Ясным октябрьским утром мы с Глорией прибыли в Нью-Йорк. Дзирато был первым, кто поднялся к нам на палубу. Как и в прежние дни, он стоял рядом со мной в то время, пока репортеры и фотографы толпились вокруг, задавая обычные вопросы. Эти люди составляли часть жизни Энрико, и они согревали мое грустное возвращение домой. Он часто говорил, что им приходится много работать, прежде чем сделать хороший снимок или написать статью. Поэтому я отвечала на все вопросы и позировала вместе с Глорией, как это делал Энрико. Я поселилась около Центрального парка, куда могла ходить гулять с Глорией в Сент-Риджис. Глории было уже около двух лет, и парк казался ей сказочным местом. Возвращаясь с прогулок, она рассказывала о ручных белочках и плавающих лебедях. У Дзирато осталось немного работа, но мне было приятно слышать из соседней комнаты стук его машинки. Как-то утром он принес мне список людей, живущих в Италии, которым Энрико помогал в течение ряда лет. Кроме родственников, там значились имена ста двадцати человек, оказавших ему в прошлом самые разнообразные услуги, которых он никогда не забывал. Он ни разу не говорил со мной об этом, как и о многих других добрых деяниях, которые были для него обычным делом.
Только теперь я поняла, как защищал меня Энрико от других людей. В течение трех лет я смотрела на них издалека и его глазами. Теперь они оказались рядом. Я хотела покоя, чтобы привести в порядок свои мысли, но любопытство людей делало это невозможным. Будучи королем певцов, Энрико принадлежал всем в той же степени, что и мне. Все ожидали, что я буду вести себя не как молодая женщина, потерявшая мужа, а как овдовевшая королева. Все говорили только о том, что мир потерял великого певца, так как никто, кроме меня, не знал о его колоссальных человеческих достоинствах и способности бесконечно любить. Сначала, когда меня просили рассказать о нашей совместной жизни, я отвечала всем. Мне казалось, что я видела Энрико, когда говорила о нем. Рассказывать о нем стало частью моей жизни, но вскоре этим перестали интересоваться. Я поняла, почему Энрико старался изолировать меня от людей.
Летом я поехала в Неаполь, чтобы увидеть его могилу. Она находилась в чудесном склепе, сделанном из белого камня и расположенном в тени кипарисов. Над саркофагом стояла статуя Мадонны. Я не пошла к саркофагу, потому что не хотела видеть лица Энрико. Хотя я просила закрыть фоб, его родственники не согласились на это. Показывать тела умерших знаменитостей — итальянский обычай. Это шокировало приезжавших из других стран, где нет такого обычая. Лишь через восемь лет, когда я обратилась к правительству при посредничестве принца Барберини, мне удалось добиться, чтобы саркофаг закрыли.
Единственным человеком на свете, который знал, как я переживала потерю Энрико, была Жаклин Авеццана. Каждую весну я приезжала к ней в итальянское посольство в Париже. Она и ее муж стали самыми близкими моими друзьями. Мы вместе проводили лето в Венеции. Однажды осенью, перед моим отъездом в Америку, Жаклин заговорила о том, что мне стоило бы снова выйти замуж. Мне шел тогда тридцать первый год, и она говорила о времени, которое нам с Глорией предстоит провести в одиночестве. Следующей весной она умерла. Я стала еще более одинокой и решила последовать ее совету. Замужество, к несчастью, оказалось неудачным, но у Глории появилась сестра, которую я назвала именем моей умершей подруги.
Я не смогла бы справиться с управлением делами виллы «Беллосгуардо» и многочисленных ферм в Синье до совершеннолетия Глории. Поэтому я отдала поместье семье Энрико, а сама решила жить в Нью-Йорке. Большая часть коллекций Энрико была вверена попечению его старого слуги Мартино. С начала войны я не получала от него известий. Я отдала часть костюмов мужа кое-кому из певцов, но никогда не расстаюсь с белым кашемировым костюмом, который он носил в «Паяцах». Король Виктор—Эммануил приобрел его коллекцию древних золотых монет для пополнения своей. Я купила дом и старалась найти свое место в окружавшей меня жизни. Это оказалось невозможным. Мой дом превратился в тюрьму. Когда я возвращалась в него, побывав где-нибудь, я погружалась в тишину своего заброшенного мирка. Это была гнетущая и безжизненная пустота. Когда все становилось невыносимым, я уплывала в Европу с детьми и Нэнни. Обычно я направлялась в Сорренто и с той самой террасы, где мы жили с Энрико, наблюдала, как на море спускается ночь. В том же самом маленьком магазине я покупала белье и заказывала тем же монахиням изготовление свадебной вуали.
Прошло двенадцать лет после смерти Энрико. Глории было 13 лет, а Жаклин — 7, когда меня опять уговорили выйти замуж. Я послушалась, и снова мой брак оказался неудачным. Очевидно, иначе и быть не могло. Смерть не расторгла моего союза с Энрико. Остальные казались тенями в сравнении с его вечной реальностью, и превращение тени в реальность было невозможно.
Вот уже двадцать три года, как умер Энрико, но я все еще получаю письма от незнакомых мне людей, любящих и помнящих его. Они вспоминают о встречах с ним, о том, как он рисовал на них карикатуры, просят подтвердить ту или иную легенду о нем, предлагают памятные вещи, сохраненные ими. После войны многие спрашивали о его могиле. Однажды я получила письмо из Неаполя от неизвестного мне американского солдата:
«Имя Карузо — неотъемлемая часть этого города. В первый же день, когда я вышел осмотреть Неаполь, гид в соборе «Сан Франческо ди Паола» сказал, что здесь проходило отпевание Карузо. Через неделю мне удалось найти сержанта, с которым я смог поехать на машине на кладбище, где мы искали могилу Карузо. Было поздно. Шел небольшой дождь, и на кладбище было очень тихо. Мы оба никогда не забудем момента, когда гид подвел нас к великолепному белому мавзолею и гордо произнес: «КАРУЗО».
Почтив молчанием память великого человека, мы с сержантом устало пошли обратно, обрадованные тем, что война не уничтожила все эти святыни, которые люди создали, чтобы вспоминать о прошлом и вдохновляться ими на будущее».
Больше половины своей жизни я живу воспоминаниями о трех недолгих годах, которые хотела забыть сразу после смерти Карузо и которые потом постоянно воскрешала в памяти. Эту книгу я закончила писать в день его рождения — ему был бы сейчас семьдесят один год. Я сижу около радиоприемника и слушаю его великолепный голос. Идет передача, посвященная Карузо. Он был бы взволнован и сказал бы:
— Я рад, что меня помнят, хотя прошло так много лет.
25 февраля 1944 года.
Нью-Йорк.