Три дня спустя я забрал в отделе паспорт и прочие бумаги на имя Джорджа Пэррота — сотрудника агентства "Рейтер" и взял билет на самолет в Лилль: там проще пройти пограничный контроль, чем в забитом иммигрантами парижском аэропорту Шарль де Голль. Из Лилля в Париж я отправился поездом. К вечеру прибыл на Северный вокзал и снял номер в отеле под названием "Отель Рояль-дю-Нор", благо он рядом. Улегся в постель и проспал до самого утра. А в десять уже сидел с Артуром в соседнем бистро. Ариана Сегюр нашлась, — обрадовал меня Артур. Он вытащил из кармана листок и прочел вслух:

— "Родилась восьмого августа двадцать третьего года. Вышла за Марка Сегюра в марте сорок шестого. С 1953 года замужем вторично, за Даниэлем Бонтаном, художником. Ныне проживает в Шмен де-ля-Фосс, в пяти километрах от Шартра. Номера дома нет. Видимо, это сельский дом. И сама Ариана, и её муж состояли в коммунистической партии, но вышли из неё в пятьдесят шестом. Детей нет. Он выставляет свои картины в местной галерее, но были выставки в Париже, Цюрихе и Милане". Она сотрудничает в местной газетенке.

Прочтя, он отдал мне аккуратно исписанный листок и продолжал:

— Я поговорил с твоим господином Баумом. Он, по-моему, обиделся. Но все же назначил тебе встречу сегодня в час в известном тебе месте.

— С Артуняном что-нибудь прояснилось?

— Полиция утверждает, что ничего не знает. Газеты врут, как обычно. Общее мнение: темное дело с этим Артуняном. Похороны на русском православном кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа завтра в десять.

— Как со списком связей Маршана?

— Вот, держи, — Артур протянул мне лист бумаги, — Шестнадцать имен с краткими комментариями, телефонные номера.

— Спасибо, друг, — сказал я, — И последняя просьба: свяжись с Изабел, попроси её прийти ко мне в отель к шести.

— Сделаю, — пообещал Артур, — Когда ты, наконец, расскажешь, чем занят?

— А никогда, — сказал я, — Тебе этого знать не надо.

Я не был знаком с Маршаном, — сказал Баум, — Но убежден, что человек он был незаурядный.

Мы сидели за обедом и ели нечто безвкусное, предназначенное для кормежки иностранных туристов.

— У вас есть версия о причинах самоубийства? Вы допускаете возможность шантажа? — спросил я.

— Не думаю, чтобы его шантажировали, потому что не допускаю мысли, что Маршан был чьим-то агентом. Человек столь высокого ранга, постоянно на виду, постоянно подвергавшийся нападкам недоброжелателей, которые не упустили бы ни малейшего его промаха — у всех политиков есть враги, — разве мог бы такой тридцать лет быть агентом иностранной разведки и не провалиться?

— Вы назвали срок — тридцать лет. Почему именно тридцать?

Баум тонко улыбнулся:

— Простая дедукция. Этого человека могли без нашего ведома завербовать только во время войны, в сумятице, в оккупации. В любое другое время мы бы вычислили его связь с коммунистами, заметили бы любой подозрительный контакт.

— Выходит, я зря трачу время?

— Выходит, так. — Бледное лицо моего собеседника не изменило выражения.

— Можете показать мне досье Маршана из вашего архива?

— Вы понимаете, о чем просите? Чего ради я пошел бы на такой риск?

— Артунян сказал, что вы могли бы помочь, а я нуждаюсь в помощи. Ведь вы имеете доступ к такого рода документам?

— Ничего подобного, — возразил он — Досье на министерских начальников хранятся у шефа.

— Значит, вы не сможете достать досье Маршана? — мне казалось, будто он просто не хочет сделать то, о чем я прошу, но я старался его понять. Этот человек просто боится.

— Я же не сказал, что не смогу. Нужен убедительный повод, чтобы запросить досье из архива. Не так все просто.

— Но вы готовы на это? — я уже терял терпение: вот бюрократ чертов. Он, конечно, спас мне жизнь, но любить его я не обязан.

— Попробую, — протянул Баум, — Только я почти уверен, что ничего заслуживающего внимания в этой папке нет. Лучше вам самому поискать поговорить с коллегами Маршана, с друзьями, с теми, кто знал его во время войны, если их найдете.

— Это я и собираюсь сделать, — сказал я, — Съезжу туда, где действовал руководимый им отряд Сопротивления.

— Как вы туда доберетесь?

— Возьму напрокат машину.

— Не советую, — сказал Баум, — Как только вы это сделаете — вы на крючке. Через несколько дней вас вычислят непременно. Свяжутся с местной полицией, прикажут следить за всеми машинами с парижскими номерами. Рано или поздно вас найдут.

— Что же предлагаете?

— Добуду вам в Париже машину со съемными номерами. У нас есть договор с одной фирмой, которая дает машины напрокат, через неё вас никто искать не станет. И сотрудники там никому никаких сведений не дадут. Автошкола Марсо, адрес — улица Бассано, четыре. Сегодня же поговорю с ними, скажу, что позвонит господин Пэнмур.

— Не Пэнмур. Джордж Пэррот, журналист.

Я расплатился по счету и ушел из ресторана раньше, чем он.

— Дорогой, я охотно поехала бы с тобой, — Изабел раскинулась на кровати, туфли её валялись на полу, а она, задрав ноги, двигала пальцами по какой-то хитроумной системе, которой, как она объяснила, обучают в классе йоги на Фулхем-род. Она внимательно наблюдала, как её пальцы двигаются вверх-вниз, и я тоже не отрывал от них глаз.

— Невозможно, — ответил я, — Ты же знаешь правила нашего отдела и своего министерства.

— Это я помечтала, — произнесла она, — А куда ты едешь?

— Сначала к Ариане Сегюр. Потом в Авейрон. Там Маршан находился во время войны — о его замечательной деятельности написано во всех архивных бумагах.

— Кто-то все же должен знать, где ты будешь.

— ДСТ только об этом и мечтает. Боюсь, они прослушивают теперь и домашний твой телефон, не только служебный.

Изабел скроила гримаску и аккуратно составила вместе узкие ступни.

— Буду ждать твоего звонка в холле гостиницы "Бристоль" каждый день с часу до двух. Вызывай мисс Браун.

— Отлично придумано, — сказал я, — А чего все же ты добиваешься, когда шевелишь вот эдак пальцами?

— Эти упражнения позволяют с комфортом сосуществовать двадцати шести костям и девятнадцати мышцам, которые имеются в стопе, — с достоинством объяснила Изабел. Тут же вскочила, сунула ноги в туфли, чмокнула меня в щеку и исчезла, оставив легкий аромат дорогих духов.

Я занялся списком Артура, в нем было шестнадцать имен. Четверо обозначены как заведующие канцелярией, четверо — личные секретари, двое депутатов, два заместителя мэра в городишке Родез департамента Авейрон, три заместителя министра, в разное время служившие в подчинении Маршана. Не так плохо. Я уселся на кровати поудобнее и принялся звонить всем подряд.

— С вами говорят из парижского отделения агентства "Рейтер". — Так я представлялся. — Мы готовим материал о покойном Андре Маршане. Вы когда-то с ним работали — не могли бы вы ответить на несколько вопросов? Это нужно для статьи. Результаты, которые я получил через час, оказались неутешительными. Восемь отказов — господа не желают иметь дело с прессой. Три номера вообще не ответили. Еще пятерых не оказалось на месте: уехали, ушли, когда будут — неизвестно. Восемь решительных отказов навели меня на мысль, что кто-то предостерег бывших сослуживцев Маршана, может, даже пригрозил.

В списке осталось всего восемь имен. Следующим утром, возобновив свои попытки, я схлопотал ещё два отказа. Третий звонок — господину Алену де Монтан, который заведовал канцелярией Маршана сначала в министерстве колоний, а затем в министерстве внутренних дел, прервал цепочку неудач. Накануне его не было дома, а утром он сам подошел к телефону и выслушал мою речь, которая самому мне уже казалась затасканной.

— Агентство "Рейтер", вы сказали? — спросил господин де Монтан. — А кто назвал вам мое имя, господин Пэррот? Целых пятнадцать лет прошло с тех пор, как я работал с Маршаном.

— У нас неплохие картотеки, господин де Монтан.

— Ну хорошо, — произнес он после небольшой паузы, — Если вы обещаете не вести записей и не вносить никаких добавлений от себя, то можете сегодня навестить меня. Скажем, в два?

— Спасибо, — обрадовался я, — Это просто замечательно.

— Бульвар Мальзерб, 78, — и он положил трубку.

В списке осталось ещё три имени. Два звонка оказались напрасными, никто не ответил, зато третий — и последний — принес неожиданную удачу. Некая мадемуазель Анни Дюпюи, личный секретарь Андре Маршана с 1953 по 1962 год. Выходит, она переходила вместе с ним из одного министерства в другое. И, стало быть, ладила с ним.

Голос у неё оказался хрипловатый. Пока я излагал свою просьбу, она подгоняла меня нетерпеливым "да, да".

— Могли бы вы уделить мне полчаса, мадемуазель? — закончил я.

— A quoi bon — зачем?

Этот простой вопрос обескуражил меня.

— В интересах истины, — нашелся я, — Если честно — я ищу кого — то, чье мнение о господине Маршане уравновесило бы неприязненные высказывания тех, с кем я беседовал до сих пор.

Она не проявила на сей раз нетерпения, дослушала до конца. Может, я угадал, сказал именно то, что нужно, пробудил в ней какие-то чувства, которые пробьются сквозь её глухую самозащиту?

— Ладно. Куда мне прийти?

Я предложил встретиться на верхнем этаже ресторана "Колизей" в половине четвертого.

— Я буду в красном пальто, и зонтик у меня тоже красный, — сказала она.

— А у меня на физиономии здоровенный синяк, — признался я.

Это был шаг вперед, но на уютный чай для двоих рассчитывать явно не приходилось.

Таксист долго плутал в поисках городка Сен-Женевьев-де-Буа, где находится русское православное кладбище, так что попал я туда только в половине одиннадцатого. Порывистый ветер гнал по низкому небу грязные, коричнево-серые тучи. Я договорился с водителем, чтобы он меня подождал сколько именно, я не мог сказать. Пока обстоятельства не убедят меня, что вся эта долгая поездка ни на черта не нужна была с самого начала.

Привратник спросил меня, куда я направляюсь. "Les obseques Artunian, oui! Dans l eglise. Vous etes en retard" — Все уже в церкви. Вы опоздали, месье. — У него был странный, должно быть, русский акцент, раскатистое "р" как бы подчеркивало его неудовольствие по поводу моего опоздания.

Я вошел в церковь — маленькую, в византийском стиле, разукрашенную изнутри — золото, мозаика. Видно, богатые эмигранты из России не оставляют своим вниманием этот скромный с виду храм. Тяжелый запах ладана, сквозь разноцветные стекла с трудом пробивается тусклый дневной свет, единственный светильник над алтарем добавляет к серому желтые блики. В храме собралось десятка два провожающих, у каждого — свеча в руках. От свечей почти не становится светлее, зато они придают зрелищу театральность. Актер на главную роль — священник в богато расшитом одеянии, склонивший красивую голову и неподвижно застывший перед алтарем. Голоса молящихся сливаются в торжественном песнопении, руководит хором маленький человек в черном, у него звучный голос, левой рукой он отбивает такт и все время ходит туда-сюда: то зажжет погасшую свечку перед иконой, то поправит молитвенник — и при этом не перестает петь и править хором, который трепетно следит за каждым его движением. Видимо, здесь это привычный ритуал, — для всех, кроме меня.

Я тоже держал зажженную свечу — мне её дали на входе, и вздрогнул, когда на пальцы мне потек раскаленный воск. На мой неискушенный слух пение казалось однообразным. Минут через двадцать хор, наконец, умолк, люди вокруг гроба задвигались — это предвещало конец церемонии. Я избавился от своей свечи, выскользнул наружу и примостился у входа так, чтобы видеть скорбящих, когда они потянутся за гробом.

Траурная процессия оказалась совсем небольшой. Мадам Артунян, вся в черном, её поддерживают под руки молодой человек и девушка. Человек десять других родственников держатся группой. Еще столько же провожающих — по одному или парами. Я узнал старика из boulangerie с улицы Лафайет — он шел один, держась как бы в тени, торжественная черная фигура — должно быть, завсегдатай на похоронах. В двух провожающих я без труда опознал полицейских инспекторов. Отдельно от всех шествовал коротышка а темном плаще — кто бы это мог быть? Во всяком случае, его облику явно не доставало почтительной скорби. Он не смотрел ни под ноги, ни вперед, а то и дело осторожно озирался — привык, видно, наблюдать за тем, что происходит вокруг. Едва упали первые капли дождя, он водрузил на голову мягкую серую шляпу, которую до того нес в руке. Остальные не привлекли моего внимания за исключением того, кто шагал позади всех. Альбер Шаван, собственной персоной. Пришел отдать старику последний долг, и его грубое, покрасневшее на резком ветру лицо хранит печать неподдельной скорби. Проходя мимо, он глянул в мою сторону, но ни единым жестом не показал, что мы знакомы. Альфреда Баума среди собравшихся не было.

Неподалеку от церкви за процессией внимательно наблюдали двое молодых людей. Когда маленькая группа, предводительствуемая несущими гроб, свернула с аллеи к подготовленной могиле, они как по команде развернулись и тронулись в сторону кладбищенских ворот. Я поспешил следом и успел заметить, как со стоянки выезжает, разворачиваясь, черный "Рено". Пассажиры как будто бы не обратили на меня внимания.

Однако, когда я отыскал свое такси и мы направились обратно, в Париж, этот же черный "Рено" на ближайшем перекрестке выскользнул из-за стоявшего возле тротуара грузовика и пристроился нам в хвост. Пришлось затратить не меньше часа, дважды пересаживаясь из одного такси в другое и петляя в переходах метро. Но даже когда удалось избавиться от соглядатаев, положение мое не улучшилось. ДСТ и Бог весть кто ещё знает теперь, что я вернулся во Францию. Не стоило ездить на похороны — ничего это не дало. А теперь, даже если сыщики и правда меня потеряли, то ненадолго. Затеряться в большом городе труднее, чем принято думать