В день спектакля в нашем доме не звучала музыка, а Энри­ко очень мало разговаривал. В этот день он раскладывал пась­янсы, рисовал карикатуры, приклеивал газетные вырезки или разбирал коллекцию золотых монет, которую начал собирать в 1907 году, когда пел в Париже в театре Сары Бернар. После свадьбы он передал мне коллекцию марок, и я разбирала ее, сидя напротив него, также молча и сосредоточенно, как и он. Он часто говорил, что больше любит рисовать, чем петь, и хо­тя никогда не обучался рисованию, был искусным карикату­ристом. Рисуя шаржи на самого себя, он не смотрелся в зерка­ло, а только ощупывал лицо левой рукой. Была издана книга его карикатур, и каждый день он рисовал шаржи для «Ла Фоллиа». Когда-то Марциале Сиска, издатель газеты, предложил ему большие деньги за ежедневные карикатуры, но Энрико ответил:

— Я не хочу брать деньги за то, что доставляет мне большое удовольствие. Моя работа — пение. Мы друзья — и я буду рисо­вать даром.

Однажды во время прогулки мы увидели в витрине магази­на автографов шарж на президента Вильсона, нарисованный Энрико. Я вошла в магазин узнать цену. Энрико был восхи­щен, услышав, что шарж стоит семьдесят пять долларов.

— Это щедрая плата за десятиминутный труд, - сказал он. Стоит бросить пение, чтобы посвятить себя рисованию.

Он вырезал все карикатуры на военные темы и наклеивал их в альбом. Когда его увлечение получило известность, ему стали присылать их отовсюду. Но особенно ценил он те, которые доставал сам. Он был совершенно счастлив, когда вырезал, клеил или рисовал, то есть делал что-то своими руками. Книги его практически не интересовали, и он их не читал. В спальне у него хранился потрепанный томик, который он иногда про­сматривал. На мой вопрос, что это за книга, он отвечал:

— Это книга о вещах и явлениях. Ты знаешь, я ведь почти не учился в школе.

Как-то потом я заглянула в эту книгу и увидела, что на ее ти­туле рукой Энрико была сделана загадочная надпись: «Эту книгу подарил мне человек, у которого был вырван язык».

В конце молчаливого дня, предшествующего спектаклю, приходил Фучито и Энрико в течение получаса распевался.

Я сидела в студии и слушала его. Он ходил взад-вперед по комнате, держа в руках чашку кофе, и в полный голос пел труд­ные вокализы. Часто говорят, что Карузо не волновался во время пения. Это неверно. Он говорил, что всегда волнуется, а тот, кто хвастает, что никогда не волнуется, не артист, а лгун или дурак.

Энрико всегда очень внимательно относился к деталям гри­ма или костюма и требовал, чтобы все было исторически верно. Очень неудобным находил он грим Элеазара в «Еврейке» - и не столько потому, что ему мешали густые брови и длинная боро­да, а потому, что следовало соорудить на лице большой воско­вой нос. Это очень беспокоило его.

—  Как я буду петь с такой штукой? — загримировавшись, сказал он. - Я чувствую себя очень неуютно, а эта борода меня просто ужасает. Дайте ножницы. Я ее обрежу.

Марио и Дзирато потупили глаза и промолчали. Несчаст­ные гример и костюмер, к которым его слова были обращены, попятились и умоляюще посмотрели на меня.

Я обняла Энрико за плечи и улыбнулась ему в зеркало.

— Хорошо, что ты пришла, Дора, - сказал он.

Он сразу успокоился и попросил сигарету, которую медлен­но выкурил (через длинный черный мундштук), улыбаясь мне. Окончив курить, он подошел к умывальнику, набрал полный рот соленой воды и прополоскал горло. Марио достал табакер­ку со шведским табаком, из которой Энрико взял щепотку, чтобы прочистить ноздри, затем выпил рюмку виски и съел четверть яблока.

В карманы, которые были в любом его костюме, он опустил две бутылочки с теплой соленой водой на случай, если потребу­ется прополоскать горло на сцене. Когда все было готово, Ма­рио подал ему амулеты — витой коралловый рог, освященные медали и старые монеты, связанные золотой цепочкой.

В дверь постучали, и ассистент режиссера спросил, готов ли мистер Карузо. Перед выходом Энрико обратился с мольбой о помощи к своей умершей матери; сама мысль о ней придавала ему мужества. Никто никогда не желал ему удачи, потому что он считал это дурным предзнаменованием.

Энрико часто спрашивали, какую роль он любит больше всего. Он всегда отвечал, что такой роли нет.

—  Каждая роль требует большого труда, а поэтому я пою то, что мне нравится, и люблю все, что пою, — говорил он.

Особенно любил он петь в «Еврейке». В этой опере он мог показать себя не только большим певцом, но и настоящим ак­тером. Публика больше всего любила его в «Паяцах». Я наблю­дала за ним из-за кулис, когда он пел «Vesti la giubba», и ощути­ла, до какой степени он входил в образ. Я видела, как он в изне­можении падал на сцене, как в течение пяти минут плакал в своей уборной после окончания первого акта, а потом выходил из нее, весело насвистывая и подшучивая над хористами.

Публика неизменно бывала потрясена, каким бы ни явля­лось его действительное состояние в тот момент. Как-то я спросила, в чем состоит секрет его могущества.

— Я многое перенес за свою жизнь, Дора, и слушатели чув­ствуют это в моем пении. Кто ничего не пережил, не может хо­рошо петь. После одного особенно сильного потрясения я стал петь по-новому. Это произошло в Лондоне. Я остался совсем один, если не считать моего слуги Мартино. Именно с этими чувствами надо петь Канио. Я уже пел тогда в течение ряда лет, но в тот вечер я стал больше, чем просто хорошим певцом.

За десять лет до случившегося — Энрико было тогда два­дцать четыре года — он впервые пел в Ливорно партию Рудоль­фа. В той же опере с ним дебютировала сопрано Джакетти. Она была молода и очень красива. Они горячо полюбили друг дру­га. По многим причинам они не могли пожениться, но вели со­вместную жизнь. Через некоторое время родился Фофо, а по­том и Мимми. Такие отношения были неприятны Энрико, но он очень сильно любил ее, хотя она часто заставляла его стра­дать. Он купил для них в Лондоне дом с садом. Энрико не мог все время оставаться с ними. Однажды он уехал до начала сезо­на в Лондоне петь в Южную Америку и, как всегда, оставил

певцы — 15 000 долларов. (В «Метрополитен» он получал 2500.) Он должен был петь дважды в неделю, и в специальном пункте контракта оговорили его право покупать пятьдесят билетов по обычным расценкам. Его сопровождали Дзирато, Марио и Фучито. Я не могла поехать, потому что через три месяца ждала ре­бенка. Я была не только опечалена разлукой с ним, но и волно­валась за его здоровье.

В течение нескольких последних лет он страдал сильными головными болями, а в последнее время они усилились. Дзирато и Марио знали, как помочь ему, но он всегда в таких случаях хотел, чтобы я была рядом. Однажды днем, когда все были за­питы приготовлениями к отъезду, он сообщил мне, что нанял нового слугу, которого берет с собой в Мексику.

—  Кто он? Ты его знаешь? — заволновалась я.

- Да, — ответил он задумчиво. — Я знаю его. Сегодня утром он пришел ко мне просить работу. Я предложил ему место по­мощника слуги. Я расскажу тебе все.

Когда я был молод и проходил военную службу в Неаполе, мой сержант уговорил маэстро Верджине прослушать меня. Верджине был известным педагогом. Прослушав меня, он ска­чал: «Твой голос напоминает мне свист ветра в окне». Я рас­строился, но просил, чтобы он разрешил мне бывать на его уро­ках. Он позволил мне это.

Его дочь была просватана за лучшего ученика — Пунцо. Пунцо был заносчив и глуп, но маэстро говорил, что настанет время, когда он станет величайшим тенором мира. Все свое свободное время я проводил на уроках. Я сидел в углу, и никто не замечал меня. Когда мой брат согласился дослужить за меня в армии — я так благодарен ему за это, — то я стал бывать в клас­се еще чаще. Я купил зеленую краску и каждый раз перед ухо­дом красил ею свой пиджак и гладил его. Мачеха соорудила мне манишки из бумаги. Ходить приходилось далеко, а ботинки стоили денег. Поэтому я пел на свадьбах и похоронах, чтобы немного заработать. Я помню, как купил первую пару, — это были превосходные ботинки, но с картонными подошвами. На пол пути к дому маэстро я попал под дождь. Мои прекрасные ботинки промокли. Высохнув, они сморщились, и мне при­шлось идти домой босиком.

В конце года ученики держали экзамен. Когда все выступи­ли, я попросил у маэстро разрешение спеть. Он разрешил. «У тебя нет голоса, но ты смышлен и кое-чему научился», — сказал он Пунцо женился на его дочери, но в жизни ничего не достиг. 'Ото он приходил сегодня утром — он все такой же гордый и глупый.

— Тогда зачем же ты его берешь?

— Я научу его, как стать хорошим слугой. Он научится кое-чему и, может быть, поумнеет.

Перед отъездом в Мексику Энрико впервые спросил о Брунетте, жене Марио. Я ответила, что она работает у Бенделя. Это его поразило.

— Невозможно! Как может кто-нибудь, принадлежащий к моему дому, работать где-то! Я должен увидеть Марио.

Я пошла за Энрико, чтобы услышать все, что он скажет:

— Что за дьявол! Ты позволяешь Брунетте работать где-то! Сумасшедший! Вели ей немедленно уйти с работы. Она будет служить синьоре — готовить все для ребенка.

Марио не мог произнести ни слова. У дверей Энрико повер­нулся:

— Сними большую комнату с ванной. — И уже на ходу добавил: — Теперь ты будешь получать двойное жалованье.