Энрико был, с одной стороны, живым человеком, а с другой — гением. Я всегда старалась понять, какая из этих сторон руко­водила им в каждом отдельном случае. Это не всегда мне удава­лось, а однажды привело к очень неприятному событию. Его ревность поражала меня. Когда мы поженились, он предупре­дил меня, чтобы в его отсутствии я ни с кем не встречалась.

—  Даже с друзьями моего брата? — спросила я.

— Даже, — ответил он, — потому что тебя могут с ними уви­деть люди, не знающие, кто они.

Я выполнила его желание, потому что оно не показалось мне необоснованным, а, кроме того, была рада сделать ему приятное.

Весной, еще до нашего отплытия в Италию, вместе с труп­пой «Метрополитен» Энрико выезжал на гастроли. Я была вме­сте с ним. Однажды вечером, после первого спектакля с уча­стием Энрико, двое его старых приятелей пригласили нас по­обедать и потанцевать. Вечер был очень хороший и теплый, яр­ко сияли звезды, и столы стояли на открытом воздухе под де­ревьями, на которых висели фонари. Мы сидели за столом с хо­зяином дома Джимми, крупным, толстым и веселым мужчи­ной, и его женой Фанни Мей, славной и такой же полной и ве­селой, как и ее муж, дамой. Я заметила, что оба они смотрели на Энрико с обожанием. После обеда, когда начал играть оркестр, меня внезапно охватило чувство робости и смущения.

Что я здесь делаю, — подумала я, — среди людей, которых яникогда раньше не видела, которые рассматривают меня и улыбаются мне только потому, что я жена величайшего тенора мира?

В этот момент Энрико пригласил меня танцевать. Я посмот­рела на него и... отказалась.

— Хорошо, потанцуем потом, — сказал он и пригласил Фан­ни Мей.

Я наблюдала за ними, но когда к ним присоединились дру­гие пары, смущение покинуло меня и я снова стала счастливой и спокойной. Хозяин дома пригласил меня, и я согласилась. Энрико увидел нас и сказал, что хочет поговорить со мной.

— Мы сейчас же пойдем домой.

— Но мы обидим хозяина.

— Это не имеет значения. Я так решил.

Я была озадачена. Когда мы вернулись в отель, он стал изли­вать свое недовольство:

— Почему ты стала танцевать с этим толстяком после того, как отказала мне?

— Но Энрико, он же твой друг.

— Он мне не друг, раз делает такие вещи. У меня нет друзей. А кто же я? Тебя больше интересует хозяин дома, чем я.

Он начал кричать. Я старалась все объяснить, но с каждым словом его гнев возрастал.

— Дело в том, что тебе неприятно быть женой Карузо, — вос­кликнул он.

Я залилась слезами. Он сразу же утих. Глаза его перестали го­реть гневом и наполнились слезами.

— Что я говорю? Что делаю? Я заставил тебя страдать!! — с этими словами он быстро подошел к стене и стал биться об нее головой. По его лицу потекли кровь и слезы. Я умоляла его ус­покоиться, но безрезультатно. Он зарыдал:

— Прости, прости меня, Дора!

Я умыла его, помогла лечь в постель и, сидя рядом с ним, ус­покаивала его, пока он не уснул. Тогда я поняла, что в этой сце­не ревности проявился Карузо-гений, которым руководила та же мощная сила, что сделала его величайшим артистом. Мы никогда больше не вспоминали об этом ужасном вечере.

Как-то позже он сказал мне:

— Я хотел бы, чтобы ты сильно потолстела, тогда никто не обращал бы на тебя внимания.

Сказав это, он тяжело вздохнул.

Каждый раз, когда Энрико приходил домой, он переодевал­ся и, если никого не ждал, больше не надевал костюма. Он носил темно-красную, зеленую или синюю куртку с поясом, се­рые шелковые брюки и рубашки с мягкими воротниками. Ко­гда мы поженились, я была поражена количеством и разнооб­разием его одежды и обуви. В одном из отделений его гардеро­ба находилось 80 пар разной обуви, в другом - 50 костюмов. На мой вопрос, зачем ему столько одежды, он отвечал, что это нужно по двум причинам. Во-первых, это нравится ему, а во- вторых, — другим. Через несколько дней после свадьбы мой отец прислал мне сундучок, содержавший все то, что я остави­ла дома. Там было лишь несколько книг и картин, два платья и зимнее пальто. Энрико вошел в комнату в тот момент, когда я разбирала свои вещи. Он взял пальто в руки.

— У тебя есть что-нибудь потеплее, например, меховое пальто?

—  Это хорошее и теплое пальто, — ответила я.

Он нежно сказал:

— У тебя будет все. А сегодня я хочу подарить тебе меховое пальто.

Днем мы пошли в магазин Джозефа на 5-й авеню. Я впервые попала в такое место. Мы вместе с хозяином уселись около не­большого помоста. Я была смущена, а Энрико спокоен, как обычно. Перед нами проходили манекенщицы в собольих, гор­ностаевых, бобровых и других шубах. Нам показали множество муфт и шляпок.

— Что тебе больше всего понравилось?

— Боже мой. Это все великолепно. Я и во сне не видела ни­чего подобного.

Молескиновое (кротовое) пальто мне показалось меньше по размеру, чем другие, и, решив, что оно должно меньше сто­ить, я указала на него.

— Да. Оно и мне нравится, — сказал Энрико и повернулся к хозяину.

—  Мы возьмем их все.

Так как я не разбиралась в вопросах моды, Энрико занимал­ся подбором моего гардероба и даже присутствовал на пример­ках. Он начал с того, что заказал для меня 69 туалетов: 15 выход­ных платьев, 12 повседневных, 8 костюмов, 6 домашних ком­плектов, 12 вечерних накидок, 4 пеньюара и 12 пижам.

Поскольку я бывала в опере дважды в неделю, причем долж­на была каждый раз надевать новое платье, мои выходные туа­леты менялись по нескольку раз за сезон. Целыми днями я разъезжала по магазинам и ателье. Я не могла выдерживать примерки больше часа. У меня кружилась голова от постоян­ных вращений, но портнихи были безжалостны и продолжали прикалывать булавки, что-то подрезать и задавать вопросы.

Как-то мне очень понравилась шляпа, в которой Энрико пел в «Риголетто». Тулья шляпы была сделана из красного вельвета, широкие поля отделаны синим сатином, а сбоку во­ткнуто белое страусовое перо. Примерно через месяц, когда я, выздоравливая после воспаления легких, еще находилась в по­стели, Энрико постучал в дверь и сказал:

— У меня есть подарок для тебя.

С ним вошли Марио и Энрикетта. У всех в руках были боль­шие коробки. В них оказались шесть шляп разного цвета, по­добных той, в которой он пел. Он хотел, чтобы я выходила в них на улицу, что я, конечно, и делала. Шляпы оказались мне не со­всем к лицу, и я с трудом подбирала к ним платья. Энрико так же расточительно покупал драгоценности, тщательно просмат­ривая все, предлагавшееся ему, чтобы выбрать именно то, что нужно. Через месяц большой ларец наполнился всякого рода драгоценностями. Они подбирались к туалетам и стали такой же простой принадлежностью к ним, как платки и перчатки. В стене нашей спальни находился сейф, секрет замка которого знали только мы с Энрико. Там хранились драгоценности и ме­шочки с золотом «на непредвиденные обстоятельства». Соби­раясь в оперу, я выбирала украшения и помещала ларец обрат­но в сейф. Театр находился в трех кварталах от нас. В середине первого акта я нередко начинала вспоминать, закрыла ли я сейф. В таких случаях, когда Дзирато приходил, чтобы прово­дить меня за кулисы, я просила его сходить домой. Если сейф оказывался открытым, я возвращалась, чтобы закрыть его, бес­покоясь в то же время, как бы Энрико не заметил моего отсут­ствия. Я чувствовала, что нехорошо ставить Дзирато в положе­ние, которое могло бы оказаться неудобным, если бы что-нибудь исчезло.

Энрико был безжалостен к певцам, которые просили про­слушать их, а без таких просьб не проходило и дня. Попадались хорошие голоса, но чаще случались плохие. Чаще всего прослу­шать их просили светские дамы. Я вспоминаю одну из них, ко­торая намеревалась пропеть ему весь свой репертуар — даже по­сле того, как Энрико сказал ей, что ее голос не годится для опе­ры.

— Но что же плохого в моем голосе? — домогалась она.

— Он слишком стерт, — откровенно сказал Энрико.

Однажды маркиза С. — восхитительно красивая женщина и ее муж пришли к нам. Энрико был знаком с ними еще в Ита­лии. Она выступала в Европе как профессиональная певица, а муж аккомпанировал ей. Они собирались дать концерт в «Принсесс Тиэтр» для избранной публики. С. говорила, что уверена в успехе, если придет Карузо. Мы пришли и сели в пер­вом ряду. Это был дневной концерт. Слушатели, преимущест­венно женщины, заволновались при виде Энрико. Многие, считая, что знакомы с ним, кивали ему и улыбались.

— Кто эти глупцы? - бормотал он.

Сцена была заставлена пальмами, там же находились рояль и высокий итальянский стул. Маркизу встретили аплодисмен­тами. Одетая в черное бархатное платье, длинное и плотно об­легавшее ее фигуру, она прошла к стулу и села. У нее были шел­ковистые черные волосы, обрамлявшие белое лицо, праксителевские нос и рот, большие голубые глаза. На коленях она дер­жала муфту. Ее невысокого роста муж что-то шепнул ей и исчез за роялем. Затем она начала петь произведения Дебюсси. Слу­шатели сидели как загипнотизированные. Все, кроме Энрико. Он смотрел по сторонам и тер нос ручкой своей трости. После концерта ее муж встретил нас в фойе. Он весь дрожал от волне­ния.

— Пойдемте со мной, — сказал он, — ее ждет толпа, но она хо­чет видеть вас.

— Я иду домой, — ответил Энрико.

— Но...

— Я иду домой, — еще раз сказал Энрико и мимоходом доба­вил: — Приходите к нам обедать.

За обедом Энрико смеялся и говорил без умолку, не упоми­ная о концерте. Во время кофе маркиза не выдержала и спроси­ла, какого он мнения о ее выступлении.

— Самого лучшего, — ответил Энрико, не задумываясь, — вы имели огромный успех.

— Но что вы можете сказать обо мне?

— Вы были очень эффектны - и... стул и... муфта и... все. Вы всем очень понравились.

— Ну, а голос, пение?

Энрико сразу изменился.

— Вы хотите знать мнение Карузо-артиста или Карузо-товарища?

Высоким от волнения голосом она ответила:

— Конечно, артиста.

— Хорошо, я скажу. Вы не должны петь, потому что не знае­те, как это делается.

Она пришла в ярость.

— Как вы можете говорить такое? Я училась семь лет у Жана де Решке!!

— Значит, мадам, вы оба зря тратили время в течение этих семи лет. У вас нет голоса, и вы не умеете петь. Но вы будете ан­гажированы, потому что у вас превосходная внешность.

Она сразу же встала из-за стола и ушла. На следующий день к нам пришли миссис Бельмонт и миссис Реджинальд де Ковен. Они были на концерте и хотели знать мнение Энрико, чтобы в случае, если тот отзовется положительно, пригласить маркизу петь в их домах.

— Она очень эффектна и имела большой успех, — сказал Эн­рико, — вы не ошибетесь, если пригласите ее.

Гости сказали, что думают так же, и ушли.

— Видишь, Дора, она обеспечена работой. Но как она не могла понять, что я ничего не хотел говорить о концерте. Она заставила меня причинить ей боль, но в противном случае ста­ла бы говорить всем, что я похвалил ее пение, а ведь могли най­тись люди, разбирающиеся в пении, которые сказали бы, что Карузо глупец, который не может отличить хорошего голоса от плохого. Этого не может допустить мое профессиональное са­молюбие. Когда настаивают, я всегда говорю правду.

Вокруг имени Карузо было создано много легенд, число ко­торых все время увеличивалось. Некоторые из них были фанта­стичны, иные правдивы, другие содержали лишь долю правды. Меня часто спрашивали, справедливы ли они, и я привожу здесь ответы на ряд таких вопросов.

Энрико имел рост 5 футов 9 дюймов (175 см) и весил 175 фунтов (79 кг). (Он был на полдюйма выше, чем я).

У него был кремовый цвет лица без румянца на щеках.

Волосы его были черными, жесткими и прямыми.

Он был плотного сложения, но не мускулист.

Его руки были большими и сильными, а ступни ног — широ­кими и короткими.

Он не мог бегать из-за дефекта ахиллесова сухожилия.

Он принимал ванну два раза в день.

В повседневной жизни он не применял пудры, только на сцене.

Он пользовался парфюмерией марки «Сагоп»; обходил все комнаты с пульверизатором, разбрызгивая духи.

После каждого спектакля он весил на три фунта (1.5 кг) меньше, чем до него.

В течение дня он никогда не отдыхал лежа.

Он не ездил верхом, не играл в гольф или теннис, не ходил много пешком и не занимался утренней гимнастикой.

Он никогда не учился управлять автомобилем.

Он не переедал.

Он никогда не съедал во время ланча 5 тарелок спагетти! Его ланч состоял из овощного супа с цыплячьим мясом и салата.

С любым блюдом он ел хлеб, но только корки.

Он не брал в рот шоколада и шоколадных конфет.

Он любил мороженое, особенно крем-брюле.

Любой зелени он предпочитал укроп.

Он не пил пиво, виски, молоко и чай, но выпивал в день 2-3 бутылки минеральной воды. Иногда он пил немного вина.

Он никогда не жевал жевательную резинку.

Он выкуривал в день две пачки египетских сигарет (всегда с мундштуком).

Он любил детей и собак.

В городе он не держал домашних животных.

На вилле в Синье ни одна птица не сидела в клетке.

В своих владениях он не позволял стрелять певчих птиц.

Ни зеркала, ни бокалы не раскалывались при звуках его го­лоса, как это утверждали.

Когда он хорошо чувствовал себя, то ложился спать в пол­ночь и спал восемь часов.

Он не дебютировал в качестве баритона.

Он никогда не прибегал к услугам клаки, хотя был в хороших отношениях с главой клаки «Метрополитен» — старым Ско­лом.

Он пел только в одном любительском спектакле. Это была «Сельская честь» — спектакль, состоявшийся в 1892 году в Не­аполе.

Он всегда сохранял итальянское подданство.

Он предпочитал жизнь в Америке жизни в какой-либо дру­гой стране.

Сильные головные боли, которые беспокоили Энрико три ме­сяца тому назад в Мексике, с января снова стали докучать ему. Они не были ежедневными, но достаточно частыми, чтобы дер­жать его нервы в постоянном напряжении. На беду в это время он должен был петь по утрам. Ему приходилось рано вставать, петь упражнения, приводить в порядок горло, надевать костюмы, ко­торых он не любил. Однажды утром, когда ему предстояло петь в «Уолдорфе», он проснулся с сильнейшей головной болью. Вены на его висках вздулись, пульсация шейных артерий была так силь­на, что голова дрожала. Он перепробовал десяток воротничков, прежде чем подобрал подходящий. В конце концов он сказал:

— Мне надо лечь.

Глаза его были воспалены и полузакрыты. Дзирато держал лед у запястья, но это не помогало.

Может, позвонить в дирекцию? — шепнула я Дзирато.

Он отрицательно покачал головой. Энрико немедленно поднялся.

— Идемте. Я должен петь.

Когда он вышел на сцену, на его лице не отражалось и тени страдания. Он спел всю программу и еще несколько вещей на бис. Наконец он сказал:

— Спасибо. Больше я не могу петь. Я не завтракал и поэтому голоден.

Это интимное заявление растрогало публику. Великий пе­вец стал как бы близким знакомым каждого слушателя, я слы­шала, как, уходя, одна женщина сказана:

Не правда ли, он очарователен?

— Он так мил, и мне кажется, будто я его хорошо знаю, — от­ветила ее спутница.

Энрико искусно скрыл от публики свое плохое состояние, и никто ничего не заметил.

В конце апреля ему предстояло отправиться на два месяца на Кубу, чтобы петь в Гаване. Я не могла поехать с ним, потому что Глория была слишком мала для такого путешествия, а оставить ее одну мы не могли. Накануне его отъезда мы завтракали в ка­зино в Центральном парке. Я обратила внимание на большой открытый «Паккард» — прекрасный автомобиль серого цвета. После завтрака я ждала Энрико в парке, пока он расплачивал­ся. Парк был очень красив в эту пору, и мы немного погуляли, прежде чем идти домой. У входа в наш отель стоял автомобиль.

— Посмотри, — сказала я, когда мы подошли к отелю, — это тот самый «Паккард», который я видела у казино.

Он твой, — сказал Энрико, — я купил его после завтрака.

12 тысяч долларов, предложенные Энрико владельцу маши­ны, убедили того продать ее.

В день отъезда я вошла рано утром в студию и увидела там Энрико, державшего на коленях Глорию. Фучито играл на роя­ле, а Энрико отбивал такт рукой девочки.

— Я учу ее песне «О, мистер Пайпер» — о волшебной короле­ве.

Он начал вполголоса напевать. Глория была очень довольна.

Ты видишь, ей нравится голос отца.

Дочери исполнилось тогда три месяца.