Музыка опять вошла в нашу жизнь. Весь тот день Энрико го­ворил о пении не как о тяжелом и ответственном труде, а как об источнике жизни и счастья. В тот же вечер я велела поставить внизу на террасе фонограф, и после обеда Энрико устроил про­слушивание пластинок для посла и его жены. На звуки отовсю­ду сходились люди. В полночь Энрико послал Марио за танцевальными пластинками, пригласил всех присутствующих по­танцевать, а сам пожелал всем спокойной ночи. Я наблюдала, как он лежа читал газету, и заметила, что его глаза не двигались по строчкам.

— Как ты себя чувствуешь, Энрико?

— Хорошо, — ответил он, слегка вздохнув. — Я думаю о том времени, когда наша Глория дорастет до дверной ручки. Зна­ешь, я не думаю о смерти, но мне жаль, что я не увижу, как на­ша девочка вырастет.

На следующий день мы с радостью узнали, что Джузеппе Де Лука — баритон из «Метрополитен» — остановился на лето в Сорренто. Это был спокойный симпатичный человек, которо­го мы оба очень любили. В тот день он пришел к нам и долго бе­седовал с Энрико о предстоящем сезоне и о великих певцах прошлого. После его ухода я пошла на пляж, а Энрико прилег отдохнуть. Когда я вернулась, Марио сказал мне, что у Энрико посетитель. Я вошла в комнату и увидела, что Энрико лежит в кровати. Какой-то старик склонился над ним. Он держал гряз­ными пальцами зонд.

— Этот человек лечил мою покойную мать, — сказал Энри­ко.

— Что он собирается делать?

— Я покажу ему свой рубец...

— Ему следовало бы вымыть руки.

— Я знаю, но не хочу ущемлять его самолюбие.

Старик ничего не понял из нашего разговора и прежде, чем я смогла его остановить, приподнял корочку над ранкой и ввел в нее зонд, отметив глубину ранки грязным ногтем большого пальца. На следующее утро у Энрико поднялась температура до 39,5 градусов.

Инфекция дала новую вспышку. Я предложила послать за доктором, но Энрико отказался. Он был утомлен, взволнован и, что хуже всего, испуган. В отчаянии я послала за Де Лукой и рассказала ему о случившемся. Он сказал:

— Это может быть весьма серьезно. Мы должны послать в Рим за братьями Бастинелли. Они — лучшие врачи в Италии. Я скажу Карузо, что вы плохо выглядите, оттого что переживаете за него, и сможете успокоиться только тогда, когда приедут эти врачи.

Я приняла его план, и он отправился к Энрико. Через час они позвали меня.

— Моя бедная Дора. Джузеппе сказал, что ты переживаешь из-за меня. Завтра я приму врачей, и ты снова будешь спо­койна.

На следующий день приехали знаменитые врачи. Они сво­бодно говорили по-английски, и я смогла рассказать им все о болезни Энрико и показать лабораторные анализы. Я думала, что они будут долго обследовать его, но уже через двадцать ми­нут один из них вышел на террасу и негромко сказал:

— Мадам Карузо. Возьмите себя в руки. Ваш муж нуждается в удалении почки. Он должен прибыть в Рим в нашу клинику на операцию.

Я была ошеломлена.

— Когда?

— В четверг на следующей неделе.

Я сказала, что боюсь ждать целую неделю, потому что тем­пература повышается с каждым часом.

— Может быть, привезти его завтра?

— У вас будет для этого достаточно времени в течение неде­ли.

Ночью в субботу у Энрико начался бред. Он все время бор­мотал:

— Соль, перец... Перец, соль...

Я боялась коллапса, потому что никакие меры не приводи­ли к снижению температуры. Я велела Марио, чтобы тот при­нес бокал виски. Энрико медленно выпил его. Через несколько минут он начал так сильно потеть, что простыня буквально прилипла к его телу. Температура стала снижаться, и он уснул. В ту же ночь я пришла к выводу, что не могу брать целиком на себя ответственность за его жизнь. Я позвонила в Неаполь его брату Джованни и сказала, что отказываюсь ждать еще четыре дня до помещения Энрико в клинику, просила его заказать специальный вагон из Неаполя в Рим, снять комнаты в отеле «Везувий» в Неаполе, где мы остановимся на ночь, и немедлен­но приехать в Сорренто, чтобы помочь нам. Рано утром в вос­кресенье прибыл Джованни, а в полдень мы отплыли в Не­аполь.

Энрико лег спать с температурой 40 градусов, но утром я на­шла его сидящим в постели. Он попросил привести Глорию, немного поиграл с нею, поцеловал и отпустил. Это было 1 авгу­ста, когда в Неаполе очень мало людей. Я вышла на балкон и на­блюдала, как мальчуган внизу ел арбуз.

— Хорошая вещь - арбуз, — сказал Энрико. - Ешь, пьешь и умываешься.

По улице прошло стадо коз, потом продавец лимонов... В комнате было прохладнее.

— Я опущу шторы, и ты, может быть, уснешь, — сказала я, как вдруг Энрико испуганно посмотрел на меня и вскрикнул. Марио сразу же побежал искать врача. Все повторялось, как в рождественские дни. Энрико вскрикивал при каждом вздохе. На этот раз эфира не оказалось, и я могла помочь ему только тем, что вытирала его вспотевшее измученное лицо. Вернулся Марио и сказал, что все посыльные отправлены за врачами, но большинство медиков выехало на лето за город. Испуганный хозяин отеля пришел сообщить, что он велел известить все больницы и что кто-нибудь из врачей обязательно придет. Но... никто не шел.

Спустя час Энрико стонал, как измученный зверь: его голос больше не походил на человеческий, а стоны превратились в протяжный вой. Прошло два часа, но врачей все не было. Я умо­ляла Джованни привести зубного врача, ветеринара или медсе­стру — любого, кто мог бы ввести морфий. Казалось невероят­ным, что в таком большом городе, как Неаполь, где все прекло­нялись перед Карузо, ни одна душа не могла прийти к нему на помощь и облегчить его страдания. Энрико мучался уже четыре часа, когда пришел первый врач, но, увы, без морфия!!!

Когда он вернулся с морфием, его руки так дрожали, что он не мог сделать укол. Мне пришлось самой взять шприц. Через десять минут Энрико перестал стонать и погрузился в забытье. После этого, один за другим, приехали еще шесть врачей. Они осмотрели Энрико и собрались в салоне, чтобы обсудить поло­жение. Через час они позвали меня и сказали, что собираются удалить почку в тот же вечер, но боятся давать наркоз. Они ска­зали, что в случае, если сделать операцию, он будет мучиться от болей в течение двух недель, но в конце этого срока появится

один шанс из тысячи, что он будет жить, но если операции не делать, он не доживет до утра. Я должна была принять решение и обратилась к брату Энрико.

— Джованни. Что делать?

Джованни держал в руках платок и плакал. Он не сказал ни­чего, а опустил голову и зарыдал.

— Его спасли в Америке. Почему вы не можете этого сде­лать?

Врачи покачали головами, они ждали ответа. В конце кон­цов я сказала:

— Делайте то, что вы считаете необходимым. Но прежде чем удалить почку, сделайте разрез под рубцом. Вы найдете там абс­цесс размером с грецкий орех. Вскройте его и вставьте дренаж, через сутки он будет вне опасности. Я беру ответственность на себя. Если вы не обнаружите абсцесса, удаляйте почку.

Они обсуждали мое предложение еще час, а потом сказали, что оперировать вообще бесполезно. Я умоляла их сделать опе­рацию, но они не слушали меня. Они отказались сделать даже переливание крови. Согласились только с тем, что нужно дать кислород. Каждой клеткой своего тела я трепетала за его жизнь, как это было в ту долгую ночь в Нью-Йорке. Я стояла около него на коленях. Шли часы... Доктор стал считать пульс. Я услышала, как стенные часы пробили девять. Энрико открыл глаза и посмотрел на меня.

— Дора Я... хочу. пить.

Он закашлялся.

— Дора они.. снова будут резать?

Он начал задыхаться.

— Рико, родной. Не бойся. Все будет хорошо.

— Дора я ....не... могу    вздохнуть.

Я увидела, как закрылись его глаза и упала рука. Закрыв ли­цо руками, я подумала:

— Наконец-то ему хорошо.

Мне хотелось выйти на воздух, но я знала, что меня никто не поймет. Откуда-то неслись звуки рыданий. Бормоча молитвы, вошли две монашки. Я поднялась и вышла, боясь оглянуться назад.