Этот слепой, старый знакомый моей жены, собирался у нас переночевать. У него умерла супруга. Он навещал ее родственников в Коннектикуте. От них он нам и позвонил, сказать, что заедет. Он должен был приехать на пятичасовом поезде, а моя жена должна была его встретить на станции. Она не видела его лет десять, с тех пор как подрабатывала у него как-то летом в Сиэтле. Но они не прерывали общения. Наговаривали письма на магнитофон и отсылали пленку по почте. Я не очень-то был рад его приезду. Я ведь его вообще никогда не видел. И еще меня смущало, что он слепой. Слепцов я видел только в кино. Во всех фильмах слепые очень медленно передвигались и никогда не смеялись. Иногда их вели собаки-поводыри. В общем, я отнюдь не жаждал принимать в доме слепца.

Тем летом, в Сиэтле, моей жене очень нужна была работа. У нее не было денег, совсем. Жених ее учился в местной офицерской академии. И у него денег тоже не было. Но она его очень любила, а он ее, ну, и все такое прочее. Однажды она увидела объявление в газете: «Работа. Чтение корреспонденции слепому человеку», и там был указан номер телефона. Она позвонила, ей сказали адрес — и сразу же приняли. Она целое лето работала у этого слепого. Сам же он занимал небольшую должность в окружном отделении социальной помощи, и моя жена ему помогала. Они очень сильно сдружились — моя жена и этот слепой. Откуда я все это знаю? Она сама мне рассказала. И вот еще что. В последний день слепой попросил у нее разрешения потрогать ее лицо. Она согласилась. Она рассказывала, что он ощупал все лицо, нос, даже шею! Она об этом до сих пор помнит. Даже пыталась написать об этом стихотворение. Ей всегда очень хотелось написать стихотворение. Раз или два в год она сочиняла стих, обычно когда в ее жизни происходило нечто важное.

Когда мы начали с ней встречаться, она показала мне это стихотворение. В нем она рассказывала о том, как его пальцы двигались по ее лицу. О том, что чувствовала тогда, о том, какие мысли крутились у нее в голове, когда этот слепой касался ее носа и губ. Я помню, что слушал скорее из вежливости. Конечно, ей я об этом не сказал. Может быть, я плохо разбираюсь в поэзии. Признаюсь, — если мне вдруг захочется почитать, то уж точно это будут не стихи.

Как бы там ни было, первый возлюбленный моей жены, будущий офицер, был с ней знаком еще с детства. Это все так. Но вообще-то я говорил о том, что в конце того лета, десять лет назад, она разрешила слепому потрогать ее лицо, сказала ему «до свиданья», вышла замуж за этого своего друга детства, — его к тому времени комиссовали, — уехала из Сиэтла. Но они продолжали общаться, — я имею в виду ее и этого слепого. Первый раз она с ним связалась примерно через год. Позвонила ему как-то вечером с военно-воздушной базы в Алабаме. Ей хотелось поговорить. Поговорили. Он попросил, чтоб она рассказала про свою жизнь, но на пленку, и послала бы ее по почте. Она так и сделала. В своем «письме» она рассказывала о муже и об их жизни в армии. Она рассказала этому слепому, что любит своего мужа, но ей не нравится место, где они живут, и что муж — часть всей этой военной индустрии. Еще она рассказала, что написала стихотворение про него, ну, про слепого. Сказала, что сейчас пишет о том, как нелегко быть женой офицера военно-воздушных сил. Но это стихотворение все никак не закончит, дописывает. И слепой тоже послал ей пленку со своим рассказом. Она в ответ — другую. И это длилось годами. Офицера, мужа моей жены, постоянно направляли с одной военно-воздушной базы на другую. И она посылала пленки то из Муди, то из Макгвайера, то из Макконелла, и, наконец, из Тревиса, что близ Сакраменто. Вот там она однажды ночью почувствовала себя совсем одинокой и оторванной от всех тех, кого знала когда-то и с кем потеряла связь из-за бесконечных переездов. Она почувствовала, что больше не в состоянии так жить. Ну и проглотила все таблетки и пилюли, какие были в аптечке, и запила все это дело целой бутылкой джина. Потом она легла в горячую ванну и отрубилась.

Но она не умерла, ей просто стало плохо. Ее стошнило. Ее офицер — какая разница, как его звали? Просто друг детства — с него и этого хватит, — пришел домой, увидел ее и вызвал «скорую». Оправившись, она сразу надиктовала эту историю на пленку и отправила ее слепому. Все эти годы, когда что-то случалось, она сразу же — все на пленку и бегом на почту, чтоб поскорей ее отослать. Записи писем — на втором месте после стихов — тоже раза два в году, как средство для восстановления душевного равновесия. На одной из пленок она призналась, что хочет уехать от своего офицера и какое-то время пожить одна. На другой сообщила, что разводится. Когда мы с ней начали встречаться, она, естественно, мигом доложила об этом слепому. Она выкладывала ему вообще все, ну, или, по крайней мере, мне так казалось. Однажды она спросила меня, не хочу ли я послушать последнее письмо слепого. Это было где-то год назад. Она сказала, что он там обо мне говорит. Мне что? Ладно, давай послушаем. Я налил нам выпить, мы расположились на диване в гостиной и приготовились слушать. Она поставила пленку и подправила настройки. Потом нажала рычажок. Пленка пискнула, и кто-то начал громко говорить. Она убавила звук. Через несколько минут обычной болтовни я услышал свое имя, которое произнес этот незнакомец, этот слепой, которого я и в глаза не видел! А потом следующее: «Из того, что ты мне о нем рассказывала, могу сделать вывод, что…» Тут нас прервали — кто-то постучал в дверь, и мы так больше и не возвращались к этой записи. Может, оно и к лучшему. Я услышал то, что хотел.

А теперь этот самый слепой собирался переночевать в моем доме.

— Может, мне сходить с ним в боулинг поиграть? — спросил я жену. Она стояла у раковины, чистила картошку. Она отложила нож и повернулась ко мне.

— Если ты меня любишь, — сказала, — сделай это ради меня. Если нет, то ладно. Но учти: если твой друг, — не важно какой, — приехал бы к тебе в гости, я бы сделала все, чтоб он чувствовал себя как дома, — она вытерла руки кухонным полотенцем.

— У меня нет слепых друзей, — сказал я.

— У тебя никаких друзей нет, — уточнила моя жена. — Все, хватит. И, кроме того, черт возьми, у него жена только что умерла! Ты в состоянии это понять? Человек только что потерял жену!

Я не ответил. Она не сильно распространялась о жене этого слепого. Сказала только, что ее зовут Бьюла. Бьюла! Такое имя может носить только чернокожая.

— Его жена была черной? — спросил я.

— Ты что, дурак? — сказала моя жена. — У тебя крыша совсем поехала? — Она взяла картофелину. Потом швырнула ее на пол — подпрыгнув, картофелина закатилась под плиту. — Что с тобой такое? Перепил, что ли?

— Я же просто спрашиваю.

Сразу после этой моей фразы она начала описывать мне все с такими подробностями, которые меня и вовсе не волновали. Я налил себе выпить, сел за стол и слушал. Части истории потихоньку выстраивались во что-то внятное.

Бьюла начала работать на слепого через год после того, как уволилась моя жена. Очень скоро Бьюла и слепой уже венчались в церкви. На свадьбе было немного народу — да и кто захочет пойти на такую свадьбу? — только они вдвоем и еще священник с женой. Но как бы там ни было, венчались они в церкви. Он сказал, что так захотела Бьюла. Наверное, уже тогда у Бьюлы миндальные железы были поражены раком. После восьми неразлучных лет — жена так и сказала, «неразлучных лет», — здоровье Бьюлы начало резко ухудшаться. Она умерла в больничной палате, там, в Сиэтле, а слепой сидел у ее кровати и держал ее за руку. Они поженились, жили и работали вместе, спали вместе — наверняка и сексом занимались, — а потом слепому пришлось ее хоронить. И ведь он даже не знал, как она выглядела! Это было выше моего понимания. Когда моя жена мне все это рассказала, мне его даже стало немного жаль. А потом я поймал себя на мысли: какая, наверное, горькая жизнь была у этой женщины! Представьте, каково это — даже не знать, какой тебя видит твой возлюбленный. Женщина, которая ни разу за всю супружескую жизнь не слышала от своего мужа ни одного комплимента. Женщина, чей супруг не мог понять выражения ее лица, страдание на нем или радость. Она могла краситься, а могла и не краситься — ему-то какая разница? Могла бы, если бы захотела, накрасить зелеными тенями один глаз, вставить в ноздрю сережку, носить желтые брюки с фиолетовыми кедами — разницы никакой. А потом просто взять и умереть, слепой держит ее за руку, из его невидящих глаз ручьем текут слезы, — я себе это хорошо представляю. Ее последняя мысль, наверное, была такой: а ведь он даже не знал, как я выглядела, — и, после этого, прямиком в гроб. Все, что у Роберта осталось — это небольшая страховка и половинка мексиканской монетки в двадцать песо. Вторую половинку он положил ей в гроб. Очень трогательно.

И вот, в назначенный час, моя жена пошла встречать его на станцию. Мне оставалось только сидеть и ждать — естественно, из-за этого злился на слепого, — я сидел со стаканом перед телевизором, когда их услышал, ну, как подкатила машина. Я встал с дивана и подошел к окну, чтобы оценить обстановку.

Я увидел, что моя жена, хохоча, паркуется. Вот она вышла из машины, захлопнула дверь, а сама все улыбается. Просто невероятно. Вот, обогнув машину, подошла с другой стороны, слепой уже сам начал выбираться. Нет, вы только представьте, у него большая окладистая борода! Слепой, да еще с бородой! По-моему, это перебор. Слепой полез на заднее сиденье и вытащил чемодан. Жена взяла его под руку, заперла машину и, не умолкая ни на минуту, повела его к крыльцу. Я выключил телевизор. Допил пиво, сполоснул стакан и вытер руки. Потом подошел к входной двери.

— Познакомься, это Роберт, — сказала жена. — Роберт, это мой муж. Я тебе о нем много рассказывала.

Она просто вся сияла, вцепившись в рукав его куртки.

Слепой поставил чемодан и протянул руку.

Я протянул ему свою. Он крепко ее стиснул, подержал немножко, прежде чем отпустить.

— У меня такое чувство, что мы с вами уже знакомы, — пробасил он.

— Аналогично, — ответил я. А что еще можно было ответить? Потом добавил:

— Добро пожаловать, много о вас слышал.

Мы двинулись с крыльца в гостиную, жена вела его под руку. В другой руке слепой держал чемодан. А моя жена не унималась и то и дело твердила:

— Так, Роберт, здесь налево. Правильно. Аккуратней, Роберт, здесь стул стоит. Вот так. Пожалуйста, садись. Здесь диван. Мы его купили всего пару недель назад.

Я начал было рассказывать про старый диван, он мне очень нравился, но так ничего, собственно, и не сказал. Потом я собирался сказать что-то еще, — так, ничего особенного, о том, какие виды на Гудзон открываются из окон поезда. О том, что когда едешь в Нью-Йорк, стоит покупать билет на места с правой стороны вагона, а когда возвращаешься, то, естественно, с левой.

— Хорошо доехали? — в итоге спросил я. — С какой стороны вы сидели, справа или слева?

— Что значит, с какой стороны? — возмутилась жена. — Какая разница, с какой?

— Я же просто спросил.

— Справа, — ответил слепой. — Я на поезде уже больше сорока лет не путешествовал. С тех пор, когда был еще совсем маленьким. С родителями ездил. Давненько это было. Я уж и забыл, каково это. Видишь, у меня борода заиндевела, — сказал он, обращаясь к моей жене. — Так мне сказали. Что, солидно выгляжу, солнце мое? — спросил ее слепой.

— Очень солидно, Роберт, — ответила она. — Роберт, Роберт, я так рада тебя видеть.

Жена наконец-то оторвала взгляд от слепого и посмотрела на меня. Мне показалось, что ей совсем не понравилось, что она увидела. Я только пожал плечами.

Я никогда еще не встречал незрячих людей, и уж тем более, никогда не был лично с ними знаком. Нашему гостю было сильно за сорок: коренастый, лысеющий мужчина, вдобавок он сильно сутулился, как будто постоянно таскал огромные тяжести. На нем были коричневые штаны, коричневые ботинки, светло-коричневая рубашка, галстук и спортивная куртка. Просто отпад! И еще эта борода лопатой. Правда, у него не было палочки и темных очков. Я всегда думал, что все слепые просто обязаны носить темные очки. Вообще-то лучше бы он их носил. На первый взгляд глаза у него — самые обыкновенные. Но если приглядеться, что-то в них было не так. Радужная оболочка была слишком светлой, это первое, а зрачки двигались будто бы произвольно, будто он не мог ими управлять. Жутковато. Вглядываясь в его лицо, я заметил, что один зрачок начал двигаться в сторону носа, а второй на мгновение как бы попытался остаться там, где и был. Но попытка не удалась, и через секунду и этот зрачок пришел в движение, о чем слепой, видимо, даже не знал.

Я предложил:

— Может, хотите чего-нибудь выпить? Что вы предпочитаете? У нас всего есть понемножку. Собираем всякие напитки — есть у нас такая маленькая слабость.

— Старик, я вообще-то виски люблю, — сказал он своим густым басом.

— Ладно, — ответил я. Старик — ничего себе! — Сейчас принесу.

Слепой пальцами ощупал свой чемодан, стоявший рядом с диваном. Он явно пытался познакомиться с новым для него пространством. Ну и ладно, я не обижался.

— Давай, я отнесу его в твою комнату, — предложила моя жена.

— Нет, не стоит беспокоиться, — ответил он. — Я сам отнесу, когда пойду наверх.

— Добавить немного содовой в виски? — спросил я.

— Совсем чуть-чуть.

— Понятное дело.

Слепой сказал:

— Совсем капельку. Знаете ирландского актера Барри Фицджеральда? Я в этом смысле его копия. Когда я пью воду, говорил он, то я пью воду. А когда пью виски, то пью только виски.

Моя жена засмеялась. Слепой выставил вперед подбородок, поглаживая снизу эту свою бороду.

Я приготовил нам напитки — три больших стакана шотландского виски с капелькой содовой. Потом мы все уселись поудобнее и начали обсуждать маршруты, которые преодолел Роберт по пути сюда. Сначала поговорили о долгом перелете с Западного побережья в Коннектикут, потом из Коннектикута поездом до нас. За обсуждением этой части пути мы незаметно пропустили еще по стаканчику.

Я вспомнил, что где-то прочел, почему слепые не курят. Там говорилось, что не курят они потому, что не видят дым, который выдыхают. Я вспомнил об этом как о непреложной истине, но этот слепой выкуривал сигарету чуть ли не до самого фильтра, а потом прикуривал новую. Он доверху наполнил пепельницу, и жене моей пришлось пойти ее опорожнить.

За ужином мы все выпили еще. Жена положила Роберту в тарелку огромный стейк, чуть ли не ведро картошки и зеленых бобов. Я отрезал два куска хлеба и намазал их маслом:

— Вот два куска хлеба с маслом, возьмите, — сказал я и сделал большой глоток виски. — Давайте теперь помолимся, — предложил я. Слепой опустил голову. Моя жена посмотрела на меня, разинув рот.

— Давайте помолимся, чтоб телефон нам сегодня не мешал, а еда не остыла, — сказал я.

Мы набросились на пищу — смолотили все, что было на столе. Мы ели так, будто завтра конец света, и это последняя возможность наесться вдоволь. Мы не разговаривали. Мы просто ели. Уминали. Все смели со стола. Все подчистую. Слепой быстро освоился и прекрасно знал, что и где лежит на его тарелке. Он вполне уверенно резал стейк ножом, придерживая его вилкой. Он отрезал два кусочка мяса, потом отправлял их в рот, принимался за картофель, потом за бобы, и, наконец, отрывал кусок хлеба, намазанного маслом, и все это с удовольствием пережевывал. Еду он запивал молоком, мы налили ему огромный стакан. Кстати сказать, все это не мешало ему пускать в ход пальцы, если нужно было что-то нащупать.

Мы все съели, все-все, включая половину клубничного пирога. Потом несколько секунд просто сидели без движения. На лицах выступили капельки пота. Наконец, все вышли из-за стола, оставив гору грязной посуды. Не оборачиваясь, мы направились обратно в гостиную и плюхнулись на наши прежние места. Моя жена и Роберт сели на диван. Я сел в кресло. Пока моя жена и Роберт обсуждали самые значительные события в их жизни, произошедшие за десять лет, мы выпили еще по два стаканчика. Я, в основном, слушал. Изредка вставлял какую-нибудь фразу. Я не хотел, чтоб он думал, что меня вообще в гостиной нет, а она — что мне не интересно. Они говорили о том, что случилось с ними — подчеркиваю, с ними! — за эти десять лет. Я с нетерпением ждал того момента, когда сахарные уста моей жены произнесут, например, такую фразу: «А потом в моей жизни появился мой дорогой муж». Но ничего подобного я не услышал. Больше говорили о Роберте. Роберт, похоже, все на этом свете успел перепробовать, такой вот слепой мастер на все руки. Но в основном он и его жена занимались распространением косметики фирмы «Эмвей», на это, как я понял из разговора, они и существовали. Еще слепой был радиолюбителем. Очень громким голосом он рассказывал, как общался с такими же любителями с острова Гуам, с Филиппинских островов, Аляски и даже Таити. Сказал, что в этих местах у него полно друзей, и он может в любой момент туда поехать. Время от времени он поворачивал голову, смотрел на меня своими невидящими глазами и о чем-нибудь спрашивал, поглаживая бороду. Сколько лет я уже занимаю эту должность. (Три года.) Люблю ли я свою работу. (Нет, не люблю.) Не собираюсь ли я увольняться. (А чем я тогда заниматься буду?) Наконец, когда я почувствовал, что слепой притомился, я встал и включил телевизор.

Жена посмотрела на меня довольно свирепо. Могла просто взорваться от злости. Потом она повернулась к слепому и спросила:

— Роберт, а у тебя есть телевизор?

Слепой ответил:

— Солнце мое, у меня их целых два. Цветной и совсем допотопный черно-белый. Забавно, но когда я включаю телевизор, а он у меня почти всегда включен, то всегда только цветной. Забавно, правда?

Я даже не знал, что на это можно сказать. Ни единой мысли. В голове пусто. Поэтому я стал смотреть новости, пытаясь сосредоточиться на словах диктора.

— У вас цветной телевизор, — сказал вдруг слепой. — Не спрашивайте, как я догадался, я просто знаю и все.

— Да, мы его не так давно купили, — заметил я.

Слепой сделал еще глоток. Потом поднес кончик бороды к носу, понюхал и снова ее отпустил. Чуть подавшись вперед, нащупал пепельницу на кофейном столике, поднес зажигалку к сигарете. Снова откинулся на спинку дивана и скрестил ноги.

Жена прикрыла рот рукой, зевнула.

— Пойду наверх накину халат. Надо переодеться. Роберт, а ты не стесняйся, располагайся поуютней, — сказала она.

— А мне и так уютно, — ответил слепой.

— Чувствуй себя как дома, — повторила она.

— Я чувствую, — сказал он.

Она ушла, а мы молча слушали прогноз погоды и обзор спортивной хроники. Новости закончились, а ее все еще не было, и я уже начал сомневаться, что она вернется. Решил, что она уже легла. Хоть бы она спустилась, молил я. Не хотел оставаться один на один с этим слепым. Я спросил, как он насчет еще выпить, и он согласился. Потом спросил, курнет ли он со мной. Сказал, что уже свернул косяк. На самом деле, я только собирался.

— Да, конечно, давай покурим, — ответил он.

— А вот это правильно. Трава у меня — отпад.

Я поставил наши стаканы на кофейный столик и сел рядом с ним на диван. Потом скрутил два толстых косяка, прикурил один и передал ему, так, чтобы он сразу нащупал косяк пальцами. Он нащупал и затянулся.

— Держите дым в легких, сколько сможете, — посоветовал я, потому как был уверен, что он первый раз в жизни курит травку.

Тут пришла жена в своем розовом халате и розовых тапочках.

— Чем это пахнет? — спросила она.

— Мы решили немножко марихуаной побаловаться, — ответил я.

Жена бросила на меня испепеляющий взгляд. Потом повернулась к слепому:

— Роберт, я не знала, что ты куришь травку.

Он ответил:

— Теперь курю, солнце мое. Все когда-нибудь случается в первый раз. Только я пока ничего не чувствую.

— Да она слабенькая, — объяснил я. — Сорт такой. Не бьет по мозгам. Ничего от нее не будет.

— Совсем ничего не будет, старик, — сказал он и засмеялся.

Жена уселась между нами. Я передал ей косяк. Она затянулась и отдала назад.

— Как вообще она действует?

Чуть погодя она сказала:

— Вообще мне, наверное, не стоило курить. Глаза и так слипаются. Меня от ужина совсем разморило. Нельзя столько есть.

— Это, наверное, клубничный пирог виноват. Точно, он и разморил, — сказал слепой и снова громко засмеялся. Потом покачал головой.

— Там еще немного пирога осталось, — сказал я.

— Роберт, ты не хочешь еще кусочек пирога? — спросила жена.

— Можно, но чуть позже, — ответил он.

Мы переключились на телевизор. Жена снова зевнула и сказала Роберту:

— Кровать я тебе застелила, так что если хочешь, можешь ложиться, Роберт. У тебя сегодня был длинный день. Захочешь спать, скажи, — она тронула его за плечо. — Роберт?

Он вздрогнул и выпалил:

— Мне все очень понравилось. Это почище магнитофонных записей, правда?

— Сейчас тебя проймет, — я вложил косяк ему в руку. Он затянулся, подержал дым в себе, потом выдохнул. Так все лихо проделал, будто с девяти лет травкой балуется.

— Спасибо, старина, — сказал он, наконец. — Мне, наверное, хватит: уже накрывает, — и он передал косяк моей жене.

— Да, точно, — сказала она. — Меня тоже проняло уже, — она взяла косяк и сразу же передала мне. — Я тут посижу немножко с закрытыми глазами, ладно? Не обращайте на меня внимания. Оба. А если я вам помешаю, лучше сразу скажите. Иначе я так и буду здесь сидеть, пока вы не отправитесь спать. Я постелила тебе, Роберт, надумаешь лечь — все готово. Это вверх по лестнице, соседняя дверь с нашей спальней. Когда отдохнуть захочешь, мы тебя проводим. Вы меня, ребята, разбудите, если я засну, — и с этими словами закрыла глаза и уснула.

Новости закончились. Я встал и переключил канал. Потом снова сел на диван. Досадно было, что жена уснула. Голова ее запрокинулась на спинку дивана, рот приоткрылся. Она так повернулась, что полы халата разошлись, и стали видны ее аппетитные бедра. Я слегка нагнулся, чтобы поправить ее халат, и в тот самый момент посмотрел на слепого. Какого черта, подумал я, и снова оголил бедра моей жены.

— Когда захотите еще клубничного пирога, скажите.

— Скажу непременно.

Потом я спросил:

— А вы не устали? Может, мне проводить вас до кровати? Небось, сразу заснете.

— Пока неохота, — ответил он. — Я еще немного с тобой тут посижу, старик, если ты не возражаешь. Я пойду спать, когда ты соберешься. Нам с тобой так ведь и не удалось поболтать. Понимаешь, о чем я? Мы с ней весь вечер тебе и слова сказать не давали. — Он на миг приподнял свою бороду, а когда она опала, потянулся за сигаретами и зажигалкой.

— Да все нормально, — сказал я и, помолчав, добавил: — Спасибо вам за компанию.

И, честно признаться, я действительно был ему благодарен. Каждый вечер я курил траву и сидел допоздна, пока не засыпал. Мы с женой редко ложились в одно и то же время. Когда же я засыпал, мне такие снились сны… Иногда я резко просыпался на середине сна, и сердце стучало как сумасшедшее.

По телевизору показывали что-то про церковь и Средние века. Это вам не какое-нибудь паршивенькое телешоу. Я переключил несколько каналов, но там ничего стоящего не было. Тогда я снова переключился на первый и извинился.

— Не переживай, парень, — сказал слепой. — Мне без разницы. Смотри, что хочешь. Я всегда стараюсь из всего извлекать полезную информацию. Учиться можно всю жизнь. Не переломлюсь, если сегодня узнаю еще что-нибудь интересное. У меня ведь есть уши, — сказал он.

Какое-то время он молчал. Только иногда чуть наклонялся вперед, повернув голову ко мне, так чтобы правое ухо было ближе к экрану. Меня это сильно сбивало с толку. Веки его то закрывались, то вновь широко распахивались. Еще он изредка теребил свою бороду, будто обдумывая то, о чем говорили по телеку.

А на экране происходило вот что: толпу мужчин, одетых в монашеские сутаны, изводила толпа в костюмах скелетов и чертей. У чертей были рога и длинные хвосты. Вся эта чертовщина была обязательной частью представления. Англичанин, который про все это рассказывал, сказал, что такие маскарады раньше проводились в Испании ежегодно. Я попытался описать слепому то, что показывали по телику.

— Скелеты? — переспросил он. — Да, про скелеты я слышал, — он кивнул.

Потом показали один собор. А после медленно, со всех углов, начали показывать другой. И, наконец, на экране появился тот, что стоит в Париже, их самый знаменитый, со всеми этими контрфорсными полуарками и шпилями, что достают до самого неба. Чуть погодя камера отъехала, чтобы продемонстрировать его целиком, на фоне неба.

Иногда англичанин, который вещал за кадром, затыкался, и камера объезжала собор с разных сторон. Иногда действие переносилось в деревню, в поле, где пахали землю — на быках. Я очень долго молчал и почувствовал, что пора что-нибудь сказать. И сказал:

— Сейчас показывают, как этот собор выглядит снаружи. Горгульи. Это маленькие статуи всяких чудовищ. Теперь, если не ошибаюсь, Италия. Да, точно Италия. Вот показывают роспись на стенах в одной церкви.

— Друг, это что, фрески? — спросил он и отхлебнул из стакана.

Я потянулся за своим, но он был пуст. Попытался вспомнить, что я когда-то слышал о росписях.

— Ты спрашиваешь, фрески это или нет? Хороший вопрос. Но я не знаю.

А камера уже показывала собор неподалеку от Лиссабона. Португальский собор мало чем отличался от французских и итальянских, тем не менее, отличия имелись. В основном, во внутреннем убранстве. И тут до меня кое-что дошло… я сказал:

— Знаешь, я тут подумал. А ты вообще представляешь, что такое собор? Как он выглядит? Я вот о чем толкую: если кто-то говорит тебе «собор», ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Чувствуешь разницу между собором и, например, баптисткой церковью?

Он выпустил изо рта клуб дыма.

— Я знаю, что собор строили сотни рабочих, и на строительство уходило пятьдесят, а то и все сто лет. Диктор только что сказал. Я знаю, что несколько поколений в семье строили один и тот же собор, и многие так и не увидели результата той работы, на которую положили всю жизнь. В этом смысле, парень, они от нас ничем не отличаются, так? — Он рассмеялся. Потом его веки снова захлопнулись. Он закивал головой. Мне показалось, что он начинает засыпать. Может быть, он представлял, что находится в Португалии, рядом с их собором. По телевизору уже показывали другой. На этот раз в Германии. Вновь загудел англичанин.

— Соборы, — сказал слепой. Он сел прямо и покрутил головой. — Если хочешь знать правду, приятель, больше я ничего не знаю. Только слово. Конечно, я слышал то, что рассказал англичанин. А ты не мог бы описать мне какой-нибудь собор? Было бы здорово. Если честно, я не представляю, что это такое.

Я всматривался в собор, который в данный момент был на экране. Я даже не знал, с чего начать. Но что если бы моя жизнь зависела от этого описания? Предположим, мне угрожает какой-нибудь маньяк, который говорит: либо опишешь, как выглядит собор, либо умрешь.

Я еще раз взглянул на собор, но тут снова показали деревню. А что мне деревня? Я повернулся к слепому и начал:

— Во-первых, соборы очень высокие. — Я обшаривал комнату глазами, ища, за что бы зацепиться. — Они как будто стремятся ввысь. Выше и выше. К небу. Есть среди них настолько громадные, что не могут устоять без особых опор, которые помогают им держаться. Эти опоры называют контрфорсами. Они чем-то напоминают виадуки. Но ты, наверное, и виадуки себе не представляешь, да? Иногда на соборах стоят выточенные из камня черти и прочая нечисть. Иногда короли и королевы. Только не спрашивай, почему.

Он кивал, при этом двигалась и вся верхняя часть тела.

— По-моему, у меня не очень хорошо получается, правда? — спросил я.

Он перестал кивать и слегка нагнулся вперед, ближе к краю дивана. Он постоянно теребил бороду. Было очевидно, что мое описание не очень помогает ему представить, как выглядит собор. И все равно он жадно ждал продолжения, — кивал, как бы подбадривая меня. Я думал, что бы еще сказать.

— Они действительно огромные. Просто великаны. Их строят из камня, иногда даже из мрамора. В те далекие времена, когда возводили соборы, человек хотел быть ближе к Богу. В те далекие дни Бог был очень важной частью жизни любого человека. Иначе они не стали бы возводить такие соборы… Прости, но, похоже, лучше у меня не получится. Не силен я в этом.

— Все отлично, приятель, — сказал слепой. — Послушай, можно, я задам тебе один вопрос, а? Простой вопрос — ответь «да» или «нет». Мне просто интересно, я совсем не хочу тебя обидеть. Я же твой гость. Но позволь спросить: ты как, веришь в Бога? Ничего, что я спрашиваю?

Я покачал головой. Правда, он, конечно, этого не видел. Хоть подмигивай, хоть кивай — слепому какая разница? Я сказал:

— Скорее, не верю. Ни во что. Порой от этого очень тяжко. Понимаешь?

— Да, понимаю, — ответил он.

— Вот и я о том же.

Англичанин все никак не умолкал. Жена тихонько вздохнула, потом еще раз, глубоко, но так и не проснулась.

— Прости, — сказал я, — но я не могу описать, как выглядит собор. Не дано мне. Я и так старался изо всех сил.

Слепой сидел очень тихо, опустив голову, и внимательно меня слушал.

— Вообще-то все эти соборы не слишком меня трогают. Так, неплохой сюжет для очередной передачи, не больше, можно и посмотреть на ночь глядя.

В тот момент слепой стал откашливаться, и что-то у него в горле заклокотало, он достал из заднего кармана платок. Потом сказал:

— Я понял тебя, старик. Все путем. Такое бывает. Ты не волнуйся. И немного помолчав, вдруг спросил:

— Послушай, можешь сделать мне одолжение? Я кое-что придумал. Ты можешь принести пару плотных альбомных листов? И ручку. Что если мы вместе нарисуем собор? Нужны бумага и ручка. Давай, приятель, тащи.

Я пошел наверх. Ноги были как из ваты. Обычно ватными они становились после пробежки. Открыв дверь в комнату жены, я осмотрелся. Нашел пару ручек в маленькой корзинке на столе. Потом стал думать, где бы раздобыть бумаги.

Внизу, на кухне, я нашел бумажный пакет из магазина, ко дну которого прилипла шелуха от лука. Я вынул все, что лежало в пакете, и встряхнул его разок. Принес его в гостиную, пальцем соскреб прилипший мусор, разгладил ладонью складки и разложил пакет на кофейном столике.

Слепой встал с дивана, сел рядом со мной на ковер. Потом он тщательно разгладил пакет, — каждый краешек — и даже уголки не забыл.

— Итак, — сказал он. — Начнем.

Он нащупал мою руку, ту, в которой я держал ручку. Своей рукой он накрыл мою.

— Давай, приятель, рисуй. Рисуй. Я буду следить, вот увидишь. Просто начинай рисовать. Сам увидишь, — сказал слепой.

Я и начал. Сначала я нарисовал квадрат, напоминавший домик. Может быть, он даже чем-то напоминал наш дом. Потом пририсовал крышу. С двух сторон крыши я начертил шпили. Бред.

— Отлично, — сказал он. — У тебя замечательно получается. Наверное, и представить не мог, что когда-нибудь придется заниматься чем-то подобным? Да, жизнь — странная штука, это всем известно. Не останавливайся, рисуй дальше.

Я нарисовал сводчатые окна. Изобразил контрфорсные арки. Навесил массивные двери. Я не мог остановиться. А телевизионный канал уже отрубился.

Я положил ручку и слегка размял пальцы. Слепой начал водить руками по бумаге. Кончиками пальцев, кивая, он внимательно изучал каждый кусочек пакета, на котором побывала ручка.

— Отлично получилось, — наконец произнес он.

Я снова взял ручку, и он вновь накрыл своей ладонью мою руку. Я опять взялся за дело. Я не художник. Но все равно я продолжал рисовать.

Моя жена открыла глаза и уставилась на нас. Она выпрямилась, ее халат был по-прежнему распахнут.

— Чем это вы занимаетесь? Ну-ка давайте рассказывайте.

Я не ответил. Ответил слепой:

— Мы рисуем собор. Вместе пытаемся его нарисовать. Нажимай посильнее, — попросил он. — Да, вот так, хорошо. Точно могу сказать, приятель, у тебя отлично получилось. А говорил, ничего не выйдет. Но ведь вышло, правда? Теперь все обретает ясные очертания. А сейчас мы попробуем кое-что особенное. Как рука — тверда, не дрогнет? А теперь нарисуй людей. Какой же это собор, если там нет людей?

— Роберт, что происходит? Роберт, что вы делаете? В чем дело? — не унималась жена.

— Все в порядке, — успокоил он ее. — А теперь закрой глаза, — сказал слепой, это он уже мне.

Я закрыл. Я все сделал так, как он велел.

— Закрыл? Только не подсматривай.

— Я закрыл.

— Вот и хорошо, только не открывай. Не останавливайся, рисуй дальше.

Мы продолжили. Его пальцы поверх моих, словно он тоже рисует. Ничего подобного в жизни я еще не испытывал.

— Наверное, хватит. По-моему, получилось. Взгляни-ка. Как по-твоему, ничего?

Но я все еще сидел с закрытыми глазами. Мне пока не хотелось их открывать. Я подумал, значит, так надо.

— Ну, что? — спросил он. — Ты посмотрел? Что там?

Я так и не открыл глаза. Я находился в своем доме. Я знал это. Но было такое чувство, что я парю в открытом пространстве.

— Что-то невероятное, — отозвался я.