— Je prendrai un cafe et un sable, s'il vous plait!
— Noir?
— Да, черный кофе. И бисквит.
В boulangerie были заняты всего три столика. За двумя — по двое мужчин, а за третьим старик лет семидесяти в черной широкополой шляпе. У девушки, которая принесла мне кофе и бисквит, я спросил, не знает ли она месье Артуняна.
Откуда мне знать посетителей — их тут сотни ходят, — и, прежде, чем я успел продолжить дружескую беседу, она исчезла. Зато ко мне повернулся старик:
— Простите, я слышал, вы интересуетесь Артуняном. Он в последнее время здесь не бывает. После инфаркта из дому не выходит.
— А как бы это с ним связаться?
— У вас дело к нему? Насчет камней?
— Да нет, совсем другое.
Лицо соседа выразило разочарование: а он-то уже радовался сделке, которую бы заключил вместо сраженного болезнью коллеги. Что же, дело житейское.
— Дам вам его телефон, — он порылся в ветхой записной книжке, — Вот, записывайте. Арам Артунян…
Я поблагодарил и старик, отвернувшись, взялся за свой кофе. А за одним из двух занятых столиков между тем разгорался жаркий торг:
— Тридцать две тысячи — так я говорю.
— А я говорю — двадцать пять тысяч!
Первый сардонически расхохотался, вложив в свой гортанный смех хитрость и коварство всех на свете греков, левантинцев, финикийцев и прочих средиземноморских жителей, которые от века занимаются куплей-продажей драгоценных камней.
— Пять тысяч за карат? Смех да и только!
— Так ведь камни отборнейшие! Посмотри, какой оттенок!
— Шутишь ты, что ли?
— Я на них ни гроша не наживаю…
— Да брось!
— Ну и покупай в другом месте.
— С какой стати, если я с тобой торгуюсь?
— Тридцать две. Дешевле не найдешь.
— Мое последнее слово — двадцать пять!
— Ха!
— Ха!
Тут в дверях появился низенький толстяк в сером плаще и видавшей виды мягкой шляпе и сделал вид, будто интересуется сладостями, выставленными на стеклянной стойке. Наконец, он грузно опустился на стул за столиком напротив, попросил принести кофе со сливками, достал из кармана газету и принялся за чтение. Его появление возымело странно успокаивающее действие на спорщиков. В кондитерской воцарилась торжественная тишина: никаких деловых разговоров, там, где бизнес, — там ведь и налоги надо платить… Вновь прибывшего явно приняли за сыщика из налогового управления. Мне захотелось сказать им: "Ребята, можете продолжать, это не по вашей части, а по моей". Дело в том, что толстяка я приметил полчаса назад на углу бульвара Осман, когда расплачивался с таксистом.
Приготовив деньги за кофе, я встал стремительно, кинул монеты на стойку и оказался на улице раньше, чем тот успел сложить свою газету. Когда он выскочил на тротуар, я уже отъезжал в такси. Доехав до Северного вокзала, протиснулся сквозь толпу в билетный зал, вышел через другие двери и из ближайшей лавчонки с вывеской "Табак" позвонил Артуняну. Трубку сняла женщина.
— Bonjour, Madame! Нельзя ли побеседовать с месье Артуняном? Я только что узнал, что он нездоров. Как он себя чувствует?
— Благодарю вас, лучше. Но было очень плохо, доктор говорит, что ему необходим полный покой.
— Он не может подойти к телефону?
— Пойду узнаю. Как ваше имя?
— Скажите просто, что я из Лондона, приятель Эндрью. — Пауза, удаляющиеся шаги, потом снова её голос:
— Арам просит вас зайти сегодня в половине четвертого. Мы живем на набережной Вольтера, шестнадцать, второй этаж.
— Спасибо, я буду.
Когда я вышел на улицу, молодой человек, на котором было прямо-таки написано "сыщик", внимательно изучал витрину соседнего магазина. Действуют, стало быть, командой. Придется предпринять более энергичные меры, но только после завтрака.
Я вернулся на вокзал, заказал в буфете дюжину belons, choucroute garnie и полбутылки красного вина. Юноша слонялся за окном. Скучная это работа, мне даже жалко его стало. Попросил газету и скоротал время, знакомясь с новостями. Коммунисты обвиняют президента в том, что проводимая им политика ведет к обнищанию рабочих масс. О президенте сообщается, что он вместе с королем Испании охотится на кабанов. Назревает небольшой скандал перерасходована смета при сооружении шоссе между Лиллем и Булонью. Шарль Азнавур выступает в Олимпии, а в Гранд-Опера забастовали рабочие сцены. Агентство ЮПИ сообщает из Вашингтона, что там попросил политического убежища некий Леонид Серов — третий секретарь советского посольства. Баски убили ещё нескольких полицейских. Когда я допил кофе и вышел, наконец, на улицу, мой юный приятель стоял у выхода, как бы тоже читая газету. Я медленно направился к стоянке такси и взял машину до магазина "Галери Лафайет". Молодой человек успел сесть в следующее такси и в тот же момент двинулась с места машина, простоявшая все время, пока я завтракал, в зоне, запрещенной для парковки. Раз меня сопровождает целый конвой, я в безопасности.
В "Галери Лафайет" я тем не менее постарался избавиться от докучливых конвоиров: потолкался в нескольких отделах, прошел здание насквозь и по переходу попал в соседнее, из которого есть выход на улицу Шарра. Они меня потеряли, так я решил.
— К вашим услугам, месье Пэнмур.
Арам Артунян оказался маленьким аккуратным человечком с темными живыми глазами, вежливым, но весьма себе на уме. Жесткие седые волосы, густые усы, небольшие выразительные руки. На нем был длинный, пурпурного цвета халат и сидел он в кресле, с виду неудобном, — как впрочем, и вся мебель в стиле Людовика Пятнадцатого, украшавшая гостиную. За высокими окнами виднелся Лувр — гигантская серая глыба, протянувшаяся вдоль правого берега Сены. Мадам Артунян подала слабенький китайский чай в тонких чашках севрского фарфора и удалилась.
— Эндрью Пабджой просил передать вам привет, — начал я. — И рекомендовал мне посоветоваться с вами.
Артунян повел в воздухе тонкой рукой, будто отстраняясь:
— Я безнадежно устарел, месье Пэнмур. Мне семьдесят один год, я полный инвалид — по крайней мере, так уверяет мой врач. Последнее время я мало кого вижу, да и память уже не та.
— И все же мы рассчитываем на вашу помощь.
— Я вас слушаю.
Я изложил британскую точку зрения на самоубийство Маршана, упомянул о непонятном безразличии, проявленном французской контрразведкой, и о том, что в Лондоне выказали больше интереса к этому событию, чем в Париже. Мой собеседник слушал молча, с восточным бесстрастием и чуть иронической усмешкой.
— Итак…
— Итак, мы хотим узнать, почему французский министр иностранных дел решил умереть ровно через двадцать четыре часа после того, как принял участие в важнейшем совещании стран НАТО — и так при этом спешил, что даже не успел вернуться к себе в Париж. Версия душевного кризиса, связанного с личными неприятностями, отпадает начисто.
— Но мне-то откуда знать? — под густыми усами мелькнула улыбка. — Для самоубийства есть множество поводов — женщина, деньги, бремя ответственности…
Изящные руки вспорхнули, будто крылья бабочки. Шум уличного транспорта пробивался сквозь узкие, высокие окна, в комнате сгущались ноябрьские сумерки, но света не зажигали.
— Вы можете рассказать о покойном? Все, что припомните — ваши впечатления, сомнения, может быть…
— Сомнения… Да, случаются времена, когда доверять нельзя никому. После войны, к примеру, когда вышли из подполья участники Сопротивления, было такое братание с Москвой… — он помедлил, глядя мне в лицо:
— Что я знаю об Андре Маршане? Много всякого — и в то же время почти ничего. Вот что я вам посоветую: просмотрите досье вырезок в архивах газет "Юманите" и "Монд". Встретите много одних и тех же статей, однако вооруженный ножницами и тюбиком клея коммунист вырежет из газеты и кое-что из того, что пропустит его коллега антикоммунист.
— Прямо от вас иду в "Юманите", — заверил я.
— Отлично. Не мешало бы ещё поговорить с Вавром — шефом французской контрразведки.
— Это входит в мои планы, хотя скорее всего толку не будет: он дал это понять моему шефу.
— Будьте добры, налейте мне ещё чаю.
Отчаянно хотелось курить, но я не решался попросить разрешения у хозяина. Он внушал почтение: настоящий гуру, с восточной внешностью, властными манерами… Непредсказуемый человек — мог и отказать. Лучше уж послушать, как он тихим голосом, в котором слышатся гортанные переливы, рассуждает об Андре Маршане:
— …Во многих отношениях человек замечательный. Не самого крупного масштаба, пожалуй, но вполне способный сделать карьеру в правительстве или руководить крупным предприятием. Ничего удивительного, что он стал именно министром — он ведь из того сугубо политизированного поколения, которое после войны вышло на политическую сцену из Сопротивления.
— Я его хорошо помню в начале шестидесятых — он тогда работал в министерстве внутренних дел, контрразведка подчинялась ему непосредственно. Он был хорош в этой должности: отличные мозги, потрясающая работоспособность. Мгновенно улавливал самую суть проблемы. Медлительность, тупость, тугоумие приводили его в бешенство. Я встречался с ним тогда довольно часто.
Во время долгой паузы, последовавшей после этой тирады, в комнате почти совсем стемнело. Робко постучав в застекленную дверь, вошла мадам Артунян, зажгла тусклую лампочку в торшере и унесла поднос с чайными принадлежностями.
— Я его не любил, — произнес мой собеседник спокойно и даже чуть удивленно, будто впервые осознал для себя этот факт.
— А почему?
— Люди, которым приходилось заниматься поисками шпионов, весьма чувствительны, — издалека начал Артунян. Мой вопрос, видимо, показался ему чересчур прямолинейным, — Интуиция у нас профессиональное качество, мы развивали её в себе ради собственной безопасности. Ну так вот — Маршана я не любил.
— Чувствовали, что он что-то скрывает?
— Отнюдь. О нем все было известно — уж своих-то мы проверяли досконально. Безупречная биография. Член Национального совета Сопротивления с сорок второго года до того дня в сорок третьем, когда Совет был разгромлен гестаповцами. Позже участвовал в битве за Париж. Проявил себя наилучшим образом. Действительно, с чего бы мне его не любить? Хотя я и де Голля терпеть не мог — а кому он нравился, скажите на милость?
Легкое пожатие плеч было ответом на собственный вопрос. Едва заметная улыбка при lese-majesty — оскорблении монарха, то бишь де Голля.
— Прочтите газетные вырезки повнимательней, — ищите малейшие несоответствия слов Маршана его политическим взглядам. Постарайтесь воссоздать образ этого человека и потом спросите себя: такой-то поступок в его характере или противоречит ему? Можно ли объяснить его логически или надо искать каких-то исключительных резонов? Я назову вам несколько имен для возможных бесед, а эти люди назовут ещё и других. В особенности рекомендую Альфреда Баума — он дольше всех служит в контрразведке и, стало быть, больше других знает. Или наоборот: раз он так много знает, то и служит так долго — выгнать его нельзя.
Артунян умолк, я собрался было поблагодарить его за беседу, но обнаружил, что темные веки сомкнуты, и подумал, что он забылся сном мрачная комната и впрямь располагала ко сну.
— Приходите завтра в семь, — произнес он, не открывая глаз, Расскажете мне, что удалось узнать. А я к тому времени постараюсь добыть для вас кое-какую информацию. Увижусь с одним человеком, который с вами говорить не станет, а мне что-нибудь да расскажет.
— Если мне следует искать нечто подозрительное в прошлом Маршана какого характера могут быть результаты поиска, как вы думаете?
Артунян не отвечал долго, внимательно разглядывая свои тонкие сцепленные пальцы. Потом откинул голову и уставился на Лувр, черневший за окном. Прогулочный катер на близкой Сене дал гудок, приближаясь к мосту Карусель.
— Если бы мне довелось собирать компрометирующий материал на Маршана, — эти слова прозвучали столь тихо, что мне пришлось напрячь слух, — то в конце концов я задал бы некорректный вопрос, который мы никогда не задавали друг другу в контрразведке: как тебе удалось пережить войну, приятель?
Я ещё подождал, но за этой фразой ничего не последовало.
— Значит, завтра в семь, — только и сказал мой хозяин. — Надеюсь, вы меня извините, дорогой мистер Пэнмур, что не могу вас проводить.
На всякий случай я дал ему свою визитную карточку с адресом отеля. И откланялся.
Противная черная морось валилась в черную воду реки, букинисты на набережной уже закрывали свои лавки. Час пик ещё не наступил, но уличное движение набирало силу, будто стремясь сделать гигантский город необитаемым: только дома и мчащиеся машины. Минут десять я ловил такси, ещё четверть часа добирался до редакции "Юманите" на улице Фобур-Пуассоньер. Редакционное удостоверение открыло мне двери архива — там стояли стальные шкафы, в которых хранятся картотеки. Некрасивая девица в сером поставила передо мной два здоровенных ящика с наклейками "Маршан Андре".
Следующие три часа я провел за чтением вырезок, а где-то внизу, в типографии грохотали ротационные машины, печатая самые ранние выпуски коммунистической газеты, предназначенные для отсылки в провинцию. Шаг за шагом я знакомился с Маршаном. Выпускник престижного военного училища Сен-Сир, младший офицер сорок третьего кавалерийского полка. Один из лидеров Сопротивления во время войны. Депутат от избирательного округа Авейрон, начиная с сорок шестого года, и мэр городка Родез. Был членом Национального совета Сопротивления, заместителем военного советника в первом послевоенном правительстве де Голля, потом — министр колоний, дважды — министр почты и телеграфа, министр внутренних дел, военный министр. Кавалер ордена Почетного легиона, военных орденов Croix de Guerre и Croix de la Liberation.
Три темы в картотеках привлекли мое внимание, и я занес их в блокнот. Первая — в газете "La Parisien Libere" за 14 марта 1953 года был помещен краткий пересказ речи Маршана, где он говорил о лучших людях Сопротивления, уничтоженных немецкими захватчиками, о невосполнимых кадрах, без которых так трудно залечивать раны, нанесенные войной. Безобидный образчик послевоенной риторики, пустые словеса. Однако кто-то обвел этот пассаж чернилами и нацарапал сбоку: "Лицемер!".
Второе, что показалось мне весьма любопытным, — вендетта, которую затеяла против Маршана газета "Либерасьон". Она тянулась с сорок пятого года, а в пятидесятом неожиданно оборвалась. Большинство статей было подписано "М. Сегюр". Я отметил обороты типа: "Этот человек проводит политику, которая не согласуется с его политической репутацией", "ранее связанный с весьма сомнительными кругами", "претендующий на принадлежность к руководству Сопротивления" — типичные для французской прессы выражения: не обвиняют напрямую, но содержат намеки на какие-то тайны, неприятные совпадения и все такое прочее.
Кто этот М. Сегюр? Чего ради он преследовал беднягу Маршана в течение нескольких лет? И почему вдруг потерял к нему интерес?
Больше всего меня заинтересовал тот факт, что дважды Маршану предоставлялась возможность сформировать правительство и стать премьер-министром Франции, и оба раза он этого не сделал. Первый раз в пятьдесят третьем: тогда газеты писали, что у него был неплохой шанс, но он завалил переговоры с социалистами и будто нарочно испортил отношения с их руководством. Примерно то же произошло в 1964 году, когда он попытался договориться с радикалами. Похоже, этот господин просто не хотел становиться премьер-министром. А я был совершенно согласен с мнением Пабджоя: каждый политик рвется в премьер-министры.
Почему же Маршан дважды упустил свой шанс? Может, М. Сегюр знает?
Я поблагодарил за помощь девицу в сером, она отозвалась кратким "rien" — ничего, мол. И отправился к себе в отель на улицу Кастеллане — это позади церкви Мадлен. Ночной портье, даже не взглянув на меня, протянул ключ. Такое безразличие показалось мне несколько наигранным — даже для португальца, работающего посменно. Но тут я вспомнил припаркованный напротив входа в отель странного вида грузовичок: на нем значилось "Посуда", а посудного магазина поблизости, как на грех, нет. Полицию, видно, это обстоятельство не смутило: работать-то надо.
Моя комната с виду была в порядке, но только с виду, поскольку волосок, который я заложил в последний роман Ле Карре, оставленный на полке в шкафу, исчез, а французские горничные пыль внутри шкафов не стирают. И бритву мою в футляр положили не так, как кладу я.
Выдрав из блокнота исписанные странички, я сунул их в карман пиджака, заново заложил волос в книгу и пошел ужинать. Портье посмотрел на меня опасливо, фургон оказался на месте — без сомнения, в борту есть дырочка и оттуда, прильнув глазом, кто-то следит за мной. Я не мог отказать себе в удовольствии приветливо помахать рукой невидимому наблюдателю и свернул на улицу Тронше в надежде съесть омлет и запить его добрым красным вином.