Когда Энрико настолько окреп, что смог ненадолго вставать с постели, сделали рентгеновские снимки. Они показали, что его левое легкое уплотнено. Естественно, мы скрыли от него этот факт и приняли меры, чтобы он никогда не увидел этих снимков. В самом начале выздоровления он стал жаловаться на странные ощущения в правой руке.
— Что случилось с моими пальцами? — спрашивал он у врачей. — Я чувствую в них покалывание, как в ногах, когда они затекают.
Врачи не могли объяснить этого, а ощущение становилось все тягостней и рука заметно похудела. Я часто замечала, что он удивленно смотрит на свою руку. Он почти никого не принимал и быстро уставал. Однажды я вывезла его в кресле-каталке в сад, расположенный на крыше, но это не доставило ему радости.
— Подожду, пока сам смогу ходить, — сказал он с болью в голосе. С того дня он начал понемногу ходить, опираясь на мою руку. Он рассматривал присланные вещи, висевшие на стене.
— Как много людей молятся за меня... Странно.
Он часто говорил о поездке в Италию, просматривая ботанические справочники и выбирая, что посадить в саду в Синье. Названия цветов, которые он собирался выращивать, он сообщал Мартино по телеграфу. Ему доставляло радость рассказывать о родной стране, о ее цветущих полях, о спокойной деревенской жизни. Я вспомнила, как однажды мы шли с ним по дороге над Неаполитанским заливом и увидели мальчика, очень славного, но грязного и плохо одетого. Увидев нас, он протянул руку, прося подаяния.
— А если я не дам тебе денег, что тогда? — спросил Энрико.
— У меня останется солнце, синьор.
Этот мальчик был частью той Италии, по которой тосковал Карузо.
Как-то днем, когда я играла с Глорией, вошла медсестра, держа в руках термометр.
— Сколько? — спросила я.
Я послала за врачами. Доктор Эрдман определил, что образовался глубокий абсцесс в подреберной области, вызванный просачиванием содержимого из плевральной полости. Он решил снова оперировать, но на этот раз без наркоза, потому что сердце у Энрико стало совсем слабым. Я ужаснулась.
— Это будет не очень тяжело?
— Не знаю. Сделаю все, что смогу, — ответил он.
Когда я рассказала об этом Энрико, он со слезами на глазах умолял не разрешать терзать его снова. Пока врачи готовили инструменты, я стояла перед ним на коленях, глядя на его измученное лицо. Две сестры держали его нош, а я голову. Доктор Эрдман ввел кокаин, подождал, пока он подействует, затем взял скальпель... Энрико душераздирающе закричал.
Через несколько минут абсцесс был вскрыт, а рана протампонирована. Спустя сутки температура стала нормальной, и в течение двух дней он чувствовал себя хорошо. Но на следующей неделе образовался новый абсцесс. Снова последовала операция, а через десять дней еще одна. Лишь любовь придавала мне мужества, и я присутствовала при каждой операции. Четвертый абсцесс оказалось трудно обнаружить, и мучения Энрико были нечеловеческими. Но даже в крике его голос звучал великолепно. Когда хирург решил отложить вмешательство на следующий день и забинтовал рану, Энрико посмотрел на него измученными глазами.
— Спасибо. Простите.
Слезы текли по щекам врача, пожимавшего протянутую Энрико руку.
Ночью у Энрико скакала температура, и его состояние резко ухудшилось. Около двух часов ночи, когда я находилась в студии, стараясь разобраться в показаниях термометра, вошел доктор Стелла и позвал меня:
— Скорее, миссис Карузо. Плохо с сердцем. Он может умереть. Не испугайте его.
Я села на стул около кровати и прислушалась. Он еле дышал. Ввели под кожу эфир и камфорное масло. Я смотрела на его неподвижное тело, покрытое простыней, на его исхудавшее лицо и думала, что если я буду сидеть неподвижно, моя сила, молодость и здоровье вольются в него, что только я в состоянии спасти его...
Семь часов просидела я без движения. Я слышала, как сестра сказала:
— Пульс улучшился.
А потом слова доктора Стеллы:
— Думаю, он будет жить.
Доктор Марри дотронулся до моей руки.
— Все в порядке, миссис Карузо. Пойдите и отдохните. Уже девять часов.
Я дошла до двери и... упала в обморок. Когда я открыла глаза, то увидела, что лежу на диване в детской, где Нэнни кормила Глорию. Малышка завтракала.
— Она уже съела яйцо, — сказала Нэнни.
Чудесная, обычная жизнь детской!
В это утро доктор сразу же обнаружил абсцесс, но, хотя гной удалось полностью удалить, состояние больного не улучшилось и решили произвести переливание крови. Донором стал Эверетт Уилкинсон из города Меридэн (штат Коннектикут), который потом говорил:
— Я не согласился бы поменяться в тот день местом с самим королем Англии.
— Кто же я теперь такой? — спрашивал Энрико. — У меня теперь не чисто итальянская кровь.
С того дня он начал поправляться и врачи сказали, что спустя несколько недель он сможет выехать в Италию, если будет серьезно следить за своим здоровьем. Мне кажется, что само разрешение на выезд в Италию способствовало улучшению его состояния. Мы планировали отдыхать в течение года: провести два месяца в Сорренто, где есть возможность принимать грязе- ные ванны, чтобы подлечить руку, а осенью ко времени сбора винограда отправиться в Синью. Первый день урожая всегда торжественно празднуется крестьянами. В этот день женщины надевали яркие косынки и грубые полотняные блузы, выстиранные до молочной белизны, и черные юбки, спускавшиеся ниже колен, но оставлявшие голыми голени. Мужчины надевали большие соломенные шляпы, украшенные длинными лентами. Когда все бывало готово, выходили мы, желали богатого урожая и торжественно срывали первую гроздь винограда. Целое утро все смеялись и пели, нагружая виноградом бочки, стоявшие на невысоких тележках, запряженных быками. Потом крестьяне отжимали сок ногами, как делали это столетиями, хотя Энрико установил соковыжималку. Они отказались и от молотилки, привезенной из Америки, хотя и восхищались ею, и молотили цепами. В полдень мы посылали на виноградники хлеб, сыр и фляжки с прохладным вином. Поев и попив, крестьяне ложились спать в тени виноградных лоз. В сумерках скрипящие телеги направлялись на ферму. Рядом с ними с песнями шли крестьяне. Их голоса смешивались с монотонным жужжанием пчелиных туч, роившихся у бочек со сладким виноградом.
В начале мая Энрико велел Марио и Пунцо начать собираться в дорогу, а Фучито укладывать ноты. Он часто сиживал за роялем, просматривая стопки нот, которые ему прислали во время болезни, и тихонько насвистывал. Как-то раз я увидела, как он писал что-то в чековой книжке, с трудом держа ручку между большим и указательным пальцами. Рядом лежала пара желтых перчаток.
— Только она не желает поправляться, — сказал он, глядя на свою трясущуюся руку. - Я буду носить перчатки. Никто не сможет понять причину, и все будут говорить: «Странный человек Карузо. Он носит дома перчатки». Тебе нравится эта мысль?
Он не подозревал, что не только рука, но и все его тело сильно изменилось. Одно плечо опустилось, и оттого, что он не мог стоять прямо, он казался ниже на несколько дюймов. Лицо осунулось и постарело. Движения стали медленными и осторожными, как будто он постоянно боялся боли.
— Я плачу врачам, — сказал он как-то, — но не вижу счета от моего главного доктора. Он не приходит больше.
— Я не хочу даже думать о нем, — сказала я.
— Но я должен ему чем-то отплатить, Дора. Он старался делать добро. Мы пойдем к ювелиру, и я куплю его жене подарок на сумму в 15 000 долларов. Это меньше, чем я плачу другим врачам.
Известие о том, что Карузо впервые выйдет из дома, быстро распространилось, и когда мы вышли из лифта, нас ждала толпа, собравшаяся приветствовать Энрико. Он медленно шел, опираясь на мою руку, и улыбался. Полицейский старался удержать людей, собравшихся на улице.
— Милые люди, — сказал Энрико, — они не забыли меня.
Он не знал еще, как весь мир был взволнован его болезнью,
так как ему не разрешали показывать письма и телеграммы, полученные за прошедшие пять месяцев.
— Сначала мы пойдем в театр, — сказал Энрико.
На пути к «Метрополитен» сотни людей узнавали и приветствовали его. Он выглядел прежним Карузо, когда здоровался с поздравлявшими его служащими театра. Он держался прямо, а голос звучал уверенно. Король оперы вернулся к своим подданным.
В ювелирном магазине, пока он выбирал, что купить, я увидела маленькую платиновую цепочку, ценой в сто долларов, очень подходившую к часам, которые он привез мне из Гаваны. Я спросила его, не сможет ли он купить мне ее. Он ответил не сразу.
— Дора, дорогая. Ты знаешь, что я не пел всю зиму. У меня много расходов: я должен платить докторам...
— О, Рико! Мне совсем не нужна эта цепочка. Пожалуйста, не думай об этом.
Я сгорала от стыда, что оказалась такой безрассудной, когда ему предстояло оплачивать такие огромные счета. Я буквально ненавидела себя, пока ждала его в машине. Выйдя из магазина, Энрико предложил погулять полчаса. В парке он вынул из кармана коробочку.
— Это подарок тебе, — сказал он.
— О! Платиновая цепочка!!! .
Я открыла коробочку и вынула... бриллиантовую нить длиной более метра.
— Это я дарю тебе, потому что ты впервые попросила меня что-то купить тебе, а это, — он подал мне вторую коробочку, — потому что ты так ласково попросила меня.
Во второй коробочке оказалось кольцо с превосходной черной жемчужиной. Я взяла его руку в желтой перчатке и прижала ее к своей щеке.
Все мы — Глория, Нэнни, Брунетта и Марио, Энрикетта и Пунцо — были готовы плыть на борту парохода «Президент Вильсон». Мимми остался, так как собирался в летний лагерь. Уже запаковали 38 чемоданов, и только чемодан с нотами еще не был собран. Мы взяли кроватку Глории, складную коляску, игрушки, коробки с кукурузными хлопьями и бутылки с молоком от фирмы «Уолкер-Гордон». В тот момент, когда я заказывала по телефону молоко, в комнату вошел Энрико.
— Когда я был ребенком, меня не кормили специальным молоком.
— Тебя кормила мать?
— Нет, у матери было мало молока. Она родила кучу детей: двадцать мальчиков и одну девочку. Я был девятнадцатым по счету мальчиком. Одна женщина, графиня, очень благосклонно относилась к моей матери. У нее умер ребенок, и она очень горевала. Мать обратилась к ней: «У меня нет молока для маленького Энрико. Не могли бы вы кормить моего малыша?» И она кормила меня своим молоком. Может быть, поэтому я отличаюсь от всех в нашей семье.
Накануне отплытия мы в последний раз вышли прогуляться. Энрико сказал, что ему надо зайти в одно место, чтобы уплатить по счету.
— Пойдем сначала туда. Я не хочу оставаться должником.
Я не знала, что мы пошли к одному из врачей, имевшему рентгеновский аппарат. Врача не застали, и нас принял его молодой ассистент. Мы уже попрощались и уходили, когда тот остановил нас.
— Между прочим, мистер Карузо, ваше ребро уже выросло на полдюйма.
Мое сердце дрогнуло.
— Мое ребро?
То, что произошло потом, нельзя было предотвратить. Молодой врач принес снимки и показал их Энрико. Когда дверь за нами закрылась, Энрико пристально посмотрел на меня.
— Дора! У меня нет ребра!!!
Я взяла его за руку и повела к машине.
— Не вернуться ли нам домой? — сказал он. - У меня нет сегодня желания гулять.
По пути домой он молчал. Я тоже, потому что ничто не смогло бы его утешить. Дома он сразу направился в студию, где Фучито упаковывал ноты.
— Не трудись, Фучито, — сказал он. — Я решил не брать с собой ничего.
Он медленно подошел к роялю и осторожно закрыл крышку.