Что не танцуете?

На кухне он налил себе еще выпить и поглядел на спальный гарнитур во дворе. Голые матрасы. Простыни в полоску сложены на шифонере, рядом с двумя подушками. А в общем-то всч почти так же, как в спальне: тумбочка и лампа с его стороны, тумбочка и лампа с ее стороны.

Его сторона, ее сторона.

Он поразмышлял над этим, потягивая виски.

Шифонер стоял в нескольких шагах от кровати, в ногах. Сегодня утром он вытряхнул все из его ящиков в картонные коробки, и коробки теперь стояли в гостиной. Переносной обогреватель - возле шифонера. Ротанговое кресло с подушечкой ручной работы в изножье кровати. Алюминиевый набор кухонной мебели занимал часть проезда. Желтая муслиновая скатерть - великоватая, дареная свисала со стола. На столе стоял горшок с цветком, коробка со столовым серебром и проигрыватель, тоже дареные. Большой подвесной телевизор отдыхал на кофейном столике, а в нескольких шагах от него располагались диван и торшер. Письменный стол подпирал гаражную дверь. На нем поместилась кое-какая утварь, стенные часы и два офорта в рамах. Коробка со стаканами, чашками, тарелками, каждый предмет тщательно завернут в газету, тоже стояла в проезде. Сегодня с утра он выгреб все из шкафов, и теперь весь скарб был выставлен на двор, кроме трех коробок в комнате. Он протянул удлинитель и подключил все. Вещи работали не хуже, чем дома.

Порой притормаживала машина. Люди глазели, но никто не останавливался.

Ему пришло в голову, что он тоже не стал бы.

- Наверное, мебель распродают, - сказала девочка мальчику.

Девочка и мальчик хотели обставить маленькую квартирку.

- Давай посмотрим, сколько за кровать хотят, - предложила она.

- И за телик, - сказал он.

Мальчик заехал в проезд и остановил машину перед кухонным столом.

Они вышли из машины и стали рассматривать вещи. Девочка пощупала муслиновую скатерть, мальчик воткнул в розетку блендер и поставил на "фарш", девочка взяла настенное блюдо, мальчик включил и чуть-чуть поднастроил телевизор.

Потом сел на диван посмотреть. Закурил, огляделся, кинул спичку в траву.

Девочка села на кровать. Стянула туфли и откинулась на спину. Казалось, она сейчас увидит звезду.

- Иди сюда, Джек. Попробуй кровать. Возьми вон там подушку.

- Ну и как? - спросил он.

- Попробуй.

Он оглянулся. В доме было темно.

- Неудобно как-то, - сказал он. - Лучше посмотри, вдруг кто-нибудь дома.

Она попрыгала на кровати.

- Сперва попробуй, - сказала она.

Он лег на кровать и положил под голову подушку.

- Ну, как тебе? - спросила она.

- Мне жестко, - ответил он.

Она повернулась на бок и положила ладонь ему на щеку.

- Поцелуй меня, - сказала она.

- Давай встанем, - сказал он.

- Поцелуй меня, - сказала она.

Она закрыла глаза. Обняла его.

Он сказал:

- Я посмотрю, есть ли кто дома.

Но сам просто сел и стал делать вид, что смотрит телевизор.

В других домах по всей улице зажигались огни.

- А правда, было бы забавно... - начала девочка и улыбнулась. И не договорила.

Мальчик засмеялся, но без видимой причины. Без видимой причины включил лампу на тумбочке.

Девочка отмахнулась от комара, а мальчик тем временем встал и заправил рубаху.

- Посмотрю, вдруг кто дома, - сказал он. - Наверное, никого. Но если что узнаю, сколько хотят за вещи.

- Сколько ни попросят, скидывай десятку, не помешает, - посоветовала она. - Кстати, у них, наверное, несчастье или что-то типа того.

- Телик неплохой, - сказал мальчик.

- Спроси, сколько, - сказала девочка.

Мужчина шел по тротуару с пакетом из магазина. Сэндвичи, пиво, виски. Он увидел машину в проезде и девочку на кровати. Увидел включенный телевизор и мальчика на бордюре.

- Здрасьте, - сказал мужчина девочке. - Кровать нашли. Хорошо.

- Здрасьте, - отвентила девочка и встала. - Я просто попробовала. - Она похлопала по кровати. - Неплохая кровать.

- Хорошая кровать, - сказал мужчина и поставил пакет, вынул пиво и виски.

- Мы думали, тут никого, - сказал мальчик. - Нас интересуют кровать и, может быть, телик. Может, еще стол письменный. Сколько вы хотите за кровать?

- Думаю, за кровать - пятьдесят.

- А за сорок отдадите? - спросила девочка.

- Отдам за сорок.

Он взял из коробки стакан. Открыл виски.

- А за телик? - спросил мальчик.

- Двадцать пять.

- Отдадите за пятнадцать? - спросила девочка.

- Сойдет и пятнадцать. Могу отдать и за пятнадцать, - ответил мужчина.

Девочка посмотрела на мальчика.

- Так, ребятки, надо вам выпить, - произнес мужчина. - Стаканы - тут в коробке. А я присяду. Присяду на диванчик.

Мужчина сел на диван, откинулся на спинку и стал смотреть на девочку и мальчика.

Мальчик нашел пару стаканов и разлил виски.

- Хватит, - сказала девочка. - Мне лучше с водой.

Она взяла стул и села к столу.

- Вода там, в кране, - сказал мужчина. - Вон тот кран поверни.

Мальчик вернулся с разбавленным виски. Прокашлялся и сел к столу. Усмехнулся. Но пить не стал.

Мужчина уставился в телевизор. Он допил свой стакан, налил новый. Потянулся включить торшер. Сигарета выпала у него из пальцев и завалилась в диван.

Девочка помогла ее достать.

- Так что ты хотела? - спросил мальчик девочку.

Он вынул чековую книжку и держал ее у губ, как бы раздумывая.

- Я хочу письменный стол, - сказала девочка. - Стол сколько?

Мужчина отмахнулся от неуместного вопроса.

- Сколько дадите?

Он смотрел, как они сидят за столом. Что-то было у них в лицах, на которые падал свет торшера. Что-то милое или отвратительное. Не описать.

- Выключу-ка я телевизор и поставлю пластинку, - сказал мужчина. Проигрыватель тоже продается. По дешевке. Ваши предложения?

Он налил еще виски и открыл пиво.

- Все продается, - сказал мужчина.

Девочка протянула стакан, и мужчина налил.

- Спасибо, - сказала она. - Вы очень славный, - сказала она.

- Тебе уже в голову ударило, - сказал мальчик. - Мне ударило. - Он поднял свой стакан и поболтал его.

Мужчина допил, налил еще, а потом отыскал коробку с пластинками.

- Выбирай, - сказал он девочке и подал ей пластинки.

Мальчик выписывал чек.

- Эту, - сказала девочка, вытащив что-то наугад, поскольку названия на пластинках ей ни о чем не говорили. Она встала из-за стола, села снова. Ей не сиделось на месте.

- Я выписываю на наличные, - сказал мальчик.

- Ну еще бы, - сказал мужчина.

Они выпили. Послушали музыку. А потом мужчина переменил пластинку.

Что, ребята, не танцуете? - решил сказать он и сказал:

- Что не танцуете?

- Да ну как-то, - сказал мальчик.

- Давайте, - сказал мужчина. - Двор мой. Хотите - танцуйте.

Обхватив друг друга руками, прильнув друг к другу, девочка и мальчик двигались по проезду. Она танцевали. А когда пластинку перевернули, танцевали опять, а когда кончилась и эта сторона, мальчик сказал:

- Я пьяный.

Девочка ответила:

- Ты не пьяный.

- Ну пьяный же, - сказал мальчик.

Мужчина перевернул пластинку, а мальчик сказал:

- Я пьяный.

- Потанцуй со мной, - сказала девочка мальчику, а потом - мужчине, и когда тот встал, пошла к нему, широко раскинув руки.

- Там люди, они смотрят, - сказала она.

- И ладно, - ответил мужчина. - Я у себя дома, - сказал он.

- Пускай смотрят, - сказала девочка.

- Точно, - сказал мужчина. - Они думали, что здесь уже всего насмотрелись. Но такого-то не насмотрелись, правда?

Он почувствовал на шее ее дыхание.

- Надеюсь, твоя кровать тебе нравится, - сказал он.

Девочка закрыла и открыла глаза. Она прижалась щекой к его плечу. Притянула мужчину ближе к себе.

- У тебя, наверное, несчастье или что-то типа того.

Несколько недель спустя она рассказывала. Этому мужику было за сорок. Все вещи у него стояли прямо во дворе. Честно. Мы там так нарезались и танцевали. В проезде прямо. Господи. Не смейтесь. Он крутил нам пластинки. Посмотрите проигрыватель - хлам. Старикан его нам отдал. Вместе с пластинками этими заезженными. Хочешь поглядеть на эту требуху?

Она говорила и говорила. Рассказала всем. Но там было что-то еще, и она пыталась высказать его.

Прошло время, и она перестала пытаться.

 

Видоискатель

Безрукий позвонил мне в дверь, чтобы продать мне фотографию моего дома. Если б не хромированные крюки - обычный на вид мужик, в районе пятидесяти.

- Как вы потеряли руки? - спросил я после того, когда он сказал, зачем пришел.

- Это другая история, - ответил он. - Так будете брать карточку или нет?

- Зайдите, - сказал я. - Я только что кофе сделал.

К тому же, я только сделал желе. Но безрукому про это не сказал.

- Можно, я туалетом воспользуюсь? - спросил безрукий.

Мне хотелось посмотреть, как он будет держать чашку.

Я понял, как он держит фотоаппарат. Старый "Полароид", большой и черный. Аппарат был пристегнут у него к кожаным лямкам, которые перехлестывали плечи и сходились за спиной6 вся эта конструкция и крепила аппрат на груди. Он стоял на тротуаре у вас перед домом, находил его в видоискателе, нажимал на рычажок, и выползала карточка.

Я, видите ли, смотрел в окошко.

- Где, вы говорите, у вас туалет?

- Там, направо.

Согнувшись, скрючившись, он выпутался из лямок. Положил аппарат на диван и оправил пиджак.

- Можете посмотреть пока.

Я взял у него фотографию.

Маленький клочок газона, проезд, дверь гаража, крыльцо, окно веранды, окно, в которое смотрел я, кухонное.

На кой мне нужна фотография этой трагедии?

Я всмотрелся получше и увидел свою голову - свою голову - там, в кухонном окне.

И то, что я себя увидел вот так, заставило меня задуматься. Задумаешься тут, скажу я вам.

Я услышал грохот сливного бачка. Безрукий шел по коридору, застегивая молнию и улыбаясь, одним крюком поддерживал пояс, другим заправлял рубаху.

- Что скажете? - спросил он. - Нормально? Я лично думаю, неплохо получилось.

Что я - не знаю, что делаю? Скажем прямо, тут без профессионализма делать нечего.

Он почесал в паху.

- Вот кофе, - сказал я.

Он спросил:

- Ты тут один, да?

Заглянул в гостиную. Покачал головой.

- Тяжко, тяжко, - произнес он.

Сел рядом с фотоаппаратом, вздохнув, откинулся на спинку и улыбнулся, будто знал что-то, чем не собирался со мной делиться.

- Пей кофе-то.

Я пытался придумать, что бы сказать.

- Тут трое пацанов приходили, предлагали мне адрес крупно на бордюре написать.

Хотели за это доллар. Ты про них ничего не знаешь, правда?

Заход издалека. Но смотрел я на него как ни в чем не бывало.

Он наклонился вперед с важным видом, чашка балансировала между крюков. Он поставил ее на стол.

- Я работаю в одиночку, - сказал он. - Так всегда было, так и останется. О чем ты говоришь? - сказал он.

- Пытался найти связь, - ответил я.

У меня болела голова. Я знаю, что кофе от этого не помогает, но иногда помогает желе. Я взял в руки карточку.

- Я был на кухне, - сказал я. - Обычно я в комнатах.

- Все время так, - сказал он. - так они что, взяли от тебя и свалили, да? Ты вот на меня посмотри. Я работаю в одиночку. Ну и что скажешь? Возьмешь карточку?

- Возьму, - ответил я.

Я встал и собрал чашки.

- Конечно, возьмешь, - сказал он. - Вот я - у меня комната в городе.

Нормально. Сажусь на автобус в пригород, поработаю, еду обратно. Понимаешь? Эй, да у меня тоже когда-то были дети. Совсем как у тебя, сказал он.

Я постоял с чашками. Посмотрел, как он пытается встать с дивана. Сказал:

- Вот они мне что устроили.

Я внимательно посмотрел на его крюки.

- Спасибо за кофе и за туалет. Сочувствую.

Он поднял и опустил крюки.

- Покажи, - сказал я. - Покажи, на сколько. Сними еще меня и дом.

- Не получится, - сказал безрукий. - Не вернутся они.

Но я помог ему впрячься в лямки.

- Я могу тебе дать расценки, - сказал он. - Три за доллар. - И добавил: - Если еще понизить, мне в убыток пойдет.

Мы вышли на улицу. Он настроил диафрагму. Сказал мне. Где встать, и мы приступили к делу. Мы двигались вокруг дома. Методично. Иногда я смотрел в сторону, иногда прямо перед собой.

- Хорошо, - говорил он. - Хорошо, - говорил он, пока мы не обошли весь дом и не оказались снова перед входом. - Здесь уже на двадцатку. Хватит.

- Нет, - ответил я. - Еще на крыше, - сказал я.

- Господи, - сказал он. Огляделся по сторонам. - Всяко, - сказал он. - Это ж совсем другой разговор.

Я сказал:

- Всем кагалом, все до единого. Свалили.

- Ты глянь, - сказал безрукий и снова поднял свои крюки.

Я вошел внутрь и взял стул. Поставил его под гаражную дверь. Но все равно его не хватало. Я подтащил деревянный яшик, взгромоздил его на стул.

На крыше было неплохо.

Я встал и огляделся. Помахал, и безрукий помахал в ответ своими крюками.

И тут я их увидел, эти камешки. Будто каменное гнездышко на колпаке над каминной трубой.

Вы детвору знаете. Знаете, как они зашвыривают камни, думают, что один провалится в трубу.

- Готов? - крикнул я, взял камень и подождал, пока он возьмет меня в видоискатель.

- О'кей! - крикнул он.

Я занес руку и крикнул:

- Давай! - Я зашвырнул эту сволочь как можно дальше.

- Не знаю, - услышал я его крик. - Я в движении не снимаю.

- Еще раз! - заорал я и взял другой камень.

 

Мистер Hеси-Кофе и мистер Hа-Все-Руки

Повидал я всякого. Собирался к матери, пожить несколько дней. Но только забрался на верхнюю площадку лестницы, вижу - она на диване целуется с мужчиной. Стояло лето. Двери настежь. Молотил телевизор. Вот такое я, например, повидал.

Моей матери 65. Она ходит в клуб холостяков. Все равно, тяжело. Я стоял, держась за перила, и смотрел, как ее целует мужчина. Она тоже его целовала, и молотил телевизор.

Сейчас как-то легче. Но в то время, когда моя мать отвязывалась, я вылетел с работы. Дети с ума посходили, жена как сбесилась. Тоже отвязывалась. Парень, с которым она встречалась, был безработным авиакосмическим инженером; они познакомились в обществе Анонимных Алкоголиков. Он тоже был с приветом.

Его звали Росс, и у него было шестеро детей. Хромой, потому что первая жена в него стреляла.

Не знаю, о чем мы только думали в те дни.

Вторая жена этого типа пришла и ушла, но стреляла в него первая, потому что не платил алименты. Теперь-то я желаю ему только хорошего. Россу. Вот же имечко! Но тогда все было иначе. В те дни я угрожал оружием. Говорил жене:

- Думаю купить смит-и-вессон. - Да так и не купил.

Росс был коротышкой. Но не слишком маленький. Носил усы и всегда был в пуловере на пуговицах.

Жена его как-то посадила. Уже вторая. Я узнал от своей дочери, что моя жена внесла за него залог. Моей дочери Мелоди это нравилось не больше, чем мне. Этот залог, то есть. Не скажу, что Мелоди была на моей стороне. Она не принимала ни чью сторону, ни мою, ни матернину. Просто речь шла о серьезных деньгах, и если что-то досталось Россу, Мелоди досталось бы на столько же меньше. Так что Росс был у Мелоди на плохом счету. К тому же, ей не нравились его ребятишки и то, что их у него так много. Но в общем-то, говорила Мелоди, Росс был ничего.

Он ей один раз даже гадал.

Этот Росс все время что-нибудь чинил теперь, когда остался без работы. Но я как-то снаружи видел его дом. Полный бардак. Кругом хлам. Во дворе стояло два разобранных "плимута".

Когда у них все только начиналось, моя жена заявила, что он собирает старинные машины. Это ее слова - "старинные машины". А на самом деле две трахомы.

Я ему дал кличку "Мистер На-все-руки". Однако у нас было что-то общее - у меня с Россом. И не только одна женщина. Например, он не мог починить телевизор, когда тот сходил с ума, и у нас не было картинки. Я тоже не мог. Звук идет, а картинки нет. Если надо было узнать новости, мы садились вокруг пустого экрана и слушали.

Росс и Мирна познакомились, когда Мирна пыталась бросить пить. Она ходила на собрания где-то раза три-четыре в неделю Я сам то ходил, то не ходил. Но когда Мирна повстречалась с Россом, я не ходил и пил уже пятый день. Мирна ездила на собрания, а после заезжала домой к Мистеру На-все-руки: готовила ему и убирала.

От деток его в этом смысле толку не было. Никто палец о палец не ударял в доме у Мистера На-все-руки, кроме моей жены, когда она там бывала.

Все это творилось не очень давно, года три назад. Это было что-то в те дни.

Я оставил мать целоваться со своим мужчиной на диване и поехала покататься.

Когда я вернулся домой, Мирна сделала мне кофе.

Она пошла на кухню его делать, я дождался, пока польется вода. Потом полез под подушку за бутылкой.

Может быть, Мирна его и любила. Но и у него кое-что на стороне было двадцатидвухлетняя штучка по имени Биверли. Мистер На-все-руки неплохо устроился для коротышки с пуловере на пуговицах.

Ему было где-то около 35-ти, когда он пошел под откос. Потерял работу, взялся за бутылку. Я его высмеивал, бывало, при удобном случае. Но теперь больше не высмеиваю.

Бог тебя спаси и сохрани, Мистер На-все-руки.

Он говорил Мелоди, что работал над лунными запусками. Сказал, что с астронавтами дружит. Обещал познакомить с астронавтами, когда те приедут в город.

Современное у них предприятие - то, где Мистер На-все-руки работал раньше. Я видел. Столовые самообслуживания, буфеты для руководства и все такое. Мистер Неси-кофе в каждом кабинете.

Мистер Неси-кофе и Мистер На-все-руки.

Мирна говорит, что он интересовался астрологией, аурами, И-Цзином такими делами. Не сомневаюсь: он был вполне умен и интересен, этот Росс, как и большинство наших бывших друзей. Я сказал Мирне, что точно знаю иначе он бы ей не был дорог.

Мой отец умер пьяный во сне, восемь лет назад. Это случилось в пятницу. В полдень, и ему было 54. Вернулся домой с работы, с лесопилки, достал из морозильника колбасы себе на завтрак и открыл кварту "Четырех Роз".

Мать сидела за тем же столом в кухне. Пыталась написать письмо своей сестре в Литтл-Рок. В конце концов, отец встал и пошел в спальню. Мать рассказывала, что он никогда не говорил "спокойной ночи". Да и утро, как-никак, было.

- Киса, - сказал я Мирне вечером, когда она вернулась домой. - Давай немного пообнимаемся, а потом ты соорудишь нам симпатичный ужин.

Мирна сказала:

- Мой руки.

 

Беседка

Утром она мне наливает виски на живот и слизывает. А после обеда пытается выброситься из окна.

Я ей:

— Холли, сколько можно? Хватит уже.

Сидим на диване в одном из верхних «люксов». Свободных номеров сколько угодно — выбирай любой. Но нам был нужен «люкс», чтоб можно было ходить и разговаривать. Поэтому закрыли мы контору мотеля в это утро и пошли наверх, в «люкс».

Она мне:

– Дуэйн, это меня убивает.

Пьем «Тигер'с» с водой и льдом. С утра до после обеда мы немного поспали. Потом она вылезла из постели и пригрозила, что кинется из окна в исподнем. Пришлось ее держать. Мы всего‑то на втором этаже. Но все‑таки.

— С меня хватит, — говорит. — Я больше не выдержу.

Прижимает щеку рукой, закрывает глаза. Мотает головой взад–вперед и мычит сквозь зубы.

Легче сдохнуть, чем смотреть на нее такую.

— Чего не выдержишь? — спрашиваю, хотя и сам знаю, конечно.

— Не буду я тебе снова разжевывать, — говорит. — Я себя потеряла. Я гордость потеряла. Я ведь гордая была.

Она красивая, чуть–чуть за тридцать. Высокая и черноволосая, и зеленоглазая — единственная баба с зелеными глазами, которую я знаю. В прежние денечки я говорил ей всякое про ее заленые глаза, а она отвечала, что раз у нее зеленые глаза, она знает, что жизнь у нее будет особая.

Как будто я не знал!

Так мне жутко от всех этих дел.

Слышно, как внизу в конторе трезвонит телефон. Весь день надрывается. Даже когда дремал, я его слышал. Открываю глаза и гляжу в потолок, и слушаю, как он звонит, и дивлюсь, что же это с нами творится.

Хотя, может, мне лучше глаза в пол упереть.

— Душа вся вымотана, — говорит она. — Как камень стала душа. Никуда я не гожусь. Вот что хуже всего — никуда я не гожусь.

— Холли, — говорю.

Поначалу, как мы сюда переехали, стали работать управляющими, думали — выкарабкаемся. Жилье бесплатно, плюс коммунальные услуги, плюс три сотни в месяц. Такое на дороге не валяется.

Холли вела документы. С цифрами у нее хорошо, и большинство клиентов селила она. Она людей любит, и они ее тоже любят. Я убирал территорию, стриг траву, подрезал кусты, бассейн чистил, ремонтировал по мелочи.

Первый год все было нормально. По ночам я еще в одном месте подрабатывал. Поднимались на ноги. Строили планы. А потом как‑то утром, я не знаю… Я как раз клал плитку в ванной в одном номере, тут заходит эта горничная, мексиканочка, убираться. Холли сама же ее и наняла. Я, в общем‑то, девчоночку и не замечал до того, хотя словом перебрасывались, когда виделись. Она меня, помню, «мистер» называла.

Короче, то да сё.

Словом, после того утра стал я ее замечать. Девчоночка была такая аккуратненькая, зубки ровненькие, белые. Я, бывало, все на ее рот глядел.

Стала она меня называть по имени. Однажды утром менял прокладку на кране, и она заходит — и телевизор врубает, как горничные любят. В смысле, когда убираются. Я бросил, что делал, и вышел из ванной. Она удивилась, когда меня увидела. Улыбается, меня по имени называет. Только она его выговорила — мы в постели.

— Ты и сейчас гордая, Холли, — говорю. — Ты все равно номер первый. Перестань, Холли.

Она мотает головой.

— Что‑то во мне умерло, — отвечает. — Долго это тянулось, но что‑то умерло. Ты что‑то загубил. Как ножом зарезал. Всё теперь такая грязь.

Она допивает свой стакан. Начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.

Наливаю по новой и выглядываю в окно. Две машины с нездешними номерами припаркованы у конторы, водители стоят под дверью, разговаривают. Один заканчивает что‑то говорить другому, оглядывается на корпуса и вытягивает подбородок. Там же стоит баба, прилипла лицом к стеклу, ладошку приложила козырьком, заглядывает внутрь. Дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

Даже вот только что, когда мы этим занимались, ты думал о ней, — говорит Холли. — Дуэйн, это больно.

Берет стакан, который я ей протягиваю.

— Холли, — говорю.

— Это правда, Дуэйн, — говорит. — Ты даже со мной не спорь, — говорит.

Она ходит взад–вперед по комнате в трусиках и бюстгальтере со стаканом в руке.

Мне:

— Ты пошел на сторону. Ты доверие убил.

Становлюсь на колени, начинаю упрашивать. А сам думаю о Хуаните. Это жутко. Не знаю, куда я качусь, да и все остальные на свете тоже не знают.

Я ей:

— Холли, солнышко, я тебя люблю.

На стоянке кто‑то наваливается на клаксон, умолкает и снова наваливается.

Холли вытирает глаза. Говорит:

— Налей мне. Здесь одна вода. Пускай жмут на свои вонючие бибикалки. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

— Не надо в Неваду, — говорю. — Ты несешь бред, — говорю.

— Ничего не бред, — отвечает она. Невада — это совсем не бред. Можешь оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.

— Холли, — говорю.

— Что Холли! — говорит.

Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.

— Еще плесни мне, сукин ты сын, — говорит она. Говорит: Заебали своими бибикалками. Пусть в «Травелодже» блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается? Еще плесни, сукин ты сын.

Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.

Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой, и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.

Я разливаю остатки «Тигерса», кидаю лед и добавляю воды.

Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.

Говорит:

— Ты делал это с ней в кровати?

Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось. Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.

Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.

— Дуэйн? — говорит она.

— Холли?

Мое сердце стучит медленнее. Я жду.

Холли была моей единственной настоящей любовью.

Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где она работала, и закрывал за собой дверь.

Но в осномном все происходило в 11–ом. Одиннадцатый был у нас счастливым номером.

Мы делали все нежно, но быстро. Было нормально.

Холли могла, наверное, нас вычислить. По–моему, ей и стараться бы особо не пришлось.

Я‑то, я подрабатывал по ночам. Работа такая, что и мартышка бы справилась. Здесь же дела быстро катились под уклон. Просто у нас уже душа к этому не лежала.

Я перестал чистить бассейн. Он зарос зеленой дрянью, и клиенты туда больше не ходили. Не чинил больше краны и плитку не клал, не подкрашивал ничего. В общем‑то, по правде говоря, мы оба порядком закладывали. Выпивка отнимает столько времени, да и сил тоже, если заниматься этим по–человечески.

Холли клиентов тоже путем не записывала. Или обсчитывала, или не брала, что положено. Иногда селила по трое в одноместный, или одиночку селила в номер с двуспальной кроватью.

Я вам скажу, были жалобы, а иногда и ругань. Народ грузился и уезжал в другие места.

Там глядь — пришло письмо из управления. За ним еще одно, с печатью.

Стали звонить. Кто‑то приезжал из города.

Но нам уже было до лампочки, это точно. Мы знали, что нам недолго осталось. Жизнь мы себе испортили и ждали, когда нас долбанет.

Холли баба умная. Она первая поняла.

Потом, как‑то утром в субботу мы проснулись после того, как всю ночь обмозговывали ситуацию. Открыли глаза, повернулись в постели и как следует посмотрели друг на друга. Мы оба уже тогда все понимали. Что‑то для нас закончилось, и штука была в том, чтобы найти, где начать сначала.

Встали, оделись, попили кофе и вот решили поговорить. Чтобы никто не мешал. Никаких телефонов. Никаких клиентов.

Тогда я как раз и купил «Тигер'с». Мы закрылись, взяли лед, стаканы, бутылки, пошли наверх. Первым делом посмотрели цветной телевизор и маленько покувыркались. И не обращали внимания на телефон. За едой выходили наружу и брали сырные чипсы в автомате.

Так еще странно было — будто может случиться все, что угодно, когда мы понимали, что все уже случилось.

— Когда мы были еще детьми, перед тем, как пожениться? — говорит она. — Когда у нас были большие надежды, планы? Помнишь? — Она сидит на кровати, обхватив колени и стакан.

— Помню, Холли.

— Ты у меня был не первый, знаешь? Первым был Вайет. Представляешь? А тебя зовут Дуэйн. Вайет и Дуэйн. Кто знает, что я упустила за эти годы? Ты для меня был всем, как в песне.

Я ей:

— Ты замечательная, Холли. Я знаю, у тебя были возможности.

— Но я же ими не воспользовалась! — говорит. — Я не могла пойти на сторону.

— Холли, я тебя прошу, — говорю. — Хватит уже, солнышко. Давай не будем себя мучить. Что делать‑то нам?

— Слушай, — говорит. — Помнишь, в тот раз, когда мы ездили на ту старую ферму за Якимой, туда, за Террас–Хайтс? Просто катались? Ехали по такой проселочной дороге, и жара стояла, пыльно. Мы ехали–ехали и приехали к тому старому дому. И ты попросил воды, помнишь?

— Те старики уже наверное померли, — говорит. — Рядышком лежат на каком‑нибудь кладбище. Помнишь, они нас пригласили на пирог? А после водили, все показывали? И там еще сзади была беседка? Сзади, под какими‑то деревьями? Крыша у нее была такая острая, и краска облупилась, и трава по ступенькам проросла. И та тетка сказала, что много лет назад, в смысле, вообще давным–давно, приходили люди и по воскресеньям там играли музыку, а народ сидел, их слушал. Я думала, что и мы будем такие же, когда состаримся. Почтенные. С домом. И люди к нам будут приезжать.

Я поначалу не могу ничего сказать.

Потом говорю:

— Холли, все вот эти дела, мы о них тоже будем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь мотель, всю эту фигню в бассейне?» — говорю. — Ты понимаешь, что я хочу сказать, Холли?

Но Холли только сидит на кровати со стаканом в руке.

Ясно, что она не понимает.

Я бреду к окошку, выглядываю из‑за занавески. Внизу что‑то говорят, тарабанят в дверь конторы. Я не двигаюсь. Молюсь, чтобы Холли подала какой‑нибудь знак. Молюсь, чтобы Холли помогла мне.

Слышу, как заводится машина. За ней вторая. Скользят фарами по зданию и одна за другой выезжают на дорогу, в поток.

— Дуэйн, — говорит Холли.

И она, как всегда, права.

 

Хоть иголки собирай

Я была в постели, когда услышала стук калитки. Прислушалась. Больше ничего не слышно. Но я же слышала. Попыталась растолкать Клифа. Тот спал без задних ног.

Тогда встала сама и пошла к окну. Над горами, окружающими город, висела огромная луна. Белая лунища, вся в шрамах. У любой бестолочи хватило бы фантазии вообразить, что это лицо.

Светила она так, что все во дворе было видно - стулья садовые, иву, веревку бельевую между столбов, петуньи, заборы, расхристанную калитку.

Но никто не шарахался. Зловещих теней никаких. Все залито лунным светом - хоть иголки собирай. Скажем, все прищепки на веревке видно было.

Я приложила руку к стеклу, чтоб луна не била в глаза. Повыглядывала еще.

Послушала. Потом вернулась в постель.

Но не спалось. Всё ворочалась. Думала, что вот калитка настежь. Как заноза засела.

Слушать, как дышит Клиф, было невмоготу. Рот у него был широко открыт, а руки обнимали бледную грудь. Он занял и свою половину кровати, и большую часть моей.

Я его пихала, пихала. А он только кряхтит.

Еще помаялась, потом поняла, что толку ноль. Встала, сунула ноги в шлепанцы.

Пошла на кухню, сделала чаю, села его пить за кухонный стол. Скурила одну из клифовских без фильтра.

Было поздно. На время смотреть не хотелось. Я выпила чаю, скурила еще сигарету.

Посидела, решила: пойду-ка закрою калитку.

Пошла надела халат.

Луна светила вовсю - на деревья, на дома, на столбы, на провода, на весь белый свет. Я оглядела задний двор прежде, чем спуститься с тераски. Налетел легкий ветерок - пришлось поплотнее запахнуться.

Направилась к калитке.

От заборов, которые разделяли наш участок с участком Сэма Лоутона, что-то послышалось. Я быстро глянула в ту сторону. Сэм стоял, положив руки на забор на свой, там ведь два забора было - руки класть. Прикрыл рот кулаком и сухо кашлянул.

"Добрый вечер, Нэнси," - сказал Сэм Лоутон. Я сказала: "Сэм, ты меня напугал."

Сказала: "Что ты не спишь?" "Ты что-нибудь слышал?" - сказала я. "Я слышала, как у нас калитка открылась."

Он сказал: "Я ничего не слышал. Ничего и не видел, кстати. Ветер, наверно."

Он что-то жевал. Посмотрел на открытую калитку и пожал плечами.

Волосы у него в лунном свете были серебристыми и стояли торчком. Мне было видно его длинный нос, морщины на крупном унылом лице.

Я сказала: "Ты что не спишь, Сэм?" - и подошла поближе к забору.

"Хочешь, что-то покажу?" - сказал он.

"Сейчас подойду," - сказала я.

Вышла из ворот, прошла по тротуару. Так чудно было разгуливать по улице в ночнушке и в халате. Я еще подумала, что надо бы запомнить такую прогулку.

Сэм стоял сбоку возле дома в пижаме и в белых с бежевым туфлях. В одной руке у него был фонарик, в другой - жестянка с чем-то.

Сэм и Клиф раньше были друзьями. А потом как-то вечером напились. Наговорили всякого. А там уже Сэм забором отгородился, а после и Клиф забор поставил.

Это было после того, как Сэм похоронил Милли, снова женился и снова стал отцом - все как-то в два счета. Мы с Милли так дружили до самой ее смерти. Ей всего-то было сорок пять. Сердце. Хватануло, как раз когда во двор заезжала.

Машина так насквозь гараж и проехала.

"Погляди," - сказал Сэм, поддернув пижамные штаны, и присел на корточки.

Посветил фонариком вниз. Я присмотрелась и увидела какие-то червеобразные штучки на лоскутке земли.

"Слизни," - сказал он. "Я их сейчас вот этим посыпал," - сказал и поднял жестянку, как из-под "Аякса". - "Одолели," - сказал он, покатав что-то там у себя во рту. Отвернулся вбок и сплюнул табак этот свой, что ли. "Вот приходится сыпать все время, чтоб хоть не так плодились." - Он посветил фонариком на стеклянную банку, полную тварей. - "Приманку им выкладываю и чуть что - сразу сюда с отравой. Кишмя кишат. Ужас, что делается. Вот глянь," - сказал он.

Встал. Взял меня под локоть, подвел к своим розам. Показал мне дырочки в листьях.

"Слизни," - сказал он. - "Ночью везде, куда ни глянь. А я приманку выложу, потом хожу собираю." Он перевел луч фонарика под розовый куст.

Над нами прогудел самолет. Мне представилось, как в нем сидят люди, пристегнутые - кто читает, кто вниз смотрит на землю.

"Сэм," - сказала я. - "Как твои?"

"Нормально мои," - сказал он и пожал плечами.

Пожевал эту свою жвачку. "Клифорд как?" - сказал он.

"Все так же," - сказала я.

Сэм сказал: "Я иной раз разберусь тут со слизняками - поглядываю на вашу сторону." Сказал: "Хорошо бы мы с Клифом снова дружили. Ты посмотри, что," - сказал он и быстро вздохнул. "Вот он где. Видишь? Прямо фонариком я на него свечу." - Луч фонаря упирался в землю под розовым кустом. "Вот полюбуйся," - сказал Сэм.

Я сложила руки на груди и нагнулась туда, где был свет фонаря. Тварь перестала ползти и водила головой из стороны в сторону. Тут Сэм навис над ней с жестянкой и посыпал порошком.

"Гады склизкие," - сказал он.

Слизень задергался так и эдак. Потом завернулся калачиком и вытянулся. Сэм взял детский совок, поддел на него слизняка и скинул в стеклянную банку.

"Я ведь завязал," - сказал Сэм. - "Припекло. Тут ведь дело до того дошло, что уже совсем берега перестал различать. Дома-то у нас стоит пока, но я уж к этому никаким боком."

Я кивнула. Он посмотрел на меня. Всё смотрел.

"Пойду-ка я уже," - сказала я.

"Конечно," - сказал он. - "Я тут повожусь еще, а как доделаю, тоже пойду."

Я сказала: "Спокойной ночи, Сэм."

Он сказал: "Слушай." Перестал жевать. Языком заправил, что жевал, за нижнюю губу. - "Ты скажи Клифу, что я привет передаю."

Я сказала: "Я ему скажу, Сэм."

Сэм провел рукой по своим серебристым волосам, как будто хотел их пригладить раз и навсегда, а потом той же рукой помахал мне.

В спальне я сняла халат, сложила так, чтобы был под рукой. Не глядя на время, пощупала, что будильник на взводе. Потом залезла в постель, натянула одеяло и закрыла глаза.

И тут вспомнила, что забыла запереть калитку.

Открыла глаза и просто полежала так. Немного потормошила Клифа. Он откашлялся.

Сглотнул. Что-то запуталось и дрожало у него на груди.

Не знаю. Мне почему-то вспомнились твари, на которых Сэм сыпал дуст.

Минуту я думала о мире за стенами дома. А потом у меня не осталось никаких мыслей, только одна - что надо уснуть побыстрей.

 

Кулёчки

Октябрь, хмурый день. Из окна моей гостиницы этот среднезападный город просматривается слишком хорошо. Я вижу, как загораются огни в зданиях, как из высоких труб толстыми клубами поднимается дым. Хоть бы не видеть всего этого.

Я хочу передать историю, которую мне рассказал мой отец в прошлом году, когда я заезжал в Сакраменто. Историю о событиях, в которых он участвовал за два года до того, как они с моей матерью развелись.

Я торгую книгами. Представляю широко известную фирму. Мы выпускаем учебники, и штаб квартира у нас - в Чикаго. Я работаю на территории Иллинойса, захватываю часть Айовы и Висконсина. Приехал на конференцию Западной Книгоиздательской Ассоциации, когда мне пришло в голову съездить на несколько часов навестить отца. Я понимаете ли, не видел его со времени развода. Поэтому я достал из бумажника его адрес и отправил ему телеграмму. На следующее утро отправил багаж в Чикаго и сел на самолет до Сакраменто.

Мне потребовалась минута, чтобы его отыскать. Он стоял со всеми остальными - то есть, у ворот: седые волосы, очки, коричневые брюки с несминаемыми стрелками.

Здравствуй, папа, - сказал я.

Он ответил: Лес.

Мы пожали друг другу руки и пошли к терминалу.

Как Мэри, как дети? - спросил он.

Все нормально, - ответил я, и это была неправда.

Он открыл белый кулек с конфетами. Сказал: Я тут маленький гостинчик купил, может быть, отвезешь. Тут немного. Чуть-чуть миндаля в шоколаде для Мэри и мармелад для ребятишек.

Спасибо, - сказал я.

Не забудь, когда поедешь, - сказал он.

Мы отступили, пропуская каких-то монахинь, бежавших на регистрацию.

Кофе или выпьем что-нибудь? - спросил я.

Как ты хочешь, - ответил он. - Но я не на машине.

Мы нашли бар, взяли выпить, закурили.

Вот так, - сказал я.

Да уж, - отозвался он.

Я пожал плечами и сказал: Да.

Я откинулся на спинку и глубоко вдохнул, втягивая дух скорби, который, казалось мне, витал над его головой.

Он сказал: Я так думаю, чикагский аэропорт раза в четыре побольше этого.

Еще больше, - ответил я.

Я так и думал, что большой, - сказал он.

Давно ты носишь очки? - спросил я.

Порядком, - ответил он.

Он отпил большой глоток и перешел к делу.

Хоть умри из-за всего этого, - сказал он. Его массивные руки лежали на стойке по бокам стакана. - Ты образованный человек, Лес. Ты и рассуди.

Я наклонил пепельницу на ребро, прочитал надпись на донце: "Клуб Харры / Рино и озеро Тахо / Вы отлично проведете время."

Эта женщина работала в "Стэнли Продактс". Миниатюрные ручки и ножки маленькие, волосы черные, как смоль. Не первая красавица на свете. Но что-то в ней подкупало. Ей было тридцать, с детьми. Но она была приличная, несмотря на то, что случилось.

Твоя мать всегда у нее покупала: веник, швабру, какую-то начинку для пирогов. Ты знаешь мать. Была суббота, и я сидел дома. Твоя мать куда-то ушла. Не знаю, куда. Она не работала. Я был в гостиной, читал газету, кофе пил, и тут стучат в дверь, пришла эта женщина. Салли Уэйн. Сказала, что принесла кое-что для миссис Палмер. Я мистер Палмер, говорю. Миссис Палмер дома, говорю, нет. Приглашаю ее зайти, мол, я заплачу за товары. Она не знала, заходить ей или нет. Стоит в дверях и бумажный кулечек держит - и чек на него.

Дайте, я это возьму, говорю. Вы бы зашли, посидели, пока я деньги поищу.

Да ничего, говорит. Будете должны. Многие так делают. Ничего страшного.

Улыбается мне, мол, ничего страшного.

Нет-нет, говорю, у меня есть. Я уж лучше сейчас заплачу. Что вам лишний раз ходить туда-сюда, да и мне не хочется должаться. Заходите, говорю, и открыл дверь. Невежливо ее было держать на пороге.

Он кашлянул и взял у меня одну сигарету. Где-то в баре засмеялась женщина, я поглядел на нее и снова прочел надпись на пепельнице.

Она заходит, я говорю: Минуточку, пожалуйста, иду в спальню взять свой бумажник.

Все обыскал на тумбочке, не могу найти. Нашел какую-то мелочь, спички и расческу свою - бумажника нету. Мать твоя, понимаешь, прибралась с утра. В общем, иду в гостиную и говорю: Сейчас-сейчас, найду деньги.

Да вы не беспокойтесь, пожалуйста, говорит.

Какое беспокойство, отвечаю. Все равно бумажник искать придется. Чувствуйте себя как дома.

О, мне нормально, говорит.

Слушайте, говорю я, вы слышали про это ограбление на Востоке? Я как раз про него читал.

Я видела вчера вечером по телевизору, отвечает.

Ушли и концов не найти, говорю.

Гладко сработали, говорит она.

Идеальное преступление, отвечаю.

Не каждому бы такое сошло с рук, говорит она.

Я не знал, о чем говорить дальше. Так и стояли, смотрели друг на друга. Ну, я вышел на крыльцо, залез в корзину с грязным бельем, подумал, что твоя мать мои штаны могла туда засунуть. Нашел свой бумажник в заднем кармане. Вернулся в комнату и спросил, сколько я должен.

Три, что ли, или четыре доллара я ей заплатил. Потом, не знаю, с чего, спросил, что бы она сделала с теми деньгами, что украли.

Она засмеялась, и я рассмотрел ее зубы.

Не знаю, что тут на меня нашло, Лес. 55 лет. Дети взрослые. Соображать же надо.

Женщина меня в два раза младше, ребятишки в школу бегают. Она и у Стэнли работала только в те часы, что они в школе, чтобы дома не киснуть. Ей работать-то не надо было. Им на жизнь хватало. Муж у нее, Ларри, шофером работал в "Консолидейтед Фрейт". Деньги хорошие зашибал. Дальнобойщик, сам понимаешь.

Он остановился, вытер лицо.

Всякий может ошибиться, - сказал я.

Он покачал головой.

У нее было двое мальчиков, Хэнк и Фредди, погодки. Она мне карточки показывала.

В общем, я ей про деньги когда сказал, она засмеялась, говорит, наверное, бросила бы работать у Стэнли, перехала бы в Даго и дом бы купила. Сказала, что у нее родственники в Даго.

Я закурил еще одну сигарету. Поглядел на часы. Бармен поднял брови, я поднял стакан.

В общем, сидит она на диване и спрашивает, нет ли у меня сигарет. Свои, говорит, забыла в другой сумочке, и не купила, как из дому вышла. Говорит, терпеть не может покупать в автомате, когда дома целый блок. Я ей дал сигарету, подержал спичку. Лес, а у самого-то пальцы дрожат.

Он остановился и с минуту разглядывал бутылки. Женщина, которая смеялась, держала под руки мужчин по бокам.

Потом как-то смутно все. Помню, спросил ее, не хочет ли она кофе. Сказал, что только что сварил свежего. Она ответила, что ей уже пора. Сказала, что разве что одну чашечку. Я пошел на кухню, подождал, пока кофе разогреется. Я тебе скажу, Лес, Богом клянусь, я от твоей матери ни разу не гулял, пока мы были женаты. Ни разу. Были времена, когда так и подмывало - да и возможность была. Я тебе скажу, ты свою мать так, как я, не знаешь.

Я ответил: Можешь по этому поводу ничего не говорить.

Принес я ей кофе, тут она уже плащ сняла. Я сел на диван напротив нее, как-то уже разговорились. Она говорит, у нее двое детей, в Рузвельтовскую начальную ходят, и Ларри - дальнобойщик, его иногда по неделе, по две дома не бывает. То в Сиэттл, то в Лос-Анжелес, или там в Феникс. Все время мотается. Говорит, познакомилась с Ларри еще в старших классах. Гордится, что все у них было как следует. Ну там, гляжу - уже немного посмеялась, когда я какой-то анекдот рассказал. Такой, что вроде по-разному можно понять. Потом спрашивает: слышал ли я про торговца обувью, который ко вдове приехал. Мы над этим еще посмеялись, я ей еще один рассказал, позабористей. Ну, тут она уже от души смеется, курит вторую сигарету. Одно за другое, понимаешь, что.

Ну, тут я ее поцеловал. Откинул ей голову на диван и поцеловал - и почувствовал ее язык у себя во рту. Понимаешь, что? Так вот человек живет, как по писаному, и вдруг все к чертям. Просто кончилась полоса, понимаешь ты?

Но быстро все и кончилось. А после она мне говорит: вы, мол, наверное, будете думать, что я какая-нибудь гулящая. Раз - и ушла.

Я такой был взбудораженный, понимаешь? Диван поправил, подушки перевернул. Все газеты сложил и даже чашки вымыл, из которых пили. Кофейник вычистил. А сам все думаю, как я твоей матери в глаза посмотрю. Страшно мне было.

Ну, вот, значит, так это началось. У нас с матерью все осталось, как было. Но к той женщине я стал постоянно ходить.

Женщина у бара соскочила с табурета, сделала несколько шагов к центру зала и принялась танцевать. Она мотала головой из стороны в сторону и прищелкивала пальцами. Бармен перестал подавать напитки. Женщина подняла руки над головой и закружилась по полу. Потом перестала, и бармен снова принялся за работу.

Видал? - спросил отец.

Но на это я ничего не ответил.

Так все и шло, - сказал он. - Ларри работал по графику, и я при любой возможности к ней заглядывал. Матери твоей говорил, что то туда хожу, то сюда.

Он снял очки и закрыл глаза: Я этого никому не рассказывал.

Мне нечего было сказать. Я поглядел из окна на взлетную полосу, а потом - - на часы.

Послушай, сказал он. Когда твой рейс улетает? Может, на другом полетишь? Давай, я еще выпить нам возьму, Лес. Закажи нам еще два. Я постараюсь побыстрей. Еще минутку, и закончу. Послушай, сказал он.

Его карточка стояла у нее в спальне возле кровати. Сперва мне было не по себе ее там видеть, и все такое. А потом привык. Знаешь, как человек привыкает? - Он покачал головой. - Поверить трудно. Короче, все плохо кончилось. Ты знаешь. Ты про это уже знаешь все.

Я знаю только то, что ты мне рассказываешь, - сказал я.

Я тебе расскажу, Лес. Я тебе скажу, что тут важнее всего. Видишь, много всего было намешано. Не то важно, что твоя мать от меня ушла. Вот послушай, что. Лежим как-то в постели. Где-то около обеда время. Просто лежим, разговариваем. Я задремал, что ли. Так странно дремал, знаешь, даже что-то снилось. А сам себе говорю в то же время, что уже скоро вставать и идти. Вот так, в общем, тут эта машина подъезжает, кто-то выходит, дверцей хлопает.

Господи, она кричит, это Ларри.

У меня в голове что-то помутилось, что ли. Помню, кажется, думал, что если убегу через заднюю дверь, он меня насадит на высокий штакетник во дворе и, может, убьет. Салли так странно дышит. Вроде задыхается. На ней халат, но не застегнутый, и она стоит на кухне, головой мотает. Все это происходит одновременно, понимаешь что. В общем, я тут стою почти голый, одежда в руках, и Ларри открывает парадную дверь. Словом, я выпрыгнул. Просто взял и прыгнул прямо в окно с витражом, прямо через стекло.

Убежал? - спросил я. - Он за тобой не погнался?

Отец поглядел на меня, как на сумасшедшего. Уставился в пустой стакан. Я взглянул на часы, потянулся. У меня побаливала голова, как будто давило на глаза.

Я сказал: Наверное, мне уже пора собираться.

Провел рукой по подбородку, поправил воротник.

Она по-прежнему в Реддинге, эта женщина?

Ты ничего не знаешь, да? - спросил отец. - Ничегошеньки ты не знаешь. Только и знаешь, что книги продавать.

Мне уже было почти пора.

Ох, Господи, извини, - сказал он. - Он был убит, вот что. Он повалился на пол и заплакал. Она не выходила из кухни. Она там на коленях молилась Богу, как следует молилась вслух, чтобы он слышал.

Отец попытался что-то еще сказать, но только покачал головой. Может быть, он хотел сказать что-то мне.

Но потом произнес: Ладно, иди, а то опоздаешь на самолет.

Я помог ему надеть пальто, и мы вышли. Я поддерживал его под локоть.

Я тебя посажу в такси, - сказал я.

От сказал: Я тебя провожу.

Да ничего, - ответил я. - Как-нибудь в следующий раз.

Мы пожали друг другу руки. Тогда я в последний раз его видел. По дороге в Чикаго я вспомнил, что забыл кулек с гостинцами в баре. Все равно. Мэри не нужны были конфеты, ни миндаль в шоколаде, ни другие.

Это было в прошлом году.

Сейчас они ей нужны и того меньше.

 

Ванна

В субботу после обеда мать заехала в кондитерскую торгового центра. Просмотрев каталог с фотографиями тортов, она выбрала для сына шоколадный, любимый. Он был украшен космическим кораблем на стартовой площадке под пригоршней белых звезд. На борту корабля зеленым будет написано "Скотти", как название.

Кондитер глубокомысленно слушал, как мать рассказывала, что Скотти исполняется восемь. Он был уже в годах, этот кондитер в забавном фартуке: этакая громоздкая штуковина, лямки проходят по бокам, охватывают спину и снова перехлестываются на животе, завязанные огромным узлом. Слушая женщину, он не переставал вытирать фартуком руки. Его влажные глаза следили за ее губами, пока она разглядывала образцы и говорила.

Он дал ей выговориться. Спешить ему было некуда.

Мать решила заказать торт с космическим кораблем и оставила кондитеру фамилию и номер телефона. Торт должен быть готов в понедельник утром, праздновать начнут после обеда - "уйма времени". Только это и сказал кондитер. Никаких любезностей, одна короткая реплика, голая информация, ничего лишнего.

Утром в понедельник мальчик шел в школу. Они шли с другим мальчишкой, передавая друг другу пакетик картофельных чипсов. Именинник пытался выведать у приятеля, что тот ему подарит.

На перекрестке именинник, не глядя, шагнул с тротуара, и его тут же сбила машина. Он упал на бок головой в кювет, а ноги на проезжей части двигались, как будто он пытался взобраться на стену.

Второй мальчишка стоял с чипсами в руках. Решал: доесть или топать в школу.

Именинник не заплакал. Но и разговаривать он тоже больше не хотел. Он не ответил, когда второй мальчишка спросил, что чувствуешь, когда тебя собьет машина. Он просто встал и пошел домой, а тем временем второй мальчишка помахал ему рукой и отправился в школу.

Именинник рассказал матери, что произошло. Они сели рядом на диван, она держала его руки у себя на коленях. Потом он высвободил руки и лег на спину.

Праздника, конечно, не получилось. Вместо этого именинник попал в больницу. Мать сидела у его постели. Ждала, пока мальчик проснется. Из конторы примчался отец. Сел рядом. И они стали ждать вдвоем. Они ждали много часов, а потом отец поехал домой принять ванну.

Мужчина ехал из больницы домой. Он ехал по улицам быстрее, чем следовало. До этого момента жизнь шла хорошо. Были работа, ребенок, семья. Мужчина был удачлив и счастлив. Но теперь от страха ему хотелось принять ванну.

Он свернул в проезд. Посидел в машине, пытаясь заставить ноги пойти. Сына сбила машина, он в больнице, но он поправится. Мужчина выбрался из машины и подошел к двери. Лаяла собака и звонил телефон. Он все звонил, пока мужчина открывал дверь и нашаривал на стене выключатель.

Потом поднял трубку. Сказал:

- Я только что вошел.

- Торт не забрали, - произнесли на другом конце провода.

- Что вы говорите? - переспросил отец.

- Торт, - ответил голос. - 16 долларов.

Муж держал трубку возле уха, пытаясь сообразить, о чем речь. Ответил:

- Я ничего не знаю.

- Не морочьте голову, - сказал голос.

Муж положил трубку. Зашел в кухню, плеснул себе виски. Позвонил в больницу.

Изменений в состоянии ребенка не было.

Пока ванна наполнялась, он намылил лицо и побрился. Он уже был в ванне, когда услышал, как телефон зазвонил снова. Выскочил и помчался к трубке. Глупость, глупость, этого бы не было, если бы он остался в больнице. Он схватил трубку и закричал:

- Алло!

Голос произнес:

- Торт готов.

Отец вернулся в больницу заполночь. Жена сидела на стуле у кровати. Посмотрела на мужа, потом снова на ребенка. Со стойки над кроватью свисала бутылка, от нее к ребенку шла трубка.

- Что это? - спросил отец.

- Глюкоза, - ответила мать.

Муж положил жене руку на затылок.

- Он проснется, - сказал мужчина.

- Знаю, - сказала женщина.

Через некоторое время мужчина произнес:

- Поезжай домой, давай, я посижу.

Она покачала головой:

- Нет.

- В самом деле, - сказал он. - Поезжай домой. Что ты так переживаешь? Он спит, и всч.

Дверь распахнула медсестра. Кивнула им, проходя к кровати. Вынула из-под одеяла левую руку мальчика, взялась пальцами за запястье. Потом положила руку обратно под одеяло и записала что-то в таблицу, укрепленную в ногах.

- Как он? - спросила мать

- Стабильно, - ответила сестра. Потом добавила: - Доктор скоро вернется.

- Я говорю, может, ей съездить домой отдохнуть немного, - сказал мужчина. - После того, как доктор придет.

- Можно, - ответила сестра.

Женщина сказала:

- Посмотрим, что скажет доктор.

Сестра ответила:

- Конечно.

Отец не сводил с сына глаз: грудь под одеялом поднималась и опускалась. Страх его становился сильнее. Он помотал головой. Он говорил себе так: С ребенком все в порядке. Спит - только не дома, а здесь. Какая разница, где спать.

Вошел врач. Пожал мужчине руку. Женщина встала со стула.

- Энн, - сказал ей врач и кивнул. Потом произнес: - Поглядим-ка, что у нас тут. - Он подошел к кровати и потрогал запястье мальчика. Поднял одно веко, потом другое. Пальцами прощупал в нескольких местах тело. Откинул одеяло, послушал сердце. Подошел и прочитал карточку в ногах кровати. Отметил время осмотра, расписался и уделил немного времени матери с отцом.

Этот врач был красивым мужчиной. Гладкая загорелая кожа. Костюм-тройка, яркий галстук и рубашка с запонками.

Мать думала про себя: Он, наверное, только что с какого-то собрания. Ему там вручили медаль какую-то особую.

Врач сказал:

- Хвалиться нечем, но и тревожиться не стоит. Он довольно скоро должен проснуться.

Доктор снова посмотрел на мальчика.

- Когда придут анализы, узнаем больше.

- Ох, нет, - произнесла мать.

Врач сказал:

- Ну, в некоторых случаях видно сразу.

Отец спросил:

- Значит, вы бы не сказали, что это кома?

Он смотрел на врача и ждал.

- Нет, я бы не хотел так говорить, - ответил доктор. - Он спит. Восстанавливается. Нормальная реакция организма.

- Это кома, - произнесла мать. - Что-то вроде комы.

Врач ответил:

- Я бы так не сказал.

Он потрепал женщину по руке. Пожал руку ее мужу.

Женщина положила пальцы на лоб ребенка, подержала какое-то время.

- Хоть температуры нет, - сказала она. Потом добавила: - Я не знаю. Пощупай ему лоб.

Мужчина положил руку мальчику на лоб. Сказал:

- По-моему, он чувствует себя, как надо.

Женщина еще немного постояла у изголовья, покусывая губы. Потом подошла к стулу и села.

Муж сел на стул рядом. Он хотел сказать что-то еще. Но в голову ничего не приходило. Он взял ее руку и положил себе на колени. Так ему было спокойнее. Так ему казалось, что он что-то сказал. Они какое-то время вот так, молча глядя на мальчика. Иногда она вытаскивала свою руку из-под его руки, пока не убрала совсем.

- Я молилась, - произнесла она.

- Я тоже, - сказал отец. - Я тоже молился.

Вернулась медсестра, проверила уровень в бутылке.

Вошел врач, представился. Этот врач был в мягких туфлях, типа мокасинов.

- Мы отвезем его вниз, сделаем еще снимки, - сказал он, - и нужно провести сканирование.

- Сканирование? - спросила мать. Она стояла между кроватью и этим новым врачом.

- Пустяки, - ответил тот.

- Боже мой.

Пришли два санитара. Они катили что-то вроде кровати на колесиках. Капельницу отсоединили, мальчика положили на эту штуку.

Уже рассвело, когда именинника ввезли снова. Мать с отцом вместе с санитарами вошли в лифт и доехали до палаты. Родители снова заняли свои места у постели.

Они ждали весь день. Мальчик так и не очнулся. Снова приходил доктор, снова осматривал его и, говоря то же самое, снова уходил. Приходили сестры. Приходили врачи. Приходил лаборант и взял кровь.

- Ничего не понимаю, - сказала мать лаборанту.

- Доктор велел, - ответил лаборант.

Мать подошла к окну и посмотрела на стоянку. Загорались фары, машины въезжали и выезжали. Она стояла, положив руки на подоконник. И говорила себе так: С нами что-то творится - что-то тяжелое.

Ей было страшно.

Она увидела, как одна машина остановилась, и в нее села женщина в длинном плаще. Она представила себе, что она и есть эта женщина. Что это она уезжает отсюда куда-то.

Пришел врач. На удивление здоровый и загорелый. Он подошел к кровати и осмотрел мальчика. Сказал:

- Все показатели в норме. Все хорошо.

Мать ответила:

- Но он спит.

- Да, - сказал врач.

Муж сказал:

- Она устала. Проголодалась.

Врач ответил:

- Ей надо отдохнуть. Покушать. Энн, - обратился он к ней.

- Спасибо, - произнес муж.

Он пожал врачу руку, врач потрепал их обоих по плечам и вышел.

- Наверное, кому-то надо съездить домой, посмотреть, как там, - сказал мужчина. - Собаку покормить.

- Позвони соседям, - сказала жена. - Кто-нибудь покормит, если попросишь.

Она попыталась сообразить, кто. Закрыла глаза и попыталась хоть что-нибудь сообразить. Спустя некоторое время сказала:

- Может, я сама съезжу. Может, он не просыпается, потому что я здесь сижу и жду. Может, без меня он проснется.

- А может быть, кстати, - согласился муж.

- Поеду домой, приму ванну, переоденусь, надену что-нибудь чистое, сказала женщина.

- Да, думаю, так и надо, - сказал муж.

Она взяла сумочку. Он помог ей надеть плащ. Она шагнула к двери и оглянулась. Посмотрела на ребенка, на мужа. Муж кивнул и улыбнулся.

Она прошла мимо поста медсестер до конца коридора, свернула и увидела небольшую приемную, где на плетеных стульях сидела семья: мужчина в рубашке хаки с бейсбольной кепкой на затылке, женщина в домашнем халате и шлепанцах, девушка в джинсах с волосами, заплетенными в десятки курчавых косичек. Стол был замусорен обертками, пенопластовой посудой, одноразовыми кофейными ложечками, пакетиками с солью и перцем.

- Нельсон, - произнесла женщина. - Скажите, вы насчет Нельсона?

Глаза матери расширились.

- Скажите, леди, - продолжала женщина, - вы насчет Нельсона?

Она попыталась встать со стула. Но мужчина удержал ее.

- Ну ну, - сказал он.

- Извините, - сказала мать. - Я ищу лифт. У меня здесь в больнице сын. Не могу найти лифт.

- Лифт вон там, - ответил мужчина и показал, где.

- Моего сына сбило машиной, - сказала мать, - но он поправится. У него пока шок, может быть, что-то вроде комы. Почему нас это и беспокоит. Я тут уеду ненадолго. Ванну, может, приму. Но мой муж там, с ним. Приглядывает. Вдруг без меня что-то изменится. Меня зовут Энн Вайс.

Мужчина поерзал на стуле. Покачал головой. Сказал:

- Нельсон, Нельсон.

Она заехала в проезд. Из-за дома выскочила собака. Стала носиться кругами по траве. Она закрыла глаза и опустила голову на руль. Слушала, как тикает двигатель.

Потом выбралась из машины и дошла до двери. Включила свет, поставила чай. Открыла консервы и покормила собаку. Села на диван с чашкой в руке.

Зазвонил телефон.

- Да? - сказала она. - Алло!

- Миссис Вайс, - произнес мужской голос.

- Да, - ответила она. - Это миссис Вайс. Вы по поводу Скотти?

- Скотти, - сказал голос. - По поводу Скотти, - сказал голос. - Это имеет отношение к Скотти.

 

Скажи женщинам, что мы уходим 

Билл Джеймисон с Джерри Робертсом всегда были закадычными друзьями. Оба выросли в южном районе возле старой базарной площади, вместе ходили в начальные классы, в среднюю школу, потом в колледж Эйзенхауэра, там выбрали сколько можно было общих предметов. Носили по очереди одни и те же рубахи и свитера, штаны на клепках, кадрили и отшивали одних и тех же девчонок - что уже было в порядке вещей.

На летних каникулах вместе устраивались на работу - мочить груши, собирать вишню, подвязывать хмель, все, что было по силам и приносило немного денег, да где начальник не стоял над душой. А потом они на двоих купили машину. Летом, перед последним курсом, скинулись и купили красный "плимут" 54-го года за 325 долларов.

Они его делили. Проблем не было.

Но Джерри женился, не дотянув до конца первого семестра, и бросил учебу, чтобы устроиться на постоянную работу в магазин "Роби'з Март".

Ну, и билл тоже встречался с этой девчонкой. Кэрол ее звали, и она как раз подходила Джерри, и Билл заскакивал к ним при любой возможности. Он как-то взрослел от того, что у него женатые друзья. Заглядывал на обед или на ужин, и они слушали Элвиса или Билла Хейли и "Кометс".

Но иногда Кэрол и Джерри начинали свои нежности прямо при Билле, и ему приходилось вставать, извиняться и топать на станцию техобслуживания "Дезорн"

пить кока-колу, потому что в квартире была только одна кровать, задвижная, которая раскладывалась прямо в гостиной. А иногда Джерри с Кэрол исчезали в ванную, и ему приходилось отправляться на кухню и изображать, что его интересуют буфеты и холодильник, стараясь не прислушиваться.

Он перестал заглядывать часто, а потом, в июне, выпустился, устроился на работу на молокозавод "Дэйриголд" и вступил в Национальную Гвардию. Через год у него уже был свой маршрут развозки молока и постоянная подруга, Линда. Так что Билл и Линда стали ходить к Джерри и Кэрол пить пиво и слушать пластинки.

Кэрол с Линдой нормально ладили, и Биллу польстило, когда Кэрол сказала, что, между нами, Линда - "настоящий человек".

Джерри тоже нравилась Линда.

- Она молодец, - говорил он.

Когда Билл и Линда женились, Джерри был свидетелем. Отмечали, конечно, в "Доннелли-Отеле", Джерри и Билл, поддав и взявшись за руки, вместе разносили стаканы пунша с подмешанным спиртным. Но вдруг посреди всего этого счастья Билл посмотрел на Джерри и подумал, насколько старше тот выглядит, гораздо старше своих двадцати двух. К тому времени Джерри уже был счастливым отцом двух ребятишек и продвинулся до помощника управляющего в "Роби'з Марте", а Кэрол снова была в положении.

Они виделись каждую субботу и воскресенье, иногда чаще, если были в отпуске.

Если погода стояла хорошая, ездили к Джерри, жарили сосиски на гриле и давали детям побеситься в "лягушатнике", который Джерри взял, считай, задаром, как и много других вещей, у себя в магазине.

У Джерри был симпатичный дом. На холме, с видом на реку Натчез. Вокруг стояли и другие дома, но не впритык. Дела у Джерри шли неплохо. Когда Билл с Линдой и Джерри с Кэрол собирались, то всегда у Джерри, потому что у Джерри был гриль и пластинки, плюс слишком много детей, с которыми по гостям не наездишься.

Как раз в воскресенье у Джерри это и произошло.

Женщины сидели на кухне, сплетничали. Девчушки Джерри на заднем дворе кидали пластиковый мячик в "лягушатник", визжали, а после плюхались в воду.

Джерри с биллом сидели в качалках во дворике, пили пиво и просто расслаблялись.

В основном, говорил Билл - про знакомых, про "Дэйриголд", про четырехдверный "понтиак-каталину", который думал купить.

Джерри глядел то на бельевые веревки, то на свой "шевроле"-седан 68-го года, стоявший в гараже. Биллу думалось, как Джерри весь ушел в себя, как он смотрит все время и почти не разговаривает.

Билл заерзал в кресле, прикурил сигарету. Сказал:

- Что-то не так, мужик? В смысле, сам знаешь?

Джерри допил пиво и смял банку. Пожал плечами.

- Сам знаешь, - сказал он.

Билл кивнул.

Потом Джерри произнес:

- Может, прокатимся?

- Хорошая мысль, - отозвался Билл. - Скажу женщинам, что мы уходим.

Они поехали по шоссе Натчез в сторону Глида. Машину вел Джерри. День стоял солнечный, теплый, а в машине обдувало.

- Куда едем? - спросил Билл.

- Давай покатаем шары немного.

- Идет, - согласился Билл. Ему стало намного легче, когда он увидел, что Джерри повеселел.

- Надо же парням поразвеяться, - сказал Джерри. Он поглядел на Билла: - - Ты в курсе, что я имею в виду?

Былл был в курсе. Ему нравилось поразвеяться с парнями с молокозавода в лиге "Кегельбан по пятницам". Ему нравилось пару раз в неделю пропустить пивка с Джеком Бродериком. Он понимал, что парням надо поразвеяться.

- Все еще живой, - сказал Джерри, когда они съехали на гравий у "Рек-Центра".

Они зашли внутрь. Билл подержал для Джерри дверь. Джерри, проходяЮ легонько ткнул его кулаком в живот.

- Кого я вижу!

Это был Райли.

- Эй, пацаны, как оно?

Райли выходил из-за стойки, рот до ушей. Он был тучен. В гавайской рубашке с коротким рукавом, выпущенной поверх джинсов. Райли сказал:

- Ну, пацаны, как оно?

- Да усохни ты, лучше пару "Олли" дай, - сказал Джерри, подмигивая Биллу. - Ну, как ты тут, Райли? - сказал Джерри.

- Ну, а у вас-то, пацаны, как? Где ошиваетесь? На сторону бегаете? Джерри, прошлый раз, когда ты ко мне заходил, твоя старуха была на седьмом месяце.

Джерри стоял минуту и моргал глазами:

- Ну, как там насчет пива?

Они сели на табуреты у окна. Джерри сказал:

- Что у тебя за заведение, Райли, что девок в воскресенье по вечерам нет?

Райли засмеялся:

- Наверно, все в церкви. Отмаливают это дело.

Они выпили по пять банок на брата и за два часа сыграли три раза в очередку и два - в снукер. Райли сидел на табурете, болтал и следил за игрой, Билл все время глядел на часы, а после - на Джерри.

Билл спросил:

- Ну, что скажешь, Джерри? В смысле, что скажешь? - сказал Билл.

Джерри осушил банку, смял ее, а после стоял некоторое время, просто вертя ее в руках.

Снова на шоссе Джерри оторвался - машину слегка подбрасывало на 85-90 милях.

Они как раз обошли старый пикап, груженый мебелью, когда увидели двух девчонок на велосипедах.

- Ты глянь! - сказал Джерри, сбрасывая газ. - Я бы не отказался.

Джерри проехал еще с милю и съехал на обочину.

- Давай вернемся, - сказал он. - Закинем удочки.

- Господи, - ответил Билл. - Я не знаю.

- Я бы не отказался, - повторил Джерри.

Билл сказал:

- Да-а, но я не знаю.

- Ради Бога, - сказал Джерри.

Билл глянул на часы, потом осмотрелся. Сказал:

- Убалтывать ты будешь. Я подзаржавел.

Джерри бибикнул, резко разворачивая машину. Он сбросил скорость, посчти поравнявшись с девчонками. Вывел "шевролет" на обочину им наперерез. Девчонки, знай, крутили себе педали. Но переглянулись и засмеялись. Та, что ехала ближе к обочине, была темноволосой, высокой и гибкой. У второй волосы светлее и рост поменьше. На обеих - шорты и лифчики.

- Сучки, - сказал Джерри. Он подождал, пока девчонки минуют машины, чтобы развернуться навстречу.

- Я беру брюнетку, - сказал он. И добавил: - Маленькая - твоя.

Билл откинулся на спинку и потрогал дужку солнечных очков.

- Ничего они не будут, - сказал Билл.

- Они проедут с твоей стороны, - сказал Джерри. Потом переехал дорогу и сдал назад. - Готовься, - сказал Джерри.

- Привет, - произнес Билл, когда девчонки поравнялись. - Меня зовут Билл. - сказал Билл.

- Очень хорошо, - ответила брюнетка.

- Куда едете? - спросил Билл.

Девчонки промолчали. Маленькая рассмеялась. Они крутили педали, а Джерри ехал за ними.

- Да ладно вам. Куда едете? - спросил Билл.

- Никуда, - ответила маленькая.

- Куда никуда? - сказал Билл.

- Тебе всё скажи, - ответила маленькая.

- Я же тебе сказал, как меня зовут, - сказал Билл. - А тебя как? Моего друга - Джерри.

Девчонки переглянулись и засмеялись.

Сзади нагнала машина. Водитель надавил на клаксон.

- Отвянь! - заорал Джерри.

Немного проехал, чтобы пропустить ее. Затем снова пристроился к девчонкам.

Билл сказал:

- Мы вас подвезем. Куда хотите, подбросим. Обещаю. Вы, наверное, устали педали крутить. Такой вид усталый. Слишком много спортом заниматься вредно. Особенно девчонкам.

Девчонки засмеялись.

- Вот видите, - сказал Билл. А теперь скажите, как вас зовут.

- Меня - Барбара, ее - Шерри, - сказала маленькая.

- Ну вот! - сказал Джерри. - А теперь узнаем, куда вы едете.

- Куда едете, девчонки? - спросил Билл. - Барб?

Та засмеялась.

- Никуда, - ответила она. - Просто по дороге.

- Куда по дороге?

- Сказать им? - спросила Барбара у второй девчонки.

- Мне все равно, - ответила вторая. - Без разницы, - сказала она. - Я так и так ни с кем никуда не поеду, - сказала та, которую звали Шэрон.

- Куда едете? - снова спросил Билл. - На Пикчер-Рок?

Девчонки засмеялись.

- Вот куда они собрались, - сказал Джерри. Он поддал газу и заехал в карман, чтоб, когда девчонки подъедут, они оказались на его стороне.

- Не будьте вы такими, - сказал Джерри. Сказал: - Вы чего? Сказал: - Мы все уже познакомились.

Девчонки проехали мимо.

- Я не кусаюсь, - крикнул Джерри.

Брюнетка оглянулась. Джерри показалось, что она посмотрела на него, как надо. Но с девчонками иногда не разберешь.

Джерри снова вырулил на шоссе, грязь и гравий брызнули из-под колес.

- Увидимся! - крикнул Билл, когда они проносились мимо.

- Дело в шляпе, - сказал Джерри. - Ты видел, как она на меня зыркнула, эта манда?

- Я не знаю, - ответил Билл. - Может, домой бы уже.

- У нас уже все на мази, - сказал Джерри.

Он съехал с дороги под какими-то деревьями. Здесь, у Пикчер-Рок была развилка:

одна дорога шла на Якиму, а другая - на Натчез, Инумкло, Шинук-Пасс, Сиэттл.

Ярдах в ста от дороги стояла высокая крутая черная глыба скалы, часть низкой гряды сопок, испещренных тропками и усеянных пещерками: то тут, то там в пещерах на стенах были нарисованы индейские знаки.

Отвесной частью скала выходила на шоссе и вся была размалевана надписями типа:

Натчез-67 г. - "Дикие Коты" Глид - Иисус спасет - Разгромим Якиму Покайся.

Они сидели в машине, курили сигареты. Налетали комары и пытались кусать руки.

- Хоть бы пиво было, - сказал Джерри. - Я бы сейчас точно не отказался от пивка.

Билл ответил:

- И я бы, - и посмотрел на часы.

Когда показались девчонки, Джерри и Билл вышли из машины. Встали спереди, опершись на капот.

- Запомни, - сказал Джерри, отходя от машины. - Темненькая - моя. Ты бери другую.

Девчонки бросили свои велосипеды. И полезли по одной из тропок. Они исчезли за выступом, а после появились снова - уже выше. Стояли и глядели вниз.

- Что вы за нами ходите, парни? - крикнула вниз брюнетка.

Джерри как раз начал карабкаться по тропе.

Девчонки отвернулись и рысцой скрылись из виду.

Джерри и Билл продолжали взбираться шагом. Билл курил, то и дело останавливаясь затянуться как следует. Когда тропа свернула, он оглянулся и внизу увидел пятнышко машины.

- Шевелись, - сказал Джерри.

- Иду, - отозвался Билл.

Они продолжали карабкаться. Потом Биллу понадобилось отдышаться. Машину уже не было видно. Слева у подножия виднелась река Натчез, будто полоска алюминиевой фольги.

Джерри сказал:

- Ты иди направо, а я пойду прямо. Наперерез этим вертихвосткам.

Билл кивнул - он слишком напрягся, чтобы говорить.

Еще некоторое время он поднимался в гору, а потом тропа пошла под уклон, повернув к долине. Он огляделся и увидел девчонок. Они лежали ничком за выступом. Может быть, улыбались.

Билл вытащил сигарету. Но подкурить не смог. Потом показался Джерри. И стало уже не важно.

Билл просто хотел ебаться. Или хоть увидеть их голыми. С другой стороны, он не возражал, если не получится.

Он так и не узнал, чего хотел Джерри. Но все началось и кончилось камнем. Джерри приложил одним и тем камнем сперва девчонку по имени Шэрон, а после ту, которая предназначалась Биллу.

 

Куда девается вся джинса

В уши Эдит Пэкер были вставлены наушники, она курила одну из мужниных сигарет.

Телевизор работал без звука, а она сидела на диване, подобрав под себя ноги, и листала журнал. Джеймс Пэкер вышел из гостевой, переделанной им под кабинет, и Эдит Пэкер вытащила проводок из уха. Она вытянула вперед одну ногу и пошевелила пальцами в знак приветствия.

Он сказал:

- Мы идем или как?

- Иду, - сказала она.

Эдит Пэкер нравилась классика. Джеймсу Пэкеру - нет. Он был бухгалтер на пенсии. Но все еще помогал с налогами старым клиентам и в такие моменты музыку не слушал.

- Ну, если идем, так пошли.

Он взглянул на телевизор и пошел его выключать.

- Иду, - сказала она.

Она закрыла журнал и встала. Вышла из комнаты на заднее крыльцо.

Он направился за ней - нужно было проверить, что задняя дверь закрыта, и что горит лампочка над крыльцом. Потом он все стоял и выжидал чего-то в гостиной.

До местного культурного центра было ехать десять минут, значит, первую игру они уже пропускали.

На том месте, где Джеймс обычно парковался, уже стоял старый микроавтобус, так что пришлось доехать до конца.

- Машин сегодня уйма, - сказала Эдит.

Он сказал:

- Меньше было бы, если бы вовремя поехали.

- Все равно было бы так же много. Просто мы бы их не увидели. - Она игриво подергала его за рукав.

Он сказал:

- Если мы едем играть в бинго, надо выходить вовремя.

- Цыц, - сказала Эдит Пэкер.

Заметив свободную парковку, он завернул туда. Заглушил двигатель и выключил фары. Сказал:

- Не знаю, повезет ли сегодня. Я думаю, у меня удачный момент был, когда я возился с налогами для Говарда. Но теперь, мне кажется, не тот фарт. Какой тут фарт - полмили тащиться, просто чтобы поиграть.

- Ты за меня держись, - сказала Эдит Пэкер. - Удача придет.

- Пока что не чувствую, - сказал Джеймс. - Дверь свою заблокируй.

Дул холодный ветер. Джеймс Пэкер застегнул молнию на воротнике до самого горла, а Эдит запахнула пальто. Им было слышно, как прибой бьется о камни у подножия скалы за зданием.

Она сказала:

- Дай-ка мне сперва одну из своих сигареток.

Они встали под фонарем на углу. Фонарь был поврежден и держался на проволочных растяжках. Растяжки дрожали на ветру, отбрасывали тени на мостовую.

- И когда ты бросишь? - спросил он, прикуривая свою сигарету и дав подкурить ей.

- Когда ты бросишь, - ответила она. - Брошу, как только ты бросишь. Как тогда ты бросил пить. Так и тут. Как только ты.

- Я тебя могу научить шить, - сказал он.

- Хватит одного искусника в доме, - сказала она.

Он взял ее за локоть, и они тронулись дальше.

Когда добрались до входа, она бросила сигарету и затоптала ее. Они поднялись по ступенькам и прошли в фойе. В помещении стоял диван, деревянный стол, были сложены складные стулья. По стенам развешаны фотографии рыбацких лодок и военных кораблей, на одной была изображена перевернутая лодка - на киле стоял мужчина и махал рукой.

Пэкеры прошли через фойе до коридора. Джеймс держал Эдит под руку.

Несколько клубных активисток сидели сбоку от дальнего прохода и записывали тех, кто входил в зал собраний, где уже вовсю играли - женщина на сцене выкликала номера.

Пэкеры поспешили за свой обычный столик. Но их места уже заняла молодая парочка.

Девица была в джинсах, как и ее кавалер-волосатик. На ней были и кольца, и серьги, и браслеты, так что она вся блестела в матовом свете. Как раз когда Пэкеры проходили мимо, девица повернулась к приятелю и ткнула пальцем в номер у него на карточке. Потом ущипнула его за руку.

У парня волосы были связаны сзади в хвост. Пэкеры заметили и еще кое-что - крохотное золотое колечко у него в ухе.

Джеймс, пока вел Эдит к другому столу, все оборачивался, чтобы полюбоваться на этакое. На месте он сперва снял свою куртку, помог Эдит с пальто, а потом снова взглянул на парочку, рассевшуюся на их местах. Девица проглядывала свои карточки, когда называли номера, и совалась проверять номера в карточках приятеля - как будто у этого типа, подумал Джеймс, у самого мозгов не хватает за своими номерами следить.

Джеймс взял стопку карточек для бинго, приготовленных на столе. Отдал половину Эдит.

- Выбери победителя - другого, - сказал он. - Потому что я беру эти три сверху. Какая разница, какие мне брать, Эдит, я фарта сегодня не чувствую.

- Не обращай ты внимания, - сказала она. - Кому они что плохого делают.

Просто молодые еще, вот и все.

Он сказал:

- Бинго проводится по пятницам для местных жителей.

Она сказала:

- У нас свободная страна.

Протянула ему назад пачку карточек. Он переложил их на другой край стола. Потом они взяли из миски фишки.

Джеймс вытащил долларовую бумажку из пачечки, которую держал для походов на бинго. Положил доллар рядом со своими карточками. Одна из клубных женщин - худая. С голубоватыми волосами и бородавкой на шее (Пэкеры знали только, что это - Алиса) - как раз проходила с банкой из-под кофе. Она собирала монетки и бумажные деньги и выдавала мелочь из банки. Эта женщина и еще одна выдавали выигрыши.

Женщина со сцены назвала "Ай-25", и кто-то в зале выкрикнул: "Бинго!"

Алиса пробралась между столиками. Взяла выигравшую карточку и держала в руке, пока женщина на сцене зачитывала выигрышные номера.

- Бинго, - подтвердила Алиса.

- Этот бинго, леди и джентльмены, равняется двенадцати долларам, провозгласила женщина на сцене. - Поздравляем победителя!

Пэкеры сыграли еще пять игр без всякого результата. Однажды у Джеймса на одной карточке чуть не выпало. Но затем пять номеров подряд были не его, а на пятом выпал бинго у кого-то другого.

- Эта игра почти была у тебя в кармане, - сказала Эдит. - Я смотрела на твою карточку.

- Фортуна надо мной глумится, - сказал Джеймс.

Он наклонил карточку так, что фишки ссыпались на ладонь. Сжал руку в кулак.

Встряхнул в кулаке фишки. На него налетело что-то смутное - о мальчике, который выбросил в окно несколько фишек. Настигшее издалека воспоминание заставило его почувствовать себя одиноким.

- Может, карточки поменяешь? - сказала Эдит.

- Не везет мне сегодня, - сказал он.

Он снова взглянул на молодую парочку. Те смеялись над чем-то. чТо сказал парень.

Джеймсу было ясно, что они не замечают в зале никого, кроме себя.

Алиса обошла столики, собирая деньги для следующей игры, и едва объявили первый номер, Джеймс увидел, как джинсатый положил фишку на неоплаченную карточку.

Назвали еще одно число. Джеймс увидел, как парень проделал то же. Джеймс был ошарашен. Он не мог сосредоточиться на своих собственных карточках. Он все поглядывал. чТо там поделывает джинсатый.

- Джеймс, смотри к себе в карты, - сказал Эдит. - Ты пропустил "Эйч-34". Будь повнимательней.

- Этот тип, который уселся на наше место, жульничает. Я глазам своим не верю, - сказал Джеймс.

- Как это жульничает? - спросила Эдит.

- Играет по карточке, за которую не заплатил, - ответил Джеймс. Кто-то должен на него заявить.

- Только не ты, дорогой, - сказала Эдит. Она говорила медленно и попыталась удержать взгляд на своих карточках. Уронила фишку на номер.

- Это тип жульничает, - повторил Джеймс.

Она вынула фишку из руки и положила ее на номер.

- Ты знай себе играй, - сказала Эдит.

Он снова перевел взгляд на свои карты. Но знал, что эту игру можно списывать.

Неизвестно, сколько номеров он пропустил и насколько отстал. Он сжал в кулаке свои фишки.

Женщина на сцене объявила: "Джей-60".

Кто-то закричал: "Бинго!"

- Господи, - сказал Джеймс.

Объявили десятиминутный перерыв. После перерыва должна была начаться игра "втемную" - по доллару за карточку, победитель получает всё. На этой неделе банк составлял девяносто восемь долларов.

Раздались свист и аплодисменты.

Джеймс поглядел на парочку. Парень, трогая колечко в ухе, пялился в потолок.

Девица положила ему руку на ляжку.

- Я схожу в туалет, - сказала Эдит. - Дай мне сигарет.

Джеймс сказал:

- Я пойду возьму нам кофе и печенье с изюмом.

- Я пойду в туалет, - сказала Эдит.

Но Джеймс Пэкер не взял кофе и печенье. Вместо этого подошел и встал за спиной у парня в джинсе:

- Я все видел, - сказал Джеймс.

Парень обернулся:

- Извините, не понял, - сказал он и уставился на Джеймса. - Что вы видели?

- Сами знаете, - сказал Джеймс.

Девица держала в руке надкусанную печенюшку.

- Имеющий уши да услышит, - сказал Джеймс.

Отошел к своему столу. Его била дрожь.

Эдит, вернувшись, отдала ему сигареты и села, не проронив ни слова. Необычно хмурая.

Джеймс присмотрелся к ней. Сказал:

- Эдит, что-то случилось?

- Я опять испачкалась, - сказала она.

- Испачкалась? - переспросил он. Хотя и знал, что она имеет в виду. - - Испачкалась, - вновь повторил он, очень спокойно.

- О, Боже, - сказала Эдит Пэкер, взяла карточки и стала их перебирать.

- По-моему, надо идти домой, - сказал он.

Она по-прежнему перебирала карточки.

- Нет, давай останемся, - сказала она. - Подумаешь, испачкалась.

Он прикоснулся к ее руке.

- Останемся, - сказала она. - Все будет хорошо.

- Такого плохого бинго в истории еще не было, - сказал Джеймс Пэкер.

Они сыграли "втемную", Джеймс все поглядывал на парня в джинсах. Тип как ни в чем ни бывало продолжал играть по карточке, за которую не заплатил.

Время от времени Джеймс проверял, как там себя чувствует Эдит. Но определенного ничего нельзя было сказать. Ее губы были поджаты. Это могло означать что угодно - сосредоточенность, беспокойство, боли. А может быть, она просто сложила так губы, потому что к этому располагала игра.

Он набрал на одной карточке три номера, пять номеров - на другой, четыре - на третьей: ни малейшего шанса, - когда девица джинсатого заверещала:

- Бинго! Бинго! Бинго! У меня бинго!

Тип зааплодировал и заорал вместе с ней:

- У нее бинго! У нее бинго, народ! Бинго!

Тип в джинсе хлопал, не унимаясь.

Женщина со сцены сама подошла к столику девицы и проверила ее карточку по своему главному списку. Сказала:

- У этой молодой женщины бинго, а значит - банк в 98 долларов! Давайте все ей поаплодируем! Это бинго! Втемную!

Эдит хлопала вместе со всеми. Но джеймс не поднял рук со стола.

Тип в джинсе обнял девицу, когда женщина со сцены вручала им деньги.

- Накупят себе наркотиков, - сказал Джеймс.

Они остались до конца. Остались, пока не доиграли последнюю игру. Игра эта называлась "прогрессивкой", банк возрастал от недели к недел, если ни у кого не выпадал бинго после определенного количества номеров.

Джеймс положил деньги и играл по своим карточкам безо всякой надежды выиграть.

Он все ждал, пока джинсатый произнесет "Бинго!"

Но никто не выиграл, и банк перешел на следующую неделю, став еще больше.

- На сегодня бинго закончен, - объявила женщина со сцены. - Спасибо всем, что пришли. Благослови вас Бог и спокойной ночи.

Пэкеры вышли из зала собраний вместе с остальными, умудрившись оказаться за спиной у джинсатого и его девицы. Они заметили, как девица похлопывала себя по карману. Они заметили. Как девица обняла парня за талию.

- Пусть эти двое пройдут вперед, - сказал Джеймс на ухо Эдит. Видеть их не могу.

Эдит ничего не ответила. Но приотстала, чтобы парочка успела продвинуться вперед.

На дворе ветер разгулялся. Джеймсу подумалось, что он явственно слышит, как грохот прибоя перекрывает шум заводимого мотора.

Они увидели, как парочка остановилась у микроавтобуса. Ну, конечно. Мог и догадаться - ведь это же дважды два.

- Тупица, - сказал Джеймс.

Эдит зашла в ванную и закрыла дверь. Джеймс снял куртку и положил ее на спинку дивана. Включил телевизор, уселся и стал ждать.

Через некоторое время Эдит вышла из ванной. Джеймс сосредоточился на телевизоре.

Эдит прошла на кухню и включила воду. Джеймс услышал, как она завернула кран.

Потом вышла в комнату и сказала:

- Кажется, надо мне сходить к доктору Кроуфорду. Кажется, что-то у меня там творится.

- Не пофартило, - сказал Джеймс.

Она стояла и качала головой. Прикрыла глаза рукой и прильнула к нему, когда он подошел и обнял ее.

- Эдит, дорогая ты моя Эдит, - сказал Джеймс.

Ему было неловко и страшно. Он стоял, неуклюже полуобняв жену.

Она подняла голову, поцеловала его в губы, а потом сказала:

- Спокойной ночи.

Он пошел к холодильнику. Встал у распахнутой дверцы и пил томатный сок, разглядывая содержимое камеры. Его обдувал холодный воздух. Он смотрел на пакетики и баночки с продуктами на полках, на курицу, обернутую пластиком, на аккуратные, защищенные экспонаты.

Потом закрыл дверцу и выплюнул остаток сока в раковину. Прополоскал рот и сделал себе чашку растворимого кофе. Забрал его с собой в гостиную. Сел у телевизора и закурил. Он понимал, что хватило одного безумца с факелом, чтобы все обратилось в руины.

Он докурил и допил кофе, а потом выключил телевизор. Подошел к двери спальни и какое-то время прислушивался. Ему было противно от самого себя: слушает, стоит.

Почему это свалилось на него? Почему не на эту сегодняшнюю парочку? Почему не на тех, кто беспечно бороздит житейское море, свободный, как птица? Почему не они, а Эдит?

Он отошел от двери. Подумал, может, стоит прогуляться. Но ветер совсем рассвирепел, и Джеймс слышал, как стонут ветви березы за домом.

Он снова уселся перед телевизором. Но не стал его включать. Он курил и думал о тех медленно приближающихся, неумолимых воротах, что были как раз перед ними.

Если бы они знали. Если бы их кто-нибудь предупредил. Хоть раз!

Он закрыл глаза. Он встанет утром и приготовит завтрак. Он пойдет вместе с нею к доктору Кроуфорду. Если бы они только знали, каково это сидеть в приемной! Он бы рассказал им, чего ожидать! Он бы встряхнул этих распутников! Он бы им рассказал, куда девается вся эта джинса, сережки в ушах, все эти телячьи нежности и жульничанье за игрой.

Он встал и пошел в гостевую, включил лампу над кроватью. Взглянул на свои бумаги, бухгалтерские книги и арифмометр. Нашел пижаму в одном из ящиков. Снял покрывало с постели. Потом еще раз прошелся по дому, щелкая выключателями и проверяя двери. Постоял у кухонного окна, глядя, как дрожит дерево под напором ветра.

Он оставил включенной лампочку над крыльцом и опять вернулся в гостевую. Отложил свою корзинку с вязанием, взял корзинку с вышиванием и уселся в кресло.

Поднял крышку корзинки, достал металлические пяльцы. На них была растянута свежая белая льняная ткань. Держа крохотную иголку против света, он просунул в ушко длинную синюю шелковую нить. И принялся за работу стежок за стежком, - воображая, что это он машет рукой с киля перевернутой лодки.

 

Столько воды так близко от дома

Мой муж ест с аппетитом. Но не думаю, что он и впрямь голоден. Он ждет, локти на столе, и взгляд уперт куда-то в другой конец комнаты. Он смотрит на меня и смотрит мимо. Вытирает рот салфеткой. Пожимает плечами и продолжает есть.

- Что ты на меня уставилась? - говорит он. - В чем дело? - говорит он и кладет вилку.

- Я уставилась? - спрашиваю я и качаю головой.

Звонит телефон.

- Не отвечай, - говорит он.

- Может, это твоя мать, - говорю я.

- Вот увидишь, - говорит он.

Я беру трубку и слушаю. Муж перестает есть.

- Что я тебе говорил? - спрашивает он, когда я кладу трубку. Снова принимается за еду. Потом швыряет салфетку на тарелку. Говорит:

- Черт побери, почему бы людям не заниматься своими делами? Скажи мне, в чем я неправ, а я послушаю! Я там был не один. Мы обговорили все, и все решили. Мы просто не могли возвращаться. Нам было пять миль до машины. Я не хочу, чтобы ты меня осуждала. Слышишь?

- Сам знаешь, - говорю я.

- Что я знаю, Клэр? Скажи мне, что я должен знать? Я не знаю ничего, кроме одного, - он глядит на меня как бы со значением. - Она была мертва, - говорит он. - И мне ее жаль не меньше, чем другим. Но она была мертва.

- В том-то и дело, - говорю я.

Он поднимает руки. Отталкивает стул. Вытаскивает сигареты и выходит на задний двор с банкой пива. Я вижу, как он садится в плетеное кресло и снова берет газету.

Его имя на первой странице. Вместе с именами его друзей.

Я закрываю глаза и стискиваю края раковины. Потом взмахиваю рукой над сушилкой и сбрасываю тарелки на пол.

Он не шевелится. Я знаю, он слышит. Поднимает голову, будто прислушивается. Но в общем больше не шевелится. Не оборачивается.

Они с Гордоном Джонсом, Мэлом Дорном и Верном Вильямсом: они вместе играют в покер, ходят в кегельбан и на рыбалку. Они выезжают на рыбалку каждую весну и в начале лета, пока не начнутся поездки по родственникам. Они достойные люди, семейные люди; люди, которые заботятся о своей карьере. У них есть сыновья и дочери, которые ходят в школу вместе с нашим сыном Дином.

В прошлую пятницу эти семейные люди отправились на реку Натчез. Машины оставили на стоянке в горах и пешим маршем добрались туда, где собирались порыбачить. С собой у них были спальники, еда, игральные карты, виски.

Девушку они увидели еще до того, как разбили лагерь. Нашел ее Мэл Дорн. Она была совсем без одежды. Застряла в каких-то ветках, торчавших из воды.

Он позвал остальных, те пришли посмотреть. Обговорили, что делать. Один - мой Стюарт не сказал, кто, - сказал, что нужно немедленно возвращаться. Остальные поковыряли песок ботинками, сказали, что не хочется. Сослались на то, что устали, час поздний, девушка никуда не убежит.

В конце концов, пошли дальше, стали лагерем. Развели костер и выпили виски.

Когда взошла луна, поговорили о девушке. Кто-то сказал, что нужно позаботиться, чтобы тело не унесло. Они взяли фонарики и вернулись к реке. Один, возможно, Стюарт, зашел в воду и схватил ее. Он взял ее за пальцы и подтянул к берегу.

Достал кусок нейлонового шнура, привязал ее за запястья, а конец закрепил на дереве.

Утром они приготовили завтрак, выпили кофе и выпили виски, а потом разошлись рыбачить. В тот вечер они запекли рыбу. Испекли картошки, выпили виски, потом отнесли то, на чем готовили, и то, чем ели, к реке и вымыли все там, где была девушка.

Потом еще поиграли в карты. Может быть, играли, пока совсем не перестали видеть картинки. Верн Вильямс пошел спать. Остальные же травили байки. Гордон Джонсонсострил, что форель, которую они поймали, такая жесткая, потому что вода ужасно холодная.

На следующее утро они проснулись поздно, выпили виски, немного порыбачили, сняли палатки, свернули спальники, собрали пожитки и двинулись обратно. Доехали до первого телефона. Звонил как раз Стюарт. Остальные стояли вокруг на солнцепеке и слушали. Продиктовали шерифу свои имена. Им не было стыдно, они сказали, что подождут, пока кто-нибудь не подъедет уточнить подробности и снять с них показания.

Я спала, когда он приехал. Но проснулась, услышав, что он на кухне. Когда я вышла, он стоял с банкой пива, привалившись к холодильнику. Обхватил меня своими тяжелыми ручищами и потер мне спину огромными ладонями. В постели он снова положил ладони на меня, а потом замер, как будто думал совсем о другом. Я повернулась и раздвинула ноги. После, я думаю, он не спал.

В то утро он встал, когда я еще не успела выбраться из-под одеяла. Посмотреть, нет ли чего в газетах, я думаю.

Телефон начал трезвонить сразу после восьми.

- Катись к черту! - услышала я его крик.

Телефон тут же зазвонил опять.

- Мне нечего добавить к тому, что я уже рассказал шерифу.

Он хряснут трубкой о рычаг.

- Что происходит? - спросила я.

Тут-то он мне и рассказал то, что я сейчас пересказала вам.

Я заметаю осколки тарелок и выхожу во двор. Он уже лежит навзничь на траве, под рукой газета и банка пива.

- Стюарт, мы не могли бы проехаться? - спрашиваю я.

Он переворачивается и смотрит на меня.

- Возьмем пива, - говорит он.

Молча мы едем по городу. Он приормаживает у придорожного магазинчика взять пива.

Сразу у входа замечаю огромную кипу газет. На верхней ступеньке крыльца толстуха в цветастом платье протягивает маленькой девочке лакричный леденец. Позже, переехав Эмерсоновский ручей, мы поворачиваем к стоянкам для пикников. Ручей, пробежав под мостом, через сотню-другую ярдов впадает в большой пруд. Я вижу, там стоят люди. Вижу, что они там рыбачат.

Столько воды, так близко от дома.

Я говорю:

- Зачем вам было ездить так далеко?

- Не выводи меня, - отвечает он.

Мы сидим на лавочке, на солнцепеке. Стюарт открывает нам пиво. Говорит:

- Успокойся, Клэр.

- Было сказано, что они невиновны. Говорили, что они сумасшедшие.

Он спрашивает:

- Кто? - Спрашивает: - О чем ты говоришь?

- Братья Мэддокс. Они убили девочку, ее звали Арлин Хабли, в тех местах, где я выросла. Отрезали ей голову и выбросили тело в реку Клиэр-Элам. Это случилось, когда я была маленькой.

- Ты меня выведешь, - говорит он.

Я смотрю на ручей. Я там, в ручье, с открытыми глазами, лицом вниз, уставилась в мох на дне, мертвая.

- Я не понимаю, что с тобой, - говорит он по пути домой. - Ты меня выводишь с каждой минутой.

Что я ему могу сказать.

Он пытается сосредоточиться на дороге. Но все время поглядывает в заднее зеркальце.

Все он понимает.

Стюарт уверен, что в то утро дал мне поспать. Но я проснулась задолго до звонка будильника. Я думала, лежа на другом краю кровати, подальше от его волосатых ног.

Он отправляет Дина в школу, а потом бреется, одевается и уходит на работу.

Дважды он заглядывал и покашливал. Но я не открыла глаза.

На кухне нахожу от него записку: "Люблю", подпись. завтракаю в закутке, пью кофе и кладу на записку свое кольцо. Смотрю на газету, раскладываю ее на столе так и сяк. Потом складываю ее пополам и читаю, что там написано. Пишут, что труп опознан. Но для этого потребовалось его обследовать, что-то в него воткнуть, что-то вырезать, что-то измерить, что-то снова вложить внутрь и зашить.

Я долго сижу с газетой в руках и думаю. Потом звоню в парикмахерскую, записываюсь к мастеру.

Я сужу под сушкой с журналом на коленях, протянув руку Марни, которая делает мне маникюр.

- Мне завтра на похороны, - говорю я.

- Я так сочувствую, - говорит Марни.

- Это было убийство, - говорю я.

- Это всего хуже, - говорит Марни.

- Мы были не слишком близки, - говорю я. - Но сама понимаешь.

- Все сделаем в лучшем виде, - говорит Марни.

Вечером я стелю себе на диване, а наутро встаю первой. Ставлю воду и делаю кофе, пока он бреется.

Он появляется на пороге кухни, полотенце на голых плечах, прикидывает, что к чему.

- Вот кофе, - говорю я. - Яичница будет через минуту.

Я бужу Дина, и мы едим втроем. Всякий раз, когда на меня смотрит Стюарт, спрашиваю Дина, не хочет ли он еще, не налить ли молока, не положить ли тоста и тому подобное.

- Я тебе сегодня позвоню, - говорит Стюарт на пороге, открывая дверь. Я отвечаю:

- Меня, наверное, сегодня не будет дома.

- Ладно, - говорит он. - Конечно.

Я тщательно одеваюсь. Примеряю шляпу, смотрю на себя в зеркало. Пишу записку Дину.

Солнышко, Мама будет занята днем, но подойдет позже.

Будь дома или на дворе, пока кто-нибудь из нас не вернется.

Люблю, Мама.

Я смотрю на слово "люблю", а потом подчеркиваю его. Потом вижу "на дворе". Это одно слово или два?

Еду по сельской местности, по овсяным полям и полям сахарной свеклы, мимо яблоневых садов и коров на пастбищах. Потом все меняется: больше сторожек, чем сельских домов, вместо садов - лес. После - горы, а справа, далеко внизу изредка виднеется река Натчез.

За мной пристраивается зеленый пикап и не отстает много миль. Я то и дело сбрасываю скорость в неподходящих местах в надежде, что обгонит. Потом жму на газ. Но тоже в неподходящее время. Вцепляюсь в руль до боли в пальцах.

На длинном прямом участке дороги пикап меня обходит. Но сперва немного едет рядом, за рулем - коренастый мужчина в синей рабочей рубахе. Мы оглядываем друг друга. Потом он машет рукой, жмет на клаксон и уходит.

Я сбрасываю скорость, выискивая местечко. Съезжаю с дороги и глушу мотор. Внизу, под деревьями, слышно реку. Потом слышу, как возвращается пикап.

Я запираю дверцы и поднимаю стекла.

- Ты в порядке? - спрашивает мужчина. Постукивает по стеклу. - У тебя все хорошо? - Он облокачивается на дверцу и придвигает лицо к стеклу.

Я не свожу с него глаз. Я не в состоянии придумать, что мне делать.

- У тебя там все в порядке? Ты чего вся задраилась?

Я мотаю головой.

- Опусти стекло. - Он машет головой и оглядывается на дорогу, а потом снова смотрит на меня. - Да опусти ж ты.

- Я вас прошу, - говорю я. - Мне нужно ехать.

- Открой дверь, - произносит он, как будто не слыша. - Ты там задохнешься.

Он смотрит на мою грудь, на мои ноги. Точно знаю, что смотрит.

- Эй, солнышко, - говорит он. - Я ж только хотел помочь.

Гроб закрытый и опрыскан цветочными дезодорантами. Орган начинает играть, едва я сажусь. Люди входят и ищут себе места. Вот мальчишка в клешах и желтой рубашке с короткими рукавами. Открывается дверь и входит семья, вместе проходят к задрапированному месту сбоку. Скрипят кресла все усаживаются. Тут же приятный блондин в приятном темном костюме встает и просит нас склонить головы. Читает молитву за нас, живущих, а закончив, произносит молитву за душу усопшей.

Вместе с остальными я прохожу мимо гроба. Потом выбираюсь на парадное крыльцо, на дневное солнышко. Впереди, прихрамывая, спускается женщина. На тротуаре оглядывается.

- Этого-то поймали, - говорит она. - Если кому в утешение. Арестовали сегодня утром. Я слышала по радио перед тем, как выйти. Мальчишка местный, городской.

Мы проходим несколько шагов по раскаленному асфальту. Народ заводит машины. Я вытягиваю руку и хватаюсь за паркометр. Полированные колпаки и полированные бамперы. В голове плывет.

Я говорю:

- У них могут дружки остаться, у этих убийц. Кто их знает.

- Я эту девочку сызмальства знала, - говорит женщина. - Забежит, бывало, я ей печенья напеку, сидит у телевизора, кушает.

Дома Стюарт сидит за столом, перед ним стакан с виски. На какой-то безумный миг мне кажется: что-то стряслось с Дином.

- Где он? - спрашиваю я. - Где Дин?

- Во дворе, - отвечает муж.

Он допивает виски и встает. Говорит:

- Кажется, я знаю, что тебе нужно.

Одной рукой он берет меня за талию, а другой начинает расстегивать на мне жакет, потом принимается за блузку.

- Первым делом главное, - говорит он.

Он еще что-то говорит. Но мне его слушать ни к чему. Мне не слышно ничего, когда шумит столько воды.

- Да, действительно, - отвечаю я, расстегивая остаток пуговиц сама. - Пока Дин не пришел. Давай быстрее.

 

Третье, что свело в могилу моего отца

Я вам скажу, что моего отца свело в могилу. Третье - это Лопух, то, что Лопух умер. Первое, конечно, - Пёрл-Харбор. Второе - переезд на ферму моего деда под Венатчи. Там-то отец и окончил свои дни, хотя, видно, они и так уже были сочтены.

За смерть Лопуха мой отец винил лопуховскую жену. Потом он в этом винил рыбу. И в конце концов винил себя, потому что сам показал Лопуху объявление на задней обложке "Полей и Ручьев": "доставка живого черного окуня в любую точку США".

Заскоки у Лопуха начались после того, как он завел себе рыбу. Из-за рыбы Лопух стал на себя не похож. Так говорил отец.

Я сроду не знал, как зовут Лопуха по-настоящему. Если кто-нибудь и знал, я ни разу не слышал. Тогда он был для меня Лопух, так он мне и до сей поры помнится - как Лопух. Мужичонка он был морщинистый, плешивый, малорослый, но руки-ноги у него были сильные. Если он улыбался - что бывало нечасто, - из-под растянутых губ высовывались коричневые выкрошенные зубы. И лицо у него делалось коварное.

Его водянистый взгляд был вечно прикован к вашим губам, когда вы с ним разговаривали, а когда не разговаривали - фиксировался на каком-нибудь нессобразном участке вашего тела.

Не думаю, чтобы он был по-настоящему глухим. По крайней мере, больше притворялся. Но разговаривать он точно не мог. Это уж сто процентов.

Глухой не глухой, а с двадцатых годов Лопух был разнорабочим на лесопилке.

Компания "Каскад Ламбер", Якима, штат Вашингтон. В те годы, когда я его знал, он исполнял обязанности уборщика. И за все это время я ни разу не видел, чтобы он оделся как-то по-другому. Всегда - фетровая шляпа, рабочая рубаха цвета хаки и полотняная куртка поверх комбинезона. В нагрудных карманах он постоянно таскал рулоны туалетной бумаги, поскольку ему полагалось чистить и снабжать всем необходимым туалеты. Дел хватало, учитывая, что ночная смена после походов в удобства утаскивала домой в коробках для завтрака по рулону-другому.

У Лопуха всегда имелся при себе фонарик, хоть и работал он в дневную. Еще он носил с собой гаечные ключи, отвертки, пассатижи, изоленту - все, что бывает у наладчиков. Ну, за это Лопуха подкалывали, мол, вечно таскает с собой все подряд. Из тех, кто Лопуха подкалывал, особо отличались Карл Лоу, Тэд Слэйд и Джони Вейт. Но Лопуху это все было как об стенку горох. Думаю, он притерпелся.

Мой отец над Лопухом не смеялся никогда. Я, во всяком случае, ничего подобного не слышал. Отец был человек крупный, плечистый, коротко стриженный, с двойным подбородком и объемистым пузом. Лопух все таращился на его пузо. Придет, бывало, в точильню, где отец работал, сядет на табуретку и смотрит на отцовское пузо, пока тот обрабатывает пилы на больших точильных кругах.

У Лопуха был дом не хуже, чем у людей. Такая крытая толем избушка возле реки, милях в пяти-шести от города. А в полумиле за домом, на краю выгона, был карьер, где раньше, когда штат строил дорогу, добывали щебенку. Три таких здоровенных ямы, которые с годами наполнились водой.

Пруд получился глубокий. И выглядел мрачновато.

У Лопуха был не только дом, но и жена. Намного моложе Лопуха и, говорят, путалась с мексиканцами. Отец говорил, что такое мелют пустобрехи, вроде Лоу, Вейта и Спэйда.

Баба она была невысокая, полненькая, с маленькими блестящими глазками. Когда я ее впервые увидел, я увидел эти глаза. Это случилось, когда мы с Питом Дженсеном ездили кататься на великах и остановились возле лопуховского дома попросить воды.

Когда она открыла дверь, я ей сказал, что я сын Дэла Фрейзера.

Я сказал:

- Он работает вместе с... - И тут до меня дошло. - ...ну, с вашим мужем. Мы тут катались и подумали, можно у вас попросить попить?

- Подождите здесь, - сказала она.

Потом вышла, держа в каждой руке по маленькой жестяной кружке с водой. Я осушил свою одним глотком. Но больше она не предложила. Смотрела на нас молча. Когда мы стали опять усаживаться на велики, отошла к крыльцу.

- Если б у вас, ребятишки, машина была, я бы, может, с вами прокатилась.

Она улыбнулась. Для такого рта зубы казались крупноваты.

- Поехали, - сказал Пит. И мы поехали.

Мест, где можно поудить окуня, в нашей части штата немного. Водится форель, в основном - радужная. Немного ручейной и калифорнийской в горных речках, да серебристая в озере Римрок и в Синем озере. Вот, в общем-то, и все. Разве что в конце осени заходят в некоторые реки на нерест лосось и голец. Хотя если ты рыбак, сидеть сложа руки не приходится. На окуня же никто не ходил. Среди моих знакомых было полно таких, кто если и видел окуня, то только на картинке. Однако отец мой на окуней насмотрелся, когда рос в Аризоне и Джорджии, и на лопуховскую рыбу имел большие виды. Поскольку Лопух был корешем.

В тот день, когда привезли рыбу, я ходил в город, в бессейн. Помню, только вернулся - и тут же опять убежал. Потому что папка собирался помочь Лопуху с рыбой. Грузовая почта доставила три аквариума из Батон-Ружа, штат Луизиана.

Мы поехали на лопуховском пикапе: папка, Лопух и я.

Аквариумы на поверку оказались тремя бочками, упакованными в клети из сосновых досок. Они стояли за депо, и каждую отцу с Лопухом пришлось поднимать вдвоем, чтобы погрузить в кузов.

Лопух ехал по городу очень осторожно и так же осторожно ехал до самого дома.

Через свой двор он проехал без остановки. И затормозил только в футе от пруда. К тому времени почти стемнело, поэтому фары он выключать не стал и вынул из-под сиденья молоток и монтировку. А потом они с отцом подтащили клети поближе к воде и стали обдирать первую.

Бочка внутри клети была обернута мешковиной, а в крышке имелись дырочки величиной с десятицентовик. Крышку сняли, и Лопух посветил внутрь фонариком.

Казалось, в воде сновал миллион мальков окуня. Зрелище ошеломительное, будто на поезде привезли маленький океан.

Лопух подкантовал бочку к кромке воды и опрокинул ее. Вынул фонарик и посветил в пруд. Но там уже ничего видно не было. Только слышалось кваканье лягушек, но после заката их всегда слышно.

- Давай, я остальными займусь, - сказал отец и протянул руку, будто собирался взять у Лопуха из комбинезона молоток. Но Лопух отступил и помотал головой.

Он вскрыл оставшиеся клети сам, оставив на одной темные капли крови, потому что ободрал об нее руку.

C того вечера Лопух стал другим.

Больше никого к себе не пускал. Обнес забором выгон, а потом обнес колючей проволокой под током еще и пруд. Говорили, что этот забор съел все его сбережения.

Конечно, после этого отец с Лопухом знаться перестал. С тех самых пор, как Лопух его обломил. Не по части рыбалки, заметьте, ведь окуньки-то были совсем крохотные. Но он и посмотреть на них не дал.

Как-то вечером через два года после этого отец работал допоздна. Я понес ему еду, термос чая со льдом, и застал за разговором с Сидом Гловером, наладчиком.

Входя, я услышал, как он говорит:

- На него посмотришь, так можно подумать, что он женат на этих рыбах.

- Как послушать, - сказал Сид, - он бы лучше этим забором дом свой огородил.

Тут папка увидел меня, и я заметил, как он Сиду знак глазами сделал.

Но через месяц отец Лопуха дожал. В смысле, сказал Лопуху, что нужно, мол, слабую рыбу прореживать, чтобы остальной было вольготнее. Лопух стоял, уставясь в пол, и подергивал себя за ухо. Папка сказал, что сам приедет завтра и займется, потому что уже пора. Лопух, в общем-то, и не согласился. Просто не сказал "нет", только и всего. Только еще подергал себя за ухо.

Когда папка в тот день вернулся с работы, я уже его поджидал. Достал его старые блесны на окуня и проверял пальцем тройные крючки.

- Собрался? - крикнул папка, выскочив из машины. - Я - в туалет. А ты пока загружайся. Можешь сесть за руль, если хочешь.

Я свалил все на заднее сиденье и пробовал руль, когда он вышел из дома в рыбацкой шляпе, жуя, с ломтем пирога в руке.

Мать стояла в дверях, глядела на нас. Женщина она была светлокожая, ее белокурые волосы были схвачены на затылке в тугой узел заколкой со стразами. Даже не знаю, погуливала она в те счастливые денечки, или нет, да и как она вообще жила, не знаю.

Я снял машину с ручника. Мать посмотрела, как я переключаю скорости, а потом, так и не улыбнувшись, ушла в дом.

Погода стояла отличная. Мы открыли все окна, чтобы проветриться. Переехали через мост Мокси и свернули на запад, на слейтеровскую дорогу. По обеим сторонам бежали поля люцерны, потом начались кукурузные. Папка свесил руку за окошко.

Позволили ветру отдувать ее назад. Он был весь как на иголках, я видел.

Очень скоро мы затормозили возле лопуховского дома. Вышел Лопух в своей шляпе.

Его жена глядела в окно.

- Сковородку приготовил? - заорал отец Лопуху, но тот только стоял, не спуская глаз с машины.

- Эй, Лопух! - крикнул папка. - Эй, Лопух, удочка твоя где, Лопух?

Лопух дернул головой. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, смотрел то в землю, то на нас. Прижал нижнюю губу языком и принялся пинать землю ботинком.

Я вскинул на плечо садок. Протянул отцу удочку и взял свою.

- Готовы? - спросил папка. - Эй, Лопух, мы готовы?

Лопух стащил с себя шляпу и запястьем той же руки утер лоб. Резко повернулся, и мы пошли за ним по топкому выгону. Примерно через каждые двадцать футов из дебрей травы, росшей по старым колеям, выскакивал бекас.

На краю пастбища земля плавно пошла под уклон и стала сухой и каменистой. Тут и там виднелись кустики крапивы и чахлые дубки. Мы свернули вправо по старой автомобильной колее, прошли через поле молочая, вымахавшего нам по пояс. Сухие стручки на верхушках стеблей сердито трещали, когда мы по нему пробирались.

Тут-то я и увидал за плечом Лопуха отблеск воды и услышал, как папка крикнул:

- Господи! Вы посмотрите!

Но Лопух замедлил шаг и все держал руку у лба, то сдвигая, то поправляя шляпу, а потом и вовсе остановился.

Папка сказал:

- Ну, что скажешь, Лопух? Любое место подойдет? Где, по-твоему, сядем?

Лопух облизнул нижнюю губу.

- Ты что, Лопух? - спросил папка. - Пруд твой или как?

Лопух смотрел куда-то вниз и стряхивал муравья с комбинезона.

- Ну ты черт! - выдохнул отец. Вытащил часы. - Если ты не передумал, давай-ка примемся за дело до темноты.

Лопух засунул руки в карманы и снова повернулся к пруду. Зашагал. Мы двинулись следом. Теперь уже завиднелся весь пруд. По всей поверхности воды расходились круги - то поднималась рыба. То и дело окунь выпрыгивал целиком и снова шлепался в воду.

- Господи боже мой! - услышал я голос отца.

Мы подошли к пруду на открытом месте - там было что-то вроде пляжа из щебня.

Папка кивнул мне и присел на корточки. Я сделал то же самое. Он глядел на воду прямо перед собой. Я присмотрелся и понял, что его так ошарашило.

- Боже ты мой, - прошептал он. Окунь кружил стаей штук в двадцать-тридцать, и каждая рыбина тянула не меньше двух фунтов. Они курсировали, то уходя, то возвращаясь, так близко друг от друга, что едва не сталкивались лбами. Когда они проплывали мимо, я видел круглые выпученные рыбьи глаза, глядевшие в нашу сторону. Они снова смывались и снова шли на нас.

Просто сами просились в руки. Не важно, как бы мы их ловили - на корточках или стоя. Рыба о нас и думать не думала. Я вам скажу: зрелище было великолепное.

Долгонько мы просидели, глядя на косяк окуней, так невинно снующих по своим делам. Все это время Лопух потягивал себя за пальцы и озирался по сторонам, будто ждал, что кто-то подойдет. По всему пруду окунь то поднимался, высовывая из воды рыльце, то выпрыгивал целиком, то проплывал у поверхности, высунув плавник.

Папка подал знак, и мы приготовились забрасывать удочки. Меня аж трясло от азарта, доложу я вам. Кое-как отцепил блесну от пробковой ручки своего спиннинга. Я пытался достать крючки, когда почувствовал, как Лопух сдавил мне плечо своими крупными пальцами. Оглянулся, и в ответ Лопух мотнул подбородком в сторону папки. Яснее ясного, чего он хочет: не больше одной удочки.

Папка снял шляпу, потом снова ее надел и подошел к тому месту, где стоял я.

- Давай, Джек, - сказал он. - Все нормально, сын, - давай пока ты.

Я взглянул на Лопуха, прежде чем забросить удочку. Лицо его одеревенело, слюна тонкой струйкой стекала по подбородку.

- Покрепче тяни на себя, когда сукин сын клюнет, - сказал папка. - У этой сволочи рты луженые.

Я отщелкнул рычаг на катушке и выбросил руку вперед. Наживку я закинул добрых футов на сорок. Вода закипела, не успел я еще подмотать.

- Врежь ему! - закричал папка. - Врежь ему, суке! Врежь, как следует!

Я сильно дернул на себя дважды. Окунь действительно был на крючке. Удилище согнулось и дергалось в руках. Папка беспрерывно кричал, что делать.

- Отпусти, отпусти! Пусть походит! Отпусти еще леску! Теперь подматывай!

Подматывай! Нет, дай походить! Ух ты! Ты погляди!

Окунь танцевал на крючке. Всякий раз вылетая из воды, рыбина дергала головой так сильно, что было слышно, как трещит блесна. Потом снова уходила под воду. Но мало-помалу я измотал ее и подвел вплотную. Окунь был огромный - на вид фунтов, пожалуй, шесть-семь. Он лежал на боку обессилевший, с открытым ртом и шевелил жабрами. У меня подгибались колени, я едва стоял на ногах. Но удочку держал прямо, натянув леску.

Папка зашел в воду прямо в ботинках. Но когда он потянулся к рыбе, Лопух запротестовал, замотал головой и замахал руками.

- Ну что еще с тобой такое, Лопух, черт возьми? Мальчишка такого здорового окуня поймал, что я сроду не видал. Не обратно же его выбрасывать, ей-богу!

Лопух не унимался и показывал на пруд.

- Да не дам я пацану выпустить рыбу. Слышишь, Лопух? Пошевели мозгами - - ишь чего выдумал.

Лопух потянулся к моей леске. Тем временем окунь немного очухался. Перевернулся и поплыл. Я заорал и тут же потерял голову: защелкнул стопор и стал тянуть на себя. Окунь рванулся в последний раз изо всех сил.

Тут все и кончилось. Леска лопнула. Я чуть не повалился навзничь.

- Пошли, Джек, - сказал папка и я увидел. Как он хватает свою удочку. - - Пошли, черт его дери, этого дурака, пока я ему не врезал.

В фервале река разлилась.

За первые недели декабря навалило снега, а под Рождество как следует приморозило. Снег держался. Но к концу января задул ветер "чинук".

Как-то утром я проснулся и услышал, как под его ударами гудит дом, а с крыши грохочет капель.

Дуло пять дней, а на третий река начала подниматься.

- Вздулась на пятнадцать футов, - сказал как-то вечером отец, проглядывая газету. - Это на три фута выше, чем нужно для наводнения. Старина Лопух останется без своих милашек.

Я хотел съездить на мост Мокси посмотреть, как поднялась вода. Но отец не пустил. Сказал, наводнение - как наводнение, нечего смотреть.

Через два дня разлив достиг пика, а после вода начала спадать.

Орин Маршалл с Дэнни Оуэнсом и я на велосипедах отправились к Лопуху утром где-то неделю спустя. Поставили велики и пошли через выгон, граничивший с участком Лопуха.

День стоял сырой и ветренный, темные рваные тучи бежали по небу. Земля была насквозь мокрая, и в густой траве мы постоянно наступали в лужи. Дэнни только учился материться и оглашал воздух своими последними достижениями каждый раз, когда вода заливалась ему в ботинки. В конце выгона мы увидели разлив. Вода еще стояла высоко, река не вошла в русло, стремнина омывала стволы деревьев и подъедала почву. Ближе к середине течение было бурным, и время от времени проплывали куст или дерево, торча ветками из воды.

Подойдя к лопуховской изгороди, мы нашли корову, которую прибило к проволоке.

Она вся раздулась, шкура на вид была склизкая и серая. Независимо от размера, это был первый труп, который я видел в жизни. Помню, Орин взял палку и потрогал открытые глаза.

Мы пошли вдоль забора к реке. Близко к проволоке подходить боялись, потому что думали, что она до сих пор под током. Однако на кромке того, что напоминало большой канал, изгородь кончалась. Земля здесь просто провалилась в воду, а вместе с нею и изгородь. Мы перебрались через канал и пошли вдоль нового русла, врезавшегося прямо в участок Лопуха и шедшего к его пруду: оно впадало туда с широкой стороны и, пробив себе выход на другом конце, немного петляло и дальше уже впадало в реку.

Сомневаться не приходилось - большую часть лопуховской рыбы унесло, но и та, что оставалась, могла теперь плыть, куда вздумается.

Потом я заметил Лопуха. Мне было страшно с ним встретиться. Я махнул остальным, и мы пригнулись.

Лопух стоял на дальнем конце пруда у того места, где выходила вода. Он просто стоял, и несчастней человека я не видел сроду.

- Мне-то, конечно, жалко старину Лопуха, - сказал отец за ужином несколько недель спустя. - И ведь сам же, бедняга, виноват. Но как тут за него не переживать.

Дальше папка сказал, что Джордж Лэйкок видел лопуховскую жену в спортивном клубе в компании здоровенного мексиканца...

- ...И это еще цветочки...

Мать резко взглянула на него, потом на меня. Но я продолжал есть как ни в чем ни бывало.

Папка сказал:

- К чертям собачьим, Беа, он уже парень взрослый!

Лопух стал сам не свой. Из мужиков больше ни с кем не общался без крайней надобности. Подкалывать его теперь тоже никто не решался - с тех пор, как он погнался за Карлом Лоу с распоркой два на четыре за то, что Карл сбил с него шляпу. Но хуже всего то, что теперь за неделю у него в среднем набегало по два-три прогула. Стали поговаривать, чтобы от него избавиться.

- Совсем мужик развинтился, - сказал папка. - Эдак он того и гляди помешается.

Потом как-то в воскресенье после обеда, как раз перед моим днем рожденья, убирались мы с папкой в гараже. День был теплый, безветренный. В воздухе столбом висела пыль. Мать зашла в гараж и сказала:

- Дэл, тебя к телефону. По-моему, Верн.

Я пошел за отцом в дом, чтобы умыться. Отец поговорил, положил трубку и повернулся к нам.

- Лопух, - сказал он, - убил жену молотком и утопился. Верн только что слышал в городе.

Когда мы туда приехали, там уже полно было машин. За распахнутыми воротцами выгона я увидел следы шин, уводившие к пруду.

Сетчатая наружная дверь была открыта настежь и подперта ящиком. Рядом стоял мужик - худой, в свободных брюках и спортивной рубашке и с кобурой под мышкой.

Он смотрел, как мы с папкой вылезаем из машины.

- Мы с ним дружили, - сказал папка мужику.

Мужик помотал головой:

- Это мне без разницы. Если вы не по делу, то отваливайте.

- Нашли его? - спросил папка.

- Шарят, - сказал мужик и поправил пистолет.

- Ничего, если мы туда сходим? Я его неплохо знал.

Мужик сказал:

- Попробуйте. Если погонят - не говорите, что я вас не предупреждал.

Мы пошли по выгону почти тем же путем, что и в тот день, когда пытались рыбачить. По пруду ходили моторные лодки, над водой висели мертвенные клубы выхлопа. Кое-где на месте камней и деревьев виднелись промоины. Две лодки курсировали взад-вперед. Один человек правил, другой держал веревку с крюками.

"Скорая" ждала на гравийном пляжике, где мы когда-то пытались удить лопуховскую рыбу. Двое в белом, привалясь к задней дверце, курили.

Одна из моторок заглохла. Мы все посмотрели в ту сторону. Человек на корме встал и начал травить свою веревку. Немного погодя из воды показалась рука. Похоже, что крюком Лопуха поддело за бок. Рука снова опустилась и снова высунулась, а за нею - еще какая-то бесформенная масса.

Это не он, подумал я. Это что-то другое, то, что лежало здесь давным-давно.

Человек с носа лодки перебрался на корму, и вдвоем они стали втаскивать что-то капавшее на борт.

Я взглянул на папку. На нем буквально лица не было.

- Бабы, - сказал он. Он сказал: - Вот что бывает, когда тебе не та баба попадется, Джек.

Но, по-моему, папка и сам в это не верил. Он, по-моему, просто не знал, кого винить и что сказать.

Мне показалось, что с того момента все для отца обернулось темной стороной. Он, как Лопух, стал сам не свой. Эта рука, которая то высовывалась, то уходила в воду, как будто помахала хорошим временам на прощанье, худым - на встречу.

Потому что плохие времена потянулись на годы с тех пор, как Лопух утопился в той темной воде.

Может, так оно и бывает, когда помирает друг. Никому из оставшихся корешей счастья не видать?

Хотя я ведь уже говорил, что и Пёрл-Харбор, и что пришлось переехать в дедовский дом папке тоже ничего хорошего не дали.

 

Серьезный разговор

Возле дома стояла машина Веры, других не было, и Берт поблагодарил за это Бога. Он въехал в проезд и остановился возле пирога, который вчера уронил. Пирог по–прежнему валялся на асфальте — перевернутая алюминиевая тарелочка в нимбе из тыквенной начинки. Первый день после Рождества.

На Рождество он приезжал навестить жену и детей. Вера его предупредила заранее. Дала полный расклад. Заявила ему, что он должен уехать к шести, потому что ее друг со своими детьми приезжает на ужин.

Они сидели в гостиной и сосредоточенно разворачивали подарки, которые привез Берт. Открывали его пакеты, а другие, обернутые праздничной бумагой, стопкой лежали под елкой, дожидаясь шести часов.

Он смотрел, как дети открывают свои подарки, а Вера пока развязывала ленточку на своем. Стянула бумагу, открыла крышку коробки и вытащила кашмировую кофту.

— Как мило, — сказала она. — Спасибо, Берт.

— Примерь, — сказала дочь.

— Надень, — сказал сын.

Берт поглядел на сына с благодарностью за то, что тот его поддержал.

Она примерила. Ушла в спальню и вышла в кофте.

— Как мило, — сказала она.

— На тебе мило, — произнес Берт и почувствовал, как сдавило в груди.

Потом открыл свои подарки. От Веры — подарочный чек в мужской универмаг Сондхайма. От дочери — набор из расчески и массажной щетки. От сына — шариковая ручка.

Вера принесла содовой, они немного поболтали. Но в основном — смотрели на елку. Потом дочь встала и начала накрывать к ужину, а сын ушел к себе.

Берту же не хотелось вставать. Ему нравилось сидеть у камина, со стаканом в руке, в собственном доме, у себя дома.

Вера ушла на кухню.

Время от времени появлялась дочь и ставила что‑нибудь на стол. Берт глядел на нее. Смотрел, как вкладывает сложенные льняные салфетки в бокалы для вина. Как ставит тонкую вазу в центр стола. Как вкладывает в нее цветок, осторожно–преосторожно.

Поленце из воска и прессованных опилок горело в камине. Коробка с пятью такими же стояла перед очагом. Он поднялся с дивана и положил их все в огонь. Посмотрел, как запылали. Потом направился к задней двери. По пути увидел на буфете шеренгу пирогов. Взял, сложив стопкой, все шесть — по одному за каждый десяток ее измен.

На проезде впотьмах он выронил один, пока возился с дверью.

Передняя дверь теперь постоянно была закрыта — после того, как в замке сломался ключ. Он обогнул дом. На задней двери висел рождественский веночек. Берт постучал в стекло.

Вера была в купальном халате. Увидев его, она вздрогнула. Чуть приоткрыла дверь.

Берт произнес:

— Я хочу извиниться за вчерашнее. И перед детьми тоже.

— Их нет дома. — Она стояла на пороге, а Берт — во дворике, возле куста филодендрона. Он снял какую‑то ниточку с рукава.

Она сказала:

— У меня нет больше сил терпеть. Ты пытался спалить дом.

— Не пытался.

— Пытался. Мы здесь все свидетели.

Он ответил:

— Можно, я войду, и мы об этом поговорим?

Вера запахнула халат на горле и отступила.

Он зашел.

— Мне где‑то через час надо идти.

Осмотрелся. Мигала елка. В углу дивана лежала стопка цветных бумажных салфеток и блестящие коробки. На блюде в центре стола грмоздился остов индейки. Жесткие объедки на ложе из петрушки. Как в жутком гнезде. Зола горкой лежала в камине. Там же валялись пустые банки из‑под газировки «Шаста». След копоти подымался по кирпичам до самой каминной полки: дерево, за которым след прерывался, обгорело до черноты.

Он повернулся и пошел обратно на кухню. Спросил:

— Во сколько вчера ушел твой друг?

— Если ты опять за старое — можешь уходить сразу, — ответила она.

Он выдвинул табуретку и сел за кухонный стол, прямо перед большой пепельницей. Закрыл глаза и снова открыл. Отодвинул занавеску и выглянул на задний двор. Увидел перевернутый велосипед без переднего колеса. Увидел полоску травы вдоль декоративного штакетника.

Вера набирала воду в кастрюлю.

— Ты помнишь День Благодарения? — спросила она. — Я тогда сказала, что это последний праздник, который ты нам портишь. Есть яичницу с беконом вместо индейки в десять вечера!..

— Я знаю, — произнес он. — Я же сказал, извини.

— Что мне твои извинения?

Сигнальный огонек опять не работал. Она стояла у плиты, пытаясь зажечь газ под кастрюлькой.

— Не обожгись, — сказал он. — Осторожно, а то загоришься.

Он представил, как загорается ее халат, он выпрыгивает из‑за стола, швыряет ее на пол и перекатывает до самой гостиной, где накрывает ее своим телом! Или лучше сбегать в спальню за одеялом?

— Вера?

Она взглянула на него.

— У тебя есть что‑нибудь выпить? Я бы сегодня не отказался.

— Там немного водки в морозилке.

— С каких пор ты держишь водку в морозилке?

— Не спрашивай.

— Ладно, — ответил он. — Не буду.

Он достал водку и плеснул немного в чашку, которую нашел на стойке.

Она спросила:

— Ты что, вот так и будешь пить из чашки? — Потом добавила: — Господи, Берт. О чем ты, в конце концов хотел поговорить? Я же тебе сказала — мне нужно кое–куда. У меня занятия по флейте в час.

— Все еще занимаешься флейтой?

— Я же только что сказала. В чем дело? Выкладывай, что там у тебя, и мне надо собираться.

— Я хотел извиниться.

— Уже говорил, — ответила она.

Он сказал:

— У тебя сок есть какой‑нибудь, я бы водку разбавил.

Она открыла холодильник, попереставляла что‑то.

— Вот яблочно–брусничный.

— Сойдет.

— Я пошла в ванную, — произнесла она.

Он выпил чашку сока с водкой. Подкурил сигарету и кинул спичку в большую пепельницу, которая всегда стояла на кухонном столе. Исследовал лежавшие в ней окурки. Некоторые — от сигарет, которые курила Вера. А некоторые — нет. Некоторые даже были лавандового цвета. Он встал и вытряхнул их под раковину.

Пепельница, вообще‑то, была не пепельницей. Большое керамическое блюдо, которое они купили у бородатого гончара на рынке в Санта–Кларе. Он сполоснул блюдо и вытер его. Снова поставил на стол. А потом затушил в него сигарету.

Вода на плите забулькала. Как раз, когда зазвонил телефон.

Он услышал, как открылась дверь ванной, и Вера крикнула ему через гостиную:

— Ответь! Я как раз собиралась залезть под душ.

Кухонный телефон стоял в углу на стойке, за сковородой. Он отодвинул сковороду и снял трубку.

— Чарли там? — спросили в трубке.

— Нет, — ответил Берт.

— О'кей, — сказали в трубке.

Пока он готовил кофе, телефон зазвонил снова.

— Чарли?

— Нет его, — сказал Берт.

На этот раз он не стал класть трубку на рычаг.

Вера вернулась на кухню в джинсах и свитере, расчесывая на ходу волосы.

Он насыпал растворимого кофе в чашки с кипятком и капнул в свою немного водки. Перенес чашки на стол.

Она взяла трубку, послушала. Спросила:

— В чем дело? Кто звонил?

— Никто, — ответил он. — Кто курил цветные сигареты?

— Я.

— Я и не знал.

— Вот, курю.

Она села напротив и выпила свой кофе. Они покурили, стряхивая пепел в блюдо.

Были вещи, которые он хотел сказать, горькие вещи, утешительные, разные.

— Я выкириваю по три пачки в день, — сказала Вера. — Если ты и впрямь хочешь знать, что тут творится.

— Господи Боже, — произнес Берт.

Вера кивнула.

— Не затем я сюда пришел, чтобы это услышать, — сказал он.

— А что ты пришел здесь услышать? Что ты дом спалил?

— Вера, — произнес он. — Рождество на дворе. Вот почему я пришел.

— Вчера было Рождество, — сказала она. — Рождество приходит и уходит, — сказала она. — Глаза б мои его больше не видели.

— А я что? — сказал он. — Думаешь, жду не дождусь праздников?

Снова зазвонил телефон. Берт снял трубку.

— Кто‑то спрашивает Чарли, — сказал он.

— Что?

— Чарли, — повторил Берт.

Вера взяла телефон. Разговаривая, она отвернулась от Берта. Потом повернулась к нему и сказала:

— Я буду разговаривать из спальни. Так что, пожалуйста, положи трубку, когда я там возьму. Я услышу, так что положи, когда я скажу.

Он взял трубку. Вера вышла. Он держал трубку возле уха и слушал. Ничего не слышно. Потом откашлялся мужчина. Потом Вера взяла другой телефон. Крикнула:

— О'кей, Берт! Я взяла трубку, Берт.

Он положил трубку и постоял, глядя на нее. Открыл ящик со столовым серебром, пошурудил там. Открыл другой. Заглянул в мойку. Сходил в столовую, вернулся с ножом. Подержал его под горячей водой, пока жир не стаял. Потом вытер лезвие рукавом. Подошел к телефону, согнул провод пополам и перерезал без всяких усилий. Осмотрел концы шнура. И запихал телефон обратно за сковородку.

Пришла она. Сказала:

— Телефон отключился. Ты что‑то делал с телефоном? — Посмотрела на аппарат. Подняла его со стойки.

— Сукин ты сын! — закричала она. — Вон, вон, катись, откуда пришел! — Она потрясла перед ним телефоном. — Хватит! Я добьюсь от суда, чтоб тебя и близко сюда не подпускали, вот что я сделаю.

Телефон дзинькнул, когда она хрястнула им о стойку.

— Я пойду к соседям и вызову полицию, если ты сейчас же не уберешься!

Он взял пепельницу. Он держал ее за край. Он застыл с ней, как человек, собирающийся метнуть диск.

— Пожалуйста, не надо, — сказала он. — Это же наша пепельница.

Он вышел через заднюю дверь. Ему смутно представлялось, что он смог что‑то доказать. Он надеялся, что сумел что‑то прояснить. Главное, скоро у них будет серьезный разговор. Есть вещи, о которых нужно поговорить, важные вещи, которые нужно обсудить. Они поговорят снова. Может быть, после праздников, когда все войдет в русло. Он ей скажет, что эта пепельница, черт бы ее драл, это, черт его дери, блюдо, например.

Он обошел пирог на асфальте и сел в машину. Завел мотор и дал задний ход. Было трудновато, но потом он положил пепельницу на сиденье.

 

Покой

Я зашел постричься. Уже сидел в кресле. А наискосок от меня, вдоль стенки, ждали еще трое мужчин. Двоих я раньше не видел. Но у третьего лицо было знакомое, хотя и не вспоминалось, откуда. Я все поглядывал на него, пока парикмахер колдовал над моей головой. Мужчина ковырял во рту зубочисткой. Здоровенный мужик, волосы короткие, волнистые. И вдруг он мне увиделся: в форме, фуражка, зоркие маленькие глазки обшаривают холл банка.

Из оставшихся двоих один был заметно старше, с густой курчавой сединой. Он курил. У третьего, хоть он был и не настолько стар, макушка была совсем лысая, но по бокам волосы свисали на уши. Этот был в ботинках лесоруба, и его штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер положил мне руку на затылок, чтобы поудачнее меня развернуть. Потом спросил у охранника:

— Что, завалил оленя, Чарльз?

Этот парикмахер мне нравился. Мы были не настолько знакомы, чтобы звать друг друга по имени. Но когда я заходил постричься, он меня узнавал. Он знал, что раньше я увлекался рыбалкой. Так что мы говорили о рыбалке. Чтобы он был охотником, не думаю. Но поддержать разговор смог бы на любую тему. В этом смысле он был хороший парикмахер.

— Тут, Билл, целая история. Черт‑то что! — отозвался охранник. Он вытащил изо рта зубочистку и сунул ее в пепельницу. Покачал головой: — Вроде и завалил, и вроде — не завалил. Так что на твой вопрос — и да, и нет.

Мне не понравился его голос. Не подходил он охраннику. Не такого голоса стоило ожидать.

Двое остальных подняли на него глаза. Старший был занят тем, что листал журнал и курил, а тот, что помладше, смотрел газету. Оба отложили свое чтение и стали слушать охранника.

— Давай, Чарльз, — сказал парикмахер. — Выкладывай.

Он снова повернул мою голову и продолжал щелкать ножницами.

— Мы на Фикль–Ридж ходили. Мой старик и я с пацаном. На тропах там охотились. Старик засел на одной, мы с пацаном — на другой. У пацана бодун, черт его дери. Аж жабры у пацана зеленые, и весь день воду хлещет — свою и мою. Уже заполдень перевалило, а мы там с рассвета. Но надеялись еще. Так прикинули, что снизу охотники оленей на нас сгонят. Короче, засели за какой‑то колодой, за тропой смотрим — и тут из долины снизу, слышим: выстрелы.

— Там фруктовые сады внизу, — сказал парень с газетой. Он без конца ерзал. То одну, то другую ногу закинет на колено, коротко взмахивая ботинком. — Они там шастают, олени эти.

— Точно, — подтвердил охранник. — Залазят туда по ночам и яблочки зеленые жрут. В общем, слышно — стреляют. Мы себе сидим, и тут из подлеска вылетает такой матерый олень — меньше, чем сто ярдов от нас. Пацан его тут же увидел, как и я, — хлоп на землю и давай палить. Дубина. А этой скотине старой — хоть бы хны. Ему‑то пацан до лампочки. Но стреляют откуда‑то — он не поймет. Не знает, куда сигануть. Тут я пальнул. Да в суматохе этой едва сумел его зацепить.

— Так ты его зацепил? — спросил парикмахер.

— Знаешь, зацепил, — ответил охранник. — В брюхо попал. Он башку уронил и задрожал так. Дрожит весь. А пацан знай стреляет. Я вроде как опять в Корее очутился. В общем, выстрелил еще раз, но — мимо. Тут оленище опять в кусты. Но, ей–богу, ему уже даже фыркнуть нечем. Пацан все патроны зазря потратил. Но я знатно врезал. Засадил ему прямо в кишки. Вот в каком смысле зацепил.

— А дальше что? — спросил мужик с газетой. Он скатал газету в трубку и похлопывал ею себя по колену. — Что дальше‑то? Наверно, вы по следу пошли? Они в такие места подыхать уходят — не доберешься.

— Но по следу‑то вы пошли? — спросил тот, что постарше, хотя это и не прозвучало как вопрос.

— Пошли. Мы с пацаном за ним пошли. Но с пацана толку ноль. Его травило всю дорогу. Еле телепались. Вот стоеросина‑то.

Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:

— Пива нахлестаться, всю ночь на ногах, а потом еще, я, мол, на оленя пойду. Сейчас‑то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу‑то мы, конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, везде кровища. В жизни не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он, сукин сын, на ногах держался.

— Их иной раз надолго хватает, — сказал мужик с газетой. — Всегда в таких местах подыхают, что и не подберешься.

— Я пацана обложил за то, что он промазал, он мне что‑то огрызнулся. Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. — Охранник показал у себя над ухом и ухмыльнулся. — Надавал я бобов пацану этому сучьему. Он молодой еще — ему полезно. Словом, стемнело, куда уж тут по следу идти, да еще пацан сзади валяется — блюет и все такое.

— Ну, теперь‑то уж этого оленя койоты доедают, — сказал мужик с газетой. — А заодно и вороны с канюками.

Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять поменял ноги. Оглядел нас всех и покачал головой.

Мужик постарше, повернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.

— Пожалуй, — согласился охранник. — и ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все‑таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но старик прямо цвел.

Охранник оглядел парикмахерскую, будто что припоминая. Потом взял свою зубочистку и снова сунул в рот.

Мужик постарше положил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул и сказал:

— Тебе сейчас нужно бы того оленя искать, а не волосы стричь.

— Ты со мной так не разговаривай, — отозвался охранник. — Пердун старый. Знаешь, я тебя где видел.

— Сам я тебя видел, — сказал старик.

— Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, — смешался парикмахер.

— Тебе я бы затрещин надавал, — сказал старик.

— А ты рискни, — предложил парикмахер.

— Чарльз, — сказал парикмахер.

Парикмахер положил расческу и ножницы на зеркало, а руки — мне на плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.

— Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати, пожалуйста.

Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая руки с моего плеча.

— На улице разбирайтесь, — сказал мужик с газетой, покраснев и с какой‑то надеждой.

— Хватит уже, — сказал парикмахер. — Чарльз, я по этому поводу больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Вот так. — Парикмахер повернулся к мужику с газетой. — Вас я, мистер, знать не знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.

Охранник встал. Сказал:

— Зайду‑ка я в другой раз. Сегодня общество оставляет желать.

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.

Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что‑то в руке. Встал, надел шляпу.

— Извини, Билл, — сказал он. — Потерплю еще несколько дней.

— Все в порядке, Альберт, — ответил парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер отступил к окну, чтобы посмотреть ему вслед.

— Альберт умирает от эмфиземы, — проговорил он у окна. — Мы раньше вместе на рыбалку ходили. Всему–всему он меня научил про лосося. Бабы. У старика от них отбою не было. Ну, характер уже не сахар, конечно. Хотя, честно говоря, его вывели из себя.

Парню с газетой не сиделось на месте. Он встал, походил туда–сюда, останавливаясь и разглядывая все подряд. Вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, жестяной календарь с картинками на каждый месяц — он перелистнул все страницы, одну за одной. Дошло даже до того, что, встав перед лицензией Билла, он изучил и ее. Потом повернулся и сказал:

— Я тоже пойду. — И вышел, не откладывая в долгий ящик.

— Ну что, мне тебя достригать или как? — спросил парикмахер, как будто все это случилось из‑за меня.

Парикмахер повернул меня в кресле лицом к зеркалу. Положил ладони по бокам моей головы. Последний раз установил ее, как положено, а потом наклонил свою голову к моей.

Мы вместе смотрели в зеркало. Его руки по–прежнему обрамляли мое лицо.

Я смотрел на себя и он смотрел на меня. Но если что‑то и высмотрел, то от комментариев воздержался.

Он провел пальцами по моим волосам. Медленно, будто его занимали другие мысли. Провел ласково, как любовник.

Это было в Кресент–Сити, в Калифорнии, почти на самой границе с Орегоном. Вскоре после того я уехал. Но сегодня подумал о том местечке, о Кресент–Сити. О том, как пытался начать все заново со своей женой, и о том, как тем утром в парикмахерском кресле я окончательно решил уйти. Задумался я сегодня о покое, который ощутил, когда позволил пальцам парикмахера гладить мои волосы; о нежности этих пальцев, о том, что волосы уже снова начали отрастать.

 

Популярная механика

Чуть пораньше в тот день начал таять снег. Потёки грязной воды бежали по невысокому окошечку, выходящему на задний двор. С другой стороны дома шелестели шинами по такой жиже машины - на улице темнело. Но темнело и в доме.

Он был в спальне - запихивал шмутки в чемодан, когда она вошла.

- Очень рада, что ты уходишь! Очень рада, что ты уходишь! - сказала она. - Ты слышал!

Он продолжал складывать вещи в чемодан.

- Сволочь! Просто очень рада, что уходишь! - Она заплакала. - Даже в глаза боишься посмотреть, да?

Потом она заметила на кровати карточку ляльки и схватила ее.

Он взглянул на нее. Она утерла глаза и не отводила взгляда, пока не повернулась, чтобы опять отправиться в гостиную.

- Положи обратно, - сказал он.

- Собирай вещички и убирайся, - сказала она.

Он промолчал. Застегнул чемодан, надел пальто, оглядел спальню прежде, чем выключить свет. Потом направился в гостиную.

Она стояла в дверях крохотной кухоньки с лялькой в руках.

- Я забираю ребенка, - сказал он.

- Ты с ума сошел?

- Нет, но ребенка я забираю. За его вещами кого-нибудь пришлю.

- Ты к нему и близко не подойдешь, - сказала она.

Ребенок заплакал - она откинула одеяльце с его личика.

- Ну-ну, - сказала она, глядя на ребенка.

Он двинулся на нее.

- Бога ради! - сказала она, отступая в кухню.

- Давай ребенка.

- Убирайся!

Она отвернулась и попыталась удержать ребенка в углу за плитой.

Но он подошел. Перегнулся через плиту и обхватил ребенка руками.

- Отпусти его, - сказала она. - Уйди! Уйди! - заревела она.

Ребенок стал красным и запищал. В сумятице они опрокинули горшок с цветком, который висел за плитой.

Потом он прижал ее к стенеи попытался ослабить ее хватку. Ухватившись за ребенка, он отпихивал ее всей массой.

- Отпусти его, - сказал он.

- Не надо, - сказала она. - Ты делаешь ему больно, - сказала она.

- Я не делаю ему больно, - сказал он.

Из кухонного окна не падало ни луча света. Почти в темноте он силился разжать ее пальцы одной рукой, а другой впился в ручку ребенка где-то подмышкой.

Она почувствовала, как разжимают ее пальцы. Она почувствовала, что ребенок уходит из рук.

- Нет! - вскрикнула она, едва почувствовала пустоту в руках.

Этот ребенок будет у нее. Она метнулась за второй ручкой ребенка. Уцепилась за запястье и отклонилась всем корпусом.

Но он не собирался отпускать. Он почувствовал, как ребенок выскальзывает, и потянул на себя изо всех сил.

Таким манером вопрос и разрешился.

 

К нему все пристало

Она в Милане на рождественские и хочет знать, как было, когда она была маленькой.

Расскажи, просит она. Расскажи, как было, когда я была маленькая. Она цедит "стредж" и не спускает с него глаз.

Она классная, стройная, привлекательная девушка, приспособленная к жизни от и до.

Это было давно. Это было двадцать лет назад, говорит он.

Ты же можешь вспомнить, говорит она. Давай.

Что ты хочешь услышать? - спрашивает он. Что тебе еще рассказать? Могу рассказать про то, что случилось когда ты еще была лялькой. Ты тоже участвовала, говорит он. Краешком.

Расскажи, говорит она. Но сперва сделай еще выпить, чтобы посередине не останавливаться.

Он возвращается из кухни с выпивкой, усаживается в кресло, начинает.

Они сами были еще дети, но безумно любили друг друга, когда поженились этот восемнадцатилетний мальчик и эта семнадцатилетняя девочка. Прошло совсем немного времени, и у них появилась дочка.

Лялька подоспела в конце ноября, под заморозки. Вышло так, что они совпали с пиком охотничьего сезона. Мальчик, видишь ли, очень любил охоту. Помимо всего прочего.

Мальчик с девочкой, муж с женой, отец с матерью жили в маленькой квартирке под кабинетом дантиста. Каждый вечер они убирали у него наверху в обмен на квартиру и удобства. Летом от них требовалось следить за лужайкой и клумбой. Зимой мальчик убирал снег, посыпал дорожки солью. Ты еще слушаешь? Тебе ясно, что к чему?

Да, говорит она.

Хорошо, продолжает он. В общем, однажды дантист обнаружил, что они пишут свои письма на его бумаге с адресом. Но это другая история.

Он встает с кресла и выглядывает в окно. Видит черепичные крыши и снег, сыплющийся на них.

Рассказывай, говорит она.

Эти двое любили очень сильно. Больше того - у них были грандиозные планы. Они всегда говорили о том, что сделают, в какие места поедут.

Так вот, мальчик с девочкой спали в спальне, а лялька спала в комнате. Скажем так, ляльке было месяца три, она только-только начала спать ночами.

В ту субботу вечером после работы мальчик задержался наверху, в кабинете дантиста, и позвонил приятелю, с которым отец ходил на охоту.

Карл, сказал он, когда тот снял трубку, хочешь верь, хочешь нет, я теперь папаша.

Поздравляю, сказал Карл. Как супруга.

Хорошо, Карл. Все хорошо.

Это славно, сказал Карл. Приятно слышать. Но если ты насчет охоты позвонил, я тебе вот что скажу. Гусь идет тучей. Пожалуй, в жизни столько не видел. Сегодня пяток принес. Завтра с утра снова, присоединяйся, если хочешь.

Хочу, сказал мальчик.

Он повесил трубку и спустился вниз сказать девочке. Она смотрела, как он собирал вещи. Охотничий дождевик, патронташ, сапоги, носки, охотничью шапку, теплое белье, ружье.

Во сколько вернешься? - спросила девочка.

Наверное, около полудня, ответил мальчик. А может, и аж до шести. Не слишком поздно?

Нормально, ответила она. Мы с лялькой одни посидим. Сходи, развейся. Когда вернешься, оденем ляльку, сходим к Салли.

Мальчик сказал: А что, неплохая мысль.

Салли была девочкиной сестрой. Потрясная. Не знаю, видела ты ее на фотографии или нет. Мальчик был немного влюблен в Салли - как и в Бетси, впрочем, вторую сестру. Он говорил девочке, если б мы не поженились, я бы ухлестнул за Салли.

А за Бетси? - спрашивала девочка. Стыдно признаться, но мне кажется, она красивее нас с Салли. Как насчет Бетси?

И за Бетси, отвечал мальчик.

После ужина он включил печку, помог ей искупать ляльку. Снова залюбовался младенцем, наполовину похожим на него, наполовину - на девочку. Попудрил крохотное тельце. Между пальчиками на руках и ногах.

Он вылил воду из ванночки в раковину и поднялся наверх посмотреть, как погода. Было хмуро и холодно. Трава - там, где она еще оставалась, - походила на дерюгу, жесткую и серую под фонарем.

Вдоль дорожек лежали сугробы снега. Проехал автомобиль. Он услышал хруст песка под колесами. Дал себе помечтать о завтрашнем дне: крылья бьют воздух над головой, ружье отдает в плечо.

Потом он запер дверь и спустился вниз. В постели они попытались читать, но оба заснули, она - первая, уронив журнал на одеяло.

Он проснулся от криков ляльки.

В комнате горел свет, девочка стояла рядом с колыбелькой, укачивая ляльку. Потом положила ее, выключила свет и вернулась в постель.

Он услышал, как лялька заплакала снова. На этот раз девочка не встала к ней. Лялька поплакала недолго и перестала. Мальчик послушал еще немного и задремал. Но плач снова разбудил его. В комнате горел свет. Он сел и включил лампу.

Не знаю, что такое, сказала девочка, ходя с лялькой взад-вперед. Пеленки я сменила, накормила, а она все равно плачет. Я так устала, боюсь, что уроню ее.

Иди спать, сказал мальчик. Я подержу ее немного.

Он встал и взял ляльку, а девочка пошла и легла снова.

Просто покачай ее несколько минут, сказала она из спальни. Может, снова уснет.

Мальчик сел на диван, держа ляльку. Он покачивал ее, пока ее глазки не закрылись. У него глаза тоже слипались. Он осторожно встал и положил ляльку в колыбель.

Была четверть пятого, то есть, ему оставалось сорок пять минут. Он дополз до кровати и отключился. Но несколько минут спустя лялька опять закричала. На этот раз проснулись оба.

Мальчик сделал ужасную вещь. Он выругался. Ради Бога, что с тобой? сказала девочка мальчику. Может, она заболела или еще что-нибудь. Может, не надо было ее купать.

Мальчк взял ляльку на руки. Лялька дрыгнула ножками и заулыбалась.

Смотри, сказал мальчик, не думаю я, что с ней что-то не так.

Откуда ты знаешь? - спросила девочка. Ну-ка дай ее мне. Я знаю, ей надо что-то дать, только я не знаю, что.

Девочка снова положила ляльку в кроватку. Мальчик и девочка посмотрели на ляльку, и лялька опять заплакала.

Девочка взяла ляльку. Ляля, ляля моя, сказала она со слезами на глазах.

Наверное, с животом что-нибудь, сказал мальчик. Девочка не ответила, она все качала и качала ляльку и не обращала внимания на мальчика.

Мальчик подождал. Вышел на кухню и поставил воду для кофе. Натянул шерстяное белье поверх футболки и трусов, застегнулся, залез в охотничью одежду.

Что ты делаешь? - спросила девочка.

На охоту собираюсь, ответил мальчик.

По-моему, не стоит, сказала она. Я не хочу с ней одна оставаться. когда она такая.

Карл рассчитывает, что я пойду, сказал мальчик. Мы договорились.

Мне плевать на то, что вы с Карлом договорились, ответила она. И на Карла плевать. Я Карла даже не знаю.

Вы с ним встречались. Ты его знаешь, сказал мальчик. Что значит, ты его не знаешь?

Дело не в этом, и ты это знаешь, сказала девочка.

В чем тогда дело? - спросил мальчик. Дело в том, что мы договорились.

Девочка сказала: Я твоя жена. Это твой ребенок. Она заболела или типа того. Посмотри на нее. Иначе почему она плачет?

Я знаю, что ты моя жена, ответил мальчик.

Девочка заплакала. Она положила ляльку в колыбель. Но та снова завелась. Девочка вытерла глаза рукавом халата и взяла ляльку.

Мальчик зашнуровал ботинки. Надер рубаху, свитер, дождевик. В кухне на плите засвистел чайник.

Выбирай, сказала девочка. Или Карл, или мы. Я серьезно.

Что серьезно? - спросил мальчик.

Я тебе сказала, ответила девочка. Хочешь иметь семью - выбирай.

Они в упор смотрели друг на друга. Потом мальчик взял свою охотничью амуницию и вышел. Завел машину. Обошел вокруг, старательно оттер иней с окон.

Выключил мотор, какое-то время посидел просто так. А потом вылез и вернулся в дом.

В комнате горел свет. Девочка спала в кровати. Лялька спала рядом с ней.

Мальчик снял ботинки. За ними все остальное.

В носках и теплом белье он сел на диван и стал читать воскресную газету.

Девочка с лялькой спали. Через некоторое время мальчик пошел на кухню и начал жарить грудинку.

Вышла девочка в халате и обхватила мальчика руками.

Эй, сказал мальчик.

Прости, сказала девочка.

Ерунда, сказал мальчик.

Я не хотела так крыситься.

Сам виноват, ответил он.

Сядь, сказала девочка. Как насчет вафель с грудинкой?

Здорово, сказал мальчик.

Она сняла со сковородки грудинку и сделала тесто для вафель. Он сидел за столом и смотрел, как она хлопочет по кухне.

Она поставила перед ним тарелку c грудинкой и вафлей. Он намазал вафлю маслом и полил сиропом. Но когда стал резать, опрокинул тарелку себе на колени.

С ума сойти, сказал он, выскакивая из-за стола.

Ты бы себя видел, сказала девочка.

Мальчик опустил глаза и посмотрел, как все пристало к его белью.

Я умирал от голода, сказал он и покачал головой. Он стянул с себя шерстяное белье и швырнул его в дверь ванной. Потом развел руки в стороны, и девочка впорхнула к нему в объятья.

Больше не будем ссориться, сказала она.

Мальчик ответил: Не будем.

Он поднимается с кресла и снова наполняет стаканы.

Вот и все, говорит он. Конец рассказа. Признаться, рассказ так себе.

Мне было интересно, говорит она.

Он пожимает плечами, со стаканом в руке подходит к окну. Уже темно, но снег все идет.

Все меняется, говорит он. Не знаю, как. Но меняется, а ты этого не осознаешь и можешь даже не хотеть.

Да, это верно, только... Но она не договаривает то, что начала.

Бросает тему. В оконном стекле он видит, как она рассматривает свои ногти. Потом поднимает голову. Бодрым голосом спрашивает, покажет ли он ей город, в конце концов.

Он говорит: Обувайся и пошли.

Но сам остается у окна, вспоминает. Они засмеялись. Прижались друг к другу и хохотали до слез, а все остальное - и холод, и место, куда он мог бы уехать по холоду - оставалось снаружи. По крайней мере, на некоторое время.

 

О чем мы говорим, когда говорим о любви

Мой приятель Мэл Мак-Гиннис говорит. Мэл Мак-Гиннис - кардиолог, так что иногда имеет право.

Мы вчетвером сидим у него за кухонным столом, пьем джин. Солнечный свет из большого окна за раковиной заливает кухню. Мы - это Мэл, я, его вторая жена Тереза - Терри, как мы ее зовем, - и моя жена Лора. Мы тогда жили в Альбукерке. Хотя все были не местные.

На столе стояло ведерко со льдом. Джин и тоник ходили по кругу, и мы как-то подняли тему любви. Мэл мыслил истинную любовь не больше не меньше как любовь духовную. Он говорил, что проучился пять лет в семинарии, прежде чем ушел в мединститут. Говорил, что до сих пор рассматривает семинарские годы как самые важные в жизни.

Терри сказала, что мужчина, с которым она жила до Мэла, так сильно ее любил, что пытался убить.

Потом Терри сказала:

- Он меня избил как-то ночью. Таскал по гостиной за щиколотки. Все повторял: "Я тебя люблю, люблю тебя, суку." Все таскал и таскал по гостиной. У меня голова стукалась обо все. - Терри оглядела стол. - Куда вы денете такую любовь?

Она была худенькая, как тростинка, темноглазая. С милым лицом и длинными волосами, спадавшими на спину. Любила черепаховые ожерелья и длинные серьги с подвесками.

- Господи, не говори глупостей. Это не любовь, сама понимаешь, сказал Мэл.

- Не знаю, как там это называется, но уж никак не любовь.

- Говори ты, что хочешь, но я знаю, что это любовь, - сказала Терри. - Для тебя, может быть, и бред, но все равно это было по-настоящему. Люди все разные, Мэл. Конечно, он иногда поступал бредово. Пускай так. Но меня он любил.

По-своему, может быть, но любил меня. Любовь там была, Мэл. И не говори, что это не так.

Мэл вздохнул. Взял стакан и повернулся к нам с Лорой.

- Он грозился меня убить, - сказал Мэл. Он допил свой джин и потянулся за бутылкой. - Терри - особа романтическая. Терри из тех, у кого кредо: "Бьет - значит, любит". Терри, лапа, не надо так смотреть. Мэл перегнулся через стол и провел пальцами по щеке Терри. Улыбнулся ей.

- Теперь он подлизывается, - сказала Терри.

- Где подлизывается? - сказал Мэл. - За что тут подлизываться? Я что знаю, то знаю. Вот и все.

- Как мы вообще на эту тему вышли? - спросила Терри. Она подняла стакан и выпила. - У Мэла вечно на уме любовь, - сказала она. - Что, лапушка, неправда? - Она улыбнулась, и я подумал, что на том делу и конец.

- Просто я бы не назвал поведение Эда любовью. Вот и все, что я говорю, лапушка, - сказал Мэл. - А вы как, ребята? - сказал Мэл нам с Лорой. - По-вашему, это как? Любовь?

- Меня ты зря спрашиваешь, - сказал я. - Я этого человека даже не знал.

Только имя слышал мимоходом. Откуда тут знать? Нужно знать подробности. Но, по-моему, ты говоришь, что любовь должна быть абсолютом.

Мэл сказал:

- Та любовь, про которую я говорю, - да. Любовь, про которую я говорю, - это когда не пытаешься убивать людей.

Лора сказала:

- Я ничего не знаю ни про Эда, ни про обстоятельства. Но кто вообще может рассудить чужие обстоятельства?

Я погладил Лору тыльной стороной ладони. Она коротко улыбнулась мне. Я взял лорину руку. Рука была теплая, с идеально наманикюренными и отполированными ногтями. Я обхватил ее за запястье и обнял Лору.

- Когда я ушла, он выпил крысиный яд, - сказала Терри. Она обхватила себя руками за плечи. - Его отвезли в больницу, в Санта-Фе. Мы там тогда жили, миль десять оттуда. Его спасли. Но у него какая-то дрянь случилась с деснами. В смысле, они от зубов отстали. После этого у него зубы торчали, как клыки.

Господи, - сказала Терри. Она замерла на минуту, потом опустила руки и взялась за стакан.

- Что только люди не вытворяют! - сказала Лора.

- Теперь он уже вне игры, - сказал Мэл. - Умер.

Мэл протянул мне блюдце с лимоном. Я взял дольку, выжал себе в стакан и размешал ледяные кубики пальцем.

- Все зашло дальше, - сказала Терри. - Он выстрелил себе в рот. Но и тут облажался. Бедняга Эд, - сказала она. Покачала головой.

- Куда там "бедняга", - сказал Мэл. - Он был опасен.

Мэлу исполнилось сорок пять. Он высокий, поджарый, у него мягкие курчавые волосы. Руки и ноги загорелые, потому что играет в теннис. Когда он не пьян, его жесты, все его движения точны и очень осторожны.

- Но все-таки он меня любил, Мэл. Уступи мне хоть в этом, - сказала терри. - Я об одном прошу. Он меня так не любил, как ты. Я этого не говорю. Но он меня любил. Можешь ты мне в этом уступить или нет?

- Ты в каком смысле, что он облажался? - спросил я.

Лора подалась вперед со своим стаканом. Положила локти на стол и обхватила стакан обеими руками. Поглядела на меня, на Мэла, на Терри. На ее открытом лице застыло недоумение, словно ее ошарашило, что такие вещи творились с людьми. С которыми она дружит.

- Как он облажался, когда кончал с собой? - спросил я.

- Я тебе расскажу, что вышло, - сказал Мэл. - Он взял свой пистолет двадцать второго калибра, который купил угрожать мне и Терри. Да, я серьезно, он все время угрожал. Вы бы видели, как мы тогда жили. Как беженцы. Я даже сам пистолет купил. Можете вы в это поверить? Это я-то? Но вот купил. Я купил его для самозащиты и держал в бардачке. Иногда приходилось выходить из дому посреди ночи. В больницу съездить, понимаете? Мы с Терри тогда были неженаты, моя первая жена отсудила у меня дом и детей, собаку, всё, и мы с Терри жили вот в этой квартире. Иногда, как я говорил, мне нужно было на вызов среди ночи, и приходилось ехать в больницу в два часа ночи или в три. Там на стоянке темнота, и я потом обливался, пока шел до машины. Неизвестно, откуда он мог выскочить из-за кустов или из-за машины - и начать палить. Я имею в виду, он был псих.

Мог бомбу подложить, что угодно. Звонил, когда вздумается, мне на работу, говорил, что ему надо поговорить с доктором, а когда я перезванивал, говорил:

"Сукин сын, твои дни сочтены". Тому подобные штучки. Было страшно, скажу я вам.

- Мне его все равно жалко, - сказала Терри.

- Похоже на какой-то кошмар, - сказала Лора. - Но что конкретно случилось после того, как он стрелялся?

Лора работала секретарем в юридической фирме. Мы познакомились по работе. Не успели оглянуться, как уже стали строить куры. Ей тридцать пять, на три года младше меня. Мало того, что мы любим друг друга - мы друг другу нравимся, и нам весело вместе. С нею легко.

- Что произошло? - спросила Лора.

Мэл сказал:

- Он выстрелил себе в рот в своей комнате. Кто-то услышал выстрел, сказал управляющему. Пришли с отмычкой, увидели, что произошло, и вызвали "скорую". Я как раз был на работе, когда его привезли, живого, но без сознания. Он прожил три дня. Голова у него распухла вдвое против нормальных размеров. Ничего подобного я в жизни не видел и, надеюсь, не увижу. Терри хотела туда пойти и сидеть с ним, когда узнала. Мы из-за этого поругались. Мне казалось, ей незачем его таким видеть. Мне казалось, незачем, да я и сейчас так думаю.

- Кто победил в вашей ссоре? - спросила Лора.

- Я была в палате, когда он умер, - сказала Терри. - Он так и не пришел в себя. Но я с ним сидела. У него больше никого не было.

- Он был опасен, - сказал Мэл. - Хочешь называть это любовью - на здоровье.

- Это была любовь, - сказала Терри. - Конечно, в глазах большинства людей, это было ненормально. Но ради этого он был готов умереть. Он умер ради этого.

- Я бы, черт подери, ни за что не назвал это любовью, - сказал Мэл. - Я имею в виду, никто не знает, чего ради он это сделал. Я повидал много самоубийц и не сказал бы, чтобы кто-нибудь знал, чего ради они это делают.

Мэл закинул руки за голову и стал раскачиваться на стуле.

- Такая любовь мне не интересна, - сказал он. - Если это любовь, на здоровье.

Терри сказала:

- Мы боялись. Мэл даже составил завещание и написал в Калифорнию брату, тот раньше служил в "зеленых беретах". Мэл сообщил ему, кого искать, если с ним что-нибудь произойдет.

Терри отпила из своего стакана. Сказала:

- Но Мэл прав - жили мы, как беженцы. Мы боялись. Мэл боялся - да, лапушка? Я даже как-то звонила в полицию, но толку от них не было. Сказали, ничего не могут поделать, пока Эд на самом деле чего-нибудь не натворил. Смешно, да? - сказала Терри.

Она вылила остатки джина себе в стакан и помаячила бутылкой. Мэл встал из-за стола и пошел к буфету. Взял еще бутылку.

- Ну, мы с Ником знаем, что такое любовь, - сказала Лора. - В смысле, для нас, - сказала Лора. Пихнула мое колено своим. - Теперь тебе полагается что-нибудь сказать, - сказала Лора и наставила на меня свою улыбку.

В ответ я взял ее руку и прижал к губам. Я устроил роскошный спектакль из целования руки. Всем было весело.

- Нам повезло, - сказал я.

- Ну-ка, ребята, - сказала Терри. - прекратите сейчас же. Меня от вас тошнит.

У вас еще медовый месяц не кончился, в конце-то концов. Вы еще, прости господи, пузыри пускаете. Погодите. Сколько вы уже вместе? Сколько прошло? Год? Больше года?

- Скоро полтора года, - сказала Лора, зардевшись и с улыбкой.

- Ну вот, - сказала Терри. - Погодите немного.

Она держала стакан и пристально смотрела на Лору.

- Шучу-шучу, - сказал Терри.

Мэл открыл джин и с бутылкой обошел стол.

- Так, ребята, - сказал он. - Давайте послушаем тост. У меня есть тост. Тост - за любовь. За истинную любовь.

Мы чокнулись.

- За любовь, - сказали мы.

Где-то на заднем дворе залаяла одна из собак. Листья осины, прильнувшей к окну, цокали по стеклу. Послеобеденное солнце как будто вошло в комнату, величавый свет спокойствия и изобилия. Мы могли быть где угодно, где-нибудь в зачарованном месте. Мы снова подняли стаканы и расплылись в улыбках, словно дети, договорившиеся о чем-то запретном.

- Я вам скажу, что такое истинная любовь, - сказал Мэл. В смысле, у меня есть хороший пример. А там уж сами делайте выводы. - Он налил себе в стакан еще джина. Бросил кубик льда и дольку лимона. Мы ждали, поцеживая свои коктейли.

Лора и я опять соприкоснулись коленями. Я положил руку на ее теплое бедро и оставил ее так.

- Что любой из нас на самом деле знает о любви? - сказал Мэл. - Мне кажется, мы в любви новички. Мы говорим, что любим друг друга, - так и есть, не сомневаюсь. Я люблю Терри, а Терри любит меня, и вы, ребята, друг друга тоже любите. Вы знаете, о какой любви я сейчас говорю. Физическая любовь, этот импульс, который тебя толкает к конкретному человеку, так же и любовь к тому, что он или она существуют как данность, по сути. Плотская любовь и, ну, сентиментальная, скажем, любовь, будничное небезразличие к другому. Но иногда мне трудно принять тот факт, что, должно быть, я любил и первую жену. Но так и было, я знаю, что любил. Так что я, наверно, похож на Терри в этом смысле. На Терри с Эдом. - Он задумался ненадолго и продолжал: - Было время, я думал, что люблю первую жену больше жизни. Но теперь ненавижу всеми фибрами. Ненавижу. Как это объяснишь? Куда та любовь девалась? Куда она девалась, вот что я хотел бы знать. Хоть бы мне сказал кто. Теперь взять Эда. Ладно, вернулись к Эду. Он так любил Терри, что пытался ее убить и в конце концов убил себя. - Мэл замолкает и отхлебывает из стакана. - Вы, ребята, вместе полтора года и друг друга любите.

У вас на лбу написано. Вы аж светитесь. Но вы оба любили других людей до того, как встретились. У вас у обоих до этого были браки, как и у нас с Терри. А может быть, вы еще даже до этого любили кого-то другого. Мы с Терри вместе пять лет, из них четыре женаты. И ужас, ужас в том, хотя это и хорошо тоже, утешительная мысль, если хотите, в том, что если с одним из нас что-то случится, - вы извините, что я об этом говорю, - но если что-то с одним из нас случится завтра, я думаю, другой, другой человек погорюет малость, знаете, а потом выжившая сторона очухается и снова полюбит, заведет себе кого-нибудь другого достаточно скоро. Все это, вся эта любовь, о которой мы говорим, останется только воспоминанием. Может, и воспоминаний не останется. Я неправ? Я заболтался? Потому что я хочу, чтоб вы меня одернули, если я неправ. Я хочу знать. В смысле, я ничего не знаю, и первый в этом признаюсь.

- Мэл, Бога ради, - сказала терри. Она наклонилась и взяла его за запястье. - Ты что, напился? Лапушка? Ты напился?

- Лапушка, я сижу разговариваю, - сказал Мэл. - Ничего? Зачем мне напиваться, чтобы высказать, что я думаю? В смысле, мы же все сидим разговариваем, правильно? - сказал Мэл. Он остановил на ней взгляд.

- Миленький, я не критикую, - сказал Терри. Она взяла стакан.

- Я сегодня не на вызовах, - сказал Мэл. - Позвольте мне об этом напомнить. Я не на вызовах, - сказал он.

- Мэл, мы тебя любим, - сказала Лора. Мэл посмотрел на Лору. Посмотрел на нее, как будто не мог узнать, как будто она не тот человек, каким была.

- Я тебя тоже, Лора, - сказал Мэл. - И тебя, Ник, тебя тоже люблю. Знаете что? - сказал Мэл. - Вы, ребята, - наши друзья, - сказал Мэл.

Он взял стакан.

Мэл сказал:

- Я вам собирался рассказать кое-что. В смысле, в доказательство. Понимаете, это случилось несколько месяцев назад, но все еще продолжается прямо сейчас, и нам от этого должно стать стыдно, что мы говорим, как будто знаем, о чем мы говорим, когда говорим о любви.

- Ну прекрати, - сказала Терри. - Не говори, как пьяный, если ты не пьяный.

- Да заткнись ты хоть раз в жизни, - сказал Мэл очекнь спокойно. Хоть на минутку сделай мне такое одолжение. В общем, как я говорил, там старики, эта пара, которые попали в аварию на трассе. Пацан в них вписался, и их изорвало в дерьмо. Так, что никто не верил, что у них есть шанс выкрутиться.

Терри поглядела на нас, потом снова на Мэла. Она казалась встревоженной, хотя, может быть, это слишком сильно сказано.

Мэл передал бутылку по кругу.

- Я в ту ночь был на вызовах, - сказал Мэл. - Это был май месяц, может быть, июнь. Мы с терри только сели ужинать, когда позвонили из больницы. Стучилась эта штука на трассе. Пьяный пацан, двадцати еще нет, врубился на папашином пикапе в этот дачный фургончик со стариками этими. Им было лет под семьдесят пять, этой паре. Пацан - лет восемнадцать-девятнадцать - скончался на месте. Руль пробил грудину. Старики - они были живы, понимаете? В смысле, едва-едва. Множественные переломы, ушибы внутренних органов, кровоизлияния, контузии, рваные раны, порезы и у обоих по сотрясению. Они были в ужасном состоянии, поверьте. Ну и, конечно, плюс возраст против них. Я бы сказал, ей пришлось хуже, чем ему. Разрыв селезенки, ко всему прочему. Обе коленные чашечки сломаны. Но они были пристегнуты, и, видит Бог, это-то их и спасло на какое-то время.

- Граждане, передаем рекламу Совета Дорожной Безопасности, - сказала Терри. - С вами говорит наш официальный представитель доктор Мэлвин Р. Мак-Гиннис. - Терри засмеялась. - Мэл, - сказала она. - Ты иногда хватаешь через край. Но я люблю тебя, лапа, - сказала она.

- Лапушка, я тебя люблю, - сказал Мэл.

Он наклонился через стол. Терри наклонилась навстречу. Они поцеловались.

- Терри права, - сказал Мэл, снова усаживаясь. - Не забудьте пристегнуться. А если серьезно, им крепко досталось, этим старичкам. Когда я туда добрался, пацан, я уже говорил, умер. Он лежал на каталке в углу. Я только взглянул на стариков и сказал сестре из приемного, чтобы она вызвала мне невропатолога, ортопеда и пару хирургов немедленно.

Он отпил из стакана.

- Я попытаюсь покороче, - сказал он. - в общем, мы их увезли в операционную и там работали над ними, как взъёбанные, почти ночь напролет. У них были невероятные резервы организма, у этих двоих. Такие вещи сразу видно. Поэтому мы сделали все, что в наших силах, и к утру уже могли оценить шансы пятьдесят на пятьдесят, у нее, может быть, поменьше. Ну вот, они, значит, все еще живы на следующее утро. Так, хорошо, переводим их в интенсивную терапию, там они две недели у нас лежат подключенные к аппаратам, по всем показателям у них идет улучшение. Поэтому мы их переводим в палату.

Мэл умолк.

- Вот что, - говорит, - давайте-ка допивать и к черту этот сивышный джин.

Потом пойдем поужинаем,точно? Мы с Терри знаем одно новое местечко. Вот куда мы пойдем, в это новое местечко, которое мы знаем. Но мы не пойдем, пока не прикончим этот уцененный, рашивый джин.

Терри сказала:

- Мы там еще. В общем-то, не обедали. Но выглядит хорошо. Снаружи, понимаете?

- Я люблю поесть, - сказал Мэл. - Если бы пришлось начать сначала, пошел бы в повара, ясно? Правильно, Терри? - сказал Мэл.

Он рассмеялся. Пальцем разболтал лед у себя в стакане.

- Терри знает, - сказал он. - Терри вам расскажет.но я вот что хочу сказать.

Если бы можно было вернуться назад в другой жизни, в другие времена и все такое, то знаете что? Я бы вернулся как рыцарь. В этих латах было довольно безопасно.

Вполне было неплохо рыцарям, пока не наизобретали пороха и мушкетов с пистолетами.

- Мэл хотел бы скакать на лошади с копьем, - сказала Терри.

- Повсюду носить с собой дамский платок, - сказала Лора.

- Или саму даму, - сказал Мэл.

- Бесстыдник, - сказала Лора.

Терри сказала:

- А допустим, вернулся бы ты в теле крепостного. Крепостным в те времена жилось несладко, - сказала Терри.

- Крепостным во все времена жилось несладко, - сказал Мэл. - Но, по-моему, даже рыцари были чьими-нибудь весталами. Разве не такая была система? Но, в конце концов, все чьи-нибудь весталы. Разве не так? Терри? Но что мне нравится в рыцарях помимо их дам, - это что у них были доспехи, знаете, и то, что их задеть было непросто. Машин тогда не было, знаете? Пьяных подростков, которые вам врезаются в задницу.

- Вассалы, - сказала Терри.

- Что? - сказал Мэл.

- Вассалы, - сказала Терри. - Они назывались вассалы, а не весталы.

- Вассалы, весталы, - сказал Мэл. - Какая, блядь, разница? Ты же поняла, что я хотел сказать. Ну, хорошо, - сказал Мэл. - Не сильно я образованный. Я свое учил. Конечно, я хирург-кардиолог, но я всего лишь технарь. Залезаю туда, ебусь, чиню. Блядь, - сказал Мэл.

- Скромность тебе не идет, - сказала Терри.

- Он всего лишь ничтожный костоправ, - сказал я. - Но иногда они во всех этих доспехах задыхались, Мэл. У них даже сердечные приступы бывали, если было слишком жарко, а они уставали и обессиливали. Я где-то читал, что они падали с лошадей и не могли встать во всей этой своей броне. Их иногда собственные лошади затаптывали.

- Это ужасно, - сказал Мэл. - Это ведь ужасно, Ники. Они, наверно, лежали там и ждали, пока из них кто-нибудь шашлык не сделает.

- Какой-нибудь другой вестал, - сказала Терри.

- Вот именно, - сказал Мэл. - Какой-нибудь вассал мог приехать и проткнуть беднягу копьем во имя любви. Или из-за чего они там в те времена воевали.

- Из-за того же, из-за чего мы сейчас воюем, - сказала Терри.

Лора сказала:

- Ничего не изменилось. - Румянец по-прежнему не сходил с лориных щек. Глаза блестели. Она поднесла к губам стакан.

Мэл налил себе еще. Пристально посмотрел на этикетку, изучая длинный ряд цифр.

Потом медленно поставил бутылку на стол и медленно потянулся за тоником.

- Ну что там со стариками? - спросила Лора. - Ты не досказал.

Лора никак не могла прикурить. Спички гасли одна за другой.

Солнечный свет в комнате стал другим, изменчивым, неверным. Но листья за окном по-прежнему трепетали, и я рассматривал узор, который они рисовали на окне и на кухонной стойке. Узоры были, конечно, неодинаковые.

- Что там со стариками? - спросил я.

- Старше, но мудрее, - сказала Терри.

Мэл впился в нее взглядом.

Терри сказала:

- Рассказывай дальше, лапа. Я просто дразнюсь. Что потом было?

- Знаешь что, Терри, - сказал Мэл.

- Мэл, я тебя прошу, - сказала Терри. - Что ты вечно такой серьезный, голубчик? Шуток, что ли, не понимаешь?

- В чем тут шутка? - сказал Мэл.

Мэл перевел взгляд на Лору. Сказал:

- Лора, если бы у меня не было Терри, и если б я ее так сильно не любил, и если бы Ник не был моим лучшим другом, я бы влюбился в тебя. Я бы тебя украл, лапушка, - сказал он.

- Рассказывай дальше, - сказала Терри. - А потом пойдем в этот новый ресторанчик.

- Ладно, - сказал Мэл. - На чем я там остановился, - сказал он. Поглядел на стол, а после начал рассказывать.

- Я к ним заходил проведать каждый день, иногда по два раза, если все равно на вызовах. Гипс и бинты, с ног до головы, оба. Ну, знаете, так в кино показывают.

Вот у них вид был точно такой, как в кино. Дырочки для глаз, для носа и для рта.

А у нее еще и ноги на растяжках. Ну, муж в затяжной депрессии. Даже когда узнал, что она выживет, у него все равно депрессия. И не из-за аварии ведь. То есть, авария - это одно, но не все. Я так ухо поднес к его дырке для рта, и он нет, говорит, это не то, что из-за аварии, а то, что ему через дырки для глаз ее не видно. Мол, из-за этого ему так хреново. Вы представляете? Я серьезно, у мужика сердце разрывалось, что он не мог повернуть свою треклятую башку и посмотреть на жену свою треклятую.

Мэл оглядел нас и покачал головой, дивясь тому, что собирался сказать.

- То есть, старого хрыча убивало уже то, что он не сможет взглянуть на эту, бля, старуху.

Мы все посмотрели на Мэла.

- Поняли вы меня? - сказал он.

Может быть, мы к тому времени были уже немного пьяны. Помню, фокус держать было трудно. Свет утекал из комнаты, уходил обратно за окно, откуда пришел. Но никто все-таки не шевельнулся, чтобы включить электричество.

- Слушайте, - сказал Мэл. - Давайте допьем этот ебучий джин. Здесь еще на раз каждому как будто хватает. А после пойдем поедим. Пойдем сходим в этот новый ресторан.

- У Мэла депрессия, - сказала Терри. - Мэл, ты почему таблетку не примешь?

Мэл помотал головой:

- Я их уже все сожрал.

- Время от времени нам всем таблетки нужны, - сказал я.

- Некоторым они с рождения нужны, - сказала Терри.

Она пальцем оттирала что-то со стола. Потом перестала тереть.

- Позвоню-ка я своим детишкам, - сказал Мэл. - Нет возражений? Детишкам позвоню, - сказал он.

Терри сказала:

- А если Марджори трубку снимет? Вы, ребята, вы нас по поводу Марджори слышали?

Лапушка, ты же знаешь, что тебе нельзя разговаривать с Марджори. Тебе только хуже будет.

- Не буду я говорить с Марджори, - сказал Мэл. - Но с детьми я хочу поговорить.

- Дня не проходит, чтобы Мэл не сказал, что скорей бы уж она снова замуж вышла.

Или умерла, - сказала Терри. - Во-первых, - сказала Терри, - она нас разоряет. Мэл говорит, что она ему назло замуж не выходит. У нее есть дружок, который живет с нею и детьми, так что Мэл содержит и дружка.

- У нее на пчел аллергия, - сказал Мэл. - Если я не молюсь, чтобы она снова замуж вышла, то молюсь, чтобы, блядь, пчелы ее до смерти зажалили.

- Бесстыдник, - сказала Лора.

- Жжж-жжж, - сказал Мэл. Изображая пальцами пчел и жужжа ими у горла Терри.

Потом дал рукам полностью упасть по бокам.

- Она бешеная, - сказал Мэл. - Иногда я думаю пойти туда в костюме пасечника.

Знаете, шляпа такая, как шлем с сеткой спереди, чтобы лицо закрывало, большие перчатки и плащ стеганый? Постучу в дверь и выпущу в дом улей пчел.

Он закинул ногу на ногу. Кажется, это отняло у него уйму времени. Потом поставил на пол обе ноги и наклонился вперед, локти на столе, руки подпирают подбородок.

- Может, не звонить детям, в конце концов. Может, не горит. Может, просто сходим поедим. Как вы?

- Я "за", - сказал я. - Поедим или не поедим. Или еще выпьем. Я готов устремиться в закат.

- В смысле, лапа? - сказала Лора.

- Вот в этом самом смысле, - сказал я. - В смысле, я готов продолжать. Вот и весь смысл.

- Я бы сама чего-нибудь поела, - сказала Лора. - По-моему, в жизни не была такая голодная. Есть что-нибудь перекусить?

- Я достану крекеры и сыр, - сказала Терри.

Но Терри так и осталась сидеть. Она не стала вставать и что-то доставать.

Мэл перевернул свой стакан. Разлил все на стол.

- Джину конец, - сказал Мэл.

Терри сказала:

- И что теперь?

Я слышал, как у меня бьется сердце. Я слышал, как у всех бьются сердца. Я слышал человеческий шум, который мы издавали, хотя никто из нас не шевелился, даже когда в комнате стало темно.

 

Кое-что напоследок

Максин, жена ЛД, выгнала его из дома как-то вечером, когда пришла с работы и увидела, как тот, пьяный, донимает Рэю, их пятнадцатилетнюю дочь. ЛД и Рэя сидели на кухне за столом и спорили. Максин даже не успела снять пальто и положить сумочку.

Рэя сказала:

- Мам, скажи ему. Скажи ему, что мы говорили.

ЛД повертел в руке стакан, но пить не стал. Максин сверлила его яростным взглядом.

- Не суй нос, куда не знаешь, - произнес ЛД. И добавил: - Как я могу всерьез принимать человека, который целыми днями рассиживает с астрологическими журналами.

- При чем здесь астрология? - возмутилась Рэя. - Нечего меня оскорблять.

Сама она уже несколько недель не показывалась в школе. Сказала, что никто ее туда не загонит. Максин ответила, что это еще одна драма в длинной череде трагедий маленькой зарплаты.

- Может, вы оба заткнетесь? - проговорила Максин. - Господи, уже голова раскалывается.

- Мам, скажи ему, - потребовала Рэя. - Скажи, что вся проблема - у него в башке. Кто угодно скажет, это всем известно.

- А сахарный диабет? - спросил ЛД. - А эпилепсия что? Их тоже мозг контролирует, да?

Он поднял стакан и допил прямо на глазах у Максин.

- И диабет, - подтвердила Рэя, - и эпилепсию. Всч! Мозг - самый могучий орган человека, к твоему сведению.

Она взяла его сигареты и закурила.

- А рак? Как насчет рака? - спросил ЛД.

Ему показалось, что здесь-то он ее и прищучит. Он взглянул на Максин.

- Не знаю, как мы до этого дошли, - сказал он ей.

- Рак, - сказала Рэя и покачала головой, дивясь его темноте. - Рак тоже. Рак в мозгу начинается.

- Это дурь! - вспылил ЛД. Он хлопнул ладонью по столу. Подпрыгнула пепельница. Его стакан упал и покатился. - Сдурела ты, Рэя! Ясно тебе?

- Заткнитесь! - не выдержала Максин.

Она расстегнула пальто и положила сумочку на кухонную стойку. Посмотрела на ЛД и сказала:

- ЛД, с меня хватит. И с Рэи - тоже хватит. И со всех, кто тебя знает. Я всч обдумала. Я хочу, чтобы ты убрался. Сегодня же. Сию же минуту. Вон. Выметайся к чертям сейчас же.

У ЛД и в мыслях не было куда-то выметаться. Он перевел взгляд с Максин на банку огурцов, оставшуюся с обеда на столе. Взял ее и метнул в окно.

Рэя вскочила со стула:

- Господи! Он сумасшедший! - Она отбежала к матери, мелко и часто хватая ртом воздух.

- Звони в полицию, - велела ей Максин. - Он буянит. Беги с кухни, пока он тебя не ударил. Звони в полицию, - повторила она.

Они стали пятиться к выходу.

- Ухожу, - произнес ЛД. - Ладно, вот прямо сейчас и уйду, - сказал он. Напугала козла капустой. И без вас проживу. Уж поверь мне - здесь медом не мазано, в дурдоме вашем.

Щекой он чувствовал, как сквозит из дыры в стекле.

- Вот куда пойду, - сказал он. - Вон туда, - повторил он и ткнул пальцем.

- Прекрасно, - ответила Максин.

- Ладно, ухожу, - сказал ЛД.

Хряснул рукой по столу. Лягнул стул. Встал.

- Больше вы меня не увидите, - сказал он.

- Ничего, я тебя век не забуду, - ответила Максин.

- Ну и ладно.

- Давай, вали, - сказала Максин. - Здесь за все я плачу, поэтому отваливай - кому говорят, ну?

- Ухожу, - сказал он. - Не нукай. Ухожу.

Он зашел в спальню, вытащил из шкафа один из ее чемоданов. Старый, белый, из кожезаменителя, со сломанной застежкой. Раньше она пихала в него свитера, когда ездила в колледж. Он ведь тоже ходил в колледж. Он швырнул чемодан на кровать и стал складывать в него свое белье, свои штаны, свои рубахи, свои свитера, свой старый кожаный ремень с медной пряжкой, свои носки и остальные свои пожитки. Взял с тумбочки журналы почитать. Взял пепельницу. Сложил всч, что смог, в чемодан. Всч, что поместилось. Защчлкнул целую застежку, затянул ремешок. И тут вспомнил, что забыл банные принадлежности. Нашел пластиковый несессер на полке в шкафу, за ее шляпами. В него вошли бритва, крем для бритья, тальк, дезодорант и зубная щетка. Заодно он прихватил и пасту. А потом еще и лосьон для зубов.

Было слышно, как они переговариваются в большой комнате.

Он умылся. Сложил в несессер мыло и полотенце. Потом запихал мыльницу, зеркальце с раковины, щипчики для ногтей и такие железные штучки - ресницы загибать.

Несессер не закрывался, но это ерунда. Он надел пальто, взял чемодан. Вышел в комнату.

Увидев его, Максин обхватила Рэю за плечи.

- Вот и все, - произнес ЛД. - Вот и до свиданья, - сказал он. - Не знаю, что и сказать, наверное, больше не свидимся. С тобой тоже, - сказал он Рэе. И с тобой, и с идеями твоими завиральными.

- Иди, - сказала Максин. Она взяла Рэю за руку. - Мало еще крови попортил. Давай, ЛД, уматывай. Оставь нас с миром.

- И запомни - вся проблема у тебя в голове, - добавила Рэя.

- Пошел я, что тут еще скажешь, - вздохнул ЛД, - куда глаза глядят. Подальше из этого дурдома, - добавил он. - Вот что главное.

- По твоей милости дурдома, - ответила Максин. - Если здесь - дурдом, то по твоей милости.

Он поставил чемодан на пол, положил несессер сверху. Выпрямился, поглядел на них.

Те попятились.

- Осторожно, мам, - проговорила Рэя.

- Я его не боюсь, - ответила Максин.

ЛД взял несессер под мышку, поднял чемодан. Произнес:

- Вот только что еще я хотел сказать напоследок.

Но не смог придумать, что же это, собственно, могло быть.