Ранней осенью Энрико уехал в Мексику. Я чувствовала се­бя одинокой — он заменял мне целый мир. Единственным уте­шением было перебирать вещи, к которым прикасалась его ру­ка. Я приводила в порядок его белье, наклеивала в альбом фо­тографии, разбирала марки и слушала его пластинки.

В одном из писем он советовал мне отвлечься, и я пригласи­ла родных пообедать и поиграть в бридж. Но я не играла с ни­ми, а забравшись в его ванную комнату, плакала, уткнувшись в его большой белый халат. Мы писали или телеграфировали друг другу каждый день, а иногда по два — три раза в день. У не­го усилились головные боли, и я все время беспокоилась. Когда я что-нибудь делала, дни проходили быстрее. Энрико всегда говорил, что нельзя бездельничать.

— Всегда что-нибудь делай, Дора. Это единственный способ быть счастливым.

Я занялась приведением в порядок детской комнаты и вы­шивала юбочки и платьица для ребенка. Мне не приходило в го­лову, что может родиться мальчик. Он хотел девочку — единст­венное, чего у него не было, чего он не мог купить и что я мог­ла ему дать — значит, должна была родиться девочка.

Мне часто говорили, что, должно быть, очень хорошо быть женой лучшего в мире певца. Я отвечала: «Да». И это было именно так, потому что таким певцом являлся Энрико. Он был лучшим человеком в мире... и, кроме того, лучшим певцом.

Первое письмо от него посыльный принес с вокзала, а потом я получала от него по письму, а то и по два в день.

На пути из Филадельфии в Мехико

17 сентября 1919 года

Моя дорогая Дора!

... Поезд так трясет, что писать невозможно. Иногда кажет­ся, что ноги отлетят от туловища. Мы похожи на людей, напив­шихся виски. Надеюсь, что несмотря на мое плохое знание анг­лийского языка, ты поймешь, что я переживал, когда поезд от­ходил от Нью-Йорка. Я даже не могу объяснить, что чувствовал тогда. Все вокруг поблекло, а сердце как будто перестало бить­ся. Я закрыл глаза, чтобы ничто не мешало мне думать о тебе Так было приятнее, и я думал, что ничто не помешает мне до приезда в Мехико, но ошибся. Когда мы прибыли в Манхэттен, в купе ворвались люди и нарушили мои мечтанья. Но, разгова­ривая с ними, я все время думал о тебе и буду думать, пока не вернусь.

Как ни печально, но надо прощаться. Дора, дорогая!

Я предан тебе и буду тебя любить, пока не предстану перед Высшим Судьей. Я храню тебя в моем сердце.

Твой Рико.

Четвертый день на пути в Мехико. Поезд отошел от Ларедо

20 сентября 1919 года

Дорогая Дора!

Прошлой ночью в Сан-Антонио я получил твою телеграмму и не мог спать всю ночь, поскольку чувствовал, что ты рядом, и слушал твой сладкий голос, говоривший мне так много хороше­го. Ты всегда со мной, в моей душе.

Сегодня мы встали рано, так как пересаживались на другой поезд. Рано утром мы прибыли в Ларедо, откуда я послал тебе телеграмму. Пунцо чуть не свел меня с ума. Он забыл ключ от чемодана, который мы привезли из Италии. Я очень беспоко­ился во время таможенного досмотра. К счастью, наш багаж проверяла славная девушка, которая поверила мне, когда я объяснил ей, в чем дело, и сказал, что не хотел бы ломать замок Ты пишешь, что плакала над моим письмом. Значит, ты поняла меня? Я не прибегал ни к чьей помощи, когда писал, даже ко­гда не был уверен, что не делаю ошибок. Я хочу хорошо изучил, твой язык, чтобы сказать тебе все ласковые слова, которые есть в нем, но ты знаешь, что мой словарный запас невелик, хотя я стараюсь изо всех сил показать тебе, как велика и сильна моя любовь.

Мы проезжаем по бедной стране, по огромным полям, где, если и попадаются люди, то грязные и бедно одетые. Сейчас показались вдали горы. Их вид на фоне чистого неба напомнил мне родину. Мы уже два дня мучаемся от невыносимой жары. Проводник уверяет, что через два-три часа будет прохладнее. Я скоро вернусь и больше никуда без тебя не поеду. Я устал от жа­ры. Надо немного отдохнуть.

Посылаю тебе, моя любовь, много миллиардов поцелуев.

Навсегда твой Рико.

Калъе Букарелли, 85, Мехико

Понедельник, 22 сентября 1919 года

Моя дорогая Дора!

Наконец-то закончилась наша поездка. И какая поездка! До американской границы ехать было неплохо, но когда мы пере­ехали Рио-Гранде, все изменилось. Вагон был неплохой, но комфорта никакого. Воды не хватало, пища была однообраз­ной, а белье очень плохим. Сначала эта дикая страна заинтере­совала меня, но потом однообразие надоело. Вечером мы оста­новились в Салтильо, откуда нас до конца пути сопровождал отряд из пятидесяти солдат. Это была мера предосторожности, но я был уверен, что ничего не случится, и ничего не случилось. В Салтильо, как я уже тебе телеграфировал, я принял ванну и поужинал в одном из лучших отелей. Ко мне нагрянула местная пресса. Я долго беседовал с журналистами, и все остались до­вольны.

...В семь часов мы подъехали к большому дому, в котором жил один из членов бывшего правительства. В доме довольно уютно. Он обставлен во французском стиле, но в нем нет ни картин, ни безделушек. Я с удовольствием принял ванну и по­завтракал. Осмотрев дом, я отправился в город.

Улицы очень красивы. Дома такие, как и во всей Южной Америке. Много монументов — непомерно больших для здешних улиц. Значительную часть населения составляют индейцы.

На улицах много экипажей и больших шляп. Жарко. У меня поэтому немного разболелась голова. В половине третьего мы пообедали, потому что вечером из-за жары ничего не ели. Готовит хорошо. Повар немного говорит по-французски. Кажется, и слишком много написал о себе.

Очень рад, что ты каждый день сообщаешь о себе. Надеюсь, что это и в дальнейшем будет так. Я очень рад каждому твоему письму, потому что мне необходимо твое постоянное присутствие. Как поживает наша девочка? Надеюсь, она не доставляет тебе большого беспокойства? Пожалуйста, дорогая, сообщай мне обо всем. Мне кажется, что мы уже давно разлучены, и ко­гда я вспоминаю о том, что мы еще не скоро увидимся, я боюсь, что сойду с ума.

Прости меня, дорогая, пришел репортер. Очевидно, у меня низкое давление, потому что я очень спокоен и сдержан. В соседней комнате работает настройщик и его монотонные «ти-тин» и «блям-блям» гонят мысли из моей головы.

Всегда твой Рико.

Калъе Букарелли, 85, Мехико

22 сентября 1919 года 23.30

Моя Дора!

Ты будешь удивлена тем, что я пишу так поздно, но когда узнаешь причину, скажешь: «Бедный мой Рико!». Закончив пи­сать сегодня днем письмо, я до восьми часов беседовал с репор­тером и мистером Риверой, импресарио. Я очень устал, и к то­му же разболелась голова. Выпив стакан молока и приняв три таблетки аспирина, лег спать. В половине одиннадцатого я про­снулся от ощущения, что кто-то меня укусил. Я включил свет и осмотрелся. Никого. Я решил, что это мне показалось, но в этот момент почувствовал укус в шею. Я провел по шее рукой и уви­дел на ней каплю крови, осмотрел постель и обнаружил в ней трех клопов. Убив их, выключил свет и снова лег спать, но через некоторое время снова почувствовал укус. Я встал, снова осмот­рел постель и обнаружил под матрацем целое скопище этих противных тварей. Бррр!! Я убил всех, но тело ужасно чешется. Сейчас я вижу на рубашке пятна крови: это значит, что я давил их своим телом. Мне никогда не приходилось иметь дело с кло­пами, но так как я привык к присутствию тараканов на кораб­лях, то полагал, что ничего особенного не случится, и потому лег спать снова, но их было так много и они так противно пахнут, что меня тошнит и трясет. Не знаю, что делать, потому что все спят; думаю провести остаток ночи в хождении по комнате. Она казалась такой чистой и уютной, когда я вошел в нее и предвкушал спокойный сон. Не знаю, что делать, чувствую себя одино­ким, и мне страшен даже шум пера, которым я пишу. На момент прекращаю писать, чтобы почесаться. Все тело горит.

Что ты мне посоветуешь сделать? Снова лечь и постараться уснуть? Я тоже так думаю. Если меня снова станут кусать, я бу­ду писать тебе всю ночь.

Ты сейчас спишь спокойно, а я далеко от тебя, но моя душа с тобой. Она целует тебя за меня.

Спокойной ночи, мое сокровище. Рико.

Калъе Букарелли, 85, Мехико

26 сентября 1919 года

2 часа пополуночи

Дорогая Дора!

Что за день сегодня! Даже две твои телеграммы не смогли облегчить мое состояние. Это ужасно. Я не знаю, что делать, и боюсь, что со мной что-нибудь произойдет, так как не в силах больше терпеть. Не могу понять, что является причиной таких странных болей — погода или, может быть, я еще не совсем оправился после поездки в поезде. Ничего подобного со мной еще не было!

Если мне не станет легче, не буду петь. Надеюсь завтра получить от тебя письмо. Я люблю тебя, Дора, и никогда больше не уеду от тебя.

Твой Рико.

Калъе Букарелли, 85, Мехико

27 сентября 1919 года

18 часов

Моя дорогая Дора!

Ура!! Получил твое первое письмо! Какая радость! С часу дня я стал совсем другим человеком. Чувствую себя значитель­но лучше. Твое письмо — бальзам для меня, и я очень-очень те­бе благодарен. В час дня, когда я пришел на первую репетицию, мистер Ривера сказал мне:

— У меня есть кое-что, что поможет вам чувствовать себя лучше.

Я сразу же понял, в чем дело.

— Письмо от моей дорогой Доры?

— Да, — ответил он и дал мне твое драгоценное письмо.

Я поцеловал его и приложил к сердцу, которое прыгало от радости. О, Дора! Ты не можешь себе представить, до чего я рад твоему письму. В тот момент вся наша жизнь прошла у меня пе­ред глазами. Я с трепетом разорвал конверт и с волнением чи­тал письмо, не обращая внимания на шум оркестра. Ты скуча­ешь без меня? Вообрази мое положение! Все вокруг тебя напо­минает обо мне, ая, несчастный, имею только твой портрет. Но ты вся в моем сердце и душе. Когда закрываю глаза, я отчетли­во вижу тебя. Никогда больше не уеду от тебя. Это ужасно. Ка­кая огромная разница между жизнью с тобой и без тебя! Я чув­ствую, что потерял голос. Как жаль, что я плохо знаю твой язык и не могу описать тебе полностью то, что чувствую. Иногда я боюсь, что ты будешь надо мной смеяться. Я также боюсь, что мало образован для тебя и ты можешь меня покинуть. О, нет! Ты не сделаешь этой ужасной вещи! Иначе я убью тебя! Ты моя и умрешь со мной. Ты поняла? Я очень мстителен, но ты никогда не увидишь меня таким. Очень рад, что твоя семья тебя не за­бывает. Я люблю их всех. Я послал открытку нашей дорогой матери и надеюсь, что у нее все в порядке. Если будешь писать ей, не забудь передать привет от меня. Я люблю ее как свою родную мать.

... В шесть часов я вернулся домой и ненадолго прилег, потому что опять разболелась голова. В 20.35 мы отправились в те­атр, где мексиканские певцы давали представление в мою честь. Когда я вышел из машины, толпа, собравшаяся на ули­це, долго аплодировала. Мы прошли в ложу, убранную флага­ми и цветами. И на этот раз публика кричала «ура» и, стоя, аплодировала. Представление началось вторым актом «Риголет­то». Затем дали второй акт «Баттерфляй». Приятно. Хорошие голоса. Затем последовало концертное отделение. Публика очень сурово обходилась с теми, кто пел плохо. Представление закончилось вторым актом «Аиды» около часу ночи. Домой вернулся усталый и сразу же лег в постель. Я так жалею, что на­хожусь далеко от тебя.

Ты в моем сердце, всегда думаю о тебе.

Всегда твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

29 сентября 1919 года 16 часов

Дорогая Дора!

Неужели ты забыла меня в такой день? Не могу поверить. Это ужасно и жестоко, особенно после того письма, которое я вчера получил около десяти часов. Все утро я жду от тебя ново­го письма, но его нет. Пришла телеграмма. Я думал, что она от тебя. Сердце у меня радостно прыгало, но, к сожалению, она была от моего ювелира. Нехорошо! Забыть обо мне в такой день!! Но сердце говорит мне, что до ухода в театр я получу весточку от моей дорогой Доры. Как я тебе утром телеграфировал, я чувствую себя значительно лучше и надеюсь, что вечером бу­ду иметь большой успех. В последние дни очень волновался, потому что страдал от головных болей. Слава Богу, сегодня чувствую себя отлично, хотя и идет дождь. Погода здесь удиви­тельная. То ясно, то вдруг все небо затягивается тучами и дождь льет рекой, а через полчаса небо опять чистое. Такая изменчи­вая погода действует на меня, как и на всех, очень плохо. Пло­хо чувствует себя Фучито. Теперь очередь за Дзирато. Мы все уплатили дань - сначала Пунцо, потом Марио и я, а теперь Фучито. Надеюсь, что все будет хорошо и этот месяц скоро пройдет. Нет ли известий от Мимми? Он напишет только тогда, ко­гда ты напишешь ему. Живу надеждой, что получу что-нибудь от дорогой Доры до спектакля. Если не получу, не стану боль­ше тебе писать.

Любящий, тысячу раз целующий тебя, навсегда твой Рико.

29 сентября Энрико дебютировал в Мехико в театре «Эсперанца Ирис» в опере «Любовный напиток» (дирижировал Хосе де Ривера). Он был очень расстроен тем, что моя телеграмма с пожеланием успеха не пришла вовремя.

Мехико

30 сентября 1919 года

Я не знаю, с чего начать письмо, как назвать тебя - ласковым или бранным словом. Для того чтобы начать, как обычно, нуж­но, чтобы письма не оставались безответными. Весь вчерашний день и вечер я был в ужасном настроении, потому что не полу­чал от тебя вестей. И это в такой день! Я не спал всю ночь и ду­мал о том, что могло с тобой случиться. Самые дурные мысли приходили в голову. Все пожелали мне успеха, кроме тебя. Связь не была нарушена, потому что я получал вчера телеграм­мы с утра до вечера и только от тебя и твоей семьи ничего не при­шло. Я не могу понять, что случилось. Не хотел писать, пока не получу от тебя письма, но мое сердце не выдержало и рано утром я отправил тебе телеграмму с просьбой как можно скорей отве­тить, что произошло. Успех вчера был огромный, хотя никто не ожидал этого. Сначала я нервничал. В зале можно было услы­шать, как пролетает муха, так настороженно затаилась публика. После небольшой первой арии немного аплодировали...

Сейчас Марио принес три телеграммы. Открываю первую... Не та. Вторую... тоже. Надеюсь, что третья... Ура!!! От тебя. Да, это телеграмма от тебя с пожеланием успеха, которую я так ждал вчера, но ничего — я рад, зная, что с тобой ничего не слу­чилось. Даже головная боль сразу прошла. Теперь я могу напи­сать: «Моя дорогая Дора!».

Спасибо. Продолжаю описание спектакля.

После первой маленькой арии я очень разволновался, так как чувствовал, что публика нехорошо настроена после сооб­щений в газетах, которые появились перед гастролями, о том, что я стар и нахожусь в плохой форме, но когда я спел «Largo» в дуэте первого акта... Какая вспышка! Все буквально сошли с ума, и мы на некоторое время прекратили петь. С этого момента я овладел публикой. В конце акта, где я хорошо взял две верхние ноты, энтузиазм публики достиг зенита. Мое сердце радостно билось, и я был близок к тому, чтобы потерять созна­ние. Поздравлениям не было конца. Второй акт прошел хоро­шо. Между мной и публикой установился полный контакт. Я никогда не слышал такого шумного приема после большой арии, даже когда пел в «Метрополитен». Ты помнишь, какой шум стоял во время грозы на вилле в Италии? То же самое бы­ло вчера после романса Неморино. Все бешено аплодировали, кричали как безумные «браво, браво, браво, браво!!» и размахи­вали платками и шарфами, как флагами. В течение десяти ми­нут требовали биса, но я не бисировал, так как был очень взвол­нован. Конец спектакля прошел хорошо. Жаль, что у меня ока­зались плохие партнеры. Утренняя пресса очень хорошо отзы­вается обо мне. Я рад, что завоевал симпатии публики. Уже поздно, моя любовь. Я должен одеваться и идти на репетицию.

Рико.

Букарелли, 85, Мехико

1 октября 1919 года

19 часов

Дорогая Дора!

Передо мной лежат четыре твоих письма (от 20, 21, 22, 23 сентября), за которые я тебе очень благодарен. Ты не можешь представить себе, какя рад, что ты пишешь мне по-итальянски. Я чувствую, что ты рядом со мной, твой голос ласкает мой слух и заставляет биться мое сердце. Самый большой подарок, кото­рый мне очень дорог, — твоя детская фотография. Я много раз целовал ее и верю, что ты подаришь мне такую же хорошенькую девочку. Это будет большая радость для нас. Как я буду счастлив! Душа моя, я очень люблю тебя. Моя дорогая Дора! Не пользуйся учебником, когда будешь мне писать. Я хорошо тебя понимаю. Иначе мне придется делать то же самое. Будем сами поправлять друг друга. Не обращай внимания на Мимми. Если он не будет забывать нас, мы его тоже будем помнить. Бедная, маленькая, обожаемая моя!

Целую тебя и Пушину.

Твой Рико.

Второго октября он пел второй спектакль. Это был «Бал- маскарад». В утренней телеграмме Энрико сообщал, что они репетировали до полуночи. Он не пел в этой опере с апреля 1916 года, когда выступал в Бостоне, а так как партия Ричарда очень трудна, то он волновался больше, чем обычно.

Мехико

3 октября 1919 года

2.35 ночи

Моя Дора!

Не упрекай меня за то, что пишу так поздно, но я хочу рас­сказать тебе обо всем и, только сделав это, лягу спать. Расскажу все по порядку. Закончив предыдущее письмо, я оделся и по­ехал в театр, который уже был переполнен.

Как я сообщал тебе в телеграмме, шел «Бал-маскарад». Я был расстроен, что не получил от тебя никаких известий, но прощаю тебя, потому что ты не знала, когда я пою. Я пережи­вал. Случилось многое, из-за чего спектакль не обещал стать хорошим. Сопрано была откровенно плохой, Папи отказался дирижировать, а я чувствовал себя утомленным от сильной головной боли, тревожившей меня целый день. Я приехал в театр в восемь часов, быстро загримировался и оделся, а в восемь сорок пять начался спектакль. После первой арии аплодировали, но я заметил, что публика не в настроении. После первого акта занавес поднялся два раза. Второй акт начался хорошо. У Без- анцони (мы встречались с ней в ресторане у Пане) превосход­ный голос. У сопрано неприятный тремолирующий звук, и публике она не понравилась. Затем мы спели трио, но без успе­ха. Потом я начал петь «Баркаролу», и после первой части пуб­лика разразилась аплодисментами. Я жестом показал, что еще не кончил петь, и спел вторую часть, после которой имел пол­ный успех. «Scherzo ad e follia» (ансамбль 2-го акта «Смешно, старуха эта...» — М.М.) был спет очень хорошо, но публика ничего не поняла. В третьем акте я пел дуэт с сопрано и трио с со­прано и баритоном. Эти места не получили одобрения, так как мои партнеры знали только свои сольные партии и ниче­го больше. Если бы я был слушателем, то реагировал бы также. Здесь не делают перерыва между первой и второй частями четвертого акта, к чему я привык, а о начале второй части ме­ня никто не предупредил. Но я услышал музыку вступления и, как пуля, вылетел на сцену. Несколько тактов оркестру при­шлось повторить, прежде чем я смог вступить, что публика поняла.

Я спел очень хорошо, и слушатели пришли в экстаз. Финал прошел отлично, и после спектакля я был вынужден трижды выходить один. Все окончилось хорошо, только сопрано была очень расстроена. Прости меня, пора спать. Пожелай мне спокойной ночи.

Любящий тебя Рико.

5 октября Карузо пел в «Кармен» — в спектакле, состоявшемся на открытом воздухе в «Эль Торео», — впервые на арене для боя быков в присутствии 22 000 зрителей.

Мехико

Понедельник, 6 октября 1919 года

19 часов

Моя дорогая Дора!

Только сейчас я смог взять перо и начать писать тебе. Надеюсь, ты не рассердишься за то, что я отправлю тебе небольшое письмо, но иначе я не смог бы отослать его вовремя. Начye c описания вчерашнего дня с того момента, как я расстался с тобой в нашей переписке. После всех приготовлений я отправился на Plaza. Это арена для боя быков, на которой установили сцену для оперного представления. Она была ярко освещена солнцем. Голос мой звучал несколько тускло, и это меня беспокоило. Я быстро оделся, прополоскал горло и вышел на сцену Меня встретили аплодисментами, но не очень дружными и начал петь. Голос звучал тяжело, но я понял, что к концу акта распоюсь. Наступил дуэт с Микаэлой, певшей плохо. Я нервничал и в конце дуэта звучал неважно, хотя публика аплодировала. С этого момента стала меняться погода. Огромные тучи затянули небо, и в конце первого акта пошел дождь, так что мы с Кармен совершенно промокли. Мы полагали, что публика разойдется, но никто не двинулся с места. После первого акта немного аплодировали. Второй акт начался под проливным дождем, и на это стоило посмотреть. Все вокруг было усеяно тысячами зонтиков. Мы не видели голов слушателей и не слышали оркестра. Мы надеялись, что спектакль вот-вот прекратится, но слушатели не уходили. Я начал петь романс и в середине дал кикс на одной из нот (виноват в этом дождь). Мелькнула мысль: «Сейчас начнется скандал», — но никто не издал ни звука. Я с воодушевлением закончил романс. Публика горячо аплодировала. А дождь все усиливался. После окончания акта нас вызывали пять раз. Было очень забавно смотреть на трибуны сплошь усеянные зонтиками. В третьем акте погода стала ещё хуже, а в конце его просто невыносимой. Я спросил: «Когда мы прекратим петь?». Мне ответили: «Когда этого пожелает публика». Но никто этого не желал. В конце третьего акта я распелся, и мне много аплодировали. Кому-то в голову пришла неудачная мысль сказать слушателям, что представление не будет продол жаться, так как актеры не хотят больше петь при такой погоде. В этот момент я был в уборной и готовился к последнему акту, вдруг я услышал сильный шум. Наши уборные были расположены там, где готовят к бою быков. Я послал узнать, в чем дело. Когда мне сообщили, что это волнуется публика, я просил объявить, что представление продолжится. Это было сказано вовремя, так как уже начали ломать сцену. Мы закончили оперу под сплошным ливнем, и половина зрителей, безусловно, ни­чего не слышала из-за шума дождя. Мы все промокли и, навер­ное, только поэтому имели успех, так как актерски оказались слабы. Пресса отнеслась к нам благосклонно, и лишь в одной газете написали, да и то в добродушном тоне, что я выступал неудачно.

Доброй ночи. До завтра, любимая моя. Рико.

Мехико

7 октября 1919 года 18 часов

Моя милая Дора!

Ты плакала над моим письмом? Почему? Неужели из-за того, что я плохо пишу по-английски? Я не хочу, чтобы твои пре­красные глаза роняли слезы. А уж если плакать, так плачь, когда я рядом, чтобы я мог помочь тебе. Твоя жизнь и моя любовь должны приносить тебе только радость. Теперь о моей жизни. Этим утром я должен уплатить по первому счету 1860 долла­ров!! Это, пожалуй, слишком много, но ничего не поделаешь. Мы во многом здесь нуждаемся и платим буквально за каждое полотенце. Когда я буду уезжать отсюда, то отдам все, что не смогу взять с собой в больницу. В два часа мы поехали в город на обед. Нас пригласил мистер Trepiedi (Трепьеди), но его правильнее называть «Onepiedi» (Ванпьеди), потому что он не слишком расторопен. Он сказал, что обед будет семейным, но было очень много народа из итальянской колонии, включая нашего посланника. Обед был превосходным. В конце его мистер Трепьеди произнес речь, в которой просил меня вспомнить о бедной итальянской колонии и дать концерт в ее пользу. Это и было целью обеда. Я поблагодарил за прием, хотя указал на то, что такое лукуллово угощение было бы лучше отдать бедным, показав, как надо проявлять великодушие. Все это я сказал со смехом, но смысл заключался в том, что не надо было пригла­шать меня на обед, чтобы склонить к благотворительности. Не таю, как присутствующие истолковали мои слова, но все мол­чали, как люди, попавшие в неловкое положение.

Весь мир одинаков.

Доброй ночи, мое сокровище. Я очень люблю тебя и хочу, чтобы ты любила меня так же сильно.

Всегда твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

8 октября 1919 года 16.30

Моя дорогая Дора!

Сегодня утром, проснувшись, я сразу же спросил, нет ли писем для меня. Мне ответили, что, к сожалению, нет. Я стал проклинать бандитов, ограбивших поезд на прошлой неделе, так как подумал, что твои письма сгорели (бандиты подожгли поезд), но взял себя в руки, сказав себе: «Надо ждать». Потом я подумал, как много дней не буду получать от тебя писем, и очень опечалился. «Конечно, - успокаивал я себя, - есть теле­граф», но телеграмма не может заменить письма. В час дня я от­правился к парикмахеру постричь волосы и ногти. Вернулся в три часа. После завтрака Дзирато взволнованно сказал мне: «Commendatore, простите меня. Я — скотина...» — и вынул из кармана четыре твоих письма, пришедших в мое отсутствие. Вообрази мою радость. Нет, моя Дора, невозможно, чтобы твоя любовь была сильней моей. Ты молода и мало знаешь, что та­кое жизнь и любовь. Мое сердце было разбито перенесенными в жизни горестями, но занятое тобой и ощутившее всю силу любви к тебе, оно освободилось от яда, столько лет находивше­гося в нем, и наполнилось любовью к моей чудесной Доре. Вот почему невозможно, чтобы ты любила меня сильнее, чем я те­бя, и ты убедишься, что я прав. Дора, я обожаю тебя!

Рад получить хорошие вести о Мимми. Надеюсь, он будет хорошим человеком. Вели девочке в тебе быть спокойной. Это такая радость, и я благодарю Бога за это счастье. Доброй ночи, моя маленькая, обожаемая жена. Крепко обнимаю тебя.

Всегда твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

9 октября 1919 года 15.30

Моя дорогая Дора!

Вчера вечером на репетиции я не мог издать ни звука, а ут* ром осмотрел свои связки и увидел, что они очень покраснели Можешь вообразить, как я расстроился. Приняв ванну, я сно ва лег в постель и спал до двенадцати часов. У меня сломались часы, и я послал Марио узнать, сколько времени. Он вернулся и принес два твоих письма, которые я прижал к сердцу. Прочтя их по три раза, я стал одеваться. Я снова посмотрел горло, что­бы проверить, как подействовало лечение. Связки выглядели несколько лучше. Был превосходный день, и я немного погу­лял.

Моя Дора! Как могла попасть тебе в глаз металлическая крошка?! Милая моя! Она страдала, а я не был рядом с ней! Очень рад, что все хорошо кончилось. Теперь я понимаю, по­чему ты просишь хотя бы что-нибудь заплатить Джозефу. Но было бы лучше, если б ты подождала меня, а я уплачу все цели­ком. Я никогда ни в чем не упрекну тебя, но позволь мне разо­браться во всем самому. Меня совсем не волнуют твои расходы. Я хочу всегда видеть тебя довольной и счастливой. Если когда- нибудь у меня не будет денег, я стану без устали работать кем угодно, хотя бы грузчиком, чтобы ты могла быть довольна жиз­нью. Я весь твой душой и телом.

Люблю и целую мою обожаемую Дору. Рико.

Четвертым выступлением Карузо было исполнение партии Самсона в опере «Самсон и Далила» в театре «Эсперанца Ирис».

Мехико

10 октября 1919 г.

16 часов

Вчера, простившись с тобой, я попробовал петь. Что было с моим голосом, дорогая! Центр совершенно не звучал. Но мало- помалу его состояние улучшилось, и я, дрожа от волнения, по­шел в театр. Сначала я звучал, как обычно, но в том месте, где (Самсон обращается к народу, я почувствовал, что мне тяжело петь на середине. Вместо того чтобы форсировать голос, я стал очень осторожно петь на верхах, и первая картина прошла без аплодисментов. Затем пели трио. Все было в порядке. Во вто­ром акте я распелся, дуэт прошел отлично. Конец спектакля шел успешно. Я благодарил Бога, когда спектакль окончился. И сообщаю тебе в телеграмме, что постараюсь экономить, так как боюсь, что не смогу окончить гастроли и буду вынужден вернуть аванс. Ты знаешь, что я всегда чего-нибудь опасаюсь и не всегда напрасно. Очень благодарен тебе, что находишь вре­мя писать мне каждый день.

Да, дорогая, когда люди образуют квадрат, его трудно превратить в круг. Я очень опечален тем, что ты мне сообщила, но будет лучше, если твой приятель сделает уступку своей жене, иначе их совместная жизнь долго не продлится. Конечно, жена должна понимать, что муж работает и должен быть главой се­мьи. Не давай никаких советов. Ты ведь знаешь, у нас говорят: «Не суй ладонь в проем дверной и не встревай меж мужем и же­ной». Ты не должна оставлять и свою подругу, потому что если она так влюблена в своего капитана, никто ничего не сможет сделать.

Доброй ночи, моя любимая, моя дорогая. Рико.

Мехико

11 октября 1919 года

17 часов

Милая Дора!

Всегда, когда я пишу тебе, то начинаю с того момента, на котором остановился в прошлом письме — так мне легче пи­сать, и в то же время ты узнаешь, что я делал в течение дня и вечера. Должна была состояться репетиция «Марты», но в по­следний момент мне по телефону сообщили, что ее не будет, и просили, если я не возражаю, прослушать дома молодую певи­цу. В половине девятого пришли Папи, импресарио, несколь­ко джентльменов и молодая леди. Ты знаешь, что в труппе нет хорошей сопрано и импресарио всюду искал возможность восполнить этот пробел. Юная леди спела, и у нее оказался неплохой голос. Я высказался о ней одобрительно, и импреса­рио сказал, что она будет петь со мной в «Манон» Пуччини. Мне это было безразлично. В десять часов с мыслями о тебе я лег спать. Я называл тебя самыми ласковыми именами и со словами «Дора, моя Дора» уснул. Дорогая моя, ты не можешь представить себе, как мне хочется вернуться домой. Мне ка­жется, что я нахожусь здесь тысячу лет, все время считая ос­тавшиеся дни. Скучаю ли я по моей Доре? Я хотел бы умереть (в шутку!), чтобы мексиканцы отправили тебе мое тело, а за­тем ожить, чтобы никогда больше не уезжать от тебя. Родная моя, ты не представляешь, как я люблю тебя! Скоро ты уви­дишь, как велика моя любовь, и, убедившись в этом, будешь так же горячо любить меня. Мое сердце бьется так сильно, что кажется, будто хочет улететь к тебе. Никогда больше не уеду от тебя. Когда вернусь, то отведу тебя к кузнецу и заставлю его соединить цепью наши ноги. Я с горечью думаю, дорогая, что должен прекратить работать и уехать на родину, в теплые края. Иначе я превращусь в плод, упавший с дерева. Я боюсь уехать от тебя, боюсь умереть и хочу быть всегда около тебя, чтобы наслаждаться твоим обаянием и лаской. У Мимми есть голос? Не думаю. Рад узнать, что его любят, и надеюсь, что его не избалуют. Надо прилечь, хотя мне очень жаль расставаться с тобой.

Нежно обнимаю и горячо целую. Твой Рико.

12 октября Энрико пел в «Бале-маскараде» на арене цирка во время сильной грозы.

Мехико

12 октября 1919 года

18 часов

Моя любимая Дора!

Прошел ужасный день, и я его полностью опишу, начав с того момента, на котором остановился. В 15.30 начался спек­такль. Голос звучал прекрасно, настроение было отличным, но на небе сгущались тучи и в конце первого акта начал накрапы­вать дождь. Второй акт прошел с большим успехом. Эти два ак­та я пропел очень хорошо, и все были довольны, но во время баркаролы, когда я спел «Iо sfido i venti, i lampi, i tuoni ecc.» («Послушны мне ветры, молнии и громы...»), на самом деле подул сильный ветер, сверкнула молния и грянул гром. Нача­лась гроза. Я готовился к третьему акту, когда вода стала зали­вать мою уборную. Мы ждали в течение получаса. Публика не расходилась. Когда стало невозможно находиться в уборной, я надел плащ и вышел. На мой вопрос: «Что мы будем делать?», — последовал ответ: «Пойдем домой». Быстро переодевшись, я ушел. Это первый случай в моей певческой деятельности, когда я, не сделав до конца работу, получаю деньги. Что ты скажешь, если я отдам эти деньги бедным? Я не хотел их брать, но импре­сарио ни копейки не вернул зрителям, поэтому я не вижу осно­ваний отдавать деньги. Я думаю послать их моим бедным род­ным.

Весь твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

14 октября 1919 года

16 часов

Дорогая Дора!

В десять часов я лег спать. Головная боль сегодня не очень сильная. Я хотел поскорее уснуть, и это мне удалось, но в поло­вине двенадцатого я проснулся от шума. Пришел Дзирато, который думал, что я не сплю, потому что у меня горел свет, и по­дал мне две твои телеграммы. Когда я взял их, мне послыша­лось, что твой ласковый голос произнес «Рико, Рико, это я!». Я осмотрелся. Никого, только Дзирато, еще более высокий, чем обычно, молча ждал, что я скажу. Я три или четыре раза прочел телеграммы, положил их около сердца и снова уснул. Проснув­шись в два часа, я долго целовал их. Все только и говорят о «Марте». Этой оперой я, кажется, всех поражу. Как и ты, я готов писать тебе каждую минуту и, когда мне мешают, станов­люсь мрачен и зол, пока не получу возможности взять перо и начать писать «Моя милая Дора». Тогда мое настроение меня­ется. Я становлюсь спокойным и кротким. Получил не очень подробное письмо от Мимми. Отвечу ему тем же. Как ни пе­чально, но должен кончать письмо. Как сильно я люблю тебя, дорогая Дора! Ты вся в моем сердце.

Твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

16 октября 1919 года

Моя дорогая Дора!

Только что встал с постели, а до этого в течение двух часов меня мучили сильные боли. О, моя Дора! Я не знаю, что мне де­лать. Я очень боюсь. Я не хочу больше оставаться в этой стране. Я хочу умереть возле тебя! Я плачу оттого, что страдаю сам и за­ставляю тебя страдать. Я не сделал ничего плохого. Почему же я должен мучиться от этих адских болей? Я еле дышу и бледен, как мертвец. Сегодня у меня дважды были приступы. Люди го­ворят, что Бог милостив ко мне. Полагаюсь на его доброту. Хо­чу, чтобы ты была рядом.

Моя Дора! Я люблю тебя больше, чем Бога.

Твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

16 октября 1919 года 19.30

Дорогая Дора!

...После того, как прочел два твоих письма, почувствовал се­бя лучше. Мистер Стефанини сказал мне: «Дорогой мой, вы за­были, что собирались пойти на бой быков». Я ответил, что пом­ню об этом, но должен написать письмо моей дорогой малень­кой жене. Поэтому я сказал, что никуда не пойду. Мы немнож­ко поспорили, но он убедил меня, сказав, что написать я могу позднее. Мы пошли на бой быков. Какой ужас! Я не буду тебе описывать всего, потому что ты будешь испытывать такое же чувство омерзения, какое испытал я и которое явилось причи­ной третьего сегодняшнего приступа. Ни аспирин, ни электри­ческая подушка, ни другие средства не помогли. Я страдал в те­чение двух часов. Когда я почувствовал, что могу поворачивать голову, то встал и подумал, что если я буду писать тебе, мне бу­дет легче. И на самом деле, я чувствую себя лучше. Смогу ли я найти слова, чтобы ответить на твои милые письма? Боюсь, что нет, но постараюсь описать все, что чувствую. После такого письма я люблю тебя еще больше, чем раньше, дорогая. Я ни­когда еще не слышал ни от кого таких ласковых слов и выраже­ний, обращенных ко мне, и очень сожалею, что не могу сказать тебе еще больше ласковых и нежных слов. Мне не хватает анг­лийских слов, но я стремлюсь своими делами показать, как люблю тебя. Я люблю тебя с того момента, как увидел в первый раз. Я безумно люблю тебя! Дорогая моя, я никому не позволю огорчать тебя и прошу меня простить, если иногда бываю не­сколько вспыльчив. Сохрани анонимное письмо и не обращай на него никакого внимания. Этот старик — твой отец — сума­сшедший! Мне жаль его, и я надеюсь, что когда-нибудь он при­дет в себя и вспомнит о своей семье.

Бесконечно любящий, навсегда твой Рико.

17 октября Карузо пел в театре «Эсперанца» шестой спек­такль. Это была «Марта».

Мехико

18 октября 1919 года

17 часов

Моя любимая Дора!

...Я отправился в театр в очень плохом состоянии. Там по­пробовал голос и поразился, как ярко он звучал. Я немного ус­покоился, но голова продолжала болеть. Начался спектакль, и я, сидя в уборной, слушал первую сцену. Никто не знал своей партии. Ты, должно быть, помнишь, что я не был на генераль­ной репетиции и поэтому ею для меня являлся сам спектакль. Сопрано и меццо очень часто ошибались, и это нервировало меня, потому что я думал о дуэтах, терцетах и квартетах. Во вто­рой сцене на базарной площади хор сильно фальшивил. Я вы­шел на сцену с баритоном, который запел очень фальшиво. Публика была к нему снисходительна, потому что это старый певец. Я начал петь «larghetto» и с удивлением заметил, что го­лос звучит тускло. Опыт позволил мне спеть хорошо, и публи­ка долго аплодировала после моего соло и ансамбля. Во втором акте было много ошибок, фальшивых нот и испорченных ми­зансцен. Вообрази себе, что у Марты не было цветов, хотя я и предупредил ее об этом. Она не поняла меня. Я заметил цветы у нее на шляпе и сказал ей, чтобы она взяла один из них. Ника­кой реакции!! В тот момент, когда я должен был взять у нее цветок, я сорвал его со шляпы, на что публика реагировала смехом. После отрывка «Последняя роза лета» начиналась самая интересная часть дуэта и в этот момент на сцену совершенно неожиданно вышли Нэнси и Пламкет. Не растерявшись, я изме­нил текст и вместо того, чтобы петь Марте, пропел им, давая понять, что им еще рано выходить. Они удалились. Мы спокойно закончили дуэт, после которого зал разразился бурей аплодисментов. Меня долго вызывали, но я ушел к себе в уборную. На­ступила очередь серенады. Я спел «Dormi pur ma il mio riposo» от всей души, и все расчувствовались. После окончания акта занавес поднимался шесть раз. Наступил третий акт, в котором я пою романс. Дорогая моя, не могу понять, откуда у меня поя­вился такой голос?! Я никогда не пел эту арию так хорошо. По­сле нее публика совершенно сошла с ума. Крики и аплодис­менты длились двадцать минут. Требовали биса, но я не стал би­сировать. Наступила очередь concertato, где есть известная фраза «Marta, a te perdonno Iddio» («Марта, тебя Господь про­стит»). Я спел ее так сильно, что публика и актеры плакали и восхищенно аплодировали. В антракте моя уборная оказалась набита людьми, глаза которых были полны слез. Один так рас­чувствовался, что ему пришлось оказывать помощь. Некото­рые целовали мне руки. Я никогда раньше не пел так, как в этот раз. Контакт со слушателями был полный. Наверное, в тот мо­мент моя Дора молилась за меня. Я сразу же решил послать тебе телеграмму и продиктовал ее Дзирато. На словах «...я пел превосходно, несмотря на головную боль...», Дзирато расплакался. Он был взволнован успехом и моими страданиями. Я поднял его, так как он стоял на коленях. «Простите меня. Я так взволнован», — сказал он и пошел отсылать телеграмму. Последний акт прошел хорошо. Когда я садился в машину, меня окружила толпа. Мужчины пожимали мне руку, а женщины целовали. Приехав домой и скромно поужинав, я лег спать. Я уснул, произнося твое имя.

Спокойной ночи. До завтра. Всегда твой Рико.

Мехико

Воскресенье, 19 октября 1919 года

13 часов

Моя дорогая Дора!

Мне так и не стало легче после того, как я написал тебе. Боль сильно беспокоит меня, и сегодня утром я думал, что больше не выдержу. Вот уже три дня, как я страдаю и ничто не помогает мне. Представь себе, в каком состоянии я пойду в два часа петь «Самсона». Еле дышу, в горле комок, все нервы напряжены. В темени как будто что-то постоянно горит. Веки тяжелые. Нет никакого желания делать что-либо. Боже мой, что же делать? Что за наказанье!

Не хочу больше надоедать тебе моими горестями.

Вечно твой Рико.

19 октября он пел Самсона на арене «Торео». Он очень пло­хо чувствовал себя и в телеграмме писал, что когда выходил на сцену, то молил, чтобы разразилась гроза. Но небо было совер­шенно чистым. Он вышел петь, даже не распевшись. К его большому удивлению, «все прошло хорошо».

Мехико

Понедельник, 20 октября 1919 года

16 часов

Моя дорогая Дора!

Каждую минуту я считаю оставшиеся дни. Еще три недели, и я навсегда буду с тобой.

...Твое письмо сразу же принесло мне облегчение. Я под­нялся наверх, где принял ванну и отлично пообедал. Пунцо приготовил хороший обед. Со мной обедали импресарио и Далила. Они просили меня спеть в концерте на следующей неде­ле. Они не объяснили, что это будет за концерт, и я ответил не­определенно. Как поживает наша Пушина? Не беспокоит ли тебя? Ты придумала имя? Что ты думаешь об именах: Фьора, Флора, Флорина, Флориана, Эрминлинда? У нас есть время, чтобы выбрать имя, если тебе не нравятся эти. Прощаюсь с то­бой, потому что меня ждут внизу. Нежно обнимаю. Твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

21 октября 1919 года

20 часов

Моя Дора!

Сегодня, проснувшись, привел себя в порядок и вышел прогуляться. Двое каких-то джентльменов буквально силой за­тащили меня к себе в машину и повезли кататься.

В двенадцать часов я пошел к парикмахеру, а в два был уже дома. Во время ланча за столом сидело восемь человек. Нас чет­веро и четверо джентльменов, пригласивших меня смотреть та­бачную факторию... В восемь часов я вернулся и нашел твое письмо. Почему ты не пишешь «целую»?

Я так люблю тебя, дорогая. Целую. До завтра. Доброй ночи. Твой Рико.

Букарелли, 85, Мехико

22 октября 1919 года 19.30

Моя милая Дора!

Пословица говорит, что хороший день начинается с хороше­го утра. Верно и обратное. Плохо начавшийся день так же пло­хо кончается. В половине десятого мы отправились в театр, где была приготовлена ложа, убранная цветами. Спектакль начал­ся, и в момент наибольшего успеха артистка-бенефициантка поблагодарила публику и предложила приветствовать великого певца - Карузо. Мне устроили грандиозную овацию. Я был вы­нужден подняться и поблагодарить публику. Мы оставались там до половины двенадцатого, после чего пошли домой. Ни музыкально, ни актерски ничего интересного не было. Плохие голоса, заурядные испанские танцы. Я переживал по двум при­чинам. Во-первых, болела голова, а во-вторых, жаль потерян­ного времени, которое я мог бы уделить тебе. Ты тоже была бы разочарована, если б оказалась там. В два часа я пришел в театр, где состоялась репетиция «Паяцев». В четыре часа обедал дома. Во время обедая разговаривал с одним джентльменом, который собирался писать статью обо мне. В пять часов я отправился к приятелю мистера Стефанини, чтобы прослушать его сестру и высказать свое мнение. Получилось нехорошо, потому что я сказал правду о голосе девушки. Она горько разрыдалась, по­ставив в очень затруднительное положение меня и всех присут­ствующих. Не представляю, как я вышел из этого положения, но все-таки вышел. Представь себе! Она хотела, чтобы я дал концерт в ее пользу, дабы она могла заплатить за учебу. Я чуть не подрался с ее братом, когда тот вдруг рассмеялся мне в лицо, выходя из дома. Я не понял, когда он сказал: «Мистер Карузо, вы не представляете, как я вам обязан», — но он объяснил, что теперь она не будет считать себя исключительно одаренной. Мы посмеялись и разошлись по домам. Дома я нашел два тво­их послания, касающихся анонимных писем. Я пришел в ярость и проклинал этого собачьего сына, который омрачает наше счастье. Это должно быть тот же самый человек, который и раньше присылал нам анонимные письма. Кто-то занимает­ся сочинением нелепостей, чтобы причинить нам боль и по­ссорить нас. Ерунда. Мы должны радоваться, что у нас много врагов. Это убеждает нас в том, что другие завидуют нашему положению и счастью. Конечно, все это сначала неприятно, но если подумать, почему люди так поступают, мы должны радо­ваться и смеяться над ними.

Не задумывайся над расходами для нашей дорогой Путины, которая свяжет нашу жизнь крепкой цепью. Малышу надо больше, чем взрослому. Она будет прелестна, и наше счастье будет еще большим. Твои письма, дорогая, очень интересны и милы. Со своими ошибками ты просто восхитительна. Ты на­ходишься в том же положении, что и твой Рико. Он не знает английского языка, но старается, чтобы его поняли. Ты пони­маешь меня? Да. Ты знаешь, почему? Потому что мы созданы друг для друга. Дети в глазах матери всегда прекрасны, и ты убе­дишься в этом, даже если другим она будет казаться безобраз­ной.

Скучаю ли я по тебе? О! Восхитительное создание!

Моя любовь принадлежит только тебе. Рико.

Мехико, Букарелли, 85

23 октября 1919 года 17 часов

Моя дорогая Дора!

Когда я читаю твои письма, мое сердце бешено колотится, и кажется, что оно готово бежать к тебе, чтобы рассказать о сво­ей любви. Но оно заперто и не может сделать этого, и я чувст­вую, как оно плачет и тоскует. Я сделаю все возможное, чтобы наша жизнь казалась нам раем. Мимми прислал письмо, но очень сухое. Это меня очень огорчает. Как ни печально, но дол­жен прощаться с тобой, чтобы что-нибудь сделать со своей го­ловой. Немного погодя я отправлю тебе телеграмму. Знаешь, сколько я уже заплатил за телеграммы? Тысячу песо, что со­ставляет пятьсот долларов, а если учесть и твои телеграммы, получается сумма в тысячу долларов. Могут сказать «расточи­тельство», но я так не считаю. Я заплатил бы много тысяч за то, чтобы быть сейчас с тобой. Знаешь, что я сделал, чтобы скорее приехать к тебе? Я заказал специальный вагон, который дове­зет меня без остановок от Ларедо до Нью-Йорка, что позволит выиграть целый день.

Миллион раз целую мою любимую. Рико.

23 октября в театре «Эсперанца» он пел в «Паяцах».

Мехико, 25 октября 1919 года 18 часов

Моя дорогая Дора!

Очень сожалею, что не смог написать тебе вчера. Начну с описания «Паяцев». В восемь часов я подъехал к театру и уви­дел, что фасад его убран цветами. Я прошел через служебный вход и вдруг заметил, что на моем пути в уборную в четыре ря-

да выстроились служащие театра, которые приветствовали ме­ня аплодисментами. Двери, ведущая в мою уборную и противо­положная, были украшены моими портретами, пальмовыми ветвями и цветами. Флаги, цветы, картины — все это было очень торжественно. Все улыбались, аплодировали и говорили: «Viva il nostro саго е amato tenore!» («Да здравствует наш дорогой и любимый тенор!»). Хористы, рабочие сцены и статисты были празднично одеты. Казалось, что приготовились встречать ко­роля. Перед «Паяцами» был небольшой концерт, но участво­вавшие в нем пели откровенно плохо. Все ждали начала оперы. Мы начали, и, как всегда, публика не понимала моих фраз, но была довольна. Я же не был удовлетворен, потому что чувство­вал, что между мной и слушателями нет полного контакта. Ду­маю, это произошло, во-первых, потому, что все особенно ожидали «Паяцев» и платили за билеты в три раза больше обычного. Во-вторых, потому, что концерт оказался так плох, а, в-третьих, потому, что меня раздражал ослик, впряженный в повозку. Так или иначе, но мы добрались до конца первого ак­та. Как я спел, не знаю, знаю только, что меня засыпали цвета­ми, летевшими из лож, партера и галереи, и что в зале стоял не­вообразимый шум. После пятого вызова я наконец стал пони­мать, что происходит: шум производила публика. Мужчины и женщины совершенно сошли с ума, стоя приветствовали меня и оглушительно кричали. Меня вызывали очень много раз. Я плохо почувствовал себя, видимо, оттого, что шум был очень силен и я был растроган приемом. Знаешь, о чем я тогда думал и кого искал в зале? Тебя. А тебя не было! Если бы ты сидела в зале, то, наверное, плакала бы от радости.

Мимми я написал в последнем письме то же, что и ты ему написала. Кажется, он не хочет учиться. Тем хуже для него. Я сделал все, что мог, и не моя вина, если он станет ослом. Мно­го ли сюрпризов ты мне приготовила? Надеюсь, что да.

Я люблю тебя. Доброй ночи. Рико.

26 октября на сцене, построенной на арене цирка, Энрико пел в «Аиде».

Мехико, 26 октября 1919 года 20.30

Моя дорогая Дора!

Пишу тебе после спектакля «Аида», прошедшего с огром­ным успехом. Опишу все по порядку. Сегодня прекрасный день и солнце очень сильно грело. Сцена была буквально зали­та солнцем. Лучи ослепляли, и было жарко, как в шведской бане

Пришлось зажмуриться, и поэтому я не видел дирижера. Бас (хуже любого хориста!) запел голосом, похожим на лай ста­рого пса. Все это меня нервировало. Я начал петь «Celeste Aida» («Милая Аида») с закрытыми глазами. В таком состоянии не­возможно петь хорошо. Я пел без подъема и лишь случайно до­пел арию до конца без происшествий. Мне аплодировали, но публика поняла, что я могу спеть лучше, и аплодисменты были не очень горячими. Во второй картине публика также без осо­бого энтузиазма принимала меня, хотя пел я хорошо. Кто-то сказал мне, что виноват в этом бас. Прошла сцена победы. На­ступила очередь сцены у Нила. Я вдохновился и овладел публи­кой. Зрители неистовствовали и много раз вызывали меня. Я не в состоянии описать реакцию публики. Кричали так, что, ду­маю, многие остались без голоса.

До завтра. Люблю тебя всей душой. Рико.

Букарелли, 85, Мехико

27 октября 1919 года

10.30

Моя обожаемая Дора!

Сейчас я чувствую себя хорошо, потому что беседую с моей Дорой, которую зову каждую минуту. Бывает, что губы неожи­данно для меня произносят: «Где ты, моя Дора?». Я никогда не отправляю тебе послания, не поцеловав его, а ты иногда забы­ваешь сделать это.

Сейчас нам надо экономить. Ты снова рассердилась на сво­его отца? Богу угодно, чтобы он был таким, и мы должны пови­новаться. Старик ужасен. Надо же иметь такой плохой харак­тер. Он, наверное, никогда ни к кому не был добр. Мне кажет­ся, он не задумывается над тем, что ему придется умирать. Мне жаль его.

Очень люблю тебя. Рико.

Букарелли, 85, Мехико

28 октября 1919 года 18 часов

Моя дорогая Дора!

В половине первого я отправился в итальянское консульст­во для получения визы. Произошла небольшая неувязка. Все учреждения здесь закрываются в час дня, и, прибыв в консуль­ство с небольшим опозданием, я послал Дзирато узнать, примут ли нас, а сам остался ждать в машине. Скоро он вернулся и ска­зал, что консул ждет меня. Поднимаясь по лестнице, я встретил консула или вернее вице-консула, который довольно грубо сказал, что уже второй час и учреждение закрыто. Я сразу же со­образил, что что-то произошло, и очень вежливо ответил этому маленькому зверьку (я называю его так, потому что он мал и безобразен): «Вы правы. Я приду днем. Точно в три». Дзирато нервничал. Он уже давно ведет себя странно, и я не понимаю, почему. Сам он говорит, что временами у него нет желания ра­ботать, и приписывает это изменчивости погоды. В три часа я вновь прибыл в консульство. Вице-консула нельзя было узнать — он стал мил и добр. Мы оба хотели объясниться, и он очень вежливо сказал, что не хотел регистрировать паспорт утром от­того, что человек, пришедший к нему (Дзирато), разговаривал очень громко и неучтиво. Я объяснил, что Дзирато объясняет­ся подобным образом, поскольку он несколько глуховат, и все окончилось хорошо. Что же касается Дзирато, то, если он будет продолжать так вести себя, с ним придется расстаться, как это ни прискорбно. Впрочем, возможно, он изменится.

На этой неделе я буду уже у американской границы, и можешь представить волнение, с которым я ожидаю дня встречи с тобой. Знаешьлиты, что круглые сутки я зову тебя? Я говорю: «Дора, где ты?» Никто не отвечает. Я расстраиваюсь, но говорю себе: «Она дома, но я слышу рядом ее шаги». Через неделю нас будут разде­лять только три дня. Доброй ночи. Сиди спокойно в кресле и по­зволь мне стоять на коленях около тебя и говорить о моей любви.

Я люблю тебя. Рико.

28 октября он спел в концерте, доход от которого пошел в «Фонд Образования» города Мехико, а 30-го — в «Манон Лес­ко» Пуччини. Его прощальное выступление состояло из третьего акта «Любовного напитка», третьего акта «Марты» и первого акта «Паяцев». После него он телеграфировал мне: «Каждая ария встречалась овацией, а после окончания публика устроила нечто совершенно невероятное. Присутствовало два­дцать пять тысяч человек. Я счастлив, что побывал здесь, узнал эту страну и ее восторженный народ, который постоянно вызы­вал во мне творческое волнение».

А затем Энрико приехал. Это было чудесно. Так как мы пи­сали обо всем каждый день, нам не надо было много рассказы­вать друг другу: мы начали жить с того момента, как встрети­лись. Все, что говорил Энрико, касалось настоящего или буду­щего, но не прошлого. Я никогда не встречала людей с таким уникальным качеством. Ведь повторение того, что уже извест­но, часто раздражает. Он привез мне различные подарки: белье, драгоценности, веера и кружева. Мне все нравилось, и скоро мы опять почувствовали себя так, как будто никогда не расставались. Фучито опять играл «Еврейку». Когда Энрико внезап­но появлялся в дверях и говорил: «А! Ты здесь, моя Дора!», я чувствовала себя невыразимо счастливой и не находила слов, чтобы объяснить ему, что он значит для меня. Единственное, что я могла сказать:

—  О, как бы я желала, чтобы ты был беден и пел не лучше, чем другие. Ты узнал бы тогда, как сильно я люблю тебя.