не подозвал Зиро; пришлось подчиниться. Он деловито покопался в шкафу и нашел там очень ладный черный фрак и белый галстук, полный комплект, даже цилиндр. Ну, конечно – Шопен! В тот раз бедняжке Тристессе досталась роль Жорж Санд, явно не ее амплуа; она злилась на этот счет, с отвращением пожевывая сигару, и пялилась с плохо скрываемой завистью на Тайя Пауэра, когда тот начинал кашлять в платок, тем самым посягая на ее страдание. Издавая радостные звуки, Зиро помахал костюмом, велев раздеться, и я быстро натянула на себя новый наряд.

Штаны, понятно, оказались слишком длинные; сантиметров пятнадцать пошло под нож. Потом Зиро завязал мне галстук-бабочку и щегольски прихлопнул сверху под углом цилиндр, который предварительно водрузил на мои золотистые волосы. Отошел на шаг назад и оглядел работу. Когда он отступил, я увидела, что отступило назад его отражение в зеркале, и отражение того отражения в другом зеркале тоже отступило; вся зрительская аудитория, состоящая лишь из Зиро, восхищалась преобразованием, которое посредством череды зеркал выявляло во мне дважды подставную личину. Молодой щеголь, бодлеровский франт, такой элегантный и нарядный в своем парадном костюме… На первый взгляд, в перевернутом мире зеркал я вновь стал самим собой. Однако маскарад затрагивал не только внешность. Под маской маскулинности я носил другую маску – женского начала, маску, которую у меня уже не получится снять, сколь бы отчаянно я ни старался. Я был мальчиком, замаскированным под девочку, а теперь снова замаскированный под мальчика, как Розалинда в елизаветинском Арденнском лесу. Наконец-то мы доиграли скучную пастораль.

Я лишь изображала того, кем была прежде, и вмиг догадалась, что Зиро планирует завершить представление свадьбой, официальной развязкой всех пасторалей.

Схватившись за пуховку с ручкой из слоновой кости, он выбелил мне лицо пудрой, перхотью упавшей на плечи. Потом взял заячью лапку, которую Тристесса хранила, видимо, на удачу, и размалевал щеки румянами так, что двуцветное лицо приобрело потерянный, как у Пьеро, вид. Девушки, временно успокоившись, расселись вокруг, восхищаясь тем, что он со мной вытворял.

Бетти Буп тоже порылась в вещах и теперь волочила за собой длинный отрез белого атласа, вышитый мелким жемчугом; Бетти Луэлла сняла с полки коробку и извлекла два метра пены – фаты из тюля. А Крошка, хихикая, обнаружила под стеклянным колпаком тиару из жемчуга и флердоранжа.

Затеяли подготовку к свадьбе.

Связав за спиной руки, Тристессу стащили за волосы по винтовой лестнице, где он сосчитал все ступеньки, до его личной гардеробной, нанесли такой же, как у меня, красно-белый макияж, а потом сунули его податливые конечности в подвенечное платье из белого атласа, которое он последний раз надевал тридцать лет назад, дай бог вспомнить… да, в той жуткой сцене свадьбы в «Грозовом перевале». Бетти Буп в прошлой своей жизни работала подмастерьем у парикмахера в Канзас-Сити; она нашла щетку, расческу, коробочку с черепаховыми шпильками и энергично накинулась на всклокоченную густую копну волос Тристессы и смеялась, когда дергала за колтун так больно, что тот вскрикивал. Девушки внимательно наблюдали, как наряжали невесту, выкрикивая оскорбления и грязно ругаясь.

Впрочем, по мере того как Тристесса становилась красоткой, пальцы Бетти Буп незаметно смягчились. В зеркале Тристесса видел, как суровые руки мучительницы заново выстраивали эффектный вымысел – его красоту. Шаг за шагом, будто по волшебству, он начал превращаться в свое отраженное «я». Наклонившись вперед, Тристесса критически изучил отражавшийся в зеркале романтический фантом, с еле заметным смятением и светящейся гордостью в глазах.

– Разве не каждая мечтает пойти под венец в белом? – рискованно насмехаясь, задала невинная невеста риторический вопрос всей честной компании; Зиро, оскалившись, тут же шарахнул его по плечам концом хлыста, и чары развеялись.

Гарем вмиг закидал Тристессу помадой и баночками с румянами и тенями, измазав атласные юбки грязными полосами. Зиро, куражась, схватил его за руку мертвой хваткой и то ли провел, то ли протащил вниз по лестнице в Чертоги Бессмертных, где нам надлежало пожениться; я с цилиндром в руке плелась позади.

Стеклянное ложе Тристессы должно было послужить алтарем. Бетти Буп зажгла пару свечей и расставила по сторонам кровати. Центрифуга здания разметала расчлененные восковые фигуры по полу, но девушки поспешно собрали конечности в кучу и рассадили получившееся рядами, нарочно прислонив друг к другу, лицом к импровизированному алтарю; так у нас появились и свидетели, и целый приход. Однако собирали все наугад, поэтому голову Рамона Наварро прилепили к телу Джин Харлоу, одна рука была вовсе от Джона Берримора-младшего, другая от Мерилин Монро, а ноги пожертвовал кто-то еще.

Тристесса, которого периодически пробивала дрожь, словно он видел дурной сон, стоял в углу, спрятавшись за фатой, а я, полностью смирившись с происходящим «цирком», ждала следующего акта в этом дурдоме: здравомыслие мне отказало, жизни оставалось не больше, чем в восковых фигурах. Дом подрагивал, вращаясь по кругу; партия Чайковского для струнных практически стерлась с поверхности пластинки, хотя ритмические шелестящие звуки еще разносились по зданию. Девушки из гарема должны были выступать в роли подружек невесты, а сам Зиро – нас женить; он набросил на себя медвежью шкуру из вестибюля и натянул оскаленную морду как маску.

Когда импровизированных свидетелей рассадили, а девушки в разноцветных лохмотьях, хихикая, собрались позади Тристессы, словно ведьмы на шабаш, Зиро встал перед алтарем и жестом велел мне приблизиться. Каин, ищейка, семенил за мной следом, выполняя роль дружки; Тристесса не двинулся с места, застыл как вкопанный, поэтому девушки всей гурьбой, от души его подтолкнули, и он, споткнувшись, рухнул на пол перед Зиро, укутанный в облако тюля. Я решительно преклонила колени, и Зиро соединил наши руки.

Укутанный в меха Зиро, выдав весь репертуар звериных звуков, как ни странно, решил заговорить и спросил у меня, возьму ли я эту женщину в жены.

Хотя рот пересох, я поднатужилась и, запинаясь, произнесла «да». Но Тристесса улетел в мыслях куда-то очень далеко, когда Зиро спросил его, возьмет ли он меня в мужья; перед алтарем находилась лишь его немая оболочка, и Зиро пришлось садануть Тристессу в живот, чтобы вытянуть хоть какой-то невнятный ответ, скорее крик боли, а не согласие. Потом мне следовало надеть ему на палец кольцо, и я воспользовалась тем, что дал, женившись на мне, Зиро; ничего другого под рукой не оказалось.

Итак, он провозгласил нас мужем и женой, хотя на этой церемонии оба могли считаться одновременно и женихом, и невестой.

По приказу Зиро я встала на цыпочки и поцеловала Тристессу в губы. Он не пошевелился; с таким же успехом я могла поцеловать покойника. Гарем в это время забрасывал нас клочками изодранной Библии. Однако его глаза блестели, как мокрые камни, и, несмотря на свою страсть, я ужаснулась: ты слишком близко дружил со смертью.

В тот судьбоносный момент, когда мои губы коснулись твоих, первобытные страхи заполнили мое сердце. Надев тебе на палец обручальное кольцо, я попала в перевернутый мир. И ты, и я, мы оба заселились в искусственные тела, мы оба появились друг перед другом дважды переодетыми, такая вот наивысшая форма мистификации, мы даже сами себя не знали. Обстоятельства вынудили нас покинуть сущность, данную при рождении; почти не люди, мы трансформировались под действием мнимых универсалий мифа, и наши тени теперь длиннее, чем у обычного человека; мы – отражения, мы сотканы из послезвучий. Послезвучия обрекли нас на любовь. Моя невеста станет отцом моего дитя.

(Матерь засмеялась, и затряслись ее объемные черные бока.)

Когда счастливая пара слилась в поцелуе, Зиро так развеселился, что потерял равновесие, споткнулся, упал навзничь и при этом звучно перднул. С лаем прискакал Каин, преисполненный малопонятного собачьего веселья. Настало время уложить молодых в кровать, и весь гарем бодренько взялся нас раздевать. Бетти Буп и Крошка забрали цилиндр и гоняли его, как мяч, вдоль рядов восковых фигур, Мэриджейн сорвала с Тристессы венок из цветов и разлохматила его собранные в пучок волосы. Зиро взял нож и раскромсал на ломтики свадебный атлас. Невесомая фата спланировала на пол. Я видела, как моя обнаженная красота отражается во вращающихся стенах, за которыми ночное небо ярко испещрили алые прожилки; тут мужество покинуло меня, и я направилась к двери.

Но Зиро меня опередил. Раздался свист, хлыст обвил мне лодыжку, и я рухнула на пол. Несмотря на протесты, Мэриджейн и Сэди оттащили меня к кровати и приготовили к жертвоприношению. Они крепко держали руки, а Бети Буп и Эмелина, схватившись за лодыжки, широко развели ноги; так широко, что я, как кусок мяса, была полностью выставлена на обозрение, сияя влажной, безупречно скроенной малиновой вагиной.

Теперь все стали загонять на меня Тристессу.

Крошка и Эпл Пай схватили его за руки, хотя непохоже было, что он хотел бежать, слишком растерялся. Зиро, корча из себя лорда, восседал на крышке гроба Джеймса Дина, укутанный в медвежью шкуру будто в плед шотландского горца; он подал знак, и Бетти Луэлла, рухнув на колени перед Тристессой, приложилась к его мужскому началу. От влажного прикосновения Тристесса вздрогнул и заплакал.

Небо к востоку прояснилось, намекая на то, что солнце вот-вот выйдет из-за горизонта.

Тристесса, изумленно уставившись на эрекцию, которую обеспечила Бетти Луэлла, хранил полное молчание. Крошка и Эппл Пай подвели его к кровати, на которой лежала я. Зиро дал ему пинка под зад; Тристесса, застигнутый врасплох, упал на меня сверху. Стеклянная кровать оказалась холодной, твердой и открытой взгляду, как вершина горы, на которой Авраам вытащил нож, готовясь принести в жертву сына своего Исаака. Тристесса, лежа на мне, приподнялся на руках и заглянул в лицо. Его глаза наполнились темным светом, и он заговорил – шелестящим шепотом, словно в горле шуршали сухие, мертвые листья:

– Я думал, что неуязвим к насилию. Думал, что стал как стекло, что меня можно лишь разбить.

Его орган, кстати, довольно крепкий, давил мне в бедро.

– Пассивность, бездействие… Что время не действует на меня, что я не умру. Меня соблазнила идея существа женского пола, как отражение. Пассивность, отсутствие существования. Быть всем и ничем. Быть оконным стеклом, сквозь которое светит солнце.

В этот момент солнце высвободилось из-за горизонта и пронзило комнату блестящим копьем. Я устала ждать. Поэтому обвила его ногами и притянула к себе. Он почти мгновенно кончил – и тут же с криком ретировался, под раскаты гнусных аплодисментов кувырком слетев на пол. Я же скукожилась на твердой постели, раздираемая неудовлетворенным желанием.

Так прозвучал финальный аккорд нашего брака.

Так моя женская сущность была скреплена печатью.

На Тристессу накинули фату и обмотали, сдавив движения; туго запеленали и подвесили этот тюк на крючок к стеклянной крыше. С каждой минутой галерею всю больше заливал свет. Попав в западню, Тристесса сначала пытался выбраться, но Зиро направил на него пистолет, и он затих. Девушки стали бегать по всей комнате, кидаться головами и конечностями восковых фигур; прихожан разогнали. Каин восторженно лаял.

Я сползла с кровати и поискала какую-нибудь тряпочку, чтобы прикрыть наготу, которой внезапно стала стыдиться, но не успела я что-то отыскать, как Зиро швырнул меня на пол и как никогда грубо взял сзади, чтобы продемонстрировать свое презрение. Сквозь разлившуюся боль я услышала, как Тристесса запротестовал против такого со мной обращения.

Тристесса? Я не могла поверить своим ушам! Интересно, как его вернули в осознанное восприятие действительности?.. Впрочем, его вежливые просьбы лишь заставили Зиро под ликование гарема еще глубже вонзаться в неподходящее для этой цели отверстие.

Меня оставили в крови и соплях и радостно побежали окончательно крушить дом, велев караулить меня псу. Я села и вытерла глаза клочком белого атласа, который нашла на полу. Перекрывая доносящиеся звуки бьющегося стекла, над моей головой заговорил Тристесса, скрюченный в коконе из тюля; наконец-то он вышел из спячки.

– Развяжи меня, – прозвучал хриплый голос выходца с того света. – Развяжи, и вместе сбежим.

А что еще нам оставалось?

– Собака…

Злобные красные глаза смотрели на меня, не отрываясь. Потом я заметила вывалившийся из разбитого окна осколок стекла, вполне годный для того, чтобы пронзить сердце или перерезать артерию. Медленно, боясь привлечь внимание пса, я буквально по сантиметрам потянулась к кустарному орудию. Когда оно оказалось у меня в руке, остальное было уже не сложно. Я свистом подозвала эту тварь, почесала за ушком, обцеловала всю морду и вонзила стеклянное лезвие в шерстистое горло. Пес, издав булькающий звук, мотнул задними ногами в воздухе и сполз, бездыханный, с моих рук на пол.

Протащив по полу гроб, я забралась на него, чтобы разрезать силки Тристессы мечом, которым только что заколола собаку. Он выбрался и встал рядом, рассеянный, изумленный.

– Как тебя зовут?

– Эва, – ответила я. – Как Ева.

– И откуда ты взялась?

– Из Беулы. Бежим!

Мы помчались по винтовой лестнице вниз, и я хотела сразу сбежать из этого дома, но Тристесса жестом попросил задержаться; оставалось какое-то дело. В зале управления в чреве особняка при виде разметавшихся по полу бренных останков своего слуги он захлебнулся в рыданиях, затем подошел к пульту управления и выбрал какой-то переключатель. Мы побежали обратно к вестибюлю, а дом стал стремительно набирать обороты. Медвежьи шкуры взлетели с пола и носились по кругу, с грохотом вываливались разбитые окна.

Спрыгнув с балкона первого этажа, мы приземлились вверх тормашками на заросший газон. По дороге к вертолету Тристесса порезал ногу о разбитое стекло; позади тянулись заляпанные кровью следы.

В воздухе летали осколки стекла и раскуроченная мебель; дом вращался с такой скоростью, что в стоячей воде бассейна отражалось лишь блестящее пятно. Тристесса, обернувшись, вдруг замедлил шаг, словно впал в транс. Остановился и, сколь сильно я ни тянула его за руку, не двигался. Застыл соляным столпом, как жена Лота.

Какофония. Поверх механического лязга во время крушения этой диковинной махины я слышала до смерти перепуганный визг Зиро и его гарема. При каждом обороте я видела, как они беспомощно цепляются в те металлические балки, что остались целы. Искусственно вызванное торнадо срывало с них одежду, слегка подбрасывало тела, и они парили в воздухе. Какая-то из девушек – думаю, Крошка, самая маленькая, – перестала сопротивляться вихрю и, отпустив руки, полетела вслед за черным бархатным платьем, которое успел содрать с нее ветер. Крыло из черного бархата устремилось вверх, развернувшись словно черный флаг в поддержку свободы и отчаяния, черный флаг победы духа… даже в такой катастрофической ситуации дворец Тристессы взял верх над своими осквернителями. А потом и огромный черный флаг, и Крошку швырнуло в небо, и по безнадежной траектории они исчезли где-то очень далеко, в песках за стенами.

Одна за другой бедняжки стали сдаваться; силы были на исходе, и руки ослабли. Крики жен напоминали ломающиеся ветви. Дом вышвыривал их в воздух как тарелки для стрельбы; сначала они устремлялись в полет, затем падали. Я взяла Тристессу за руку и потянула; вокруг летали осколки, и нам все еще грозила большая опасность, но он не отрывал взгляда от зрелища грандиозного жертвоприношения этой башни из стекла, выстроенной по собственному образу и подобию. Близость катаклизма его не волновала.

Зиро все еще цеплялся за стальной каркас винтообразной лестницы. Из одежды на нем почти ничего не осталось, и обнажилась привязь из кожаных ремней, державших его деревянную ногу. Лицо искажало негодование. Он крутился, крутился и крутился.

А потом дом стал опрокидываться.

Металлический стержень под напором напряжения и скорости наклонился, как Пизанская башня. Получив гигантскую трещину и поворачиваясь уже медленнее, вся конусообразная спираль стала клониться к бассейну, словно хотела напиться. Предметы мебели, части восковых тел, стеклянные глыбы, все, что оставалось внутри этого остова из ребер, скатилось в воду, обдав нас брызгами с ног до головы. Затем по дому пробежала резкая дрожь, и управляющий механизм вышел из строя.

На поверхности обнажились, словно редьку вытащили, металлические корни, которые уходили глубоко под землю; бетонное основание, разворотив все вокруг, перевернулось набок. Раздался мощный звенящий удар – оголенный стальной каркас рухнул в воды бассейна, увлекая за собой Зиро, поэта; возмущенная волна разбилась о наши головы, стекла по лицам и на обратном пути к своему источнику попыталась утащить нас за собой.

Повисла бескрайняя тишина.

Тристесса закрыл тонкими руками лицо, словно протирая глаза, потом с непроницаемым выражением обратил взор на свое мужское достоинство, словно раньше его никогда не видел. Повторное открытие собственной принадлежности к мужскому полу выбило Тристессу из колеи; это находилось за пределами его понимания.

– Сначала, – стал объяснять он, – я прикреплял свои органы скотчем к промежности, чтобы впереди было ровно, как у юной девушки. Спустя годы новая личина стала моей природой, и надобность в подобных хитростях отпала. Когда родилась моя сущность, внешность приспособилась сама собой.

Вышло раннее солнышко, и я могла осмотреть заброшенный парк, где был построен дом. Гибкие роскошные деревья и растения, кустовая китайская роза, переливающиеся лилии, зеленоватые, словно уже сгнившие орхидеи; глухонемой азиат наверняка орошал их ежедневно, из шланга, водой из бассейна – все вокруг буйно заросло бесцветной сорной травой. Прекрасной зелени приходилось непрерывно бороться за жизнь, а так как поливать ее теперь было некому, она, в отсутствие заботы, скоро увянет и погибнет. Быстрый темп жизни этого континента укротит затопленный остов дома с винтовой лестницей, превратив его в руины еще до того, как наше дитя впервые шевельнется у меня в животе. Кто мог здесь жить, какие великаны его построили?..

Тристесса, увязнув в грезах, неотрывно глядел на бассейн, где на поверхности враз присмиревшей воды плавали останки дома: медвежья шкура, хромированные детали кофейного столика, пластинки с застывшей музыкой, отрубленная конечность, а может, пара конечностей кого-то из Бессмертных. Выскочило на поверхность позолоченное туловище и поплыло, отважно выставив к небу земляничные соски; вряд ли можно было определить, кому из женщин они принадлежали. Крышка стеклянного гроба с кучей восковых роз. Голова с прожилками промокших светлых волос, заляпанная грязью и сорной травой, – нос сломан, один из двух голубых глаз выпал из глазницы, зато на лице сияет бессрочная улыбка…

Затем, сквозь мусор всплыл самый странный предмет из всех карикатурных обломков: деревяшка Зиро.

Я энергично затрясла своего спутника. Он обратил на меня ликантропический взгляд.

– Я уже позабыл твое имя и откуда ты.

– Меня зовут Эва, – напомнила я. – Я родилась в Беуле.

– Когда-то у меня была дочь, – произнес Тристесса из глубин гипнотических видений. – Если бы она осталась жива, то была бы твоего возраста. Но ее сожрали крысы. Пойми, Ева, даже если я все забыл, я все понимаю – потому что, видишь ли, умею читать по слезам. Они текут по щекам, прокладывая линии нашей судьбы. По слезам я предсказываю будущее; и позволяю стеклу литься так же, согласно судьбе, печально. Я позволяю стеклу принимать форму моих слез, потом обращаюсь к предсказаниям, так и веду свою личную хронику.

До меня дошло, что он слегка не в себе.

Я провела его в вертолет и усадила сзади на подушки среди шкур. Аппарат, кашлянув, взмыл в стальное небо, а мой пассажир глядел из окна на руины собственного дома с кротким видом постороннего зрителя. Его, или ее, как будто подняли в театре на тросе – имитация побега со сцены, из самовозведенной усыпальницы. Тристесса оглядывался с изумлением Лазаря. Утреннее небо неприветливой пустыни белело, словно присыпанное мукой. Наши припудренные лица горели косметическим румянцем. Мы были одни, и мы были вместе. Женаты.

– Расскажи о своем детстве, – попросил он довольно спокойно. Раскинувшийся внизу парк превратился в крохотную точку, а скалистый хребет позади скукожился до темной полосочки на непроторенных песках.

Все мое внимание сосредоточилось на управлении дрожащим вертолетом. Аппарат хрипел и выписывал кренделя, двигатель не слушался, совсем как упрямая лошадь. Да и что я могла ответить? Что меня скроили из ненужной плоти, принудили к новой жизни посредством мудреных лекарств, что мое милое личико сшито из кусочков кожи с очень болезненных мест, а конкретно, с внутренних поверхностей моих бедер? Поэтому я пробурчала что-то маловразумительное, а Тристесса вскоре и вовсе забыл, что начал этот разговор. Устроившись на подушках, он с тихим довольством смотрел из окна.

Он, она… Ни то, ни другое тебе не подходит, Тристесса, сказочное создание, величественное, безукоризненное, скроенное из света. Единорог в стеклянном лесу. Ты с компьютерной точностью изготовил свою личную систему символов; ты подверг себя бесплодному перерождению, доверился пустыне, той части континента, что слилась с нерациональной и нелепой красотой твоей живой души, запертой в стеклянном особняке, аллегория целомудрия в средневековом рыцарском романе.

– Часами, днями, годами она бесконечно блуждала внутри себя, но так никого и не встретила, – промолвил Тристесса. – Она отдала себя этому миру целиком, а потом обнаружила, что ничего не осталось; я был разорен. Она бросила меня умирать, и я укрылся от холодного ветра одиночества ее лохмотьями. Время тянулось бесконечно долго. Та, что была так прекрасна, меня уничтожила. Одиночество и печаль, вот что выпадает на долю всех женщин.

Вертолет ни с того ни с сего просел метров на шесть; мы ухнули вниз, словно набитые свинцом, но я уперлась в штурвал, мотор взревел, и машина выправилась.

– Я заставила себя распутничать всеми возможными способами, хотела стать шлюхой; я продавалась за гроши в самых жалких барах, где в древесных опилках на полу слюна смешивалась с кровью и спермой. На Пиратском Берегу кровати застилали клеенкой, чтобы мужики, дергаясь, не рвали простыни каблуками. Деградация – самый коварный наркотик. Но они не могли сделать со мной ничего такого, что я уже не представляла в голове… Крысы сглодали мою крошку, не оставив ни косточки.

Что именно он оплакивал – то, что ничего подобного с ним не происходило и ему оставалось лишь воображение? Ведь чем он был, по сути? Великим артистом, изображающим женщину, изначально лишенным ее жизненного опыта.

Как же сильно он любил и ненавидел женщин, чтобы позволить Тристессе быть такой прекрасной и при этом заставить ее так страдать!

Я не узнала ни его настоящего имени, ни причину, по которой он решился на дикую трансформацию. Не знаю, кто еще мог быть причастен к столь грубому искажению фактов, какие киномагнаты, какие гримеры, какие преподаватели драматического искусства смеялись ироничной шутке, которую сыграли с целым миром? (И какая злая насмешка, что Тристесса, в итоге, воплощала романтизм!)

Помню, в СМИ на основании ее имени – Сент-Анж – уверяли, что она франко-канадского происхождения. Я попробовала обратиться к нему по-французски, но он лишь захлопал глазами. Его волосы разметались, как у пророка; от его холодных поцелуев знобило. Все, что я знала, разложилось в арктическом холоде твоих объятий – белых, безмолвных. Тристесса с безграничной нежностью поцеловал мои нижние губы и сказал, неожиданно ласково и мило: «Кто бы мог подумать, что такая скромная дырочка способна дарить такое громадное наслаждение!» Он сошел с ума, этот старик с длинными, белыми, как у Иезекииля, волосами.

Наступил полдень, солнце стояло в зените, прямо над головой. Движущаяся тень вертолета бежала по местности, которая становилась все более запущенной. Позади нас, куда ни глянь, рябчатый от ветра мелкий песок, впереди – крепостная стена из скал, и нигде ни намека на населенный пункт, на жизнь. Мотор стал тужиться, не предвещая ничего хорошего, – похоже, кончалось топливо. Не оставалось иного выхода, кроме как броситься на беспощадную грудь этого вывернутого вверх дном океана, где в скором времени нам суждено умереть.

Аппарат ткнулся в мягкий песок, забрызгав окна мелкодисперсной светлой пылью, и замер. Мой спутник, издав неистовый крик, выпрыгнул из кабины, запрокинул голову и простер руки к небесам в позе ветхозаветного пророка. Солнце запылало на кончиках его волос. Взывая к небу и тишине, он ждал, а я принялась сооружать укрытие от солнца: растянула индийские одеяла Зиро на распахнутых дверях вертолета, а под ними разложила подушки. Райский уголочек в тени. Меня мучила жажда. От мысли о том, что к утру нас ждет смерть, я возбужденно подрагивала. Я позвала Тристессу, но он молился и не слышал меня, и я прилегла на подушки.

Сухой жар нещадно драл горло и нос. Дышать было почти невозможно, навалилась смертельная усталость. Я бросила взгляд на свои вялые конечности, запорошенные песком, словно золотистой мелкой пудрой, и подумала, как же прелестно я выгляжу! Словно пряничная женщина. Ешьте меня. Проглотите меня.

Так мы и оказались то ли в самом начале, то ли самом конце мира, и я в своем роскошном теле сама стала плодом древа познания; меня это знание и сделало, я – рукотворный шедевр из кожи и костей, технологичная Ева собственной персоной.

Я смотрела на себя. Я любовалась собой. Я дотронулась до своей стопы, ликуя от самовлюбленного блаженства при виде ее изящества и малого размера. Рукой первооткрывателя я провела вдоль упругой линии голени, бедра. Мои золотистые волосы чувственно, небрежно перевалились через подушку. Я помню ту подушку; она обшита индийским хлопком красного, желтого, синего цветов с вставленными зеркальными кругляшками, отчего казалось, она вот-вот зазвенит. Еще была подушка с черно-коричневым узором «турецкий огурец». Еще одна, индейская, сотканная вручную с абстрактным рисунком. Четвертую скроили из гигантского американского флага. Все эти подушки были заляпаны едой, напитками, слюной, запекшимися выделениями, все замусоленные, все отдавали куревом. Сквозь переплетения и складочки хлопковой крыши светило солнце, складывая цветочные узоры из более темных линий на сетчатой тени.

Наконец Тристесса неохотно признал, что небеса не дадут ему ответа, и, успокоившись, склонил голову, словно тишина сама по себе уже служила ему наградой.

– Иди сюда, в тень, – хрипло прошептала я.

Он подошел ко мне. Я знаю, кто мы: мы оба – Тиресии.

Чуть недоумевая, чуть волнуясь из-за наличия мужского органа, которым он теперь владел, Тристесса с опаской подошел ко мне – так единорог на гобелене в музее Клюни незаметно придвигается к Богородице. Солнце, преодолев высшую точку, теперь освещало его сзади; на секунду мне показалось, что вокруг Тристессы образовался ореол, какой исходит от божественных фигур – нимб или мандорла, небесная рампа. У компании «Метро-Голдвин-Майер» всегда девизом было: «Больше звезд, чем на небе». Этот преобразующий свет скрывал наготу Тристессы как одеяние; будто сама плоть сделана из света, столь иллюзорная, что лишь феномен инерции зрительного восприятия мог объяснить его здесь присутствие. Он слишком сроднился с привычкой вводить зрителей в заблуждение; внешность доработала сама себя и стала жизненным кредо. Его тело почти мерещилось.

А тем временем он целомудренно преклонился передо мной, как единорог, и водрузил мне на колени свою страдающую галлюцинациями голову, причем очень осторожно, словно и не часть тела, а нечто хрупкое, взятое взаймы, что следовало старательно оберегать. Тристесса прильнул щекой к моей коже, и зыбкая копна волос легла мне на живот; так ложатся сброшенные в период линьки перья, белые крылья большой мертвой птицы, унесенной порывом штормового ветра в глубь материка, истинного бодлеровского альбатроса. Белизна его локонов отливала всеми оттенками от лунно-багряного и молочно-зеленого до светло-розового; я, вытянув руку, сначала дотронулась до этой густой копны, а потом, как ненасытная любовница, схватила локоны полной пригоршней и притянула голову к своей груди.

Он лизнул мой правый сосок и накрыл вторую грудь левой рукой. Обомлев от сильного желания, я боялась каким-либо резким недвусмысленным жестом случайно спугнуть его, чтобы он не умчался стремглав на своих длиннющих журавлиных ногах, поэтому позволила себе лишь легкий вздох удовольствия. Тристесса нежно прикусил правый сосок и, поскольку эрекция не заставила себя ждать, рассмеялся грудным смехом; бедрами поймав мужское достоинство, я сжала его, но легонечко: я хотела растянуть удовольствие, я хотела получить такое женское наслаждение, от которого теряешь голову и растворяешься в небытии, какое я видела, но никогда не испытывала. Свободной рукой он стал ласкать мою чувствительную, восхитительную темно-лиловую жемчужинку, вставленную Божьей Матерью в красновато-коричневое влагалище.

Он и я, она и он, мы – единственный оазис в этой пустыне.

Магия воздействует на мир через плоть. Посредством плоти воссоздается этот мир.

Он сказал мне, что близость со мной пахнет сыром, нет – не совсем сыром… тут же стал рыться в позабытой сокровищнице языка в поисках метафоры, хотя, в конце концов, от образности ему пришлось отказаться, он смог лишь обозначить, что запах был сладкий, но прелый, а еще солоноватый… запах древнего моря, будто внутри нас плещется океан, из которого на заре времен мы все и вышли.

Речь и язык – разные вещи. Разве можно отыскать слова, эквивалентные немой речи плоти, когда в пустыне, под пятнистым навесом, на ложе из грязных подушек из двух наших «я» сложилось одно? Одни, почти одни, в сердце этой невообразимой метафоры бесплодия, где на звездно-полосатом флаге мы зачали наше дитя… Впрочем, мы заполнили древнее одиночество всем тем, чем были сами, или могли бы быть, или мечтали быть; мы переносили все вариации наших «я» на наши тела, на наши «я» – разновидности жизни, идеи, – которые во время объятий казались самой сутью наших «я»; и достигли сути бытия в концентрированном виде, словно вне бездонных поцелуев и взаимопроникающего секса мы вместе создали изумительного гермафродита, способного на платоническую любовь, целое и идеальное существо, к которому Тристесса с нелепым и трогательным героизмом так долго единолично стремился; мы вызвали к жизни такое существо, которое останавливает время в самосозданном бессмертии любовников.

Часы любви остановили все другие.

Съешь меня.

Потреби меня, уничтожь меня.

Мужчиной я и не догадывался, что такое оказаться в женской шкуре, внутри наружной оболочки, которая так четко, так своевременно фиксирует каждое, пусть и мимолетное, ощущение. Его поцелуи били трассирующими пулями по моим рукам. Мое тело не слушалось, да оно и принадлежало только ему; но даже тогда я видела, как на светящемся полотне его лица всполохами проигрываются фрагменты старых фильмов, такой вот театр теней на голых костях – я бы узнала твой череп, Тристесса, на Голгофе, хотя ты, похоже, обладаешь сотней лиц, ведь ты способен за мгновенье изобразить множество эмоций.

Мы присосались друг к другу как к бутылке с водой, поскольку пить больше было нечего. То уступчивый, то мужественно-непреклонный, ты лежал подо мной, и по государственному флагу США метались белые волосы, эти волосы тянули за собой голову, и так, и этак; я нещадно, с каким-то атавистическим наслаждением придавила тебя сверху, но стеклянная женщина, которую я увидела под собой, под натиском страсти разлетелась вдребезги, а осколки вновь слились в мужчину, который меня и одолел.

На пороге оргазма мне почудилось, что я бегу по небольшим, обшитым панелями помещениям, соединенным между собой; они выглядели абсолютно реальными, но потом вдруг рассыпались под давлением тех плотских впечатлений, для описания которых нужен иной язык – намного более точный, чем речь, знаковая система. Бог знает откуда в моей голове взялась эта анфилада комнат; коричневые панели, зажженные свечи и, да, белые розы. Хотя помещения казались до боли знакомыми, я не знала, ни что это такое, ни что это значит. Я задохнулась от несказанного удовольствия, но и твое тело забилось в загадочном эквиваленте оргазма, что растворяет личность. А после наши мокрые от пота тела – пока мы лежали, не двигаясь – обсыхали под лучами солнца.

Мужское и женское – соотносительные понятия, одно подразумевает другое. Наверняка наличие одного из этих признаков, как и его отсутствие, имеет под собой здравую суть. Но какой должна быть природа мужская, а какой – женская? Подразумевают ли они деление на мужчин и женщин? Как это связано с ненавистным органом Тристессы или с моими собственными заводскими разрезами и грудями машинного производства? Не знаю. И хотя я побывала в шкуре и мужчины, и женщины, мне до сих пор неведомы ответы на эти вопросы. И до сих пор они ставят меня в тупик.

Косые лучи заходящего солнца создали алхимическое золото. Любовь уже не могла поддерживать наши силы, нас мучил голод, жажда; кожа пылала и саднила, тут не до радостных утех. Не то чтобы мы друг другом пресытились – я была женщиной, поэтому ненасытной, он был ненасытным, как женщина – однако невоздержанность иссякает. Наступила холодная ночь, и мы, сплавившись кожей, прижались друг к другу в кабине вертолёта.

Так много звезд! И такой лунный свет! Его достаточно, чтобы алхимики разложили на составляющие содержимое тигеля, свершили свой ритуал, который, по словам чеха Барослава, может происходить исключительно при поляризованном свете, например при свете, отраженном в зеркале, или при свете луны. Я никогда не видела такой богатой, чистой и круглой луны. Луна отбелила на небе весь мрак, и ночь теперь казалась негативным отображением дня, или даже просто днем, только прохладным и без красок. Тишина стояла полная, и в плоской безликой пустыне было заметно, как чуть скруглялась земля; мир демонстрировал нам свою круглую форму, и мы видели весь ободок горизонта целиком, причем так близко, что, казалось, можно достать до него рукой. Накинув шкуры на плечи Тристессы, я, соответственно, накрылась и сама, поскольку лежала к нему впритык. Раньше ни в мужском, ни в женском обличье я не понимала, как можно утешиться плотью.

– Под утро, – сказал он, – возможно, выпадет роса. Мы слижем ее и взбодримся.

Голос затух в его пересохшем горле. Жажда и порывы бурлящих чувств, владевших мною весь этот нескончаемый день, выбили меня из колеи. Выглянув в окно кабины, я решила, что мы высадились на грудь какой-то жемчужины, такой белоснежной и набухшей выглядела песчаная поверхность; затем решила, что мы, наверное, приземлились на одну из моих грудей, на левую… А потом я вспомнила операцию, хирурга, который ее провел, и хотела рассмеяться, – какую шутку я сыграла с Матерью: взяла и влюбилась. Однако в горло попал песок, и режущая боль перенесла меня из одного видения в другое, туда, где шкуры, лунный свет и руки сумасшедшего красавца, обнимающего меня так нежно, словно я воплощение луны.

Но самое прекрасное было то, что мы медленно умирали. Выпивая нас по капле, пустыня мумифицирует убийственную красоту наших объятий; от меня останутся лишь густые волосы, браслетом обрамляющие его скелет.

Тристесса заговорил, и в голосе уже чувствовалось, что пустыня медленно его умерщвляет.

– Я выходил из-за дырявого занавеса, а в это время толстый черный пианист-сифилитик складывал безгранично душераздирающие блюзы. Я надевал красные перчатки, красную маску и черные чулки. Из-под занавеса сначала показывались мои ноги; зрители барабанили по столам кулаками, стучали стаканами и кричали как баньши, требуя продолжения. Занавес медленно полз вверх, открывая меня сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром; потом я танцевал, а они пронизывали меня стрелами взглядов и стонали как грешники в аду. Заблудшая у меня душа. Тристесса – поселившаяся во мне заблудшая душа – так долго во мне жила, что я не помню времени, когда был один; однажды, когда я себя рассматривал, она вторглась в зеркало, как налетает под знаменами войско, а потом проникла в меня через глаза. Когда смотришь на меня, Ева, прикрывай глаза.

Он провел по моему лицу ладонью, пальцы которой еще украшали кольца Тристессы, очень, очень нежно; однако прикрывать глаза я не стала, потому что на его лице прочла, как я прекрасна.

– Она была юна, с хвостиками на голове и в маленьком переднике с половинкой пряника в кармане. Кусочек, отгрызенный от этой половинки, оставил после себя рифленый контур зубов, которые его обкусали. И надо же, съели крысы; бедная крошка! Дом был очень старый! Комнаты огромные, холодные, темные. Ее умершую мать хоронили в белом подвенечном платье, всю в белых розах, да, ложе устлали белыми розами, не камелиями, они цвели позже; так она и бродила по бульварам несбывшихся надежд, пока сама не превратилась в мечту.

Получается, он описывал условный жизненный план, к которому приклеил бирку с надписью «Тристесса». И теперь выслеживал ее в кулуарах искусственной памяти, и снова его добыча сама стала охотником. Он существовал в ее образе; она же, как женщина, никогда не была реальностью.

– Как-то раз в одном шатре я исполнял танец с акробатическими элементами. Между началом и концом я проложил самосозданную линию силы тяжести и сам стал натянутым канатом, по которому балансировал на пальцах ног, помогая себе широченными рукавами, наполненными темнотой. За моим номером выступали гномы, боровшиеся в грязи, а до меня – дрессированная лошадь правым копытом подбирала на слух простые мелодии на специально сконструированном пианино. В Клондайке старатели забрасывали меня золотыми самородками, и я думал: «Как славно быть женщиной».

Он ужасно страдал от своих воспоминаний, но он ведь их и придумал, чтобы заставить себя страдать. Возможно, в этой вымышленной автобиографии попадались крупицы фактов, однако она никак не увязывалась с историей Тристессы, которую я наблюдала в старых кинотеатрах, давно уничтоженных. Луна затухала, проявлялись звезды. Мои глаза наполнились маревом озер, а наша лодочка плыла по этому неплодородному морю, приближаясь все ближе и ближе к вечному небытию. И снова его пальцы стали исследовать безупречную фактуру кожи на моей груди, и снова я открыла для него затвор шлюза в своем внутреннем море.

– Но никогда, да, никогда я не попадал в такого рода передряги, как бы красиво ни танцевал, и какие бы смертельно опасные прыжки на трапеции ни исполнял. Я никогда не селился в подобной пещере и никогда не думал, что такой маленький рот может петь так громко…

Отбросив шкуры, мы обнялись на снежных барханах, сгорая от возбуждения и страсти, а вверху, мерцая, двигались по кругу звезды. Когда мне в лицо брызнули водой, я не проснулась, решила, что все еще сплю, такой это был благословенный, освежающий ручеек. Затем вода оросила нас еще раз, потом еще, и я стала слизывать ее пересохшим языком с кожи Тристессы. Призматические капли скапливались на бровях, стекали по щекам, и я подумала, что мы превращаемся в воду и потому сможем напиться вдоволь.

Вдруг руки в черных кожаных перчатках схватили Тристессу за плечи. Его выкрутили из меня, словно пробку из бутылки.

Я разочарованно и одновременно возмущенно закричала.

На меня вылили еще одно ведро воды, а следом, приглушив крики, накинули одеяло. Через пару секунд я пришла в себя. Лежу, не двигаясь, застыв от изумления; под одеялом я словно «в домике», а снаружи доносится резкий хруст каблуков и чей-то отрывистый голос, отдающий приказы.

Этот голос, несмотря на резкие согласные, иногда срывается на визг. Странный голос, безликий; приказы, что он отдает, скрывают их автора. Я слышу тихие упреки Тристессы, но не могу разобрать, что именно он говорит; приподнимаю краешек одеяла, хочу подсмотреть, и тут же руки в перчатках хватают меня за запястья и защелкивают наручники.

Перед тем как убрать одеяло, меня заставляют надеть спецовку механика, которая случайно завалялась у них в джипе, ибо они не в силах видеть меня голой.

Мы в плену.

Мы с Тристессой, надежно скованные наручниками, стояли в центре круга, который образовали пятнадцать джипов, направивших на нас лучи фар. Нас обоих осмотрел какой-то сержант, одетый в темно-зеленые брюки из плащевой ткани и подходящую по цвету рубашку апаш из плотного хлопка с короткими рукавами; на голове у него остроконечная шляпа, чтобы он отличался от остальных, кто в фуражках. Все носили до блеска начищенные ботинки из коричневой кожи, щетинились стволами и пулеметными лентами. Подстриженные под ежика, они сияли чистотой, как надраенный сосновый стол на традиционной фермерской кухне.

В этом безукоризненном ополчении состояло, наверное, человек семьдесят. В положении «вольно» солдаты пялились на нас с детским удивлением и – надо признать – отвращением. У каждого на шее на железной цепочке болтался железный крестик. И всем на вид было не больше тринадцати.

Нас, связанных, крепко держали молодые руки этих солдат; они предприняли все меры предосторожности.

На Тристессу накинули сержантский китель, и он выглядел как Кассандра после падения Трои; по всклокоченным волосам струилось несчастье.

Затем появился Полковник – вышел из джипа, где, скрытый от наших взоров, наблюдал за происходящим. Дружно защелкали каблуки, солдаты вытянулись по струнке. В темных очках, несмотря на глубокую ночь, Полковник был одет в точности как сержанты, только щеголял голым торсом. Впрочем, не совсем голым; его грудь покрывала профессиональная татуировка, выполненная в ярких красках – копия «Тайной вечери» Леонардо; когда он ходил, шевелилась кожа, и лица Христа и его учеников двигались. Жуткое зрелище. Ботинки Полковника были отделаны золотом.

Он приблизился к нам энергичным шагом, и я в невольном почтении рухнула на песок, поскольку меня пнул сержант. Однако Тристесса, как его ни колотили, устоял, пусть и угрожающе раскачивался, будто красивая статуя перед падением.

– Я – Христова плетка! – заявил Полковник.

Войско в унисон заорало «Алилуйя!» высокими мелодичными голосами. В необитаемой тишине они храбро подняли довольно сильный шум.

– Блуд! – Возмущенный голос Полковника полез на октаву вверх и на последней ноте сорвался.

Он был самым старшим, ему было четырнадцать. Внимательно рассмотрев меня через темные очки, Полковник проинформировал присутствующих, что Христос простил уличенную в прелюбодеянии женщину; он приказал дать ему ключ, расстегнул наручники, выбросил их широким жестом и велел мне удалиться и больше не грешить.

Зато Тристессе Полковник сообщил, что Библия умалчивает, как в этой ситуации поступить с мужчиной; к тому же старику не пристало носить такие длинные волосы. И потребовал машинку для стрижки волос. Солдаты принялись бить Тристессу рукоятками револьверов, и он со стоном рухнул на колени. Мне оставалось лишь беспомощно наблюдать за его мучениями, так как меня крепко держали и я не могла пошелохнуться. Скрестив руки на груди, Полковник сделал шаг назад, пока цирюльник состриг белые волосы Тристессы, а потом, сходив за водой, кистью и мылом, намылил его череп и обрил практически налысо. Ночной ветер трепал мягкие бледные пряди по песку, огромную кучу, белую как снег, только корни отливали желтоватым, словно пожухлые. Тристесса, стоя на коленях, с еле заметным удивлением наблюдал за своими перекатывающимися рябью локонами.

– Я ведь не Самсон, – промолвил он необычно вкрадчивым голосом. – У меня нет силы, мне нечего терять.

Желая поднять воротник кителя, чтобы закрыть себя от чужих глаз, он вытянул длинную руку, и на ней сверкнули кольца. Полковник тут же схватил его за кисти и, сорвав украшения, растоптал их, яростно, так, что под ногами заклубился песок, прямо юный Савонарола. Тристесса изумленно уставился на свои оголенные пальцы, потом на взбешенного Полковника и рассмеялся чистейшим серебряным смехом. Несмотря на то, что его обрили и смыли с лица белую краску, несмотря на всю тезисную схожесть его черепа с эмблемой смерти, на моих глазах женская сущность взяла верх. Он полностью преобразился, воплощая теперь саму женственность, во всяком случае так, как он ее понимал. Изящным движением Тристесса встал с колен и прижался губами к губам Полковника.

Поцелуй продлился недолго. Полковник с пронзительным воплем отскочил назад. С перекошенным лицом он согнулся пополам, и его щедро вывернуло наизнанку.

Какой-то офицер тут же пристрелил Тристессу из револьвера. И меня накрыло всесокрушающей волной печали. Солдаты вырыли в песке яму – пошлую могилу для фальшивой богини; бросили туда тело и закопали, а меня под дулом пистолета заставили сесть в джип Полковника. Кавалькада машин рванула прочь по пустыне, оставляя позади, как указатель на могилу, сиротливый вертолет с висящими на петлях дверями и сооруженный наспех скромный навес, жалко трепыхающийся в меркнущем свете луны.

 

Глава десятая

Они считали, что меня обесчестили, поэтому обращались со мной очень ласково, даже налили горячего кофе из термоса, но я отказалась его пить, выплюнула и больше не произнесла ни слова. Я съежилась в углу джипа. Стучали зубы, время от времени я стонала. Полковник, скрестив руки на груди, занял место рядом с водителем. Забрезжил рассвет, и колонна остановилась; солдаты, разобрав полотенца и осмотрительно прикрывая интимные места, переоделись в шорты, а потом продемонстрировали просто драконовский план физподготовки, в мыле наматывая круги.

Я заметила, что у всех проколоты соски, и с каждого соска свисал крохотный круглый медальон из золота, блестевший на солнце. На левом медальоне написано слово «БОГ», а на правом «АМЕРИКА».

Они энергично растерлись полотенцами, а после Полковник отвел их на получасовую молитву. В машину, где я затаила свои страдания, ясно долетали его слова; он просил дать им силы и храбрости, чтобы восстановить закон и порядок в нечестивом штате Калифорния. Выглянув из джипа, я увидела, как он, взывая к Богу Сражений, играет мускулами, и казалось, что ученики Христа на его груди одобрительно покачивают головами. Выглядел Полковник сурово и величественно, но даже за те полчаса, что он разглагольствовал перед своими людьми, первые лучи солнца покусали до покраснения его белую кожу и череп, просвечивающий сквозь коротко остриженные светлые волосы. Молитвы были прочитаны, солдаты принесли из джипа керосиновые плитки, сковородки и стали готовить завтрак. Мне передали жестяную тарелку, на которой горой лежала еда; изумительный запах поджаренного бекона напомнил о житейском, о материальном, и я умудрилась немного поесть. Подобрав подливку из-под фасоли кусочком хлеба, я отметила, что проблем с провизией нет, солдаты привезли с собой огромные запасы консервов.

Полковник сидел чуть вдалеке на складном брезентовом стуле, который его помощник притащил из багажника джипа и установил перед аккуратным карточным столиком. Однако ел он ту же пищу, что и его солдаты, ясно выказывая эгалитарное наслаждение, а когда все поели, собрал своих людей на жизнерадостную молитву – не солдат, а воинов. Пока они подогревали в канистрах воду, чтобы помыть посуду, сержант демонстративно провел меня к Полковнику.

От страха я вытянулась по стойке «смирно». Какой же у него детский и уступчивый подбородок, какой изящный, пусть и чуточку пухлый рот! Я перестала бояться, когда поняла, что мое чувство к нему, чувство сожаления и заботы было – кошмар какой! – материнским. Я догадалась, что он, скорее всего, младше многих здесь, ему приходится лгать о своем возрасте, чтобы производить впечатление, и постоянно носить черные очки, чтобы выглядеть более зрелым. Однако, как ни крути, эти кровожадные дети вступили на путь религиозной авантюры.

Я еще не в полной мере осознала, что Тристесса мертв.

Все это время одетые в камуфляж мальчишки смотрели на Полковника с такой преданностью в широко распахнутых ясных глазах, что становилось очевидно: каждый влюблен в него по уши, каждый пройдет все круги ада, вытерпит самые суровые испытания, как тигр станет сражаться против превосходящего силой противника, чтобы заслужить хоть слово похвалы, чтобы юный бог войны дружески похлопал по плечу. Они драили ботинки для него одного; скребли себя щетками в холодной воде, чтобы соответствовать его требованиям; во время долгих одиноких часов ночной вахты, под прикрытием пушистого спального мешка, когда руки рассеянно тянулись к чувствительному молодому члену, только мысль об этом юном белокуром орле и его страшном аскетизме уберегала от мастурбации. Любовь, что они испытывали, связывала узами братства и придавала всем фамильное сходство. Общее выражение безмолвного обожания делало всех чуточку одинаковыми. Он навязал им культ личности, который не имел никакого отношения к тому, что на самом деле достойно восхищения. Простой поцелуй провоцировал у него рвотный рефлекс, но у них и мысли не возникало, что он трус; они считали это еще одним доказательством непорочности. Личико Полковника покрывал плотный пушок, отчего кожа казалась исключительно мягкой и нежной; на фотографиях он бы выходил изумительно.

Плод союза флоридского миллионера, который, как я понимаю, срубил во Вьетнаме денег, торгуя газировкой, и его пятой жены – в прошлом сиделки в частном санатории для алкоголиков, – мальчик был уверен, что он Иисус Христос; эта идея доказывалась немалым состоянием, преумножалась пылкими заверениями сумасшедшей экономки, единственным, после смерти родителей в пьяной автокатастрофе, спутником на долгие годы детства, и подтверждалась бесспорным фактом, что родился он в Рождество. Как-то раз, когда в Пасхальное воскресенье он со своим отрядом с рокотом рассекал болотистые земли Флориды, власть захватила черная хунта, вооруженная пушками и ракетами – наконец до меня дошли слухи о том, что творилось в мире, – и Калифорния без спросу вышла из состава Соединенных Штатов. В ту ночь, просмотрев тревожные новости по телевидению, мальчик беспокойно ворочался в постели; и было ему видение.

Богочеловек, очень похожий – что неудивительно – на него самого, одетый в форму «зеленых беретов», указал на запад.

– Я пришел, – сообщил Полковник, – чтобы сеять не мир, а возмездие.

У него ломался голос. Такой вот Детский крестовый поход.

Он спросил меня, кто я такая и как связалась с извращенцем, которого застрелил сержант. Я ответила, что меня зовут Эва, а мужчина, кого они так беспощадно стерли с лица земли, был мне мужем. При этих словах накатила опустошающая тоска, и я разрыдалась. Полковник ужасно смутился и отправил помощника за салфетками, а мне сказал, чтобы я не плакала; однако не мог назвать ни единой причины, по которой плакать не следовало.

Дети сперва оробели, увидев рыдающую женщину, и в качестве утешения бросили мне несколько плиток шоколада, но когда я плакать не прекратила, чтобы избавиться от собственного смятения, закидали камнями. В конце концов меня снова запихнули в джип, и мы рванули на запад, оставив за собой в песочном кильватере прямой как стрела след. По дороге они распевали благочестивые песенки чистенькими дискантами, и, выплакав все слезы, я стала приходить в себя от того рокового сна, того ошеломительного, цепенящего провала в сознании, того любовного транса, что находится за скобками сути мироздания.

Я смотрела на этих детей мутным взором. И ничему не удивлялась.

Полковник носил часы с Микки Маусом и чистил зубы три раза в день, после каждого приема пищи. Ни чай, ни кофе он не пил, предпочитал кока-колу. За несмываемую уродливую татуировку несла ответственность экономка, убежденная евангелистка; она отвела ребенка за руку в салон и кормила конфетами, пока жужжала машинка. Ему еще предстояло расти; с годами черты учеников Христа неуловимо искривятся, приобретая овальную форму, характерную для Эль Греко, и вскоре изображение превратится в шарж. Впрочем, я думаю, вполне возможно, картина не успеет испортиться окончательно; он умрет раньше, так как ведет свой маленький отряд прямо в горнило гражданской войны.

В машине имелось радио. Полковник настроил его на благочестивую радиостанцию в Солт-Лейк-Сити, которая без конца транслировала Новый Завет, двадцать четыре часа в сутки. Когда они доходили до конца Откровения Святого Иоанна Богослова, то начинали заново, с первой книги Евангелия от Матфея. В известных местах, например, когда звучала Нагорная проповедь, к чтецу присоединялись все семьдесят пять солдат, декламируя в унисон; их красивые голоса тонули в реве джипов. Лица ребят, как у всех сирот, выражали беспомощность, зато глаза светились надеждой.

Ребристые колеса машин выворачивали зыбкую засушливую почву, пока не появились щербатые зубы скал, дав понять, что мы достигли края средоточия бесплодия, где остались покоиться нетленные останки Тристессы де Сент-Анж.

Скругленный горизонт накрыл нас сверху горами; за этим горным хребтом, по словам Полковника, раскинулась Калифорния, где шла Священная война с Черными, Мексиканцами, Краснокожими, Воинствующими Лесбиянками, Отъявленными Геями и далее по списку. Несчастное дитя, выросшее без матери, не вскормленное материнской грудью… Но какое мне дело до его планов, если Тристессы больше нет? Его нет, он умер, и его тело тлеет под неумолимым солнцем.

У подножия гор мы встали на привал. Ребятам требовалось хорошо выспаться перед тем, как штурмовать Южную Калифорнию. Они разожгли костер, чтобы ягуары держались поодаль, и расположились биваком, в списанных армейских палатках, которые воздвигли с усердием и рвением бойскаутов. Полковник спал один. Мне постелили мешок в кузове джипа; другого места для меня не нашлось. Выставили дозорного охранять костер.

Лежа в пушистом спальном мешке, я смотрела, как полная луна распределяет безучастные огни по взъерошенным скалам. Когда я вспомнила, что произошло, то из-за страданий не смогла уснуть. Я никогда не видела столь бездушной луны, такую боль не в силах нанести ни один нож. Ребенок на страже заклевал носом. Рядом послышалось шуршание и какая-то возня. Я решила, что внутрь забрался ягуар – и замерла, как цыганка на картине Анри Руссо; но это оказался не ягуар, а Полковник. Бедное дитя, он так испугался темноты, что пришел ко мне в поисках утешения, залез в спальный мешок и зарылся головой в грудь, где выплакал все свои страхи. Я гладила его колючую остриженную голову и как могла пыталась его успокоить; нарыдавшись, он заснул.

Рядом с затухающим костром на земле растянулся дозорный. Луна давно уже зашла. Идеально кромешная тьма окружила лагерь, тьма, на ощупь похожая на черную наждачку. Я могла сбежать, вернуться к могиле в песках, лечь сверху и зачахнуть от горя. Меня сильно впечатляла символичная красота этой идеи: умереть за любовь! Вот до какой степени я превратилась в человеческое, стремящееся на погибель воплощение Тристессы.

С этой мыслью я выбралась, стараясь не потревожить Полковника, из спального мешка, забрала из его палатки пистолет-пулемет и набила брезентовый мешок консервами из продовольственного склада в машине квартирмейстера. Однако едва я взяла в руку банку с солониной, как над головой раздался грандиозный взрыв.

Ночное небо, расколовшись надвое, излило на нас огонь. Я упала лицом вниз. С криками проснулись солдатики, и я слышала, как меня зовет Полковник: «Ева! Ева!» Мальчишки вылезали из спальных мешков и хватали оружие, однако целиться было не в кого, рана на небе затянулась, словно ничего и не произошло. Бедняжки беспомощно топтались на одном месте в темноте, толкая друг друга и сетуя. Нечаянно выстрелила чья-то винтовка. БА-БАХ! Дети захныкали; многие молились. Во время суматохи я подползла под джип, и пока мои ослепленные глаза не привыкли к темноте и я не стала различать смутные очертания, сидела там. Затем помчалась сквозь кавардак, сгорбившись под мешком с провизией.

– Огонь с небес! – закричал Полковник и снова меня позвал: – Ева! Где ты? Ева!

Я забралась в джип, включила зажигание и рванула вперед; Эва снова была в бегах.

 

Глава одиннадцатая

Эва снова в бегах, под небом, расщепленным неприродным огнем, вдалеке громыхает бомбежка – ночка жуткая. Я спешила туда, где был мой единственный дом, могила любимого, и признаки военных действий значили для меня гораздо меньше, чем память об одном поцелуе Тристессы; говорю вам, ничто, ничто не могло бы сравниться со следом его ноги, оставленным в пыли. Я изо всех сил выжимала педаль газа; песок вокруг меня пенился. Вперед, только вперед!.. Затем я заметила встречную кавалькаду огоньков, странствующий «клин», еще далеко, но на большой скорости идущий прямо на меня. Алое зарево сигнальной ракеты, как вспышка искусственной молнии, залило эту технологичную кавалерию и на мгновение страшно выбелило сотни священнослужительниц Кибелы, молчаливых, как птичья стая; матриархальные валькирии гнали на оттюнингованных пескокатах, отрезая подступы к любимому. Поеду вперед – однозначно попаду прямиком в руки Матери.

Должно быть, их привлекли звуки взрывов; они ехали, вооружившись гранатами, винтовками и пушками, чтобы присоединиться к гражданской войне в Калифорнии. Я оказалась меж двух огней. Однако страх перед Матерью был намного сильнее, чем желание умереть на могиле Тристессы; я резко, с визгом, развернулась на сто восемьдесят градусов, взметнув в воздух шлейф песка, и взяла курс на самое сердце этого салюта; как черт от ладана я удирала, приняв самостоятельное, как мне казалось, решение, мчалась по собственным горячим следам. Наверное, перестрелка с Детским крестовым походом подошла к концу; в любом случае я вскоре покинула пустыню, территорию солнца, метафизическую арену, то место, где я стала сама собой.

Ближе к рассвету выяснилось, что, лихорадочно сбежав, я еду по щербатой, покрытой воронками, но вполне еще годной второстепенной дороге. Прощай засушливое очарование бесплодия!.. Светало, и в нежном рождении нового весеннего дня я увидела, что меня окружает зеленая холмистая местность, где рощицы цитрусовых вступали в пору ароматного цветения. То и дело встречались оштукатуренные домики с милыми садиками вокруг, бирюзово мелькали бассейны, краснели изящные восклицательные знаки криптомерии. Авиаудары приняла на себя дорога; телефонные столбы и провода валялись на земле, но в остальном все казалось вполне нормальным, только вокруг не было ни души. В этом мире, похоже, я осталась единственным человеческим существом, Евой и Адамом в одном лице, получив задание возродить популяцию разоренного континента.

Датчик расхода топлива сполз на ноль. Я остановилась заправиться на станции самообслуживания, где все вокруг буквально вымерло, даже стрекота цикад не слышалось; когда я заглушила двигатель, опустилась идеальная тишина и накрыла меня стеклянным колпаком. Я с опаской приоткрыла дверь джипа, и тут же пуля, едва меня не задев, пробила лобовое стекло. Я кинулась в заднюю часть джипа и замерла. На третьем этаже дома из розового картона и фанеры туда-сюда ходило створчатое окно; перед ним, подвязанная к кольям, сражалась за жизнь бледно-розовая роза, а белый забор подпирал детский велосипед. В открытом окне появилась мужская фигура; красное широкое лицо, выражение – непроницаемое, в руках – дробовик. Я сидела тихонечко, и мужчина, скорее всего, решил, что прикончил меня. Вдруг, к моему удивлению, он разрыдался, приставил дуло ко рту и нажал на курок. Пару секунд его обезглавленное тело качалось в проеме окна, а потом шлепнулось ничком во дворик прямо передо мной. И снова вернулась тишина.

В гостиной на верхнем этаже, возле того окна, с разобранной диван-кровати, стоявшей перед выключенным телевизором, сползли на пол два ребенка, мертвые – мальчик лет одиннадцати и девочка лет, примерно, тринадцати, оба в пижамах, застреленные в спину. Вдоль одной стены стоял громадный аквариум с тропическими рыбками, но рыбки, одна красивая, розовая, а вторая золотая, теперь плавали на вспененной поверхности затхлой воды брюхом кверху. В этой комнате из живых остались лишь мухи. На первом этаже, в кухне, что располагалась за мастерской, где лежали разбросанные, словно с ними работали, автозапчасти, я нашла труп женщины, которую застрелили в живот, судя по трупному окоченению и по толщине шевелящегося кокона из мух, днем раньше. Под газовым шарфиком волосы были накручены на бигуди; ее пристрелили с помадой в одной руке и зеркалом в другой. Вязкая струйка воды вытекала из вонючего холодильника; по-видимому, отключили электричество. В углу на столике – скудный завтрак из пакета хлопьев и банки сухого молока; съесть его не успели. И среди этих душераздирающих останков – газета, одинокая заляпанная страничка с плохо пропечатанным текстом, даже не газета, а так, информационный листок, где уверяли, что свобода и демократия скоро восторжествуют, Свободный Штат Калифорния пресек очаги сопротивления в Лос-Анджелесе, на Сан-Франциско нацелены ракеты, а Область залива стала столицей предателей, Независимой республики Калифорния. Одна гражданская война внутри другой. Домовладельцам, советовала газетенка, надлежит забаррикадировать свою собственность, расставить круглосуточную вооруженную охрану, запастись провизией и топливом и вступить в контакт с воздушными патрулями Свободного Штата, устраивая костры в форме креста на заднем дворе или на ближайших пустырях. Такой ход событий пришелся мне не по вкусу. И снова здравствуйте! Впереди только хаос. Кому он нужен? Наверное… моему бывшему нью-йоркскому соседу, чеху-алхимику. Как давно я о нем не вспоминала? Добро пожаловать в прошлое, Эва; пришли к началу начал.

В бензоколонке еще оставалось топливо, я залила бак и поехала дальше. Теперь мою голову занимали другие мысли, совсем не о Тристессе. С тех пор как мое «мерцающее» я, как я себя именовала, покинуло Манхэттен шесть месяцев назад – хотя, может, прошло уже семь или даже восемь месяцев, – оно жило в системе координат, которая существовала в зоне бессменной реальности; целый комплекс чудовищных солипсизмов, жизненно необходимая гарантия независимости частных земель. А теперь я на пороге системы координат в той реальности, где влияние оказывают факторы абсолютно внешние по отношению к самой системе, такие факторы, которые вынуждают честного деревенского главу семейства перебить всю семью и оставить умирать домашних животных голодной смертью. Пытаясь узнать последние новости, да хоть какие-то новости в принципе, я включила в машине радио. Но сколько ни крутила ручку во всех направлениях, наткнулась лишь на случайный треск эфира. Радиомолчание всегда сулит недоброе, лучше уж хоть что-то передали бы, пусть даже военную музыку, обычно сопровождающую смену власти. Из эфира исчезла даже религиозная станция Солт-Лейк-Сити. На дороге по-прежнему было безлюдно, хотя следующая заправка по пути следования напоминала место сражения: помещение магазинчика, выжженное, обугленное, словно его обстреляли артиллерийским огнем, перед бензоколонками мертвым тараканом лежал, перевернувшись на крышу, выгоревший «Универсал». Один раз на краю горизонта мелькнул какой-то самолетик, небольшая «Сессна». Я в полном одиночестве ехала среди цветущих цитрусовых деревьев, по-моему, в направлении Лос-Анджелеса. Впрочем, стопроцентной уверенности не было; в географии Калифорнии я не разбиралась, а карты в джипе не нашла.

Однако с дороги не свернула – меня переполняла неконтролируемая жажда увидеть конец этого мира.

Глянцевая листва эвкалиптов, лимонных и апельсиновых деревьев поблескивала в лучах утреннего солнца, будто листья были сделаны из фольги; вдоль трассы, пугающе лишенной дорожного движения, рядами росли пальмы с заскорузлыми стволами, но, несмотря на окружавшую меня тропическую растительность, ощущение пышного природного изобилия отсутствовало. На каменистой почве под неказистыми пальмами выводить свое потомство понравилось бы исключительно змеям, рассохшаяся каменистость плодила лишь самые стойкие виды растений. И вдруг быстро, неожиданно слева от меня замаячил горный хребет с брутальными багряными контурами; все вокруг создавало оптическую иллюзию театра, куда на сцену с декорациями для какой-то страшной катастрофы из всех актеров пришла только я. И никакого движения: не шелохнулись ни эти глянцевые листья, тяжелые, застывшие, высеченные из стекла, ни гладкие, как бессмертник, цветы. Порой о дверь на крыльце одноэтажного домика билась проволочная сетка. Перед заколоченным досками входом в мотель «Вздремни чуток» я заметила собаку; она лежала, положив морду на лапы, вся в своих мыслях и даже ухом не повела, когда я проехала мимо. Маленькие городки, разграбленные аптеки, оборванные провода… затем снова какие-то рощицы и продольные полоски виноградников. Дорога шла прямо как стрела.

Наконец я подъехала к одному из тех сооружений, где три в одном – паркуемся, закупаемся, развлекаемся. Бетонную крепость, которая по ночам должна пылать неоновыми огнями, выбросило на берег в стороне от автомагистралей, посреди полей. Перед торговым комплексом стояла гигантская автостоянка и боулинг в испанском стиле, он же бар, он же ресторан; рядом на обочине высилась кегля исполинских размеров. Но едва я отвлеклась на декоративную желтоватую штукатурку «под камень» и оранжевую черепицу, как раздался мощный взрыв. Передняя стена боулинга-бара-ресторана рухнула, словно съемная деталь кукольного домика, и все вокруг весело заполыхало. Из здания выбежало с полдюжины людей – первые признаки жизни за утро; и все упали, подстреленные снайперами из полыхающих развалин.

Тут же, прямо передо мной, мина разнесла часть дороги.

К бою! Притормозив у обочины и не заглушив мотор, я покинула свой корабль. Мимо меня свистели пули, а я устремилась к торговому центру, рассудив, что там больше шансов укрыться. Однако и там раздавалась стрельба; я нырнула в разбитую витрину супермаркета и почувствовала ветерок от пули на своей щеке, услышала, как она впечаталась в стену, обдав лицо битым стеклом, подползла к вагончику, заполненному галантерейными товарами: бумажные салфетки, одноразовые стаканчики, сервировочные салфетки… и притаилась позади, дрожа. Супермаркет явно грабили, и не раз. Пол покрывал слой муки и лужи разлитых сиропов, под ногами хрустел сахар, стояла специфическая вонь от протухших молочных продуктов, в разбитых холодильниках роились тучи мух. На исковерканной площади то появлялись, то исчезали участники рукопашного боя, которые прыгали, кричали, падали среди облаков пыли от крошащегося бетона. Свистели пули. А я не могла взять в толк, что происходит.

Какой-то мужчина в зеленой крапчатой военной форме быстро заскочил в витрину супермаркета и присел, чтобы перезарядить пистолет, однако выстрелить он не успел – его настигло очередью из пулемета. Между тем инцидент приблизился к концу. Горстка окровавленных выживших дали деру от торгового центра, отстреливаясь на бегу; последний швырнул назад ручную гранату. Падающие обломки пролились дождем, я захлебнулась в осыпающейся штукатурке, и все исчезло.

Очнувшись, я поняла, что мне грубо тычут под ребра холодным металлическим стволом, и, открыв глаза, увидела юношу с черными кудрями и серьгой в левом ухе, сидящего передо мной на коленях. Я лежала спиной на груде щебня, голова гудела, дюжина мелких царапин кровила, зато кости были целы, обошлось без серьезных повреждений. Мальчишка, который растолкал меня винтовкой, заговорил на непонятном мне языке, похоже, испанском. Через секунду, сообразив, что я ни слова не понимаю, он положил винтовку, обхватил меня и помог встать на ноги. Так кружилась голова, что я не могла идти самостоятельно; он почти потащил меня на себе через тектонические сдвиги на полу торгового центра. Мы доковыляли до развалин магазина спорттоваров, которые образовывали пещеру; посреди вороха раздробленных досок для серфинга какие-то военные в гражданском планировали на крыше пулеметную точку, обкладываясь мешками с песком, другие выстраивали пленных с угрюмыми лицами в колонну, а третьи обрабатывали раны себе и всем вокруг. Там было человек тридцать – тридцать пять, кто-то черный, кто-то коричневый, кто-то желтый, кто-то белый, по большей части молодежь, некоторые совсем юнцы, без отличительных знаков, разношерстная толпа хорошо вооруженных бродяг.

Какой-то мальчишка лет семнадцати с окровавленной головой и искаженным болью лицом лежал, раскинувшись, на том, что осталось от прилавка; правая нога оторвана ниже колена, и чернокожая девушка в шортах и трикотажной рубашке, засаленных и испачканных грязью, делала ему укол; эту манипуляцию она проводила очень заботливо и умело, даже с любовью. Кусочки пластыря застряли в ее спутанных кудрявых как пружинки волосах; они напомнили мне, как Лейла, моя последняя «половинка», засовывала бусинки, птичек, украшенных стразами, и искусственные цветочки в свои заросли прически в стиле «афро». Пара девчонок с постаревшими лицами сооружали для раненого носилки, какой-то старик собирал в кучу перевязочный материал. Как только мальчишка, пролепетав что-то несвязное, провалился в забытье, девушка повернулась ко мне. Разрез ее глаз, хотя их и покрыла пелена усталости, напомнил исчезнувшие глаза Лейлы; как давно мысль о ней не приходила мне в голову? Но эта девушка носила на предплечье алую повязку с женским символом, где внутри круга изображена усеченная колонна. О боже! Бешено заколотилось сердце. Ее взгляд, почти знакомый, остановился на мне на долгую, вопросительную секунду: затем она приветливо, хотя осторожно и с долей иронии, улыбнулась.

– Эва? – уточнила девушка, чуть помедлив, словно не хотела по ошибке меня оскорбить. – Эвлин?

И все еще робко, но прекрасно – как такое возможно? без ненависти? спокойно? благородно? – протянула ко мне руки, испещренные следами войны.

Лейла, почему ты никогда не рассказывала, кто твоя мать?

Как, интересно, я должна была рассказать? Я и не говорила, что она поломойка, ни разу, ты сам принял это как данность; очень самонадеянно. Я сказала лишь, что она живет на западном берегу.

Знакомый смех, этакий изящный взрыв свежести. Она беззлобно рассмеялась и поведала, что здесь, в торговых центрах «Бенито Серено» и «Релаксарама», был уничтожен хоть и небольшой, но опасный очаг сопротивления, обнаружены оружейные запасы, что всегда к месту, тяжелораненых сейчас переправят в полевой госпиталь в штаб-квартиру, и я могу поехать с ними, а могу остаться; нужно укреплять торговый центр и укомплектовывать блокпосты, скоро хлынет поток беженцев, и справиться будет непросто. Нет, Свободный Штат не захватил Лос-Анджелес, это все лживая пропаганда; за останки Южной Калифорнии воюют, по меньшей мере, дюжина группировок, и хотя правые силы, называющие себя Свободный Штат, разгромили черную хунту, которая первая вывела Калифорнию из Штатов, трех человек из их руководства убили, заманив в вооруженную засаду; прошлой ночью друзья на севере совершили воздушный налет, хотя, если честно, в Северной Калифорнии такой же беспредел, как и в Южной, а еще… Заметив мое замешательство, она замолчала, потом пожала плечами со словами: «К этому давно все шло, вот и пришло».

Масштабность развязки, как и столь вежливое безукоризненное хладнокровие перед ее лицом, выбила меня из колеи. Присутствие здесь Лейлы, совершенно неожиданное и полностью уместное присутствие в конце и в начале этого мира – и полнейшее равнодушие к моему изменившемуся статусу! Ее однозначное и окончательное приятие моего женского обличия! Она вела себя весьма вежливо, ходила в такой же, как все, одежде, ничто не указывало, что она была здесь главной; догадку подтверждало лишь добровольное, пусть и неорганизованное, почтение перед ней, которое выказывал рядовой состав.

Когда я сообщила, что останусь, мне нашли пару заношенных кроссовок, чтобы я не ходила босая, и определили мыть раненых. Потом раненых развезли, используя подвернувшийся под руку транспорт: микроавтобусы, автофургоны и грузовички с мороженым, а я присоединилась к тем, кто готовил еду из позаимствованных в супермаркете запасов. В центре торговой площади мы соорудили костер и подвесили над ним железный котелок, который нашли в кладовке какого-то магазинчика – должно быть, его выставляли в витрине на Хэллоуин. Кто-то раскопал в разграбленной лавке со стройтоварами банку с красной краской и на уцелевшей стене сделал надпись «ГОД ПЕРВЫЙ». Лейла по радиопередатчику общалась с кем-то азбукой Морзе. Я заметила, что, нажимая на клавиши аппарата, она рассеянно наблюдает за мной; в ее глазах не было ни удивления, ни радости расплаты, только отстраненная мягкая доброта. Вроде бы Лейла, но уже не та; что произошло с манхэттенской красоткой? Неужели она все это время вела партизанскую войну во благо своей матери? Неужели этот ослепительный кусок плоти и покорности все время был инсценировкой, имитацией, миражом? По-прежнему путались кудряшки ее волос, по-прежнему свежей выглядела бархатная кожа, но роковое безволие танцовщицы смылось вместе с ярким макияжем. Правда ли она страдала, когда я сделал ей ребенка, была ли настоящей кровь на полу такси, когда она вернулась ко мне, растрепанная, изувеченная, после гаитянской знахарки? И стало ли мое тело ее местью?.. Тупая, почти усыпляющая боль запульсировала в висках; а Лейла улыбалась мне стандартной вежливой улыбкой.

Ближе к полудню, после того как пленных расстреляли и я помогла их хоронить, она подошла ко мне и села рядышком.

– Мифам не угнаться за историей, мифы отживают. Матерь попыталась взять историю в свои руки, однако удержать не смогла – слишком скользкая.

Лейла осторожно, но как-то печально дотронулась до моей груди. Потом поинтересовалась, что со мной стало, когда я сбежала из Беулы, расстроив планы ее матери; и я поведала ей о своем рабском существовании у Зиро, о надругательстве над домом Тристессы. Когда я произнесла его имя, на меня накатила тоска, а глаза наполнились слезами.

– В свистящих звуках этого имени слышится вся горечь безысходности, – негромко, словно самой себе, промолвила Лейла. – Одинокая душа, затерянная среди обширных земель, как звезда в космосе; раздробленное, фрагментированное существование; он спрятал член у себя в заду и превратился в уробороса. Идеальное кольцо, заколдованный круг, тупиковая ситуация.

– Я думала, это большой-большой секрет.

– Много лет назад, задолго до моего рождения, он пришел к матери, когда та работала в Лос-Анджелесе пластическим хирургом; все конфиденциально, прямо государственная тайна. Можешь догадаться, чего он хотел. По ее словам, он предложил миллион долларов. Миллион долларов, чтобы внешность соответствовала содержанию; бедняжка, он был жутко растерян.

– Почему она ему не помогла?

– Мама объяснила, что он уже тогда был готовой женщиной, даже чересчур; да и первичные тесты вскрыли, на ее взгляд, практически неискоренимую составляющую его мужского «я».

Языки лагерного костра стали гаснуть. Американец мексиканского происхождения, который нашел меня среди руин, достал гитару и что-то тихонечко напевал на родном языке низким приятным баритоном.

– В мире историчности миф становится ненужным, – сказала Лейла. – Жрицы Кибелы на некоторое время перестали заниматься чудотворным рождением и превратились в бойцов штурмовых отрядов. Ты знаешь, раньше я напомаживала себе соски и отплясывала танец под названием Конец Света, чтобы вводить излишне доверчивых в искушение…

Раздался звонок полевого телефона. Я не слышала, что именно она говорила, хотя подозревала, что речь шла обо мне, потому что Лейла посматривала на меня время от времени, а один раз, словно желая ободрить, даже улыбнулась. Повесив трубку, она рывком подняла меня на ноги с того места, где я, свернувшись калачиком, ютилась у костра.

– Нужно кое-куда съездить, Эва.

«На побережье, неотложное дело, – так объяснила Лейла своему отряду, – по личным причинам, хочу повидаться с мамой».

Когда она назвала конечную цель, волосы на моем затылке обреченно встали дыбом, хотя сейчас я была под защитой биологической дочери черной богини. Однако стальной блеск в глазах Лейлы меня приструнил, и я покорно влезла в бронемашину на заднее сидение.

– Не бойся, Матерь добровольно оставила свой божественный пост. Когда она поняла, что не в состоянии остановить ход времени, у нее случился… нервный срыв. Она успокоилась и ушла в себя. И на период боевых действий удалилась в пещеру на морском берегу.

А со всеми символами, Лейла, нам так же следует поступить? Отложить их в сторонку, пока не придет время для новой иконографии?

Мы так и поступим, Лейла?

– Меня зовут Лилит, – призналась она. – Это в городе я звала себя Лейла, чтобы скрыть суть символического значения имени. Ведь раскрывая свою природу, искусительница рискует спугнуть того, кого искушает. Если помнишь, Лилит была первой женой Адама, от которой он породил целую расу джиннов. Все мои раны магическим образом исцеляются. Насилие лишь освежает мое целомудрие. Я бессмертна, я переживу эти горы.

В ее смехе послышалась изрядная доля самокритики.

Мы ехали по горной дороге; там, за горами, раскинулся океан.

– А знаешь, в чем смысл моей сущности? – с вызовом спросила Лилит мрачным голосом. – «Толковать и передавать послания богам от людей и людям от богов, молитвы и жертвоприношения с одной стороны, заповеди и блага с другой». Так сформулировал, в частности, Платон.

В ее гласных я уловила знакомую жесткость; а еще подметила проскальзывающие порой идеальные нотки выпускницы университета с Восточного побережья, что навело меня на мысль о Софии, светловолосой, суровой, одногрудой Софии, моей подземной учительнице, словно я встретила девушку, которая существовала в двух ипостасях: Лилит – исключительно плоть, а София – исключительно разум.

– Конечно, и божественные девы, и святые блудницы, и богоматери сослужили хорошую службу, когда все скопом договорились по поводу природы символичного проявления духа; но боги мертвы, и в мире духов наблюдается переизбыток рабочих сил.

– Зато ты нашла себе новое применение, Лейла!

– Боюсь, что тебе, Эва, подыскать достойное занятие будет сложнее.

Небо на севере почему-то не потемнело, а светилось дымчато-розовым, и когда я обратила на это внимание Лилит, она сухо констатировала:

– Огни Лос-Анджелеса.

Лейла, Лилит… Теперь я вижу, что ты дочь своей матери – безмятежность, бескрайний и разумный покой… Что сталось с гарлемской потаскушкой, той полной желчи девчонкой из эбенового дерева! Вряд ли она действительно существовала; скорее, существовала лишь проекция похоти, ненасытности и ненависти к самому себе одного молодого человека по имени Эвлин, которого тоже нет. Лилит, разумная незнакомка, также известная как Лейла, также, подозреваю, иногда притворяющаяся Софией или Девой Небесной, очевидно, предлагает мне бескорыстную дружбу, хотя в прошлом я, возможно, причинил ей боль; ничего не остается, как только принять ее предложение. В Калифорнии у меня никого. В этом мире я чужая. Я из Британии и не разбираюсь в политической ситуации. А здесь идет война. И мое сердце разбито, мое сердце разбито.

В небо поднялась луна, та луна, что обнимала нас с Тристессой в пустыне поляризованным светом. Немного погодя я заклевала носом и, упершись головой в стальную дверь, погрузилась в сон, глубокий сон без сновидений, словно присутствие Лилит защищало меня от ночных страхов. Проснувшись при первых буроватых лучах выцветшей зари, я сразу увидела безграничную гладь Тихого океана, который раскинулся передо мной внизу, рифленый и серый, как шиферная кровля, необозримый, дремлющий. Я очень долго жила вдали от побережья и забыла, сколь неразборчива морская пучина, сколь она непостижима; забыла, как море покусывает землю своими устами, как ему нет до нас никакого дела.

Мы тряслись по запущенной дороге, идущей вдоль берега. Приливом прибило кучи мусора: бревна, перевернутые вверх брюхом машины, лонжероны и столики, телевизоры, холодильники, громкоговорители, проигрыватели, корпуса разбитых о скалы прогулочных шлюпок, литые панцири домов на колесах… Все эти позорные осколки, свидетельства образа жизни половины штата, упали в воду там, где бомбили прибрежные территории, и теперь налезали друг на друга и стучали о волноломы. Особенно врезалась в память гигантская голова таксы из коричневого гипса, в галстуке-бабочке и поварском колпаке; она крутилась на шесте – я заметила ее во время короткой остановки – чуть поодаль от вереницы палаток с хот-догами под вывеской «Догги Динерс», выброшенных в огромный мусорный бак, в океан.

– Да, – подтвердила Лилит, – разруха кошмарная. – И улыбнулась с подспудным удовольствием. – Города Калифорнии полыхают, как Содом и Гоморра.

Когда-то она лично отплясывала танец под названием «Конец Света», чтобы на Гоморру пало возмездие; теперь она изменилась, стала частью очищения.

Никаких признаков жизни мы не встречали, лишь морские птицы бросались на отвесные скалы, пока дорога не привела нас к довольно просторной бухте с широким галечным пляжем, а затем скукожилась в тропинку. На пляже в плетеном садовом кресле, когда-то выкрашенном ярко-розовой краской, сидела одинокая сумасшедшая старуха. Рядом на земле валялся мешок с консервами. Слева от нее стоял складной садовый столик, на нем – тарелка, нож и вилка, консервный нож и бутылка водки. Мы ее услышали, как только Лилит заглушила двигатель; надорванным, но еще пронзительным приятным голоском она напевала популярные песенки тридцатых годов. Головы она к нам не повернула – возможно, не услышала.

Голова выглядела знатно. Локоны, окрашенные в смелый канареечный цвет, были уложены в многоярусную конструкцию, создавая общее впечатление дорогущего пломбира с наполнителями. Бантики из полупрозрачной бледно-розовой шелковой ленты прекрасно смотрелись бы под стеклянным колпаком на бабулиной каминной полке. Старуха надела раздельный красно-белый купальник в горошек, вокруг плеч намотала палантин из блестящего светлого меха; но морщинистое тело уже настрадалось, с костей обвисала кожа. Грязное лицо было густо накрашено: свежий слой белой пудры, алой помады и бордовых румян, видимо, ей нанесли этим утром. Казалось, ее совсем не волновало наше присутствие. Сидя в кресле, она пела об огнях Бродвея, туманных деньках в Лондоне и о том, как усвоила урок, но жалеет, что не влюблена. Полные слез глаза с бирюзовой подводкой глубоко ввалились, длинные ногти под ярко-алым лаком обломались. Узловатые старческие ноги старуха сунула в серебристые сандалии на высоченном каблуке и сидела лицом к океану, словно страж этого берега. Лейла смотрела на нее с легкой улыбкой, в которой проглядывала то ли жалость, то ли ирония.

Закончив песню про спелые персики, старая дама встала, на негнущихся ногах подошла к сухому кустику с подветренной стороны утеса, целомудренно развернулась спиной к чайкам, стянула нижнюю часть купальника, опорожнила кишечник, зачерпнула пригоршню земли и засыпала сверху свою кучку. Затем исполнила парочку физических упражнений, отчего затряслась ее дряблая плоть, вернулась к складному столику и принялась деловито ковыряться в мешке. Вытащив банку с фасолью, она открыла ее, выскребла содержимое на тарелку и чинно все съела, помогая себе ножом и вилкой, потом отложила со звоном нож и вилку, потянулась за водкой и вылила четверть бутылки себе в горло. Выпирающий, как у старика, кадык бурным спазмом фиксировал каждый глоток. Поставив на место бутылку, она громко и удовлетворенно рыгнула и вновь начала петь.

За кустом, под которым старуха справила естественные надобности, была припрятана лодочка, вытянутая на берег, чтобы не достал прилив; изящная гребная шлюпка с веслами, сделанная из веселенького розовато-лилового пластика. Как она здесь оказалась? Неужели эта женщина сама пригребла сюда из сгоревшего до основания приюта для пенсионеров в Малибу со всем своим багажом, столом и стулом, едой и питьем, румянами и пудрами? Или она достала ее с заднего двора, намереваясь отправиться на прогулку к морю, ведь такую шлюпку вполне можно прикрепить к крыше автомобиля и съездить воскресным днем на пляж на пару прекрасных часов?

Старуха продолжила петь. На неподвижном лице, одеревеневшем под маской из косметики и грязи, шевелились лишь губы. Она владела неиссякаемым репертуаром и как только заканчивала одну песню, тут же, словно механический инструмент, затягивала другую. Лилит выжала сцепление, и мы медленно поехали дальше, не удостоенные и взглядом.

Лилит поинтересовалась моим мнением: должна ли она забрать эту пожилую женщину в лагерь для беженцев или ей лучше остаться здесь, по крайней мере, пока не закончится водка, а Лилит за ней присмотрит и, если что, принесет еще? Кошмар, как в этом постапокалиптическом мире выжить старикам? Не лучше ли постоянно пребывать в алкогольном забытье?

Я не ответила; мое внимание захватила сложная аэродинамика огромных белых птиц, что скользили по вихревым потокам верхних слоев атмосферы над непостоянными водами океана. Лилит приняла молчание за знак согласия.

– Значит, оставлю ее здесь, – решила она. – Может, построю какое-то укрытие на случай дождя.

Обогнув мыс, мы заехали в небольшой, скрытый от взглядов грот, чуть потряслись по пересеченной местности, и Лилит припарковалась. Завтрак: кофе и бутерброды. Я почувствовала раздражение от того, как нарочито она проявляла показную доброту. Я-то знала ее секрет. И знала: так легко ей от своей мифологической сущности не отречься; она должна станцевать свой танец, даже если этот танец новый, даже если исполнять его приходится без подготовки.

Когда со скудным завтраком было покончено, мы вышли из машины и пошли вдоль берега. Сквозь изношенные подметки в кроссовки попадала галька, сбивая ноги. Море оставалось спокойным, на поверхности почти ни одного гребешка; день выдался пасмурный. Лилит подвела меня к расщелине в скале, такой узкой, что взрослый человек мог проскользнуть в нее лишь боком. Из этой расщелины бил пресноводный родник, увлажняя галечный берег и исчезая в почве. Лейла протянула мне фонарь. Похоже, мне предстоит в гордом одиночестве лезть в эту естественную скалу на встречу со своим создателем.

Лилит поцеловала меня в щеку и, шлепнув по мягкому месту, велела прекратить тянуть время и пошевеливаться, а она пока вернется и подумает, можно ли чем-то помочь той сумасшедшей старухе.

Я поняла, что делать нечего, нужно втискиваться в пустоты горной породы; через секунду насквозь промокли в ледяном ручейке кроссовки, кожа поцарапалась и содралась в безжалостных каменных тисках, я наставила синяков и ссадин на коленях и локтях. Мои волосы цеплялись за выступы; фонарик высвечивал лишь невыразительную горную породу. Распластавшись как камбала, я упорно пробиралась вперед. Каждое движение давалось с чрезвычайным трудом; и вскоре я обливалась потом. Проход оказался тесным, душным, влажным; сернистый ручеек подванивал тухлыми яйцами. Понемногу исчезли из вида и светящаяся позади расселина, и лазурный блеск моря; меня сжимало как сырную голову, но я по капле просачивалась вперед.

Матерь поместила себя в самое герметичное из противорадиационных убежищ. Она явно настроилась пережить холокост.

Над моей головой штат Калифорния проходит целый ряд преобразований. А Эва преодолевает бетонную инволюцию пещеры. Возвращается к своей матери.

Сколь усердно я ни наваливаюсь на скалы, я не становлюсь ближе к Матери; хотя ручеек, по которому я ступаю, теперь мне по колено, вода чуть прогревается, приятное и хорошее тепло. Я энергично ощупываю пространство впереди себя фонариком, он неожиданно натыкается на каменный зубец; вздрогнув, я роняю его падающей ракетой в ручеек, и мой единственный источник света – бульк – тут же гаснет.

Темно и тихо.

Скалы, между которыми я зажата, как между страницами гигантской книги, сделаны из тишины; я зажата между страницами книги забвения. И книга эта, разумеется, закрыта.

Я – обременительный рудимент из Содома и Гоморры. Я превращусь здесь в камень, как жена Лота!

Мне знакома эта паника, когда попадаешь в чрево земли.

Распластав руки по поверхности скалы, я сделала последний выпад вперед. Правая рука наткнулась на пустоту, и, потеряв равновесие, я свалилась в широкий, но мелкий бассейн с приятной теплой водой. Я сидела в воде, вдыхая полной грудью свежий чистый воздух, который непонятно откуда дул мне в лицо, когда раздался механический щелчок и зажегся свет; с высокого потолка огромной пещеры свисала одинокая лампочка.

Сама пещера была почти пуста, только со спинки стула, стоящего перед бассейном на полу с сухим утрамбованным песком, свисало чистое полотенце. Стул с прямой спинкой и сиденьем из плетеного камыша, работа праведных и аскетичных шейкеров. Неужели она притащила с собой мебель?

Я отмокла в бассейне и воспользовалась шансом прополоскать забившиеся песком и пылью волосы, потом вылезла, вытерлась насухо, отшвырнула ногой отсыревшие кроссовки и развесила одежду сохнуть на стуле. У шероховатой стены пещеры стояло зеркало, красивое, в золоченой раме с завитками; стекло было разбито, через всю поверхность шли трещины, и оно уже ничего не отражало; в хаосе фрагментов я не могла разглядеть себя ни целиком, ни даже частями. Вода в бассейн выливалась из более крупной расселины в скале, чем та, из которой я только что вышла, и я рассудила, что нужно ползти туда, при этом голой. Я подумала, что это часть моего испытания.

Новый проход оказался шире, зато ниже. По ласковому ручейку приходится ползти на четвереньках; есть опасность утонуть, если я не буду поднимать высоко голову. Но если я задеру ее слишком высоко, то стукнусь о незаметный выступ, отчего потеряю сознание и свалюсь в воду. Шикарная полоса препятствий! Либо тебя раздавит, либо утонешь. Впрочем, благодаря практически осязаемому ощущению тайны, которое Матерь распространяет естественным образом, как самка в период течки, я понимаю: в конце системы пещер меня ждет она, объемная божественная сущность теологической системы, доступной лишь посвященным; в настоящий момент она просто ушла в подполье, как ведьмы раннего Средневековья.

Я попала в пещеру поменьше, пещеру, почти полностью затопленную водой температуры тела; вода чуть парила и довольно сильно воняла серой. А еще пещеру наполнял уже знакомый приглушенный красный свет, источник которого я вычислить не смогла. На уровне груди меня внезапно окружил нависающий над водой скальный уступ; я схватилась за его край, расцарапав все пальцы; приложив огромные усилия и вытерпев болезненные удары недружелюбного гранита, я сумела вытащить себя на сушу. На этот раз полотенца не было, зато лежала расстеленная, как для пикника, белая скатерть, а на ней – фотография, стеклянная бутыль и загадочный предмет, завернутый в клочок бумаги.

Фотография, естественно, оказалась глянцевым рекламным снимком Тристессы в период расцвета ее красоты; волосы на голове уложены витыми кольцами в несколько рядов, в ушах крохотные сердечки, вечернее платье из черного атласа, по вырезу украшенное гардениями, которые подчеркивают ее ослепительную шею: как же восхитительно быть женщиной! В правом углу странным острым почерком она сама подписала: «С любовью навечно, Тристесса де Ст. А.». Задохнувшись от рыданий, я пришла в бешенство: схватила фотографию, разорвала на четыре части и швырнула клочки в бурлящий бассейн, где они плавали на поверхности, как маленькие кораблики или белые перышки, пока бурный поток не утащил их, не втянул через расселину в следующую пещеру. Я с удивлением заметила красное пятно: там, где стояла фотография, на скатерти проступила кровь.

Рядом с кровавым пятном стояла стеклянная бутыль странной формы – как шея лебедя. Такую бутыль я видела в лаборатории Барослава, чеха-алхимика. В ней лежал огромный кусок янтаря, весом примерно в полкилограмма, похожий на дольку дымчатых медовых сот. В янтарную ловушку попало перо птицы. Я догадалась, что должна что-то предпринять, поэтому взяла бутыль и погрела ее в руках. Янтарь стал плавиться, – нет, не совсем плавиться; я растирала бутыль как растирают суженный кверху бокал, и янтарь стал медленно размягчаться, как будто становился вязким.

Я наблюдала за процессом, и мне пришло в голову, что сочетание «отрезок времени» в принципе лишено содержания.

Я продолжала наблюдать за процессом, и мне пришло в голову, что слово «развитие» также не имеет смысла, как и «отрезок времени».

Затем внутри что-то оборвалось – такое бывает, когда екает сердце. И я поняла, что совершенно не чувствую ход времени.

По пещере разнесся душистый запах сосны. И сначала я подумала, что его принес ветер, минуя запутанную систему внутренних проходов. Но нет. Запах поднимался из стеклянной бутыли в моих руках, благовонием шел от янтаря, который превращался в крупную каплю смолы, образованную янтарным лесом в далеком прошлом; и это прошлое – пока я вертела в теплых ладонях бутыль – становилось, запредельно медленно, здесь, в красной пещере, становилось настоящим.

Янтарь проходил обратный процесс, в который были вовлечены и я, и все камни вокруг; скала оживилась. Воды забурлили и восторженно забулькали, а затем еще более восторженно утихли. Оглядевшись, я заметила нацарапанные на стене выцветшей краской грубые очертания бизона и оленя с огромными рогами; я смотрела на них, и краска становилась ярче, а очертания более четкими.

Время повернуло вспять.

Янтарь в бутыли по консистенции стал похож на смолу, а стекло так нагрелось, что его трудно стало держать в руках. Я положила бутыль обратно на скатерть и развернула лежащий рядом сверток. На первый взгляд, спрятанный там предмет показался мне незнакомым: кулончик, небольшой слиток золота на цепочке. Затем я поняла, что это слиток алхимического золота, подарок, сделанный Лейле во мраке и суматохе города; таким окольным путем мать Лейлы возвращает его мне, прикрепив к цепочке, чтобы я могла носить украшение на шее. Что ж, на неизбежной переправе придется чем-то платить паромщику; поэтому я надела цепочку через голову, и сантиметровый слиток удобно устроился на шее во впадинке.

В следующую пещеру вел проход достаточно большой и широкий, там можно было идти как человек, не ползти как паук и не барахтаться как земноводное. Направившись туда, я наступила на белую скатерть и опрокинула импровизированный алудель; жидкая смола растеклась, очень медленно, словно на белой ткани разлили сироп. Запах смолы стоял чрезвычайно насыщенный, он преследовал меня и в последнем туннеле; более того, чем дальше я шла, тем сильнее он становился.

Поначалу казалось, что в новом проходе довольно сухо, хотя, по мере продвижения, становилось теплее и теплее; стены сочились влагой, более вязкой, более липкой, чем вода; сумрачный красный свет второй пещеры шел позади меня на убыль. Моя вытянутая вперед рука насквозь промокла от кровавой росы.

То ли размякла скальная порода, то ли вещество вокруг поменяло свое состояние, – поверхность под моими пытливыми пальцами стала податливой. Время застыло. Теперь роса ощущалась как слизь; и эта слизь меня обволакивала. Стены подрагивали и вздыхали, на первых порах столь неуловимо, что я ошибочно приняла легкий тремор за собственное дыхание. Но их пульсация оказывала на меня все более сильное влияние, буквально затягивая меня внутрь.

Мягкие, бархатистые стены, склизкие, словно из мяса.

Внутренний мир.

Глубокие, идеально размеренные колебания волнуют стены, засасывают меня.

Продираться сквозь теплую плоть земного нутра сейчас мне не так страшно, как раньше, ведь я знаю: Матерь – всего лишь метафора, она уже отошла от дел, спрятавшись в пещере за пределами понимания. Все происходит намного медленнее, чем представляется возможным. Скорость упала до неторопливой поступи эоценовой эпохи. Мой хронометр, бутыль с разжиженным янтарем, подсказывает, что там, наверху, пахнут сосны, которые однажды, когда солнце немного остынет, уйдут в морскую пучину. В тех лесах растут бук, каштан, клен, остролист, омела, можжевельник, олива, сандаловое дерево, лавр, герань и камелия. Муравьи, пауки и скорпионы изменят свой внешний вид незначительно, зато водяные лилии, которые сейчас распускаются на берегах океана, задолго до моего рождения превратятся в камень. В те времена обитала на земле птица «археоптерикс», чьи ископаемые останки обнаружат в сланцевых породах Зольнхофена; птица и одновременно ящерица, существо, состоящее из частей, которые принадлежат полярным стихиям – воде и воздуху.

Из ангельской составляющей свое начало возьмет целая семья пернатых летающих существ, а из змеиной, дьявольской – ископаемые ящеры, ползучие гады, крокодилы и миленькая саламандра. У археоптерикса есть перья, костистый хвост, когти на концах крыльев и великолепный набор зубов. Одно из этих удивительных существ, промежуточной вид, в пахучем девственном лесу задело крылом текущую смоляную слезу и оставило там свое перо.

Удивительное существо, промежуточной вид, чью природу я уловила в этой пустыне.

Птицы, парящие в воздухе, сбросили все свои перья; теперь их маленькие тельца покрывает чешуя.

Я медленно продвигаюсь вперед к началу и концу этого мира.

Все началось с малого. Ароматы вырываются из флаконов, а те тотчас превращаются в песок, пока туалетные столики уходят ножками в почву и пускают листья; обратно к жасмину и туберозе возвращаются эфирные масла, а те твердеют до серой амбры в большом и добром ките, рассекающем моря, в половых органах мускусной крысы и мускусного оленя.

Реки аккуратно поворачиваются вспять, словно кинопленка наматывается на катушку, и втягиваются к своим первоисточникам. Последние капли Миссисипи, Огайо, Гудзона подрагивают на стебельках травы; потом они исчезают под лучами солнца, а трава уходит под землю, прячется в семена.

Жеребенок запрыгивает в утробу матери; беременная кобыла шумно втягивает пахнущий хаосом воздух и, испугавшись, спешно трусит по извилистому маршруту эволюции, лабиринту Ариадны, мимо пещер, где спят летучие мыши, через следующие друг за другом поколения предков; ее копыто сморщивается, теперь она стоит лишь на срединном ногте, а на ноге – пять пальцев. Какие же у нее коренастые ножки! Она мчится в леса третичного периода, ее выпирающий живот подбирается, сама она становится все меньше и меньше, пока в алхимическом сосуде не превращается в смесь аминокислот и пучка волос, растворяясь впоследствии в море околоплодных вод.

Солоноватый морской запах бьет в ноздри, аромат моря внутри меня.

Вскоре я выплачу свою дань эволюции.

В конце концов живые мясистые стены меня исторгли. Я молча провалилась во тьму, как в материю, противоположную свету; кругом тьма, это последняя пещера, и я вышагиваю, вдыхая в темноту жизнь, парадом человекообразных; меня перемотали обратно на катушке времени. У меня мохнатая грудь и огромный квадратный лоб, за которым скрывается зачаток мозга. Я позабыла, как подобрала камень, как раскроила им орех. Звук моря заполняет мое естество; море вымывает все воспоминания и сохраняет их.

Я вернулась домой.

Пункт назначения для всех путешествий – это их начало.

Я не вернулась домой.

В конце концов, я издала слабый, безутешный крик, крик новорожденного. В ответ не донеслось ни звука, слышались только отголоски моря и эхо собственного голоса. Я позвала свою мать, увы, тщетно.

– Мама… мама… мама!

Безрезультатно, как обычно.

Спелеологический финал Тересия: Матерь, породив дочь, покидает ее навсегда.

Широкая пасть пещеры открылась на каменистый берег, где у кромки воды сидела Лилит с рюкзаком, который она принесла из бронированной машины; этот странный день почти подошел к концу; заходящее солнце вскользь ласкало своими пальцами волны, по которым Лилит пускала камешки. Движение ее руки позволило увидеть, что она потеряла грудь, должно быть, недавно. Лилит улыбнулась мне, вопросительно подняв бровь; не в состоянии ответить, я просто присела рядом, и морские волны обдавали брызгами мои босые ноги. Лилит вытащила плитку шоколада и поделилась со мной. Я сделала лодочку из фольги и запустила ее в Китай.

– А если ты забеременела от Тристессы? – спросила она. – У твоего ребенка будут два отца и две матери.

Волны выбросили крохотное суденышко к моим ногам. Я снова отправила его в путь.

Поглощенная игрой, я уклончиво кивнула. Лейла запустила руку в рюкзак и вытащила длинную металлическую коробку, покрытую белой эмалью, размером со старомодный ящик для перчаток. Она легонько подтолкнула меня локтем, чтобы привлечь внимание, направленное на лодочку, которая благополучно качалась на румяной от солнечного заката тропинке, и щелчком открыла коробку. Внутри крохотного переносного холодильника, на подложке из сухого льда лежали половые органы, когда-то принадлежавшие Эвлину.

– Если они тебе еще нужны, можешь забрать.

Я расхохоталась и покачала головой. Закрыв коробку, Лейла запустила ее по волнам, как прежде запускала камешки; коробка скользила по воде довольно долго, пока ее не поглотил взмывший гребень волны. Потом мы с Лилит смотрели, как океан лижет песок; из Азии надвигался прилив. Она поинтересовалась, не хочу ли я вернуться вместе с ней в лагерь, однако предупредила, что жизнь во время гражданской войны тяжела для беременной женщины. Если я решу до родов остаться здесь, в тишине, она принесет мне походную печку, матрас, еду и оружие для защиты, к тому же я смогу приглядывать за пожилой сумасшедшей дамой. Почему-то мою беременность Лилит восприняла как данность; но за ее заботливыми речами виднелись признаки надвигающейся необходимости. Я знала, выбора нет, надо остаться здесь. Меня ждет изгнание, поскольку я не хотела возвращать свое прошлое; и как только я это поняла, мне стало интересно, есть ли способ сбежать.

Лилит принесла из машины спальный мешок и парочку одеял, упаковку консервов и банку, чтобы собирать воду. Она сказала, что вернется на следующий день и привезет еще вещей, а если не сможет лично, то кого-нибудь пришлет. Здесь, на лоне природы, на берегу моря боевики Свободного Штата меня вряд ли потревожат, но на всякий случай она дала мне пистолет и боеприпасы. Я поняла, что Лилит намерена меня бросить; накатило желание застрелить ее из этого пистолета, но я сдержалась. Понятия не имею, откуда взялся порыв; наверное, из-за жалости я ощущала себя униженной. Однако в глубине души я вдруг почувствовала: Лилит искренне сожалеет, что я обречена на изгнание.

Я все же прошлась с ней к машине, и там она меня вдруг поцеловала и обняла, а потом уехала прочь, исчезнув за мысом. Еще долго я слышала растворяющийся в ночи звук мотора.

И больше я ее не видела.

Гигантский взрыв на севере разбросал вокруг лепестки белого света, а потом все накрыла собой ночь – так плоть стягивает рану. Кутаясь в одеяла, я подумывала что-нибудь съесть, но кусок не лез в горло, да и спать в ужасной гулкой пещере тоже не хотелось. Я решила навестить соседку, хотя стал накрапывать дождик, удручающий, малоприятный, почти полноценный дождь, сдобренный пеплом, от которого залоснились прибрежные скалы, и по пути на берег я часто поскальзывалась и спотыкалась.

Она по-прежнему сидела в плетеном кресле и храбро фальшивила. Сложно сказать, когда она успела поспать. Может, вообще не спала. Чтобы защитить ее от непогоды, Лилит воткнула в гальку большой розовый бумажный зонтик; он как две капли воды походил на тот, который раскрыла в пустыне София, когда взяла меня в плен.

Еще один взрыв, уже ближе, совсем под боком, и такой сильный!.. Град из тлеющих угольков забарабанил по пляжному зонтику, однако дама не прервала свою песнь. Я увидела подтянутую к дереву лодку, и в голове созрел план. Впрочем, когда я подняла лодку на руках – я легко могла ее унести, – старуха мгновенно умолкла, повернула голову, и ее затуманенный взор стал блуждать по пляжу. Злобный накал неба позволял видеть все довольно отчетливо.

– Кто здесь? – спросила она.

– Это я, Эва. – Я постаралась, чтобы голос прозвучал как можно мягче, словно я зашла по-дружески в гости, и мы знакомы с самого детства. – Больше никого нет.

Она величаво кивнула, будто сразу меня признала.

– Куда ты несешь мою лодку, Эва? Когда я доем последнюю банку консервов, я хотела в последний раз испражниться под деревом, сказать «прощай» этому миру, как обычно и поступают люди, а потом залезть в свою лодочку и уплыть вдаль. Это не лодка, Эва, это мой гроб.

– Да, – сказала я, но лодку не опустила. – Понимаю. Простите, мне придется украсть ваш гроб.

Ее зрачки постоянно находились в движении, однако взгляд ни разу на мне не остановился, и я поняла, что она слепа.

– Ты поплывешь на ней в море?

– Да.

– Подойди-ка сюда, Эва, подойди ко мне.

Вцепившись в лодку, я подошла к старухе, ступая по хрустящей гальке, и опустилась рядом на колени. Замызганными, покрытыми струпьями пальцами она ощупала мне лицо. Ее ногти, мертвая материя, царапали мне кожу; она трогала глаза, нос, рот, словно читала по лицу. Источавшая крепкий аромат гнили, ее плоть существовала как саван. Сорвав одеяло, которым я укрывалась, старуха ощупала мою грудь и живот. Шершавые, огрубевшие руки, но прикосновение было хирургически точным. Она ухватилась за мой кулончик и, нежно его поглаживая, потянула за цепочку.

– Дай его мне, обменяй свой кулон на лодку.

Я отстегнула слиток алхимического золота и отдала. Старуха его понюхала, лизнула, пожевала, взвесила на руке и вроде бы осталась довольна. Она сунула его в верхнюю часть купальника, между обвисшими грудями, где рассыпанные капли водки, поймав отсветы авианалета, мерцали молочными жемчужинками. Потом откинулась на скрипучем плетеном кресле и вздохнула; старуха с волосами, похожими на гнездо окаменевших змей, достаточно старая, чтобы стерлась разница между мужским и женским. Из сумрачного помпезного моря полились строгие звуки органа.

– Куда нам деваться, бедняжкам, плавающим в море обломкам времени? Мы на берегу иного мира, Ева; доверься морю, доверь ему себя и своего маленького пассажира.

Склонившись, старуха слепо поцеловала меня в лоб, оставив алую отметину от помады. Я забрала мешок с консервами, а спиртное оставила; когда я развернулась к мрачному морю, она как раз открывала новую бутылку водки – я услышала булькающий звук глотков. Когда я села в лодку, старуха вновь затянула песню высоким звенящим голосом победителя, и я поняла, что скоро она умрет.

 

Глава двенадцатая

Мы начинаем, подводя собственные итоги.

Мой путь на этот континент лежал по воздуху, а покидаю я его морем; позади остаются земля и огонь. И весь мой странный опыт, каким я его помню, сплетается в многоголосье тем. Во снах я возвращаюсь в дом Тристессы, в тот гулкий особняк, в зеркальный зал, где прошла вся моя жизнь, стеклянный мавзолей, который был цельным миром, а теперь разбит. Тристесса и сам частенько приходит ко мне по ночам, такой безмятежный, в удивительном оперении седых волос и со смертельной кровоточащей раной в груди; мы обнимаемся, долго-долго, но когда я открываю глаза, он исчезает.

Секс наказывает любовью.

Океан, океан, праматерь всех тайн, унеси меня к месту рождения.