I. Что нюренбергские документы сообщают нам о Гитлере
До 1945 года мир мало и плохо знал Гитлера. К рассказам эмигрантов, вроде Германа Раушнига, надо было относиться осторожно. Германским издателям было запрещено опубликовывать биографию фюрера. Редкие иностранные журналисты, которым удавалось к нему приблизиться, все были, — сознательно или нет, — орудиями политической игры и не могли разглядеть подлинной личности Гитлера. Родственники, друзья — обязаны были молчать. Единственным источником являлась книга «Моя борьба», где Гитлер говорит сам о себе.
В противоположность Муссолини, который охотно давал знать о себе все подробно, Гитлер не раскрывал себя, он окружил себя тайной. Рассказывали о его несчастной юности, о четырех годах, проведенных на войне в качестве простого солдата, о его вегетарианстве, об отвращении к табаку, о его бессонице, о вспышках гнева, о действии его взгляда — и это все, что о нем было известно.
И тем не менее знакомство с Гитлером совершенно необходимо для понимания мировых событий на протяжении 15 лет. Он в центре драмы. Почти все находит свое объяснение в его личности. Нюрнберг срывает с него покрывало.
Наиболее полным свидетельством о нем являются показания Кайтеля, начальника его личного штаба. Они жили вместе все годы войны. Кайтель знал Гитлера, как лакей знает своего господина. Он видел его за работой, за едой, в постели, в минуты гнева и неистовства. Он не все рассказал, так как его не обо всем спрашивали, — и это очень жаль. Но в следственных материалах имеется опросник, заполненный Кайтелем, посвященный исключительно Гитлеру. Сущность его приведена в нижеследующих отрывках.
Простота Гитлера, говорит Кайтель, была подлинной. Его вегетарианство, воздержание от алкоголя, скромность в одежде — не были аффектацией. Он не был аскет, но он был человек с умеренными потребностями.
Он сохранил за собой то помещение, которое он снимал в Мюнхене в ту пору, когда он начинал свою карьеру, как агитатор. Квартирка из трех маленьких, низких комнат в третьем этаже, на углу Принцрегентенштрассе. Она служила впоследствии Гитлеру, как приватное его помещение. Он приходил туда время от времени со старыми друзьями, провести вечер и поболтать. Один полицейский дежурил в это время на лестнице, а второй гулял перед домом. Другой охраны не было.
Дом был скромный, населенный трудовым людом. Жильцы жили тут по много лет, а за это время их сосед по квартире «герр Гитлер» стал владыкой Германии и бичом всего мира.
Однажды Мартин Борман купил этот дом и поднес его в подарок Гитлеру. Фюрер радовался как ребенок.
О своей берлинской резиденции Гитлер говорил:
«В старом здании Государственной Канцелярии у меня есть спальня, столовая, рабочий кабинет и музыкальный салон для моих приемов. Я знаю, что это скромно, но мне там хорошо и никто не заставит меня оттуда выехать».
Тем не менее он приказал строить Новую Канцелярию. В течении десяти месяцев на Вильгельмштрассе вырос мраморный дворец, которому суждено было через шесть лет рассыпаться в прах. Торжественное открытие дворца было приурочено к новогоднему дипломатическому приему. Накануне 1 января 1939 года Гитлер осмотрел последний раз великолепные помещения, остановился перед грандиозной перспективой зал и лестниц, скрестил руки и улыбнулся:
«Сегодня, — сказал он, — мне, по крайней мере, не придется краснеть перед Франсуа Понсе, когда он будет оглядывать все своим пренебрежительным взглядом. Теперь я действительно хорошо устроен и я покажу этим господам, что я тоже умею быть представительным, когда это нужно».
Изумительный комплекс менее-ценности! Насмешливая улыбка французского посла смущала того, перед кем трепетал целый свет.
Гитлер любил женское общество. Женщины умеют слушать. Они умеют восхищаться. Они составляли часть той аудитории, перед которой он, страдая бессонницей, по ночам развивал свои сумасбродные идеи и свои фантастические проекты.
В Бергхофе, — рассказывает Кайтель, — всегда жило четыре, пять женщин. Фрау Шпеер приезжала очень часто, также как и фрау фон Белов, жена одного из адъютантов Гитлера. Другие приезжали нерегулярно. Гитлер приглашал их в Берхтесгаден, когда он предполагал провести там некоторое время, чтобы дать им возможность увидеться со своими мужьями.
Кайтель знал также и Еву Браун. Здесь не было никакой тайны. Ева Браун работала как фотограф-репортер у Гофмана и была личным фотографом фюрера. Гитлер знал ее уже давно, еще с первых лет борьбы за власть, и возможно, что в те годы она была его подругой. Но все, что касается любовных дел Гитлера, покрыто строгой тайной.
Кайтель так описывает Еву Браун:
«Несколько ниже среднего роста. Очень стройная и элегантная светлая шатенка. У нее были очень красивые ноги и это бросалось в глаза. Очень мила и красива. Она была, если не застенчива, то во всяком случае, очень сдержанна. Всегда держалась в тени и в Бергхофе бывала не часто».
Кайтель опровергает слухи, будто у Евы Браун было двое детей от Гитлера. Он опровергает и еще одну легенду: будто существовала таинственная комната, всегда запертая, где Гитлер хранил сувениры своей большой любви, пресеченной смертью. Такой комнаты не было.
Гитлер не был ни ненормальным, ни импотентом; но его сексуальные импульсы были отодвинуты на задний план, заслонены стремлением к власти и проявлялись слабо и порывами.
Атмосфера, в которой протекала его жизнь, была тосклива. На него находили иногда порывы радости, но они всегда были вызваны политическим успехом или победой на фронте. И они носили такой же неистовый характер, как и его приступы ярости. Он топал ногами и весь налился кровью, когда узнал, что его танки захватили Аббевиль; и чуть не упал в обморок от радости при известии о капитуляции Франции. Он никогда не знал ни в чем удержу. Он не был большим работником, но он не знал и развлечений. Он не играл в карты, не охотился, не ловил рыбу, не управлял автомобилем, не плавал, ничего не коллекционировал и, так как он к тому же почти не спал и мало ел, жизнь его сводилась к двум занятиям: он говорил или размышлял.
Здесь мы касаемся самой феноменальной стороны Гитлера, его подлинной тайны: его абсолютной сосредоточенности и устремленности к одной цели. Это был неиссякаемый духовный поток, который ничем нельзя было остановить или задержать. Он жил всецело и исключительно одной мыслью, одной заботой, одной мечтой — своей миссией. Он был той же породы, что маньяки с их навязчивой идеей или тюремные узники, одержимые мечтой о побеге.
Эта темная, пожирающая страсть поглощала его целиком и лишала его всякого контакта с людьми; она его герметически изолировала. Он мог быть любезным и даже улыбаться, но между ним и теми, кто к нему подходил по двадцать раз в день, перегородки службы и иерархии никогда не исчезали. Маршал Ланн до самой смерти говорил «ты» Наполеону, но никто и никогда не говорил «ты» фюреру.
«Он знал обо мне, — сказал в Нюрнберге Иодль, — что меня зовут Иодль, что я генерал и может быть угадывал по моему имени, что я баварец… И это все».
Ничто не умеряло суровости в окружающей его обстановке, и те, кто ему служили, должны были заранее проститься с личной жизнью.
«Ставка фюрера, — говорит Иодль, — представляла собою нечто среднее между монастырем и концлагерем. Мы не были оцеплены колючей проволокой, но для входа и выхода нужен был специальный пропуск, которым из моих офицеров обладал лишь один мой адъютант генерал Варлимонт. Никакой шум света не достигал до нас».
Вокруг Гитлера не смеялись, не шутили, не курили, не пели. Вся жизнь сведена была к службе и скуке.
«Я делал все возможное, чтобы уйти, — говорит Кайтель. — Двадцать раз просил я маршала Геринга дать мне назначение на фронт. Я — фельдмаршал, — удовлетворился бы дивизией».
Иодль говорит то же самое:
«Я пустил в ход все средства, чтобы быть посланным в Финляндию, к горным войскам. Но фюрер не любил новых лиц вокруг себя».
Это правда. За все годы войны у него одни и те же адъютанты: Шмундт, Гольцбах, Белов. Не то, чтобы Гитлер их любил — он не любил никого; но он был человек привычки, и те, кто удостоился чести быть около него, должны были нести свой крест до конца.
Гитлер не был усидчивым работником. Он не просиживал долгие часы за своим письменным столом, как Муссолини. Он высмеивал своего предшественника канцлера Брюнинга за то, что тот сам составлял законопроекты, представляемые в Райхстаг. Он ненавидел длинные доклады. Беспокойность его ума не допускала серьезного чтения (за одним исключением, о чем будет речь впереди), но он особенно любил детективные романы, которые он поглощал с молниеносной быстротой.
Единственная вещь, которую он лично подготовлял с большой тщательностью, были его речи. «Он их сперва диктовал, — говорит Кайтель, — потом перечитывал, изменял и переделывал по два, три раза.
Ударные места речей, потрясавшие весь мир и производившие впечатление вдохновенной импровизации, заучивались им наизусть».
«Было необыкновенно трудно, — говорит далее Кайтель, — делать ему самый обыкновенный доклад. Он вас прерывал на первой же фразе и начинал говорить сам вместо вас. Сотни идей рождались непрерывно в его мозгу. Нет в мире человека, который имел бы столько идей, сколько Гитлер»
Он приписывал себе исключительную силу интуиции и синтеза. Он верил в свою способность схватывать налету смысл событий и явлений. В то время, как другие должны были идти путем кропотливого анализа, его интуиция сразу освещала ему все дело. Он был убежден также, что он умеет сразу безошибочно разгадывать и оценивать людей.
«Мне достаточно, — говорил он, — часу разговора с любым человеком, чтобы его доподлинно изучить и знать точно, чего надо в нем опасаться и чего можно ожидать от него».
Кайтель неоднократно предостерегал его от опрометчивых суждений, которые он составлял о генералах. Гитлер даже не слушал его.
Он обладал недюжинными познаниями, которые позволяли ему сходить за гения в глазах тех, кто его видел случайно. Он питал пристрастие к проблемам наследственности и способен был часами говорить о сифилисе или о подборе рас. Он никогда не сидел за рулем автомобиля, но точно знал все типы машин; он сравнивал их качества, чертил схемы моторов, намечал усовершенствования. Благодаря богатству воображения, он был сродни изобретателям.
И в то же время он глубоко презирал профессию техников.
«Техники, — говорил он, — это люди, которые знают лишь одно слово: нет. Что бы вы от них ни захотели, они всегда начнут вам объяснять, почему это невозможно. Никогда творческая искра не сверкает в голове техника. Я предпочитаю аматеров и дилетантов: у них одних есть идеи».
На этом систематическом презрении к препятствиям Гитлер построил всю свою систему командования.
«Я знаю, — говорил он, — что я требую невозможного. Это единственный способ получить возможное, и то далеко не всегда. Если бы я требовал только возможного, я не получал бы почти ничего».
Кайтель приводит примеры;
«Фюрер спросил меня однажды: Сколько мы выпускаем ежемесячно легких полевых гаубиц? — Около 100. — Я приказываю производить 900. Сколько производим мы зенитных снарядов? — Около 200.000. — Я хочу 2.000.000. — Но каждый снаряд снабжен сложным детонатором, а у нас всего несколько заводов, изготовляющих эти детонаторы. — Я поговорю со Шпеером. Он нам построит новые заводы и через шесть месяцев я буду иметь два миллиона снарядов».
«В другой раз, в конце 1944 года он спросил Шпеера: сколько пулеметов выпускаем мы ежемесячно? — 3.500. — Вы мне сделаете рождественский подарок, с Нового Года я хочу иметь 7.000…Нет, нет, мой милый Шпеер, не говорите мне, что это невозможно. Мне не надо вашего ответа, мне нужны пулеметы. Ведь вы не откажете в рождественском подарке вашему фюреру?»
Когда финансисты говорили Гитлеру: «Нет денег», — он отвечал: «Вы здесь на то, чтобы их найти». Когда промышленники ему говорили: «Не хватает времени», он отвечал: «А вы поторопитесь, и тогда хватит». Когда генералы докладывали: «Не хватает людей», он готов был ответить: «Так сделайте их».
«После высадки в Нормандии, — рассказывает далее Кайтель, — фюрер сказал мне: — Так как у нас появился новый фронт, то нам нужно еще несколько дивизий. Сколько вы можете сформировать из запасных частей? — Я думаю, десять. — Он вспылил: Чепуха. Мне нужно сорок. — Мы спорили до изнеможения и сошлись на компромиссе — двадцать пять дивизий. Но он на этом не успокоился. Он обратился к Иодлю, начальнику Главного Штаба Армии, к командующему резервными частями, к командующему Ландштурмом. Он произнес перед ними своего рода пропагандную речь и дал им восемь дней для разработки конкретных мер. В конце концов мы сформировали двадцать пять пехотных дивизий и пять танковых, итого тридцать дивизий. После этого Гитлер сказал мне: — Видите, как я был прав. Если бы я вас послушался, я имел бы всего десять дивизий. Надо всегда требовать невозможного. — Но в действительности мы могли его успокоить лишь тем способом, что сняли несколько полков с фронта, переформировали их и окрестили дивизиями».
Эта неумолимая требовательность, это отрицание невозможного, подкрепленные бешеным гневом и страшными угрозами, без сомнения позволили Гитлеру выжать из Германии гигантские усилия, подлинные подвиги, как в боях, так и в индустрии. Но с другой стороны это вело к самообману и иллюзиям. «Мои генералы, — говорил Гитлер с удовлетворениям, — никогда не заявляют мне, что им не хватает орудий, снарядов или танков». Да, они остерегались этого. Но зато они подавали часто фальшивые рапорты, и не раз вместо реальной силы, на которую Гитлер рассчитывал на основании рапортов, он находил лишь фикции.
«И между тем, — говорит Кайтель, — Гитлер был крайне недоверчив».
«Я знаю, — говорил он, — что рапорты, которые мне подаются, всегда приноровлены к моим идеям. Поэтому я должен дважды проверить, раньше чем поверить».
Недоверчивость была врожденным качеством Гитлера, существенной чертой этого дикого, сумрачного характера. И она все усиливалась в течении всей его жизни, начиная с его бедной, безрадостной юности, затем в течении его тяжелой борьбы за власть. Несколько раз он чуть не был сметен водоворотом политических сил. Он долго вел беспокойную, неуверенную жизнь, среди сомнительных людей, как Рем и Грегор Штрассер. Достигнув вершины могущества, по-видимому несокрушимого, он и там сохранил хмурый и беспокойный вид, свойственный тиранам. Полное сосредоточение командования в его руках было не только следствием его абсолютной авторитарности, но в то же время и мерой предосторожности.
Нюрнбергский процесс полностью и окончательно осветил сущность и природу национал-социалистического режима. Режим — это был Гитлер и все сводилось к нему одному.
У него не было советников. У него не было друзей. У него не было даже доверенных людей. За ним не стоял «некто в сером», кто был бы тайной пружиной всех событий; никакого Ришелье или Сюлли, не было даже Талейрана или Фушэ. Гитлер был в трагическом одиночестве. «Третий Райх» состоял из сверхъестественного гения и коленопреклоненных подданных.
В Нюрнберге Геринг делал отчаянные усилия, чтобы сохранить за собою свое значение. Даже на скамье подсудимых, с ощущением веревки на шее, он продолжал вызывающе отстаивать свое второе место в «Третьем Райхе». Но его собственные показания опровергают его претензии. Он был, как и все, далек Гитлеру. Он не принимал абсолютно никакого участия в его решениях.
«В марта 1939 года, — заявляет Геринг, — я проводил свой отпуск на Ривьере, когда я получил письмо от Гитлера, с извещением, что Чехословакия становится невыносимой угрозой и что он решил ее ликвидировать. Я тотчас вернулся в Берлин. Гитлер показал мне документ из разведывательного отделения и сказал мне, что Чехословакия готова стать плацдармом Европы для нападения на Германию.
Я рекомендовал ему терпения и подчеркнул, что нарушение Мюнхенского соглашения явилось бы сильным ударом по престижу Чемберлена и привело бы, вероятнее всего, к власти Черчилля. Гитлер меня не слушал.
Я прибыл в Берлин всего за несколько часов до приезда президента Гахи. Я был возмущен, так как вся атмосфера была мне поперек горла Я показал это Гитлеру, отказавшись сопровождать его в Прагу».
На Гитлера это возмущение его первого заместителя не произвело ровно никакого впечатления. В дальнейшем он по-прежнему не интересовался его мнением. Когда он принял решение воевать с СССР, — наиболее судьбоносное решение всей германской истории, — он только протелефонировал Герингу: «Я решил объявить войну России».
Геббельс был марионеткой, послушной каждому слову Гитлера. Гесс — лишь старшим его адъютантом. Борман был просто грубое животное. Гиммлера никогда не спрашивали о его мнении. Наконец и Риббентроп имел тоже лишь минимальное значение. Никаких таинственных личностей, которые шептали бы свои советы фюреру на ухо — не было и в помине. Главный Штаб был совершенно беспомощен, как видно из показания Геринга.
«Никогда, — говорит Геринг, — ни одного генерала не спросили, одобряет ли он ту или иную политику. Когда Гитлер излагал свои военные планы, ему и в голову не приходило задавать такой вопрос. Невозможно себе даже представить, чтобы какой-нибудь генерал поднялся и сказал:
«Мой фюрер, я считаю, что вы ошибаетесь; я не согласен с пактом, который вы заключили и с теми мерами, которые вы хотите принять». Такой генерал был бы немедленно расстрелян, а все остальные сочли бы его за сумасшедшего».
Ни один из политических шагов Третьего Райха не подвергался предварительному обсуждению. Государственный Совет, которого номинальным президентом был Шахт, не собрался ни разу. Совещания собирались только по вопросам выполнения уже принятых решений, но не для обсуждения и решения проблем. Самые же решения принимались следующим образом: Гитлер призывал трех, четырех приближенных, ближе всего стоявших к данному вопросу, излагал им свой проект и говорил: «Вот чего я хочу. Что вы предлагаете?» В начале своей карьеры он еще выслушивал возражения. В конце ее он не слушал уже ничего.
Он не терпел, чтобы кто либо имел общее суждение о его политике и его замыслах. Он говорил:
«Каждый должен знать только то, что его непосредственно касается и только в нужный момент, т. е., вообще говоря, как можно позже».
Поэтому его дипломаты не имели понятия о его военных планах, а его генералы — о политических замыслах. Те, что ковали оружие, не знали, для чего это оружие предназначается.
Кайтель свидетельствует, что ОКВ, т. е. Верховное командование вооруженными силами, не смело давать министерству иностранных дел хотя бы малейшие сведения о военных операциях. А Риббентроп заявляет, что министерству иностранных дел было запрещено давать Верховному Командованию хотя бы малейшие сведения о ходе дипломатических дел. Шпеер, министр вооружения член кабинета министров, утверждает, что он узнал о вступлении германских войск в Польшу только по радио. Это кажется безумием, но это факт.
Но эти слепые сподвижники фюрера мирились со своей слепотой. Почти до самого Нюрнберга они оправдывали эту систему управления, которая сводила их деятельность к роли зубчатых колее машины и все же, в конце концов, привела их на скамью подсудимых и на виселицу.
«Демократия, — сказал Геринг, — привела Германию к катастрофе. Только принцип вождя мог ее спасти».
Справедливость требует отметить, что среди массы людей, увлеченных этой чудовищной системой, нашлись все же немногие, которые уже очень скоро были охвачены серьезным беспокойством. Мы дальше встретимся с такими примерами. Тем не менее, даже те, кто не были «наци», даже те, кто отворачивались от их идеологии, все же повиновались и служили режиму.
Привычка к повиновению, всегда особенно сильная на вершинах иерархии и сознание, что судьба Германии волей-неволей связана с национал-социализмом, — объясняют многое, но далеко не все. История несомненно должна будет исследовать то необычайное влияние, которое Гитлер оказывал на ум и волю всех своих соратников. Материалы Нюрнберга, показания обвиняемых и свидетелей и рассказы людей, знавших фюрера, помогут раскрыть ту атмосферу почти колдовского наваждения, в которой развертывалась трагедия Германии.
Наибольшее впечатление производит свидетельство человека, ныне уже умершего, который по своему рождению и по своему прошлому был далек от национал-социализма, человека, который пытался сдержать Гитлера, но которого Гитлер обманул, сломил и выбросил, — маршала фон Бломберга.
«Было невозможно, — рассказывал Бломберг, — противоречить Гитлеру; и не только потому, что он говорил всегда с огромной убедительностью и страстностью, но также и потому, что от него исходило какое-то излучение, что-то магнетическое, что заставляло людей следовать за ним и принимать его идеи. Он овладевал вами и увлекал вас помимо вашей воли. Он обладал огромным личным магнетизмом, колоссальной властью внушения».
Кайтель, который был не очень интеллигентен и не шел дальше простых сравнений, сказал: «Гитлер был страшный мотор».
Да, настолько страшный, что он швырнул Германию в пропасть.
* * *
«Одной из самых замечательных черт Гитлера, — говорит Кайтель, — была его необыкновенная привязанность к «старой гвардии» партии».
«Старая гвардия» — это первые члены партии, собиравшиеся в пивных Мюнхена, участники «путча» в Фельдгеррнхалле. Все они были авантюристы, люди без профессии, бездельники, готовые на все, из которых политика сделала убийц. Они все стали впоследствии райхслайтерами и гаулайтерами, т. е. правителями и губернаторами, новой аристократией Германии. Некоторые из них очутились на скамье подсудимых в Нюрнберге: матрос Заукель, учитель Штрайхер, полицейский Кальтенбруннер. Большая часть их принадлежала к низшим классам общества и почти все были родом не из Пруссии, — которая дала очень мало партийцев, — но из южных и западных областей Германии.
Они все сказочно разбогатели. Они мстили обществу за свои годы нищеты. Гитлер знал это и одобрял. «Почему, — говорил он, — мои старые соратники должны оставаться с пустыми руками? Они боролись, они страдали и справедливость требует, чтобы они были вознаграждены. Ведь они сами себя сделали».
Аскет защищал чревоугодников.
«Ничто, — говорит Кайтель, — не могло оторвать фюрера от его «старой гвардии». Он сохранял к ним дружеские чувства даже в тех случаях, когда он вынужден был снимать их с должностей за повторные ошибки или за полную неспособность, и даже в тех случаях, когда они вступали в конфликт с уголовными законами».
Это верно: для такого прохвоста, как Штрайхер, которого Гитлер должен был убрать с поста гаулайтера Франконии, двери и рука фюрера до конца остались открытыми. Ибо Штрайхер был рядом с Гитлером во время путча в Мюнхене и он был одним из тех, кто ему помог в борьбе с Ремом.
Гитлер чувствовал себя как бы главою клана или вернее шайки, и в его глазах наибольшей доблестью была верность ему, его особе. Те, кто блюли эту верность, имели взамен право на его протекцию и на систематическую безнаказанность, которая ставила их выше всех законов. Те, кто нарушали верность, — умирали. Товарищество, это братство бездомных, было пожалуй наиболее сильным человеческим чувством в сердце Гитлера.
Муссолини принадлежит к той же категории. На последующих страницах мы познакомимся с чувством глубокого уважения и восхищения, какое фюрер питал к дуче. К этому присоединялась еще и подлинная личная привязанность. Несколько раз итальянская политика и военная неспособность Италии ставили Германию в серьезное и даже ужасное положение; и тем не менее ни разу слово досады или упрека не вырвалось у Гитлера: Муссолини был его соратник, его боевой товарищ. Они оба родились и выросли среди бедняков, оба служили и страдали, как простые солдаты, в окопах. Сходство их частной жизни и карьеры поражало Гитлера, он видел в этом знамение.
«Мы живем, — говорил он, — под одним знаком судьбы». Зато Гитлер ненавидел всякую наследственную элиту. Он говорил, что роль родовой аристократии кончена и ей остается только красиво умереть. Он постоянно предупреждал буржуазию, что ей, не будет места в реорганизованной Германии. Он ненавидел дипломатов и называл министерство иностранных дел «клубом пораженцев». Но особенно он ненавидел генералов. Он их всячески третировал, оскорблял, издевался над ними и, наконец, прогонял их. Он, по-видимому, ударил собственноручно одного из маршалов. В свете разоблачений Нюрнберга покушение 20 июля представляется логическим ответом на это отношение фюрера, актом самозащиты и мести оскорбленной и униженной касты. Но оно дало Гитлеру повод к деянию, которое заставило побледнеть от зависти самых неистовых анархистов: он приказал повесить генералов на крюках для мясных туш из лавки мясника.
Факты, сообщенные Кайтелем, доказывают систематическую несправедливость Гитлера к своим военачальникам. Он искал случаев поймать их на промахе, чтобы немилосердно смещать их с командования. Он заставлял их расплачиваться за ошибки, которые делал он сам. Он сам это сознавал и признавал. «Нужно, — говорил он, — чтобы генералы расплачивались за неудачи, потому что их можно заменить, тогда как мой престиж является единственным, незаменимым капиталом; его ни в коем случае нельзя трогать или расшатывать».
Немецкие генералы проделали всю войну под вечной угрозой отрешения от командования, предоставленные произволу жестокого и капризного тирана, под непрерывным контролем и слежкой партии. В германской армии не было политических комиссаров, но было нечто худшее: агенты Гиммлера.
«Никто и никогда не мог понять, — рассказывает Кайтель, — почему фюрер отставил такого блестящего военачальника, как маршал Лист. Ему нельзя было поставить в вину ни одной профессиональной ошибки, и он с исключительным успехом провел кампанию на Балканах. Сам Гитлер неоднократно высказывал свое удовлетворение им. В этом деле несомненно таится какая-то темная махинация, работа подземных сил — может быть Гиммлера — которые успели занести имя Листа на черную доску».
Фалькенхорст завоевал Норвегию. Покрытый славою, он имел неосторожность пожаловаться на один из полков СС, входивших в его армию. Гитлера это взорвало: «Не мои СС плохи, а командование Фалькенхорста». И генерал исчез.
Гитлер исключительно высоко расценивал маршала фон Рунштедта. Он говорил: «Если бы Рунштедт был на десять лет моложе, я бы ему вверил главное командование всей армией. Я хорошо знаю, что это генерал старого прусского образца и что он не любит национал-социализма; но это превосходный офицер, и я хочу, чтобы история признала, что в выборе генералов я не руководился никакими иными соображениями». Но это не помещало Гитлеру освободиться от Рунштедта в три приема, приговаривая каждый раз: «Он стареет и теряет нервы. Я его больше не хочу».
Враждебное отношение Гитлера к генералам имело как принципиальные, так и личные причины. «Он видел в армии, — говорит Кайтель, — тот старый буржуазный дух, против которого он боролся 15 лет. Когда Рем пытался заменить Райхсвер соединениями СА, то Гитлер восстал против этой идеи, так как он признавал за старой армией большой опыт и знания, но тем не менее он не любил ее». Простой солдат первой мировой войны, проведший четыре года в окопах и блиндажах, сводил теперь счеты с военной иерархией, которая подавляла его так долго. Теперь он мстил тем, кто носил серебряные погоны, кто свысока смотрел на жалкого пехотинца. В Гитлере, — завоевателе и верховном главнокомандующем, — таился антимилитаризм известного типа: злоба рядового к золотопогонникам.
Главный Штаб долго противился проектам фюрера. И Гитлер в сердце жгучую обиду, неутолимую ненависть и неугасимый гнев. Он был непогрешимым, которому нанесли оскорбление, Богом, в котором позволили себе сомневаться.
«Фюрер, — заявил на процессе Кайтель, — был болезненно чувствителен к мысли, что генералы недостаточно его признавали».
Судьи просили маршала пояснить, что он разумел под этими словами.
«Конечно Гитлер никогда об этом не говорил вслух, но про себя он должен был говорить так: «Генералы все еще смотрят на меня, как на бывшего ефрейтора первой войны и, когда я говорю о военных делах, они спрашивают себя: «Откуда он может это все знать?» Я повторяю, что Гитлер мне этого никогда не говорил, но мне, молчаливому наблюдателю, всегда казалось, что это ощущение глубоко сидит в нем. К сожалению, я был не единственный, кто замечал это. Другие это тоже подмечали и они пользовались этим, чтобы возбуждать фюрера против неугодных им лиц. Всем было известно, что существует верное средство, чтобы погубить любого генерала в глазах Гитлера: это донести, что он, получив приказ фюрера, встретил его словами: «Это невозможно. Это нелепо». — Такой человек был конченный».
На безмолвную сдержанность, немой отпор, который он ощущал в отношении себя, Гитлер отвечал либо безудержным гневом, либо уничтожающим презрением.
Можно почти без преувеличения сказать, что он считал всех вообще генералов за ископаемых и дураков. Он упрекал их в полном отсутствии воображении, в отказе принять идеологию национал-социализма, в презрении к партии и ее вождям, в идейной закоснелости и рутине, — например в рыцарских представлениях о войне, которые приводили его в ярость. Он говорил: «Я не могу ожидать от моих генералов, чтобы они меня понимали, но я могу требовать, чтобы они меня слушались». Перед высшими чинами армии он держал такие речи: «Эти идеи слишком высоки для вас; они вам не по плечу, но имейте ввиду, что я ожидаю от вас повиновения».
Особенно велика была его ненависть к Сухопутной армии, в которой он находил наибольшее выражение старого прусского духа. «У меня, — говорил он по словам Иодля, — национал-социалистическая авиация, христианский флот и реакционная армия». В устах Гитлера «реакционный» было бранным словом, почти равносильным тупому, полускотскому. Поэтому он обращался с авиаторами дружески, с моряками снисходительно, а с армейскими генералами — как с собаками.
Но при этом надо признать, что Гитлер действительно далеко превышал этих профессиональных военных в их области.
Это для нас неожиданность, поразительный сюрприз. Но доказательства налицо. Свидетельские показания, документы и прения в Нюрнберге обнаруживают обширные познания и поразительные способности Гитлера в военном деле. Они совершенно бесспорно устанавливают, что он был одновременно создателем и подлинным руководителем новой германской армии. И притом он один! Напрасно искали бы мы подле него советника, наставника, скрытого гения. Мы найдем лишь помощников, да иногда противников. Кайтель и Иодль вместе взятые были для него тем же, чем Бертье был для Наполеона. Остальные — Браухич, Рунштедт, Роммель, Гудериан — могут быть поставлены рядом с такими фигурами, как Ожеро и Мюрат, но далеко ниже, чем Даву или Массена. И я глубоко убежден что в историю этот мрачный человек войдет более всего как полководец, и что будущие слушатели военных академий (если такие будут в эпоху атомной энергии) будут изучать его кампании так же, как они изучали походы Густава Адольфа и Фридриха II.
«Фюрер — говорит Геринг, — лично оказал глубокое влияние на перевооружение армии. Он обладал обширными военными познаниями. Его интерес был всегда направлен к морским силам и к артиллерии. Очень часто он сам определял количество и тип орудий, пулеметов и т. д., подлежавших изготовлению. Главным его делом была армия, авиацией он начал интересоваться с 1944 года. Вначале он не проявлял большого интереса к танкам, но он быстро оценил их значение и это благодаря ему германская армия завела тяжелые танки. Он настоял на них вопреки мнению Главного Штаба Армии, который их не хотел. Он построил все кампании в Польше и во Франции на использовании танковых дивизий».
«Его манера командования была следующей: он давал общие директивы получал соображения отдельных главнокомандующих, согласовывал их и составлял один общий план, который он комментировал перед главными начальниками. Он советовался и собирал мнения, но я должен признать, что все главные стратегические идеи принадлежали лично ему. Он обладал большим дарованием в области стратегии».
То же самое подтверждает и Кайтель:
«Фюрер, — говорит он, — не получил никакого военного образования, но у него была гениальная интуиция. Он создал сам себя, он в одиночестве изучал тактику и стратегию. Мы, генералы, чувствовали себя перед ним не как учителя, но как ученики».
«Все офицеры, знавшие его, могут подтвердить, что он был настолько осведомлен об организации, вооружении, снабжении и командовании всех армий и. — что еще более изумительно — всех флотов, что было абсолютно невозможно поймать его на ошибке, хотя бы в одном пункте. В течении тех лет, что я провел подле него в его ставке, я мог констатировать, что он посвящал свои ночи изучению таких военных авторитетов, как Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен. Там черпал он те познания и идеи, которые повергали нас в остолбенение».
Единственным диссонансом является показание Браухича. «Гитлер, — говорит он, — считал себя великим военным гением, но он ошибался». Но Браухич лично вынес так много грубости и несправедливости от Гитлера, что его суждение является, быть может, не вполне объективным. Наоборот, Иодль, начальник Главного Штаба, хорошо знакомый с военной историей, признает, что он был восхищен гениальной простотой и смелостью стратегических идей Гитлера.
Мы стоим перед фактом необыкновенной природной одаренности, исключительного призвания. Оно вполне отвечает характеру личности. Этот человек, который с того момента, когда он осознал самого себя, жил только для власти, для господства, естественно искал в военном деле выхода для своих инстинктов и средства для осуществления своих целей. Первым его чтением была история франко-прусской войны 1870 года, — старая связка иллюстрированных выпусков, которую он нашел в шкафу отцовского дома. Он зачитывался ею до потери сознания. Он говорил сам о себе: «Я всегда был солдатом. Мою карьеру можно понять только с этой точки зрения». И дальше: «Самым тяжелым решением в моей жизни было то, которое я принял в 1919 году, — это бросить армию и стать политиком».
Само по себе, это заявление, сделанное перед собранием генералов 22 августа 1939 года и значащееся в материалах Нюрнберга как 798 Р.S. — звучит по меньшей мере странно. Гитлер попал в армию в 1914 году, как и десятки миллионов других людей, и в грандиозном вихре событий он был ничтожной букашкой, жизнь которой зависела от полета пули или снаряда. Он был некоторое время в службе связи при штабе пехотного полка, и странно, что ни один из офицеров, с которыми ему приходилось встречаться, не заметил в нем качеств, достаточных для его повышения. В 1919 году, когда демобилизация выкинула его на мостовую, его взял к себе Райхсвер. Он сделался офицером-пропагандистом, — двусмысленная и даже сомнительная профессия, — полуразведчик, полусолдат. Она однако давала ему возможность сносно питаться и занимать фельдфебельское помещение в казармах 4-го пехотного полка в Мюнхене. Таким образом ему не приходилось принимать решения покинуть армию, так как он к ней никогда не принадлежал. Впрочем, его заявление, что он всегда был солдатом, не лишено основания. Доказательством является то, что он непрерывно изучал военные науки, необходимые не только солдату, но и военачальнику.
Его технические познания (в деле вооружения, организации, автомобильном деле и т. д.) объясняются его изумительной способностью усвоения. Стратегию он усвоил, — как свидетельствует Кайтель, — изучая Шлиффена, Мольтке, Клаузевица и историю походов, в особенности Фридриха Великого.
Это заслуживает внимания. Великая война всегда проста, она постигается не из ученых исследований Генеральных Штабов, но лишь знакомством с великими вождями всех времен. Гитлер является примером этому. Через головы генералов-рутинеров, не оправившихся от своего поражения 1918 года, этот дилетант обновил военное искусство. Он один из первых оценил огромные преимущества танков — этих подвижных крепостей, и авиаций — этой летающей артиллерии. Он снова нашел маневренные принципы, которые были утеряны Генеральными Штабами. На немногих простых, но верных принципах он построил серию кампаний, которые войдут в военную историю как классические: Польша, Норвегия, Франция, Балканы.
Потом, как бы обезумев, он утерял чувство меры возможного. Он даже потерял точное представление о характере той военной силы, которую он сам создал. Он был захвачен и раздавлен теми великими событиями, теми мировыми силами, которые он сам разбудил, вызвал к жизни и сплотил против себя. В течении своих войн он совершил огромные ошибки, которые все объясняются тем, что люди, подобные ему, неспособны примириться с неуспехом, чтобы этой ценой избежать катастрофы. Гитлер не первый пример этого положения. Таким же точно был до него Наполеон.
Военное дарование Гитлера является необходимым элементом для понимания событий. Гитлер не мог избегнуть войны, так как он носил в себе роковой дар войны. Только в ней одной он искал и мог найти осуществление, разрешение и успокоение своего я. Он чувствовал себя рожденным для командования армиями. «Я не для того создал наш военный аппарат, — говорил он (документ 1915 Р.S.), — чтобы оставить его без употребления». Он принадлежал к трагической, но вероятно неизбежной породе мировых палачей. Ему расточают проклятия. Быть может достаточно сказать, что он был великим полководцем — этим сказано все.
Как он рассматривал сам себя?
Среди материалов Нюрнбергского процесса находятся протоколы двух совещаний Гитлера с его главными военачальниками, один от 22 апреля 1939 года (документ 798 Р.S.), другой от 23 ноября того же года (документ 789 Р.S.).
В этих двух совещаниях Гитлер раскрыл себя.
«В сущности, — говорит он 22 апреля, — все покоится на мне; все зависит от моего существования. Вероятно никто и никогда не будет в такой степени, как я, пользоваться доверием германского народа. Вероятно никогда в будущем не будет человека, располагающего такой властью, как я. Вот почему мое существование является политическим фактором наибольшего значения. Но я могу быть устранен в каждый момент каким-нибудь сумасшедшим или идиотом».
Второе совещание было выговором, вернее «разносом». Гитлер не мог сдержать своего раздражения и гнева против тех, кто недостаточно доверял ему. Здесь он вынужден был подробнее говорить о самом себе.
«Цель этой конференции, — начал он, — дать вам понятие о моем мире идей и высказать вам мои желания. Когда в 1919 году я начал мою политическую работу, моя твердая вера в конечный успех была основана на внимательном наблюдении событий и изучении их последовательности. Поэтому я никогда не терял веры, несмотря на ряд неудач, выпавших на мою долю. Провидению принадлежало последнее слово, и оно привело меня к успеху. Помимо всего, я имел ясное представление о развертывании исторических событий и достаточно воли для принятия суровых решений. Меня никогда не покидала уверенность в достижении мною цели.
Когда в 1933 году я пришел к власти, передо мной раскрывался период трудной борьбы. Мне предстояло все реорганизовать, начиная с народных масс и продолжая армией. Одновременно я предпринял освобождение Германии от ее цепей. Я вышел из Лиги Наций и отверг конференцию по разоружению. Это было не легкое решение. Число тех, кто предсказывал, что это повлечет за собою новую оккупацию Рейнской области французами, — было велико, а число тех, что верило в меня — ничтожно.
Затем пришло решение о восстановлении военной мощи Германии.
Снова было много пророчеств о катастрофе и мало верующих. Тем не менее я сохранил и вооружил Рейнскую область, что в условиях того Бремени считалось невозможным».
Перечень достижений продолжается, и заключение повторяется как магическое заклинание: «Я хотел, мне не верили, но я был прав». Главной претензией Гитлера была непогрешимость.
Он продолжал:
«Среди благоприятных факторов настоящего положения я должен упомянуть собственную особу и квалифицировать ее при всей скромности так: я — незаменим. Ни военный, ни штатский не могут меня заменить. Я знаю свои способности и свою силу воли. Я не кончу войны, пока не сокрушу противника. Я не принимаю компромиссов. Я буду наносить удары и не капитулирую. Судьба Райха зависит от меня и только от меня».
Эти последние слова как нельзя лучше обрисовывают Гитлера. В его мрачном мозгу, полном страшных абстракций, рождались картины фатальной борьбы между великими силами и великими страстями, оспаривающими власть над миром. И он считал одного себя способным провести Германию через испытания, которые ее ожидали.
«Фюрер, — говорит Геринг, — часто говорил о неизбежной войне между национал-социализмом и большевизмом. Иногда он допускал, что этот конфликт может быть отложен еще на годы и признавал, что он мог бы за этот промежуток времени получить существенные выгоды для Германии мирным путем. Но чаще он говорил иное: «Нужно, чтобы эта война разразилась еще при моей жизни».
Гитлер был суеверен: «Хотя он это и отрицал, — говорит Кайтель, — однако все замечали, что он верит старой немецкой поговорке: «Что предпримешь в пятницу — не продержится и недели». Еще больше верил он своему гороскопу. Звезды и линии руки в полном согласии предвещали ему блестящую удачу, головокружительный взлет, но карьера его преждевременно обрывалась. Из этого он заключил, что, умрет молодым и это не давало ему покоя.
Пророки обычно должны платить за свои пророчества. Профессия предсказателей была Гитлером запрещена в Германии и пророки, которые упорствовали в своем ремесле, отправлялись в концлагеря. Но эти строгости не могли рассеять в уме Гитлера впечатление, произведенное на него его гороскопом. Он был уверен, что время, отпущенное ему судьбой для выполнения его гигантских задач, было очень ограничено.
Кроме того, недостаточно, чтобы война разразилась при его жизни, надо, чтобы она пришла раньше, чем он состарится.
Он достиг власти в 44 года. Внутренняя реорганизация Германии поглотила добрых шесть лет из того короткого срока, который был ему отпущен судьбой. Ему предстояло еще дать Германии необходимый «жизненный простор», а германскому народу — господство над миром. Он был совершенно уверен, что эти цели могут быть достигнуты только силой. Итак, в свои 60 лет он стоял на пороге карьеры полководца и завоевателя, которую Карл XII начал в 17 лет, Александр Македонский в 20, а Фридрих II и Наполеон в 26.
Время пришпоривало диктатора. Нюрнбергские документы содержат несколько указаний, подтверждающих боязнь Гитлера упустить время. 5 ноября 1937 года, когда он изложил своим генералам обширный план агрессии, о котором будет речь впереди, он сказал им: «Надо принять в соображение одну вещь: надо считаться с тем, что партия и глава ее стареют».
Бесполезно далее искать объяснения той безумной поспешности, с которой он ринулся в войну. Он пренебрег теми важными выгодами, которые он мог получить при некотором терпении и хитрости. Он вооружился слишком быстро и, как мы увидим далее, лишь поверхностно. Он вызвал всеобщую враждебность раньше, чем Германия достигла полного могущества, приблизительно за пять лет до того наиболее выгодного момента. который был ему указан лучшими экспертами и который он сам признавал за наилучший.
Он совершил кардинальные ошибки по трем причинам:
Во— первых, потому что он считал себя единственным человеком, способным вести Германию к победе.
Во— вторых, потому что военный гений, который он чувствовал в себе, неудержимо толкал его к немедленному действию.
В— третьих, потому что он боялся умереть раньше, чем успеет выполнить свое назначение или, по крайней мере, оказаться в решительный момент стариком.
Представление Гитлера о внешнем мире также находит отражение в документах Нюрнбергского процесса. Они показывают, как Гитлер расценивал и взвешивал своих партнеров и противников, с которыми ему приходилось считаться, и как в результате он учитывал свои шансы на успех.
Прежде всего у него было колоссальное представление о Германии. В силу своего характера, он подходил к каждой проблеме с военной точки зрения и в конечном итоге сводил все суждения и оценки к подсчету военной силы. И потому воинская доблесть германского народа была для него решающим фактором. «Мы, немцы, не только наиболее многочисленны (в Европе), но мы и качественно лучшие, — говорит он. — Каждый германский пехотинец лучше любого французского».
Поражение Германии в 1918 году было, — по мнению Гитлера, — случайностью и он приписывал его непрочности и глупости императорского режима. Он всегда говорил о Вильгельме II и его политике с оттенком презрения. Но Германия с Гитлером во главе, — по его убеждению, — была способна победить весь мир.
Он считал за ничто второстепенные государства Средней Европы, включая и Польшу.
«Польская армия, — сказал он 12 апреля 1939 года графу Чиано, — имеет лишь несколько парадных дивизий, а остальная масса войск — весьма низкого уровня. Противотанковая и противовоздушная оборона ничтожны и ни Франция ни Англия не могут в этом помочь Польше. Надо также принять во внимание структуру польского государства. Из 31 миллиона населения — 2,5 миллиона немцев, 4 миллиона евреев и 9 миллионов украинцев. В противоположность фанатически настроенной Варшаве, весь остальной народ в целом апатичен и индифферентен».
Японии Гитлер не доверял: «Нельзя, — говорил он, — слишком полагаться на Японию. Надо остерегаться ее измены». И при этом он был невысокого мнения о качестве японской армии. Он послал в Токио свои советы насчет осады Сингапура. «Император Японии, — добавлял Гитлер, — мягкое, безвольное существо, лишенное авторитета; он напоминает последнего русского царя, и его может ожидать та же участь».
Зато Гитлер переоценивал Италию. Мы увидим в дальнейшем, почему и каковы были, роковые для Германии, последствия этой ошибки.
Но он был далек от недооценки русской мощи. Наоборот. Громадность пространств и неисчерпаемость ресурсов России ему импонировали. «Главная опасность, — повторял он неоднократно, — заключается в колоссальной массе России». Он отлично сознавал преимущества России в воздушной войне, благодаря дальности дистанций и рассеянности ее объектов. И он очень опасался массовых налетов русской авиации на скученные города и индустриальные центры Германии, прежде всего на Берлин и на румынские нефтяные промыслы.
«Если бы дело шло только о наземных армиях, то можно бы не бояться СССР, но при сильной авиации он представляет серьезную опасность».
Однако эти соображения больше касались будущего. В 1937 году Сталин был занят ликвидацией маршала Тухачевского, обвиненного в сношениях с Германией, и вместе с ним была ликвидирована большая часть высшего командного состава армии. На основании этого Гитлер заключал. что Красная Армия переживает кризис. Он много раз повторял: «Россия будет беспомощна еще несколько лет».
Что касается Франции, то Гитлер был убежден в ее крайней слабости. Он наблюдал ее внутренние волнения и успехи коммунизма. Со злобной радостью он следил за всеми фазами долгого социального кризиса 1936 года, за стачками и занятием рабочими заводов. Он наблюдал, как распадались партии и падали правительства. Он предрекал: «Франция идет к революции».
Гитлер лучше своих генералов знал слабость французской армии. Он знал о кризисе ее постоянного состава в следствии падения рождаемости во Франции. Ему была известна остановка в развитии и устарелость французской авиации. Он был в курсе духовного упадка Главного Штаба и победы пассивной стратегии, как раз обратной той, которую он внушал своим генералам. Он говорил: «Армия Франции в упадке. Только флот ее на высоте современности».
Кроме того Гитлер считал, что Франция потеряла свою самостоятельность и стала зависимой державой.
«Фюрер, — сообщает Геринг, — часто говорил, что Франция ничего не предпримет без одобрения Англии и что Париж сделался дипломатическим филиалом Лондона. Следовательно достаточно было уладить дело с Англией и тогда на Западе все в порядке».
Что думал Гитлер об Англии, которой он приписывал такое значение?
Он относился к английскому народу с большим уважением. В своей речи 5 ноября 1937 года (документ 1871 Р.S.) он говорит: «Это народ твердый, упорный и мужественный. Это опасный противник, особенно в обороне. Он способен к организации, любит рисковать и имеет вкус к авантюре. Это народ германской расы, который обладает всеми ее качествами».
Дебаты в Нюрнберге показали, что Гитлер, верный принципам своей книги «Моя борьба», долгое время старался не вступать в конфликт с Англией.
«Фюрер, — говорит Геринг, приложил в 1936 году все усилия, чтобы придти к соглашению с Англией».
Риббентроп рассказывает следующую историю:
«В первом же нашем политическом разговоре в феврале или марте 1933 года Гитлер сказал мне: «Риббентроп, главной основой европейской политики является англо-германская дружба». Я видел Гитлера в последний раз в апреле 1945 года, за неделю до его смерти, в его убежище в Берлине. Он мне повторил тогда буквально свои фразы 1933 года и прибавил: «Попробуйте, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы договориться с англичанами».
Иодль передает, что Гитлер готов был заключить с Англией мир в момент Дюнкирхена. Теперь мы видим, что он был готов к этому и на развалинах Берлина.
По показаниям Геринга и Риббентропа, Гитлер был убежден, что Англия в конце концов примет его точку зрения. Мы встретимся с этой точкой зрения в рассказе о миссии Рудольфа Гесса, о которой речь будет впереди. В основном Гитлер полагал, что интересы Германии и Англии совпадают. Он не хотел разрушать Британскую Империю, быть может из тех соображений, что это политическое сооружение охраняло массы полуголодного нищенского населения Азии от большевизма. Но он требовал, чтобы за это Англия признала за ним исключительное право на реорганизацию Центральной Европы, свободу выкроить себе жизненное пространство и возможности свести счеты с СССР.
«Я тщетно уверял его, — утверждает Риббентроп, — что Англия не будет без конца терпеть нашу экспансию».
Гитлер искал способа сблизиться с Англией…
«Чтобы добиться союза с ней, — говорит Геринг, — он готов был гарантировать территориальную неприкосновенность Голландии, Бельгии и Франции. Он даже допускал возможность отказаться от Эльзас-Лотарингии. Он не очень интересовался колониями и он окончательно оставил идею колониальной империи. Наконец, он не прочь был подписать азиатский пакт, гарантирующий Индию от покушений со стороны СССР».
Такие условия казались фюреру необыкновенной щедростью. Успокоенная в Западной Европе, упроченная в Азии, избавленная от соперничества Германии на всех перекрестках мира, Англия, — думал Гитлер, — не имела более никаких оснований противиться расширению, укреплению и расцвету Германии. Следовательно, англо-германский союз был в порядке вещей, так как его требовали интересы Англии.
Здесь уместно напомнить тот любопытный и фантастический анализ Британской Империи, который Гитлер дал на совещании 5 ноября 1937 г.:
«Я не разделяю мнения, — сказал он тогда, что Империя непоколебима. Опасность, которая ей угрожает, исходит не столько от сопротивления покоренных народов, сколько от существования соперников. Британскую Империю нельзя сравнивать с Римской в смысле длительности их существования. После Пунических войн у Римской Империи не осталось серьезных политических соперников и это обеспечивало ей долголетие. Только разлагающее влияние христианства и процесс старения, которому подвержены все государства, позволили древним германцам покорить античный Рим. Наоборот, современная Британская Империя окружена государствами, более сильными, чем она сама. Метрополия Империи может защищать свои владения только при содействии других держав, но не собственными силами Каким образом, например, Англия может защищать одна свои интересы на Дальнем Востоке от нападения Японии, или Канаду от нападения Соединенных Штатов?
Из этого следует заключить, что мировая Британская Империя не может держаться вечно одними силами 45 миллионов островитян, каковы бы ни были их спайка и сила их идеалов».
Итак, Англия нуждается в военной поддержке. Наиболее сильным и удобным союзником была бы Германия, ибо она ни в чем не является соперницей Англии. И Гитлер предлагал этот союз.
«Он имел ввиду, — рассказывает Риббентроп, — включить в договор о союзе с Англией пункт, предоставляющий для защиты Империи треть германского флота, более 12 боевых судов».
Смешное предложение! И, однако, нельзя сомневаться в его искренности. В последний момент переговоров, накануне разрыва, оно было еще расширено. Как последнюю, неотразимую приманку Гитлер предложил Англии свою помощь в защите Канады от Соединенных Штатов.
Эти стремления Гитлера к союзу с Англией не встретили в ней сочувствия и отклика. Англичане проявили полное отсутствие интереса к тому проекту раздела мира, который Гитлер им великодушно предлагал. Каждый раз, когда фюрер встречал человека, знающего Англию, он обращался к нему: «Объясните же мне, почему англичане не хотят меня понять». Неразделенный флирт переходил, в ненависть. «Если Англия упорно не хочет меня понимать, то я ее поставлю на колени».
Тем не менее Гитлер не терял надежды на то, что Англия не будет воевать. Он примирился с крушением своих проектов союза и дружбы; но он все еще не допускал мысли, что они станут врагами.
В момент чешской аферы он сказал: «Перспектива новой долгой войны на континенте отвратит Англию от вмешательства». Меры вооружения, принятые английским правительством и даже набор армии не произвели на Гитлера должного впечатления, так как он счел это за демонстрацию, а не за доказательство решимости. Еще в 1939 году он сомневался в интервенции Англии. И, когда Англия наконец объявила войну, он еще две недели не принимал ее всерьез, как рассказывает Кайтель.
Гитлер рассчитывал так: Англия подвела итоги своего участия в первой мировой войне и баланс оказался далеко не утешительным. Она увидела, что работала для восстановления французского империализма. Англия обеднела. Она допустила Америку перегнать себя. Ее Империя зашаталась. Она потеряла Ирландию. Она теряла Египет. Ей грозила потеря Индии. Новая война ускорила бы ее упадок и углубила бы зияющие трещины. Империя бы распалась. Южная Африка наверное, а Австралия и Канада вероятно отказались бы пуститься вслед за метрополией в новую авантюру, где им еще раз пришлось бы проливать свою кровь за чужие интересы. Америка — циничная, жадная, хищная — соберет обильную жатву. Англия это знает. Вот почему она не будет воевать, если только не будет к этому абсолютно вынуждена.
Доказательство этому Гитлер видел в ее разоружении. Для него, по складу его ума, разоружение было равносильно отречению. Он лучше, чем кто либо знал состояние английского флота. Кроме двух линейных кораблей «Родней» и Нельсон», уже не новых, у них не было крупных модерных кораблей. Крейсера были не в достаточном числе и порядком изношены. Армия была сокращена до минимума. Авиация устарела. Что это все доказывало, как не то, что Англия решила оставаться нейтральной?
О США Гитлер мало думал. Всецело поглощенный мыслью об одном гиганте — СССР, он как-то остался незаинтересованным другим гигантом. Иногда в своих фантастических импровизациях, которым он предавался в интимном кругу, он рисовал себе новую войну за раздел Америки, выставляя против «янки» — американских немцев. Завоевав Европу, он несомненно предпринял бы какой-то выпад против Нового Света, предъявив ему счет за германский человеческий материал и труд, которым были оплодотворены и возделаны как Северная, так и Южная Америка. Но это было туманное будущее. Фактически Соединенные Штаты почти отсутствовали в мире идей фюрера. Для него это была сумасбродная, несерьезная страна, пожираемая капитализмом, раздираемая экономическими кризисами, отравленная еврейством, искушенная материализмом, одураченная своим кино, своей погоней за комфортом и своим спортом и управляемая врагами Германии, неистовыми, но бессильными.
«Америка, — говорил он, — в 1917 году имела слишком плохой опыт с войной, чтобы еще раз ввязываться в европейский конфликт».
«Я часто говорил фюреру, — заявляет Геринг, — и даже перед свидетелями, что, если Англия вступит в войну против Германии, то Америка рано или поздно придет ей на помощь. Фюрер не разделял моего взгляда. Он утверждал, что Америка не примет участи в войне, если только ей не будет грозить непосредственная опасность. Он основывал свое убеждение на разговоре своем с Ллойд Джорджем; этот разговор дал Гитлеру совершенно ложное представление о состоянии умов англо-американцев. Кроме того фюрер преувеличивал значение американских изоляционистов».
Этот человек, так точно осведомленный о военных силах европейских стран, имел лишь смутное представление о военном потенциале Соединенных Штатов. Их приготовления и вооружения совершенно ускользнули от его прозорливости. Медленность, с которой Англия производила свои приготовления к войне, еще утвердила Гитлера в его мысли о беспомощности Америки. Он думал, что нация, расслабленная демократией и богатством, неспособна принести жертвы, необходимые для ведения войны, и в особенности, что она неспособна будет найти людей, готовых умирать за нее.
Вот почему Гитлер отрицал опасность с упрямством настоящего глупца. Документы Нюрнберга дают этому много доказательств. Вот один пример:
21 января 1941 года он сказал Муссолини (документ S. 134): «Даже если Соединенные Штаты и вступят в войну, нам нечего бояться их».
Еще одно соображение оказало сильное влияние на суждения Гитлера: Гитлер создал вокруг себя героический мир. Сильные, жестокие люди руководили и направляли пассивные массы. Одни эти люди делали историю. Их основным качеством была воля, их внешним выражением — твердость. Они освободили себя от предписаний религии, морали и гуманности, которые наложены как путы на подчиненные массы. Они были ответственны за свои действия только перед Провидением, — туманным и снисходительным к избранным, Провидением для полубогов.
Гитлер опирался на этот слой избранных. Изолированный от людей, он жил в мире фантастических гигантских теней. Легко себе представить, что он говорил с ними в свои долгие бессонные ночи. Он сам выбирал свои тени: он не общался с Наполеоном, несмотря на сходство судьбы. Но несомненно его собеседниками были Бисмарк и особенно Фридрих II. «Риск, который я беру на себя, — говорил он, — тот же самый, которому подвергался великий Фридрих, когда он захватил Силезию. Подобно ему, я соединяю в своих руках гражданскую и военную власть; я воплощаю государство».
Помимо знаменитого короля Пруссии, Гитлер находил несколько равных себе среди варваров и эти его особенно прельщали. Он давал особое предпочтение дружбе Чингис-Хана. Он восхищался им и усвоил его принципы. «Кровь, — говорил он своим генералам, посылая их на войну, — не зачитывается тем, кто создает Империи. Чингис-Хан намеренно истреблял миллионы женщин и детей. Кто теперь об этом вспоминает?»
Среди современных ему политиков Гитлер искал сверх-людей. Он судил о народах по их вождям, которых они выдвигали.
«В наши дни, — говорил он, — есть три государственных человека: Муссолини, Сталин и я».
Среди этих избранных он различал еще две категории:
«Муссолини наиболее слабый, так как он не мог справиться с реакционной оппозицией королевского дома и церкви. Только Сталин и я являемся полными хозяевами наших решений и можем смотреть в будущее».
Хвалебные речи Сталину были ежедневным мотивом, Гитлера. Но — любопытная вещь: он видел в исключительных качествах советского вождя основания для ободрения и успокоения, но не для беспокойства. Он знал, что Сталин боится Германии и соглашение предпочитает конфликту.
«Сталин, — повторял Гитлер неоднократно, — рассудителен, осторожен и хитер. Пока он жив, — опасаться нечего. Но ситуация изменится, как только он умрет, так как евреи, сейчас оттесненные на вторые и третьи места, тотчас же вновь пролезут вперед».
В 1939 году Гитлер сказал: «Когда Сталин умрет, я раздавлю СССР».
Жизнь Муссолини гарантировала союз с Италией. Жизнь Сталина обеспечивала благоразумие СССР. Оба были не только главами государств, но хозяевами страны. Оба вели свои народы по праву гения. Они не были связаны ни демократической оппозицией, ни непрошеными советниками. Они ввели строгие, даже суровые законы. Гитлер признавал их если и не за равных, то за подобных себе.
Кроме них, после смерти Кемаль-Ататюрка, не было крупных людей.
Ни подлинных вождей, ни подлинных хозяев. Только личности второго и третьего разряда, демократические марионетки. Бессильные правители, которые зависели от «хорошего пищеварения их утомленных народов» и валились от одного парламентского голосования или от всеобщих выборов. И главное, люди без воли и без темперамента. «Даладье… Чемберлен… эти болтуны, эти несчастные черви». Они неспособны были на риск. Они не в состоянии были принять мужественное решение. И конечно они никогда не стали бы воевать. По крайней мере не стали бы воевать серьезно.
Нюрнбергские документы доказывают, что это презрение к противникам было одной из тех сил, которые наиболее подстегивали решимость Гитлера. Он никогда не подозревал (несмотря на опыт прошлой войны, на Клемансо и Ллойд Джорджа), что демократии могут иметь в запасе людей, которые в минуты опасности могут оказаться столь же энергичными и сильными, как и прирожденные диктаторы. Он не предчувствовал Черчилля и не понял Рузвельта.
Он не в состоянии был их понять, так как он не знал тех народов, из которых они вышли. Здесь предел интеллигентности и аналитической способности Гитлера.
Он происходил из центральной Европы, из мира Австро-Венгерской монархии, раздираемой национальными вопросами, страны, где все народы ссорились и сталкивались. Он жил в Вене, столице пестрого, мозаичного государства.
Он был беден и несчастен. Он, немец, проводил свою жизнь на рынках, среди словенских каменщиков, чешских бетонщиков и хорватских чернорабочих. Он стоял в очереди у дверей ночлежного дома в Меймлинге, среди сброда всех национальностей.
Он читал. Он открыл своих героев: Фридриха II, Бисмарка — его земляков; людей, карьера которых развертывалась на пространстве между Рейном и Вислой, чаяния и мечты которых никогда не переступали берегов Европы, но которые благодаря своей энергии основательно перемешали месиво европейских народов.
Гитлер был, подобно им, европейцем. Он отлично знал проблемы национальностей, выдвинутые демократией на первый план. Он познал их уже при рождении и изучал их в течении всей своей жизни.
До сих пор не доказано, что Гитлер был чисто немецкого происхождения. Скорее можно предполагать обратное. Его предки не были связаны с землей, они были бродячие пролетарии и почти несомненно смешанной расы. Вполне возможно, что в жилах величайшего антисемита всех времен была даже примесь еврейской крови. Но, будучи немцем по языку, он уверенно причислял себя к германской расе, многочисленной и сильной. И это наполняло его гордостью.
Пока дело шло о Европе, Гитлер был как у себя дома. Его фантазия, хитрость и дикая воля в соединении с точным знанием народов и обстановки позволяли ему проводить свои политические маневры с полным успехом. Он умел разъединять своих противников, поддерживать и растравлять их старые конфликты. Он мастерски натравливал судетских немцев на чехов, чехов на словаков, словаков на венгров, венгров на румын. Он сумел толкнуть Польшу на ложный путь с тем, чтобы ее изолировать, а затем разбить. Сумел стакнуться с СССР, чтобы затем неожиданно напасть на него. Он отлично оценил ослабление Франции. Его взгляд, неомраченный никаким сомнением, был быстрым, острым и ясным.
Но за пределами Европы было иное: весь огромный англо-саксонский мир совершенно ускользнул от его анализа.
Гитлер не знал ни одного иностранного языка. У него не было никакой культуры. Его университетом был прилавок уличного букиниста. За весь период формирования его идей он не встречал ни одного англичанина или американца.
Природа английской или американской силы, эта мощь без солдатчины, ему была совершенно незнакома. Структура гигантского содружества народов британской нации, которая держится только общностью культуры и интересов, была ему чужда и непонятна. Он и не подозревал о том мире идей, который существовал за пределами Европы. Традиции и учреждения Лондона и Вашингтона для него не существовали. И сверх того он отрицал у противников всякие идеальные побуждения; он видел лишь грубый материализм там, где в действительности большую роль играли факторы моральные и религиозные.
К англо-саксонскому миру Гитлер прилагал те самые мерки силы и силовых отношений, которые он выработал в своем мозгу. Потому и следствия получались смехотворные. США, нападающие на Канаду или Англия, отстаивающая Южную Америку при содействии германского флота!
Он верил, что Англия не будет воевать. Он верил, что США не вмешаются в конфликт. Он воображал, что англичане позволят ему взять Варшаву и царить в Москве при условии, что он обещает оставить им Индию, и что американцы настолько заняты своим бейсболом и звездами Холливуда, что они прикроют глаза на разрушение Лондона — колыбели их цивилизации.
Тот факт, что Гитлер так безрассудно ринулся в войну, объясняется только этим пробелом в его представлениях. Ибо во всем остальном он был реалист, и он несомненно не взялся бы за оружие, если бы правильно учел свои шансы на поражение.
Он видел перед собой центральную Европу раздробленной и наполовину сочувствующей себе, видел несамостоятельную и слабую Францию, неорганизованный и временно ослабленный Советский Союз, нейтральную и склонную к соглашению Англию и далекие и безразличные ко всему Соединенные Штаты.
Риск был по-видимому невелик. В 1939 году он верил, что ему удастся совершить все то, что он наметил в 1937 году: достигнуть своих целей за наименьшую цену.
Он не играл, как многие думают, ва-банк. Наоборот, он думал, что ведет благоразумную игру.
«Я был бы сумасшедшим, — сказал он генералу Гальдеру, — если бы ради такого вопроса, как Данциг и коридор, бросился бы в общую войну наподобие 1914 года».
Он представлял себе, что завоевание мира пойдет гладко. Но он не знал англичан и американцев. И в этом была его гибель.
