1

– Я вчера целый вечер думала, Юр. Знаешь, о чем? Может быть, не нужно об этом говорить, но… я должна. Думала, почему мне без тебя так плохо, почему так жду твоего звонка, почему… Оксанка говорит: переходный возраст; но это не то. Я, наверное, влюбилась, Юр. Ну вот, ты улыбаешься. Я опять сказала глупость?

– …

 

2

– Ты мне эту книгу специально дал? Всю пару читала. Поэтому и не позвонила, извини. Мне кажется, я поняла, хоть и не семи пядей во лбу. Подожди-ка… Сейчас найду. Вот.

«…Собственно, есть только одна альтернатива – быть конформистом или нон-конформистом. В первом случае отношения между мужчиной и женщиной складываются по общепринятому принципу: это отношения обладания. Большинство людей просто не понимает, что другой человек не может быть объектом права, принадлежать кому-то – и отсюда неудовлетворенность, ревность, взаимный извод… Нон-конформист же чужд страусиной политике – он осознает, что одинок, и отношения его с другим человеком могут строиться исключительно на принципе личной свободы, в т. ч. сексуальной. Причем это фиксируется в самом начале отношений, как в сделке. Это трудно. Но только так можно перекинуть между нами – островами – хоть какие-то мосты…»

Юра, это же – наши отношения! Точь-в-точь! Но… я с этим не согласна! Не могу этого объяснить, но я верю, что половинки существуют, что моя половинка – это ты, и я смогу, сумею переубедить тебя, потому что ты мне дорог! Ой… Не обижайся на меня, хорошо? Я действительно так считаю, но мне не хочется, очень не хочется с тобой ссориться, а тем более – страшно сказать – расставаться…

– Надя, успокойся… Не существует расставаний – поскольку не существует встреч.

 

3

– Разве? Поцелуй меня, а? Обними… Встречи, расставания… Не хочу ни о чем думать. Может быть, вот эта минута, когда мы с тобой вдвоем, и есть…? Ты – только мой… Как бы мне хотелось, чтобы так было всегда, чтобы ничего не менялось!.. Остановись, мгновенье! Ну, не смейся! Мне кажется, и ты такой… То есть все эти взгляды у тебя – помнишь ты говорил мне о своей первой девушке, Нина ее звали? – от неразделенной… Ну все, все прости. Просто я хочу понять тебя, Юр! Где-то в твоей логике ошибка. Не знаю где, но есть. Пусть все одиноки; но у всех – и у меня, и у тебя – всегда остается надежда!

– Надя…

– Юра, я… Не люблю я это имя! Почему ты не можешь называть меня ласково, а?

– Наденька, Надюша…

 

4

– Так хочется быть единственной! Получается, – юбку одеть или брюки? – ты вообще ко всем девушкам относишься негативно. (Ты не рассердился?) Разве все женщины – стервы? Разве брак, дети – это так плохо?.. И… Можно глупый вопрос, Юр? Если не хочешь, можешь не отвечать. Ты… вообще решил никогда не жениться?

– Женюсь, возможно. Тебе идет эта блузка.

– И… когда? В 45 лет? Ах да, брак и идеал – не совместимы… Об этом, кажется, в твоей книжке есть. Подожди-ка…

– Надя.

– А, вот.

«…Идеал – это платье, в которое мы облекаем того, кого прочим в возлюбленные. Женщина “шьет” платье под избранника. Мужчина же – подбирает избранницу под платье…»

Точно! Есть мужчины – такие как ты, – которые не хотят одевать средненьких женщин – ну, таких как я – в королевские одежды их образа. И предпочитают оставаться в одиночестве. Тем более, это естественное состояние человека. Нонконформиста. Не массы, не овоща. Что, не так?

– Так.

– Не улыбайся, Юр, я серьезно. Серьезно, потому что мне хочется разобраться в тебе. Понять, почему ты не можешь – или не хочешь – ухаживать за девушкой, почему ты не даришь мне цветов, почему мы встречаемся так редко… Почему у меня не все как у людей? Не улыбайся.

– Я не улыбаюсь, Надя. Просто ты объясняешь все за меня. И последнее, думаю, можешь объяснить.

– Ну, конечно! Слава! Вот к чему мы стремимся! И работаем не покладая рук! «Я думал, я избрал профессию, а оказалось – принял постриг». А как же другие художники?! Что у Матисса или Гогена… нет, плохой пример… у Сезанна не было женщины? Что, все они жили одни? Что, у них у всех не было детей? Ты же ведь не хочешь детей, ведь так?

– Надя.

– Юра… ты… на меня не обижаешься? Прости меня, если я опять что-то не так сказала, хорошо?

 

5

– …!

– А что такого? Почему бы мне не спросить о твоих девушках? Ты ведь ценишь во мне любознательность! К тому же – у нас свободные отношения, любовь – собственническое чувство, и не надо париться… Ну, сколько у тебя их сейчас?

– Одна.

– Ага. Так я и поверила. Я вот что подумала. Ты рассердишься, но… Ведь на самом деле все эти теории – оттого просто, что ты не хочешь брать на себя ответственность. Как все мужчины. Заурядное объяснение, да? Ну, я же и сама заурядная.

– Это не так. Просто одни вещи я могу до тебя донести, а другие – даже пытаться не стоит. Есть мысли и принципы, к которым человек приходит исключительно через свой опыт. Это все равно, как если бы ты ехала по горному серпантину на машине, а я летел над тобой на аэроплане – ты видишь только то, что до поворота, я вижу много дальше – но связи между нами нет.

– А семь лет разницы – это, прости, воздушное пространство между нами? Мощность мотора? Скажи еще, что несмотря на то, что мы держимся за руки, между нами – пропасть! Хорошо ты устроился! У тебя на каждый вопрос существуют ответы – да какие, в печатном виде!

– Возможно.

– Что бы ты там ни говорил, я хочу, чтобы у меня был один мужчина. И я у него – одна. И ничего ты мне не докажешь. Я не хочу делить тебя с кем-то.

– Ладно.

– Хочешь познакомиться с моими родителями? Что, испугался? Шучу, шучу. И почему мне всегда попадаются такие ненормальные…

 

6

– Ты права. Я ненормальный. И вероятно, все мои надежды на твою необыкновенность….

– Что?

– …это всего лишь надежды. Тебе нужно внимание, а не конкретный мужчина. Не я. А чтобы все вокруг восторгались.

– Зашибенно.

– Ты экспансионистка. Женское начало в тебе – природа – развито настолько, что совершенно подсознательно ты стремишься к завоеваниям…

– Опять двадцать пять. Ну, просто я… такая. Да и не претендую я на тебя! Встречаемся раз в неделю (Оксанка все время удивляется!), любовью занимаемся еще реже, в театре были один раз… Авдеев, своди меня в театр! Какое там! Или – может, познакомишь со своими друзьями?

– Что ж…

 

7

– Они мне не понравились. Нет, не то чтобы не понравились, просто у вас свой круг, я чувствую себя девчонкой. И с твоей стороны было просто хамством уйти куда-то с Игорем – что, девушки позвонили? – и оставить меня одну. Они там говорили о каких-то оптических эффектах, если б не Владислав…

– Жаль. А Влад действительно приятный собеседник.

– Да тебе лишь бы меня с кем-нибудь оставить.

– Это не так.

– Я вот думаю, кто лучше: Диман или ты? Он встречается с Оксанкой уже пять лет, живет у нее, в Рыбинске ее припахал, сам здесь, непонятно чем занимается; а к тебе, блин, никак не подберешься. Вот и думаю.

– Ну и как?

– Еще не решила.

– …

 

8

– Почему ты мне не звонишь?

– Да какая разница – кто кому звонит?

– Большая. Я чувствую, что навязываюсь.

– Ты не навязываешься. В противном случае я бы и разговаривать с тобой не стал.

– Скажите пожалуйста!

– …

 

9

– Как у тебя дела?..

– Отлично. Что-то давно тебя слышно не было.

– Да так…

 

10

– …?

– Все нормально, Юр. Учеба хорошо. Вчера с Оксанкой в зоопарк ходили… И по магазинам… Я пальто себе купила. Красное такое, с переливающимися пуговицами и – еще там, по мелочи, – туфли лаковые с пряжками, колготки… Ладно. Вчера по телевизору в шоу «Окна» такую сцену показывали! Девушку изнасиловал какой-то, а она за него – замуж! Самое удивительное – что там все присутствовали: не только девушка, то есть, но и ее отец, и этот насильник… Понятно, конечно, что актеры – но все равно захватывает… Тебе, наверное, скучно? Ладно. Вчера я овощное рагу готовила, твое любимое, у нас были гости. Скоро у нас кошка… окотится. Я на работу собираюсь со следующего семестра. А так – все хорошо…

– Надя, приезжай ко мне. Приезжай сейчас.

– А почему сейчас? На ночь? Что, соскучился?

– …

 

11

– Вообще, зря я к тебе приехала.

– Еще не поздно уехать.

– Да? Вот как?

– Надя, послушай меня. Пожалуйста, не наступай. Давай не будем бороться, давай я обниму тебя, давай помолчим. То, что между нами происходит, – это борьба, она изматывает нас обоих. Не наступай. Уверяю тебя, человек, занимающийся борьбой на более высоком уровне, тебя победит. Используя твою же энергию. Твой же потенциал. Как в айкидо.

– Ты хочешь сказать, то, что между нами происходит, – это айкидо? Зашибенно. Айкидо!

– Я хочу сказать: не наступай так активно.

– Пойду-ка я на кухню. У тебя спички есть?

– Нет.

– Ну, дожил. А я голодна. У тебя что-нибудь есть поесть?

– Нет.

– Мог и приготовить. Хотя и правда – что для них, девушек, готовить? Их много, пускай сами…

– Надя.

– Все, ложусь. Ой, что это у тебя тут за пружины? Ай! Слушай, дай я лягу на край, а? Спи сам на этой проволоке… Ой… Ну кто же так…? Нежно надо, нежно… А еще герой-любовник! Что отвернулся? Ну ладно…

– Надя!

– Ой, обиделся! А еще говорил, что обидеть его невозможно! Ну спи, спи…

…

– Надя, что с тобой?..

– Ни… Ничего…

– Ты… почему плачешь? Что случилось?

– Ничего. Как так можно встречаться, когда каждый день думаешь: когда тебя пошлют? А? Как?

 

12

– Юр, мне… Я должна сказать тебе.

– …

– Я хочу быть с тобой честной.

– …

– Я полюбила другого человека.

– …

– Ну, не молчи, прошу тебя! Скажи хоть что-нибудь! Не молчи!!!

 

Собственно, Олеся и Никита никогда не были знакомы. Возможно, они познакомились бы, не сиди между ними этот парень – в конце концов, Олеся обладала весьма привлекательной внешностью и, по случаю приготовлений к важнейшему в своей жизни событию была не только ярко одета, но вся словно светилась от чувств, которые испытывала в преддверии того, что должно было произойти с нею в ближайшем будущем; Никита тоже был не урод и отнюдь не застенчив… Увы. В тот момент, когда Никита заметил Олесю, она вся была погружена в чтение книги, которую парень держал на коленях. Никита заметил, что она смотрит туда с напряжением в лице, а потом перевел взгляд на парня – тот вообще уставился на дрожащие от хода поезда страницы (дело было в метро) так, словно увидел там нечто невообразимое. Никита перевел взгляд на книгу.

Какие-то малопонятные фразы. Философия какая-то. Готические буквы.

«И если мы отвечаем «да» на каждое предложение, исходящее часто от праздного и незначительного человека, если мы отвечаем «да» каждый раз, когда суетное общество пытается сделать нас своими членами, если мы говорим «да» всякой чужой воле, стремящейся самоутвердиться за счет нас, сузить, а в конечном счете уничтожить наше жизненное пространство – не отвечаем ли мы тем самым «нет» самим себе, нашим лучшим устремлениям, нашей божественной природе? Таким образом, «да» – это всегда плен, принуждение, а «нет» – это всегда свобода».

Олеся отвела взгляд от книги и остановила его на лице молодого человека. Она не особенно поняла смысл темного и абстрактного выражения, которое прочитала, – но сам факт чтения такой книги в метро ее удивил. Еще большее удивление у нее вызвало лицо молодого человека: оно менялось на глазах. Бледнело. Вытягивалось. Как будто обладатель этого лица был на пороге сильнейшего потрясения и не мог поверить в то, что видит. Он не переворачивал страницы. Сидел, как будто не слыша объявлений о станциях, не замечая вокруг себя ничего. Он вновь и вновь, насколько можно было видеть, пробегал по строчкам глазами, как будто видел в них какую-то окончательную, пугающую истину.

Олеся взглянула на него раз, другой, потом снова в книгу, потом на него и вдруг увидела, что на его лице снова произошла перемена: в глазах молодого человека появилось осмысленное выражение, щеки покрылись румянцем; он, робко и нерешительно, как будто не веря в то, что прошел тяжелое и серьезное испытание, – улыбнулся. Эта улыбка была чистой и искренней; вероятно, поэтому Олеся улыбнулась тоже – не ему, а просто так.

Он повернулся к ней.

Глядел на нее, заливаясь краской. Очевидно, потрясенный…

Объявили «Парк культуры». Олеся, спохватившись, поднялась, вышла. Молодой человек пошел за ней. Она оглянулась – он был в толпе рядом с ней, на два шага сзади.

– Девушка… Подождите, – вдруг, с почти умоляющим выражением в лице, обратился он к ней. – Как вас зовут?

И настолько он был забавен, странен и даже жалок, настолько не вязались его потертые джинсы и навыпуск клетчатая рубашка (сочетание, давно вышедшее из моды) с тем, что он всерьез рассчитывал на ее внимание, что она лишь рассмеялась. Скорее она бы познакомилась с тем кадром, который сидел левее… Да и зачем ей знакомства – сейчас?

Все эти мысли пронеслись в ее голове, и естественно было бы, не отреагировав, ускорить шаг, но Олеся, сама не зная почему, вероятно, от избытка переполняющих ее по известному поводу чувств, ответила:

– Нет. Я в метро не знакомлюсь, – и, усмотрев в том, что сказала, банальность, добавила: «К тому же, «да» – это всегда зависимость, а «нет» – это свобода…»

И рассмеялась своей шутке.

Они уже стояли на эскалаторе, и кто-то, стоящий за молодым человеком, рассмеялся тоже. Оказалось, этот тот кадр, который сидел левее! Вот дела! Положительно, она популярна в народе.

Молодой человек, которому она отказала, изменился в лице. Он, без сомнения, испытывал искреннюю досаду. Его глаза продолжали смотреть на нее умоляюще, щеки, до того пунцовые, снова побледнели. Наконец он опустил голову.

Никита, стоящий сзади и явившийся свидетелем этой сцены, поднялся на ступеньку, хлопнул его по плечу:

– Не расстраивайся. Подумаешь, фифа (Олеся уже ступила с разглаживающегося полотна эскалатора на пол вестибюля и удалялась от них). Девчонка классная, не спорю, но… – Никита задумался, какой бы привести довод, и, очевидно, не желая снижать уровень беседы, продолжил, указывая на старуху с загорелым дочерна лицом, в косынке и с сумками, идущую им навстречу, – но… вот какими они все становятся. Нет, реально. Всякая девушка с персиками становится старухой с курагой! Ты не согласен?

Парень, не ответив, пристально и как-то слишком серьезно посмотрел ему в глаза.

Никите это не понравилось, но он уже бросился догонять Олесю, чтобы попытать счастья самому.

Не получилось. Он упустил ее из виду.

 

I

Олеся между тем быстро шла по тротуару.

Ее сияние – во всех смыслах – объяснялось тем, что через три дня у нее была свадьба. И дело было не в том, что он был родовит (английский подданный грузинского происхождения), состоятелен (дома в Лондоне и Манчестере, свой бизнес) и относительно молод (41 год); главное было в том, что он любил ее. Неделю назад он явился к ним, вывалил к ее ногам гору цветов, поцеловал ручку маме и предложил ей, Олесе, руку и сердце.

И хотя стороннему наблюдателю не было бы понятно, к кому он обращался – мама была еще ого-го, Олеся стояла к нему боком, да и взгляд его был направлен в пространство между ними – ясно было, тем не менее, что это предложение, кому бы оно сделано ни было, из разряда тех, от которых не отказываются.

– Да, Дэвид, – сказала мама.

– Конечно, Дато, – сказала Олеся. И покраснела.

Свадьба была назначена на второе. И хотя Олеся вполне предполагала такое развитие событий, счастье застало ее врасплох. И не только ее, а всю ее немногочисленную, в основном женскую, родню. Брак с иностранцем – это серьезно. Где это будет? Что с приданым? Как устроить все, что касается, так сказать, документальной стороны дела? А традиции? Нужно ли обязательно познакомиться с родней жениха или в продвинутом во всех отношениях западном обществе обходятся без этого? И вот теперь все они – мама, тетя Лиза-монтажница и тетя Оля, преподаватель высшей математики, их мужья, один прекрасный семьянин, а другой алкоголик, ее крестная, Ирина Константиновна, особенно настаивающая на соблюдении традиций, и даже ее маленький брат, Петя, принимали в решении всех необходимых вопросов деятельное участие. Ей же, Олесе, строго-настрого приказали не встречаться с Давидом до назначенного дня, предоставить список тех, кто будет приглашен на торжество лично ею и быть готовой к примерке свадебного платья. Именно на эту примерку она теперь и отправлялась – и глядела в окна проезжающих машин, представляя себе, с некоторой даже грустью, что теперь она, вероятно, не увидит мир иначе, как из стильного салона, не спустится в метро, не встретит там уже забавных типов вроде того, который…

У нее зазвонил телефон. Она вынула его из сумочки: Лариса.

– Ну, ты где?

– А где это? – Олеся стала оглядываться по сторонам. Она стояла на Комсомольском проспекте. – Я что-то не вижу.

– Ну, бабуль, ты совсем. Я же тебе объясняла! Ты где сейчас?

– Ну, около ресторана «Пегас». Тут Союз писателей, кажется.

– Короче, не дошла. Дуй дальше, два дома пройдешь, будет написано «Салон для новобрачных». Я уже тут.

– Ага, ладно.

Она свернула телефон, и тут прямо перед ней затормозила машина. Оказывается, она двинулась на красный свет.

– Ты, что, девка, совсем очумела? – заорал на нее водитель. – Жить надоело?

– Нет! – ответила она ему в сердцах. И показала рукой: проезжай.

И что-то странное показалось ей – не в том, как она ответила, а в том, что она ответила вообще.

Было что-то романтичное в том, чтобы примерять свадебное платье вечером, и, кроме того, она настояла, чтобы это было при свечах. Лариса, как водится, покрутила пальцем у виска, но согласилась, а поскольку Давид финансировал предприятие, работники салона пошли навстречу. Никого не было в салоне – просторном светлом помещении, теперь погруженном в полумрак, увешанном зеркалами, с дрожащими тенями по стенам. Шторы тут были спущены, чтобы иллюминация за окнами не мешала процессу. Лариса сидела на плюшевом пуфе и курила.

– Ну-с? – Она кивнула на длинную штангу, на которой висело несколько дюжин готовых платьев. – Начнем? Только я тебя умоляю, бабуль, давай сначала так, а потом при свете? Ведь черт его знает, как оно днем-то будет выглядеть…

Они были одни, что было одним из условий примерки.

– Давай.

Олеся, раздевшись, встала перед длинным рядом зеркал, в которых отражались тяжелые шторы и между ними – канделябры со свечами. Подумала про себя, что, какой бы ни получилась свадьба, а такой примерки ни у одной из ее подруг не было. И не будет, если Лариса не откажется вдруг от феминизма, и не найдет, что не все мужики – козлы. Сразу же за этой мыслью ей пришла вдруг другая: о том, как красива, до черной зависти красива будет она под венцом, в церкви «Утоли моя печали» в Марьино… Сама она равнодушна к попам и их бизнесу, но если Дато такой религиозный, как она, как подлинно русская, преданная будущему мужу женщина, может быть против?

Первое платье было легкое, кисейное, классическое – со сборками на груди и на рукавах, узкое в талии и с длинным шлейфом. В нем Олеся была похожа на тысячи других девиц, которые приезжают на смотровую площадку близ университета и на Поклонную гору, и, бедные, держат этот шлейф в руке и роняют его и пачкают им, вызывая первое в совместной жизни недовольство, костюм новоиспеченного супруга.

– Ну как?

– Нет.

Во втором платье Олеся почувствовала себя Лолитой – не то чтобы оно было слишком уж вызывающим, но не только шлейфа тут не было, а вообще ноги оставались открытыми, в то время, как шелк был слишком плотен, груди было тесно, руки были, как и ноги, голы. Впрочем, в этом платье было то достоинство, что оно подчеркивало ее фигуру – упругую, дерзкую грудь и, как сказал какой-то английский поэт (а Дато повторил его), «яблочный изгиб плоти».

– Ну как?

– Нет. То есть… есть в нем что-то… что… – Олеся вдруг почувствовала какое-то затруднение: она точно знала, что именно ей нравится в этом платье, хотя была намерена отвергнуть его в целом, но – не могла это выразить. – Короче, ладно, нет.

Третье платье было с рюшами. Четвертое, по мнению Олеси, ее полнило. Пятое в неверном свете огня было похоже на вульгарное одеяние какой-нибудь шлюшки из «Доллз». Шестое ей в общем понравилось – оно было простое, не длинное, но и не короткое, с изюминкой – гипюровыми розочками и открытой спиной. Олеся промычала на вопрос Ларисы что-то невнятное (держала в зубах булавки), потом попросила включить свет. Увы – это платье оказалось не белым, а бежевым… Дато же, она знала, любил белое.

И вот наконец.

Оно.

Вернее, он. Это был деловой костюм. Изысканный жакет плюс брюки. Лариса, вероятно, намеренно приберегла его напоследок, зная слабость Олеси ко всему необычному и даже, в известных рамках, шокирующему. Олеся вертелась перед зеркалом. Молчала, морща в улыбке губы. Попросила включить свет. При свете свадебный костюм выглядел не менее впечатляюще. Олеся, сияя, взглянула на Ларису, и сама спросила ее:

– Ну как?

– Отлично. Я думаю, отлично, – сказала с видом знатока Лариса. – Как влитая. Жорж Санд, бабуль. Дато батоно будет доволен. А ну-ка повернись… теперь присядь… пройдись… – Она помахала рукой с мундштуком в воздухе, разгоняя дым. – Не, просто обалденно. Не жмет?

– Нет.

– Ну че, берем?

– Нет.

Лицо Ларисы вытянулось. Она не поняла. И переспросила:

– Я говорю, оно тебе подходит?

– Нет.

Олеся смотрела на нее огромными глазами, кажущимися еще огромнее от того, что ее лицо стремительно бледнело. Глотала, силясь что-то добавить. И наконец, выдохнула совершенно к делу не идущее:

– Слушай, перестань называть меня бабулей, сколько раз говорила. Какая я тебе бабуля, ты, коза!

Теперь настал черед Ларисы удивляться. Сдвинув брови, она встала с пуфа и, глядя в упор на подругу, сказала тоном выше, чем нужно:

– Я тебя спрашиваю, мы берем этот костюм или нет? Берем или нет? Ты чего?

– Ничего, – тихо ответила Олеся. И, глядя на нее все теми же огромными на бледном лице глазами, добавила: – Нет.

Воцарилось молчание. Лариса мерила подругу взглядом. Потом спросила, уже более спокойно:

– Почему? Что в нем тебе не нравится?

– Все нравится.

Олеся оглядела себя. Окинула взглядом салон. В ее глазах стоял страх. И беспомощность.

– Так в чем же дело? – Лариса снова уселась в свободную позу, вынула сигарету из мундштука, положила в пепельницу. – Ты, бабуль… прости, Олесь, не нервничай. Все будет ок. Ну что, продолжим?

Олеся помотала головой. Она чуть не плакала.

– Что с тобой такое? Что… да перестань… Перестань, Олесь, зай, ну ты че? – Растерянная Лариса бросилась успокаивать подругу, которая вдруг разрыдалась и пыталась сквозь слезы, что-то ей объяснить. – Все, все понимаю… Впервые в жизни, дай бог не в последний… то есть наоборот… Ну, успокойся, зайка, успокойся. Завтра придем… Нет? Ну, тогда пусть пришлют, не рассыплются. Ох, ты моя… ну же, не плачь моя девочка, плакать нехорошо…

Костюм, на котором они остановили выбор, был прислан из салона следующим утром, но спать Олесе, которая хотя и не скоро, но успокоилась, в эту ночь не пришлось.

Собираясь дать положительный ответ на прямой вопрос Ларисы, она испытала чувство, никогда прежде в жизни ею не испытанное. Как и всегда в тех случаях, когда человек производит автоматическое действие, она не задумывалась над тем, как именно она говорит «да» – ни над артикуляцией, ни над мимикой, ни над тоном. Но здесь она ощутила физическую невозможность дать положительный ответ: ее язык прилип к небу, губы сжались и ни кивнуть, ни даже просто показать глазами, что она согласна, не было сил! Больше того, она остро почувствовала, как рот открывается, язык делает движение, а губы складываются для того, чтобы сказать «нет»! Чтобы отказаться! Сила, противодействующая ее желанию, была столь велика, что она не могла сопротивляться ей – и ответила, несколько раз подряд, так, как ответила. В истерике, наступившей вслед, она пыталась объяснить Ларисе, что она говорит не то, что хочет, и хочет не того, о чем говорит, – но не преуспела.

И теперь с этим нужно было что-то делать. Лариса отвезла ее домой на своем потрепанном «Опеле», и Олеся (Петька давно лег спать, а мама ждала ее, в предвкушении известий о платье) не могла избежать общения. На вопрос матери о том, выбрали ли, она сделала большие глаза и, буркнув что-то, удалилась в свою комнату.

– Как нет, доча? Что, ничего не понравилось?

– Я заболела, мам. Голова что-то. Лягу. Хорошо?

– Ах, да. – Мать понимающе закивала. – Да, да… – И, немного постояв у двери, сказала: – Сегодня Шамиловы заходили, Колька белобрысый из армии вернулся – помнишь? – так вот о тебе спрашивал, а я говорю: она у нас теперь англичанка, дай-то бог… – и отошла, блестя глазами.

Олеся не легла. Ходила по комнате. Без мыслей – она была в панике. Не только никаких соображений о причинах произошедшего с ней не было у нее в голове, но и вообще ничего, кроме страшного воспоминания об этой противодействующей ей силе, об этом принуждении извне, заставляющем ее отвечать на всякий вопрос отказом. Но – на всякий ли?

Она инстинктивно сделала попытку задать себе какой-нибудь вопрос, на который можно было дать положительный ответ. Допустим: она красивая? Да. Или: хочет ли она замуж? Да. Или: любит ли она Дато? Да. Ответы на все эти вопросы были очевидны, за исключением последнего, но в эту минуту она верила, что и вопрос о любви к будущему мужу она уже разрешила – и вот, когда она попыталась задать их себе вслух, дрожащим от неуверенности, охрипшим голосом, она вновь, как и тогда, в салоне, почувствовала внешнюю, почти физическую силу, которая заставила ее ответить «нет». Причем это «нет» вылетало у нее легко и дерзко, – как будто, пытаясь сказать «да», она вливала в себя горький напиток, выливающийся обратно, а «нет» было живительной амброзией, которую требовал ее организм. Убедившись, что с нею действительно случилось что-то серьезное и неизвестно, какие последствия это за собой повлечет, Олеся снова впала в истерику. Теперь это выразилось в том, что она схватила подушку и стала рыдать в нее, издавая странные, приглушенные звуки, от которых в соседней комнате храпевшая мать перевернулась во сне.

Чтобы понять, что случилось с Олесей, нужно представить себе, что чувствует гусеница, встречая бабочку. Или обезьяна, встречая Дарвина.

Она встретила сатонга. Сама того не зная, она столкнулась нос с носу с высшим проявлением человека и в самый неудачный момент – в момент его пробуждения.

Как бы она удивилась, если бы узнала, что все чудесные и жуткие возможности, заключающиеся в ее случайном попутчике, которыми он, очевидно, не умея ими управлять, так страшно и неумело распорядился, заключены в ней самой! Как странно было бы ей осознать, что человек – это всего лишь зародыш сатонга, и за ее спиной сложены крылья, которых она, увы, никогда не почувствует и которыми не воспользуется! Впрочем, ей было не до рассуждений. Она, как и всякий человек, встречающийся в обыденной жизни с чем-либо из ряда вон выходящим, испытывала страх, едва ли не отчаяние.

То же можно сказать о Никите, который также не избежал этой участи и примерно в то же время пытался разрешить сходные, хотя и глубоко личные, проблемы. Но о нем речь впереди.

Проплакав ночь, Олеся, наконец, пришла в себя, вышла на цыпочках из комнаты (Петя и мама еще спали) и, поставив чайник, села за стол на кухню, обхватив голову руками. Тикали часы. С улицы доносился звук сигнализации чьей-то машины. Было где-то около шести.

Олеся отыскала в записной книжке мобильного телефона номер. Позвонила. Длинные гудки. Один, второй, третий… Никто не брал трубку. Наконец, на той стороне раздался щелчок.

– Да.

Она от удивления и досады едва не выронила телефон. Черт, это же Лич!

– Я слушаю, – повторил голос после паузы. Хмуро, но терпеливо.

– Игорь, здравствуй, – сказал она, облизнув губы. – Извини, что так рано. Хотела на свадьбу пригласить.

На том конце провода раздалось тяжелое дыхание. Потом тот же голос:

– Уже приглашала.

– И… у меня проблема. – Она побледнела от самого факта того, что она рассказывает об этом Личеву. – Тут… в двух словах не объяснишь. Давай встретимся?

Снова пауза.

– Давай. В семь. Сегодня, в «Эль гаучо».

– Ага. Спасибо.

Положив трубку, Олеся задумалась. Черт, она же Левенцовой хотела позвонить! И как она ему все это… расскажет?

Несмотря на то что был ранний час утра, Лич, он же Личев Игорь Владимирович, член советов директоров двух предприятий, владелец квартир, акций и т. д., человек атлетического телосложения (бывший борец) и крутого нрава, сидел в престижном ночном клубе «Кошелек». Никого из посетителей почти не осталось, кроме него и какого-то заблудшего студента, сидящего за соседним столиком. В полутьме мигали разноцветные лампочки, и ди-джей, очевидно, вследствие близости окончания рабочей ночи, решил позабавить немногочисленную оставшуюся публику.

Ла-ла, ла-ла, а мне все мало!

– пел тонкий девичий голосок, вложенный, как изящный камень, в оправу ремикса. –

Ла-ла, ла-ла, а мне все мало!

Он в кафе меня приглашает,

Конфеты мне покупает,

Открытки мне посылает,

Девчонок других не замечает!

Лицо Лича было мрачно. Он тяжело вслушивался в песню, время от времени глубоко затягиваясь «данхиллом». И снова вслушивался. И снова затягивался.

Ла-ла, ла-ла, а мне все мало!

– пела неизвестная девушка. –

Ла-ла, ла-ла, а мне все мало!

Студент украдкой, потягивая коктейль, поглядывал на Лича, и вот – их взгляды встретились.

– Вот сука, – сказал Лич и, отведя взгляд, глубоко затянулся.

Махнул ди-джею, и тот, словно был официантом, заспешил к нему. Через минуту студент слушал заказанный Личевым трек «U-2», а спустя еще минуту – «Владимирский централ».

Знакомством своим с Личевым Олеся была обязана не только своей внешности, но и, как ни удивительно, его разнообразным музыкальным пристрастиям. Они познакомились в этом же самом клубе, который когда-то был в моде у золотой молодежи, приезжающей сюда на «Бентли» и «Ягуарах». Когда Лич появился здесь впервые, «Кошелек» уже вышел в тираж: сюда уже подъезжали дешевые и вульгарные «целки» («Мерседес»-CLK) и другие «отстойные телочные тачки», как назвал бы их Петя. Да и снежок был уже не тот – были уже и «Цеппелин», и «First», где можно было найти лучше, а заодно себя показать и на других посмотреть. Но в каком бы ни был упадке «Кошелек» в отношении престижности у новой молодежи, он был еще достаточно солидным клубом, чтобы, невзирая на автомобиль Лича, тюнингованный в Дюссельдорфе, и его ботинки из крокодиловой кожи, на входе в этот клуб охранники выразили сомнение в его респектабельности. Довольно изящно: объяснили, что вход сегодня по клубным картам. «А деньги?» – спросил Лич. Охранники презрительно усмехнулись, ясно давая понять, что не все в этом мире можно купить. Однако, как оказалось, Лич был не только деньгами силен: он спокойно потребовал менеджера и, поманив его в сторонку толстым пальцем, что-то ему хмуро сказал; менеджер позвонил, извинился – и минуту спустя произошло невероятное: в «Кошельке», всегда гордившемся своей рафинированностью, зазвучал «Scorpions» 79-го года, их знаменитый «Holiday». Оказывается, и в чужой монастырь можно со своим уставом. Лич стал бывать здесь, часто заказывая вещи, совершенно несовместимые не только в рамках одного клуба, но и в рамках музыкальной коллекции одного человека, и даже в одной отдельно взятой человеческой голове. Это сделало «Кошельку» имя. Это было свежо, стильно и в духе отрицания. Снова появились «Бентли» и «Ягуары», патлатые дилеры и педерастического вида молодые люди, девушки с охраной на джипах, и даже скандальные депутаты. Личев же, даже оставаясь вип-персоной, остался так же прост, хмур и безразличен ко всему – едва ли не каждый вечер он сидел в одиночестве в полутемном углу, недалеко от танцпола, и пил, пока не познакомился с Олесей. Это произошло не совсем обычным образом. Олеся устроилась вместе с Ларисой и еще двумя своими подругами за соседним столиком, а Личев долго глядел на нее, пока не спросил: «Как зовут?» – таким тоном, словно осведомлялся о ее стоимости. Олеся оскорбилась. И назвала свое имя – таким тоном, словно посылала его куда подальше. Личев, ничего не сказав, набрал какой-то номер. «А теперь, в честь прекрасной девушки, которая почтила наш клуб своим присутствием, прозвучит композиция группы «Сябры» «Олеся»!» – радостно объявил ди-джей.

Композиция прозвучала – подряд – девять раз. До тех пор, пока Олеся, то ли возмущенная, то ли польщенная, не подсела к Личеву, с намерением научить его хорошему тону, и кончила тем, что оставила ему свой телефон. Тогда же, к своему удивлению, она поняла значение выражения «тяжелая ротация», которое было в ходу у работников радиостанций и звукозаписывающих компаний: это было чудовищное воздействие на подсознание, путем повторения коммерчески выгодной мантры; и – перестала слушать радио.

И вот теперь Лич, человек в некотором роде необыкновенный, и при деньгах, и не без связей, и, безусловно, испытывающий к ней какие-то чувства (насколько он вообще мог их испытывать), был избран ею, хотя и нечаянно, на роль конфидента. Этот человек и привлекал и пугал ее одновременно – прежде всего потому, что не пытался затащить ее в постель, и, судя по его немногословию в продолжение всех их немногих и недолгих встреч, наслаждался одним ее видом и обществом.

Сидя в кафе и нервно теребя в руках сумочку, Олеся в двух словах объяснила ему, что произошло. Она даже закурила, чего с ней не было с первого курса. Разоткровенничалась:

– Представляешь? Игорь, это вообще… может, невроз какой-то? Давай, спроси меня… о чем-нибудь? – сказала она и сама испугалась своего предложения.

Лич посмотрел на нее, поморщился от дурного тона сэмпла, раздавшегося из динамиков, установленных над баром, спросил:

– Ты его любишь?

Олеся подалась к нему вперед, глядя на него расширившимися глазами.

– К-кого?

– Хахаля твоего. Грузина этого.

– Нет.

Олеся прикрыла рот рукой, точно это не она сказала. Она никак не могла привыкнуть к тому, что не свободна в ответах.

– Вот видишь, – произнесла она плачущим голосом. – Видишь!

Но Лич, кажется, ничего удивительного в ее ответе не нашел.

– А если не любишь, – сказал он, – зачем тогда замуж выходишь?

Олеся с минуту смотрела на него не мигая.

– Игорь, я… Я же сказала, что… Ну, выхожу. А у тебя, что, есть альтернативное предложение? Долго ты что-то раздумывал. Все вы, мужики, такие. Гонору много, а как до дела дойдет… – Олеся вдруг обнаружила, что говорит совершенно не то, что нужно. – В общем, это мое решение.

Странно, она никогда не говорила с Личевым так смело. Но это, похоже, произвело на него впечатление.

– А ты бы вышла за меня?

– Нет.

– Почему?

– Потому что от тебя не знаешь, чего ждать. Понимаешь? Ты какой-то… весь в себе. Я не про деньги говорю или власть там… это само собой, это женщинам нравится. Но еще им нравится, когда мужчина открыт, обаятелен, а не только мужествен и тверд. Понимаешь?

Олеся смотрела на Личева огромными глазами. Что она говорит, черт возьми, это вообще она говорит?

Лич оживился. Его непроницаемое лицо с обширными щеками приняло человеческое выражение. Он даже чуть наклонился ей навстречу.

– Ты что, подкаблучника хочешь? Бабу?

– Да нет же! Слушай ты, пень стоеросовый, неужели ты не понимаешь, что нельзя замыкаться на себе, на этих твоих дурацких дисках с бреньканьем, неужели ты, – она постучала кулачком себе по голове, – ты не понимаешь, что, если тебя девушка действительно привлекает, нужно быть решительным и не ходить вокруг да около? А если у тебя духу не хватает признаться ей в своих чувствах и сделать ей предложение, если ты только на то и способен, что укорять ее в выборе, который, может и сделан от безысходности, то зачем ты травишь ей душу, зачем задаешь тупые вопросы, прими все как есть и молчи в тряпочку!

Глаза Олеси раскрылись так широко, что, казалось, они вот-вот вылезут из орбит. У нее отвисла челюсть от всего того, что она только что сказала, – она смотрела на Лича и тяжело дышала.

Личев тоже смотрел на нее. Как-то странно. Выражение его лица теперь было не только человеческим, а каким-то – удивительно сказать – виноватым. Он нахмурился.

– Ладно, проехали. – Вынул сигарету. – Вижу, у тебя нет проблем. В личной жизни. – Вздохнул. – А ты изменилась. Свадьба-то когда?

В этом разговоре с Личевым было что-то большее, чем невозможность ответить «да». Очевидно, перемена, произошедшая с ней, была глубже, чем ей представлялось… Вспоминая об этом разговоре, Олеся заливалась краской. Но одновременно – странное дело – испытывала какое-то удовлетворение, даже гордость. Ведь, в сущности, она сказала правду. Не то чтобы она думала о нем, как о потенциальном муже, но ведь он действительно был ей интересен, и ей бы польстило, если бы он не опомнился сейчас, а… одним словом, да, она думала о нем, как о потенциальном муже. И, несмотря на то, что никогда ей не было свойственно задаваться общими вопросами и высказывать суждения в таком тоне, это, вероятно, было то, что до поры до времени лежало в ней, тлело – все эти чувства и мысли в его отношении – и вот вспыхнуло, выплеснулось! Надо же. И что теперь, она его оттолкнула? Вот тебе и «нет»; но каким-то внутренним чувством она понимала, что звонить ему не нужно, извиняться не нужно. И, не додумав, не объяснив себе того, в чем именно заключалась неудача или, напротив, успех этой встречи, Олеся набрала номер Ларисы – именно ей она и звонила изначально.

Через два часа Лариса уже была у нее.

– Ты только не смейся, потому что это не смешно. Я сейчас тебя кое о чем попрошу. Это легко. Сделаешь?

– О чем, бабуль? Тьфу ты! Прости… Ну, да.

– Ок. Задай мне какой-нибудь вопрос, на который можно ответить «да» или «нет». Любой. Только быстро.

Лариса задумалась и, с подозрением глядя на подругу, сказала неуверенно:

– У тебя ПМС?

Олеся несколько мгновений глядела на нее. На лбу у нее выступили капли пота.

– Ты что издеваешься? Ты чего-нибудь полегче спросить не могла? Когда это у меня был ПМС, а? Ты сама на себя посмотри. Реально говорю, Лор. Парня тебе надо. Чтоб он тебя хорошенько… – Олеся прикусила губу, видя, как подруга меняется в лице.

– Ты же сама попросила, – обиделась Лариса, – а насчет парней, не вали с больной головы на здоровую. Кто мне вчера в салоне истерику устроил? Не ожидала я от тебя, мать…

– Ладно, прости. – Олеся дотронулась рукой до ее коленки. – У меня проблемы, серьезно. Какой-то тип в метро меня закодировал, что ли… Короче, на все вопросы я отвечаю «нет», понимаешь?

– Да?

– Нет.

– Клево.

– Ничего клевого.

Олеся внимательно поглядела на подругу.

– Не веришь? Слушай, это серьезно. Клянусь. Спасибо за костюм, кстати. Ты поняла, что вчера… произошло?

Лариса с сомнением смотрела на Олесю. Вынула мундштук, сигареты, закурила.

– Ну и?

– Что – ну и?

– В чем проблема?

– Да ты что, не понимаешь, что ли? Он меня закодировал, этот урод! И теперь… ты что?

Лариса лукаво улыбалась.

– Ты девственница? – вдруг спросила она.

Напряжение. Желание, страстное желание согласиться. То есть солгать. И – неудача.

– Нет.

– Идем дальше. Я – твоя подруга?

– Нет.

Теперь – без всякого напряжения. Как выдох.

– Это почему же нет?

– А потому. Ты сама подумай, можно ли назвать подругой ту, которая, перебеги дорогу случайный парень, готова тебя кинуть? Или, скажем, подставляет тебя, и не раз и не два? Помнишь ту историю с пирожными Черновой? А с банковскими карточками, кто их тогда заполнял? Лор, ты знаешь, я тебя люблю, но ведь именно от тебя эта сволочь Ленка узнала о том, что Володя был у меня! А у нас ничего не было, он просто чмокнул меня в щеку, сама удивилась, взял конспекты и ушел… нет, кстати, не удивилась, обиделась, но это к делу не относится… Короче, Левенцова, что ты на это скажешь?

Олеся залилась краской.

Лариса побледнела.

– Ну, мать… – начала она, вставая, – ты совсем свихнулась, что ли?

– А ты будешь оправдываться? – Олеся говорила с убеждением, хотя на лице ее были написаны стыд и страх. – Нет, ну скажи, будешь?

– Не буду, – с достоинством сказала Лариса. – Все так и было. Но ведь и у тебя рыльце в пушку. Незачем отбивать чужих парней. Это нечестно. И эти пирожные я готовила. И банковские карточки – тоже я. Дальше что?

– Подожди, подожди, Лор…. – пробормотала Олеся. – Подожди, это я… Это что-то со мной…

– С тобой действительно что-то. Я знаю, зачем ты все это придумала. Ты не любишь Дато. И хочешь его кинуть. В церкви, на венчании. Когда батюшка спросит тебя, согласна ли ты стать его женой и т. д. Тебе лишь бы скандал. Пустое тщеславие. Давно знала, что ты такая. Ладно, я пошла.

Олеся сидела у себя в комнате, запершись. В слезах. Никого не пускала к себе – ни мать, ни теток, ни младшего брата, который пытался открыть дверь под предлогом, что принес ей поесть. У нее не только не было сил обдумывать то, что они с Ларисой наговорили друг другу – хотя все это, за небольшим исключением, была правда, – но и рыдать больше не было сил. Никто из тех, кто был за дверью, не понимал, что с ней, – и, судя по шушуканью и робким попыткам войти, на понимание рассчитывать нельзя было: они явно предполагали, что это предсвадебный кризис.

Итак, она потеряла надежного ухажера. И лучшую по другу.

Но, по здравом рассуждении, была ли Лариса ей подругой, если обнаружилось, что она ее подставляла? Она, Олеся, тоже не ангел – и, значит, между ними не было никакой дружбы? Что, это действительно так? И теперь рассказать о происшествии некому, просто некому – мама скажет, что все в руках божьих, в лучшем случае… зачем скрывать от себя правду – плачет-то она вовсе не потому, что ушла Лариса, а потому, что она нарисовала ей эту картину!

И Олеся живо представила себе, как в свадебном костюме, при свечах, в присутствии родственников, среди народа, она стоит, взяв за руку Дато, как держат над их головами венцы и как батюшка в белой ризе спрашивает ее: «Раба Божья такая-то, хочешь ли ты быть женою раба Божьего такого-то, и быть с ним и в печали, и в радости, и в счастье, и в горе, пока смерть не разлучит вас?» – и как она отвечает… Она не может так оскандалиться!.. Ужас, ужас! Олеся всхлипнула. Раздался тонкий голос Пети:

– Сеструх, открой, это я. Плов. Будешь плов? Со свининой. Большие такие куски. И рис. Ну, открой, я никому не скажу!

До свадьбы оставалось всего ничего – два дня. И вроде бы все было готово, и все утряслось – Олеся вышла из комнаты с заплаканным лицом и как-то неуверенно, словно делала над собой усилие, бросилась в объятия такой же заплаканной матери, а рядом прыгал, потирая жирные от плова руки, Петя, и молчаливо радовались тетки; и будущая новобрачная была тиха и кротка и большей частью молчала, пока не случилось непредвиденное: вопреки всем канонам, Давид пожаловал к ним, вместе с одним из своих родственников, чтобы убедиться, что его невесту никто не украл.

Как же рада была Олеся его приезду! Она уединилась с ним, невзирая на протесты хранителей традиций, на кухне.

– Дато, мне нужно сказать тебе одну вещь.

– Да, дорогая.

– Со мной произошло нечто… нечто совершенно необыкновенное. Только не считай меня сумасшедшей, пожалуйста.

– Что-то случилось, дорогая?

– Я встретила в метро одного типа, и он… Он хотел со мной познакомиться, и…

– И? – Давид нахмурил роскошные брови.

– И… Одним словом, если вдруг скажу тебе «нет» на венчании, не обращай внимания, хорошо? Дело в том….

– Что-что? Что ты сказала?

– Ну вот, сразу и ревновать. Дело не в том типе…

– Кто?

– Что кто?

– Кто он?

– Откуда я знаю, дорогой? Я говорю, дело не в нем, а в…

– Ты что, не любишь меня? Ты не хочешь за меня? Кто он, я спрашиваю?

Олеся покрылась холодным по том. Сглотнув, взяла его за руку:

– Дато, не злись, выслушай меня. Выслушай, а потом будешь ревновать. Ты готов?

Давид, не сводя с нее горящего взгляда, кивнул.

Она рассказала все – подробно, без утайки. К концу рассказа на ее глазах блестели слезы.

Дато глядел на нее и молчал.

– Ты мне веришь, Дато? Веришь?

– Я понял, – наконец ответил он. – Одно из двух: или ты не любишь меня, или не разделяешь мою веру. Или ты не хочешь брака вообще, или не хочешь венчания, да? Я прав, да?

– Нет!

– И ты выдумываешь эти небылицы! – Он встал, взволнованно заходил по кухне. – У тебя не хватает совести просто сказать мне: я не люблю тебя, мне наплевать на традиции, на веру наших отцов… Я должен был об этом догадаться, я должен был это предвидеть! Или все-таки…. – голос его дрогнул от слабой надежды. – Неужели ты не любишь меня?

Лицо Олеси выразило муку. Она открыла рот, но тут же, зажав его рукой, выбежала вон.

Дато уехал, ничего не сказав матери и теткам, даже не попрощавшись.

Олеся сидела, глядя прямо перед собой. Вокруг нее бегали и хлопотали, говорили что-то, но она была целиком погружена в себя. Вроде бы все рушилось. Или… наоборот, происходило что-то такое… словно… какое-то очищение. Да, Дато, скорее всего, опомнится, приедет завтра – или не приедет? – не важно. И Лорка позвонит. Она почему-то была в этом уверена. Или, скорее, уверена в том, что, даже если произойдет самое худшее – она останется одна, – ничего страшного не произойдет. Она не могла это сформулировать, но чувствовала. Она настолько вдруг отдалилась ото всех, что ей странно было, отчего это мать и тетка волнуются, задают ей по десятому разу какие-то вопросы, а Петька, глядя на нее сочувственно, гладит ее по руке… Странные люди. Нет, она, конечно, не против брака; и послезавтра пойдет в церковь, если этот Отелло не передумает; но что-то случилось. Очень важное. Самое важное в жизни, может быть. Она должна найти этого парня. Должна его найти – не мог же он появиться в ее жизни просто так!

– …Леся! Бога ради, скажи… Скажи, что произошло!

– Все нормально, мам. В третий раз человек женится. Волнуется и все такое. Ты плова-то мне оставил, Петюн?

 

II

Никита не особенно расстроился из-за того, что его знакомство с Олесей не состоялось. Он искренне считал, что чего-чего, а девушек в этом городе хоть отбавляй, и то, что он видел вокруг, утверждало его в этом мнении. Вот мимо него прошла рыженькая – стерва, наверное, – вот, стрельнув по нему глазами, проплыла величавая, с густой копной волос брюнетка, вот задела его и даже оглянулась какая-то гламурная коза… Нет, на его век еще хватит. Что он сказал этому странному типу? Ах, да – какими они все становятся…

Он был отчасти горд своей фразой, хотя принадлежала она не ему, а какому-то хохмачу с радио. Действительно, рассеянно размышлял он, лениво оглядывая безрукий манекен в витрине, – неужели мы (то есть мужчины) стремимся не к конкретной женщине, а к качествам, которые недолговечны и, возможно, существуют только в нашем воображении? Мы, высунув язык, (думал он) бежим за тем, что по сути есть форма… за миражом, принимающим разные очертания… за тем, что воплощается то в одной женщине, то в другой… и за тем, что так безжалостно уходит: юность, пыл, красота…

Никита остановился. Он вдруг осознал, что не только думает о вещах, прежде его не заботивших, но думает о них такими словами и образами, которые ему вовсе не свойственны!

Зазвонил мобильник.

– Здоров, старик.

– А, привет, – Это был Гера. Никита поморщился. – Я не узнал еще. Консультация завтра, там и скажут. А ты отксерил лекции?.

– Да. Слушай, приезжай на Смотровую. С Пауком познакомлю. Байкер крутой, слышал? И телки тут…

– Не-а. Мне домой надо. Суворова ждет.

– Блин, да она че тебя там, не привязи держит? Давай приезжай. Выпьем пивка…

– Ладно. Подожди. Щас наберу…

Никита остановился, нажал кнопку и, с тем же кислым выражением лица, сказал в трубку:

– Кать, я седня не смогу. Да… Не, ну че ты сразу начинаешь, а? Герасим звонил, у них там сходка байкерская… Ну и че? Ну скажи ей, что я заболел… – Никита медленно шел вперед, глядя под ноги. – Короче, я ненадолго. Потом приеду. Сделай что-нибудь… это… закусить.

Он нажал кнопку. Всмотрелся в фотографию на дисплее. Эх, Катя, Катя… А ведь когда-то у них была такая романтика! А теперь – с мамой на дачу…

Что-то странное. Что-то с фотографией. Картинка вдруг расплылась, затем, словно кто-то независимо от него навел фокус, собралась снова, но на миг он увидел, как лицо Кати как-то странно исказилось… Он тряхнул головой. Впечатление было такое, что ему на глаза мгновенно навернулись слезы, но тут же и высохли – Катя на фото была такой же, как и всегда, но что-то екнуло в груди. Глюки? Надо купить новый мобильник…

Уже на Воробьевых горах он специально вынул телефон из кармана и несколько раз взглянул на фото подруги, но эффект не повторился – и Никита вздохнул свободно.

Однако странности продолжились, и так скоро, как он и предположить не мог.

Герка хлопнул его по плечу и с ходу начал представлять каких-то своих приятелей, которые, конечно, были интересными людьми и т. п., но Никита вглядывался в байкерскую компанию, собравшуюся у палаток, чуть левее парапета Смотровой.

– Ну вот, а я им и говорю – это лажа полная. Ну приедет сюда «Prodigy» во второй раз, ну срубят они бабла… Никитос, ты че? А вот, я про них тебе и говорил. Вон видишь, этот с телкой? Он и есть. Никитос!

Но Никита не отрываясь смотрел на девушку, которая сидела на «Ямахе», обхватив тонкими руками торс затянутого в кожу, в ярком бело-красном шлеме, мотоциклиста.

Что за…?

Только что он видел ее фигуру, лицо – фигура была стройная, лицо смазливое – а теперь на месте девушки была какая-то дымка. Ему показалось, что это длилось несколько секунд – и вот как будто кто-то, как в случае с фотографией, навел фокус: на месте девушки сидела, улыбаясь ему щербатым ртом, скрюченная старуха!

– Извини, – сказал он Гере и сглотнул. – Извини, я сейчас.

Подошел ближе. Нет, все нормально. Галлюцинация. Блин, надо очки срочно. Или линзы… Девушка, смеясь, с полным сознанием своей привлекательности, разговаривала о чем-то со своим другом.

И вдруг – снова! Он увидел нечто странное, пугающее: в мгновение ока девушка превратилась в какое-то облачное тело, которое почти сразу сгустилось – и вот ее лицо потемнело, покрылось морщинами, ноги стали тоньше, волосы поредели, за плечом вырос…

Горб?

– Че, брат, нравится моя телка?

Никита очнулся. Перевел взгляд на белозубо улыбающегося мотоциклиста. Пробормотал что-то.

– Или, может, тачка?

Они расхохотались. Мотоциклист газанул и с диким шумом сорвался с места.

Подошел Гера.

– Ник, да че с тобой? Ты не здоров, что ли? – Махнул бутылкой.

– Я? Я… поеду. Домой. Пора мне.

И Никита стал удаляться по направлению к университету, стараясь не глядеть вокруг.

Катя была дома.

– О, явился не запылился! Че-то рано. Как дела? Как девочки?

Никита, стараясь не глядеть на нее, прошел на кухню. Сел за стол, глядя на недоеденный салат – Катя, кажется, ужинала. На столе лежал учебник по матану и тетрадка с лекциями.

– Че не отвечаешь? Ник, – сказала она вдруг серьезно, усаживаясь напротив него, – нам нужно решить одну вещь. Ну, потому что больше так нельзя. Два года вместе живем. Почему ты на меня не смотришь? Что-то случилось?

Никита взглянул на нее – испуганно, как бы украдкой. Вздохнул. Взглянул еще раз – более долго. И снова вздохнул – теперь уже с явным облегчением.

– Что такое? Не одета? Извини, сам видишь… Суп будешь? Или рыбу? Я тебе тут…

Никита совершенно неожиданно проникся к ней благодарностью. У них обоих сессия, он шатается неизвестно где, а она готовится, да еще и кормить его успевает… Клевая все же девчонка.

– Спасибо, Кать. Я не хочу.

И красивая.

– Нет, ну че ты на меня так смотришь? Говори, что. У Александры Ивановны что-нибудь?

Он помотал головой.

– В универе?

– Нет.

– А что такое?

– Ничего, говорю же.

Катя некоторое время испытывающе смотрела на него.

– Ладно. – Она поковыряла вилкой в тарелке. Подняла глаза. – Ник, давай в июле. Как ты думаешь?

– А не рано?

Все нормально. Это она, его Катя, хоть в трениках и майке, но она…

– А зачем тянуть? Не будем делать никакого праздника. Без пафоса. Пригласим только своих. А?

Молодая кожа. И лицо… да, морщинки есть. На переносице. Но у нее всегда они были – и особенно когда она смеется…

– Ну? Что ты молчишь?

Руки. Ключицы. Крестик на цепочке. Нет, все нормально.

– Ник, да что с тобой?

– Да, Катюш, – выдохнул он. – В июле так в июле…

– Ну вот и хорошо. – Она расплылась в улыбке и, торопливо вставая, переменила тему: – Ну, как у тебя со статистикой? Пойдешь или сразу на пересдачу?

Минус два. Выходя от офтальмолога, Никита испытывал что-то вроде чувства исполненного долга, хотя смутно осознавал, что, возможно, его галлюцинации связаны вовсе не со зрением…

– Сань, привет, – сказал он в трубку, набрав номер. – Слушай, ты свои очки где покупал?

Надо думать о другом. Что он там Катюхе вчера наобещал? В июле? Надо найти какую-нибудь отмазку… Откровенно говоря, Никита и сам не знал, что именно удерживало его от того, чтобы оформить отношения с девушкой, которая была ему близка и которую он, по его понятиям, любил. По-своему, то есть. Но брак… Помимо всех мутных неудобств он нес с собой нечто, что его даже пугало: он должен был сосредоточиться на ней, только на ней, и каждый несанкционированный взгляд на незнакомую девушку – на улице ли, в общественном ли месте, даже в окно – был чреват, при ее, Кати, ревности, язвительными замечаниями, если не скандалом… Плакала, конечно, его свобода, но он хотя бы отсрочит тот момент, когда это будет оформлено де-юре.

Собственно, кроме двух хвостов, у него на сердце ничего не лежит. А что такое два хвоста? Тьфу – и растереть…

Но на консультации это повторилось.

Сазонову, который, как обычно, ничего дельного не говорил, а объяснял азбучные истины с таким видом, словно читал Нобелевскую речь, помогала ассистентка. Какая-то незнакомая. Вешала экран, меняла слайды с графиками. Ходила по подиуму, на котором стояла кафедра, вставала на цыпочки, наклонялась, поправляла блузку, одергивала юбку…

Никита увидел ее. Неожиданно. Словно это была и не она. Раздавшееся, бесфоменное как квашня, тело. Два подбородка. Складки на пухлых кистях. Одышка. И губы – толстые, отвратительно багровые… Облачное тело на этот раз, едва появившись, моментально стало реальным.

Он был потрясен. Сидел, уставившись на нее, всю консультацию. Он словно выпал из времени, и когда Герка с Галымом растолкали его, не понимал, чего они от него хотят. Затем, вспомнив, огляделся растерянно, затравленно и поспешил из аудитории. Избегал глядеть на женщин. До самой «Интероптики». Там слегка расслабился, провел около часа, подбирая очки.

Но – тщетно…

Очки не избавили его от новоприобретенной способности. Он убедился в этом, едва выйдя из магазина. Все они – и худая брюнетка в белых бриджах, и полненькая, но не лишенная привлекательности, шатенка, и тоненькая, как тополек, едва опушившаяся девочка, подросток на грани детства и женственности – все они, когда он глядел на них, старели!

– Никита, что с тобой? У тебя… тебя… Да присядь. Что случилось?

Катя смотрела на него взволнованно, растерянно, с нескрываемым испугом.

– Дай… попить дай. Водки. Водка есть?

– Ты… чего? Что произошло? Почему ты отворачиваешься? Что с тобой?

Ее рука потянулась к холодильнику, но она продолжала испытующе глядеть на него, хотя видела, что его лицо в порядке. Он упорно не глядел на нее. Схватил стакан.

– Спасибо, – выпил залпом, вытер губы. Помолчал. Протянул ей. – Спасибо.

– Ты же не пьешь. Ты же… С мамой что-то? – Катя опустилась на табуретку, не выпуская стакана из рук.

– Нет… Со мной. – Он снова помолчал, глядя в пол. Отдышался. – Только не считай меня сумасшедшим. Хорошо? Пообещай мне, что никто об этом не узнает. Я расскажу.

Она медленно кивнула.

– Короче… – Он украдкой взглянул на нее. Потом еще раз – чуть дольше. И еще. – Короче, Кать, у меня что-то со зрением. Вижу как-то все… не так. То есть не не так, а… В общем, кажется, я знаю, в чем тут дело. По крайней мере, когда это началось. Там еще осталось?

Она налила ему еще водки – благо ее отец иногда прикладывался – и Никита продолжил:

– Я встретил в метро… одного типа. Странного такого. Он читал книжку. А с ним – девчонка. То есть она была не с ним, просто рядом оказалась. Симпатичная такая. Ну, и он хотел с ней познакомиться. Брякнул какую-то чушь. Она отказалась. А я возьми да и покажи ему на старуху: мол, вот какой она станет. А он мне что-то ответил, не помню что. И ты знаешь… – Он еще раз взглянул на нее – долго и напряженно. – Ты знаешь, я… – Он всхлипнул. – Я некоторых девушек… или женщин там… вижу теперь… ну, вместо них старух вижу. Лицо то же, только старое, ну и фигура, разумеется… Тех, на кого обращаю внимание. И очки не помогли… – Он показал ей их. – Ты мне веришь?

Катя смотрела на него с тем же выражением испуга, но что-то в ее лице стало меняться. По нему как будто пошла какая-то рябь.

– Веришь или нет?

Она кивнула. Издала сдавленный смешок. И вдруг побледнела.

– А…

– Нет. Ты – нет. Я заметил – стоит мне заинтересоваться девчонкой, ну, просто посмотреть на нее, улыбнуться там, со значением или без, отметить в ней какую-нибудь черту, – быстро заговорил он, – как это происходит. Понимаешь?

– А ты…

– Кать, я в порядке. Я не бухаю, ты знаешь. И не колюсь. И восточной философией не увлекаюсь. Я нормален. Скажи, ты мне веришь? – повторил он. – Главное, чтобы ты верила.

Ее лицо вдруг выразило какую-то мысль, еще смутную, а затем на нем появилось слабое подобие улыбки.

Никита нахмурился.

– Разве это так уж плохо? – неожиданно мягко сказала она, подтверждая его догадку. – Это, конечно, не совсем обыкновенно, но…

– Ты соображаешь, что говоришь? – вскочил он со стула. – Да ты даже не представляешь, что это такое! Глядеть на симпатичную девушку и видеть старуху! Жить среди старух! Видеть одних старух!

– Но, Никита…

– Что Никита? Ты всегда думаешь только о себе! Да, тебе-то хорошо. Я теперь, если все это не пройдет, буду привязан к твоей юбке, потому что ты чем-то защищена, с тобой этого нет! Тебе есть чему радоваться. Что ты улыбаешься? Смешно! Очень смешно! У меня проблема, Кать, это реальная проблема, а ты… Может, вы с этим типом заодно? Может, это ты его ко мне подослала? И почему этого не происходит с тобой? Чем ты такая особенная?

Истерика. Он закрыл лицо руками. Еще не хватало, чтобы она увидела его слезы.

Она села рядом, обняла его.

– Все хорошо. – Поцеловала. – Все будет хорошо. – Погладила по голове. – Ник, тебе просто надо отдохнуть. И мне тоже. Всем. Завтра сдадим, а в субботу – в лес, купаться на Истру. Ок? Мама пусть своими помидорами занимается, а мы…

Никита хотел что-то возразить, но потом затих. Так они и сидели рука об руку – Катя, что-то говорящая ему на ухо, и он, поначалу с горькой усмешкой, а потом с нетвердой надеждой поглядывающий на нее. Такими и застала их ее мама – и, переглянувшись с Катей особенным, женским взглядом, улыбнулась, спросила:

– Ну, как?

– В июле, мам!

– Что ж… Я очень рада за вас, дети! И Владимир Сергеевич…

Никита вздохнул. А потом тоже улыбнулся. Может, это и к лучшему? Может, судьба?

Как бы там ни было, не все вокруг будут старухи.

 

Вход

ПЕТЛЯ В МОДЕ!

На этой неделе, уважаемые сограждане, зарегистрировано 11 убийств, 7 изнасилований, 5 самоубийств. Интересно, что все случаи самоубийства были повешениями. Что ж, дешево и практично…

Газету – в урну. Вот она, калитка. Я расправил плечи, сглотнул и проследовал мимо стоящего на страже милиционера – отвернув голову. Гордец! Разумеется, я не считал ниже своего достоинства поглядеть на представителя власти – упаси бог! – но, дойди до него запах «Кремлевской», который, я чувствовал, распространяется из моего четко очерченного, мужественного рта – и меня бы препроводили в кутузку.

«…Мы, товарищ капитан, отмечали подписание контракта. В музее я, товарищ капитан, потому что мой сербский друг и партнер по бизнесу отчего-то хотел посетить именно ГМИИ… Почему я один? Но товарищ капитан, я же не виноват, что Предраг не рассчитал сил и сошел с дистанции!.. Выставка называется «В сторону Свана». Ну что вы! Сван – это не лыжник, а один из героев этого… как его…»

– Вы на Пруста? Ваш билет.

Отбой! Это контроль. А билет-то я взял? Да, вот. Надо же! Все на автомате, все на автомате…

– Пожалуйста. Вверх и направо.

Я ступил на лестницу. А ведь мы, подумал я, могли бы идти по ней с Предрагом вместе. Где он сейчас, мой любезный брат-славянин? Борется с сербской бюрократией в своих снах, уткнувшись, вполне по-русски, лицом в салат «Оливье»? Он бы тоже увидел все это – как качаются статуи, как юлит и выскальзывает из-под ног ковровая дорожка, как, в конце концов, люди, идущие навстречу, благоразумно меняют галс! Одиночное плаванье – по морям, так сказать, Искусства… По-хорошему, нужно было хотя бы вызвонить сюда Веру: так, мол, и так, душа моя, подписали, жду тебя у Пушкинского, наконец-то решил приобщиться… Но, знаете ли, пиленье в музее немногим отличается от пиленья на кухне – так, скажем, фокусник может пилить ассистентку, упакованную в ящик или положенную на ко злы, – эффект будет тот же.

– Мужчина, смотрите под ноги! – взвизгнула какая-то мамзель с французским прононсом, едва я, радостный от того, что миновал ответственный участок лестницы, двинулся в зал.

Я молча отступил – штормило меня изрядно – и, сделав еще шаг, сел. А что? Отдохнуть перед просмотром экспозиции никогда не мешает. Посижу и пойду дальше. Какую-то часть музея надо обследовать, это непременно, ведь когда я заявлю Вере, что был здесь, она, дергая щекой, едко скажет: «Что это один-то? А может, с кем-нибудь, ты вспомни? Может, Предрага ты где-нибудь в очень интересном месте оставил? Может, у тебя в барсетке женские трусики?» А я ей – впечатления! Искусство не должно терять от того, что «Кремлевская» оказалась не лучшего качества.

Так размышлял я, сидя – уютно сидя! – на мягком кожаном диванчике, расположенном прямо напротив картин. Слева от меня была колонна, справа от меня была колонна; поглядев вверх, я заметил, что они, так же как и статуи, что обрамляли лестницу, качаются, точно деревья осенней порой. От ветра? Действительно, свежо… Кондиционеры. Ну да. Что за мода вешать картины так тесно, что и разглядеть ничего нельзя! Я наклонился вперед, напрягая зрение, и тут на меня что-то брызнуло. Ах, эти женщины! Не могут навести туалет задолго до выхода! Помню – благословенные были времена – Верочку в Большом, Верочку, которая благодаря взятым с собой «Poison» благоухала, как бутик! Надо же, а мне казалось, что их три. В смысле: картин. Главное, молчать, молчать!

– Мужчина, вы бы встали или хотя бы убрали ноги…

Служительницы культа! То есть музея… Да, я встал; и подошел – если так можно выразиться, ибо мои слоновьи ноги еле двигались – ближе к полотну. Тут на меня снова что-то брызнуло – откуда-то, кажется, слева, и я не резко, словно был наполненным до краев фужером – в некотором высшем смысле так оно и было, – обернулся. Краем глаза я успел заметить, что картина, на которую я смотрел и которая, собственно, сложилась из тех трех, что я видел вначале, представляла собой ни больше, ни меньше, как… И тут на меня снова брызнуло, обдав мое лицо чем-то, кажется, пеной. С учетом того, что люди, ходившие вокруг и с каждым моим движением куда-то удаляющиеся, двигались в плавном ритме, который обретается только под водой, я решил было, что мне совсем плохо.

– Граж-дане, я сег-год-ня брилс-ся!

Неужели это я? Какой позор! Соленый какой-то привкус. Ну да. Я, конечно, плюралист, но все-таки я нахожу несколько смелым, когда женщина приводит себя в порядок в общественном месте, особенно когда это непосредственно – мне в лицо ударило водой – уф… так непосредственно задевает сограждан. Ах, Верочка, Верочка! Молодые годы! Спиной я чувствовал что-то холодное и скользкое, плечо уперлось в какой-то выступ – видимо, не только я сегодня был не в форме, но и колонны объективно попались с браком. Когда же мне в рот, в нос, в глаза и уши ударила волна и я, захлебываясь, начал бормотать что-то независимо от желания, мне наконец стало понятно, что насчет духов, колонн, картин – я беспримерно ошибся.

 

Скалы в Бель-Иль

Ошибся я, конечно, уже придя сюда. Но раз уж пришел… Жутковато, да, но – молодцом! Одно неприятно: ветер и вода. Ветер порывистый и неумеренный, а вода соленая – рассолу мне, рассолу! – но не настолько, чтобы привести меня в чувство. А ведь на той картине было изображено примерно то же, что и тут… Где же я все-таки прикорнул, а? И – кто? В прошлый раз такое было на Новый год, когда младшая, Сашенька, найдя меня под елкой, в одежде Деда Мороза, невозмутимо стала поливать меня, будто растение, водой из чайника; поливала и приговаривала: «А мой папа маленький! Ты расти, расти! А мой папа маленький! Ты расти!» Но – море! Моря не было. Может, Предраг опустил меня в раковину Людовика XV, которая стоит у нас в офисе? Ну да ладно, с этим разберемся. Главное, прекратить быть частью пейзажа до того, как появятся клиенты. До понедельника, то есть… Ах, черт!

Огромный вал, черный, как ночь, в основании, синий в средней части, нежно-зеленый у гребня, яростно-пенный на самой макушке – окатил меня с головы до ног. Тут… тут сам художником станешь! И как только меня не смыло? Это происшествие – маленькое происшествие внутри большого, которое, сравнительно со страданиями Предрага, возможно, и не происшествие, – вынудило меня тщательнее рассмотреть положение, в котором я нахожусь.

Я поднял голову – хватит бычиться-то! – и огляделся… Хм, положительно, «№ 7» (это тост без произнесения оного) был лишним. Вокруг меня, насколько хватало глаз, простиралось море. И оно не было спокойным, нет: мало того, что у горизонта оно в какой-то дикой пляске соединялось с небом (или небо своей черной тяжестью прижимало море, как возлюбленную, – судите, как хотите, я слишком пьян); мало того, что волны, приближаясь ко мне, угрожающе вздымались и неслись галопом; мало того, что меня с трех сторон пронизывал кинжальный ветер, – так ведь отсюда же не было выхода! Прогибаясь подо мной серпом, моя скала позволяла мне: ухватиться руками, упереться ногами, – но изменить положение, увы, не представлялось возможным. Вытянув голову, насколько можно было – и удостоившись очередной порции пены далеко не от Gillette, я увидел одну скалу слева – в форме волчьей морды, и две справа – в форме желваков на щеках Верочки, когда она увидит меня не таким, какой я здесь, а такого, какой там.

Где – там? И я опять вернулся мыслью к тому, где пребывает мое бренное тело, пока я тут нежусь, в этих эмпиреях.

Между тем становилось холодно – нет, стало холодно, стало в один миг! – да так, что мои зубы – пусть и виртуальные, но все же! – стали выбивать что-то. Азбуку Морзе я не знаю, но, вероятно, это было: SOS. Становилось неуютно, становилось тревожно. Начался прилив – я заметил это потому, что сумасбродная вода подбиралась уже к моему ремню от Latin, а ноги были уже поглощены ею безвозвратно. И главное: не на кого свалить вину! Предраг серб, он ни в чем не виноват. Я снова пристально вгляделся – насколько позволяли мне валы, дававшие мне пощечину за пощечиной – вгляделся туда, где море сливалось с небом. Там, впрочем, уже ничего не было. Ветер пригвоздил меня к скале, как Прометея, даром, что огонь я приобрел, как добропорядочный гражданин, в супермаркете, и людям – исключая Предрага – его не дарил. Господи, как холодно! И… красиво. Расскажу Верочке… нет, Сашеньке – не поверит. Однако… Я ударился о выступ скалы, ощутив ее неоспоримую твердость.

Однако надо что-то решать. Надо… б-р-р-р… совершить что-то такое, что ясно и моментально выведет меня. Куда? А собственно, туда, где я сейчас. Порыв ветра и вслед за ним – немилосердная медвежья лапа волны, едва не захлестнувшая меня полностью, – напомнили мне, где я. Ждать? Но чего? Того, когда я совершу погружение, как дайвер, только принудительное и без акваланга? Плыть? Но куда – меня окружает море! Шибанет головой о скалы – вот и весь заплыв. Что я делал в прошлый раз? Когда Сашенька поливала меня то бишь? Я… Ах, да сколько это будет продолжаться! Бр-р-р… Да, что я делал? За… зах…

Захлебнулся. Да. Одна из волн, что стремились ко мне, одна из плетей, что в бессильной злобе хлестали друг друга, – лизнула подошву скалы, поднялась по ней, как язык черного пламени, и – заткнула мне рот и мозг, переполненный обрывками мыслей.

 

Маки в окрестностях Живерни

Плавать, видите ли, я не особенно умею. Да и то сказать: генеральный директор, член Совета… Нет, не умею; особенно по траве. Когда-то учился – наша вожатая укладывала нас лицом в песок и командовала: «Правую вверх, левую вниз! Левую вверх, правую вниз! Щеглов, ты опять отлыниваешь?» Тогда я не отлынивал, хотя и захлебывался песком; не отлынивал и сейчас, старательно двигая руками и ногами. Трава попалась мягкая, без репьев, поэтому то время, которое я потратил на осознание себя как личности здесь – в лощине, на травяном ковре, в непосредственной близости от какого-то расстеленного красного полотнища – ой, да это маки! – так вот, это самое время я хотя и выглядел смешно, но потратил, уверен, с пользой для своих мышц.

Я встал, отряхнулся, – мой костюм от Сardin выглядел как новый и даже на вкус был, с учетом моих морских треволнений, недосолен, – и решил исследовать переменившееся положение. Я не шатался – колонн, чтобы проверить это, не было, но я заключил так, сделав два робких шага; был, как всегда, спокоен. «Кремлевская», похоже, начинала сдавать позиции. А этот холодный душ!

Я огляделся. Вот это нужно запомнить! Лощина, посреди которой я стоял, имела форму правильного углубления – что-то вроде гроба, если отвлечься от прискорбного его назначения; прямо напротив меня два куста – жимолость, подумал я, или можжевельник (кустов я знаю немного), – взбираясь по склону, остановились на полдороге; все дно этого гроба – не силен я в сравнениях, не обессудьте, – покрывало маковое поле; таким образом, изначально, стало быть, я лежал на откосе головой вниз; хорошенькое дельце! Но маки, маки, что за прелесть! Ступая лакированными штиблетами по влажной от росы траве, сбивая букашек, размахивая руками, как косец, я сбежал несколькими шагами вниз. Будучи слоном, я, конечно же, растоптал несколько маков. Так вот чем пахнет от моих рук! Дунул ветерок – не тот умопомрачительный, хлесткий ветер, что охаживал меня на скале, но – легкий, нежный ветерок, как выдох ангела. Маки тотчас поклонились кому-то, один за одним, – оттуда, где я стоял, было видно, как на миг ковер стал жиже и как бы розовее, а потом вернулся в свое кровавое состояние. Эх, зачем я не поэт! В приступе досады, растоптав еще несколько нежных венчиков, я улегся – это в костюме-то от Сardin – прямо в маки.

Под стать идиллической обстановке – уходящему за ветку куста солнцу, колышущимся макам, примятым мною и поднимающимся травам, а в особенности непередаваемому пьянящему запаху – я впал в благостное настроение. Мои ноздри чувствовали необычное раздражение и впивали воздух, меж тем как я задался все теми же – для кого как, а для меня первичными – вопросами. Итак, это не раковина, иначе я бы действительно захлебнулся; но что? Может, Предраг на радостях накачал меня наркотиками? Да нет, он же сам подсел на «Кремлевскую». Скорее всего, Олечка, солнышко, подложила на кожаный диван под мою многострадальную голову какую-нибудь… а-а-ах… душистую подушку. На диване, значит. Неплохо, неплохо. Лучше, по крайней мере, чем в ГМИИ. А-а-ах! Вот и все ясно; а ты беспокоился… а-ааа-х!.. ах… х-рр-р…

Я вскочил, очумело вертя головой; шея хрустнула. Что это я? Спать, что ли, собрался? Дунул легко ветерок – но это не ангел вздохнул, а черт помахал хвостом! Это же маки, идиот! Уснешь – и все!

И хотя где-то на задворках моего сознания забрезжили рассуждения о том, что будет, если я здесь усну, я счел за благо не утруждать свою многострадальную голову – которая, как мы выяснили, лежит в подушку Олечки лицом, – лишними раздумьями. Решено. Выбираюсь отсюда. Я пошагал вперед, нещадно топча маки, которые так не хотели выпускать меня из своих объятий. Выбрав относительно пологий откос – он был удобен еще и тем, что именно по нему взбирались кусты, – я стал подниматься, скользя по траве и цепляясь за былинки. Если пловец я никакой, то скалолаз – в этом мне позволило убедиться восхождение – и того хуже. До куста мне удалось добраться лишь весьма хитрым манером: я стал на четвереньки – это в костюме-то от… ах да, это было, – и пополз упрямо, как наш общий родственник по Чарлзу Дарвину, на четырех костях. И надо же – уцепился за ветку куста! Солнце, оранжевое и краснеющее тем более, чем ниже оно опускалось к горизонту – то ли от стыда, на меня глядя, то ли соревнуясь с маками, – давно эту ветку миновало. И вообще… вечерело. Я уцепился за другую ветку, уколовшую меня шипом – это была явно не жимолость – и наконец-то приблизился к краю откоса. Слава тебе, Господи! Я едва успел запечатлеть в своем сознании разбитую на трапециевидные лощины местность; едва успел отметить, что в каждой из этих лощин – свой ковер маков, свои взбирающиеся кусты, своя, вероятно, влажная, трава; едва успел почувствовать себя в буквальном смысле на лезвии бритвы, – как восхождение мое завершилось.

Метаморфозой, – пейзаж вокруг меня побледнел, расплылся… Лощина разверзлась… Ах, мать честная!.. О-о!.. Последнее, что я подумал, было: «А ведь я не падаю! Я взлетаю!»

 

Бульвар Капуцинок в Париже

– Мсье Надар!

О… о!

– Мсье Надар! Мсье Моне!

Улица. Солнце. Клейкие листочки. Течение головных уборов. Люди.

– Мсье…

Переход был настолько резок, что какое-то время я ничего не соображал. Я зажмурился, открыл глаза… Маковых владений как не бывало – я стоял на балкончике старинного особняка, уцепившись (со страху?) за перила; кто-то кого-то звал. Зрелище же, открывающееся мне, – явно не нашего века! – вызвало у меня, кроме судороги в груди, ощущение, будто я присутствую на демонстрации 1 Мая.

Да… Так и есть, проспект какой-то. А народу-то, народу! Шум, музыка, ароматы булочной. Воздушные шары. Одним словом, атмосфера праздника. И – видит Бог, если он есть! – все это реально, все это происходит со мной!

Но нужно было действовать. Испытывая некоторую скованность в движениях – балкон был неудобным, того и гляди свалишься, – я наклонился и крикнул в бездну, вышедшую из шляпной мастерской, катящуюся подо мной:

– Эй!

Никакого результата. Только обнажилась чья-то лысина, и запонка с моего рукава, задев за прут – весьма правдоподобно, между прочим, – улетела вниз.

– Эй, люди! – закричал я громче.

Никакой реакции.

– Помогите! – обратился я громовым голосом к тем, кто стоял на соседнем балкончике.

Но никто не отозвался, не отреагировал. Сердце мое екнуло – мне показалось, что… Так и есть! Балкончик стал крениться вперед – медленно, но верно – и, оцепенев от ужаса, я ощутил, что безвольно, безнадежно падаю – в поле моего меркнущего зрения попала одна из женских шляпок в потоке… остановилась, сорвалась… крупным планом: развевающиеся по ветру волосы… холодной красоты лицо…

 

Завтрак на траве

– Фестоны, мадам Торо, уже не в моде. Не далее как вчера модистка доставила мне новое платье – помните, то, о котором я говорила вам? – и у нас с ней была сцена. Ах, если бы знать, что будут носить в этом сезоне!

Я ошалело воззрился на даму в роскошном коричневом наряде, которой принадлежало восклицание. Это были ее шляпка (низкая тулья, два пера), ее лицо! В горле у меня пересохло. Черт-те что! Она, эта дама, даже не хотела меня замечать, несмотря на то что я чуть не врезался, как бомба, в ее голову!

– О, Господи!

Я попытался подняться, но снова сел – куда бы вы думали? – в центр скатерти, между индейкой в тарелке, фруктами в вазе, бутылкой (ох!) вина и тортом.

– Простите, – сказал я (вставая). – Простите…

– Ничего страшного, мсье, – ответил мужской голос откуда-то сзади. – Бывает.

Я не поверил своим ушам. Боже, мне отвечали! Инстинктивно обернувшись – по рыбьи, от избытка чувств, открывая рот, – я увидел бородатого франта с тросточкой, что-то шепчущего на ухо полной даме; рядом – другую даму, похудее (обе были в корсетах и, кажется, в кринолинах); барышень, сидящих на траве, беззвучно смеющихся и глядящих на меня с интересом; собаку неизвестной породы, обнюхивающую мой (от Gucci) ботинок. Посреди же всего этого, чуждого моей истерзанной спиртным душе, возвышалась родная, шелестящая, раскидистая и такая успокоительная для сердца – березка!

– Вы не голодны, мсье? – учтиво спросил франт, оторвавшись от разговора с дамой, и указал тросточкой на блюда. – Позвольте предложить вам наш скромный…

– Ах, Шарль! Ну что вы в самом деле! Ведь они не едят! Они хотят совершенно другого, – живо прервала его одна из барышень. – Ведь правда? – обратилась она ко мне. – Вы ведь хотите…

– А я считаю, что наша обязанность – соблюдать известные приличия. Они, может, и хотят, и голодны, но не в силах прямо спросить… Жанетт, – сказала полная дама даме в коричневом. – Фестоны еще носят. А вот вытачки – графиня Тиволи говорила мне…

– Они не могут быть голодны, баронесса! Иначе та преклонных лет дама, которая была у нас последней, согласилась бы… И та девушка… Шарль!

– Но, Колетт…

– Позвольте, – сказала собака. – А вы хотя бы раз поинтересовались у них прямо, могут ли они быть голодны или нет?

– Одним словом, – высунулся из-за березы какой-то господин с корзиной в руках, – не хотите ли выпить?

Я почувствовал позыв рвоты. Я почувствовал, что если существует малейшая возможность сойти здесь с ума, то это со мной уже произошло. Я, надо признать, чувствовал многое – но только не голод. Потрясенно глядя на собаку, которая, отступив с достоинством, отвечала мне хмурым взглядом, я раскрыл было рот…

– Я же говорила! – перебила меня одна из барышень, захлопав в ладоши. – Они хотят…

– А я вам говорю, баронесса, что рюши уже отошли. Вот здесь, – указала дама, поправляющая прическу, на талию, – должно быть узко, а рукава с напуском… Послушайте, – повернулась она ко мне. – Если вы не голодны, вряд ли мы можем вам помочь. Мы ведь только…

– Нет, графиня, я вынужден настаивать. Положим, мсье, – сказал Шарль, – вы не хотите «Клико», но пармезан-то вы должны попробовать! Это же лучший…

– Шарль, это становится не смешно! Тот молодой человек, что посетил нас…

– Еще раз предлагаю вам выпить. Это бордо, 1880. Холм Серизе, южная сторона. Как не…

– Они хотят другого, другого!

– А я настаиваю, что мы должны быть учтивы, графиня. Мы должны предложить господину позавтракать с нами и не имеем права – слышите, не имеем права! – спрашивать у них, могут они кушать или нет, могут они пить или нет! Это долг, Колетт…

– Я снимаю с себя всякую ответственность, – сказала собака.

– …а тем более – чего они хотят! Ибо это и так ясно, что они не могут…

– Выпейте, мсье! Прошу вас к нашему столу…

– Баронесса, я протестую!

– Чего вы хотите, чего вы хотите?!

– Чего я хочу? Господа, – очнулся я наконец. – Не подскажете ли, как мне отсюда…

 

Голубые танцовщицы

– Выйти? О, это очень легко! Но… Могу ли я попросить вас, мсье… Вы не поможете мне застегнуть пуговицу?

– Да, – ответил я. – Разумеется.

Я понял. Дело в том, что мы с Предрагом, видимо, поехали к… Какой конфуз! И – там, в…! О ужас! Дойди это до Верочки – она покажет мне и ГМИИ и Гунде Свана! Я машинально стал искать пуговицу – девушка в голубом, стоящая на пуантах, повернулась ко мне спиной. Да… Что делать, что делать?

Я сидел, кажется, на стуле – кажется, в гримерной. Цветок – трехлепестковый, ибо оставшихся танцовщиц было три – продолжал вращаться и застывать, застывать и вращаться.

– Скоро мой выход, мсье. Я знаю, это нескромно, но… Каждый раз, когда кто-то из вас прибывает сюда, я – впервые – выхожу на сцену… Пуговица выше, мсье. Простите мне мое волнение, возможно, я говорю нескладно… Мсье Дега умер, но завещал нам…

– А разве он умер? – задал я глупый вопрос; мысль о перемещении, однако (я ощутил пальцами ее, девушки, стан), уже не казалась мне такой актуальной.

– Да, он умер, мсье. Он умер. Но вы – вы свободный посланец свободного мира! Мне хотелось бы знать, мсье, что танцуют там, у вас, как одеваются, встречают ли артистов овацией, остались ли презренные клакеры? Я хотела бы знать… О, мсье, вы, кажется, не там ищете, у меня на подоле нет пуговиц! Я хотела бы знать – я не очень затрудняю вас? – может ли честная девушка там, у вас, зарабатывать на жизнь танцами? Моя хозяйка, эта прекрасная мадам Буффо, говорит, что господа пользуются бедственным положением артисток – неужели это правда? И – есть ли это у вас? Я хотела бы знать, мсье, mille pardons, если я вам надоела – какие украшения носят ваши женщины, какие…

– У нас? – мои руки, расстегивающие ее пуговицы, дрожали. – Да у нас много всего носят… То есть, где это у нас?

– Там, откуда вы!.. Мсье, прежде чем вы отправитесь дальше, расскажите мне, о, прошу вас, расскажите мне!

– О да, конечно… да! – заторопился я. – Да… А… а куда это – дальше?

– Куда? Но… мсье… Если вы… о, месье… положим, упадете, то в одно место… если… ах!.. воспользуетесь моей невинностью, то… в другое… если отпустите меня, то…

Мое лицо утопало в ее волосах, мои пальцы – в ее платье, мои бедра ощущали ее упругий девичий задок; но каким-то чудовищным усилием воли, почти на краю – я остановился.

– Но… Я хочу обратно!

– Обратно нельзя, – сказала она каким-то странным, ломающимся голосом. – Только вперед… Кстати, откуда вы, мсье? Из Акрополя? Из Лондонской библиотеки? Или, может быть, непосредственно из…

– Пушкинского, – пролепетал я. И – у меня отвратительно заныло под ложечкой.

На ее профиль легла тень. Девушка молчала.

– Я… я ведь сплю, правда? – спросил я, заикаясь. – Сплю, да?

– Спите? – Она засмеялась так звонко, что у меня заложило уши. – Спите?!

 

Прогулка заключенных

– …спите? Чего заснули (ругательство)! А ну, живо! Я вам покажу (ругательство)!

Я шел, видимо, правильно – хотя и чуть быстро, но – строго глядя в спину идущему впереди. О танцовщице, увы, осталось лишь воспоминание!

«Выйти. – Сердце, казалось, стучало у меня в голове. – Выйти, выйти!»

– Послушайте, – обратился я к шедшему впереди; я видел только его рыжие немытые волосы, сутулые плечи, белый налет перхоти на плечах грязно-полосатой робы.

– Я вас слушаю, Александр Васильевич, – спокойно ответил он, косясь куда-то, видимо, на надсмотрщика.

Я задохнулся, слезы хлынули у меня из глаз! Он, этот зэк, знал как меня зовут!

– Я хочу выйти отсюда, хочу вернуться в музей, хочу проснуться, наконец! – Я сбивался, голос мой едва звучал, кандалы, надетые прямо на брюки, лязгали по каменному полу. – Помогите мне!

Рыжий, заворачивая, помолчал. Потом, выждав, пока надзиратель прекратит честить своих подопечных, сказал сквозь зубы:

– Ничем не могу вам помочь. В музей вернуться нельзя. Для того чтобы продолжить путь, выйдите из круга.

Первым моим побуждением было – сделать так, как он сказал, но меня остановила мысль: а что там будет? Что, если там не найдется никого, кто знал бы меня по имени?

– Объясните мне хотя бы…

Кто-то натолкнулся на меня сзади, моя голова запрокинулась – окна! арочные окна! нет выхода! – и я увидел взмывающую птицу. Грудь мою стеснило, я застонал.

– Выход есть, но куда он ведет, я не знаю… Не толкайте меня! Вы, Александр Васильевич, попали сюда через один из порталов бессмертия. Через тот, который был расположен ближе всех.

– Разговорчики (ругательство)!

– Дело в том, что огромные скопления произведений искусства как бы порождают искривления пространства. Это свой мир, со своими законами, только не непрерывный, как тот, из которого вы явились…

Рыжий споткнулся, и некоторое время мы шли молча.

– …не непрерывный, а дискретный. В одном Пушкинском более двух тысяч картин, в Ленинке миллионы книг. Но для вас это не принципиально. Фонды постоянно пополняются, между пространствами есть переходы…

Я начал что-то, хотя и смутно, понимать. И от этого понимания мороз продрал меня по коже. Ноги мои (в ботинках от Gucci) едва волочились.

– …так что ваш путь бесконечен.

Приклад карабина обрушился на его спину; он упал. Надзиратель закричал что-то, но последние слова рыжего запечатлелись у меня в мозгу так четко и глубоко, и я был так потрясен сказанным, что почти ничего не слышал.

– …и подобные вам считают меня Ван Гогом! Но я – не он! Я не умер…

Обессиленный, я опустился на колени и обхватил голову руками, оказавшись, таким образом, за пределами круга.

 

Портрет Амбруаза Воллара

– Поздравляю вас, Александр Васильевич. Вы бессмертны.

Черная пелена перед моими глазами обратилась в стеклянную, словно бы разбитую на кусочки, сферу. Из этих кусочков, как из осколков зеркала, складывалось торжественное, умное и чуть ироничное лицо – лицо мужчины.

– Между пространствами действительно существуют переходы, – продолжил он мысль рыжего, – в самом деле, этот рыжий не Ван Гог, – угадал он мою мысль. – Куда ему!

Во мне, наконец, нашлись силы; я вскочил; сфера ушла вверх, разлетелась – осколки стекла собрались где-то сбоку от меня.

– Ну-ну, не волнуйтесь.

– Я хочу выйти! Хочу обратно! Хочу проснуться!

Я послал руку в направлении лица, но оно снова рассыпалось и собралось у меня с другого боку.

– Не горячитесь. Выйти нельзя. Обратно нельзя. Да и как можно проснуться, если не спишь? Подумайте, как вам повезло: вы не художник, не писатель, миры не создавали. Вы ведь всю жизнь наслаждались, ведь правда? Деньги, связи, машины, сговорчивая жена, чувственная любовница… Эх, говорил я Пабло, нечего стремиться к славе и почестям – особенно таким, вот таким – путем! Вы в раю, Александр Васильевич. Или, точнее сказать, никакого рая и ада на самом деле нет. Есть только…

Я из последних сил бросился на стеклянное изображение. Осколки, словно клочки разорванной рукописи, выброшенные из окна уходящего вагона, – закружились, облетели меня и восстановили свое изначальное содержание.

– …Есть только – искусство и смерть. Вы находитесь в зоне искусства, чего вам еще желать? Вы стали бессмертным благодаря тем, кто по том и кровью создавал эти миры, вы, ничего не смыслящий в живописи, не могущий отличить портика от аркбутана, читающий боевики и потребляющий TV-игры! Нет, я вас не осуждаю – ведь все мы одинаковы, не правда ли? Одинаковы и – бессмертны! Эх, говорил я Пабло: ты же не знаешь, что стоит за…

Страшная мысль поразила меня. Когда я заговорил, мой голос был чужим.

– Вы что, хотите сказать, что я… Да нет, этого не может быть! А художники, которые все это… создавали… писатели, они… вы хотите сказать, они…

– Умирают.

– Да этого не может быть! Да это сон! Да я еще…

СМЕРТЬ В МУЗЕЕ

Вчера, в 16:31 по московскому времени, в ГМИИ им. А. С. Пушкина умер человек. Врач, прибывший на место, констатировал смерть в результате сердечного приступа. Руководство и сотрудники ГМИИ им. А. С. Пушкина выражают соболезнования родным и близким покойного.