И было две недели непрерывного парламентского заседания, которое транслировали какие-то энтузиасты через интернет до тех пор, пока в городе не приглушили мобильную связь и LTE; депутаты заседали при свечах, потому что свет в Белом доме выключили той же ночью, когда, собравшись на срочное заседание, депутаты проголосовали за импичмент и объявили себя «высшим органом государственной власти», таким коллективным президентом из 450 человек. На Пресне, у набережной, шел бесконечный митинг – народу было не так много, как тогда на проспекте Сахарова, но ведь днем и ночью стояли, когда такое было?

Была стрельба на Ленинградке, драки с ОМОНом на Болотной и на Садовом кольце. В городе можно было снимать полноценное кино про воюющий Донбасс, но стоит выйти из кадра – работают кафе и магазины, люди стоят в пробках, дети смеются, и не только дети, светится какая-то праздничная иллюминация, происходит какая-то жизнь, совсем не та, что в Белом доме и вокруг. Шагни в кадр – и у тебя революция, гражданское противостояние, много ада. Шаг назад – и ты опять в обычной городской жизни.

Кто-то из депутатов потом расскажет, что он смотрел на сияющую огнями гостиницу «Украина», которая, если смотреть на нее ночью из Белого дома, выглядела так, будто внутри в ней происходит какой-то невероятный сказочный бал, и этот депутат из своего темного окна наблюдал за балом, и ему казалось, что в нем-то все и дело, и если его остановить, то рухнет и власть президента, и вообще все.

Но депутат почему-то понимал, что этот бал остановить нельзя, он будет идти всегда, и вообще здесь все будет всегда, и чем сильнее тебе кажется, что что-то вокруг меняется, тем тверже эта бесконечность; про твердую бесконечность – это дословная цитата из того депутата, он потом сойдет с ума и напишет целую серию псевдонаучных работ о материальных свойствах времени.

А на депутата снизу из темноты смотрел президент – в какой-то из вечеров он по дороге из Кремля к себе в Барвиху попросил водителя остановить перед перекрытым мостом. Не выходил из машины, молчал, крутил в руках кубик Рубика – это у него был такой секретный талисман, купил в ГДР, еще когда работал там по чекистской линии, и хотя складывать его он так и не научился, все равно любил его крутить, и у него даже было суеверие, что если однажды кубик каким-то чудом сложится сам, это будет очень плохой знак для его президентства и для него самого как для человека.

Смотрел на темные окна Белого дома, в котором он когда-то часто бывал, а теперь этот дом вывернулся наизнанку, стал чужим, стал угрозой. Угрозой ему, угрозой стране – он привык ставить знак равенства между собой и страной и, наверное, был даже прав; в России всегда говорили об исторических периодах – «при таком-то», называя царей или генеральных секретарей, а этот президент был первым, о ком так говорить перестали, потому что и так понятно, если «в России», то, значит, «при нем», масло масляное.

Он вырастил поколение русских людей – да, именно он, даже если кому-то это покажется преувеличением. Его культура, его мораль, его привычки, его заблуждения – все в равной мере делил с ним народ. Сам он, правда, думал, что дело именно в нем, и что народу с ним повезло, ну и пусть думает, раз ему приятно. На самом деле это так получилось само и случайно; боролся за власть, любил власть, и все остальное стало уже побочным – ну да, если есть вертикаль, в которой все зависят от тебя, то они станут похожи на тебя, а от них еще кто-то зависит, и они тоже делаются похожими, ну и так далее, вплоть до самого удаленного поселка на границе с Северной Кореей.

И когда все стали как он, оказалось, что и счастья нет, и вообще ничего нет, и даже не с кем поговорить, потому что все одинаковые, изменить ничего нельзя, и хотеть ничего нельзя, и вообще ничего не получается и не выходит.

Он ведь мог договориться с парламентом. Прийти, испугать, понравиться – как угодно. Это ведь тоже были люди, воспитанные им. И он бы договорился, и опять бы началась стабильность, и с нефтью бы как-нибудь тоже бы все наладилось, и все продолжилось бы дальше, и он бы продолжил стареть у себя в барвихинском замке, начал бы пить, наверное, как когда-то в обкоме, и ничего бы совсем не было хорошего.

И он нарочно, как говорили в новостях, «пошел на обострение», обругал патриарха, когда тот предложил посредничество в переговорах с парламентом, несколько раз уже разговаривал подолгу с министром обороны – тот сначала был против, боялся, просил дать ему письменный приказ, чтобы не оказаться потом крайним, но в итоге сдался и пообещал, и они даже вместе ездили в Таманскую дивизию с внезапной проверкой, и танкисты делали селфи с президентом, обещали выполнить любой приказ – наверное, уже догадывались, какой именно.