Ален Девернь: Валери говорил, что прежде чем начать разговор о живописи, надо извиниться. Возможно, то же самое можно сказать и о фотографии. Это такая вещь, что следовало бы извиниться перед тем, как о ней говорить. На неё надо смотреть. И тем не менее не говорить не получается.

Анри Картье-Брессон: Но сказать-то нечего. Нужно смотреть, а это так трудно – смотреть. Мы привыкли думать. Всё время с переменным успехом размышляем, но не учим людей смотреть. Это очень долго. Для этого требуется чрезвычайно много времени – чтобы научиться смотреть. Научиться весомому, вопрошающему взгляду.

Не думаете ли вы, что наша неспособность к этому взгляду зависит от того, какую жизнь мы сегодня ведём, от образования, которое мы получили?

Конечно! На нас воздействует мир, в котором мы живём. В этом мире напряжение постоянно возрастает, а значение личности постоянно падает. С моей точки зрения, это самоубийственный мир. Неважно, у правых тот самый плутоний или у левых, но это плутоний, а перед ним – вся жизнь, и ход вещей именно таков. Есть другие возможные миры, но как дать задний ход? Не имею никакого представления.

В фотографии меня интересует только одна сторона. Их множество, но меня волнует и увлекает именно то, что фотография – это некий взгляд на жизнь, когда постоянно задаёшь вопросы и немедленно получаешь ответы. Мне кажется, сказанное в «Беседах» Бретона о случайной цели в точности относится к тому, что люди называют фотожурналистикой, репортажем, Бог знает, как это ещё можно назвать. Такая фотография – это своего рода интуитивная вещь, которая соприкасается с реальностью и исходит из глубины твоего существа; дело вовсе не в том, чтобы себя навязывать. [Рене] Шар где-то написал, что в поэзии есть изобретатели и открыватели. Это два совершенно разных мира. В фотографии точно так же присутствуют эти два аспекта. Мне интересны только открыватели; я чувствую солидарность с теми, кто отправляется навстречу открытиям; для меня в этом намного больше риска, чем в попытках из всего сделать изображение; в конце концов, реальность так богата!

Не кажется ли вам, что по прошествии стольких лет можно рассматривать ваши фотографии как вопросы, которые вы задавали миру, природе, существам, вещам?

Не могу дать никаких объяснений. Есть мои фотографии, я не комментирую их, мне нечего сказать. Сейчас слишком много говорят, слишком много думают. Во всяческих школах всему учат, а в результате никто ничего не знает, абсолютно ничего. Нет школы чувствительности. Такой не существует. Это немыслимо. Нужен определённый интеллектуальный багаж. Я бы не стал говорить о «культуре», скорее об обогащении ума и жизни. Потому что в фотографии интуитивной, сделанной с натуры, представляющей собой личностную реакцию, как раз и чудесна эта живая реакция, в которой ты остаёшься самим собой и в то же время забываешь о себе, чтобы испытывать реальность и пытаться её понять.

Итак, фотография была для вас, хоть это и звучит глуповато, источником культуры. Благодаря ей вы приобщились к культуре.

Культура, искусство… не знаю. Я жил. Важно жить интенсивно, интенсивность жизни имеет значение. Сейчас ужасающая сегрегация, говорят: «молодёжь», «старики», почему бы не сказать ещё «слепые фотографы»! Абсурдный мир! В какой-то степени это на всём отражается. От этого никто не свободен, мы все вовлечены в мир, даже если его отвергаем.

Не думаете ли вы, что взгляд – это источник новых открытий?

Это жизнь. Взгляд – это жизнь, да. Сейчас всех заставляют учить математику – в полной уверенности, что наука превыше всего; хранитель музея тоже должен быть математиком. Но есть и другие способы познания. Живопись – это способ познания, поэзия – это способ познания, фотография – способ познания, не одна только наука. Сегодня поэтическая деятельность не наносит ущерба человеку, тогда как во многих случаях научная деятельность… Посмотрите, в какой мы засаде…

Как мне кажется, в ваших изображениях важную роль играет ритм.

Ритм – это наличие определённого пластического порядка. Больше всего я люблю живопись. Я учился у очень хорошего художника, друга моего дяди, которого убили во время войны 1914 года, а в пятнадцатилетнем возрасте начал писать картины. Меня всегда больше всего интересовала живопись, но сейчас я занимаюсь рисунком и фотографией. Это такие же способы визуального выражения, как и любые другие. Раньше, в Средние века, барабанщик мог к тому же петь или играть на виоле, тогда как сейчас всё так специализировано. Это мир специалистов, техников.

Думаю, рисунок вам много даёт, вам нравится заниматься рисунком.

Сейчас – да, последние семь-восемь лет я чрезвычайно много рисую, сосредоточен на этом. Между рисунком, живописью и фотографией нет никакой связи, кроме взгляда; самое главное для меня – это взгляд, но выбор инструмента влечёт за собой определённые последствия. Ничто не проходит безнаказанно, и та нервозность, которая необходима фотографу, снимающему с натуры, мешает мне в рисунке. Рисунок – это медленная вещь. Чтобы продвигаться быстро, надо уметь идти очень медленно.

Хороший контрапункт для вас – эта медленность рисунка по отношению к быстроте фотографии?

Да, именно так, это позволяет мне всё ставить под вопрос и не заводить бесконечно одну и ту же пластинку. У каждого свои проблемы. Моя – продвинуться дальше в том, что я делаю.

Ваши фотографии – это ваш вклад в современный мир, вы даёте свое видение этого мира.

Про видение я ничего не знаю. Это как бегать, как дышать. Я живу и делаю это. Я не занимаюсь ни недвижимостью, ни сельским хозяйством. Ничего не умею делать.

Но несомненно, что начиная с 1930‑х годов, со времён вашего дебюта, и до сегодняшнего дня многие фотографы именно под вашим влиянием принялись фотографировать мир.

У меня тоже много отцов. Мои старшие – это [Мартин] Мункачи, [Андре] Кертеш, Брассай. На меня также оказал воздействие сюрреалистический подход к жизни: не пластическая сторона сюрреализма, а концепция жизни, которую выдвинули сюрреалисты, концепция Бретона.

Что вы думаете сегодня, когда видите эти тысячи фотографов? Каждый год в мире делается, если я не ошибаюсь, двенадцать миллиардов фотографий.

Людей на земле становится всё больше и больше, и уже известно, сколько квадратных сантиметров будет приходиться на каждого через сто лет; это проблема численности. Такие вещи чувствуются интуитивно. Но это я оставлю социологам, мой взгляд направлен на другое. Тем не менее я думаю, что все мы – социологи-любители или психоаналитики-любители, потому что все в это вовлечены.

Но эти двенадцать миллиардов фотографий – это скорее хорошо?

Не думаю я о фотографиях. Никогда не думаю. Не думаю о них, я их делаю, это другое. Думаю о жизни, о форме, о том, что меня забавляет, что меня поражает…

А тот факт, что множество людей сегодня пытаются действовать как вы…

Каждый должен делать то, что хочет. Позитивно это, негативно – не знаю.

Многие сейчас так и поступают. Является ли это ответом на трудности мира, в котором мы живём? Вот вы только что говорили об этом трудном, жестоком мире. Нацелить объектив – этот жест может иметь смысл?

Не знаю, не могу отвечать за других, отвечать можно только за самого себя. Я очень люблю снимать. Как только нечто снято, удовольствие для меня кончается, черта подведена. Ну да, у меня возникает чувство соперничества, когда смотрю контрольные отпечатки или работы других фотографов, сделанные в том же духе, что и мои. Но невозможно все время рассматривать фотографии. Предпочитаю смотреть на жизнь, выйти и увидеть, что происходит на улице. Но это не правило, каждый должен найти свой путь, есть тысячи разных возможностей. Мне кажется, надо совершенно забыть о себе, чтобы суметь раствориться, быть как рыба в воде.

Если фотография это не ответ, чем бы вы занимались вместо этого?

Живописью. Но мне представляется трудным заниматься ею одновременно с фотографией. [Жак-Андре] Буаффар был очень хорошим художником, а также очень хорошим фотографом. Но я не знаю, делал ли он то и другое одновременно. Он был приятель [Эли] Лотара, моё поколение. Буаффар давно умер. Я не могу отделить одно от другого. Невозможно делать две вещи сразу. Всему своё время. В этом мой упрёк современной эпохе. Я знал прекрасные годы, когда было любопытство к миру. Только в 1946 году я стал «профессиональным» фотографом. До этого я фотографировал, но не знал, что буду делать, я всегда думал, что буду заниматься живописью. И для меня быть профессионалом означает попросту, что когда вам что-то заказывают, надо сделать это в своё удовольствие и сдать вовремя. В мире, расколотом войной, существовало любопытство, тогда не было телевидения, средств массовой информации, не было такого числа людей. До 1950 года ещё длился XIX век. Мне повезло, что я знал тот мир. Тогда как сейчас все повсюду побывали, есть туристические агентства. Этот мир быстро ускоряется.

Если бы вам надо было выбирать что-то одно, что бы вы выбрали – прошлый мир или сегодняшний?

Позвольте мне об этом умолчать. Потому что возвращаться трудно. Речь не идет о том, чтобы вернуться назад, но есть и другие возможные миры, другие человеческие отношения. Есть уважение к личности. Были и другие общества кроме нашего. Нас заставляют верить, что наше общество совершенно, но это вовсе не так. Существовали другие связи между людьми. Об этом надо спрашивать этнологов.

Сегодняшний вечер, праздник изображений вам понравился? Вам нравится видеть, что это празднуют, что этим занимаются, на это смотрят?

Нет, это хорошо. Да.

Знаю, что ваша скромность…

Но я не скромный!

Нет?

Нет. Фотография – это работа одиночек. В ней есть соперничество. Интересно знать, что делают другие. В то же время писатели не читают всё, что выходит. Художник не смотрит всё подряд. Надо выбирать. Что важно, так это реальность, жизнь. Не нужно постоянно вынюхивать, выглядывать…

Меня сейчас поразило то, что вы сказали: работа одиночек. Эта работа одиночек получила сегодня очень сильный отклик.

Это выглядит как противоречие, но это не так. На самом деле есть необходимость одиночества, и она идёт в паре с необходимостью не быть изолированным. Мне это кажется существенным.

Может быть, именно поэтому фотография сегодня имеет такой успех? Ведь людям нужен этот устойчивый контакт, он делает их менее изолированными.

Да, возможно. Фотография – это так трудно и в то же время так легко. Достаточно пальца, пары ног, глаза. К несчастью, люди слишком много размышляют вместо того, чтобы отдаться ходу вещей. Я очень плохо выражаю свою мысль…

Кино вам кажется более…

Для меня кино не имеет никакого отношения к фотографии. Фотография – это визуальная вещь, как и рисунок, литография, живопись, её рассматривают на плоскости. Кино – это речь. Там мы никогда не разглядываем фотографию, а всегда видим уже следующую. Это совершенно другое.

Тем не менее вы в кино вполне комфортно себя чувствуете.

О, вовсе нет! Я работал с [Жаном] Ренуаром, но мне было интересно именно работать над диалогами, я был вторым ассистентом. […] По существу, эта лёгкость фотографии, которая её делает в высшей степени трудной, представляет собой своего рода ловушку, потому что важен выбор, и есть две вещи, два аспекта. Можно расслабиться, нажимать на спуск, нажимать и потом сказать себе: «Из них хотя бы одна будет хорошая». Нет! Это как стрелять из пулемета по стае куропаток, так невозможно, надо делать очень точный выбор, знать, что ты хочешь, но в то же время нельзя быть себе цензором, когда наводишь видоискатель, и ждать… Но эмоцию всё равно приходиться ждать.

Если нет эмоции, если нет потрясения, если не реагируешь на чувства, тогда всё бесполезно. […]

Запутанно…

Да, немного запутанно. Нельзя быть себе цензором, когда наводишь видоискатель, потому что никогда ничего не знаешь, зависишь от внешнего мира. Так что нам приходится надоить немало молока, чтобы получить сливки. Я говорю вещи, очевидные для фотографа, снимающего «репортажи». Всё это означает просто присутствовать в жизни. Здесь нет ничего общего с журналистикой. Возможно, слово «репортаж» тут вовсе не годится. У меня были очень хорошие годы: тогда жизнь была для меня в определённом смысле труднее, чем сейчас, но можно было позволить себе роскошь провести год в какой-нибудь стране. Сейчас мои товарищи ездят туда на три дня. Кажется, Роден сказал, что есть вещи, которые требуют времени для того, чтобы их сделать, и именно эти вещи время щадит. Жить, строить отношения с людьми, войти как можно глубже в жизнь страны – всё это требует времени. Вместе с тем это очень нескромное ремесло. Есть что-то возмутительное в фотографировании людей, без сомнения, это своего рода насилие. Если нет чувствительности, тогда это становится чем-то варварским, разрушительным. Если люди не хотят, чтобы их фотографировали, надо это уважать. Но сейчас всё в высшей степени сложно, приходится чуть ли не с адвокатом ходить. Быть привязанным к аппарату – это тяжело…

Эта проблема вас когда-нибудь смущала, это мешало вам?

О да. Всё время. В музеях, например, меня всё время останавливают охранники. Ну, не всё время, потому что меня не ловят после каждого кадра. Там запрещено фотографировать, но ведь человеческие лица в музеях – это нечто поразительное. Однажды, когда меня задержали, охранник незаметно пошёл вызывать полицию. Пошли к хранителю музея, она меня простила. Сказала мне: «Да, теперь я вам даю разрешение». Главный охранник сказал хранительнице: «Госпоже хранителю следовало бы хорошо знать, что здесь есть мужья, которые пришли не со своими жёнами». Не знаю, достаточное ли это основание для того, чтобы не позволять снимать людей, но фотографировать становится очень трудно. Фотография в любом случае очень двусмысленна, это двусмысленная вещь.

Нравится ли вам, как её используют в наше время?

Используют что? Вещи не хороши и не плохи. Все зависит от того, что с ними делают. […] Многие годы у меня один и тот же аппарат. Я очень плохой покупатель. Сейчас мир пронизан торговлей. Куда мы идём?

Образ мира, который мы видим в музеях, на экранах, как сегодня вечером – отражает ли этот образ что-то более или менее объективное? Или мы заняты самообманом?

И то и другое. Как посмотреть. Бывает проникающий взгляд. У меня есть товарищи, обладающие очень острым и вместе с тем нежным взглядом. Проникающий взгляд – это не значит, что нужно быть жёстким, наоборот, – человечным. Не следует быть сентиментальным, когда надо быть твёрдым, и не следует быть жёстким, когда надо быть человечным. Жить трудно. Что за болтовня, Боже мой… […] Не знаю, что можно сказать о фотографии. Нужно этим заниматься и ничего не говорить. Но этим нельзя специально «заниматься», надо просто делать.

Вы очень точно обозначили истинную проблему. Это вопрос чувствительности, а чувствительности не учат в школе. Но как можно сегодня идти против тенденции сдержанности, если пытаться говорить о…

Потому что пытаются из людей сделать удобные инструменты для общества. Культура – штука абсолютно вторичная. Вам не кажется?

Да, сегодня, без сомнения, это так.

Это шутка.

Но фотография – это способ приобщиться к культуре.

Это способ задавать вопросы миру и в то же время саму себе.

Но в этом и есть замечательная школа.

Да, в этом есть дисциплина. Для меня свобода – это чётко определенные рамки, а внутри этих рамок всевозможные вариации. Всё, всё, всё – но внутри некоторых рамок. Важно чувство границы. В визуальном смысле это чувство формы. Важна форма. Структура вещей. Пространство.

Вы произнесли слова, знаменитые в истории фотографии: «решающий момент».

Не я. Ко мне это не имеет никакого отношения.

К вам это не имеет никакого отношения?

Абсолютно никакого!

Как же это к вам приклеилось?

[…] Я поставил эпиграфом к «Картинкам на скорую руку» [“Images à la sauvette”] одну фразу кардинала де Реца. Он сказал: «В мире нет ничего такого, что не имело бы своего решающего момента». Искали название для американского издания, и Дику Саймону из [издательства] “Simon & Schuster” пришла мысль взять в качестве заглавия слова “The Decisive Moment”, решающий момент. Мне показалось, что высказывание кардинала де Реца применимо к фотографии.

Тем не менее, нельзя сказать, что вы здесь ни при чём.

Да нет, я здесь ни при чём. Нашел это в «Мемуарах» кардинала де Реца.

Найти – это уже означает заново изобрести.

Да, но в конце концов это стало своего рода ключевым словом, годным для любого случая. Так и во всём. Вещи надо постоянно заново ставить под вопрос, спрашивать себя, что за этим стоит, о чём идет речь. Что это? Почему? Нельзя же вот так повторять. В таком повторении есть что-то вроде интеллектуальной расслабленности.

В любом случае это до некоторой степени пророческая фраза.

Тем лучше. Небольшая двусмысленность не помешает. Поскольку я нормандец, мне вполне нравится, как там говорят: «Вроде бы да, а вроде бы и нет».

Мне нелегко, но задам такой вопрос: «Что бы вы хотели сказать людям, начинающим работу в том же направлении, что и вы?»

Мое направление – это Кертеш, Мункачи, Умбо. Все они. Это Ман Рэй. Огромное число людей.

Вы мне говорили про изображение трех чернокожих мальчишек, которое вы увидели в начале 1930‑х годов…

А, да, это фантастика, фантастика, фантастика. Та фотография Мункачи. От неё во мне что-то зажглось. Я сказал себе: смотри, как можно сделать такое с помощью фотоаппарата. Это действительно Фотография, единственная фотография, – что не умаляет моего восхищения другими фотографами. Начинаешь завидовать, завидовать, говоришь себе: «Что ж, буду искать в своём направлении, и посмотрим, что можно с этим сделать». И я купил аппарат, у меня появился аппарат в… не помню уже, в 1931 году, кажется. И уже через неделю я сделал фотографии. Прочитал инструкцию – вот и всё. Есть такой маленький учебничек, вместе с фотоаппаратом продаётся. Точно так же и с проявкой фотографий: купил в магазинчике порошки, читал, что написано, и смешивал порошки. Я вообще ничего не знал о фотографии. Меня это не смущает, я и не хочу знать. Не интересуюсь. Что мне интересно, так это реальность. Остальное абсолютно неинтересно. Если это интересует других, они на это имеют полное право, я их понимаю. Но мы не едим одинаковые блюда, не обязаны. Надо уважать различия людей, это существенно. В противном случае мы все станем технократами.

Сейчас вы больше знаете о себе.

Я задаю вопросы. Ничего не знаю. Единственный настоящий ответ – это смерть. Это не грустно, это правда. Важно, что для того, чтобы достичь максимума, надо пользоваться очень ограниченными средствами. Поэтому у меня один аппарат и один объектив: для достижения максимума необходима экономия средств. Интенсивность здесь дорогого стоит. Когда я вижу оборудование, находящееся в распоряжении некоторых фотографов, и их результаты – есть некоторый дисбаланс. Знаю фотографии, которые Сесил Битон сделал аппаратом Brownie Box – они совершенны; или у Брассая был скромный аппарат. Важно соблюдать эту экономию средств. Очевидно, что торговцев аппаратами это не касается. Им хотелось бы постоянного потребления. У меня старый Leica, и ему сносу нет. Есть и второй, более быстрый. Но в конечном счёте первого вполне достаточно.

И вы предпочитаете старый, первый?

Ну да, по существу – да. Он из того же семейства, что и тот, с которым я начинал. Модель Leica G. Точно такой же, как самые первые, только у него есть коррекция смещения, но та же самая концепция. Потом появился М 3, это чудо. Им я пользуюсь, когда действительно работаю. Другой – это записная книжка, блокнот для эскизов. Для меня фотоаппарат это блокнот для зарисовок, не более того. А зарисовка – не рисунок, это вещь моментальная. Но обладающая всеми качествами изображения с натуры. Схватить натуру с лёта.

У меня такое впечатление, что вы с этим своим аппаратом для эскизов никогда не перестанете ставить вопросы.

Потому что жизнь – вот она, она здесь, пока ещё есть глаза, пока они ещё видят. […] Я люблю чёрно-белую фотографию, потому что это транспозиция. Она несёт в себе чрезвычайно сильную способность к абстрагированию и эмоциональную мощь. Само собой, есть и цветная фотография, но это совершенно не мой мир. […] Там всё всегда немного приукрашено, но в этом нет силы абстракции, как в чёрно-белом. А вопросы цвета, очевидные для тех, кто обладает взглядом художника, с моей точки зрения, абсолютно невыразимы в фотографии. […] Я бы сказал, что прозрачный, струящийся цвет подобен витражу, и это может быть очень интересно и очень приятно. Это может быть очень приятно в живописи, потому что в ней, как и в витраже, есть сторона, связанная с проникающим светом, но затем, когда появляются чернила, печатник теряет контроль. […] А цвет никогда не бывает красив сам по себе, это соототношение. Ничего не существует само по себе. Вещи существуют по отношению к чему-то другому. Красный красив по отношению к коричневому или белому. Это отношения. Есть физические законы, присущие цвету: тёплое, холодное. Я в этом не профессионал, но есть основополагающие вещи. Достаточно почитать работы художников. Андре Лот долго объясняет всё это в «Трактате о фигуре» и «Трактате о пейзаже». В любом случае проблемы цвета для художника те же, что и для фотографа. Тогда как в кино или студийной фотографии всё совершенно отличается от нашей концепции фотографии, то есть от вещей, снятых с натуры, потому что они в студии могут сочинять свои цвета, как модельерша собирает шляпу. Это их проблема. Но фотография, снятая с натуры, в реальности – это очень трудно, потому что глаз выбирает то, что ему интересно. Бывают приятные соотношения цветов, но поскольку мы работаем в 125‑ю долю секунды, глаз игнорирует вещи, которые регистрирует фотоаппарат. Бывает зелёный, ужасно диссонирующий с красным. И всё это там есть. Так что с этим ничего не поделаешь. Снова торговля! Некоторые магазины специализируются на цветной фотографии, потому что уверены, что это будет хорошо продаваться. Если бы придумали способ сделать так, чтобы они ещё и пахли, обязательно сделали бы. Надо продавать, продавать, продавать любой ценой. Это проблемы денег и невроза, проистекающего из проблемы денег; это мир невроза. О чем мы хотели поговорить в связи с цветом? У меня всё вылетело из головы.

Вы говорили только что о кино. Как вам кажется, видео ближе или дальше от фотографии, чем кино?

Не знаю. Для меня фотография – нечто, что можно спокойно разглядывать, никуда не торопясь, нечто на плоскости.

Видео – быстрое и упрощенное.

Нет, нет. Видео мне представляется очень важным как средство человеческого общения. По-моему, видеомагнитофон – в высшей степени важное оружие в терапии, в определённых видах работы. Но эстетическая сторона видео, то есть его визуальная красота, от меня немного ускользает, чёткость изображения не очень… Но как документ видео обладает невероятной силой очень широкого воздействия.

Если бы вам кто-то предложил сделать видеофильм, вас бы это заинтересовало?

Предпочитаю рисовать, это более рудиментарно и более глубоко. Видео впечатляет, но меня увлекают другие вещи. Невозможно делать всё, надо выбирать. В видео затрагиваются не визуальные проблемы, а проблемы отношений между людьми, и очень серьёзным образом. Понимаете, что я хочу сказать? Визуально это меня не… Это как телевидение, такая малюсенькая картинка…

Разработка моментальных аппаратов типа Polaroid, у которых есть сонар для наводки на фокус… Эти инструменты должны были бы вам понравиться, потому что они всё-таки очень быстрые, очень маленькие…

Нет, не знаю. Нет. Я люблю мой старый Leica, мне с ним очень удобно, а остальные мне мешают. Эти аппараты мешают, я не знаю, как с ними обращаться, они слишком перегружены, слишком много там всяких штук. У меня, во мне самом, автоматический рефлекс. Если меня ущипнуть, я подпрыгну. Мне не нужен аппарат, который…

…который это сделает за вас.

Да… Они никогда не бывают мне впору. Для меня это гаджеты, они неинтересны. Но я очень любопытствую, когда появляется новая оптика или новая плёнка. Это я чрезвычайно уважаю. Но что касается такого рода штук, делающих всё за вас – нет…

У вас уже бывало желание раскрасить ваши чёрно-белые изображения?

Да. Но я никогда этого не делал, потому что предпочитаю рисовать. […] Хотя я понимаю, как раскрашивают, как выбирают цвет… Очень хорошо понимаю. […]

Кто ваш любимый поэт? Спрашиваю, потому что вы за этот час много говорили о поэзии.

Но поэзия – это не только… Это…

…Да, можно говорить также о фотографической поэзии, это очевидно. Но кого из поэтов изъясняющихся словами вы больше всего любите?

Ну, как и девять десятых людей, я бы сказал, что Рембо… Но это не исключает и многих других поэтов.

Но именно его вы назвали бы первым?

Для меня – да, Рембо. С детства.

А писатель?

Ах так? [Смеется]

Достоевский? Если бы вы сказали «Уильям Фолкнер», я был бы в восхищении.

Нет, я говорю на своём языке… Не знаю… Всё это так…

Всего несколько слов, прежде чем я вас избавлю от своего присутствия и своих вопросов. Фотографические Встречи этого года… Встречи – о чем вам говорит это понятие, что вы о них знаете, что вы увидели здесь, в Арле?

Я не очень в курсе дела.

Выставка ваших работ в музее Реаттю.

Мне любопытно рассматривать фотографии, но лично я люблю маленькие группы.

Мы маленькая группа.

Да?

Мы в некотором смысле идём в вашем направлении.

Надеюсь. Лично мне нравятся маленькие организации, товарищеские затеи.

Вам надо было бы прогуляться по нашим помещениям, потому что наша обитель очень маленькая.

Нет, нет, обязательно схожу. Мне нравятся маленькие организации, всё маленькое.

Вам это кажется позитивным? Вам кажется интересным, что эта самая фотография, которая вас столько лет увлекала…

И всё ещё увлекает!

…что она продолжается, что это дело подхватила группа людей, которые хотят его развивать, хотят, чтобы о нем заговорили, хотят показывать…

Уже и так слишком много наговорили. В том числе и мы с вами. [Смеется] Не стоит слишком много говорить, слишком много комментировать.

Благодарю вас.

Это я вас благодарю.