ПЕСНИ, БОИ И УЧЕНИЧЕСКИЕ ТЕТРАДИ
В местечко Иоды мы вошли на рассвете. Усталые, злые, голодные. На трех крестьянских подводах, замыкавших нашу небольшую колонну, лежали тяжелораненые. Они громко стонали.
— Потерпите, ребятишки! — успокаивала партизан санитарка Нина. — Скоро отдых будет!
На ее боку висела большая санитарная сумка, доверху набитая бинтами и перевязочными пакетами. Из кармана шинели выглядывало горлышко бутылки. В ней Нина хранила настойку йода. Я догнал последнюю подводу, снял с плеча санитарки сумку, пристроился рядом. Нина молча поблагодарила меня глазами.
Тяжелое багряное солнце торжественно поднималось над лугами. Но здесь, в предместье, было сыро и пасмурно. Вязкие клочья тумана цеплялись за плетни и палисадники, от влажной набрякшей земли пахло свежим конским навозом. На широких, расплющенных листьях по дорожника еще дрожали крупные, прозрачные капли от ночного дождя.
Партизаны, разгоряченные недавним боем, негромко перекликались, кое-кто украдкой, чтобы не видел комиссар, срывал с придорожных диких яблонь кислые зеленые плоды.
— Ты знаешь, Нина тихонько дотронулась до моей руки, — я вчера наших радисток видела. Взяла у них песню. Такая хорошая, душевная. Слушай:
На позицию депушка Провожала бойца Темной ночью осеннею На ступеньках крыльца.
Нина пела негромко, старательно выделяя каждое слово. Раненые перестали стонать, вслушиваясь в светлую и в то же время немного грустную мелодию.
Песня — первая попутчица партизан. В землянке, в лесу, на коротком привале, что может лучше ее обогреть душу человека? Но своих, партизанских песен нам не хватало. Пели довоенные, как шутил наш взводный Леня Савченко, снятые временем с вооружения. Особенно часто звучала боевая «Походная», опубликованная в одной из партизанских газет. За точность я не ручаюсь, но, кажется, там были такие слова:
Валентин Смирнов
Конечно, эта песня, уже основательно приевшаяся, не шла ни в какой счет по сравнению с новой, лирической, которую нам вполголоса напевала санитарка.
Эх, Нина, Нина! Подойди ближе, я тебя поцелую! Хорошо поешь! — похвалил девушку Савченко.
Он хотел повернуться, но в эту секунду заднее колесо повозки наскочило на булыжник, и мой взводный, охнув, снова опустился на живот.
Его ранило после боя. Осколком снаряда. В ягодицу.
Один из последних снарядов, пущенных немцами наугад, взорвался высоко над нашей колонной, отдетонировав от удара в крону старого широколиственного дуба.
Ленька как раз проходил около этого дерева. Ему и попало. Единственному из тридцати. Ранение было сквозное. Сильно кровоточило. Санитарка предполагала, что задета кость. Других партизан ранило раньше. Во время короткого, но ожесточенного боя с карательным отрядом эсесовцев, когда наш отряд имени Кирова прикрывал отход главных сил бригады. Весной 1944 года гитлеровцы предприняли против партизан, действовавших в треугольнике Витебск — Полоцк — Невель, несколько крупных карательных экспедиций, названных ими «Праздник весны» и «Ливень».
Умело маневрируя, наша бригада «За Родину» вырвалась из окружения с небольшими потерями, уничтожила во время прорыва блокаду трехсот фашистов. Вместо «Праздника весны» у оккупантов получился весенний траур.
Но тяжелые, оборонительные бои заметно измотали силы партизан, так как оборона сочеталась с дерзкими, неожиданными налетами на укрепленные фашистские гарнизоны.
Этой ночью наш отряд разгромил гарнизон в местечке Погост, а когда каратели опомнились и послали за нами в погоню крупный отряд эсесовцев, мы из засады в упор обстреляли немцев и подожгли три автомашины.
Во время перестрелки семь партизан были убиты и восемь ранены. Карателей мы уничтожили всех до одного. Мы в плен их не брали. Так же, как и гитлеровцы нас.
Комиссар отряда Гусев в беседе перед этим боем прочитал нам выдержки из дневника офицера Фридриха Бушеле, убитого партизанами.
Вот что писал немец: «В мрачную пустыню вступили мы на танках. Кругом ни одного человека, но всюду и везде, в лесах и в болотах, носятся тени мстителей. Это партизаны. Неожиданно, будто вырастая из-под земли, они нападают на нас, рубят, режут и исчезают, как дьяволы, проваливаясь в преисподнюю. Мстители преследуют нас на каждом шагу, и нет от них спасения.
Проклятие! Никогда и нигде на войне мне не приходилось переживать ничего подобного. С призраками лесов я не могу воевать. Сейчас я пишу дневник и с тревогой смотрю на заходящее солнце. Лучше не думать. Наступает ночь, и я чувствую, как из темноты неслышно ползут, подкрадываются тени, и меня охватывает леденящий ужас…»
В Йодах наша колонна задержалась не больше двух часов. Командир бригады приказал отряду остановиться в одной из деревень к востоку от райцентра и занять долговременную круговую оборону.
В Йодах командование предполагало расположить штаб бригады.
Едва наша колонна выползла из местечка, как над ближайшим лесом раздался рокот моторов.
Летели «горбачи». Так партизаны называли пикирующие бомбардировщики «Ю-87». «Горбачи» летели журавлиным клином на высоте двух-трех тысяч метров. Они строго держали равнение под лучами утреннего солнца, зловеще сверкали на боках самолетов черножелтые кресты.
Партизаны быстро рассыпались по полю, залегли. Я схватил коня за повод и погнал упряжку с ранеными под придорожные деревья. То же сделали и другие ездовые. Дорога снова стала пустынной и голой.
«Заметили нас немцы или нет?»— тревожно думали притаившиеся партизаны.
А самолеты уже перестроились в цепочку. Вот первый тяжело перевалился на крыло и с раздирающим сердце ревом круто, почти вертикально, пошел вниз. За ним второй, третий. Раздались взрывы. Черный, густой дым повис над кустами. Отбомбившись, ведущий самолет снова пристроился в хвост последнему.
Немецкие летчики бомбили березовую рощу метрах в трехстах от дороги. Там, около опушки, стояли небольшие стога свежего сена, паслись коровы. Видимо, немцы посчитали стога сена за какие-то партизанские шалаши и весь свой бомбовый запас обрушили на молодые березки. Только на последнем заходе летчики заметили на дороге повозки с ранеными. Прицельной пулеметной очередью ударили по ним. Было видно, как пули подняли на дороге пыльные фонтанчики, но из раненых никто не пострадал. Убило только одну лошадь и пулей разорвало железный обруч переднего колеса. Мы перенесли раненых на другую телегу и через сорок минут уже были в условленном месте.
Нас ждали. У обочины дороги стояли женщины, дети. В руках у них были кувшины с молоком, хлеб, варепая картошка. Местные жители прекрасно понимали, что только за одно сочувствие к партизанам их ожидала жестокая расправа немцев. Каждый вражеский солдат или полицейский, согласно инструкции гитлеровского генерала фон Браухича, мог и должен был убивать всякого советского человека, который покажется ему подозрительным: ребенка, женщину, старика. «Правильно поступает тот, — говорилось в инструкции Браухича, — кто полностью пренебрегает личными чувствами, действует беспощадно и бессердечно».
А в секретной директиве разведывателнього отряда 26-й пехотной немецкой дивизии говорилось:
«Следует расстреливать: лиц в гражданском или полугражданском платье, которые подозреваются в хранении оружия или в том, что они принимали участие во враждебных действиях против германской армии.
Следует вешать, — лиц, уличенных в явной принадлежности к партизанам. Устрашение усиливается путем вывешивания надписей».
Но все эти людоедские инструкции и директивы бледнели перед зверством оккупантов. Каратели жгли дома, отрезали головы детям, штыками кололи стариков и женщин. Я видел это своими глазами. Я видел вместо сел голые пепелища, вместо счастливого смеха слышал предсмертный детский хрип. До сих пор не могу забыть пятилетнего мальчика, пригвожденного к полу кинжальным немецким штыком. Это было в одной из весок (так белорусы называют свои села) под Дриссой.
И все же население встречало нас радостно и хлебосольно.
— Оставьте раненых у меня! — просила дородная сероглазая крестьянка. — У меня всегда молоко свежее, яйца, мясо.
Нашему взводу командир отряда приказал расположиться в здании начальной школы. Мы бережно вынесли во двор парты, шкафы, стенные доски. В классах поставили нары, сделали пирамиды для оружия. Там, где это требовалось, вырыли траншеи, окопы, тщательно замаскировали пулеметные и другие огневые точки.
Несколько дней отдыхали, набирались сил. Впереди нас ожидали новые бои и походы. Но и во время отдыха отдельные рейдирующие группы нашего отряда занимались диверсиями. Рельсовая война велась безостановочно.
Скрытно, бездорожьем диверсионные группы пробирались к магистралям Вильнюс — Двинск, Двинск — Рига, Двинск — Витебск, Каунас — Вильнюс. Некоторые участки железных дорог были полностью выведены из строя, на других шли под откос воинские эшелоны с техникой и живой силой. Лучший подрывник нашего отряда Кузнецов (имени и отчества, к большому сожалению, я не помню) за особо удачную диверсию был награжден орденом Красной Звезды.
Наш взвод после выздоровления снова возглавил Леонид Савченко. Высокий и круглолицый, с ястребиными глазами, он ходил по пустым классам школы и недовольно ворчал:
— Пустует. Третий год не учатся дети! А я ведь учителем до войны работал.
Я сидел у окна и разбирал трофейную винтовку бельгийского производства. Мне не терпелось узнать ее устройство. Патроны к ней были очень маленькими, с узкими латунными пулями.
— Изучаешь? — взводный пальцем постучал по прикладу. — Сколько лет тебе?
— Семнадцать.
— Да… уже бы десятый класс кончал. А ты воюешь… Технику бельгийскую изучаешь, — грустно усмехнулся он.
Поздно ночью, когда все партизаны спали, я увидел своего взводного, сидящего за столом. Он что-то шептал, шевеля губами. Желтоватый свет от керосиновой лампы-«семилинейки» мягко освещал склонившуюся над столом фигуру. Я удивился. Тихо поднялся с нар, подошел к Савченко.
— Ты понимаешь, — смущенно крякнул он, — я в одном из шкафов нашел ученические тетради с непроверенными задачками. За сороковой год.
Он покрутил огрызком красного карандаша:
— Вот… Оценки ставлю. Седьмую тетрадь проверяю. Все пятерки. А ты иди спать. Завтра тебе работа будет. Да молчи, ребятам не рассказывай, — Он снова углубился в свое занятие, и мне не верилось, что этот человек среди смерти и крови сумел сохранить такую удивительную и чистую любовь к детям. Ночью я долго не мог уснуть. «Все пятерки…» Какие были дети… Какая жизнь была… Кем бы они стали… И всему помешала война!
Утром меня вызвал к себе командир отряда товарищ Антонов. В светлой бревенчатой избе, где он квартировал, находились начальник разведки и комиссар.
— Пожалуй, лучше тебя, Валентин, это задание никто не выполнит, — сказал командир. — Смотри! — Он развернул на столе карту. — Ты должен пройти до Погоста, а отсюда проселочными дорогами к Миорам. Оденешься по-крестьянски, документы соответствующие тоже получишь. Взрослых туда посылать нельзя.
В городе ты должен разведать все огневые точки, расположение дотов и бункеров, вооружение и количество гарнизона. Если попадешься, скажешь, что идешь в деревню Плейки к своему дяде Иосифу Кукуть. Застанет утро или еще что — остановишься на хуторе у Антона Мацкевича. Это наш человек. — Командир показал на карте расположение хутора. — Найдешь?
— Найду, товарищ командир!
— О твоем задании никто, кроме присутствующих здесь, не знает. — Подчеркнул командир отряда. — Задание секретное и важное. От тебя зависит исход целой операции.
Я благополучно добрался почти до самых Миор. Подтянул повыше грубые домотканые штаны, отряхнул пыль с тяжелых, на деревянной подошве ботинок, вышел на дорогу. Впереди — у шлагбаума — вижу полицейского. С обеих сторон дороги, бегущей по дамбе, озеро. Обратно ходу нет. За кустами, чуть правее полицейского поста, виднеется костел. Плывут низкие, торжественные звуки органа. Богобоязненные старушки прикладывают руки к груди. Я, как меня научили, делаю то же самое. Одним глазом кошусь на полицейского. Но он даже на меня и не смотрит. Облегченно вздохнув, я прохожу мимо него в город.
Под утро, на хуторе Антона Мацкевича меня встретили наши разведчики.
— Пришел? — обрадовались они. — А мы думали, что ты уже не вернешься.
Только хотели уходить, вдруг слышим немецкую речь. Два фашистских солдата шли прямо к хутору.
— Млеко, яйки? — начал один из них, но, увидев вместо «янк» направленные на них автоматы, солдаты поспешно подняли руки. Оружия у них мы не обнаружили. Но что делать с пленными? Взять с собой? Но это может навлечь беду на хозяина дома. Казалось, что немцы догадались о наших колебаниях.
— Не убивайте нас! Мы не немцы. Мы — французы, испуганно заговорил один, путая русские, польские и немецкие слова.
— Эльзас, Лотарингия. Эльзас, Лотарингия, — начал лопотать второй. — Вот! — солдат положил руку на грудь. — Здесь сердце француза, а это, — он с ненавистью дернул себя за подол мундира, — фашистский, но сердце с вами.
Из дальнейшего разговора выяснили, что живут они в доме ксендза, охраняют дорогу, ведущую в город.
Война — есть война. Она не признает жалости и уважает жестокость. Выход подсказал Антон Мацкевич.
— Не трогайте ребят, Я им верю. Они еще пригодятся.
Мы послушались хозяина хутора и не ошиблись. После я узнал от Мацкевича, что эти эльзасцы снабжали через Антона наших партизан оружием и боеприпасами. Через день я вручил командиру своего отряда план-чертеж города Миоры с подробным указанием главных огневых точек и гнезд, расположенных на улицах, окраинах и задворках.
В ночь на 20 июля 1944 года, за три дня до начала наступления советских войск в Белоруссии, партизанские отряды и бригады по заранее разработанному плану нанесли массированный удар по железным дорогам противника. В ходе этой операции за три дня народными мстителями было пущено под откос сто сорок семь эшелонов с живой силой и техникой врага.
Наш отряд в эти дни вел беспощадную войну на железных дорогах Прибалтики в районе Вильнюс — Двинск — Утена.
Вот как оценил действия белорусских партизан бывший гитлеровский полковник Герман Теске: «В ночь перед общим наступлением русских, — писал он в статье «Военное значение транспорта», — на участке группы армии «Центр», в конце июля 1944 года, мощный отвлекающий партизанский налет на все важные дороги на несколько дней лишил немецкие войска всякого управления. За одну ночь партизаны установили около 10–10,5 тысяч мин и зарядов, из которых обнаружить и обезвредить удалось только 3,5 тысячи. Сообщение по многим шоссейным дорогам из-за налетов партизан могло осуществляться только днем и только в сопровождении вооруженного конвоя».
А на востоке раздавались оглушительные аккорды главного бога войны — советской артиллерии. До встречи с действующими частями нашей армии оставались считанные дни. Этот день пришел. Комиссар Гусев построил отряд. Трепеталось по ветру партизанское знамя. Подтянутые, чисто одетые и гладко выбритые, мы стояли в ожидании встречи.
И вот на дороге показался первый советский солдат. Автомат на боевой изготовке, за плечами плещется зеленая плащ-палатка.
Уставший, запыленный, он идет — великий освободитель родной советской земли.
— Отряд, смирно! Равнение на советского воина! — раздалась команда комиссара.
Рядом со мной плечом к плечу стояли мои друзья: Кузнецов, Савченко, санитарка Нина, Левка из рижского гетто и другие товарищи.
Мы замерли. В наступившей тишине еще ярче и громче слышался трепет алого знамени.
И солдат, шагающий мимо нас, преображается. Мы не видим его усталости, мы не видим его запыленных сапог. Солдат снова свеж и бодр, как в начале похода. Не верится, что за его спиной десятки изнурительных боев, сотни километров тяжелого пути. Он прикладывает руку к пилотке, распрямляет грудь и четким строевым шагом проходит перед знаменем отряда, нашим сомкнутым строем. За ним идут другие. Мужественные, смелые ребята; русские, казахи, грузины, татары. Идет победоносная Советская Армия. Никогда из моей памяти не исчезнет образ первого советского солдата-гвардейца, приветствовавшего наше партизанское знамя.