I

– Коллеги, поздравляю! – Соломон отошел от микрофона и, под аплодисменты зала, выдрал из пола позади стола президиума древко с российским триколором. Подержал флаг в руках на весу, замер, задумался, а тут еще фотографы, и Соломон понимал, что вот этот кадр, «я и флаг» – он уже навсегда, только непонятно пока, для музеев или для архива областного УФСБ. Посмотрел по сторонам, поймал испуганный взгляд губернатора, а губернатор вдруг сердито и шепотом сказал Соломону: «В жопу себе засунь», и Соломон очнулся, сел на корточки и бережно, чтобы не писали потом, что бросил, положил флаг на пол перед трибуной. Зал продолжал аплодировать.

Бордовая папка с надписью: «С юбилеем» лежала на трибуне. Только что Соломон своей рукой, от имени депутатов, проголосовавших, между прочим, единогласно при стопроцентной явке, подписал и положил в эту папку документ, им же самим составленный и написанный, и за двадцать пять лет политической карьеры (а если брать работу преподавателя марксизма-ленинизма, то за все сорок) это был самый удивительный документ, который только приходилось ему писать, да и читать тоже. Вверху большого листа бумаги было написано: «Акт о независимости Калининградской области», и ниже: «Депутаты Калининградской областной думы, выражая волю многонационального народа Калининградской области, объединенного общей судьбой на этой многострадальной земле, объявляют о выходе Калининградской области из состава Российской Федерации и провозглашают новое суверенное государство – Земландскую республику».

Название придумал он сам; слово «Пруссия» напрашивалось, конечно, но Пруссия – это было бы слишком даже для Соломона. А Земландия – это полуостров, на котором находится половина области. Хорошее нейтральное европейское название. Zemland – напишут на табличке, которую поставят перед столом Соломона, когда он приедет выступать в ООН. Соломон сел на свое место в президиуме, смотрел блаженно на зал, и ему казалось, что он уже в ООН, и что перед ним не областной партхозактив, а главы государств и правительств, приветствующие делегата новой маленькой страны.

«Государств и правительств», – это спикер бубнил, Дума принимала пакет обращений. В ООН, в ПАСЕ, в НАТО и куда-то еще. Слушать не хотелось; Соломон знал эти тексты наизусть, потому что сам их и писал всю ночь накануне. Дальше будет обращение к российскому народу – надеемся, мол, на дружбу и на добрососедство, и благодарим за все, что Россия сделала для нашей республики. Депутаты поднимали руки. Соломон улыбался.

Зал Соломону загородила широкая красная шея – на трибуну вышел губернатор, то есть теперь уже президент. История, суверенитет, Россия, Европа, история, безопасность, благополучие, история, – Соломон рассеянно слушал. Губернатора он по-человечески презирал, – ну, колхозник, пишет с ошибками, биографии вообще нет, – но за этот поступок как было его не зауважать? Позавчера поздно вечером Соломону позвонили, «номер не определен», и он даже хотел сбросить звонок, но, видимо, судьба. Нажал не на ту кнопку, услышал голос – губернатор просил срочно приехать к нему домой.

Встретил сам у ворот. «Пойдем». Гуляли по темной улице, оба оглядывались – в такие моменты почему-то всегда кажется, что за тобой следят. На губернаторе была куртка с капюшоном, а лица, наоборот, не было. Дело плохо – вызывали в Москву, сказали подобрать трех кандидатов на область. Сказали, что не волнуйтесь, для вас уже освободили место в Минрегионе и вообще претензий нет, просто к чемпионату мира область нужно передать в более надежные руки. Более надежные, представляешь, Соломон? – губернатор впервые обращался к Соломону на «ты», и Соломон, не далее как в эти выходные выступавший на митинге с антигубернаторской речью, вдруг понял, что ему приятно быть на «ты» с губернатором. Настолько приятно, что Соломон перебил:

– Что же вы собираетесь делать, Николай Николаевич?

Губернатор рассказал, что он собирается делать и на какую помощь Соломона он рассчитывает. Соломону стало грустно – за такое вообще-то сажают даже с депутатской неприкосновенностью, но губернатор, видимо, все понял. Взял его за локоть, коснулся уха своим капюшоном – старик, я же тоже в тюрьму не хочу. Менты за, флот за, даже ФСБ за. Все получится, а Москва ничего не сможет сделать, вот увидишь.

– Скептики будут посрамлены. Мы будем плевать на них из окон нашего общеевропейского дома! – закончил губернатор свою речь, и депутаты снова зааплодировали. «Спасибо, господин президент!», – сказал губернатору спикер, и губернатор обернулся к президиуму. Соломон увидел, что лица на нем снова нет, как и тогда, на темной улице. Ох, что же мы творим.

Но отступать было уже некуда.

 

II

Дмитрий Олегович посмотрел вниз – там Новый Арбат стоял в пробке в обе стороны. Красный свет стоп-сигналов и белый свет фар сливались в красную полосу и белую полосу, Дмитрий Олегович подумал, что это похоже на польский флаг, и улыбнулся своему отражению в окне, именно себе улыбнулся, потому что ему нравилось быть остроумным. Польский флаг, надо не забыть и сказать об этом в эфире. Каждый раз, когда на улице пробка в обе стороны, улица превращается в польский флаг. Отвернулся от окна, поставил на стол недопитую чашку с чаем, спросил: – А где Леша то? – Дима, привет! – главный редактор зашел в комнату, за ним протиснулся кто-то небритый, Дмитрий Олегович этого человека даже знал, виделись где-то много раз – телевизионный комик, член Координационного совета оппозиции, в сущности никто, и можно сделать вид, что ты его не знаешь и не видишь, даже здороваться необязательно.

– Леша, – сказал Дмитрий Олегович.

– Слышал анекдот про «ее побили, меня трахнули?»

– Не слышал, – ответил главный редактор.

– Мы тут про Калининград говорили, как тебе они вообще, а? Видел тут нашего общего знакомого (главный редактор подмигнул), говорит, за стенкой все в шоке. Эфир начнем с Калининграда. Я ошибаюсь, или ты там работал?

– Я был спецпредставитель президента, – Дмитрий Олегович попытался сказать это с гордостью, но не получилось. Переговоры с литовцами о визах он тогда провалил и старался лишний раз ту работу не вспоминать.

– Так вот, анекдот. Собрались в бане американец, немец и русский. Телевизионный комик надел кепку и исчез, ни с кем не попрощался.

– Погоди, ты сам о Калининграде что думаешь? Они серьезно? – главный редактор подошел к Дмитрию Олеговичу вплотную.

– Леша, тебе могу сказать, – Дмитрий Олегович не любил говорить шепотом, но тут вдруг заговорил. – Они, конечно, серьезно, и хрен знает, с кем из буржуев они там договорились. Я выясняю сейчас по своим натовским связям. Поручение президента. После слова «президент» всегда надо делать паузу – это важно. Дмитрий Олегович еще раз посмотрел в окно на начинающий рассасываться польский флаг, а потом снова на главного редактора, прямо в глаза: – И это, Леша. Давай ты в эфире меня про Калининград спрашивать не будешь? Не надо сейчас. Главный редактор кивнул и пошел наливать себе чай. Он умел не задавать лишних вопросов, и сейчас явно был случай, когда стоило воспользоваться этим умением.

– Дима, – обернулся он к Дмитрию Олеговичу. – Тебе черный или зеленый?

Девушка в студии читала новости. Пресс-секретарь президента Дмитрий Песков считает преждевременным говорить об отставке губернатора Калининградской области в связи с провозглашением регионом независимости. Депутат Госдумы Ирина Яровая назвала грязными инсинуациями информацию о принадлежащей ей незадекларированной квартире. Правительство Москвы до конца года оборудует в городе более ста километров велодорожек. Даниил Гранин назвал тяжелой утратой смерть Бориса Васильева. Завтра в Москве потеплеет до минус четырех.

Мне позвонили, и я выключил радио. Звонил Навальный – «Чувак, про Калининград что думаешь?». Я ответил, что история мутная, неясна роль губернатора, а Соломона я давно знаю, мужик он хитрый и рисковать не любит, так что, наверное, это разводка, тем более что хэштег «Калининград» в топ твиттера вывели явные нашистские мурзилки. Я знал, что Навальный под подпиской, и нарочно спросил его – поедешь в Калининград? – он пробурчал что-то обиженное и отключился. Не поедет, конечно. Три года назад я читал лекцию в модном клубе «Цвет ночи». Позвали, попросили сформулировать тему, фантазировать было лень, и я сказал – «Россия для русских», искренне предполагая, что буду говорить что-нибудь о поднимающем голову русском национализме. Об этом я, конечно, сразу же забыл, и когда в назначенный день позвонили из клуба – напоминаем, мол, – я понял, что о национализме мне сказать как-то и нечего, и уже на сцене я выкрутился, сказал, что Россия для русских – это очень даже реально в ближайшей перспективе, будет страна от Смоленска до Владимира, и это будет именно национальное государство, вопросов нет. А остальные регионы, конечно, отвалятся, причем очень быстро и неожиданно, никто и не заметит – соберутся губернаторы и обо всем договорятся, и никто ничего уже не удержит, все будет скучно и неинтересно. Сколько я ту лекцию читал – час? Не больше. Пока говорил, начал верить сам; ну а в самом деле, распадется же страна, почему нет? Не могу сказать, что много об этом с тех пор думал, но сейчас – вот, пожалуйста, целый регион отделился. Началось! Я еще раз взял в руку телефон и написал в твиттере: «Началось».

«Началось», – думал и Соломон, когда получил первую ноту о признании независимого земландского государства. Соломон сидел теперь в кабинете с табличкой «Министр иностранных дел» на двери напротив, как и положено начинающему министру, женского туалета, зато на том же этаже, что и кабинет губернатора, которого Соломон пока не научился называть президентом, но обязательно научится. В кабинете Соломона было пока пусто и неуютно – пустой шкаф и пустой чайник, и стол с компьютером. Первой республику признало Балтийское казачье войско. Ноту принес сам атаман – Анатолий, тощий мужчина с серым лицом, чуть постарше Соломона. Анатолий когда-то работал в обкоме комсомола и был с Соломоном шапочно знаком, но потом жизнь их совсем раскидала, не виделись лет, может быть, двадцать, и теперь оба не знали, как друг к другу обращаться, на ты или на вы. – Ну давайте, что там у вас, – Соломон прочитал ноту и укусил себя за уголки губ изнутри рта, чтобы не засмеяться. Балтийское казачье войско признает Земландскую республику, ок. Домовой признает Деда Мороза.

– Спасибо, Анатолий Степанович. Для нас сейчас это очень важно, – Соломон встал со стула и, наконец, протянул атаману руку. Анатолий шагнул навстречу, позвякивая своими медалями, рукопожатие состоялось, и Соломон с тоской подумал, что, наверное, атаман сейчас попросит денег. И точно – войско, сказал Анатолий, всецело готово встать на защиту рубежей молодого (чуть не сказал «советского», проглотил слово в последнее мгновение) государства, но для этого нужна бюджетная поддержка.

– Толя, милый, – кусать себя изнутри было уже не нужно, Соломон широко улыбнулся. – Я министр иностранных дел, а вы – субъект гражданского общества. Не по моему ведомству интересуетесь, вот что. Еще раз пожал руку и выставил атамана за дверь. Пусть побродит по кабинетам, вдруг что найдет. Соломон отодвинул клавиатуру в угол стола, положил на стол ноги, задумался. Если бы его сейчас спросили, как у него дела, он бы честно ответил, что дела у него никак. Единственной страной, которая отреагировала на провозглашение независимости, оказалась, как ей и положено, Литва – на электронную почту Соломона вчера пришло письмо из литовского МИДа, что литовская сторона очень дорожит добрососедскими отношениями и намерена дорожить ими впредь, а что касается перемен в Калининградской области, то МИД надеется, что они никак не повредят приграничной торговле и туризму, и если Соломон хочет побывать в Литве, то на уровне муниципалитетов ему будет обеспечен самый теплый прием. «Войну, что ли, им объявить», – подумал Соломон и захотел засмеяться. Не смог, было грустно. В коридоре шумели – это охрана выгоняла атамана.

 

III

На бизнес-класс в бюджете министерства денег не было, но даже эта формулировка звучала бы крайне нескромно, потому что на самом деле у министерства и бюджета-то никакого не было, даже зарплата у него осталась думская, и за ней надо было заехать двадцать первого числа. Но к тому, что жизнь тяжела, Соломон давно привык, и только уже в московском «Аэроэкспрессе», заткнув уши наушниками плеера, подумал – вот знали бы эти дорогие россияне с хургадинским загаром, что с ними едет министр иностранных дел новой маленькой страны, которая всем еще покажет и, по крайней мере, на «Евровидении» победит. В девяностом году Соломон ездил в Клайпеду за колбасой, и в гастрономе продавщица – пожалуй, даже русская, не литовка, – спросила его: «А вы, молодой человек, откуда? Из соседнего государства? Кто из соседнего государства – тем мы не отпускаем». Колбасу в итоге пришлось брать в другом гастрономе, а «соседнее государство» – это теперь Россия, а он, Соломон, в ней гость.

Но об этом вообще никто не знал, Соломон никого не предупредил о своем визите, и только на Белорусской, усевшись у окна в кофейне, начал всем звонить.

– Ну ты даешь, – захохотали в трубке. – Просто взял и приехал, да? И пограничники огонь не открыли? – Соломон поморщился; кремлевское чувство юмора почему-то всегда сводилось к тому, что кто-то должен открыть огонь.

– Как-то обошлось, – вежливо хихикнул он, с Сергеем Петровичем стоило быть вежливым. Трубка в ответ посуровела:

– И тогда ты решил стрелять первым? Ну, Соломон Израилевич, если бы я вас не знал, подумал бы, что враги подослали, ей-богу. «Министр иностранных дел непризнанной Земландской республики прибыл в Москву для сепаратных переговоров с администрацией президента», – голос в трубке, очевидно, пытался спародировать какую-то ведущую новостей. – Старик, ты смерти моей хочешь? Надо мной и так, извини, наковальня возмездия уже висит. Не звони сюда пока, ладно? Навальному вон позвони, – в трубке прерывисто загудело, и Соломон подумал, что да, наверное, стоило бы позвонить Навальному, но его телефона он не знал.

Остальные звонки были столь же полезны – старые друзья изо всех ветвей власти все как на подбор оказались не такими уж и друзьями – просто старыми. Даже знакомый редактор МК пробурчал что-то вроде того, что так-то выпить он готов, но сейчас с этими политическими проститутками (о ком это, Соломон не понял) даже Белковского пока решили отложить, «а ты сейчас хуже Белковского, сам понимаешь».

Был бы на месте Соломона кто-нибудь морально неустойчивый, он бы, наверное, здесь бы и напился с горя, но Соломон ведь не такой. Достал планшетник, подцепился к вай-фаю – двадцать первый век, в конце концов, и, задумавшись на секунду, вбил в строке поисковика: «Россия без Путина». Не вышло с властью, попробуем с оппозицией.

Первые ссылки были неинтересные, Соломон даже кликать не стал. Заинтересовался каким-то «Гражданским сопротивлением» – это был вконтактовский паблик, а Соломон, будучи современным человеком, знал, что настоящая жизнь – в социальных сетях. На страничке сопротивления был указан счет для пожертвований узникам 6 мая – это Соломона не интересовало, кто бы ему самому пожертвовал, – и телефон контактного лица, причем лицо тоже звали Соломон. Соломон Хайкин.

И наш, в смысле калининградский Соломон с того и начал разговор, что мы, во-первых, тезки и во-вторых, можем быть друг другу интересны – подробности при встрече. Московский Соломон на удивление легко согласился встретиться – через полчаса, «Площадь революции», центр зала, и наш Соломон даже загрустил; серьезный бы человек не стал бы так легко договариваться о встрече. Но раз уж договорились – Соломон заплатил за кофе, спрятал планшетник в сумку, пошел к метро.

Министр иностранных дел в московском метрополитене, это даже весело.

В центре зала на «Площади революции» было людно, и Соломон даже не сразу понял, что это не просто толпа, а люди, которые вместе; ну, такими он их себе и представлял – радикалов «креативного класса». Журналистов, человек пять, он тоже сразу от общей толпы отделил, с лицами у них, что ли, что-то, или просто интуиция. Осталось только найти самого Соломона Хайкина, обменяться с ним телефонами и поехать куда-нибудь дальше – переговоры же нужно с кем-нибудь о чем-нибудь провести.

Соломон-москвич нашел его сам, подошел – лохматый, смешной, борода сама собой переходит в обычные волосы, верхние. Похож то ли на льва Бонифация из мультфильма, то ли на лешего какого-то, страшное дело. К нашему Соломону он подошел, как будто к зверю в зоопарке – вдруг укусит, и вместо «здрасьте» достаточно свирепо для такой плюшевой внешности спросил: «А вы, наверное, из центра «Э»?»

Соломон, который просто Соломон, не Хайкин, совсем не испугался, но чуть более торопливо, чем если бы это было в мирной обстановке, объяснил, что он не из центра «Э», а совсем наоборот, из Калининграда, и с Соломоном Хайкиным, если это он, полчаса назад разговаривал по телефону – «Мы с вами прямо здесь переговорим?». Лохматый обрадовано зашептал товарищам – мол, это наш друг, калининградский оппозиционер, приехал специально к нам на акцию, настоящий герой, а если все уже в сборе, – Все, да? – то можем уже и идти. И маленькая толпа потащила сепаратистского министра к эскалатору. Сопротивляться, видимо, было бесполезно.

А про дальнейшее Соломон даже и не понял, что это было. Как в диссидентских мемуарах про шестьдесят восьмой год – шли по Красной площади, потом вдруг остановились, появился черный транспарант, слева и справа от Соломона что-то задымилось – он закрутил головой, чтобы понять, что происходит, а его уже схватил за уши японский турист с фотоаппаратом-мыльницей, и почему-то совсем без акцента и даже ласково как-то обозвал Соломона гондоном и велел идти с ним куда-то. И повел.

Впереди с заломленными за спину руками волокли того Соломона, который Хайкин, из бороды у него капала кровь, и наш Соломон даже начал уже спрашивать, что хотя бы было написано на том черном транспаранте, но тот японец в штатском, который его тащил, снова обозвал Соломона гондоном, – видимо, нравилось слово, и велел, дословно, завалить дуло. Соломон завалил, замолчал то есть. Потом ему расскажут, что на транспаранте был лозунг против прописки, ничего особенного, зато матом – идите, мол, со своей пропиской. В Госдуме в те дни голосовали на эту тему, Соломон читал что-то такое.

В дежурную часть полицейского участка заводили тоже так – с заломленными руками, лицом вниз, а потом окликнули – эй ты! – Соломон поднял голову и немедленно получил чьим-то кулаком в глаз.

– Вы ушиблись, наверное? – весело сказал некто в штатском, шагнув навстречу Соломону. – Скользко у нас, надо осторожней, – и тут Соломона ударили уже по почкам, раз, и еще, и еще, сука больно. Соломон почувствовал, что его больше не держат сзади за руки, распрямил спину, обернулся, сзади никого уже не было. Забрали у всех паспорта, привели в какой-то актовый зал, рассадили по разным рядам, сказали не болтать и начали по одному утаскивать писать протоколы, это долго, Соломон задремал. Во сне голос утреннего телефонного собеседника, пародируя новости по радио, сказал: «Министр иностранных дел самопровозглашенной Земландской республики, по некоторым данным, избит в московском ОВД». Тот же голос позвал Соломона по фамилии, потом еще раз, а потом за плечо уже деликатно так, совсем не как по почкам: «Соломон Израилевич, просыпайтесь, пора, ой, что у вас с лицом?» – Соломон стал потирать глаза, вздрогнул от боли – глаз подбит, будет фонарь, если еще его нет, менты козлы.

– Соломон Израилевич, – повторил голос. Соломон поднял глаза – незнакомый человек в костюме, не «в штатском», а именно в костюме. – Нам пора, поехали.

– Куда? – равнодушно спросил Соломон. Незнакомый ответил так же равнодушно:

– В Кремль.

 

IV

Кафельные стены бегемотника были такими же голубыми, как небо в хорошую погоду, и Глясик мог бы об этом задуматься, если бы он хотя бы однажды видел настоящее небо, но на улицу его еще ни разу в жизни не водили, и этот кафель и был его небом, другого неба Глясик не знал.

Есть не хотелось, болел зуб. Даже не зуб, а щека; последние несколько недель в щеку впивался растущий зуб – наверное, мудрости, если бы Глясику была свойственна мудрость, но бегемот был еще слишком молод, чтобы о чем-нибудь думать вообще. Он даже не знал, что боль в его щеке отзывается далеко за пределами его молодого бегемотьего организма, причем далеко – не только в пространстве, но и во времени.

Слушай, Глясик, и запоминай. Сначала про время. Ты, может быть, не знал, но ты принадлежишь к самому благородному роду бегемотов в Российской Федерации. Твоей заслуги здесь, конечно, нет, у тебя вообще нет пока никакой биографии, но твой прапрапрадед Ганс был настолько важной персоной, что когда Красная армия штурмовала Кенигсберг, по его, Ганса, поводу был специальный приказ Сталина – брать живым, а, скажем, по поводу гарнизонного коменданта Отто фон Ляша такого приказа не было. Отто фон Ляша можно было и пристрелить, а Ганса было приказано спасать, потому что Ганс был таким же драгоценным достоянием этой земли, как Янтарная комната или могила философа-идеалиста Канта.

Бегемот Ганс к 1945 году лет двадцать как был самым старым бегемотом Европы. Он помнил кайзера Вильгельма и старика Гинденбурга, он слышал звонкое: «Хайль» под сводами своего бегемотника – не того убогого совкового, в котором живешь ты, Глясик, а настоящего шедевра «новой вещественности», выстроенного по проекту неизвестного, но в любом случае великого немецкого архитектора к открытию Восточной ярмарки в 1924 году. Основной клиентурой ярмарки были тогда, между прочим, суетливые советские внешторговцы, приезжавшие в город за тракторами и экскаваторами для молодой Советской республики, первый коммерческий авиарейс из Москвы сюда прилетел в 1923 году, и поэт Маяковский, прибывший тем первым рейсам в рамках, как сейчас бы сказали, пресс-тура, курил на аэродроме Девау – в город он не ездил, а если бы поехал, то, конечно, сочинил бы про Ганса какие-нибудь стихи, типа: «В бегемоты, строчки и другие долгие дела».

В апреле сорок пятого в зоопарке шел бой, про который, я думаю, когда-нибудь снимут кино. После боя командарм генерал Галицкий, угрюмый сибиряк откуда-то с Байкала (в Иркутске на набережной до сих пор стоит массивный бронзовый фонтан – это Галицкий его и привез из Кенигсберга, как раз из зоопарка. Приказал отвинтить от бетонного основания и отправить на вокзал очередным трофейным поездом с роялями, статуями, картинами, коврами, шубами и черт знает чем еще. Барахло осело по подмосковным дачам, а фонтан доехал до Иркутска, и летом бьет из него ангарская водичка) приехал смотреть, что осталось. Мертвые немцы, мертвые русские, мертвые слоны и носороги и только трое живых: барсук, лама и, слава тебе Господи, меня не расстреляют, приказ Ставки выполнен – бегемот, живой, знаменитый Ганс.

Зубы выбиты, одна нога сломана, в боку – неприятного вида дыра, но живой, живой. Генерал подошел к бегемоту, вложил персты в рану – Ганс застонал, – «Здесь кто-нибудь умеет обращаться со скотом?» – откуда-то сзади к генералу шагнул мужичок лет сорока с капитанскими погонами. «Да, товарищ генерал, капитан Полонский, зоотехник (пауза), бывший». Генерал посмотрел на этого Полонского – черт его знает, зоотехник или нет, но глаза добрые. «Останетесь при бегемоте. Падет – расстреляю». Развернулся и пошел прочь, надо еще для штаба армии здание найти. Для Галицкого война закончилась, Берлин будут брать другие.

Ганс умер уже в Советском Союзе, и Полонский, теперь заместитель директора зоопарка по хозяйственной части, сам его и хоронил – вырыл могилу под старым краснолистным кленом, а потом с двумя рабочими волоком тащил тушу старого бегемота к последнему ее приюту, потом распили над свежим холмом («холмиком» – не скажешь. Холмищем!) бутылку черт знает чего, что смогли найти в зоопарке, и Полонский, пьяный, рассказывал о своей ленинградской юности, как учился в техникуме и читал рассказы Зощенко в журнале «Бегемот» – рабочие слушали, ничего не понимали, кроме того, что старик любил бегемота. Они бы, наверное, удивились, если бы им кто-нибудь сказал, что в братских могилах, так щедро разбросанных по городу, лежат и те, кто отдал жизнь за этого Ганса – не в бою, а в госпитале, потому что весной сорок пятого пенициллина на всех не хватало, а приоритет в распределении антибиотика, согласно приказу командарма, был в пользу бегемота, бойцы потерпят.

Это – что касается времени, Глясик. А что касается пространства – где-то в Москве, в домодедовском грузовом терминале лежит груз наркотиков для тебя, глупый ты бегемот. Тебя над уколоть и вырвать тебе этот чертов зубик, чтобы ты перестал о нем думать и смог наконец трахнуть собственную маму – папы нет, вы вдвоем тут живете, и если твоя мама не забеременеет от тебя, то славный род потомков легендарного Ганса оборвется на тебе, и никто не вспомнит о том, какая это была династия, и сколько народу ради нее погибло. До счастья было рукой подать, но все испортили сепаратисты – накладная на наркотики уже который день лежала на столе у российского министра здравоохранения Скворцовой, и Вероника Игоревна не знала, что с ней делать – калининградцы же отделились, и хрен им теперь, а не наркотики, и какая разница, что это для бегемота – хотите независимости, сами трахайтесь со своим бегемотом.

Глясик продолжал пялиться в кафельную стену и сам не заметил, как задремал. Снились ему стада бегемотов, бредущие по бескрайней заснеженной степи – он никогда не видел снега, но русский бегемот так устроен, что ему всегда снится Россия. Глясик еще не знал, что он больше не русский бегемот, а независимый.

За решетчатой перегородкой в бассейне бултыхалась сексуально неудовлетворенная мама. Директор зоопарка Светлана Соколова, зашедшая проведать бегемотов, вдруг заулыбалась сама себе – она вдруг поняла, что мама-бегемот это и есть Россия, а маленький Глясик – это независимая Земландская республика. У животных все как у людей, Светлана это давно поняла.

 

V

«Газель» остановилась у метро «Молодежная»; вообще-то это, конечно, был «Мерседес», но в России же все микроавтобусы – «Газели», по крайней мере, люди, которые выходили из микроавтобуса к метро, в этом не сомневались, для восьми из двенадцати это вообще был первый в жизни приезд «в Россию». Топтались в грязном снегу, смотрели на бесцветную толпу у входа в метро – ну, Москва и Москва, ничего особенного.

– ЕКХ – Еду Как Хочу, – показывая на номер «Газели», когда та уже начала разворачиваться через две сплошные, объяснил факультетский всезнайка Караваев. – Фэсэошная серия.

Караваев как бы ни к кому не обращался, даже смотрел куда-то в сторону, но, скорее всего, если бы среди этих двенадцати не было Олеси Балабенко, которая ему, конечно, нравилась – если бы ее не было, то он бы оставил свое знание про ЕКХ при себе, промолчал бы. А тут даже повезло – Олеся его не просто услышала, а даже заинтересовалась, спросила: «Фэсэо – это вот те дяденьки в костюмах, которые нас встречали, да?».

И Валера вдруг застеснялся, потом разозлился на себя из-за того, что застеснялся и, наверняка бездарно растрачивая очевидный шанс на дальнейшую заинтересованную беседу, которую вообще-то можно было бы конвертировать и в двухчасовую, до самого поезда, прогулку вдвоем по Москве, сердито ответил, что кому дяденьки, а кому майоры да капитаны, и Олесе сразу стало неинтересно, она отвернулась.

Кто-то курил, остальные ждали, не заходили в метро – мысли погулять где-нибудь здесь не было ни у кого; вокруг был почти калининградский пейзаж – тоскливый, окраинный, как если бы кто-нибудь взял самый неприятный кусок Балтрайона и увеличил бы его раза в три. Больше этажей, больше снега, больше грязи, всего больше.

«Дети России путешествуют по России», – Караваев наконец-то вспомнил этот лозунг, под которым десять лет назад его, второклассника, привезли в Москву за счет бюджета Калининградской области – смотри, щенок, что ты променял на Миколайки и Закопане, это твоя родина, люби ее!

Щенок смотрел через замызганное окно казенного «Икаруса» на такую же, как сейчас, заснеженную грязную Москву и думал, что надо бы обязательно сказать родителям, что если они еще раз захотят отправить ребенка «в Третьяковочку» (до которой их автобус так тогда и не доехал, кстати), то он на них сильно обидится.

Десять лет его никто, слава Богу, и не тревожил, и продолжалось это до вчерашнего утра, когда в деканате появилась неприятная тетка из областного, он еще не привык к слову «республиканское», правительства и сказала, что срочно нужно двенадцать отличников съездить в Москву, как она сказала, с важной миссией. Что, как, зачем, куда – тетка не объяснила. Домой не дали съездить переодеться, даже билетов не покупали, просто схватили тех, кто был в коридоре и у кого был с собой паспорт, раздали под роспись по три тысячи рублей «на всякий случай», тетка сама и раздавала, и повели на вокзал. Фирменный «Янтарь» даже задержали на двадцать минут. Видимо, миссия действительно важная.

Вялый (такое прозвище, на самом деле – Саша Божков) достал из рюкзака пакет немецкого дешевого вина, почему-то у него всегда с собой было вино, выпили сразу же, каждому досталось по чуть-чуть, потом уговорили проводницу продать еще бутылку «Старого Кенигсберга» и к литовской границе были уже веселые, стали, как выразился Вялый, «угарать» над пограничниками – литовскими, конечно, не нашими, – пограничники хохотали в ответ, ну, литовцы вообще симпатичный народ. Потом и вечер наступил, а утром уже и Москва, башенки Белорусского вокзала.

Та тетка даже не сказала, кто будет встречать и куда вообще надо идти, но по этому-то поводу никто даже не нервничал, не встретят – так даже лучше, пойдем гулять и пусть у кого-нибудь другого голова по этому поводу болит (на самом деле голова-то после «Кенигсберга» болела у всех, даже у Олеси Балабенко), но нет, конечно, встретили – мужчина в черной куртке с опушкой, водитель той самой «Газели», которая на самом деле «Мерседес».

Повез их куда-то за город – по тому же Кутузовскому, по которому Караваева десять лет назад катали на грязном «Икарусе». Привезли – пансионат не пансионат, санаторий не санаторий. Посадили в столовой, накормили, вкусно, кстати. Включили телевизор, какая-то женщина, кажется, ткачиха, – ну, промышленная рабочая какая-то, – в телевизоре плакала, уткнувшись лицом в стол, дневной прайм-тайм, популярный русский сериал. Где-то полпятого снова посадили в ту же «Газель», повезли по лесной дороге непонятно куда – сначала все шутили, что в лес, потом как-то притихли, потому что а вдруг действительно в лес.

Потом выкладывали ключи и телефоны перед рамкой металлоискателя, потом рассаживались на неудобных стульях в большой комнате, похожей на кинозал, только вместо экрана – толстая в складочку занавеска и перед ней кресло. Кто-то пошутил – сейчас Путин выйдет. А потом он и вышел. Сел в кресло: «Добрый вечер».

Через сорок минут, когда студентов вывели, занавеска зашевелилась и вышли двое. Соломона мы знаем, и это был он, а второй мужчина – в общем, тоже известный, усатый пресс-секретарь. Встали перед президентом, который почему-то так и остался в кресле, стояли над ним – наверное, со стороны это выглядело бы очень смешно, но в комнате они были только втроем, больше никого. Молчали. Усатый улыбался, Соломон облизывал губы. Хотелось пить.

– Хорошо вы им про Канта, Владимир Владимирович, – зачем-то сказал Соломон и покраснел.

Президент поднял на него глаза – впервые. Кажется, удивился, что Соломон раздает ему оценки, «хорошо» – а что, он сказал бы, что плохо, если бы было плохо?

– Ладно, Соломон Израилевич, – пресс-секретарь взял Соломона за локоть. – Вам спасибо, и Владимир Владимирович вам тоже очень благодарен, пойдемте, – и потащил к выходу. – Здорово, что мы так быстро обо всем договорились.

– До свиданья, Владимир Владимирович! – уже из середины комнаты громко сказал Соломон. Путин молчал.

Домой ехал тем же «Янтарем», что и студенты, только в СВ. Хотелось выпить, но решил, что лучше уже дома, мало ли что в поезде может случиться.

 

VI

В вечерних «Вестях» был такой, в парфеновском стиле, сюжет: корреспондент застрял где-то посреди среднерусского пейзажа, холмы и церковь вдалеке, и вот он едет на «Приоре»(с машиной тоже был анекдот – сначала была «Калина», но начальство заставило переснимать, потому что на «Калине» ездил Путин, и это может быть неправильно воспринято), крутит руль и рассуждает, что вот, типичная российская дорога, колдобина на колдобине, и как раз на этих словах машина раз – и остановилась, непроходимая лужа, вперед ехать нельзя, и корреспондент вышел из машины, прямо ногами в лужу, крупный план, и зацокал языком, мол, вот она какая, Русь наша. А следующим кадром было – тот же корреспондент за рулем уже БМВ калининградской сборки мчится по какому-то хайвею мимо кирх и хуторов с аистиными гнездами на крышах, и, подмигивая в камеру, говорит, что вот эта дорога от Калининграда до Зеленоградска обошлась федеральному бюджету в такую же сумму, как если бы надо было построить трассу от Москвы до Екатеринбурга, вот и думайте, нужно нам это или не очень.

Дальше показывали Соломона, но синхрона не было, Соломон просто пробежал по кадру, закрывая ладонью объектив камеры – мол, не буду я с вами разговаривать. Для достижения эффекта корреспондент «Вестей» пошел на хитрость – представился корреспондентом НТВ, назвал Соломона Семеном и сказал, что хочет взять у него комментарий на тему педофильского лобби в правительстве региона, но это все осталось за кадром, телезрители видели только Соломона, который не хочет общаться с федеральным телеканалом, потому что сепаратист. После Соломона показывали националиста Демушкина, обозначенного в титрах как бывший кандидат в мэры Калининграда, что, между прочим, было правдой – в прошлом году он действительно хотел выдвигаться и даже приезжал, но что-то не получилось, и теперь Демушкина снимали в Грозном, он стоял в вышитой косоворотке на фоне полусгоревшего небоскреба и печально говорил, что, к сожалению, в Калининграде давно уже сложился новый субэтнос, уже мало общего имеющий с русскими и представляющийся ему, Демушкину, отрезанным ломтем.

– Знаете, вот здесь, в Чеченской республике, такого чувства у меня нет, – вздыхал в камеру националист. – Это Россия, люди здесь любят Россию и остаются ей верны, а там… Наглые, жадные, ленивые. Я бы сказал, край неприятных людей. Потомки авантюристов, которые в конце сороковых годов съехались туда со всего Советского Союза – отбросы, люди, которые никому не были нигде нужны. Сейчас их потомки плюют в сторону России – да и пусть плюют. Вы знаете, вот говорят у нас – хватит кормить Кавказ, и это, я считаю, антироссийская позиция. А вот хватит кормить Калининград – под этим бы я подписался.

На экране появились какие-то диаграммы с цифрами, из которых следовало, что Калининградская область обходится российским налогоплательщикам примерно как две Чечни. Финальный стендап корреспондента – стоя на фоне, как и полагается, Кафедрального собора, он сказал, что так и не смог понять, почему наша страна должна содержать эту бессмысленную и чужую землю. Дальше был сюжет про суд Навальным, Соломону было неинтересно, он выключил.

После московских приключений, о которых он пока так и не рассказал вообще никому, ни жене, ни президенту, бывшему губернатору, план, который они в общих чертах придумали с российским президентом и его веселым пресс-секретарем, начал действовать практически немедленно; поезд до Калининграда идет почти сутки, и пока Соломон ехал, все уже началось.

Какой-то блогер написал, что Иммануил Кант был гей. Потом по радио сказали, что янтарь в больших количествах может вызвать импотенцию, а в Калининградской области сосредоточено 90 процентов мировых запасов янтаря. Потом депутат Исаев, отвечая в Госдуме на вопрос какой-то журналистки, сначала спросил ее: «А вы не из Калининграда?» Такие вопросы (девушка спрашивала что-то неудобное про недвижимость) только калининградцы могут задавать, но ничего, мы их еще выгоним из нашей страны, вы подождите. Потом отец Всеволод Чаплин, ссылаясь на недавнюю свою беседу с патриархом, поделился его воспоминаниями про девяностые – патриарх тогда был Калининградским и Смоленским митрополитом, и до сих пор не может забыть, как разительно отличались люди в двух половинах митрополии. Смоленские – добрые, честные, трудолюбивые, а калининградцы по сравнению с ними – как гаитяне по сравнению с жителями Доминиканы, про которых давно известно, что одни живут хорошо и счастливо, а других Всевышний всячески карает.

– Говорят, они отделяются, – добавил Чаплин. – Что ж, Бог им судья. Как говорили на Руси, паршивую овцу из стада вон.

На следующий день Соломон узнал, что в Москве есть калининградское землячество – узнал он об этом из телеграммы, которую прислали ему в министерство сами члены землячества, которые, обращаясь к Соломону как к министру иностранных дел республики (признали, значит, – хихикнул Соломон), просили считать их теперь москвичами, потому что калининградцами в такой обстановке они себя считать не хотят. Вечером того же дня в Москве у представительства почему-то Евросоюза прошел пикет прокремлевских молодежных организаций под лозунгом «Чужой земли мы не хотим ни пяди», – именно так, с точкой, понимайте как хотите.

Потом Лимонов в «Известиях» написал «Лимонку в Калининград»: «Тевтонские леса, грибы-мухоморы, и оловянные небыстрые реки с одеялами гнуса над ними. Чужая земля, в буржуазном угаре решившая стать белоленточной республикой. Общечеловеческие ценности сделали из них глупых чудовищ. Ну и пускай катятся. Севастополь русский город, Рига русский город. Кенигсберг русским городом не был и не будет».

Что-то происходило; салатовым маркером закрашивая в своем кабинете на карте бывшую область поверх розового, – получалось что-то бурое, но, что важно, уже совсем другой цвет, чем туша большой России, – Соломон спрашивал себя, зачем русским понадобилась эта игра. Даже в детсадовском детстве, когда его начали дразнить евреем, Соломон не научился говорить о русских в третьем лице, «они», а сейчас пожалуйста, все очень естественно: зачем им это понадобилось?

Ушастый силуэт региона на карте стал совсем почти черным, Соломон елозил по нему маркером – не понимал, не понимал.

 

VII

В зале после ремонта еще пахло краской, а Соломону казалось – рыбой. Отдать российскому посольству заброшенный рыбный магазин – это он придумал, Соломон; до войны в магазине сидело советское консульство, еще позапрошлый губернатор хотел по этому поводу повесить мемориальную табличку, а теперь табличку повесил Соломон: «Посольство Российской Федерации». Но все равно это место все так и называли – «Дары моря». В газетах писали: «В «Дарах моря» выражают озабоченность», «Мнение «Даров моря» примут к сведению». Посол, печальный молодой человек, которого все в республике называли Стасом, без отчества, помахал Соломону рукой, и Соломон заулыбался в ответ – с праздничком, мол. Впервые в жизни на приеме по случаю Дня России, и не просто на приеме, а как высокий гость, министр. Он приобнял Стаса, тот натужно улыбнулся в ответ. Московский мажор, приехавший в город с прицелом на губернаторство, стал вдруг дипломатом, и ему явно не нравилось. Приедешь в Москву, тебя спросят – ну как ты, старик? – Да вот, я посол в Земландии! – Ничего-ничего, не переживай. Соломон заметил, что у посла подрагивает веко и, видимо, желая обрадовать посла, сказал ему шепотом, что сейчас придет президент. «В смысле Николай Николаевич».

Президент действительно появился через минуту. Шел к Стасу и Соломону, пожимая по пути всем руки – довольный, веселый, и не скажешь даже, что хромая утка. А президентствовать ему оставалось чуть больше месяца, и это все понимали, и сам Николай Николаевич тоже. На днях он сказал Соломону, что больше думает о выборах главы своего родного района, чем о президентских. На президентские он тоже, конечно, шел, но так, понарошку. Все уже давно были в курсе имени будущего президента, первого всенародно избранного главы молодого земландского государства.

Соломон понял это первым – сразу же, как увидел по телевизору ту безобразную сцену в опере. Все шумели – развод, развод, а он тем же вечером сказал Николаю Николаевичу, что теперь-то понятно, что тогда имел в виду русский президент в Ново-Огареве. Николай Николаевич, которому уже нравилось быть президентом, сразу загрустил, спросил Соломона, не ошибается ли он, Соломон ответил, что рад бы ошибиться, но не бывает же таких совпадений. И точно, со следующего утра все завертелось – нота российского МИДа о признании республики, переговоры о собственности, о выводе войск, и одновременно президентская кампания, которая теперь ясными глазами с элементами фотошопа смотрела на Соломона через окно «Даров моря» с билборда на противоположной стороне улицы. Она стояла на берегу моря с огромным куском янтаря в руке и улыбалась. Внизу было написано: «Не плачь по мне, Земландия». По дороге на прием Соломон читал свежую сводку ВЦИОМа – рейтинг Государыни, как ее здесь сразу прозвали, вырос еще на четыре процента, то есть даже второго тура не будет, да и хрен с ним, со вторым туром.

Саму Государыню Соломон видел только однажды – в аэропорту, когда встречал. Было это с неделю назад, а больше ее не видел никто, заперлась у себя в замке на Куршской косе, и никого не принимала «до особого распоряжения». Соломону стоило заметного усилия отвести сейчас взгляд от двух ее огромных глаз на билборде, он оглянулся и вдруг покраснел, встретившись взглядом с Николаем Николаевичем. Дело в том, что у Соломона уже пятый день в черновиках почтового ящика болталось письмо, начинающееся словами: «Матушка Людмила Александровна», в котором он выражал готовность служить новому президенту при условии сохранения за ним должности министра иностранных дел. Николая Николаевича Соломон, впрочем, недооценивал – у уходящего президента такое письмо тоже было, только Николай Николаевич писал его от руки, электронным носителям он доверял не очень.

Камерный оркестр национального драматического театра, подчеркнуто фальшивя – мол, не знаем и знать не хотим эту мелодию, – заиграл российский гимн. К микрофону подошел посол. Добрососедство, сотрудничество, историческая память, большие перспективы – ни послу, ни кому-то из присутствующих не было интересно это слушать, но сам факт – вот у нас, здесь, в «Дарах моря» есть теперь российское посольство, и Россия теперь – другая страна, а мы сами по себе, – этот факт, конечно, сводил с ума; Соломон оглядел собравшихся – все были то ли как будто, то ли уже по-настоящему пьяны, и он тоже потянулся за бокалом «Старого Кенигсберга», на этикетке которого теперь был нарисован герб новой республики с подписью «Поставщик управления делами президента Земландской республики». Соломон с кем-то чокнулся, выпил, начиналась неофициальная часть – музыканты в тельняшках выставляли звук, а с послом обнимался народный артист или, как назвал его Соломон вчера, выписывая земландский паспорт, наш великий земляк, маленький седой мужчина с неожиданно высоким голосом.

– Балтийский берег, рыжая зар-р-ря! – запел великий земляк, и Соломон еще раз, как и вчера, вздохнул, подумав, что для государственного гимна такая песня явно не подходит, а других песен об этой земле не написано. Налил себе еще «Кенигсберга», подошел чокнуться к послу.

Артист тем временем, стоя у микрофона, начал что-то шутить про молодую республику и открывающиеся перед ней перспективы – Соломон нехотя прислушался и не пожалел. Великий земляк исполнял, как он выразился, политическую песню:

– Государыня, помнишь ли, как строили дом, всем он был хорош, да пустой.

В зале притихли. Соломон смотрел по сторонам – было ясно, что в короткой истории новой республики уже появились волшебные слова, на которые все уже научились реагировать. Посмотрел на посла – посол стоял бледный. Посмотрел на Николая Николаевича – президент-хромая утка стоял красный. Посмотрел на остальных, знакомых и незнакомых, и понял вдруг, что они ведь тоже все уже написали каждый свое письмо Государыне; Соломон все-таки не хитрее всех.

Снова посмотрел на народного артиста, народный артист продолжал:

– Государыня, ведь если ты хотела врагов, кто же тебе смел отказать.