Путин на Болотной. «Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо»

Навальный — это я

Я очень хорошо помню тот день; подозреваю, что не забуду его никогда — ну, у каждого есть такие дни.

Настоящий сильный мороз, какой бывает только далеко от Москвы. Мрачный большой индустриальный город на южном Урале. Черная ночь, хотя уже семь утра. Мое такси за сто, что ли, дополнительных рублей проезжает без спроса на обкомовскую дачу на краю парка в самом центре города, почти как в Нью-Йорке. Завтрак с московской делегацией — придворными правозащитниками, теми самыми, которые теперь приставлены к Сноудену. Потом уже с делегацией — в «Газели» по окрестностям города. Сначала танковый полигон и казарма, больше похожая на тюрьму, и несколько десятков молодых зверей в солдатских армяках, прячущих глаза, когда их спрашиваешь, что случилось у них в казарме в новогоднюю ночь.

Потом больница, на меня, как на остальных членов делегации, надевают белый халат, но в реанимацию не пускают, зато я разговариваю с врачами. Потом в той же «Газели» — истерика военного прокурора из Москвы, присланного на пике конфликта прокуратуры и военного министерства сюда искать компромат на генералов и офицеров. Компромата у него нет, есть только солдат с отрезанными ногами и сидящий в СИЗО (гауптвахты упразднили тремя годами раньше) младший сержант, заставивший солдата с больными ногами сидеть всю ночь на корточках. «Обычная дедовщина», — фраза из моей статьи, которая станет потом даже строчкой в песне группы «Телевизор», да если бы только в ней.

Но я еще не знал ничего, тогда даже смартфонов не было (то есть были, но у меня не было), и по дороге к интернет-кафе в здании, — черт, когда я все это забуду, — сушечной с суровой вывеской «Наши суши сделаны из японского риса, а не из краснодарского, как в остальных кафе», — я звоню в Москву редактору, хвастаюсь, что у меня сенсация, и прошу добавить мне места на журнальной площади. В кафе я сначала (дедлайн) пишу колонку про фильм «Сволочи», и только потом, глубоко вдохнув, начинаю «тот самый текст»: «Полигон Бишкиль — 60 километров от Челябинска. Казарма № 1. Под потолком висит включенный телевизор с приглушенным звуком. Перед телевизором сидят солдаты батальона обеспечения танкового училища». Мне двадцать пять с половиной лет, журналистом я работаю чуть меньше пяти лет, и понимаю, что за эти пять лет сейчас со мной случилась главная репортерская удача, главная победа. Москва, а с ней вся страна, гадает, что там на полигоне случилось, а я единственный приехал на место и во всем разобрался. Пишу, пишу, пишу.

Пресса тогда была еще бумажная, журнал вышел через четыре дня, и вот тогда появились они. Всезнающие, ироничные, информированные, самодовольные — либо сочувственно похлопывая мне по плечу, либо презрительно сплевывая мне под ноги, они хором начали объяснять мне, что я мерзавец, негодяй и подонок, что я соврал, сподличал, отработал заказ, и что карьера моя закончена. Их реплики, от нейтральных до оскорбительных и от публичных до частных, сливались в один тошнотворно звучащий хор, и хор этот повторял, что я, Олег Кашин, утверждаю, будто тот солдат сам отрезал себе ноги.

В какой-то момент я даже начал верить, что что-то действительно пошло не так — в самом деле, может быть, я в своем тексте не очень четко выразился, и сам виноват. Я нашел адрес электронной почты того солдата, отправил статью ему — он поблагодарил и сказал, что все было так, как я и написал. Еще через год я сам поехал к солдату, мы поговорили, я написал еще одну статью — скорее для себя, чем для кого-то еще. Но все равно ничего никуда не делось, идут годы, но все равно время от времени выходит очередной человек, который говорит, что я писал, будто солдат сам отрезал себе ноги.

Свой собственный, персональный кровавый навет — жить с ним не очень здорово, хотя с годами, конечно, привыкаешь, и даже он, персональный кровавый навет, начинает приносить что-то вроде пользы. Если кто-то приходит к тебе с этим наветом, ты можешь его ни о чем не спрашивать, ты уже и так видишь, что перед тобой тупая мразь, которая ничего не видит и не слышит, верит в несуществующее и, значит, не стоит рассчитывать на то, что такой человек в состоянии адекватно оценить реальность. Дело того солдата стало для меня универсальным маркером, позволяющим отличить хорошего человека от плохого и сказать «до свидания» еще до того, как он откроет рот.

И я так давно живу с этим, настолько к этому привык, что не сразу и понял, что смущает меня в теперешней атаке фейсбук-интеллигенции на Алексея Навального. После того, как его вдруг выпустили из тюрьмы, как-то для очень многих лидеров общественного мнения он оказался категорическим неприемлемым — потому что ходил на «Русский марш», что-то говорил о Грузии в 2008 году, казарменно пошутил на какую-то тему и недостаточно почтительно отозвался о ком-то уважаемом. Дальнейшее понятно — перед нами новый Гитлер или, в крайнем случае, новый Путин, пускать его к власти нельзя, уж лучше пусть Собянин с Путиным, уж лучше пусть кто угодно, только не он. Та же интонация, то же самодовольство, то же всезнайство, то же хоровое пение, что и со мной семь лет назад. И даже люди в большинстве случаев буквально те же, хоть табличку рисуй — вот так он о Кашине писал в 2006-м, вот так он пишет о Навальном сейчас. Девять совпадений из десяти.

А я, надо сказать, в последние дни по поводу Навального как раз слегка приуныл. Освобождение в Кирове — событие хоть и радостное, но загадочное, кто-то Навальным играет, наверное, и черт его знает, чем это все кончится. Стоит ли становиться пешкой в непонятной игре?

А потом смотришь на них на всех и понимаешь — да ради Бога, в чьей хотите игре, чтобы только их корежило. Вот всех этих милых людей, которые «не хочу перемен любой ценой» и «я просто не отдам ему задаром самое дорогое, что у меня есть — мою поддержку». Смотришь и думаешь — как здорово, что они сейчас снова собрались в стайку. Как здорово, что именно сейчас, когда самое время приуныть, они развязали этот конфликт.

В любом конфликте, в котором ты сам не участвуешь, есть одна сторона, с которой хочется себя отождествить, и другая, с которой не хочется иметь ничего общего. Чем плох Навальный — об этом я сам сто колонок могу написать, точно так же, кстати, как и о себе. Но споры последних дней наградили Навального огромным, возможно, решающим преимуществом — он не нравится вот этим, и этого почти достаточно.

Я смотрю на тех, кто задает ему сегодня «неудобные вопросы» и предъявляет суровые «морально-этические претензии», и понимаю, что даже если бы я вдруг захотел, я бы не смог сказать себе — вот я с этими задавателями и предъявлятелями, вот я один из них.

Зато я могу представить и помню, как эта кодла задавала вопросы и предъявляла претензии мне. Я знаю, что это такое, и я легко могу отождествить себя с Алексеем Навальным. Это меня они спрашивают, называл ли я заслуженную партийную женщину «черно*опой» и предлагал ли я кормить политологами зверей в зоопарке. Это меня они сравнивают с Гитлером, когда надо мной висит пятилетний приговор по сфабрикованному делу. Это на меня они смотрят как на нового Путина, который им не нужен, потому что нравится прислуживать старому. Это меня они ненавидят за то, что я угрожаю им переменами, которые им не нужны.

Навальный — это я.

Как надо понимать

Владимир Путин решил развестись. В истории России со времен Петра не было такого, чтобы действующий правитель объявлял о разводе и публично расставался с женой. Государственные телеканалы называют развод Путина мировой сенсацией, и они, вопреки традиции, на этот раз правы — да, разумеется, это сенсация и по мировым меркам, а по русским меркам — суперсенсация, событие года.

И как можно отреагировать на эту суперсенсацию? Что можно сказать в связи с новостью о путинском разводе? Мне в голову приходит только одно: сейчас в тюрьме по так называемому «болотному делу» сидит полтора десятка граждан России, протестовавших против путинского президентства. Один, Максим Лузянин, уже осужден на длительный срок, несмотря на признание вины и сделку со следствием. Десятерым только что продлили содержание под стражей на полгода. Еще примерно столько же либо ожидают суда под подпиской о невыезде, либо, как в случае, скажем, Алексея Гаскарова, находятся пока под следствием, чтобы через несколько недель или месяцев тоже сесть в тюрьму. По поводу общего количества политических заключенных в путинской России идут споры, и я тоже затруднюсь назвать их количество — от Ходорковского и Лебедева до Толоконниковой и Алехиной. Алехиной вчера, кстати, 25 лет исполнилось, она встретила праздник в колонии.

Единственная человеческая черта Владимира Путина, заслуживающая нашего с вами внимания и интереса — это то, что он считает не просто возможным, но, судя по практике, обязательным содержание своих политических оппонентов в тюрьме. Это единственная интересная информация о Путине. Больше ничего интересного о Путине как о человеке сказать нельзя.

При этом многие задаются вопросом — что мы узнаем о личной жизни Владимира Путина дальше? Собирается ли он жениться, если да, то станет ли об этом известно обществу. И, главное, на ком он женится? Дмитрий Песков, пресс-секретарь президента, уже сказал, что Путин посвятил всего себя России, намекнув таким образом, что ждать развития сюжета не стоит. Но Песков может сам быть не в курсе, а нам остается только гадать, как сложится личная жизнь Путина завтра.

И на этот вопрос у меня тоже есть простой ответ. Дело в том, что сейчас в тюрьме по «болотному делу» сидит полтора десятка граждан России. Один уже осужден, еще десятерым только что продлили арест. Если кого-то интересуют именно семейные и свадебные дела, то, может быть, вам будет интересно, что сидящий в тюрьме Алексей Полихович пока там и не смог жениться на своей невесте Татьяне, хотя она уже собрала все положенные для этого документы. У любого человека, богатого или бедного, здорового или больного, жизнь, как известно, одна. Полтора десятка ни в чем не виноватых граждан России тратят свою жизнь за решеткой путинских тюрем. Как сложится личная жизнь Путина дальше? Очень просто — эти люди будут сидеть, потому что они, выйдя 6 мая прошлого года на площадь, нанесли Путину личную обиду. Заключенные по «болотному делу» — это единственное важное и интересное, что можно сказать о личной жизни Путина.

Но, между прочим, для очень многих людей новость о разводе Путина настоящим сюрпризом не стала. Слухи о семейной жизни Путина ходили давно. Чуть больше месяца назад, когда на пасхальное богослужение президент пришел не с женой, а с мэром Москвы Собяниным, в интернете было много шуток по этому поводу. В самом деле, Собянин очень похож на потенциального преемника Владимира Путина. Рядом с Путиным всегда есть какое-то количество людей, о которых принято говорить как о будущих сменщиках Путина на президентском посту. Собянин с самого начала был одним из таких людей, а его формальная отставка с должности мэра Москвы воспринимается как еще один шаг к будущему преемническому статусу. Собянин вообще стоит особняком от остальной путинской номенклатуры. Его окружают грамотные аполитичные менеджеры, часто с западным образованием. Собянинские министры Капков и Ликсутов восхищают даже оппозиционеров. Сам Собянин — может быть, единственный представитель путинской власти, который сознательно пытается понравиться именно образованным горожанам, а не условному «Уралвагонзаводу» или «православной общественности». Вероятно, политическое будущее Собянина — это главная интрига текущего политического сезона.

И что можно сказать об этой интриге? Только одно: в тюрьме по «болотному делу» сидит полтора десятка граждан России. Вы подцепляетесь к вайфаю в парке Горького — а они сидят. Вы пьете пиво на бульваре — а они сидят. Едете по велодорожке — они сидят. Идете в модный театр — они сидят. Что интересного можно сказать о Собянине? Только то, что в городе, порученном ему Путиным, людей сажают в тюрьму за то, что они выходят на площадь. Больше ничего интересного о Собянине сказать, мне кажется, нельзя.

Осенью в Москве выборы мэра. Собянин — бесспорный их фаворит, и еще бы ему не быть фаворитом, если выборы спланированы так, чтобы вся кампания пришлась на три летних месяца, из оппозиционных кандидатов, скорее всего, допустят одних лишь мурзилок, ну и плюс традиционный административный ресурс, космическое преимущество в СМИ и в деньгах и так далее. Но все равно каждый втайне надеется — а вдруг повторится декабрь 2011 года? Это же Москва, а не Ханты-Мансийск, здесь людей труднее обмануть, а если их обманывают, то люди выходят на площадь. Чем черт не шутит — может, будет что-нибудь в сентябре?

Прогноз на сентябрь сделать просто — только что Мосгорсуд зафиксировал, что десять обвиняемых по «болотному делу» будут сидеть до 24 ноября, то есть они будут сидеть и в сентябре, и на выборах мэра Москвы они будут голосовать в тюрьме. Еще один, уже осужденный Максим Лузянин, уже находится в колонии и голосовать не будет. Марголин, Гаскаров, Рукавишникв, Гущин, Косенко, Бахов, Каменский, Соболев, Архипенков, Баронова, Духанина — кто-то в СИЗО, кто-то под подпиской, кто-то под домашним арестом. Если они заходят голосовать на выборах мэра Москвы, то на избирательные участки они пойдут в статусе обвиняемых по «болотному делу». И это единственное, что действительно интересно и важно знать о выборах мэра Москвы.

Мальчишки из ОМОНа

Я журналист, а не политик. Журналист должен быть объективен, а не как Панюшкин. Ненависть, ненависть, холодная гражданская война. Мы проиграли, когда сделали из Светы посмешище. Не думать о том, что скажет коллективная княгиня Марья Алексевна. Почувствовать личную ответственность за тот бардак, который творится в голове девушки. Абсолютная бескомпромиссность, она приводит к борьбе стенка на стенку, в которой проигрывают все. Господа, вы звери. Роберт, прости. Есть люди, которые даже в условиях жизни в дерьме стараются сделать свой куличик добра. Знакомые оказались равнодушными персонажами, готовыми тиражировать. Родители не подсовывали Бродского. Но кто мы такие, чтобы всерьез считать себя совестью нации? Я думаю о том, что чувствовал Исаев, и хочется вздрогнуть, думая о том, что чувствует Ксения Собчак. Понять и простить.

Мальчишки из ОМОНа. Адекватная команда Подмосковья. Давайте будем объективны. Мы должны работать. То, что происходит, это очень значительно. Мы все жертвы холодной гражданской. Почему Кашину простительно заблуждаться, а девочке из-под Иванова — нет? Нет, с таким подходом мы точно ничего не добьемся. У вас любой человек, который занимает умеренную среднюю позицию, становится аппаратчиком Путина. Много молодых, талантливых, смелых ребят. И они тоже сейчас оказались «под прицелом». За что? Это как список Шиндлера. И не надо мне говорить про «стокгольмский синдром». Просто надо оставаться людьми. Я вот, например, уже третий год не заправляюсь на Лукойле, после аварии на Ленинском. Это мой принцип. Как мы все по обе стороны баррикад докатились до такой вот иррациональной, всеобъемлющей ненависти.

Я журналист, а не политик. Холодная ненависть, гражданская война. Куличик дерьма. Родители не подсовывали. Абсолютная бескомпромиссность. Кокаин — это отвратительно, это мировое зло. Адекватные мальчишки из ОМОНа. Роберт, пойми. Талантливых, смелых. И не надо говорить. Даже в условиях. Под прицелом, за что. Но кто мы такие? Должен быть объективен, а не как Марья Алексевна. Жертвы холодной. Не подсовывали. Простительно заблуждаться, а девочке нет. Роберт, Роберт. Адекватно. Хочется вздрогнуть. Будем объективны. Умеренную среднюю. Аппаратчиком. Посмешище почувствовать. Коллективная княгиня. Бродского, но кто мы такие. Тиражировать родители. Третий год не заправляюсь. По обе стороны. Докатились. Ненависть. Такой вот иррациональной. Мальчишки. Куличик. Обоснуйте. Боро прорубоно. Холодная гражданская. Коричневый творог. Мальчишки из ОМОНа и ведро живых вшей.

Я удивлюсь, если кто-нибудь скажет мне, что до этого места было трудно дочитать — читаем же, чуть ли не каждый день. Чем больше ада происходит вокруг, тем больше таких текстов пишут разные, как казалось когда-то, неглупые люди. Примирительная абракадабра, бессовестность которой не оправдывается никакой безмозглостью нового органчика. «Он на тебя мочится, но посмотри в его глаза — они добрые!» — поразительно, но в 2013 году приходится всерьез с этим спорить и говорить, что бывают ситуации, когда добротой глаз стоит пренебречь. У Бастрыкина добрые глаза, да если б только у Бастрыкина — у всех добрые. Эта доброта, которую еще, наверное, можно назвать безнаказанностью, вседозволенностью, и какие еще бывают русские слова, которыми правильно было бы обозначить основную фирменную черту российской власти — так вот, эта доброта питается добротой тех милых людей, которые текст за текстом пишут это свое «понять и простить». И это ведь даже правильно, всех надо понимать и прощать, и я сам прекрасно понимаю, что, конечно, рано или поздно и я всех пойму и прощу. Но, заранее расставляя по порядку тех, кого когда-нибудь придется понять и простить, в начало списка я почему-то ставлю как раз самых упырей, тех, на ком реальная кровь и реальные страдания — в том числе и, прости Господи, мои.

Почему-то этих упырей будет гораздо проще понять и простить, чем тех, кто призывает меня понять и простить их сегодня.

Я не знаю, почему так происходит; наверное, это какой-то дефект восприятия — но мне действительно проще понять самих «мальчишек из ОМОНа» (или Исаева, или «Роберта», или еще кого-нибудь), чем тех, кто защищает их от меня сегодня.

Перед процессом

На Первом канале у Андрея Малахова начался цикл про группу Дятлова. Вышла одна передача, всего их будет три, в анонсах Малахов намекает на секретные архивы, в которых наверняка хранится разгадка загадочной гибели туристов 54 года назад. Наверное, у этих передач будет хороший рейтинг, но нас с вами это не касается — мы давно все прочитали и обсудили в твиттере и фейсбуке, да и не только там. И наверное, даже сходили на триллер Ренни Харлина «Тайна перевала Дятлова» — он же до сих пор в прокате. Когда меня какой-нибудь редактор просит написать о группе Дятлова, я отказываюсь — не хочу повторяться. А не повторяться не получится: за последние полгода я написал на эту тему шесть статей и одно предисловие к книге. Да если бы один я. Вот Акунин, например: сколько у него в блоге было больших, размером с хороший очерк, постов о группе Дятлова, четыре или пять?

Акунин, я думаю, тоже не будет смотреть Малахова. Акунин собирается в Киров — анонсирует встречу с читателями, но мы-то понимаем, что это за встреча. «Друзья, вы, наверное, знаете, что в вашем городе судят…». Нельзя сказать, что люди, которые придут «на Акунина» в кировский книжный магазин, услышат фамилию Навального впервые в жизни. Нет-нет, они, конечно, в курсе, что его сейчас судят и что он когда-то был советником у губернатора Белых, а потом полез на Путина и получил в ответ уголовное дело. Люди в Кирове, да и где угодно, совсем не дремучи, все, что надо знать, они прекрасно знают не хуже Акунина.

Но когда Акунин начнет встречу с читателями речью о Навальном, обязательно кто-нибудь из публики выкрикнет что-нибудь вроде: «Хватит про Навального, давай про Фандорина» — и остальные поддержат его одобрительным гулом.

Проблема не в том, что «остальная Россия» плохо информирована. Скорее, она просто не готова оспаривать право власти спорить со своими оппонентами с помощью уголовных дел. На одного Акунина, который считает процесс в Кирове политическим, приходится тысяча читателей, которая придет слушать про Фандорина, а не про Навального, потому что про Фандорина расскажет только Акунин — а про Навального и так все известно. Напрасно все ругали Маркина за то, что он проболтался и сказал, что, если бы Навальный не «дразнил власть», проблем бы у него не было. Это не называется «проболтался», это называется «убедительно объяснил». Логику Маркина, согласно которой тех, кто «дразнит власть», можно судить, разделяет слишком большое количество россиян. Едва ли им это нравится, едва ли они хотели бы видеть Навального за решеткой или испытывают к нему неприязнь, но они знают, что власть имеет право его посадить. Знают — и не сомневаются в этом праве.

Боюсь, что это главный вывод, который заранее можно сделать из кировского процесса. Этот суд не нарушает никаких общественных договоров, этот суд не вызовет возмущенного «Так нельзя!» именно потому, что все понимают: так можно. И когда люди в книжном магазине закричат Акунину, что зачем он втирает про Навального, пусть Акунин не обижается — люди правы, а он чего-то не учел.

И не только он, конечно. Уже даже неловко напоминать, что у тех, кто читает блог Акунина, и тех, кто смотрит Малахова, слишком разные «повестки дня». Мы вспоминаем об этом лишь иногда. Вот как сейчас, когда начинается этот суд. На него, кстати, если и стоит надеяться, то только в том смысле, что кому-нибудь удастся нарушить этот двухповесточный порядок.

Надеяться сейчас стоит только на это. Приговор в любом случае будет обвинительным, вы же понимаете?

Без права на нейтралитет

Старый русский город, переименованный в честь большевистского функционера, убитого в результате покушения в 1934 году. Районный суд. Судят двоих; одного мы почти не знаем, узнали о его существовании, только когда начался этот процесс. Второй — знаменитый человек, кому-то он нравится, кому-то нет, кто-то хочет видеть его мэром Москвы, кому-то не нравятся его заигрывания с националистами, кто-то видел его на обложке «Эсквайра», кто-то читает в ЖЖ или в твиттере, и вот сейчас его судят, и он произносит последнее слово, и все его слушают.

Суд производит впечатление политически мотивированного и нечестного; ходят слухи, что приговор уже написан в Москве и местному судье останется только прочитать его с выражением на следующем заседании. Даже те, кто привык критически относиться к знаменитому подсудимому, следят за процессом с разной степени сдержанности возмущением — мол, да, мы его, конечно, не любим, но так-то уж зачем? Державинское «Пристрастный суд разбоя злее» вшито у нас где-то глубоко, а политические суды в сегодняшней России заменили уже и уличные митинги, и парламент, и церковь, и вообще все. И поэтому мы смотрим трансляцию из суда, и последнее слово подсудимого — это и митинговая речь, и предвыборная программа, и политический манифест, и черт знает что еще.

Подсудимый говорит: «Ни один из нас сейчас не имеет права на нейтралитет». Когда такие слова произносятся в политическом суде за полшага до приговора, к ним прислушиваешься по-особому и, скорее всего, соглашаешься, потому что ну да, конечно, нет никакого нейтралитета. На чьей ты стороне, на стороне Навального или на стороне судьи Блинова? — простой вопрос подразумевает простой ответ.

Только этого простого вопроса никто и не задает. Судьи Блинова нет, мы не знали его до этого процесса и никогда не встретим после. Есть, как сказано в том же последнем слове, «отвратительный феодальный строй» (ОФС, как сказал бы Станислав Белковский), и речь все-таки идет о нейтралитете по отношению к нему.

И стоит признать, что в России действительно нет людей, которые могут позволить себе нейтральную позицию по отношению к ОФС, и речь даже не о популярных в журналистской среде спорах о том, этично ли работать на государственные СМИ, если ты не пишешь о политике или вообще, например, делаешь им дизайн. Нет, есть сюжеты менее плоские.

Прошлое лето, наводнение в Крымске, москвичи, желающие помочь жертвам бедствия, собирают для них вещи и продовольствие. Пункт приема помощи устроен на смотровой площадке Воробьевых гор. Организаторы — обычная волонтерская общественность, хорошие добрые люди, мы все их знаем и любим. В какой-то момент к ним присоединяются менее хорошие и менее добрые люди, которых мы тоже знаем, но любим не очень, — московские омоновцы, активисты прокремлевских движений и прочие люди того же ряда; но кто посмеет сказать, что это плохо? Дело доброе, дело общее, дело святое, ради него стоит забыть на время о политических, как это называется, разногласиях.

Политические разногласия — как будто омоновец, который приходил на ту смотровую, в курсе, что у очкарика, помогавшего ему упаковывать тушенку и одеяла для Крымска, есть с ним какие-то политические разногласия; смешно. Те, с кем он грузит на смотровой помощь для Крымска, все равно остаются для него теми, кого двумя месяцами ранее он на Болотной или на бульварах лупил дубинкой по голове и против кого он год спустя в Замоскворецком суде будет давать выдуманные показания по «болотному делу». Омоновец на смотровой — не союзник и не партнер волонтерской общественности, он пришел делать доброе дело, потому что сегодня он может себе позволить (ну, забыли дать приказ или решили, что не стоит; характерно, что, пока на смотровой собирали помощь, постоянно ходили слухи, что вот-вот придет ОМОН и всех разгонит — акция-то не согласована) не бить никого дубинкой по голове. И волонтерская общественность это даже понимает. Просто вот такая коллизия: вы вместе собираете посылки с тем, кто вчера гонял тебя своей дубинкой, и завтра тоже будет гонять, но ведь на кону — еда и тепло для пострадавших в Крымске, значит, можно пренебречь Болотной. Ради доброго дела, важного дела, святого дела ею можно пренебречь.

Увы, мир устроен так, что без сотрудничества с ОФС невозможно собрать и отправить грузовик с гуманитарной помощью, найти потерявшегося в лесу пенсионера-грибника, спасти умирающего от лейкоза ребенка. Спасение жизни — что может быть важнее? И ты пожимаешь ради спасения жизни руку, выпачканную кровью, идешь в кабинет к депутату, про которого ты знаешь, сколько миллионов и у кого он украл, улыбаешься подонку, играешь в «Кто хочет стать миллионером?» с мразью. Независимых денег нет, независимых СМИ нет, независимых общественных организаций нет — любая общественная активность превращается во взаимодействие с отвратительным феодальным строем, а в конечном счете в помощь и поддержку ему, потому что на чем он еще держится, кроме необходимости иметь с ним дело даже для тех, кому это не нравится?

А если возможна лояльность во имя чего-то доброго и важного, то возможна лояльность и просто так. Воспой Собянина, съезди на встречу ветеранов госбезопасности под видом экономического форума в Петербурге, возьми гонорар на сдачу от пиаровских бюджетов Кремля — все делают это, ведь не может общество состоять из одних бойцов. Прошлогодняя страшилка про креативный класс и настоящую Россию выворачивается наизнанку — настоящая Россия, может быть, и оппозиционна, но ее никто и не спрашивает. А люди интеллигентных профессий, от актеров и музыкантов до журналистов и урбанистов, — они как раз предельно лояльны, потому что несотрудничество с ОФС просто лишает их профессии, а к этому у нас никто не готов. Навальный спрашивал нас о нейтралитете — не волнуйся, Навальный, нет никакого нейтралитета. Креативный класс свой выбор сделал — мы с Собяниным и Воробьевым, с Маркиным и Песковым, с Габреляновым и Венедиктовым. А ты сиди, тебе не повезло. Жизнь вообще ужасно несправедлива.

В последнее время в общественных дискуссиях приобрела известную популярность тюремная присказка, тест для начинающих заключенных: стоят два стула, на одном «пики точеные», на другом эрегированные фаллосы; на какой стул сам сядешь, на какой мать посадишь? Очевидно, это главный вопрос, который каждый день задает нам Российское государство, и мы с удовольствием пользуемся любезно предоставленным нам выбором между двумя стульями.

Путин на Болотной

«Знакомым с федеральных телеканалов» как носителям инсайдерской информации я не доверяю примерно шесть лет, с весны 2007 года, когда сразу несколько государственных коллег по страшному секрету рассказали мне, что святейший патриарх Алексий, к сожалению, скончался и об этом вот-вот объявят — не сегодня, так завтра; вот уже «тарелка» едет в Чистый переулок, и как доедет, так сразу и объявят. Объявили, как известно, через полтора года, поэтому когда кто-нибудь теперь ссылается на федеральный телевизионный инсайд, я даже не то что не верю, просто понимаю, что прогноз может сбыться года через полтора. И, между прочим, возможность прихода Путина на Болотную я тоже охотно допускаю, — когда-нибудь, года через полтора, он придет на очередной «болотный» митинг — в конце концов, это не настолько фантастика. Придет и будет чувствовать себя как дома.

«Креативный класс» — главное политическое ругательство последних двух сезонов — оказалось настолько эффектным, что даже вполне нейтральные наблюдатели, рассуждая о социальной базе протестующих, срываются во что-то совсем неприлично сферическое, практически всегда забывая одно очень важное обстоятельство. К моменту начала протестов в Москве Путин был Путиным уже двенадцать лет (сейчас эта цифра звучит еще убедительнее — тринадцать с половиной, в августе будет четырнадцать), и это значит, например, что не самому юному из всех участников митингов — мне — к моменту прихода Путина к власти было 19 лет, то есть вся жизнь прошла при Путине, вся карьера сделана при Путине, я состоялся как личность при Путине. И если бы я один. Навальный как бы взрослый, он живет при Путине с 23 лет. Но Собчак — с восемнадцати, Яшин — с шестнадцати, Алексей Гаскаров, пока последний из «болотных узников» и точно не последний из левых лидеров, он живет при Путине с четырнадцати. Даже сегодняшним пятидесятилетним в момент прихода Путина не было и сорока, а это тоже — жизнь назад.

Мы все путинское поколение, и я не думаю, что мне одному пришла в голову эта потрясающая своей оригинальностью мысль. И «та самая» путинская телепроповедь про бандерлогов, и сопутствовавшая ей государственная пропаганда конца 2011-го — начала 2012-го, в которой очень легко читалась именно эта обида: Путин их вырастил, а они взбунтовались, нехорошо.

Пройдет полтора года, и это «нехорошо» обрастет уголовными делами, судами, сделками со следствием и бог знает чем еще. Но путинское поколение не перестанет от этого быть путинским. И другого поколения у Путина нет, что бы ни говорила нам и ему самому его пропаганда.

И, поскольку эти тринадцать лет убедительно показали, что недооценивать Путина не стоит, предположу, что все это понимает и он сам и какой-нибудь шаг навстречу он сделает. И приход на Болотную вообще-то идеален с точки зрения такого шага.

Прошел (я думаю, полиция его пропустит в обход металлоискателей), встал в толпе недалеко от сцены, вокруг, понятно, все засуетились, камеры федеральных каналов опять же — со сцены заметили, очередной выступающий (скажем, Виктор Шендерович) замолчал на полуслове, и тут уже Ксения Собчак вступает — Владимир Владимирович, ну чего вы там стоите? И толпа расступается, и Путин проходит на сцену. Даже ничего не говорит, просто машет рукой. И смотрит на толпу.

Толпа, может быть, даже будет свистеть — но если вглядеться в свистящих, то это будут только угрюмые активисты, да и то далеко не все. А в целом — ну да, изумленные взгляды прежде всего. Изумленные, но скорее радостные. «Мы победили!» — подумает тихий поклонник Лии Ахеджаковой. «Он сдался!» — подумает старый демократ в толстых очках. «Теперь точно не попаду в автозак!» — облегченно вздохнет офисный сотрудник, который накануне обманул маму и сказал, что пойдет к друзьям. «Какой же он все-таки крутой!» — подумает первокурсница журфака. Когда Путин пришел к власти, ей было четыре года.

Я не верю слухам, исходящим из курилок федеральных телеканалов. Но я знаю, что ничего невероятного в Путине на Болотной не будет, если он вдруг действительно когда-нибудь захочет прийти на митинг. Сказать, что ему будут прямо рады-рады, я не решусь, но представить, в каком настроении люди станут расходиться с площади, несложно. Возникнет ощущение исторического момента, чувство, что жизнь теперь изменится или — даже нет — уже изменилась. Единственные, кого жалко, — заключенные; он же их не отпустит, даже если придет на Болотную.

Он их вообще никогда не отпустит.

Издержки общественного договора

В декабре Навальный проспорил мне бутылку виски. Спорили об антисиротском законе. Навальный думал, что в самый последний момент Путин откажется его подписывать, чтобы показать, какой он мудрый и человечный. Я говорил, что ничего подобного не случится и что закон, конечно, будет подписан. Путин подписал закон, и Навальный отдал мне бутылку.

Похожее пари можно было бы заключить и сейчас. Я уверен, что желающих поспорить, что Навального не посадят, найдется много, и даже аргументы их можно реконструировать заранее. Они, конечно, скажут, что власть протянет интригу до последнего момента, чтобы в день приговора неожиданно проявить мудрость и ограничиться хотя бы условным наказанием. Скажут, что Кремль понимает, что пребывание за решеткой повысит Навальному рейтинг и узнаваемость, вызовет новую волну протестной активности, выведет на очередной митинг больше людей, чем вышло бы, если бы Навального никто не сажал. Ну, есть понятный набор аргументов, указывающих на то, что сажать Навального было бы невыгодно самой власти.

Разумеется, вероятность посадки Навального совсем не стопроцентна, но людей, которые всерьез верили бы, что его действительно посадят, я не вижу совсем. Никто почему-то не верит. И это, конечно, самое удивительное свойство нашего общественного мнения. Мы живем с Путиным не первый день, наблюдали его в самых разных ситуациях, видели его типичные реакции и, по крайней мере, некоторые ключевые привычки. Это в 2000 году, может быть, существовал некоторый повод ждать от Путина сюрпризов, но сейчас 2013-й, и как-то неловко уже спорить о нашей власти и ее повадках.

Не было за эти тринадцать лет случая, чтобы Путин делал шаг назад, желая произвести впечатление на своих подданных и тем более оппонентов, не было случая, чтобы путинский суд внезапно кого-нибудь признавал невиновным из соображений великодушия или, скажем, желания минимизировать текущие политические риски. Вспомните, сколько раз «информированные источники» рассказывали о скором освобождении Ходорковского или хотя бы Лебедева, какие были ожидания во время суда над Pussy Riot. Сюда же можно добавить сентябрь 2011 года — многие ли ждали, что Путин заявит о своем возвращении в президентское кресло? А посмертный суд над Магнитским — может быть, он свидетельствует о том, что Путину хотелось бы выглядеть мудрым и добрым?

Тринадцати лет было более чем достаточно, чтобы сделать вывод об особом понимании здравого смысла путинским Кремлем, но почему-то каждый раз именно критически настроенная к Путину часть общества ждет от него чего-то такого. «Попугает и передумает». И когда Путин в очередной раз не передумывает, все терпеливо ждут следующего раза.

Я не решился спрашивать Навального, готов ли он спорить со мной на бутылку по поводу того, что его не посадят, но, судя по всему, спорить он уже не стал бы — в своем тексте, посвященном предстоящему суду, он не рассуждает о том, что попугают да и отстанут, а просто перечисляет вещи, которые собирается взять с собой в тюрьму. Навальный прав, но прав и Путин, потому что у него ведь тоже есть опыт этих тринадцати лет. И он прекрасно знает, что единственное, чего ему стоит ждать от ареста Навального, — это какие-нибудь новые цифры в очередном опросе «Левада-центра», а больше ничего. Ну, может быть, появится еще несколько текстов на тему того, что Навальный — такой же Муссолини, как Путин, и Владимир Маркин из Следственного комитета напишет еще один ироничный твит. Вполне может быть, что на что-то еще мне не хватает фантазии, но разве я что-то упустил?

В первые путинские годы было модно говорить о новом общественном договоре — общество пожертвовало частью своих прав в обмен на какие-то обязательства со стороны власти, но какие именно, об этом за давностью лет никто уже не помнит. Но это и не имеет значения, договор-то все равно работает. Никто не готов оспаривать право власти посадить Навального, никто не знает, как именно это право можно оспорить.

Новое всё.

Хэбэ

В 2011 году в Москве было вынесено 0,7 % оправдательных приговоров. Месяц назад глава Следственного комитета по Москве Вадим Яковенко хвастался тем, что в 2012-м эта цифра сократилась еще на 30 %.

Лет десять назад мы с товарищем обнаружили в переулке на «Бауманской» нетипичное для этого района и, по-хорошему, вообще не заслуживающее существования здание — облезлую, выкрашенную фиолетовым позднесоветскую высотку с надписью «Генеральная прокуратура Российской Федерации». Мы удивились, потому что знали, что Генпрокуратура сидит на Большой Дмитровке, ну и вообще — слишком уж жуткое здание. Я потом посмотрел в интернете (тогда не говорили «прогуглил», а о «Википедии» мы не знали) — действительно, Генпрокуратура расширяется, и ей отдали бывшее здание НИИ черной металлургии в Техническом переулке. Бесполезная информация, кружок юного москвоведа.

Кто бы мог подумать, что высотку отремонтируют, она станет похожа на офис, но бог бы с ним, это ведь уже не просто офис, это — пошлое выражение, но я не знаю подходящего синонима — место силы. Вывеску на фасаде заменили, теперь написано «Следственный комитет Российской Федерации» — но можно было и без вывески, и так все знают, что это СК. Кто сам не был на допросе, у того знакомые ходили. У кого не было знакомых, тот ходил на пикет. Кто не ходил, тот видел фотографии в новостях или соцсетях. Такая доминанта, давно не только архитектурная.

Мои отношения с СК начались задолго до «Болотного дела»; у меня дело свое, частное. Быть потерпевшим по делу, которое расследует федеральный СК, — примерно то же, что летать бизнес-классом или лечиться в дорогой клинике. Тут ты натуральный VIP, и веселый следователь в уггах на босу ногу и модном шарфике рассказывает тебе во время допроса байки из жизни, свежие сплетни и заодно что-нибудь, что ты никому не расскажешь, потому что у тебя подписка о неразглашении. Я вижу такое наше русское ФБР, которое умеет работать и которое относится к тебе вплоть до дословных цитат ровно так же, как добрый полицейский в американском кино.

Но это я рассказываю о подразделении, которое занимается преступлениями против личности; я знаю, как оно называется, но, возможно, у меня есть подписка по поводу неразглашения структуры СК. Еще есть подразделение, в сфере ответственности которого преступления против государства. Наверное, оно было всегда, но сейчас оно стало главным. Я обратил на это внимание осенью, когда на проходной мне, как обычно, выдали пропуск, но через турникет не пустили — новые правила, следователь должен теперь сам спускаться тебя встречать. Следователь вышел, я спросил, в чем дело. «А не помнишь, что было в прошлый раз?» Я помню — в прошлый раз в коридоре встретил свежеарестованного героя «Анатомии протеста» Костю Лебедева, с ним была адвокат Виолетта Волкова. Поздоровавшись, мы с Волковой достали телефоны и стали снимать: я — Лебедева, Волкова — меня. Оба повесили фотографии в инстаграм. Оба кого-то расстроили.

Так я представлял себе начало войны, вот буквально 22 июня, когда еще непонятно, что это такое, где немцы и сколько это продлится, но при этом все понимают, что это та самая война, которую так долго все ждали, и лица хмурые, и все говорят тише и меньше, чем раньше. И вот тут тоже, как по щелчку — и лица стали серьезнее, и баек с прибаутками меньше, и на какие-то вопросы все чаще стало звучать обреченное «Да ну, бл…дь». Кстати, в фильмах про войну еще все переодеваются в форму. В мой последний визит следователь встретил меня в темно-синем мундире с золотыми погонами. «Что, праздник?» — «Нет, распоряжение». Я должен был спросить что-то еще и спросил: «Шерсть?» — «На, потрогай. Хэбэ!»

Торговец шапками

Лето 2009 года, по телевидению уже показали разоблачительные фильмы про Тельмана Исмаилова, и Черкизовский рынок уже закрыт, торговцы переместились на другие площадки (торговый центр «Москва» в Люблино, рынок «Садовод» на МКАДе), а сам «Черкизон», странно пустой и с милицейской охраной у каждого въезда, выглядит уже рынком-призраком. Я смотрю на него из окна двенадцатого этажа высотки какого-то бывшего НИИ у станции метро «Черкизовская». НИИ давно нет, кабинеты сдаются в аренду, и в том кабинете, из которого я смотрю на бывший рынок, прямо на полу сидят человек десять женщин в платках — кто-то кроит, кто-то шьет, кто-то еще что-то трудноквалифицируемое делает. На противоположной от окна стене — большой металлический стеллаж для готовой продукции. На стеллаже — разноцветные меховые шапки разных фасонов, мобильный склад готовой продукции. У стеллажа на стульях сидят несколько мрачных мужчин в таких же, как на стеллаже, меховых шапках; потом Леня мне объяснит, что это мужья женщин, которые шьют шапки. Здесь они то ли охрана, то ли кладовщики, то ли еще кто-то.

Леня Развозжаев — хозяин мастерской. Когда рынок начали уничтожать, он быстро сориентировался и успел переехать со всем производством в соседнее здание, но свой павильон на рынке у него остался. Леню туда не пускают, и он уверен, что милицейские мародеры его уже ограбили. Точной информации по этому поводу ни у кого нет, но слухов много — про какие-то «Газели», которые по ночам выезжают с территории рынка, про перестрелки из-за брошенного товара, про каких-то людей из префектуры и из мэрии, которые за половину стоимости товара обещают поспособствовать возвращению арестованного вместе со всем рынком имущества.

Леня торгует шапками, но он же и пишет какие-то открытые письма, и согласовывает в префектуре митинг таких же, как он, торговцев с «Черкизона». Никто его права на эту почти политическую активность не оспаривает; в отличие от остальных торговцев, Леня имеет бесценный политический опыт, благодаря которому мы когда-то и познакомились. Писатель Сергей Шаргунов возглавлял тогда молодежное крыло несуществующей теперь партии «Родина», и Леня был в этом молодежном крыле, может быть, самым заметным активистом. Товарищи по партии называли его революционным матросом. Матросом он, конечно, не был. В Москву он приехал из Ангарска, что в Иркутской области, и чем он занимался на родине, никто толком не знал, хотя сам Леня намекал, что у него там был какой-то бизнес, судя по всему, достаточно опасный (а каким еще мог быть бизнес в Ангарске в конце девяностых?).

Когда шаргуновская партия распалась, Леня куда-то исчез, чтобы найтись спустя несколько лет уже в своем новом облике. Хозяин мастерской, в которой шьют меховые шапки, торговец на «Черкизоне» — живая иллюстрация к поговорке о неисповедимости Господних путей. Он действительно устроил тем летом подряд несколько митингов, на которых торговцы требовали вернуть им арестованные павильоны с имуществом — но, когда стало ясно, что никто никому ничего не вернет, митинги закончились и Леня опять куда-то исчез. Найдется он еще через несколько лет — снова не торговец, а активист, близкий соратник Сергея Удальцова по «Левому фронту», человек с белой ленточкой на уже не меховой шапке.

Он все-таки действительно умнее и опытнее остальных активистов. Мы видели его в «Анатомии протеста-2», но не видели в новостях из Следственного комитета. Уголовное дело по материалам НТВ возбуждено и в отношении него, но он не задержан. Говорят, его уже нет в России. В здание СК в Техническом переулке доставили Константина Лебедева, доставили Сергея Удальцова — а Леонида Развозжаева не доставили. Нет его нигде, ищут.

Надеюсь, его не поймают.

Доставка с повинной

«Скажите всем, что меня пытали», — кричит Леонид Развозжаев в камеру LifeNews, пока его выводят из здания Басманного суда (воскресенье, поздний вечер, закрытое заседание суда, все нормально). Сейчас тем, кто скопировал ролик и распространяет его через YouTube, начальник LifeNews Ашот Габрелянов угрожает судом, и можно предположить, что эта запись скоро исчезнет из открытого доступа.

Об обстоятельствах доставки Развозжаева в Москву известно почти все. Выходил из офиса ооновского комиссариата по делам беженцев, подошли люди в штатском, схватили, засунули в машину. Говорят, ооновский охранник попытался помешать, но его оттолкнули, и Развозжаева увезли. На частном самолете доставили в Москву, суд его арестовал. Следственный комитет называет такую процедуру явкой с повинной и говорит, что у следствия есть десять листов написанных рукой самого Развозжаева показаний, в которых он не только подтверждает то, что о чем говорилось в «Анатомии протеста-2», но еще и указывает на причастность знаменитого уже Гиви Таргамадзе к организации беспорядков 6 мая на Болотной. «Мы встречались в июне и договорились устроить беспорядки в мае», — кажется, Следственный комитет нарочно делает картину еще абсурднее, как будто Владимир Маркин тоже хочет сказать, что его пытали, но не имеет возможности и поэтому только подмигивает, мол, вы же понимаете.

Такого ведь не было вообще ни с кем. Ни с чеченцами, ни с нацболами, ни с фигурантами дела ЮКОСа. Получается, что активисты безобидного, в общем, «Левого фронта» опаснее всех. Они настолько опасны, что ради них можно устраивать спецоперацию на территории другого государства, фабриковать явку с повинной, ничуть не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны. Даже «Болотное дело» до сих пор при желании можно было воспринимать как более или менее нормальную реакцию государства на столкновения демонстрантов с полицейскими — люди бросали асфальт в омоновцев, и их за это сажают. Теперь нам говорят, что они не просто бросали асфальт, а отрабатывали выделенные на это грузинские деньги. Уголовное дело становится заведомо завиральным.

Завиральное уголовное дело, но реальный Следственный комитет, реальный Басманный суд, реальная репрессивная машина. Что-то вроде игрового кино с живыми актерами и мультипликационными персонажами, типа «Кто подставил кролика Роджера». Теперь в этом фильме нам придется жить. Осталось только понять, зачем.

Возможно, это продолжение ползучего переворота, начавшегося в сентябре прошлого года фактической досрочной отставкой президента Дмитрия Медведева и продолжившегося резким выдвижением на первые роли номенклатуры даже не второго, а третьего и четвертого эшелона (вот Игорь Холманских — он вообще был каким эшелоном номенклатуры, шестнадцатым?). В превращении Кремля в осажденную крепость заинтересованы многие — так им будет проще решать свои внутрикремлевские проблемы, наличие угроз превращает борьбу с угрозами в индустрию, в которой никто не останется без дела. Что-то похожее происходило в 2003 году, когда, если кто помнит, один арест Ходорковского полностью изменил внутреннее устройство Кремля.

Возможно, власть сознательно с помощью атак именно на «Левый фронт» пытается переформатировать оппозицию так, чтобы она стала более удобным противником. Илья Пономарев, о котором говорят как об основном организаторе «той самой» встречи с Таргамадзе и который несколько дней назад демонстративно рассорился с остальными оппозиционными лидерами, был бы, по мнению многих, очень удобной для Кремля фигурой номер один в протестном движении.

Возможно, нет вообще никакой интриги, и это всего лишь месть — за декабрьский испуг, за испорченное настроение в мае, за то, что в какой-то момент общим местом стали разговоры о том, что страна никогда не будет прежней. Страна, кстати, действительно уже, очевидно, никогда не станет прежней, но не в том смысле, в каком этого хотелось бы тем, кто выходил в декабре и в мае на Болотную. При этом стоит иметь в виду, что какой бы ни была истинная причина этой игры в 1937 год, нет никаких оснований считать, что у авторов этой игры хватит интеллекта и сил вести ее долго и не совершить ни одной ошибки. Чем закончится дестабилизация, демонстративно начатая Кремлем, не знает никто, даже те, кому сейчас может казаться, что у них по-прежнему все под контролем.

Анализ вертикала

Известная история, когда не можешь уйти спать, потому что в интернете кто-то неправ: так было и в этот раз.

Спорили двое. Одного мы даже не знаем по имени, просто микроблогер и все, хоть и популярный. Второй, напротив, — с именем, начальник большой радиостанции. Предмет спора был пустяковый: тот, который начальник, похвастался, что на его станции в эфире идут подряд интервью Навального и интервью Валентины Матвиенко. Микроблогер без имени написал в ответ, что было бы неплохо совместить эти два интервью и обсудить бизнес сына Валентины Ивановны. Слово за слово, как это и бывает, — начальник пишет оппоненту «Вы глупы» и прощается с ним. Тем, кто его поддерживает, пишет: вы тоже глупы, и вы глупы, а вы вообще, если не нравится мое радио, идите слушать «Шансон». Шутка про «Шансон» ему самому явно нравится, и он дальше всем подряд пишет — на «Шансон», на «Шансон». Как на популярных четырехчастных демотиваторах с Жириновским — ты на «Шансон», и ты на «Шансон», все на «Шансон». В терминологии современного интернета: сначала был срач, потом баттхерт, а если на человеческом языке, то истерика.

Начальнику радиостанции кажется, что он может себе это позволить, потому что все равно наступит утро, и тысячи слушателей включат утреннее шоу, а потом забудут выключить радио, когда начнутся рекламные блоки про импотенцию. Медиа XX века — на их век, как говорится, еще хватит и смеха и слез, но останется в твиттере человек, может быть, десять, которые этот случай запомнят и будут между собой шутить: не нравится, мол, — иди на «Шансон». Начальник, я думаю, этого даже не заметит; будучи человеком вертикали, он может позволить себе не обращать внимания на анонимов из твиттера. Но и у анонимов из твиттера нет такой цели — чтобы вертикаль обращала на них внимание. Твиттер — это горизонталь, начальников там нет и никогда не будет.

Не хотел бы, чтобы мои слова звучали гимном социальным сетям; культ их выглядит, как и любой культ такого рода, довольно глупо. Скорее я хотел бы спеть гимн горизонтальным связям между гражданами. Сегодня уже понятно, что именно горизонталь противостоит и будет противостоять и «той самой» вертикали, и вертикалькам поменьше, будь то уже упомянутое радио или зимняя протестная номенклатура, отношения которой с рядовыми участниками митингов как-то сразу не сложились («Вы нас даже не представляете») и, очевидно, не сложатся никогда. В начале дня в субботу я заседал в Координационном совете, где при мужественном сопротивлении муниципального депутата Каца и финансиста Винокурова выстраивалась очередная оппозиционная вертикаль — выстраивалась торопливо, потому что бар, в котором все происходило, был арендован за 100 тыс. рублей на два часа и потому что нужно было еще успеть на первую акцию протеста, которую Координационный совет устраивал. Акция в виде цепочки одиночных пикетов от здания ФСБ на Лубянке до здания Следственного комитета на Бауманской была устроена именно в таком формате не от хорошей жизни: времени на подготовку не было вообще, возможности согласовать что-нибудь с властями тоже не было, иллюзий по поводу того, что на улицу выйдут огромные толпы, не было тоже. Не было вообще ничего, и тогда, если не ошибаюсь, Юрий Сапрыкин предложил вот эту цепочку — встать с плакатами через каждые 50 метров от Лубянки до СК.

Сначала это не производило никакого впечатления. Идешь вдоль Политехнического музея — ну да, стоит человек, а на противоположном углу еще один человек. Ну да, одиночные пикеты ровно в том виде, к которому мы уже давно привыкли. Стоит человек с плакатом, мерзнет, мимо идут люди.

Потом сворачиваешь на Маросейку, на Маросейке тоже стоит человек, и дальше еще один человек, и где-то совсем вдалеке еще один. Маросейка — улица оживленная и тесная. Из зданий, где в первых этажах нет кафе или магазинов, — только церкви. Станция метро, опять же, причем важная и пересадочная. Тесный тротуар. Много людей. Ощущение уже какое-то смутно новое, сравнить наблюдаемое уже, пожалуй, и не с чем. Москва, много людей, а на некотором расстоянии друг от друга (не 50, конечно, метров, а меньше) стоят люди с плакатами. Как будто кто-то снимает кино про людей с плакатами — что-то вроде этого.

Чем дальше от метро, тем менее тесно на тротуаре, люди с плакатами так и стоят, соотношение напечатанных плакатов (два варианта, вертикальный и горизонтальный, рисовал Юрий Остроменцкий, автор знаменитых обложек «Большого города») и нарисованных самодельных меняется в пользу последних, какая-то женщина рисует свой плакат, расстелив ватман прямо на тротуаре, а через несколько метров (про 50 уже все забыли) стоит еще одна женщина, следующего человека с плакатом ты еще не видишь, но уже точно знаешь, что он есть.

Потом переходишь Садовое (в переходе — тоже человек с плакатом), которое как раз в этом месте очень точно символизирует границу между тем, что внутри, и тем, что за его пределами: Старая Басманная — улица довольно тихая, нет ни кафе, ни магазинов, ни прохожих, и, кажется, нет вообще ничего, кроме людей с плакатами. Идешь, вглядываясь в лица, они тебе нравятся, и это в Москве тоже не очень привычное ощущение. У какой-то длинной усадебной стены встаешь с плакатом сам, и люди, которые идут мимо, теперь вглядываются в тебя. Замерзнув за полчаса, идешь дальше, в какой-то момент сбиваешься с маршрута и вместо Токмакова переулка сворачиваешь на Доброслободскую, но и на Доброслободской обнаруживаешь людей с плакатами. Магия заканчивается у Следственного комитета — там уже обычный пикет, не одиночный и поэтому скучный. Депутат Пономарев дает комментарии прессе, хитрая активистка Митюшкина ездит по улице на машине с торчащим из окна мегафоном и говорит «Россия без Путина». На строительной сетке дома напротив большими буквами какая-то сволочь написала «Удальцов грузинская подстилка». От СК хочется как можно быстрее уйти, чтобы не портить впечатление от увиденного по дороге. От той самой горизонтали, которая только одна и может всерьез противостоять любым вертикалям.

Эмпатия зла

Насторожиться можно было бы еще весной, когда была история с тем роликом. Некая актриса, много лет работающая у Владимира Путина неформальным министром по делам благотворительности, снялась в агитационном видео про него, и это многих огорчило, потому что актрису эту у нас принято любить, и вот как совместить эти два обстоятельства — она хорошая, но при этом агитирует за Путина? Было сложно, но почти все справились, недостающее звено образовалось практически из воздуха. Фактической базы ни у кого не было, но все (говоря «все», я имею в виду активных пользователей социальных сетей и читаемых авторов публицистики, то есть буквально — лидеров общественного мнения) сошлись на том, что ролик стал результатом то ли шантажа, то ли угроз, то ли еще какого-то жесточайшего давления, а раз так, то к актрисе не то что претензий нет, а более того — она нуждается в сочувствии.

Посочувствовали, проехали, прошло сколько-то месяцев, сочувствовать стало модно. Кто без греха, пусть первым бросит камень, а лучше не бросать камень, а войти в положение. Войти в положение «мальчишек из ОМОНа», за сбитую зубную эмаль которых, то ли настоящую, то ли выдуманную, полтора десятка случайных людей маринуются в тюрьме. Войти в положение оперной певицы Максаковой, которая проявила невероятное гражданское мужество и воздержалась при голосовании по «анти-Магнитскому» закону в трех чтениях. Войти в положение депутата Шлегеля, который голосовал за, но колебался. Войти в положение подполковника ФСИН сенатора Журовой, которая тоже голосовала за и активно отстаивала свою позицию («зато дети будут говорить “мама», а не “mother”»), зато она человек хороший. Войти в положение дочек депутата Железняка, швейцарская учеба которых, конечно, не очень хорошо рифмуется с жесткой патриотической позицией отца, но они же дети, они не виноваты. Войти в положение — в этом сезоне такое носят.

Расчеловечивание оппонента — считается, что это запрещенный прием, такая эренбурговщина. Товарищ Эренбург упрощает, и все они, конечно, люди. Вот эти женщины с адскими прическами, вот этот уполномоченный по правам ребенка, вот этот Всеволод Чаплин и даже сам Путин. Давайте относиться к ним как к людям — вдруг в ответ на это и они станут чуть меньшими людоедами, чем сейчас. Это, конечно, не более чем гипотеза, но она настолько популярна, что стала уже чем-то большим, чем гипотеза. Во многом именно на ней держится устойчивость сегодняшней власти. Выборов нет, обратной связи нет, и, в принципе, единственным ощутимым способом давления на Кремль по какому угодно поводу могло бы быть общественное мнение. Но общественное мнение из раза в раз входит в положение очередного сенатора с адской прической.

Эмпатия, то есть осознанное сопереживание эмоциональному состоянию другого человека, — говорят, за советские годы российское общество растеряло это важное общечеловеческое качество, но события 2012 года свидетельствуют об обратном. Эмпатия у нас распространена достаточно широко, а что ее объектами чаще становятся люди из власти, персонально ответственные за всевозможные гадости, которых в этом году было на порядок больше, чем в любом другом году, — ну так что же, эмпатия зла, и козлы этим, к сожалению, пользуются.

Сезон разочарований

«Здесь я солидарен с писателем Эдуардом Лимоновым», — говорит ведущий «Вестей» Дмитрий Киселев, в кадре появляется фотография Лимонова, и диктор за кадром (видимо, давнишний запрет на синхроны Лимонова снять забыли; государственное телевидение — система неповоротливая) с выражением читает: «Все сняли маски. Это проамериканская акция, впервые после перестройки. Рубикон пройден. Московские креативный класс в своих дубленках ушел от страны и народа, отделился. Что можно сказать: американский флаг им в руки».

Лимонов в итоговых «Вестях» — это уже даже не сенсация. В СМИ, в которых без соответствующего звонка и комар не проскочит, он давно уже любимый герой и автор. К колонкам в «Известиях» все привыкли, а тут еще сервильнейший «Эксперт» печатает программную статью Лимонова «Чужие» — все о том же: «Выступив против закона, запрещающего усыновление русских детей гражданами США, буржуазия проявила себя как прозападная, не национальная сила. Ею продемонстрирован проамериканский подход к конфликту». Очевидно, подтверждается гипотеза, согласно которой ненависть Кремля к Лимонову и его партии была обусловлена прежде всего писательской ревностью к Лимонову со стороны Владислава Суркова: когда Суркова в Кремле не стало, исчезло единственное препятствие к взаимной симпатии Эдуарда Лимонова и путинского Кремля, который, в общем, еще при Суркове был вполне национал-большевистским учреждением, а сейчас и подавно.

Лимонов на стороне Кремля, и с этим надо как-то жить. Конкретно с этим, впрочем, жить достаточно просто: для писательской биографии Лимонова, почти солженицынской, текущая политическая ситуация — слишком незначительная величина, чтобы всерьез обращать на нее внимание. Старый анекдот про Пугачеву применим к Лимонову едва ли не лучше, чем к самой Пугачевой — да, разумеется, с точки зрения писательской биографии Лимонова Путин — именно что мелкий политический деятель его эпохи, примечание к последнему тому. А Немцова, Яшина или там Навального в этой биографии просто не существует даже в примечаниях. Я понимаю, что такая формулировка никого не устроит, но Лимонов сам свято в это верит, а его вера здесь первична, так уж устроены настоящие писательские биографии. Лимонов может бегать в Кремль (что вряд ли), согласовывать темы своих колонок с Володиным (что исключено) и даже получать гонорары у Арама Габрелянова (что факт) — все равно он останется Лимоновым, смиритесь.

Но это — только про Лимонова, он такой один. Когда обычные люди начинают вести себя так же, получается что-то совсем неприличное. Знаменитый автор «Лимонки» прошлых лет пишет новый памфлет о новых врагах нацболов: «Водомерка Борис Н родилась в городе Сочи и с тех пор очень любит серфинг на волнах в теплых лужах. По слухам, когда-то в прошлом водомерка Борис Н была губернатором большой области и даже вице-премьером большой страны. Но, зная размер мозга (не кошелька) водомерки Бориса Н, мы не можем поверить в эти слухи», — такой текст без купюр и без редактирования идеально смотрелся бы на сайте любого прокремлевского молодежного движения, они пишут точно так же, теми же словами и с той же интонацией, и это фантастика — нашистов создавали как антинацболов, часто воруя их лозунги и эстетику, а теперь они риторически не отличаются друг от друга совсем, причем это не нашисты стали больше похожи на нацболов, а наоборот, нацболы, описав диалектический круг, заговорили нашистским голосом, иногда даже буквально — уважительные ссылки на знаменитую Кристину Потупчик в текстах статусных нацболов выглядят теперь так же привычно, как цитаты из Лимонова на государственных телеканалах. Это омерзительно, но более чем логично — к тем, кого Лимонов называет «вождями буржуазии», у нацболов гигантский счет — от коалиций пятилетней давности до декабрьских событий 2011 года (этого уже никто никогда не подтвердит и не опровергнет, поэтому вопрос «А может, стоило выходить не на Болотную, а на площадь Революции?» останется вечным), и этот счет позволяет нацболам быть безжалостными к любому из «буржуазных лидеров». Есть у нацболов такое моральное право.

А куда от них сейчас можно убежать, не уезжая из России? Выбор минимален: туда, где Дмитрий Киселев вращает глазами в телевизоре, или в себя, как в позднем совке — консервировать овощи, плести макраме, читать художественную литературу.

Другое дело, что любой неожиданный, то есть не прописанный в сметах и медиапланах, союзник для власти — это такой милый курьез, очередной юный помощник Следственного комитета, без которого обойтись, безусловно, можно, но раз уж он есть — не гнать же его. Дмитрий Киселев исполнит свой верхний брейк в «Вестях» и без цитаты Лимонова, но если уж цитата есть, то пускай будет. У журнала «Эксперт» и без Лимонова есть полтора десятка политически безупречных авторов, всегда готовых объяснить антинародность очередного марша, но раз уж есть Лимонов, пусть будет и Лимонов. Не выбрасывать же.

Но, повторю, это не имело бы значения, если бы речь шла об одном Лимонове, который и так имеет право на все. И даже если бы речь шла только о нацболах, это тоже не стоило бы отдельного разговора. Но спустя год с лишним после начала московских митингов, когда облик «буржуазных лидеров» (каждый второй работает на Кремль, каждый первый интриган, все вместе глупы и самодовольны, а также готовы друг друга загрызть) и их ядерного электората (тоталитарное сектантское мышление и все производные от него) стал, что называется, общественным достоянием, моднейшим признаком этого сезона становится разочарование. Это было очень хорошо заметно по реакции в соцсетях на дело Алексея Кабанова: в первые часы было много высказываний в том духе, что Кабанов не виноват, потому что этого не может быть никогда, и очередной комментарий типа «То есть Леша не придет на марш против негодяев?» нужно было перечитать несколько раз, чтобы понять, это кто-то белоленточный всерьез интересуется или нашисты остроумно шутят. И когда понимаешь, что это всерьез, хочется куда-нибудь убежать от таких единомышленников. А куда от них сейчас можно убежать, не уезжая из России? Выбор минимален: туда, где Дмитрий Киселев вращает глазами в телевизоре, а Кристина Потупчик в интернете, или в себя, как в позднем совке — консервировать овощи, плести макраме, читать (или писать, кто умеет) художественную литературу, в общем, выживать среди этой смертной любви, как было написано на Берлинской стене. Сезон разочарований ставит многих перед таким выбором, и если уж делать его — ну, в самом деле, лучше уйти в себя, чем в юные помощники Следственного комитета и администрации президента.

Смерть не на первой полосе

Эволюционным или революционным путем эта власть в любом случае рано или поздно сменится, уйдет, денется куда-нибудь, уступит место или более ужасной, или более циничной, и, оглядываясь на начало десятых, мы, как это всегда бывает, увидим совсем не то, что видим сегодня, и людей и события будем расставлять не в том порядке, в каком это кажется логичным теперь. В коридорах старой редакции «Известий» на стенах висели развешанные уже в девяностые первые полосы за разные годы — но не настоящие, а тогда же, в девяностые, и сверстанные, по полосе на год. Допустим, восьмидесятый год — Сахаров во всю полосу, семьдесят четвертый — Солженицын, восемьдесят шестой — Чернобыль, шестьдесят восьмой — танк в Праге, тридцать седьмой — лагерная вышка. Не знаю, кто это придумал, но получилось не дежурное украшение офисных коридоров, а серьезное произведение современного искусства. Смотри на эти полосы и думай, где больше правды: в этих фальшивых, задним числом сделанных полосах, или в настоящих, где ни Сахарова с Солженицыным, ни Чернобыля, ни танков в Праге, а только вести с полей, ленинский ЦК и иногда космонавты какие-нибудь. Потому что изучать историю по первым полосам старых газет бессмысленно, в лучшем случае история живет на третьей полосе в виде маленькой заметки без подписи, типа «На Финляндском вокзале большевики встретили Ленина», или «Конец литературного власовца», или «К ситуации в Чехословакии», или еще что-нибудь. А на первой полосе всегда будет какая-нибудь бессмысленная фигня. Ну, почти всегда, за редчайшими исключениями.

На улицах не стреляли, страна была единой от Калининграда до Владивостока, Ледовитый океан не таял, инопланетяне не прилетали. Хорошо было, в общем.

И, конечно, безумно интересно, какая именно из нынешних непервополосных новостей завтра окажется безумно важной — незначительная отставка, или назначение, или уголовное дело, или одиночный пикет, — сменится власть, изменится страна, и начало десятых будет выглядеть по-новому, и обязательно будут споры о Путине, а потом и мода на Путина — мол, при нем порядок был, Россия поднималась с колен, и нас уважали, не то что теперь. «Да я жил при Путине!» — «Вот такие, как ты, все и просрали, потому что не ценили!» — будущие споры о нашем времени нетрудно реконструировать уже сейчас, в этом смысле все до предела одинаково, и всегда все в равной мере и правы, и неправы.

А вот деталей будущих споров предугадать нельзя. Может быть, через десять лет о путинских временах будут вспоминать как не только о сытом, но и как о невероятно свободном времени, когда в интернете можно было писать что хочешь, и на площадь выходили митинговать десятки тысяч, и девушки спели в храме, а им дали всего два года, то есть почти не наказали. Ну, и что-нибудь еще: на улицах не стреляли, страна была единой от Калининграда до Владивостока, Ледовитый океан не таял, инопланетяне не прилетали. Хорошо было, в общем.

Образ мудрого отца нации — у политтехнологов его сконструировать, конечно, не получится, все искусственное всегда остается искусственным и теряется на очередном повороте. Зато такой образ легко сложится сам собой, когда Путину уже это будет не нужно — задним числом, в коллективной памяти. И даже фотографии со стерхами вне нашего контекста обязательно будут восприниматься максимально серьезно — вот он какой был, о природе заботился, с птичками летал, не то что нынешние.

Это неизбежность. Наверное, кому-то из нас, современников, это не понравится, но кто нас будет слушать — мы ведь тоже никого не слушали, и у нас была и наркомовская колбаса, и «Старые песни о главном», и прочая ностальгия по временам, которые ностальгии, в общем, не заслуживают. А они ведь, наверняка, уже все родились — и маркетолог, который придумает колбасу «как при Путине», и продюсер, который устроит «Дискотеку-2013» с постаревшей Ваенгой, и политтехнолог, который поведет на выборы «Путинский блок за Единую Россию». Этим людям что-то объяснять, наверное, будет бессмысленно, у них работа такая.

А всем остальным хочется и через сто лет напомнить среди прочего, что жил в России инженер Александр Долматов, который при Путине ходил на митинг, потом, когда начались аресты участников митинга и когда у него дома прошли обыски, убежал в Нидерланды, попросил политического убежища и, когда ему отказали, покончил с собой. И, что, вероятно, важнее и страшнее, — имейте в виду, что эта смерть никого и ничего не всколыхнула, не сотрясла устоев, не разделила жизнь на до и после, а просто осталась незначительной новостью в очередной сводке про «Болотное дело», совсем не на первой полосе.

Когда будете ностальгировать по путинским временам — просто вспомните об этом.

Новое всё

Кто-то местный остановил меня посреди улицы Спасской у крыльца Ленинского суда — что делать, что делать? Перекрытая полицией улица и несколько десятков болельщиков на проезжей части. Бегает Яшин, говорит всем: «Давайте раскачаем», имея в виду, кажется, какое-то скандирование. Дает интервью иностранцам Борис Немцов. Гудков-младший интервью, наоборот, не дает, потому что говорит, что кроме одного матерного междометия слов у него нет. И вот в такой обстановке ко мне подходит кто-то местный — что делать, что делать?

А я не знаю, что делать, и говорю местному — простите, мол, я не знаю. А он опять — нет, вы скажите, что делать. Вы же, говорит, видите, что кировских здесь — дай Бог если два человека. Все, говорит, решается в Москве.

Да, говорю, решается. А он опять: если москвичи ничего не сделают, то ничего вообще не будет. Ваше дело, Олег, никогда не раскроют, если москвичи ничего не сделают, — человек явно уговаривает меня что-то делать, и я уже злюсь, потому что ну а что делать-то, я не знаю, что делать, не умею.

Местный, кажется, не верит и сердито говорит «спасибо», и уходит, и я ему уже в спину: да за что спасибо-то. Хочется то ли плакать, то ли блевать. Даю, как Немцов, комментарий каким-то иностранцам, и, как Гудков, не могу найти слов, кроме матерных. Потом все-таки нахожу — «Катастрофа».

На оцепленную улицу из суда выезжают два микроавтобуса — в каком-то из них Навальный, в другом — Офицеров. Пресса бежит к следственному изолятору, как будто что-то можно разглядеть или услышать через стены. Всё, пять лет без Навального начались. А небо все точно такое же.

Через несколько минут Волков, начальник штаба Навального, объявит, что Навальный снимается с выборов. Это бред, это глупость, зачем делать им такие подарки — пусть сами снимают, помогать-то им зачем? Я злюсь, но Волкова я люблю, не люблю Каца, который в штабе, насколько я понимаю, второй после Волкова, и я ругаюсь — Кац, Кац, мурзилка. СМС от Волкова — это не мы, это он. Он — Навальный. Адвокаты как раз пришли от него из СИЗО, я спрашиваю — что, он действительно сам решил сниматься? Адвокаты успокаивают — нет, ничего не решил, завтра скажет, снимается или нет. Ну и дальше о более интересном: осмотрели вещи, поотламывали фильтры у сигарет (говорят, так положено), растворимую еду, супы и картошку, перемешали, и теперь непонятно, к какому пакетику какая инструкция относится. Нательный крестик отобрали, потому что драгметалл, не положено, вот был бы алюминиевый, тогда бы оставили. Еще часы — Алексей волнуется, что куда-то делись его часы. Часы у Юли в сумке, сам же ей отдал. Юля, когда пойдет к нему на свидание, скажет, чтобы не волновался. Стандартные, положенные в такой ситуации хлопоты. «Уехал».

А еще через несколько минут — это уже два часа после приговора, — с адвокатами связывается уважаемый, знаменитый и информированный пожилой коллега из Москвы, человек того ранга, который позволяет пить вискарь с кем угодно, сохраняя при этом репутацию порядочного человека — вот он с ним связывается и говорит, что есть мнение, что надо оспорить заключение под стражу. До вступления приговора в силу, говорит он, есть возможность остаться под подпиской о невыезде, очень хорошие шансы. И это вообще непонятно, что с ним такое случилось — может, перегрелся, может, возраст. Так ведь на самом деле не бывает, чтобы выпускали после приговора. Глупости это.

И адвокаты, конечно, никакой жалобы не подают, и уже наступает вечер, и самое время начинать следить за новостями из Москвы — через полчаса, максимум час, народ начнет выходить на Манежную. И вот именно в этот момент, еще до Манежной, но уже после окончания рабочего дня появляется прокуратура, которая вдруг захотела подать ту жалобу, которую не стали подавать адвокаты. Государственные агентства ставят на ленты комментарии того пожилого и уважаемого адвоката — да, мол, так и надо, очень правильная жалоба, УПК позволяет. Утром Навальный и Офицеров выходят на свободу.

Судья Блинов вчера спрашивал подсудимых, понятен ли им приговор, уже на бегу — выбежал из зала, не дождавшись ответа. Что-то знал, что-то чувствовал? Черт его знает, но сегодня я бы приставил к нему психолога, мало ли что. А Навальный — ну что Навальный, вместо тюремного бегунка Кремль выдал ему диплом главного своего оппонента, главного политика страны. Тех, кто говорит, что освобождение стало реакцией на вечерние стояния в центре Москвы, хочется ласково потрепать по голове — вы мои милые, вы мои добрые. Тех, кто понимает, что Манежная ни при чём, хочется, как меня тот кировский парень у суда, спросить, испуганно глядя в глаза — черт, ну хоть вы-то понимаете, что происходит, зачем это?

Московские выборы? Собянин нуждается в бесспорной железобетонной легитимности, на порядок более бесспорной, чем у Путина? Зачем? Вот Путину это зачем? Чтобы уйти, оставив после себя Собянина? Какая-то борьба в Кремле — как с отставкой Якунина? Приговор судьи Блинова на хакеров не свалишь, но и в случае с Якуниным ведь в хакеров могли поверить только совсем дурачки. Что еще?

Пусть версии сочиняют политологи. А мы, фантазеры, можем себе позволить немножко больше. Следующим президентом России будет Алексей Навальный. Люди, про которых мы (с подачи, между прочим, и Навального в том числе) думаем, что они безраздельно владеют Россией и правят ею, зачем-то сознательно делают все, чтобы тот, кого еще вчера в новостях аттестовали блогером, завтра стал первым лицом в российском государстве. Они работают на это и только на это — и Кремль, и Следственный комитет, и государственная пропаганда (не забывайте, что голливудские видеотрансляции из зала суда — это не смеющее чихнуть без разрешения РИА «Новости»). Трудно поверить, что они делают это с радостью и удовольствием, но они делают это, и делают сознательно. Полагаю, себе они не принадлежат, и делать то, чего действительно хотят, просто не могут. Пройдет пять лет, и всесильные ныне государственные миллиардеры станут скучными старичками в трениках, поливающими огороды на своих скромных дачах совсем не в модном ныне Акулинине. Будет новая страна, новые исполнители главных ролей, новое все.

И ни Навальный, ни кто-нибудь еще не сможет нам объяснить, почему так произошло. Свалят, наверное, все на народ — ну, пускай будет народ. У народа, кстати, сейчас действительно появится шанс что-нибудь в этой суматохе для себя отвоевать. Но это уже как повезет.