Мама собралась и уже совсем готова к отъезду. Но в воскресенье днем, в самый последний момент, она звонит и зовет нас к себе пообедать.

— Я отключила холодильник, — сообщает она. — Надо съесть курицу, пока не протухла.

Она просит нас прийти со своими тарелками и еще захватить вилки с ножами. Ведь посуду она уже упаковала.

— Приходи, поешь у меня напоследок, — говорит она. — И Джил приводи.

Я вешаю трубку и застреваю у окна, пытаясь сообразить, что теперь делать. Не получается. Тогда я поворачиваюсь к Джил и говорю:

— Мама зовет нас к себе, поесть вместе на прощание.

Джил сидит у стола с каталогом «Сирса» и подыскивает нам занавески. Разговор она, впрочем, слушала. Корчит рожу.

— А нельзя не ходить? — спрашивает она. Потом загибает уголок страницы и закрывает каталог. Вздыхает. — Слушай, мы только за последний месяц ужинали у нее не то два, не то три раза. Она вообще когда-нибудь уедет?

Джил всегда говорит, что думает. Ей тридцать пять, прическа под мальчика, зарабатывает стрижкой собак. Прежде чем стать собачьим парикмахером — а ей это дело по душе, — она была матерью и домохозяйкой. Потом все рухнуло. Ее первый муж умыкнул обоих детей в Австралию. Второй муж, запойный пьяница, пробил ей барабанную перепонку, а кончил тем, что свалился на машине с моста через реку Элуа. Страховки на случай смерти у него не было, а страховки на случай порчи чужого имущества и подавно. Джил заняла денег на похороны, а потом получила счет за ремонт ограждения на мосту, представляете? Кроме того, ей приходилось платить за собственное лечение. Теперьто она спокойно об этом рассказывает. Когда снова обрела равновесие. Но что касается моей мамочки, терпение у нее иссякло. У меня оно тоже иссякло. Но мне деваться некуда.

— Послезавтра она уезжает, — говорю я. — Слушай, Джил, не надо никаких одолжений. Хочешь идти или нет?

Я уверяю ее, что мне лично все равно. Скажу, что у нее мигрень. А то мне впервые врать.

— Я пойду, — отвечает Джил. А потом встает и отправляется в ванную, куда она обычно уходит злиться.

Мы с Джил живем вместе с прошлого августа, именно тогда мама и перебралась из Калифорнии сюда, в Лонгвью. Джил хотела порадоваться жизни. И как раз когда мы притирались друг к дружке, заявилась моя мамочка. Только этого нам не хватало. Джил сказала, что у нее так было с первой свекровью.

— От нее никак было не отвязаться, — объяснила Джил. — Ну, ты понимаешь. Она меня просто душила.

Откровенно говоря, моя матушка считает Джил нахалкой. С ее точки зрения, Джил — просто очередная девица из целого ряда девиц, которые возникали в моей жизни после того, как меня бросила жена. И эта особа, подумать только, претендует на привязанность, внимание и, возможно, даже на деньги, которые иначе достались бы ей. Заслуживает эта особа уважения? Никоим образом. Я помню — такое не забывается, — как она обозвала мою жену шлюхой еще до того, как мы поженились, а потом снова обозвала ее шлюхой через пятнадцать лет, когда она ушла от меня к другому.

При встречах мама и Джил ведут себя вполне дружелюбно. Целуются, здороваясь и прощаясь. Обсуждают удачные покупки. И все же каждого визита к моей матушке Джил ждет с ужасом. Говорит, мама высасывает из нее все соки. Якобы вечно она всем и всеми недовольна, и не мешало бы ей найти себе какую-нибудь отдушину, как это обычно делают ее ровесницы. Вроде вязания крючком, или карточных игр в клубе для престарелых, ходила бы чаще в церковь. Да что угодно пусть делает, лишь бы оставила нас в покое. Но моя мамочка нашла другой выход. Она заявила, что уезжает обратно в Калифорнию. Провались он, этот городок, со всеми его обитателями. В нем ведь жить невозможно! Она тут ни за что не останется, даже если ей предложат задаром квартиру и шесть таких же впридачу.

Приняв это решение, она дня через два сложила все вещи в коробки. Дело было в прошлом январе. Ну, может, в феврале. Словом, прошлой зимой. Сейчас конец июня. Уже несколько месяцев весь ее дом заставлен коробками. Чтобы попасть из комнаты в комнату, приходится их обходить или через них перешагивать. Стыдно, когда мать живет в таких условиях.

Через некоторое время, минут через десять, Джил выходит из ванной. Я отыскал чинарик и пытаюсь его докурить, прихлебывая безалкогольное пиво и наблюдая, как сосед меняет масло в машине. Джил на меня не смотрит. Она идет прямиком на кухню и собирает тарелки, ложки и вилки в бумажный пакет. Когда она возвращается в комнату, я встаю, и мы обнимаемся.

— Всё в порядке, — говорит Джил.

Интересно, что там такое в порядке. На мой взгляд, всё совсем не в порядке. Но она не отпускает меня и гладит по плечу. От нее пахнет собачьим шампунем. Она приносит этот запах с работы. Он повсюду. Даже в постели. Еще погладила. А потом мы садимся в машину и едем на другой конец города к моей маме.

Городок наш мне нравится. Поначалу он мне не показался. По вечерам заняться было нечем, а я был один. Потом мы познакомились с Джил. Скоро, всего через месяц, она перевезла ко мне свои вещи, и мы стали жить вместе. Никаких далеких планов не строили. Нам было хорошо, у нас все складывалось. Мы твердили друг дружке: наконец-то повезло. А у моей мамочки в жизни как раз приключился застой. Вот она и написала мне, и заявила, что собирается переезжать сюда. Я написал в ответ, что, по-моему, это она глупо придумала. Я уведомил ее, что зимой погода здесь хуже некуда. Я сообщил, что совсем рядом с городом строят тюрьму. Я предупредил, что летом тут не продохнешь от туристов. Но она сделала вид, что не получала моих писем, и все равно прикатила. А потом, не прожив и месяца, заявила, что тут просто отвратительно. И все так перевернула, будто это я заставил ее сюда перебраться, и это я виноват в том, что ей здесь так паршиво. Она начала названивать мне и причитать, как все ужасно. «Внушает чувство вины», — вот что говорит на этот счет Джил. Мама ворчала, что автобусы у нас ходят как попало, а водители все хамы. А какая публика в клубе для престарелых — она, знаете ли, не в казино пришла. «Провались они все пропадом, — бурчала она, — вместе со своими дурацкими картами». Продавцы в супермаркете не улыбаются, механикам в автосервисе дела нет ни до нее, ни до ее машины. А с ее домохозяином Ларри Хэдлоком и вообще все понятно. Она прозвала его Король Ларри. «Он считает, что раз у него есть пара лачуг для сдачи внаем и немного денег, то он лучше всех. Глаза бы мои его не видели!»

В августе, когда она приехала, было очень жарко, а в сентябре зарядили дожди. Лило почти каждый день. В октябре похолодало. В ноябре и декабре лежал снег. Но еще задолго до этого мама заладила хаять всё и всех, скоро я уже был сыт по горло и наконец сказал ей об этом напрямую.

Она заплакала, я ее утешил и подумал, что на этом всё кончится. Но через несколько дней она снова завела ту же волынку. Перед самым Рождеством она позвонила спросить, когда я приеду ее поздравить. Сказала, что сама она елку не наряжала и не собирается. А потом такое сказанула… Заявила мне, что если погода не улучшится, она покончит с собой.

— Не говори глупостей, — сказал я.

— Это не глупости, сынок, — возразила она. — В гробу я видела этот городок, только оттуда и готова на него смотреть. Мне тут у вас осточертело. Не знаю, зачем я сюда переехала. Поскорее бы помереть, чтобы больше не мучиться.

Я помню, что молчал в трубку и смотрел на мужика, который сидел на столбе и чинил провода. На голову ему падал снег. Как раз в этот момент он наклонился, держал его только страховочный пояс. А вдруг свалится, подумал я. Я понятия не имел, что говорить дальше. Но надо же что-то сказать. Чувства у меня были совсем не сыновние, в таких и признаваться-то стыдно.

— Ты же моя мать, — промямлил я наконец. — Чем я могу тебе помочь?

— Да уж чем тут поможешь, сынок, — вздохнула она. — Было время, когда можно было помочь. А теперь уже поздно. Я так надеялась тут прижиться. Думала, мы будем ездить на пикники и выбираться за город. Да какое там. Тебя не дозовешься. Вы всё работаете, и ты, и Джил. Дома тебя нет. А если дома, вечно трубку с телефона снимаете, чтобы никто не дозвонился. Я тебя совсем не вижу.

— Это неправда, — вставил я. Это и было неправдой. Но она продолжала, будто и не слышала. Может, действительно не слышала.

— И потом, эта погода для меня просто смерть. Какие тут холода. Мог бы предупредить, что у вас тут северный полюс. Я бы тогда ни за что не приехала. Я хочу назад в Калифорнию, сынок. Там мне хоть есть куда пойти. А здесь у вас такая тоска. В Калифорнии вокруг люди. Там хоть есть друзья, которые мною интересуются. А тут всем наплевать. В общем, я теперь только об одном молюсь — дотянуть до июня. Если я столько проживу, если доживу до июня, я уеду отсюда навсегда. Такого гнусного места мне еще не попадалось.

Что на это скажешь? Вот и я не знал, что сказать. Даже говорить о погоде не имело смысла. Она бы завелась еще сильнее. Мы попрощались и повесили трубки.

Другие люди, как приходит лето, отправляются в отпуск, а моя мама меняет место жительства. Началось это много лет назад, тогда отец потерял работу. Когда это произошло — его уволили, — они продали дом, будто так и надо было, и двинулись туда, где, по их понятиям, будет получше. Выяснилось, что и там тоже ничего хорошего. Переехали снова. Потом еще и еще. Они жили в съемных домах, квартирах, трейлерах, даже в мотелях. Они продолжали переезжать, и с каждым переездом багажа у них становилось все меньше. Два раза они оказывались в городке, где я тогда жил. Ненадолго застревали у нас с женой, а потом двигались дальше. Это напоминало миграцию животных, правда, происходило это совершенно спонтанно. Они переезжали на протяжении многих лет, иногда даже выбираясь за пределы штата — им казалось, там трава зеленее. Но, в основном, они кочевали по северной Калифорнии. Потом папа умер, и я понадеялся, что мама бросит скитаться и где-нибудь осядет. Не тут-то было. Она продолжала переезжать. Я предложил ей сходить к психиатру. Даже пообещал оплатить этот визит. Она и слышать не захотела. Собрала вещи и переехала подальше. А я тогда совсем дошел до ручки, иначе и не заикнулся бы о психиатре.

Мама вечно то складывает, то раскладывает вещи. Иногда ей случалось переезжать два-три раза в год. Она всегда поносила то место, откуда уезжает, и расхваливала то, куда едет. Ее почта терялась, пенсионные чеки присылали не туда, и она часами писала письма, пытаясь распутать всю эту неразбериху. Случалось, что она перебиралась в соседний дом, а потом, через месяц, возвращалась в старый, только на другой этаж, с другим видом из окна. Вот почему когда она перебралась сюда, я заранее снял ей домик и проследил, чтобы его обставили по ее вкусу.

— Без этих переездов она сразу умрет, — сказала Джил. — Ей будет просто незачем жить. Это у нее, наверное, такой странный способ получать от жизни удовольствие.

Насчет удовольствия — не знаю, но Джил боится, что мама впадает в маразм. Мне тоже так кажется. Но как сообщить такое собственной матери? И если это так, что мне-то делать? Маразм не помешает ей затеять очередной переезд.

Когда мы подъезжаем, она уже ждет у задней двери. Ей семьдесят лет, голова седая, оправа очков вся в стразах, за всю жизнь не болела ни дня. Она обнимает Джил, потом меня. Глаза блестят, как будто она выпила. Только она не пьет. И не пьет уже давно, с тех пор, как умер папа. Пообнимавшись, мы входим в дом. Около пяти вечера. Я унюхал, чем пахнет из кухни, и вспомнил, что с утра ничего не ел. Запал у меня кончился.

— Очень есть хочется, — говорю я.

— Как аппетитно пахнет, — говорит Джил.

— Надеюсь, и на вкус ничего, — говорит мама. — Надеюсь, курица протушилась. — Она снимает крышку со сковородки и прокалывает куриную грудку вилкой. — Терпеть не могу недоваренную курицу. Кажется, готово. Давайте, садитесь. Кто куда хочет. Никак не привыкну к этой плите. Конфорки слишком быстро нагреваются. Не люблю электрических плит, и никогда не любила. Сбрось эти тряпки со стула, Джил. Живу тут, как какая-то цыганка. Слава богу, скоро это кончится. — Она замечает, что я ищу пепельницу. — У тебя за спиной. На подоконнике, сынок. Пока ты не сел, налей-ка нам пепси-колы. Придется вам пить из бумажных стаканов. Забыла сказать, чтобы вы принесли стаканы. Пепси-кола не очень теплая? Льда у меня нет. Эта морозилка совсем не морозит. Она никуда не годится. Мороженое превращается в жижу. В жизни у меня не было такой паршивой морозилки.

Она перекладывает курицу на блюдо и ставит блюдо на стол, вместе с фасолью, капустным салатом и белым хлебом. Потом осматривается, проверяет, не забыла ли чего. Соль и перец!

— Садитесь, — командует она.

Мы подвигаем стулья к столу, Джил достает из пакета тарелки и передает нам по кругу.

— А где вы будете жить, когда переберетесь назад? — спрашивает она. — Уже подыскали место?

Мама передает Джил блюдо с курицей и говорит:

— Я написала своей бывшей домохозяйке. Она ответила, что у нее есть для меня квартирка на втором этаже. Дом совсем близко от автобусной остановки, вокруг полно магазинов. Рядом банк и огромный супермаркет, «Сейфуэй». Прекрасное место. Сама не пойму, зачем я оттуда уехала.

Договорив, она накладывает себе салата.

— Почему, правда, вы оттуда уехали? — интересуется Джил. — Раз уж там такое замечательное место.

Она берет со своей тарелки куриную ножку, разглядывает ее и откусывает кусочек:

— Сейчас расскажу, почему. В соседней квартире жила старуха-алкоголичка. Пила с утра до ночи. А стены там такие тонкие, я целый день слышала, как она грызет кубики льда. Ходить она могла только в ходунках, но ее это не останавливало. И вот я с утра до ночи слушала, как эти ходунки всё скрипят и скрипят и стук-стук об пол. А еще все время хлопала дверца холодильника. — Мама качает головой, вспоминая, что ей приходилось терпеть. — Я вынуждена была оттуда уехать. Скрипит и скрипит, и так целый день. Я чуть с ума не сошла. Невозможно так жить. На этот раз я сказала домовому начальству — чтобы никаких алкоголиков по соседству. И еще я не хочу третий этаж. Оттуда видна только стоянка. Вообще смотреть не на что.

Она ждет, что Джил что-нибудь скажет. Но Джил молчит. Мама переводит взгляд на меня.

Я вовсю работаю челюстями и тоже ничего не говорю. Собственно, говорить-то нечего. Я продолжаю жевать и рассматривать коробки, составленные у холодильника. Потом накладываю себе еще салата.

Скоро тарелка пустеет, я отодвигаюсь от стола. Ларри Хэдлок ставит свой пикап на заднем дворе, рядом с моей машиной, и достает из багажника косилку. Я наблюдаю за ним — стол стоит возле окна. Ларри в нашу сторону не смотрит.

— Что ему надо? — осведомляется мама и перестает есть.

— Наверное, хочет подстричь твой газон, — говорю я.

— Нечего там стричь, — отвечает мама. — Он его стриг на прошлой неделе. Что там могло вырасти?

— Наверное, для новых жильцов, — предполагает Джил. — Ведь кто-то тут поселится.

Мама переваривает эту мысль, потом продолжает есть.

Ларри Хэдлок запускает косилку и принимается стричь газон. Мы с ним немного знакомы. Когда я сказал, что снимаю жилье для матери, он снизил цену на двадцать пять долларов. Он вдовец — плотный, лет шестидесяти пяти. Несчастливый человек с хорошим чувством юмора. На руках у него растут белые волоски, несколько прядей, таких же белых, видны из-под кепки. Он похож на фермера, какими их рисуют в журналах. Только он не фермер. Был строителем, сейчас на пенсии, скопил немного денег. Поначалу я даже надеялся, что они с мамой будут иногда ужинать вместе и вообще подружатся.

— Вот вам наш король, — говорит мама. — Король Ларри. Не у каждого такая прорва денег, не каждый живет в большом доме и дерет с жильцов три шкуры. Ну, ладно, скоро я уеду и больше никогда не увижу его морщинистую морду. Доедай курицу, — обращается она ко мне.

Но я качаю головой и зажигаю сигарету. Ларри с косилкой приближается к окну.

— Вам уже недолго на него смотреть, — утешает Джил.

— Ты не представляешь, как я этому рада, Джил. А то, что я вперед заплатила, он все равно не вернет.

— Откуда ты знаешь? — интересуюсь я.

— Знаю, и всё, — отвечает мама. — А то я мало имела дело с такими типами. У них у всех руки загребущие.

Джил говорит:

— Совсем недолго осталось, а потом вам никогда уже не придется иметь с ним дело.

— Одно утешение.

— Но следующий будет точно такой же, — добавляет Джил.

— Я даже думать об этом не хочу, Джил, — говорит мама.

Пока она варит кофе, Джил убирает со стола. Я споласкиваю чашки. Потом разливаю кофе, мы протискиваемся мимо коробки с надписью «Мелочи» и переходим в гостиную.

Ларри Хэдлок теперь возле боковой стены. По улице перед домом медленно ползут машины, солнце начало опускаться к деревьям. Я слышу, как бурчит косилка. Несколько ворон снимаются с телефонного провода и слетают на свежевыкошенный газон перед домом.

— Я буду по тебе скучать, сыночек, — говорит мама. А потом добавляет: — И по тебе тоже буду скучать, Джил. Мне вас обоих будет не хватать.

Джил делает глоток и кивает.

— Главное, чтобы вы благополучно добрались, и чтобы в конце вас ждало именно то, чего вы хотите.

— Когда я там обживусь — а уж это, дай бог, мой последний переезд — приезжайте в гости, — говорит мама.

И смотрит на меня, ожидая, что я кивну.

— Приедем, — отвечаю я.

Но знаю, что говорю неправду. Там, в Калифорнии, обрушилась моя жизнь, и больше я туда не вернусь.

— Жаль, что вам у нас совсем не по душе, — говорит Джил. — Жаль, что вы не смогли прижиться. Знаете, что? Ваш сын ужасно за вас переживает.

— Джил, — говорю я.

Но она встряхивает головой и продолжает:

— Иногда он даже спит плохо. Просыпается ночью и говорит: «Не могу уснуть. Всё думаю про маму». Вот, — выпаливает она и смотрит на меня. — Я высказалась. Облегчила душу.

— А мне, как ты думаешь, каково? — говорит мама. Потом добавляет: — Другие в моем возрасте живут и радуются. Почему я не такая как все? Мне всего-то хочется найти дом и город, которые бы меня радовали. Разве это преступное желание? Вовсе нет. Разве я так уж много прошу от жизни?

Она ставит чашку на пол рядом со своим стулом и ждет, когда Джил скажет, что она просит совсем не много. Но Джил молчит, и через минуту мама начинает разглагольствовать, как она собирается радоваться жизни.

Некоторое время спустя Джил опускает глаза и, глядя в чашку, отпивает еще кофе. Я вижу, что она перестала слушать. А мама все говорит и говорит. Вороны разгуливают по газону перед домом. Слышатся вой и глухой удар — в косилку набилась трава, и она заглохла. Через минуту, после нескольких неудачных попыток, Ларри запускает ее снова. Вороны взлетают обратно на провод. Джил кусает ноготь. Мама говорит, что завтра утром приедут из мебельной комиссионки и заберут то, что она не собирается отправлять автобусом или тащить с собой в машине. Стол, стулья, телевизор, диван и кровать пойдут на продажу.

В комиссионке сказали, что карточный столик они не возьмут, так что мама собирается его выбросить — если только нам он не нужен.

— Мы его заберем, — говорю я. Джил поднимает глаза. Она начинает что-то говорить, но, передумав, обрывает фразу.

Завтра днем я отвезу ее коробки на автовокзал и отправлю их в Калифорнию. Последнюю ночь мама проведет у нас, как и договаривались. А потом, с утра пораньше, двинется в путь. Через два дня.

Она все говорит. Описывает во всех подробностях, как будет добираться до Калифорнии. До четырех часов вечера она, не вставая, просидит за рулем, потом переночует в мотеле. До темноты она надеется попасть в Юджин. Юджин — симпатичный городок, она там уже останавливалась, по дороге сюда. В мотеле она засиживаться не станет, выедет на рассвете и, если Бог ее не оставит, к середине дня окажется в Калифорнии. А уж Бог ее не оставит, в этом она уверена. Стоило столько держать ее на свете, чтобы потом оставить. У Бога на нее есть виды. Она в последнее время много молилась. И за меня молилась тоже.

— А почему за него? — интересуется Джил.

— Потому что мне так хотелось. Потому что он мой сын, — отвечает мама. — И чего в этом такого? По-моему, нам всем иногда полезно молиться. Может, некоторые и не молятся. Я не знаю. Я теперь вообще ничего не знаю.

Она поднимает руку ко лбу и поправляет волосы, выбившиеся из-под заколки.

Косилка, фыркнув, смолкает, и вскоре появляется Ларри: он идет вдоль стены, волоча за собой шланг. Дотянув шланг до нужного места, он медленно бредет на задний двор включить воду. Разбрызгиватель начинает вращаться.

Мама принимается перечислять все вымышленные обиды, которые якобы нанес ей Ларри с тех пор, как она тут поселилась. Но теперь и я не слушаю. Я думаю о том, что она опять пустится в дальнюю дорогу, и никто ее не переубедит и ничем ее не остановишь. Что мне остается делать? Я не могу ее связать, не могу запереть, хотя, вероятно, когда-нибудь и придется. Я за нее волнуюсь, у меня душа не на месте. Только она и осталась от всей нашей семьи. Мне жаль, что она здесь не прижилась и хочет уехать. Но сам я никогда не вернусь в Калифорнию. И, поняв это, я понимаю и еще одну вещь. Я понимаю, что вот она уедет, и, скорее всего, я больше никогда ее не увижу.

Я смотрю на маму. Она умолкает. Джил тоже снова поднимает глаза. Обе они смотрят на меня.

— Ты что, сынок? — спрашивает мама.

— Что случилось? — спрашивает Джил.

Я нагибаюсь и закрываю лицо руками. И сижу так целую минуту, сознавая, как это неловко и глупо. Но я ничего не могу с собой поделать. И та женщина, которая дала мне жизнь, и другая женщина, с которой жизнь нас свела всего год назад, обе вскрикивают, вскакивают и подбегают ко мне — а я всё сижу как дурак, спрятав лицо в ладонях. Глаз я не открываю. Я слушаю, как вода брызжет на стриженый газон.

— Что случилось? Что такое? — спрашивают они.

— Да ничего, — отвечаю я.

И через минуту всё действительно проходит. Я открываю глаза, поднимаю голову. Тянусь за сигаретой.

— Теперь понимаете, о чем я? — говорит Джил. — Это вы его довели. Он так за вас переживает, что скоро дойдет до ручки.

Она стоит с одной стороны моего стула, мама — с другой. Еще немного — и они разорвут меня пополам.

— Умереть бы поскорее и избавить вас от хлопот, — тихо говорит мама. — Нет уже, прости Господи, сил все это терпеть.

— Кому еще кофе? — говорю я. — И давайте-ка посмотрим новости, — говорю я. — А потом мы с Джил, наверное, поедем.

* * *

Через два дня, рано утром, я прощаюсь с мамой — возможно, навсегда. Джил я будить не стал. Ничего страшного, если разок опоздает на работу. Подождут собаки со своими купаниями, стрижками и прочей белибердой. Мама держится за мою руку, мы вместе спускаемся по ступеням, я открываю дверцу машины. На маме белые летние брюки, белая блузка и белые сандалии. Волосы зачесаны назад и подвязаны шарфом. Тоже белым. День будет погожий, небо чистое и становится всё синей.

На переднем сидении лежат карты и термос с кофе. Мама смотрит на них так, будто не помнит, что несколько минут назад сама же принесла их из дома. Она оборачивается ко мне:

— Дай-ка обниму тебя еще разок. Покрепче. Я ведь долго теперь тебя не увижу.

Она обхватывает меня рукой за шею, притягивает к себе и начинает плакать. Впрочем, почти сразу же перестает, делает шаг назад, вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Я сказала себе, что не буду, вот и не буду. Но все равно, дай посмотреть на тебя в последний раз. Мне без тебя будет плохо, сынок, — говорит она. — Но ничего, как-нибудь переживу. Я уже такое пережила на своем веку, что сама себе удивляюсь. Переживу и это, наверное.

Она залезает в машину, включает зажигание, прогревает двигатель. Опускает боковое стекло.

— Мне без тебя тоже будет плохо, — говорю я.

И мне действительно будет плохо. Она, в конце концов, моя мать, плохо, когда ее нет рядом. И все же, да простит меня Бог, я рад, что наконец-то пришел этот час и она уезжает.

— До свидания, — говорит она. — Передай Джил спасибо за вчерашний ужин. И привет ей от меня, на прощание.

— Обязательно передам, — обещаю я.

Я стою молчу, но мне хочется сказать что-то еще. Только я не знаю, что. Мы так и смотрим друг на дружку, пытаясь улыбнуться и приободриться. Потом что-то в ее глазах меняется, видимо, теперь она думает про предстоящий путь и про то, какое расстояние ей придется сегодня одолеть.

Она отводит взгляд и уже смотрит на дорогу. Потом поднимает стекло, трогается и едет к перекрестку — там надо подождать, пока переключится светофор. Убедившись, что ее машина влилась в поток и движется к автостраде, я возвращаюсь в дом и наливаю себе кофе. Мне очень грустно, но постепенно грусть рассеивается, и я начинаю думать о чем-то другом.

Через несколько дней мама звонит и сообщает, что добралась. Она очень занята, наводит порядок, — она всегда наводит порядок на новом месте. Я, наверное, буду рад узнать, говорит она, что ей очень хорошо в солнечной Калифорнии. Правда в новой квартире воздух какой-то не такой, может, цветочная пыльца, она всё время чихает. И транспорта на дороге куда больше, чем было раньше. Ей-то помнится, что в их районе машин было совсем мало. И, естественно, гоняют все как сумасшедшие.

— Чего еще от них ждать, от калифорнийских водителей, — говорит она.

Еще она говорит, что для этого времени года очень жарко. И, похоже, кондиционер в ее квартире барахлит. Я предлагаю ей обратиться к управляющему.

— Этой особы никогда не бывает на месте, — жалуется мама.

И добавляет, что все-таки, наверное, не зря вернулась в Калифорнию. Сказав это, она делает паузу.

Я стою у окна, прижав трубку к уху, глядя на огни города и освещенные окна ближайших домов. Джил у стола, листает каталог и слушает.

— Ты там трубку не положил? — интересуется мама. — Скажи уж что-нибудь.

Не знаю, почему, но я вдруг вспоминаю слово, которое употреблял отец, если хотел быть с ней поласковей — ну, естественно, когда бывал трезв. Это было так давно, я был еще пацаном, но всякий раз, когда я его слышал, мне становилось легче, отступал страх, отступала безысходность.

«Родная», говорил отец.

Он иногда называл ее «родная», такое нежное слово. «Родная, — говорил он, — когда пойдешь в магазин, захватишь мне сигарет?» Или: «Родная, как твой насморк, проходит?» «Родная, а где моя чашка?».

Слово слетает с моих губ еще до того, как я успеваю придумать, что сказать после.

— Родная, — повторяю я. Так и сказал: «родная». — Родная, ты ничего не бойся, — говорю я. Я говорю маме, что очень люблю ее и обязательно напишу, обязательно. А потом прощаюсь и вешаю трубку.

Некоторое время я не отхожу от окна. Я стою, глядя на освещенные окна дома по соседству. Свернув с дороги, во дворик въезжает машина. Вспыхивает свет над входной дверью. Дверь открывается, кто-то выходит на крыльцо и стоит, поджидая.

Джил переворачивает страницы каталога, потом замирает.

— Вот как раз это и нужно, — сообщает она. — Почти то, чего мне хотелось. Посмотри же.

Но я не оборачиваюсь. Мне наплевать на занавески.

— На что это ты там смотришь, милый? — говорит Джил. — Расскажи.

Что ей рассказать? Краткое объятие, а потом они вместе уходят в дом. Свет на крыльце остается гореть. Потом о нем вспоминают, и он гаснет.