Я расскажу вам, что доконало моего отца. Треть­им был Пень, в смысле, что он умер. Первым номером шел Перл-Харбор. А вторым — пере­езд на ферму деда, возле Веначи. Вот там-то отец и завершил свой жизненный путь, если, конечно, не принимать в расчет, что вероятнее всего завершил­ся он еще раньше.

В смерти Пня отец винил жену Пня. Потом он ви­нил рыбу. И, в конце концов, стал винить самого се­бя — потому что именно он и показал Пню объявле­ние на задней странице «Поля и ручья», где речь шла о доставке живого черного окуня в любую точку Соединенных Штатов.

Вести себя странно Пень начал после того, как об­завелся рыбой. Рыба целиком и полностью измени­ла его индивидуальность. Так говорил отец.

Я до сих пор понятия не имею, как по-настоящему звали Пня. Может, кто когда и слышал его имя, я — нет. Сколько помню, его всегда звали Пнем, да и сей­час он для меня просто Пень. Он был маленький та­кой, морщинистый и лысый человечек, хотя руки и ноги у этого коротышки были сильными на удивле­ние. Когда он улыбался, что случалось не часто, то гу­бы у него разъезжались, открывая коричневые лома­ные зубы. И вид у него делался очень себе на уме. Когда ты с ним говорил, его водянистые глазки не­отрывно следили за твоим ртом, — а если не гово­рил, отыскивали на твоем теле что-нибудь примеча­тельное и вцеплялись в эту точку.

Не уверен, что он и в самом деле был глухим. По крайней мере, не настолько, насколько хотел тако­вым казаться. Но вот чего он не умел, так это гово­рить. Это уж точно.

Глухой — не глухой, но еще с двадцатых годов Пень трудился на лесопилке разнорабочим. В «Каскейд-Ламбер-Компани», в Якиме, штат Вашингтон. В те годы, когда я его знал, Пень работал уборщиком. И за все эти годы я ни разу не видел на нем какой-то другой одежды. В смысле, кроме фетровой шляпы, рубашки цвета хаки и джинсовой куртки поверх ра­бочего комбинезона. С рулонами туалетной бумаги в верхних карманах, поскольку прибирать в туалетах и следить за тем, чтобы там всего хватало, тоже по­лагалось ему. И по вечерам ему приходилось пригля­дывать, чтобы рабочие после смены не утащили ру­лон-другой в коробках из-под ланча.

Пень всегда носил с собой фонарик, хотя работал в день. А еще он носил с собой гаечные ключи, пас­сатижи, отвертки, изоленту, то есть все, что обычно имеют при себе слесари-наладчики. Вот из-за этого над ним все и издевались, за то, что он постоянно с собой все таскает. Карл Лоуи, Тед Слейд, Джонни Уэйт — самые были шутники, из тех, кто издевался над Пнем. Только Пень на все это не обращал внима­ния. Я думаю, просто привык.

Отец над Пнем никогда не издевался. Насколько мне известно. Отец был крупный мужчина, стри­женный ежиком, с двойным подбородком, мощны­ми плечами и нормальным таким пузом. Пень все время на это пузо пялился. Приходил в опиловоч-ную, где работал отец, садился на табурет и пялился на отцово пузо, пока тот управлялся с большими по­лировальными кругами на пилораме.

Дом у Пня был не хуже, чем у прочих.

Это была крытая толем постройка у реки, в пяти или шести милях от города. Еще полумилей дальше, за выгоном, был заброшенный гравийный карьер, который власти штата вырыли, когда решили замос­тить окрестные дороги. Там были три довольно большие ямы, и со временем они заполнились во­дой. А потом понемногу эти три пруда слились и по­лучился один.

Очень глубокий. И вода как будто черная.

У Пня, кроме дома, была еще и жена. Она была на­много моложе и вроде как гуляла с мексиканцами. Отец говорил, что такое говорят те, кто сует нос в чужие дела, вроде Лоуи, Уэйта и Слейда.

Она была невысокая, плотно сбитая, с маленьки­ми блестящими глазами. Когда я в первый раз ее уви­дел, мне запомнились именно глаза. Мы тогда были вдвоем с Питом Дженсеном, катались на велосипе­дах и остановились возле их дома, чтобы попросить воды.

Когда она открыла дверь, я сказал, что я сын Дэла Фрейзера. И еще:

— Который работает... — и только тут до меня до­шло. — Ну, с вашим мужем. А мы тут ехали мимо, ну и подумали, что у вас можно водички попить.

— Погодите-ка, — сказала она.

Она вернулась, держа в каждой руке по маленько­му жестяному стаканчику. Мне его хватило ровно на один глоток.

Но больше она не предложила. Просто стояла, смотрела и не говорила ни слова. Когда мы собра­лись уезжать, она подошла к самому краю крыльца.

— Вот была бы у вас, мальчики, машина, я бы тоже с вами покаталась.

Она улыбнулась. Зубы у нее были очень крупные.

— Поехали, — позвал Пит, и мы укатили прочь.

В нашей части штата мест, где можно половить окуня, было не так уж и много. Ловилась, в основ­ном, радужная форель, иногда голец, в высокогор­ных реках попадалась мальма, а в Синем озере и в озере Римрок — серебрянка. Пожалуй, все, если не считать того, что в некоторые реки поздней осенью заходили красногорлый лосось и стальноголовый. Правда, если ты рыбак, и так было чем заняться. Окуня вообще никто не ловил. Большинство моих знакомых видели его разве что на картинках. А вот отец мой на него насмотрелся, потому что рос он в Арканзасе и в Джорджии, и у него на этих окуней, которые у Пня, были большие планы, потому что от­ношения у них с Пнем были приятельские.

В тот день, когда привезли рыбу, я отправился по­плавать в городской бассейн. Я помню, как вернулся домой, а потом снова пришлось выходить, потому что отец пообещал помочь Пню разгрузить-погру­зить эти три бака, доставленные «Парсел-пост» из Луизианы, из Батон-руж.

Поехали мы на Пневом пикапе, отец, Пень и я.

Оказалось, там не баки, а настоящие бочки, три штуки, каждая в отдельной сосновой клети. Они сто­яли в тени у стены товарной станции, и поднять та­кую клеть и поставить ее в кузов отец и Пень могли только вдвоем.

По городу Пень вел машину очень осторожно, и потом, всю дорогу до дома, тоже очень осторожно. Через двор он проехал не останавливаясь. И затор­мозил только у самого пруда, в футе от кромки воды. К тому времени уже почти совсем стемнело, он оста­вил фары включенными, достал из-под сиденья мо­лоток и долото, а потом они вдвоем подтащили кле­ти поближе к воде и бросились открывать первую.

Внутри бочка была обернута мешковиной, а в крышке были маленькие, размером с пятицентовую монету, дырочки. Они сняли крышку, и Пень посве­тил фонариком внутрь.

Мне показалось, что этих окуневых мальков там плавает целый миллион. Это что-то потрясающее. Они там буквально кишмя кишели, как будто к нам на поезде прибыл маленький такой океан.

Пень подволок бочку к воде и вылил. Потом взял фонарик и посветил в воду. Но там уже ничего не бы­ло видно. Только лягушки надрывались, они каждый день надрываются, как стемнеет.

— Давай, я остальные вскрою, — сказал отец и протя­нул руку, чтобы взять у Пня из накладного кармана мо­лоток. Но Пень сделал шаг назад и замотал головой.

Две оставшиеся клети он вскрыл сам, сбивая себе пальцы и оставляя на планках темные пятна крови.

С той самой ночи Пень переменился. Он больше никого не подпускал к своему участку. Вокруг выгона он выстроил изгородь, а потом огородил и пруд — забором из колючей проволоки, и пропустил по ней ток. Говорят, на этот забор ушли все его сбережения.

Отец, понятное дело, после такого с Пнем знать­ся перестал. Ведь Пень, фактически, дал ему от во­рот поворот. Причем речь-то шла даже не о рыбал­ке, потому что окунь был — один сплошной малек. Но даже просто посмотреть на них Пень его не пус­кал.

И вот два года спустя, когда отец работал как-то в вечернюю смену, я занес ему ужин и бутылку чая со льдом. Смотрю — он разговаривает с Сидом Глове-ром, наладчиком. Я вошел, и отец как раз сказал:

— Можно подумать, этот придурок женился на этой своей рыбе.

— Судя по тому, что мне рассказывали, — ответил Сид, — лучше бы он вокруг дома забор себе выстро­ил.

Тут отец увидел меня, и я заметил, как он сделал Силу Гловеру глазами знак.

Но месяцем позже отец Пня все-таки пропилил. Доходчиво объяснил ему, что нужно отбраковывать слабый молодняк, чтобы остальной рыбе жить было легче. Пень сосредоточенно тер ухо и смотрел в пол. Отец сказал: ну, значит, завтра приеду и все сде­лаю, потому что иначе никак. В общем-то, согласия Пень не выразил. Он просто не выразил несогласия, и все. Только еще раз потер ухо.

Когда в тот день отец вернулся домой, я был уже наготове. Я достал его старые окуневые блесны и пробовал тройнички пальцем.

— Собрался? — спросил он, выпрыгивая из маши­ны. — Я в туалет заскочу, а ты давай загружай все это хозяйство. Если хочешь, можешь сесть за руль.

Я сложил все на заднем сиденье и как раз начал примеряться к рулю, но тут отец вернулся: в своей широкополой шляпе для рыбалки, с куском пирога, он ел его на ходу, держа обеими руками.

Мать стояла в дверях и внимательно на нас смот­рела. Кожа у нее была белая, светлые волосы стяну­ты в тугой узел и схвачены заколкой, отделанной хрусталем. Я до сих пор не знаю, изменяла ли она от­цу в те счастливые времена; да и вообще я не слиш­ком много про нее знаю.

Я снял машину с ручника. Мать смотрела на нас, а когда я включил первую скорость, так ни разу и не улыбнувшись, ушла обратно в дом.

Погода была классная. Мы опустили все стекла, чтобы продувало ветерком. Мы переехали через мост Мокси и свернули на запад, на Слейтер-роуд. По обе стороны шли поля люцерны, потом нача­лись кукурузные.

Отец выставил руку из окна под напор ветра. Я по­нял, что на душе у него неспокойно.

До Пня ехать было недалеко. Он вышел из дому нам навстречу, в шляпе. Его жена смотрела на нас из окна.

— Ну что, сковородку приготовил? — крикнул отец Пню, но тот просто стоял и пялился на машину.

— Эй, Пень! — заголосил отец. — Эй, Пень, где твоя удочка?

Пень стал быстро кивать головой. Немного по­топтался на месте, посмотрел вниз, а потом на нас. Он высунул кончик языка и принялся ковырять но­гой землю.

Я закинул на плечо корзину для рыбы. Протянул отцу спиннинг, потом взял свой.

— Ну что, идем? — спросил отец. — Эй, Пень, так мы идем?

Пень снял шляпу и запястьем той же руки обтер потную голову. Потом резко развернулся, и мы пошли за ним следом по выгону, по пружинистой траве. Че­рез каждые двадцать шагов из густой травы, разрос­шейся на отвалах у старых борозд, взлетали бекасы.

В конце выгона начинался небольшой откос, зем­ля стала сухой и каменистой, и на ней там и сям рос­ли кусты крапивы и каменные дубы. Мы двинулись по уходящей вправо от пикапа старой колее, проди­раясь сквозь высокие — до пояса — заросли молочая, сухие стручки на верхушках стеблей раздраженно дребезжали. Вскоре за плечом Пня я углядел блеск воды и тут же услышал голос отца:

— Господи, ты только посмотри на это!

Но Пень замедлил шаг, и рука у него заходила вверх-вниз, то сдвигая шляпу на затылок, то снова возвращая ее на место; потом он и вовсе остановил­ся как вкопанный.

— Ну, что скажешь, Пень? — обернулся к нему отец. — Как тут с клевом? Откуда нам лучше начать?

Пень облизнул нижнюю губу.

— Да что с тобой такое, а, Пень? — спросил отец. — Это ведь твой пруд, или как?

Пень опустил глаза и поймал бегущего по комби­незону муравья.

— Т-твою мать, — выдохнул отец. И вынул часы. — Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, по­ка не стемнело.

Пень сунул руки в карманы и снова побрел к пру­ду. Мы пошли следом. Теперь нам была видна вся водная поверхность — сплошь круги от играющей рыбы. То один, то другой окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.

— Бог ты мой, — услышал я голос отца.

Мы вышли к проплешине возле самой воды, к уз­кой полоске гальки.

Отец подозвал меня, махнул рукой, и присел на корточки. Я тоже присел. Он неотрывно смотрел в воду, и, проследив за его взглядом, я понял, что его так захватило.

— Боже правый, — прошептал он.

Под самым берегом ходила целая стая, штук двадцать-тридцать, и каждый окунь фунта на два, не меньше. Они метнулись было вглубь, но тут же снова вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они с трудом пробиваются вперед, натыкаясь друг на друга. Когда они проплывали мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелыми веками, глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.

Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, что мы тут — сидим ли, стоим ли. Этой ры­бе на нас вообще было наплевать. Я вам говорю: это надо было видеть.

Минут пять мы просто сидели и смотрели, как ко­сяк, не обращая на нас внимания, резвится под са­мым нашим носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот по­явится еще кто-нибудь. По всему пруду плескались и прыгали окуни или плавали у самой поверхности, выставив наружу спинной плавник.

Отец подал сигнал, мы встали и начали налажи­вать снасти. Честное слово, меня даже трясло от вол­нения. Я никак не мог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову — Пень молча повел подбородком в сторону отца. Я сразу сообразил, че­го он хочет: чтобы не больше одной удочки за раз.

Отец снял шляпу, снова надел ее, а потом напра­вился ко мне.

— Давай ты, Джек, — сказал он. — Все хорошо, сы­нок, — давай ты первый.

Прежде чем сделать заброс, я посмотрел на Пня. Лицо у него будто закаменело, а к подбородку при­липла тоненькая нитка слюны.

— Как только ударит, тащи его, гада, изо всех сил, — сказал отец. — У этих сукиных детей пасти накрепко защелкиваются, вроде дверной ручки.

Я спустил на катушке тормоз и отвел руку назад. И послал блесну на целых сорок футов. Вода закипе­ла даже раньше, чем я успел выбрать слабину.

— Подсекай! — завопил отец. — Подсекай его, суку! Дай ему раза!

Я подсек что было силы, дважды. И он сел как вли­той. Удилище согнулось дугой и задергалось. Отец продолжал давать мне советы и орал при этом как резаный.

— Страви, страви немного! Пусть погуляет! Вы­трави леску! А теперь выбирай! Выбирай! Нет, пус­кай еще походит! Оба-на! Гляди, что творит!

Окунь ходил по всему пруду. Всякий раз, выны­ривая из воды, он так отчаянно тряс головой, что было слышно, как звенит блесна. А потом снова уходил вниз. В конце концов я его измотал и под­вел к берегу. Он был просто огромный, фунтов на шесть-на семь. Он лежал на боку, побежденный, ра­зинув рот и хлопая жабрами. Я вдруг почувствовал такую слабость в коленях, что едва стоял на ногах. Но удилище я держал вертикально, и леску — вна-тяг.

Отец одним махом скинул башмаки. И только он потянулся за рыбой, Пень взбеленился: брызгал слюной, тряс головой, размахивал руками.

— Да что с тобой такое, черт тебя подери, а, Пень? Парень зацепил громадного окуня, я таких сроду не видал, и провалиться мне на этом месте, если он от­пустит его!

Но Пень продолжал ругаться и махать руками в сторону пруда.

— Да плевать мне на все, я буду не я, если позволю своему парню упустить эту рыбу. Слышишь меня, Пень? А если у тебя в башке именно это засело, то лучше подумай о чем-нибудь еще.

Пень протянул руку к моей леске. Тем временем окунь успел немного собраться с силами. Он пере­вернулся и пошел от берега. Я завопил... я совсем по­терял голову, щелкнул тормозом на катушке и начал крутить на себя. Окунь сделал последний, отчаян­ный рывок.

И все. Леска лопнула. И я чуть не упал на спину.

— Пойдем, Джек, — сказал отец, и я увидел, как он схватил свой спиннинг. — Пойдем отсюда к черто­вой матери, пока я не заехал этому придурку в рожу.

А в феврале река разлилась.

В первой половине декабря снег шел стеной, и к Рождеству завернули настоящие морозы. Земля про­мерзла. Снег не таял. Но ближе к концу января по­дул чшгук. Однажды утром я проснулся оттого, что дом под ударами ветра ходил ходуном, и под ровный перестук капели.

Ветер дул пять дней, и на третий день река начала подниматься.

— Она поднялась до пятнадцати футов, — сообщил однажды вечером отец, проглядев газету. — То есть на три фута выше точки, когда наводнение обеспе­чено. Старина Пень того и гляди останется без сво­их ненаглядных.

Я хотел съездить на мост Мокси — посмотреть, как высоко поднялась вода. Но отец меня не пустил. Сказал, что нечего там смотреть, потоп он и есть по­топ.

Через два дня вода в реке достигла максимального уровня и после этого пошла на убыль.

Неделю спустя мы с Орином Маршаллом и Дэнни Оуэнсом поехали к Пневу дому. Мы оставили велоси­педы у дороги и пошли через выгон, примыкавший к владениям Пня.

День был промозглый и ветреный, и по небу не­слись рваные темные облака. Земля пропиталась во­дой, и в густой траве мы то и дело натыкались на лу­жи. Дэнни только-только выучился смачно ругаться, и заполнял эфир крепкими выражениями, всякий раз, когда зачерпывал башмаком. В конце выгона виднелась набухшая река. Вода по-прежнему стояла высоко и в русло вернуться еще не успела: катилась между стволами деревьев и подгрызала берега. На самой середине течение было мощным и быстрым, и время от времени там проносился то куст, то дере­во с торчащими над водой ветвями.

Мы подошли к изгороди Пня и увидели, что там на проволоке висит корова. Вся раздувшаяся, а шку­ра — лоснящаяся и серая. Это было первое крупное существо, которое я видел мертвым. Помню, что Орин взял палку и потрогал ее открытые глаза.

Мы пошли вдоль изгороди к реке. К проволоке мы близко не подходили, боялись, что по ней все еще пропущен ток. Но дальше образовалось что-то вроде глубокой протоки, и там — уже никакой изго­роди. Земля здесь просто ухнула в воду, а изгородь вместе с ней.

Мы перелезли через проволоку и двинули вдоль этой новой протоки, которая шла поперек земли Пня прямо к пруду, впадала в него, а потом, немно­го попетляв, по другому берегу вливалась обратно в реку.

В том что большую часть Пневой рыбы просто унесло половодьем, сомневаться не приходилось. Но и та, что осталась, могла плыть из пруда, когда ей только заблагорассудится.

А потом я заметил Пня. И испугался. Я махнул ре­бятам, и мы все прижались к земле.

Пень стоял у дальнего конца пруда, там, где из не­го вытекала вода. Просто стоял и смотрел, и такой он был несчастный, такой трагичный...

— В общем, жалко его, старого дурака, — сказал как-то за ужином отец, несколько недель спустя. — Он сам, конечно, все это на себя накликал. А вот жалко его — и все тут.

А потом отец сказал, что Джордж Лейкок видел, как жена Пня сидела в «Спортсменз-Клаб» с каким-то здоровенным мексиканцем.

— И это еще что...

Мать выразительно на него посмотрела, а потом на меня. Но я продолжал есть, как будто ничего не слышал.

— Да ну тебя к черту, Беа, — сказал отец. — Парень уже вполне взрослый.

Он сильно изменился, наш Пень. Он больше ни с кем не общался, только по необходимости. И из­деваться над ним тоже всем как-то расхотелось. Это после того как Карл Лоуи сшиб с Пня шляпу, а тот схватил брус два на четыре и гонялся за Кар­лом по всей лесопильне. Но хуже всего было дру­гое: он иногда не выходил на работу день, а то и два в неделю, и уже поговаривали, что его скоро уволят.

— В этом тихом омуте точно полно чертей, — ска­зал отец. — Если так и дальше пойдет, он скоро сов­сем умом подвинется.

А потом было вот что. Мы с отцом как-то вечером прибирались в гараже. Это было в воскресенье нака­нуне моего дня рождения. День был теплый и ветре­ный. Пыль так и висела в воздухе. Мать подошла к задней двери и сказала:

— Дэл, тебя к телефону. Кажется, это Верн.

Я пошел за отцом в дом, чтобы помыть руки. За­кончив разговор, он положил трубку и повернулся к нам.

— Пень, — сказал он. — Убил жену молотком, а сам утопился. Верну об этом только что рассказали.

Когда мы добрались до места, там повсюду уже стояли машины. Ворота на выгон были раскрыты настежь, и видны были колеи от колес — они шли к пруду.

Проволочную сетчатую дверь подперли каким-то ящиком, и у входа стоял тощий рябой дядька в широ­ких брюках, спортивной рубашке и с кобурой под мышкой. Стоял и смотрел, как мы с отцом выбира­емся из машины.

— Я его друг, — сказал ему отец.

Тот покачал головой.

— Да мне плевать, кто вы такие. Если вам тут осо­бо делать нечего, лучше давайте-ка отсюда.

— Нашли его? — спросил отец.

— Багрят, — сказал дядька и поправил пистолет.

— Ничего, если мы дойдем до реки? Я довольно близко был с ним знаком.

— Делайте, что хотите, — разрешил дядька. — Но если вас оттуда погонят, не говорите, что никто вас не предупреждал.

 Мы пошли через выгон, практически той же са­мой дорогой, что и в тот день, когда приезжали ры­бачить. По пруду ходили моторные лодки, развесив в воздухе сизые облачка выхлопов. Видно было, где половодьем подмыло берег и унесло деревья и кам­ни. В двух лодках были люди в форме, эти лодки хо­дили взад и вперед, там один человек правил, а у дру­гого в руках были веревки и багры.

На том самом галечнике, где мы удили Пневых окуней, дожидалась скорая помощь. Прислонив­шись к задней двери, курили двое мужчин в белом.

Движок на одной из лодок заглох. Мы все подняли головы. Человек на корме встал и начал выбирать веревку. Через некоторое время над водой показа­лась рука. Судя по всему, крючья вошли Пню в бок. Рука опустилась, потом опять вынырнула, на сей раз прихватив с собой какой-то тюк.

Это не он, подумал я. Это что-то другое, что лежа­ло на дне не один год.

Человек, стоявший у руля, с носа перешел на кор­му, и они вдвоем перевалили мокрый тюк через борт.

Я посмотрел на отца. Выражение лица у него бы­ло очень странное.

— Женщины, — сказал он. — Вот, Джек, — сказал он, — до чего человека может довести неправильная женщина.

Хотя я не думаю, что он действительно так счи­тал. Я думаю, он просто не знал, кого винить и что сказать.

Мне кажется, именно с тех пор у отца все и пошло наперекосяк. Совсем как Пень, он стал другим чело­веком. Та рука, которая поднялась над водой, а по­том опять опустилась, будто подала вещий знак: прощайте хорошие времена, добро пожаловать времена дурные. Потому что иных мы больше и не видели с тех пор, как Пень утопился в черной воде пруда.

Неужели так всегда бывает, когда умирает друг? И тех ребят, что остались жить, непременно будто бы сглазит.

Впрочем, я уже говорил, Перл-Харбор и необхо­димость перебраться в дом собственного отца, тоже сказались на отце, еще как.