Я знал, что делаю ошибку, одалживая брату день­ги. У меня и так хватает нахлебников. Но я ни­чего не мог поделать — он позвонил мне и ска­зал, что ему нечем выплачивать в этом месяце по кредиту за дом. Я никогда не бывал у него в гостях — живет он в Калифорнии, это за тысячу миль отсюда, я и дома-то его в глаза не видал, но кто же пожелает родному брату потерять свое жилище? И потом, он даже заплакал в трубку: говорит, все, что заработал, теперь коту под хвост. Поклялся, что вернет мне долг. В феврале, а то и раньше, но в любом случае, не позднее марта. Сказал, что скоро получает компенса­цию за подоходный налог, и еще у него есть неболь­шой банковский вклад, срок по которому истекает как раз в феврале. Впрочем, на эту тему он особо не распространялся, а я постеснялся расспрашивать.

— Уж поверь, я тебя не подведу, — сказал он мне тогда по телефону.

Год назад, в июле, он попал под сокращение у себя на заводе стекловолокна и теплоизоляционных материалов, — тогда решили сократить сразу двести че­ловек. Несколько месяцев жил на пособие, но те­перь и его не платят, и сбережения все вышли. И ме­дицинской страховки он лишился: как потерял ра­боту, так и страховка кончилась. Жена старше его на десять лет, у нее диабет, она нуждается в лечении. Ему пришлось продать их вторую машину — женину тачку, старенький «универсал», а неделю назад они даже заложили телевизор. Он рассказал мне, как та­скался с ящиком по местным ломбардам, пытаясь выручить побольше. В конце концов кто-то предло­жил ему сто долларов — это за «Сони», с большим эк­раном! Он долго пытался разжалобить меня истори­ей про телевизор, потом, решив окончательно за­гнать меня в угол, рассказал про свою надорванную спину: после этого только последний эгоист остался бы безучастным.

— Я на краю, — подытожил он. — Вся надежда толь­ко на тебя.

— Сколько? — выдавил я.

— Пятьсот. Понятно, что мне надо гораздо боль­ше, — пояснил он. — Но я знаю меру. Пятьсот я смогу отдать, а вот насчет более крупной суммы, прямо скажу, — не уверен. Брат, мне жутко стыдно, но ты — моя последняя надежда. Иначе мы с Ирмой Джин скоро окажемся на улице. Я тебя не подведу, — пообе­щал он. Так прямо и сказал. Это точные его слова.

Мы еще поговорили немного, больше о матери, как ей живется, ну и в общем, послал я ему деньги. Не мог не послать. Я чувствовал, что обязан это сделать — впрочем, чувства здесь не при чем, глав­ное — послал. А в сопроводительном письме пред­ложил ему вернуть эти деньги не мне, а матери: они живут с ней в одном городе, она одинокая, и денег ей не хватает. Последние три года я каждый божий месяц, независимо от доходов, переводил ей по почте деньги. Вот и подумал, что если брат отдаст эту сумму ей, у меня будет одним расходом меньше — всё небольшая передышка. Хоть пару ме­сяцев я мог быть спокоен насчет матери. Еще, если честно, я надеялся, что, может, он задумается и сам начнет поддерживать мать, ведь они живут в од­ном городе и иногда видятся. В общем, я пытался подстраховаться. Вот только обстоятельства по­рой оказываются сильней наших благих намере­ний: брат, может, и питает благую надежду вернуть мне долг, но обстоятельства пересиливают. Как го­ворят, с глаз долой — из сердца вон. Но опять же, не станет человек подставлять родную мать, кто ж на такое способен?

И я засел за письма, стараясь все организовать на­илучшим образом, все всем разъяснить и рассказать, как действовать. Я даже несколько раз звонил мате­ри, пытаясь объяснить ей все до точки. Но она была настроена крайне скептически, и как я ни пытался по телефону растолковать, что и как будет, волне­ние ее не улеглось. А рассказал я ей следующее: день­ги, которые должны были бы прийти ей от меня по почте первого марта и первого апреля, принесет Билл, который мне их задолжал. Она обязательно их получит, и волноваться тут не о чем. Просто в эти два месяца ей заплатит Билл, а не я. Ровно столько же, сколько обычно посылаю ей я, — глупо же пере­водить деньги мне, а потом мне переводить их ей, — он отдаст прямо ей в руки и все сразу. Беспокоиться совершенно не о чем: она обязательно получит свои деньги, только за два месяца ей заплатит Билл — из тех денег, которые он мне задолжал. Боже, сколько же я просадил тогда на телефонные разговоры! А письма вообще не в счет: за каждое написанное ему и матери письмо с подробнейшими разъяснениями насчет того, кто кому что отдает, — мне бы самому кто доплатил по пятьдесят центов.

Но, несмотря на все мои ухищрения и предосто­рожности, мать Биллу не доверяла.

— А что если он не принесет деньги? — спрашива­ла она по телефону. — Что тогда? Дела у него идут плохо, и я ему сочувствую, но мне-то что делать, сы­нок, если он мне не принесет денег? Ну не сможет? Тогда что?

— Тогда я сам пришлю! — кричал я в телефонную трубку. — Как обычно! Если он тебе деньги не отдаст, я тебе их переведу. Только он обязательно отдаст, вот увидишь! Не волнуйся. Раз пообещал, то отдаст.

— Я стараюсь не волноваться, — повторяла она. — Но все равно беспокоюсь. За вас, мальчики мои, ну и за себя тоже. Разве я могла представить, что один из моих сыновей дойдет до такого. Хорошо хоть ваш отец не дожил до этого позора.

Прошли три месяца, а брат отдал ей всего пятьде­сят долларов из тех денег, которые он занял у меня и которые вернуть должен был ей, целиком. Ну может быть, не пятьдесят, а семьдесят пять, тут кто что го­ворит — у него своя версия, у нее своя. Но по любой версии из пятисот долларов он отдал ей всего пять­десят или, самое большее, семьдесят пять, — осталь­ное пришлось досылать мне: я по-прежнему за всех раскошеливаюсь. Брат сдулся. Он сам мне это ска­зал, когда после встревоженного звонка матери, не получившей причитавшейся ей суммы, я позвонил ему узнать, что происходит:

— Я сдулся.

А мать по телефону пожаловалась:

— Представляешь, я упросила почтальона пойти и снова посмотреть в машине — не завалился ли твой перевод за сиденье. Потом обошла всех соседей — может, кто-то получил мой конверт по ошибке? Я ужас­но расстроилась, дорогой. — Потом добавила: — А что матери еще остается делать?

Кто о ней позаботится? Вот вопрос, на который она хотела бы услышать ответ, и еще ей хотелось бы знать, когда она сможет получить свои деньги.

Вот тогда-то я и стал звонить брату, чтобы выяс­нить, почему он задерживает деньги чисто техниче­ский ли это сбой или серьезная авария. Тут он мне и сказал, что «сдулся»: все, мол, полный абзац. Он вы­ставляет дом на продажу, — одна надежда, что долго ждать не придется, и они скоро съедут. И в доме уже пусто — все продано: остались только кухонный стол и стулья.

— Я бы продал и собственную кровь, — сказал он. — Да кому она нужна? С этой невезухой я уже, навер­ное, заработал себе неизлечимую болезнь.

Ну и, конечно, с банковским вкладом ничего не вышло. Когда я спросил его по телефону, он уклон­чиво ответил, что не сработало. И с компенсацией за подоходный налог тоже ничего не получилось: налоговики воспользовались каким-то правом нало­жения ареста на его имущество.

Как говорится, пришла беда, отворяй ворота. Вот так, брат. Я этого не хотел.

— Понимаю, — ответил я, и я действительно ему со­чувствовал. Только легче мне от этого не стало. Денежки-то мои плакали; ни я, ни мать тоже ничего от него не получили, и мне пришлось, как и раньше, каж­дый месяц переводить ей соответствующую сумму.

Да, я разозлился, а вы бы разве нет? Я переживал за брата, мне было жаль, что беда постучалась в его дверь. Но и меня самого загнали в угол. Одно хорошо: по крайней мере, теперь, что бы с ним ни случи­лось, он у меня больше не попросит взаймы — ведь за ним и так должок, а люди обычно стесняются брать еще. Во всяком случае, мне так казалось. Как потом выяснилось, я глубоко ошибался.

Я пахал не покладая рук, вставал ни свет ни заря, шел на работу и вкалывал до позднего вечера. При­дя домой, просто падал в кресло и сидел, не двига­ясь: так уставал — не было сил даже развязать шнур­ки на ботинках. Сидел и смотрел в одну точку, — встать и включить телевизор и то не мог.

Мне было жалко брата, на которого свалились все эти несчастья, но у меня у самого забот хватало. На мне висела не только мать, но еще несколько человек. Во-первых, моя бывшая жена, которой я каждый ме­сяц посылал определенную сумму, — понятно, не по своей собственной воле, а по необходимости: суд обя­зал. Во-вторых, моя дочка с двумя детишками. Она жи­ла в Беллингэме, и ей я тоже каждый месяц что-то от­стегивал. А как иначе — деткам ведь надо кушать, прав­да? Ее сожитель, свинья, даже не пытался найти работу, а если б и нашел, то не продержался бы и дня. Раз-другой он устраивался куда-то, но то проспит, то у него машина сломается по дороге на работу, то он в по­следний момент откажется от места, и так без конца.

Было время, когда я вел себя как настоящий папа­ша: грозился убить бездельника, если не исправит­ся. Но тому что в лоб, что по лбу — все едино. Да и пил я тогда. В общем, подлец по-прежнему ошивается в доме моей дочери.

А та слала мне письмо за письмом, рассказывая, как она с детишками сидит на одной овсянке. (По­дозреваю, что и он тоже сидел с ними на овсянке, только она предусмотрительно его не называла, чтоб не навлечь, так сказать, отцовский гнев).

Она уверяла меня, что если я помогу ей продер­жаться до лета, дальше все наладится. Летом все пойдет как по маслу: даже если ни один вариант не сработает — а у нее, по ее словам, их несколько — она всегда получит место на фабрике рыбных кон­сервов неподалеку от дома. Ничего страшного — натянет, как миленькая, резиновые сапоги, пер­чатки, наденет резиновый фартук и станет к кон­вейеру — затаривать лосось в банки. А еще можно торговать шипучкой в придорожном киоске возле пункта пограничного контроля при въезде в Кана­ду. Лето, жарко, люди сидят в душных машинах, маются от жары, — так ведь? Да они в очередь вы­строятся за холодной шипучкой! В общем, так или иначе, при любом раскладе, летом все будет хоро­шо. Ей сейчас главное — продержаться, а помочь ей должен я.

Дочка сказала, что знает: ей нужно изменить свою жизнь. Как любому нормальному человеку, ей хочет­ся встать на ноги, быть независимой, и вообще пере­стать относиться к самой себе как к неудачнице.

— Я — не жертва, — сказала она мне как-то по теле­фону. — Я — обыкновенная молодая женщина, у меня на руках двое детей и чертов бездельник, которого я почему-то должна кормить. У многих женщин при­мерно такая же история. Я не белоручка, тяжелой работы не боюсь. Мне бы только зацепиться, а даль­ше я сама, ничего другого я не требую.

Еще она сказала, что ей лично ничего не нужно, — она беспокоится о детях: пока ее час не пробил, по­ка ей не улыбнулась удача, она должна держаться, ра­ди них. Детки все время спрашивают, когда дедушка приедет в гости, сообщила она. В эту самую минуту они рисуют качеди и бассейн, как в том мотеле, где я останавливался_ в прошлый свой приезд год назад.

Но главное, она ждет не дождется, когда наступит лето. Летом все переменится, кончится полоса не­удач, — ей бы только дожить до лета, а там все будет по-другому — вот увидишь, папа. И если б я только немного помог ей, она бы выдержала.

— Папка, прямо не знаю, что бы я без тебя делала?

Так и сказала. У меня сердце оборвалось, когда я услышал эти слова. Как же после этого не помочь? Да если бы я вполовину меньше зарабатывал, я бы все равно помог, и с радостью. Меня ведь работа кормит, правда? По сравнению с дочкой, да и други­ми членами моей семьи, я просто везунчик. Срав­нить с остальными, так я как сыр в масле катаюсь.

Деньги, которые она у меня просила, я, конечно, перевел, я вообще ни разу ей не отказывал. А потом и сам ей предложил: а не проще ли будет разбить сумму на равные части и первого числа каждого ме­сяца высылать ей положенную долю? Тогда она смо­жет рассчитывать на эти деньги, это будут только ее деньги, — ее и ее детишек. По крайней мере, я наде­ялся, что так будет. Жаль, конечно, что я не могу удо­стовериться в том, что ни кусочка хлеба, ни апель­синчика, купленных на мои деньги, не достается этому подлецу, ее сожителю. Но тут же ничего не по­делаешь, — раз пообещал, значит, выполняй, переве­ди деньги в срок, и не твоего ума это дело, сует он нос в тарелку с твоей яичницей или в вазочку с тво­им печеньем, или нет.

Итак, на моем иждивении мать — это раз, дочь — два и моя бывшая жена — это три. Три человека на моей шее — не считая брата. А ведь есть еще сын, и ему тоже требуются деньги. Сразу после окончания средней школы он сложил вещички и уехал из мате­ринского дома назад, на восток страны — решил по­ступать в колледж. И в каком штате, вы думаете, он выбрал учебное заведение? — в Нью-Хемпшире! Это надо же придумать — самый захолустный колледж! Но поскольку до него в нашей семье, как по той, так и по другой линии, никто никогда не изъявлял жела­ния поступать в университет, то все дружно одобри­ли это намерение. И я поначалу тоже. Кто ж знал, ка­кой крови мне это будет стоить? Оказалось, что уче­ба съедает много денег. Он влез в долги, нахватав кредитов во всех, каких только можно было банках. Учиться и параллельно работать он не захотел — во всяком случае, так он мне сказал. И, в общем, его можно понять и даже в какой-то степени согласить­ся с такой позицией: кому охота работать? Мне, на­пример, неохота. Однако же пришлось расплачи­ваться по кредитам, которые он брал где не попадя, я еще должен был и оплатить год его обучения в Гер­мании. После этого я решил, что мне дешевле будет регулярно посылать ему деньги, и немалые. А когда ему потребовалось больше и я отказался платить, он разразился письмом, что раз так, раз я действитель­но отказываюсь, то ему ничего не остается, как за­няться торговлей наркотиками или ограбить банк — надо же ему на что-то жить! Будем надеяться, что его не застрелят и не упекут за решетку.

Я тут же ответил, что, ладно, я передумал, при­шлю ему чуть больше, чем обычно. А что мне еще ос­тавалось делать? Вдруг действительно что-то случи­лось бы, и я оказался бы повинным в смерти родно­го сына? Не хватало, чтобы моего ребенка посадили в тюрьму или еще что пострашнее. У меня и так на совести много чего есть.

Таким образом, четверо, так ведь? Не считая мое­го брата — тот еще не сел мне на шею. Я просто обе­зумел. Я сон потерял, днем и ночью думая об одном и том же. Каждый месяц я выписывал чеков почти на ту же сумму, какую зарабатывал! Ясно, что долго так продолжаться не могло: чтобы это понять, вовсе не требуется особых знаний по экономике, — это по­нятно простому смертному. Чтобы удержаться на плаву, мне пришлось взять кредит; и ко всем моим платежам добавился еще один.

Тогда я начал экономить: для начала перестал обедать в ресторанах. Признаться, раньше я час­тенько это делал и даже любил, — ведь живу я один, готовить мне некогда, — но теперь рестораны оста­лись в прошлом. Я реже стал ходить в кино, пере­стал покупать себе новую одежду, отложил до луч­ших времен заказ на зубные протезы. Машина тре­бовала ремонта, обувь прохудилась, но я на все махнул рукой.

Иногда я, правда, взбрыкивал и начинал строчить им письма, угрожая, что переменю фамилию и уйду с работы. И что вообще я собираюсь переехать в Ав­стралию. И хотя я ровным счетом ничего не знаю об Австралии — знаю только, что она в другом полуша­рии, — я не шутил, когда писал родным о своих пла­нах. Я действительно хотел уехать.

Только вот какое дело — не поверили мои родст­венники, что я смогу все бросить и уехать в Авст­ралию. Они знали, что я их — со всеми потрохами. Да, я дошел до ручки, и они меня жалели, и откры­то выражали свое сочувствие. Но подходило пер­вое число, и сомнений как не бывало — собствен­но, на это они и рассчитывали: я садился и выпи­сывал чеки.

Однажды мать в ответ на мой крик души, — мол, бросаю все и уезжаю в Австралию, — написала, что она больше не хочет быть мне обузой. Как только отеки на ногах спадут, она пойдет устраиваться на работу, — ее слова. Ей семьдесят пять, но, может быть, ее снова возьмут куда-нибудь официанткой. Я написал ей, пусть не говорит глупостей, я рад ей помогать. И это чистая правда! Я всегда готов по­мочь. Вот только бы вытянуть счастливый лотерей­ный билет.

Дочка знала, что если зашел разговор об Австра­лии, значит, я действительно на грани. Для нее это был сигнал, что мне срочно требуется передышка и меня нужно как-то подбодрить. Вот она и написала, что собирается найти няню, чтоб та сидела с детиш­ками, а сама она устраивается, как только придет ле­то, на консервную фабрику. Она молодая, крепкая — вполне сможет работать по двенадцать-четырнадцать часов, без выходных: ничего, как-нибудь. Ей просто нужно психологически настроиться, а там дело пойдет само собой. И еще не прогадать бы с ня­ней. Очень важно найти такую, чтоб согласилась си­деть с диатезными малышами целый день и следить, чтоб они не хватали между едой фруктовое эскимо, всякие карамельки вроде тутси-ролз и шоколадные драже, которыми они объедаются каждый день, — дети ведь, любят сладкое! Так вот, если ей действи­тельно повезет и она найдет такую няню, тогда дело в шляпе. Вот только с покупкой рабочей одежды она просит ей помочь.

А сын написал мне, что очень сожалеет, что вообще впутал меня в свои дела, что для нас обоих будет луч­ше, если он пустит себе пулю в лоб. Он, видите ли, вы­яснил, что у него аллергия на кокаин: сразу начинают слезиться глаза, и он задыхается. Это значит, что нар­которговлей ему заниматься нельзя, он не сумеет оп­ределить наркотик. Таким образом, его карьера нар­кодилера закончилась, даже не начавшись. Нет уж, лучше сразу пустить себе пулю в лоб и больше не му­читься. Или повеситься — тоже выход: не придется одалживать ружье, да и на пули не надо будет тратить­ся. Представляете? Так прямо и написал. Еще в кон­верт была вложена фотография, — какой-то приятель снял его прошлым летом во время стажировки в Гер­мании. Он стоит под большим деревом, и над головой его нависают тяжелые толстые ветки. Серьезный та­кой, без обычной своей улыбочки.

И только моя бывшая жена не удостоила меня от­ветом. А зачем ей? Она знает, что получит свои де­нежки первого числа, а откуда они поступят — хоть из Сиднея, хоть с Марса, — ее не касается. А если деньги не придут, ей достаточно снять трубку и на­брать номер своего адвоката.

Вот так все и шло, а как-то в начале мая, в воскре­сенье, под вечер, позвонил брат. Как сейчас помню: окна в доме настежь, по комнатам гуляет легкий ве­терок; тихо играет радио; из окон виден зеленею­щий склон — весь в цветах. Услышав в трубке его го­лос, я буквально вспотел. С тех пор, как мы поруга­лись из-за тех пятисот долларов, он мне больше не звонил, поэтому мне даже в голову не могло прийти, что он станет снова просить денег. Но меня уже ко­лотило. Он поинтересовался, как мои дела, и я по­жаловался на бесконечные расходы и неприятнос­ти. Рассказал ему и про дочкину овсянку, и про кока­ин, и про рыбные консервы, про задуманное сыночком самоубийство, про банковский кредит, и про то, что я больше не хожу в кино и не обедаю в ресторане. Что у меня ботинки каши просят, про вы­платы бывшей жене. Конечно, для него это не было новостью, он давно про все это знал. Тем не менее, он мне посочувствовал, и я разошелся: платит-то за звонок он. Слушаю его, а сам про себя подсчитываю: приличная сумма набегает, как же ты, Билл, собираешься платить за разговор? И тут меня осенило, что звонит-то он за мой счет — это мне в конечном итоге придется платить! Все просчитано заранее, мину­той меньше, минутой больше — это уже не так уж важно.

Разговариваю, а сам смотрю в окно: небо голубое, в легких облачках, птицы пристроились на прово­дах. Стер я рукавом испарину со лба, и не знаю, что еще сказать. Замолчал и стал смотреть из окна на го­ры вдалеке, а сам жду... Вот тут он и говорит:

— Ужасно неудобно тебя просить, но... — И сердце мое сразу куда-то ухнуло. А он как ни в чем не быва­ло изложил свою очередную просьбу.

На этот раз он попросил тысячу. Представляете — тысячу! С тех пор, как он звонил мне прошлый раз, все пошло-покатилось. Он сообщил кое-какие по­дробности: явились судебные приставы, начали ко­лотить в дверь — представляешь? — стекла в окнах за­дребезжали, дом зашатался от ударов их кулачищ. Бум, бум, бум! — рассказывал он. Спрятаться было не­куда: они пришли, чтобы лишить его родного крова.

— Брат, помоги, — умолял он меня.

Где я достану тысячу долларов? Я сжал покрепче трубку, отвернулся от окна и сказал:

— Но послушай, за тобой же еще старый долг? Как ты собираешься расплачиваться?

— Какой старый долг? — он изобразил удивление. — По-моему, я тебе все вернул. Во всяком случае, хотел вернуть. Видит Бог, я старался из всех сил.

— Мы договаривались, что ты вернешь деньги ма­ме, — уточнил я. — Но ты этого не сделал, и мне при­шлось, как обычно, каждый месяц высылать ей день­ги. Послушай, Билл, сколько можно, а? Только я сде­лаю шаг вперед, как вы все тянете меня назад. Вы меня топите — сами тонете и меня за собой тащите.

— Но ведь какую-то часть я ей заплатил, — возра­зил он. — Я действительно что-то ей заплатил. Это так, для справки, — добавил он. — Но я вернул ей часть суммы.

— Она сказала, ты дал ей полсотни — это все.

— Какие полсотни? Я дал ей семьдесят пять. Она за­была про другие двадцать пять. Однажды днем я за­скочил к ней и отдал ей еще две бумажки по двадцать и одну пятидолларовую. Заметь, дал наличными, вот она и забыла, память у нее ни к черту. Послушай, — на­чал он снова. — Даю честное слово, на этот раз я тебя не подведу, клянусь Богом. Сложи все, что я тебе дол­жен, и прибавь к той тысяче, которую я у тебя прошу взаймы, — и я вышлю тебе чек на всю эту сумму. Един­ственно, о чем я тебя умоляю, — не обналичивай чек в течение двух месяцев. За это время я встану на ноги, расплачусь с кредиторами, и тогда ты получишь свои деньги. Итак, до первого июля, ни днем позже, — даю честное слово, и на этот раз, вот увидишь, я сдержу свое обещание. Мы как раз сейчас затеяли продажу небольшого участка — так, ничего особенного: Ирма Джин получила его недавно в наследство от покойно­го дяди. Все уже на мази, сделка состоялась — осталось обсудить кое-какие детали и подписать бумаги. И по­том, мне подвернулась работа. Это железно. От дома, правда, далековато — пятьдесят миль, придется каж­дый день мотаться туда-сюда, но это пустяки! Я бы и сто пятьдесят согласился наматывать, лишь бы полу­чить это место. Так что через два месяца у меня на сче­те будет кругленькая сумма — не сомневайся! Полу­чишь ты свои денежки к первому июля, все до едино­го цента, как пить дать получишь.

— Билли, я тебя люблю, — сказал я. — Но пойми, мне приходится тащить на себе весь этот воз. Ты не представляешь, какая это тяжесть. Я страшно устал.

— Именно поэтому на этот раз я тебя не подведу, — подхватил он. — Слово джентльмена. Даже не сомне­вайся. Ровно через два месяца ты получишь от меня чек — клянусь! Мне нужно всего два месяца. Пойми, брат, у меня больше никого нет, один ты. Ты — моя последняя надежда.

Конечно, я сделал, как он просил. Оказалось, в банке у меня по-прежнему был кредит, — сам не ожи­дал, так что я взял тысячу под проценты и послал ему чек. А он мне выслал свой, — в общем, мы обме­нялись чеками. Я приколол его чек на стенку в кухне рядом с календарем и фотографией сына, где он сто­ит под деревом. После этого стал ждать.

Ждал я долго. И вот, наконец, получаю от брата письмо с просьбой не обналичивать чек в тот день, о котором договаривались. Пожалуйста, подожди еще немного, — писал он. Произошли кое-какие непредви­денные события: место, которое ему пообещали, в по­следнюю минуту «уплыло», — это одна неприятность. Другая связана с продажей участка — в последний мо­мент сделка развалилась: жена таки не решилась рас­статься с семейной собственностью, — как-никак не­сколько поколений вложили в землю свой труд. И тут ничего не поделаешь, это ее земля, и она не хочет ни­кого слушать, — объяснял он в письме.

Примерно тогда же позвонила дочка и сообщила, что какой-то подонок забрался в ее трейлер и вынес буквально все. Все ее имущество. Первый раз она ушла в ночную смену на консервную фабрику, а вернулась, дом пустой: вынесли всю мебель — даже ни одного сту­ла не оставили, кровать — и ту утащили. Теперь им при­дется, как цыганам, спать на полу, — жаловалась она.

— А где же был этот твой, ну как его? — спросил я.

Как она объяснила, днем он пошел искать работу. Хотя на самом деле небось ошивался где-нибудь с дружками. В общем, она толком не знала, где его но­сило, да он с тех пор и не появлялся.

— Хоть бы утонул что ли, — в сердцах сказала она.

Детки были у няни, когда случилась кража. Коро­че, не дам ли я ей немного взаймы на покупку подер­жанной мебели, — она отдаст мне сразу, как только получит зарплату. Было бы здорово, если бы деньги пришли до выходных, — тогда она смогла бы купить самое необходимое.

— Мне просто в душу плюнули, — сказала она. — Та­ кое чувство, будто тебя изнасиловали.

От сына из Нью-Хемпшира пришло письмо — тому позарез необходимо уехать в Европу. Пишет, что он в подвешенном состоянии: летом у него выпускные эк­замены, и как только они закончатся и он получит диплом, он ни дня не останется в Америке. Общество здесь насквозь меркантильное, он просто задыхается: все говорят только о деньгах, больше их ничто не ин­тересует, его от всего этого уже тошнит. Яппи он быть не собирается: карьера — не его стезя, и вообще он не таков. Словом, если бы я помог ему в последний раз с покупкой билета до Германии, он слез бы с моей шеи.

Не написала только моя бывшая, — да и с чего бы ей писать мне? Все и так ясно.

Матушка в письме сообщила, что решила эконо­мить на медицинских чулках и краске для волос. На­деется, что в этом году ей удастся начать отклады­вать на черный день. Но пока у нее не получается. Не ложатся карты, видно, не судьба.

— А как ты? — спрашивает в письме. — Как все? На­деюсь, у тебя все хорошо...

В общем, отправил я еще несколько переводов и, затаив дыхание, стал ждать.

И вот однажды во время этого моего ожидания приснился мне сон, — на самом деле, мне приснилось два сна, в одну и ту же ночь. Сначала тот, в кото­ром папа снова живой и носит меня на плечах. Я сов­сем маленький — лет пять или шесть. Он говорит: «Давай покатаемся!» Берет меня под руки и одним махом вскидывает себе на плечи. Я парю над землей, и мне не страшно: он держит меня крепко-крепко, а я держусь за него — мы держимся друг за друга. Но вот он медленно пошел по дорожке — и я тут же вце­пился ему в волосы. Он говорит: «Не дергай меня за волосы. Опусти руки — не бойся, я тебя не уроню. Я те­бя крепко держу». И точно: у него такие сильные пальцы, он так надежно обхватил мои щиколотки! Опускаю руки и расставляю их в стороны — для рав­новесия: папа идет, а я еду верхом. И представляю, что он — слон. Не помню, куда мы направлялись, мо­жет, в магазин, может, в парк на качели.

Тут я проснулся. Встал, сходил в уборную. За ок­ном светало — через час все равно пора было вста­вать. Я решил больше не ложиться, пока сварю себе кофе, оденусь, глядишь — время и пройдет. Но по­том все-таки прилег. Дай, думаю, полежу минутку, за­кинув руки за голову; понаблюдаю, как заполняет ок­но синева, вспомню папу, — я давно его не вспоми­нал. Я уже забыл, когда он мне последний раз снился или когда я мысленно с ним разговаривал. Короче, я снова прилег и, видимо, тут же заснул, заснул, как провалился, и тут начался второй сон. На этот раз мне приснилась моя бывшая жена, только во сне мы не были в разводе, она по-прежнему была мне жена. Мне снились мои дети. Еще маленькие, как они си­дят и хрустят картофельными чипсами. Хоть это был сон, мне казалось, я чувствую запах чипсов и слышу, как дети от удовольствия причмокивают. Мы лежим на одеяле, у кромки воды, и так нам всем хо­рошо и покойно!.. А потом вдруг — одним рывком — я оказался в какой-то чужой компании, среди не зна­комых мне людей, и, к своему ужасу, я понимаю, что пытаюсь выбить стекло в машине сына, угрожая ему расправой, — было такое однажды, много лет назад. Он сидит в машине, а я ударом ботинка вышибаю стекло... И тут я проснулся и открыл глаза: звонил будильник. Я вытянул руку и нажал на кнопку, потом откинулся на подушки и замер: бешено колотилось сердце. Я вспомнил, как только что во сне кто-то предложил мне виски, и я выпил. Страшнее этого ничего не придумать — чтобы мне хлопнуть виски. Я страшно перепугался: это конец. Все остальное — цветочки. Я полежал еще минуту, пытаясь успоко­иться. Потом поднялся.

Сварил себе кофе и сел на кухне перед окном. Сижу и двигаю кружку по столу, черчу донышком круги и снова ловлю себя на мысли об Австралии. И вдруг, в какой-то момент, я отчетливо представил себе, как должно было реагировать мое семейство на грозные заявления о переезде в Австралию. Сначала это изве­стие, наверное, напугало их, может быть, даже по­трясло. А потом, поразмыслив, — что, разве они меня не знают? — они громко расхохотались. Я так ясно представил себе эту картину — как они сидят и смеют­ся, что сам рассмеялся. Точнее, издал три коротких су­хих смешка — ха-ха-ха! Словно роль заучивал.

Что я, в конце концов, забыл в этой Австралии? Ведь, если подумать, мне хотелось туда не больше, чем в Тимбукту, на луну или на Северный полюс. Черт побери, мне нечего там делать! И как только я это понял, как только сказал себе, что я туда не еду — я вообще никуда не еду, — на сердце сразу отлегло. Я закурил, налил себе еще кофе. Молока, правда, не было, ну и что? Не умру же я, если день не попью ко­фе с молоком? Потом я приготовил завтрак, — взять с собой на работу, налил кофе в термос, сложил все в пластиковый контейнер и вышел вон.

Утро было чудесное: вершины гор вдали золотило солнце, и над долиной летела стая птиц. Я не стал за­пирать дом. Конечно, я помнил о том, что случилось у дочки, но у меня все равно нечего красть. Во вся­ком случае, ничего такого, без чего я не смог бы обойтись. Телевизор разве что, но мне надоело каж­дый вечер пялиться на экран. Если грабители меня от него избавят, то сделают мне большое одолжение.

Чувствовал я себя — несмотря ни на что — вполне бодро, и решил пройтись до работы пешком: рассто­яние не большое, время есть. К тому же, сэкономлю на бензине, подумал я, хотя это не было решающим доводом в пользу прогулки. Главное, что наступило лето, и надо ловить момент, ведь лето очень быстро пройдет. Я невольно подумал, сколько желаний зага­дано, сколько у всех было надежд на то, что именно летом жизнь изменится к лучшему...

Я шел по дороге и, сам не знаю почему, стал ду­мать о сыне. Пусть ему будет хорошо, где бы он сей­час ни был. Если вернулся в Германию (вроде бы уже должен), надеюсь, теперь-то он счастлив. У меня еще нет его нового адреса, но он, конечно, скоро на­пишет. И дочку мою храни Господь и дай ей силы: на­деюсь, она справится, а я всегда на ее стороне. Я ре­шил, что вечером непременно напишу ей об этом письмо. И мать моя, слава Богу, жива и находится в добром здравии, — так что и в этом отношении мне повезло больше, чем другим. Хотя бы еще несколько лет мы будем вместе, если все будет нормально.

Вокруг щебетали птицы, проносились мимо ма­шины. А я шагал и думал про себя: удачи тебе, брат. Будет и на твоей улице праздник, — тогда и вернешь мне долг. Моя бывшая жена — и о ней я тоже вспом­нил, шагая по дороге. Когда-то я так любил эту жен­щину больше всего на свете. Она жива, у нее все хо­рошо — по крайней мере, насколько мне известно. Пусть она будет счастлива. В конце концов, все мог­ло сложиться гораздо хуже. Да, сейчас всем нам при­ходится нелегко, но ведь это только потому, что уда­ча отвернулась. А скоро все переменится к лучшему, и мы заживем счастливо. Вот только бы дотянуть до осени, а там все пойдет по-другому. Ради этой надеж­ды стоит жить.

Я шел и шел, потом стал насвистывать, так, ни с того ни с сего, от полноты переполнявших меня чувств. А что, нельзя? Иду, размахиваю руками, буд­то налегке, а контейнер с завтраком, чувствую, ме­шает. Что там у меня? — бутерброды, яблоко, немно­го печенья, плюс термос. Я как раз проходил мимо «Смитиз» — старого кафе с заколоченными окнами и небольшой парковкой, засыпанной гравием, сколько себя помню, место заброшенное. Я решил: поставлю контейнер на минутку на землю, чтоб ру­кам было свободнее. Поднял обе руки вверх до уров­ня плеч, распластал их и стою, как пугало, поворачи­ваюсь в разные стороны. Вдруг слышу: гудок и хруст гравия — чья-то машина затормозила рядом. Подхва­тил я свои вещички и прямиком к машине. За рулем знакомый парень, — Джордж, — мы с ним в одной фирме работаем. Он перегнулся через переднее си­денье и открыл мне дверцу:

— Привет, садись, дружище.

— Здравствуй, Джордж, — сел, захлопнул дверцу, и мы сорвались с места — только гравий полетел из-под колес.

— Я тебя издалека заметил, — объяснил он. — Да-да, сразу узнал. Ты вроде готовишься к чему-то, вот только не пойму, к чему. — Он искоса посмотрел на меня, потом опять устремил взгляд на дорогу. Ехал он быс­тро. — Ты что, всегда ходишь по улице, раскинув ру­ки, а? — И он засмеялся — ха-ха-ха! И поддал газу.

— Иногда, — ответил я. — Смотря, какое настрое­ние. На самом деле, я просто ждал, — уточнил я. По­том закурил и откинулся назад.

— Ну, и что новенького? — спросил Джордж, доста­вая одной рукой сигару. Сунул ее в рот, но закури­вать не стал.

— Да ничего, — ответил я. — А у тебя?

Он пожал плечами, потом ухмыльнулся, доволь­ный. Машина летела. Ветер бил в стекло, в ушах сви­стело. Джордж несся так, будто мы опаздывали на работу. На самом деле спешить некуда, времени еще полно, я так ему и сказал.

Но Джордж и ухом не повел — врубил еще круче. Вот уже и поворот проскочили, впереди — горы, це­лимся прямо на них. Джордж вынул сигару изо рта и снова сунул в карман рубашки.

— Денег, понимаешь, занял, чтоб мне мою малыш­ку подновили. Хочу ее тебе в деле показать, — при­знался он.

И тут он как врежет — только держись! Я пристег­нулся и выпрямился.

— Давай, жми! — крикнул я ему. — Покажи класс, Джордж! — И он выжал на полную. Мы рванули впе­ред, ветер ревел в ушах, и не было такой силы, кото­рая смогла бы нас остановить. Мы неслись как беше­ные в его огромной машине, на которой висел круп­ный долг, и нам сам черт был не брат.