Смерть журналиста
Разыскиваемая по «Болотному делу» и в связи с этим скрывающаяся, кажется, в Эстонии активистка движения «Солидарность» Анастасия Рыбаченко в этом году успела перессориться практически со всеми журналистами, работавшими на митингах и массовых акциях. Дело в том, что и на Болотной площади в мае, и на предыдущих митингах у нее было с собой журналистское удостоверение, пресс-карта, хотя журналисткой она, разумеется, никогда не была. Толкалась с полицейскими, кричала что-то в мегафон, а как схватят — отпустите меня, я журналист. Стоит признать, что это было не очень красиво. Если ты активист — зачем выдавать себя за журналиста?
Но стоит также признать, что если бы Анастасия Рыбаченко, аккредитовавшись от какого-нибудь дружественного издания, оказалась вдруг в зале пресс-конференции Владимира Путина, то она бы легко затерялась среди сотен других прокремлевских и антикремлевских активистов, которые пришли к Путину, выдавая себя за журналистов. И если бы кто-нибудь вдруг сказал ей: «эй, Рыбаченко, уходи отсюда, ты активистка, а не журналистка!» — она с полным правом могла бы ответить: «простите, мол, а все остальные в этом зале — с ними что, все в порядке?»
Вот этот «внештатник газеты «Ваши шесть соток», ныне депутат Госдумы — он журналист? А тетенька из Всеволожска с приветами от первых путинских учительниц? А бухгалтерша с предложением учредить профессиональный праздник бухгалтеров? А лысый пожилой мужчина с молодежного телеканала и идеей создания массовой молодежной патриотической организации? А женщина из Коми, предложившая объявить год ветеранов? А мордовские крестьяне с их благодарностью за заботу о крестьянах и астраханские рыбаки с благодарностью за заботу о рыбаках? А щекастый юноша из LifeNews с анекдотами про Путина и конец света? А сахалинская женщина с островом Путина? А человек, сравнивший Путина с Дэн Сяопином? Светящуюся вывеску «Пресс-конференция» на заднике легко можно было бы заменить какой-нибудь надписью про «Народный фронт», и это было бы правильно, потому что, конечно, мы видели съезд «Народного фронта», а не пресс-конференцию действующего политика.
И представители оппозиции на этом съезде тоже выступали, говорили на свои оппозиционные темы. Семь речей было произнесено о принятом Госдумой запрете на усыновление детей из России американцами. Прозвучали слова о «Болотном деле», об «Анатомии протеста» и о том, что сидящая под домашним арестом в Молочном переулке минобороновская Васильева особенно неприлично выглядит на фоне слепнущего в тюрьме Акименкова. Оппозиционных ораторов было несравнимо меньше, чем лояльных, но ведь и в обществе такая же пропорция, так что все даже честно.
Журналисты, надо сказать, тоже были и задавали вопросы. Их было мало, но они были. Формальный признак — наверное, такой, что из ответа на вопрос журналиста можно сделать полноценное новостное сообщение, в котором будет какая-то новая информация. Журналист из Bloomberg спросил про «деофшоризацию экономики». Украинская тележурналистка спросила что-то про Януковича, китаец из «Синьхуа» — что-то про отношения с Китаем. Девушка из Russia Today спросила, где пройдет саммит «восьмерки» в 2014 году. Классические журналистские вопросы, рассчитанные на информативный ответ, а не на умильное или раздраженное выражение лица Путина, — этих вопросов было мало, и на фоне всего остального они смотрелись бледно и необязательно. Где пройдет саммит — это может и анонимный источник в Кремле рассказать, а про деофшоризацию все равно никто не знает — возможна ли она, и если да, то как.
Собственно, единственное, чем была интересна эта пресс-конференция, — получился такой открытый урок на тему стандартов журналистики в современных российских условиях. Мы увидели, что приверженцы классического стандарта оказываются в этих условиях лишними, и на титульном листе, допустим, толстой книги “Bloomberg’s way”, которая служит подробнейшей корпоративной библией этого информагентства, стоит напечатать приписку: «В России не действует». В России независимая пресса — это одна из сторон конфликта с государством, с властью, и даже если авторы самых неприятных для Путина вопросов Ксения Соколова, Александр Колесниченко, Илья Азар, Екатерина Винокурова, Сергей Лойко с этим не согласятся — они выступали на этой пресс-конференции именно как оппоненты Путина, а не как журналисты. И правильно делали.
Снова в круге первом
Кружевные стрелки показывали пять минут пятого. В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем темной.
А дальше уже разночтения. Когда еще была возможность напечатать роман в «Новом мире», автору велели переписать начало. Придумали врача, который изобрел лекарство от рака и зачем-то отдал его французам. И вот этому врачу Иннокентий в новой версии романа звонил, чтобы предупредить его о готовящемся аресте, и это была максимальная смелость, которую мог себе позволить самый смелый советский журнал. Не потому, что боялись возмущенной реакции сверху, а потому, что сами искренне поставили себе такое ограничение: звонить врачу, которому угрожает арест, можно, а звонить в американское посольство и рассказывать американцам о советских ядерных секретах — нельзя.
Роману это, как известно, не помогло, и в том тексте, который мы все читали, Иннокентий звонит именно в посольство США. Между прочим, ровно 63 года назад: время действия обозначено четко — 1949 год, канун католического Рождества.
К телефону подошел авиационный атташе, он плохо говорил по-русски (просил перезвонить канадцам — у тех с русским лучше) и, видимо, даже не понял, что советский агент Коваль получит важные детали производства атомной бомбы в каком-то американском радиомагазине. Мог бы переспросить, но звонок уже оборвали, в трубке молчание «без шорохов и гудков». Жаловаться американцам оказалось мало того, что сложно, но еще и бесполезно. В посольстве продолжат праздновать Рождество, агент Коваль, по всей видимости, выполнит свое задание успешно, а Иннокентия через девяносто глав поймают и привезут во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Грустная история.
Прошло много лет, и с развитием информационных технологий каждый теперь может почувствовать себя Иннокентием Володиным. На сайте Белого дома тысячи граждан России (точной цифры нет — среди подписавшихся много явных ботов, да и вероятность участия в сборе подписей настоящих граждан США тоже не стоит сбрасывать со счетов) подписались под обращением к американским властям о включении в «список Магнитского» российских депутатов, которые голосовали за закон, запрещающий усыновление детей из России гражданами США. Был бы этот сюжет во власти советского редактора, он бы, конечно, все переписал, и петиция была бы обращена, ну не знаю, к Развозжаеву — держись, мол, старик. Но никаких редакторов здесь нет, и никто ничего не исправит: граждане России жалуются на свою власть власти американской. Нормально ли это, красиво ли?
Наверное, некрасиво и, наверное, ненормально, но в пользу того, чтобы жаловаться на Кремль американцам, все-таки есть несколько достаточно убедительных, как мне кажется, аргументов.
Они ведь там, в Кремле и около действительно боятся, что их не будут пускать в Америку. У кого-то недвижимость в Майами, у кого-то дети граждане США, у кого-то просто добрая традиция — отпуск на Кейп-Коде, и лишиться этого им было бы действительно неприятно. У российских граждан с нашими выборами и вообще с нашей системой отношений между властью и обществом не очень много способов сделать так, чтобы людям в Кремле и около было неприятно, и если есть даже символическая возможность их огорчить, было бы глупым расточительством такую возможность игнорировать.
Жаловаться в Америку на Путина и единороссов — это также хоть и легкая, но все же психотерапия для самого российского общества: объяснить самим себе, что за державными словами ничего нет, и что Россия, вопреки официальной риторике, совсем не равный партнер Соединенных Штатов. Но это даже не главное, гораздо важнее — понять, что остаточный советский патриотизм сегодня уже не имеет значения, и знака равенства между интересами каждого гражданина и интересами государства давно нет даже формально, и чаще всего эти интересы оказываются прямо противоположными друг другу.
Не знаю, чем руководствовались те люди, которые подписывали петицию, но если бы я ее подписал, то объяснял бы себе именно так: мол, учусь воспринимать себя вне этого государства, которое игнорирует мои интересы, управляется нелегитимной и несменяемой группой узурпаторов; жаловаться на это государство американцам — да, это высшая форма неуважения к нему, но это именно то, чего я хочу — проявить высшую форму неуважения.
В том романе, кстати, был еще один герой, апеллировавший к американцам, — лагерный дворник Спиридон, мечтавший об атомной бомбардировке Москвы американцами и даже готовый погибнуть, только чтобы вместе с ним погиб «Отец Усатый и все их заведение с корнем». Почувствовать себя Иннокентием благодаря той петиции мы уже можем, рано или поздно узнаваемым типажом станет и Спиридон — тот, кому первому хватит смелости в ответ на любимую охранителями отсылку к Ливии и Ираку сказать, что ничего страшного в таком развитии событий в России он не видит.
До стадии Спиридона мы, слава богу, пока не дошли, пока только Иннокентий стоит в телефонной будке и смутно понимает, что авиационному атташе до него нет дела, атташе сидит на мягком диване и празднует свое Рождество, он не поймет, а если поймет, не оценит.
Но Иннокентий все равно звонит в посольство.
Принтер не бешеный!
Над безумными инициативами Государственной думы за последний год принято смеяться, но шутка про взбесившийся принтер из-за частоты употребления давно стала бессмысленной пошлостью. Тем более что как-то наивно списывать все новые законы на сорвавшихся с цепи исполнителей: слишком крепка та цепь, чтобы с нее срываться. У нас нет ни одного повода считать, что Государственная дума нынешнего созыва стала более самостоятельным учреждением, чем во времена Бориса Грызлова. Администрацию президента никто не распускал. Нет ни одной сферы во внутренней политике, где контроль со стороны Кремля и Старой площади выглядел бы более слабым, чем год или два назад. Если какой-то законопроект возникает действительно по инициативе депутатов, ничего интересного с этим проектом не происходит — отрицательный отзыв, и все. Разговоры о том, что законы придумываются и принимаются депутатами самостоятельно, давайте оставим Дмитрию Пескову, давно работающему Иваном Варенухой государства Российского. На самом деле эти законы, конечно же, исходят из Кремля и зачем-то ему нужны.
Когда все начиналось, было даже понятно, зачем. Космические штрафы за митинги — чтобы люди перестали ходить на митинги. Криминализация клеветы — чтобы запугать потенциальных критиков власти. Атака на НКО — чтобы на следующих выборах условный «Голос» не мог работать, как в 2011 году. Но чем больше было законов, тем более размытым становился стратегический замысел. Возрастная маркировка газет и сайтов, штрафы за мат в СМИ, черные списки сайтов — это же все явно избыточные меры, но их зачем-то принимали и, видимо, будут принимать. При этом антисиротский закон с усилением политического контроля не связан никак, это просто антисиротский закон, какая от него практическая польза Кремлю? Вообще никакой. А от закона о борьбе с «пропагандой гомосексуализма»? Тем более. Чем больше таких законов, тем сложнее объяснить их с точки зрения закручивания гаек. Кажется, логики нет, и даже приятно, наблюдая за странными действиями власти, думать, что логики нет, и еще полгода, еще, может быть, годик, и власть рухнет под тяжестью собственного безумия. Но если это все-таки не так? Если предположить, что за законодательным безумием последнего года кроется холодный политический расчет, каким он может быть?
Вообще-то каким угодно, но я предлагаю посмотреть на серию реакционных политических реформ как на сознательное выстраивание новой линии обороны вокруг Кремля. Мы помним, что, когда в декабре 2011 года Кремлю потребовалось сымитировать политическую либерализацию, было объявлено о возвращении губернаторских выборов, выборов Госдумы по одномандатным округам, упрощении регистрации партий и еще нескольких мерах того же порядка. Людям, митинговавшим тогда за честные выборы, эти меры казались незначительными, но для Кремля, очевидно, это были очень серьезные уступки — настолько серьезные, что весь следующий год Кремль посвятил сворачиванию этих инициатив. Но давайте запомним: год назад на кону — по крайней мере формально — были выборы губернаторов и прочие того же порядка вещи.
Если завтра по какой-то причине Кремль снова окажется перед необходимостью символической либерализации, возможностей для нее окажется несравнимо больше, чем год назад, и список реформ, которые можно объявить хоть сейчас, будет гораздо внушительнее: снизить штрафы за митинги, отменить понятие «иностранного агента», декриминализовать клевету — и далее вплоть до разрешения гражданам США усыновлять сирот из России. Если вдруг завтра случится политический кризис, хотя бы аналогичный тому, что был в декабре 2011 года, Кремлю будет что предложить недовольным, и список реформ будет настолько длинным, что до губернаторских выборов разговор просто не дойдет. Чтобы отменить принятые за последний год законы, потребуется еще один год, а есть ведь еще политические уголовные дела и заключенные, цензура на телевидении, непопулярные министры, полпред Холманских — да много чего есть, если вдуматься. Коллекция одиозных решений за последний год — это не коллекция ошибок, а нормальный запас прочности, который будет израсходован, когда потребуется.
Никто не знает, как и когда в России сменится власть, но при любом новом президенте все будет по-новому. А именно — снизят штрафы за митинги, отменят «иностранных агентов», декриминализуют клевету и далее по списку. Чем больше безумных законов сейчас, тем больше реформ потом. Принимая сегодня странные законы, нынешняя власть создает повестку для будущего президента, кто бы им ни стал.
Любой новый президент, хоть преемник Путина, хоть последовательный и честный депутинизатор, просто будет вынужден начать с реабилитации геев.
В этом смысле самый интересный парадокс связан как раз с самым диким законом — нет, не с антисиротским, который хоть и людоедский, но все-таки, как бы это ни звучало, не нарушает базовых общечеловеческих норм: в законе ведь не написано, что детей нужно убивать или есть, а является ли наказанием жизнь в России — об этом все-таки можно спорить.
Нет, самый дикий закон — это закон о борьбе с пропагандой гомосексуализма, который, если его все-таки примут, легализует вполне фашистскую дискриминацию по отношению к целой категории граждан страны. И, между прочим, если до сих пор права геев почти никого не интересовали (помните, как было при Лужкове? Какой-то Николай Алексеев объявляет гей-парад, в назначенном месте в назначенное время собираются геи, православные, ОМОН и пресса общим количеством не более сотни — ну и все, и до следующего раза), то этот закон превращает права ЛГБТ в самую серьезную политическую претензию к российской власти. И любой новый президент, хоть преемник Путина, хоть последовательный и честный депутинизатор, просто будет вынужден начать с реабилитации геев. А зная особенности российского чувства меры, нетрудно предположить, что одной отменой фашистского закона дело не ограничится, и уже через год после нее Москва превратится в глобальную гей-столицу.
Иногда даже кажется, что это и есть конечная цель людей, которые этот закон придумали.
Ментальная экология
Где-нибудь около бывшего Симбирска, на пустынном сейчас берегу Волги, я устроил бы такую достопримечательность — собрал бы там все, какие только есть в России, от Калининграда до Курил, памятники Ленину и расставил бы их вперемешку, большие и маленькие, красивые и уродливые, в полный рост и бюсты. Это не должно быть как московский «Музеон» или литовский Грутас, это скорее должно быть похоже на терракотовую армию у китайцев. Ни деревьев, ни тропинок, ни скамеек, а просто тысячи Лениных, уходящие за горизонт. Ленины, Ленины, Ленины. Дух захватывает.
Делиться такой идеей с читателем — это что-то вроде публичного патента, чтобы никто потом не сказал, что это он придумал, а не я; кто первый вспомнит про гоголевского Манилова, тот сам дурак. Просто — пускай болтается в мировом разуме такая идея. Пройдет сто лет, какой-нибудь, не родившийся пока, русский чиновник, ответственный в минкульте будущего за памятники, задумается, что делать с Лениными, погуглит — а тут раз, и этот мой текст всплывает. «Уважаемые граждане потомки».
Мне, однако, хочется, чтобы это случилось раньше, чем через сто лет. Ну, хотя бы чтобы я это застал — не обязательно парк с тысячами Лениных, но вообще что-нибудь, чтобы кто-нибудь задумался (чтобы «общество задумалось») о том, куда девать Лениных. Меньше всего хотелось бы срываться в обличительный пафос, это даже не вполне политика, это, ну не знаю, ментальная экология. Купил ты квартиру, а в ней на стене висит портрет чужого человека, и неизвестно, что это был за человек, хороший или плохой, и от чего умер. Висит на стене, смотрит на тебя, ты ходишь мимо, раздражает, а снять со стены почему-то руки не доходят, и так и живешь со смутным ощущением, что что-то не в порядке. Дело уже даже давно не в том, что это именно Ленин, который хотел всех расстрелять и который устроил концлагерь на Соловках; Соловки давно уже просто картинка на пятисотрублевой купюре, а поколение, не понимающее шуток про барышню и Смольный, давно выросло и нарожало детей. Ленин именно что чужой, посторонний, какой-то смутный привет черт знает откуда, и при этом почему-то в какую деревню ни приедешь — обязательно его встретишь. Что он здесь делает? Уберите его, в конце концов.
Только не надо говорить, что это дорого. Если не родители, то хотя бы знаменитая реклама «Мастеркард» должна была бы уже, наверное, воспитать миллионы людей в том духе, что деньгами измеряется не все. Несравнимо более бедная, чем Россия, Украина в свое время, частью избавившись от Ленина, частью его только потеснив, расставила во всех своих райцентрах памятники Тарасу Шевченко. В бывших венгерских или румынских городах, где «брехни Тараса» не знали даже его современники, памятники Шевченко смотрятся, может быть, нелепо, но стоят же, и все понимают, что вот тут живет молодая нация, которая пытается полюбить основателя своей литературы, достойное дело. А кто живет в России? Никто не живет.
Были бы только памятники Ленину, это бы не так удручало. Есть же еще советская топонимика, которую за некоторыми исключениями как будто по приказу всю зачем-то законсервировали. В каждом городе есть улица Кирова, в каждом городе есть улица Куйбышева, есть Свердлов, Калинин, Дзержинский — даже если забыть о стандартной антикоммунистической аргументации, вот просто: кто это вообще такие? Кто такой Сергей Киров, именем которого названо пол-России (не только улицы и площади, но всякие колхозы, заводы и даже город, в котором судят Навального) для русской истории и русской культуры? Нет никакого Кирова. Одна строчка в большой энциклопедии, и еще одна про последовавшую за его убийством волну террора. Или Куйбышев, вот он вообще кто по современным меркам? Министр экономического развития? Вот сейчас у нас таким министром работает Улюкаев. Можно представить, чтобы в каждом городе была улица Улюкаева?
Это, повторю, не политика, а ментальная экология. Купил квартиру, снял со стен и вынес в подвал фотографии чужих мертвецов, развесил своих. Пушкина хотя бы, Есенина. Захар Прилепин писал недавно, что в России нет памятников Башлачеву и Павлу Васильеву, и список можно продолжать, просто брать наугад имена с книжной полки и вписывать — этого нет, того нет. И улиц тоже нет, зато Киров с Куйбышевым везде, и Дзержинский, черт бы его побрал.
И это уже, наверное, все-таки политика. Известную присказку про людей, которые делятся на две категории, можно сформулировать (и много кто уже давно формулирует) и так, что в России люди делятся на советских людей и на русских. Двадцать и десять лет назад этому мешала актуальная политика — советская и антисоветская риторика использовалась тогда в текущей политической борьбе, но сейчас той борьбы и той риторики давно уже нет, и можно спокойно и бесстрастно назвать, допустим, Следственный комитет советским учреждением, Владимира Путина советским политиком, а Максима Соколова — советским журналистом. Посмотрите на них, они же абсолютно советские! Совком у нас сегодня называют все, от чего в идеале не должно быть — от торжественных концертов по телевизору и съездов «народного фронта» до дизайна и архитектуры. Неприятие совка уже заняло в общественном сознании место советской ностальгии конца девяностых, ставшей сначала мейнстримом, а потом и новым совком в нулевые.
Когда в России появится настоящая взрослая идейная оппозиция, для которой убежденность и мечта будут важнее и сильнее любого муниципального фильтра, она обязательно будет опираться на даже не антисоветскую, а на десоветизаторскую риторику и ценности. И когда она придет к власти, пусть она погуглит — что делать с памятниками Ленину.
Не надо
Колоночный канон: когда пишешь о войне, надо начинать со своего деда. Дед умер в 1998 году. Деду было семьдесят восемь лет. У деда не было левой руки, ее ему оторвало в бывшем Царицыне. До восемьдесят какого-то года деду жэковское начальство клеило на дверь квартиры пластмассовую красную звезду, мол, здесь живет инвалид войны, потом звезда отвалилась, а новую клеить уже не стали, поменялись времена.
Когда дед умер, мне было восемнадцать лет. Сознательный возраст, мне повезло. С дедом мы много разговаривали и спорили. О чем спорили? Да много о чем. Тогда все спорили о политике, и мы тоже спорили. Я был, конечно, за Зюганова, а дед был, как чуть ли не все мои знакомые старики, за Ельцина. Я сердился и даже обзывал деда фашистом; он не обижался, хотя, я полагаю, стоило бы. Еще спорили о литературе — дед пачками притаскивал из библиотек толстые журналы, читали их мы оба по очереди, но нравилось нам разное. Мне — Проханов про угрюмых спецслужбистов, которые пытались спасти державу, не зная еще, что в какой-то золотой гостиной Горбачев и Ельцин уже обо всем договорились, или Валентин Распутин о сибирском чудике, который хочет собрать денег и приехать в Останкино, чтобы разобраться с русофобами, засевшими на телевидении. Деду нравились новые повести про войну Виктора Астафьева и Георгия Владимова, из которых выходило, что никакой великой Победы на самом деле не было, и вообще ничего хорошего не было, «трупами закидали».
Здесь, наверное, стоило бы сказать, что вот если бы дед дожил до наших дней, мне бы интересно было бы с ним поговорить о войне, о законопроекте Яровой, о фальсификаторах истории и прочем. Но это было бы неправдой — мне не было бы интересно, и дело даже не в том, что дед никогда не разговаривал со мной или с кем-то вообще о войне, а я никогда его о войне не спрашивал. Более того, это трудно объяснить, но я почему-то даже думаю, что со всеми своими Владимовыми и Астафьевыми дед поддержал бы как раз Яровую — для меня это примерно то же самое, как поддерживать Ельцина в 1996 году, и дед бы меня совсем не удивил, логика та же. В любом случае это был бы не разговор о войне, а такой же разговор о текущих политических новостях, какие мы с дедом вели в мои шестнадцать и его семьдесят шесть лет, когда нам обоим казалось, что президентские выборы с участием двух соседей по дому на Тверской-Ямской — это вопрос жизни и смерти как для страны, так и для нас, деда и внука.
Война 1941-45 годов сегодня — это такой же острый дискуссионный сюжет, как и тема ЛГБТ, клерикализации общества или велопарковок в Москве. Повод для скандальных заявлений, гневных высказываний и демонстративных обид. Есть только одна проблема. Война закончилась почти семьдесят лет назад. «Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране». Аргумента «деды воевали» не существует, нет сегодня в мире ничего, что держалось бы на том, что деды воевали. Легитимность государств, в том числе российского, порядки и привычки, границы, традиции — сегодня нет ничего, что имело бы отношение к той войне. Георгиевскую ленточку придумали журналисты РИА «Новости» в 2005 году, не более того.
Люди умерли все — умер мой дед, умер писатель Астафьев, умер маршал Жуков и вообще все маршалы, в том числе маршал Берия, умер Сталин, умер Гитлер, умерла ялтинско-потсдамская Европа, умер Илья Эренбург, который писал о войне лучше всех, и даже кинорежиссер Герман, который не воевал, но снимал о войне хорошие фильмы, тоже умер. Умерли все, все лежат в одной и той же земле и не имеют больше вообще никакого отношения ни к чему. Парад 9 Мая принимает генерал Шойгу, о чем тут вообще можно говорить.
Это не с нами и не про нас. Любой разговор, любой спор о войне — политическая спекуляция и неуважение к тем, кто давно умер. Защищаешь, призывая в помощники мента и 282 статью, или обличаешь, призывая в свидетели полтора миллиона коллаборационистов и великий трехтомник Солженицына — все равно спекулируешь. Достаешь их всех — и Сталина с Берией, и Гитлера с Геббельсом, и деда моего, и своего, если воевал и если умер, — достаешь их из могил, трясешь их костями в качестве аргумента, кости вообще железный аргумент, и превращаешься в даже не в Яровую — в жабу превращаешься. В жабу превращаться не надо. О войне спорить не надо. Пусть Яровая спорит, ее-то все равно уже не спасти.
Недостающее звено
Редкий случай, когда текст приходится предварять таким специальным уведомлением, которое все равно ни на что не повлияет, и кое-кто обязательно воспримет написанное как личный выпад и окончательно перестанет со мной здороваться. Но все равно — вот это уведомление. Одна моя знакомая (вы ее наверняка знаете, и хоть я не называю имени, из текста будет нетрудно понять, о ком именно речь) в какой-то момент по непонятным мне причинам решила, что я ее ненавижу, травлю и Бог знает что еще; то есть буквально — каждый разговор со мной она начинает с «хоть ты меня и ненавидишь» — и начинает обороняться, хотя я, видит Бог, и в мыслях не имел на нее нападать.
Предконфликтное состояние — неприятная штука. Ты уже знаешь, что вы вот-вот разругаетесь, осталось только дождаться любого повода, самого пустякового. Этого повода можно избегать, а можно наоборот, провоцировать, и вот как раз сейчас я искренне хотел бы избежать ссоры, прекрасно при этом понимая, что вот этот текст как раз идеально годится для того, чтобы на меня за него обидеться.
И все же я хотел бы, чтобы моя знакомая не воспринимала то, что я здесь напишу, как личный выпад или провокацию.
Тем более что я не настолько упырь, чтобы использовать чьих-то умерших родителей для личного выпада против детей. Сын за отца не отвечает, в конце концов.
Это было такое уведомление, и теперь для тех, кто не уснул, его читая — собственно, что я хочу сказать.
Мне всегда казалось странным — и в перестроечном детстве, и потом, когда я перечитывал подшивки газет и журналов тех лет, — непропорционально большое внимание, уделявшееся всеми участниками общественной дискуссии в конце восьмидесятых не текущим политическим проблемам, которых в каждый момент перестройки было, как мы понимаем, много, а, в общем, неважным или почти неважным событиям сталинско-брежневского прошлого. У кого на даче валяется коротичевский «Огонек», почитайте при случае; такое ощущение, что идет предвыборная кампания, в которой Горбачеву противостоят кровожадный Сталин и маразматический Брежнев. Вот гигантское расследование о трапе с эскалатором для брежневского самолета (был, оказывается, такой проект). Вот огромная статья о том, что аскетизм Сталина — на самом деле миф, и что генералиссимус любил роскошь. Это выглядит диковато — 1988-й год, в Карабахе уже идет война, скоро полыхнет еще в нескольких регионах, а в свободной перестроечной прессе вместо горячих точек — архивная пыль. Что, как, почему?
Я задавал этот вопрос себе еще год назад, а теперь уже не задаю — не то чтобы я нашел на него ответ, просто глупо спрашивать о том, что происходит уже с тобой самим. А со мной это происходит, да и ладно бы со мной одним — много с кем. Как-то вдруг стало ясно, что в сегодняшних безобразиях можно разобраться, только разобравшись прежде в тех безобразиях, с которых все когда-то давно началось. Меня уже не удивляют споры советских реформистов о Сталине и Брежневе — я и сам знаю, что нельзя понять Путина не поняв Ельцина, продолжением которого Путин, безусловно, является. История — важнейший политический фактор, без истории в политике вообще делать нечего.
И, повторю, не мне одному принадлежит это удивительное открытие. Три года назад Леонид Парфенов сказал мне, что сожалеет о 1996-м годе, когда журналисты вступили в сговор с властью против общества. В тех выборах только слепой сегодня не заметит зловещую тень Чурова, хоть Россия и не знала тогда такого имени. Вторая (а точнее — первая) поворотная точка, с которой в известном смысле начался Путин — это октябрь 1993 года и обрушившаяся на Россию вместе с танковыми снарядами диктаторская конституция. Когда сегодня на трибуну Болотной поднимается Лия Ахеджакова, первая реакция практически у каждого, кто видит ее — о, это та самая Лия, которая октябрьской ночью двадцать лет назад призывала Ельцина применить силу (смешно — сама она, когда Юрий Сапрыкин ее спросил о том эпизоде, сказала, что не помнит — и я ей даже верю). В кровавом первомае 1993-го года мы ищем ответы на вопросы о прошлогодней Болотной. Забытые, казалось бы, навсегда имена сегодня снова звучат в новостях, и я очень рад видеть сегодня среди лидеров оппозиции, например, Илью Константинова — наверное, в семнадцатом году похожим образом выглядел князь Кропоткин.
Я уверен, что сегодняшний интерес людей моего поколения к событиям двадцати-двадцатипятилетней давности — это только начало какого-то большого и важного сюжета, который, как когда-то горбачевская борьба со сталинизмом, скорее всего, и станет тем звеном, потянув за которое мы вытянем гребаную цепь русской истории.
И, между прочим, о звеньях — они ведь бывают не только ключевые, но и недостающие. Мне кажется, среди тех, кто интересуется крушением советской власти, сложился некоторый консенсус: чего-то принципиально важного о событиях конца восьмидесятых и начала девяностых мы просто не знаем. Самое простое — вот какую роль сыграл Горбачев в выступлении ГКЧП, да и вообще, вот тогда в августе — что это вообще было?
Недостающих звеньев много, и их хочется найти. Несколько лет назад, на очередном витке дела «Юкоса» один мой товарищ углубился в изучение офшорных схем, по которым работали Ходорковский и его партнеры, и обнаружил среди конечных бенефициаров кипрскую компанию «Джамблик», основанную в 1984-м году. Это могло значить что угодно, скорей всего Ходорковский просто купил этот «Джамблик» на вторичном рынке таких компаний, то есть никакой загадки и ничего интересного. А если загадка все-таки есть? Если предположить, что еще до Горбачева кто-то умный в советской элите озаботился приготовлениями к неизбежному капитализму и, приглушив в телевизоре старческие бормотания Черненко, начал выводить капиталы из Советского Союза. Вы уверены, что такое невозможно?
Или вот Жириновский. Как раз к вопросу о перестроечном «Огоньке» — несколько месяцев назад я брал интервью у Виталия Коротича, и, когда готовил получившийся текст к публикации, даже не стал использовать в нем вот эту историю, которую Коротич рассказывает в каждом интервью — что КГБ его как главного редактора никогда ни о чем напрямую не просил, за исключением единственного случая в 1990 году, когда после отмены 6-й статьи в Советском Союзе стали появляться новые партии, и чуть ли не сам Крючков просил Коротича обратить внимание на Либерально-демократическую партию Советского Союза — будущую ЛДПР. Наверное действительно просил, но ведь и это может значить что угодно. Может быть, просто старому чекисту понравилась — просто как читателю — залихватская программа партии Жириновского. А может быть, эту партию прямо придумали в КГБ на случай многопартийности, и, если это так, то, получается, мы до сих пор выбираем в парламент представителей КГБ СССР? Ну, не мы лично, но люди выбирают же.
А был ведь еще генерал Бобков, который из лубянского кабинета практически без паузы переехал в «Мост» к Гусинскому. А были еще полуподпольные экономические кружки андроповских времен, из которых вышел как минимум Чубайс. Наверняка было еще много чего-то, чего мы не знаем. Я не склонен верить во всесилие и сверхпрозорливость последнего поколения советских чекистов, но в чем не сомневаюсь — в том, что они, по крайней мере, на финальном этапе советской истории действительно что-то делали, чтобы не пропасть после того, как все развалится.
И почему бы не предположить, например, что среди народных депутатов СССР, избранных в 1989 году, было хотя бы несколько «манчжурских кандидатов», тайно поддержанных госбезопасностью с прицелом на постсоветскую эпоху? Вот сейчас в оппозиции принято искать «мурзилок» — что это, какое-то новейшее изобретение? Провокаторы и тайные агенты были всегда, и нет никаких оснований полагать, что среди перестроечных советских парламентариев первого ряда не было чекистских мурзилок. Были, конечно — причем не в просоветской группе «Союз», а именно среди демократов Межрегиональной группы. Среди них не могло не быть агента.
И давайте просто подумаем, кто это мог быть — вариантов ведь не так много. Никому же не придет в голову записывать в крипточекисты академика Сахарова, правда же? Или Ельцина, или Юрия Афанасьева; вообще, мне кажется, если искать подозрительных депутатов, то нужно прежде всего обращать внимание на тех, кто появился из ниоткуда (тот же принцип, с которым стоит подходить и к нынешней оппозиции: если не знаешь, где был этот человек до Болотной и откуда он взялся — поставь напротив его фамилии вопросительный знак). Про Ельцина все понятно — секретарь обкома, потом московский секретарь, потом опальный член ЦК. Гэбуха таких не вербует. Афанасьев, ректор Историко-архивного? Сам по себе фигура, все про него понятно. Писатели, спортсмены, журналисты — то же самое, и мы отбрасываем и их.
Остается совсем небольшой список, из которого стоит убрать тех, кто, прославившись на съезде, быстро завалил дальнейшую карьеру — тот же Юрий Болдырев или Сергей Станкевич. Настоящий чекистский агент среди депутатов должен был мало того что быть ярким и популярным — он еще и потом, после крушения СССР, должен был остаться во власти, иначе зачем его вообще готовили?
И из 2250 народных депутатов СССР я могу назвать только одно такое имя. Профессор насквозь гэбэшного ленинградского юрфака, не диссидент и не капээсэсовский партиец, непонятно кто, человек из ниоткуда, который, возникнув на Съезде, превратился вдруг в суперзвезду, безошибочно выбирал точки политического роста — от комиссии по расследованию беспорядков в Тбилиси до коррупционных схем с участием кооператива АНТ. Самая невероятная депутатская карьера — за год с задних скамеек Кремлевского дворца в первый ряд перестроечной номенклатуры. Председатель Ленсовета, потом мэр Петербурга. Основатель политической группировки, с 1999 года управляющей Россией и в значительной мере состоящей как раз из ветеранов советской госбезопасности.
Просто забудьте все, что вам о нем говорили до сих пор, и посмотрите на Анатолия Собчака как на самого успешного «человека КГБ» в перестроечной политической элите. Это не Жириновский и даже не Ходорковский, это настоящая фигура.
У меня нет доказательств, но я считаю, что именно такая фигура и должна быть тем недостающим звеном, без которого мы никогда не поймем, что случилось с нашей страной в конце восьмидесятых и начале девяностых годов прошлого века.
Просто представьте, что это звено — Собчак.
Какие бывают преемники
Михаил Сергеевич Горбачев был, как известно, слабым и нерешительным политиком. Настолько слабым и нерешительным, что к 54 годам, победив в ожесточенной конкурентной борьбе нескольких настоящих аппаратных мастодонтов, прежде всего Виктора Гришина и Григория Романова, стал генеральным секретарем ЦК КПСС. Впрочем, генеральный секретарь ЦК КПСС — это совсем не абсолютный монарх. Все предшественники Горбачева тратили годы на то, чтобы избавиться от своих реальных и потенциальных оппонентов в политбюро и ЦК. Так, например, Сталин на XVII съезде партии в 1934 году не сумел занять первого места при избрании членов ЦК и потом жестоко отомстил делегатам того съезда — это было через десять лет после смерти Ленина, то есть как минимум десять лет власть Сталина была ограничена нелояльными соратниками. Брежнев тринадцать лет терпел рядом с собой откровенно подсиживавшего его Николая Подгорного, и шестнадцать лет — Алексея Косыгина, претендовавшего, по крайней мере, на равную брежневской роль.
От Гришина и Романова слабый и нерешительный Горбачев избавился через несколько месяцев после своего прихода к власти. От нелояльного ему армейского начальства — ровно через два года, весной 1987-го, когда после загадочного приземления Матиаса Руста в Москве руководство Министерства обороны СССР пережило самую значительную с конца 30-х годов зачистку. От остальных «негорбачевских» членов политбюро высший орган руководства КПСС был зачищен осенью 1988 года — через три с половиной года после прихода слабого и нерешительного Горбачева к власти. Еще через несколько месяцев, в начале 1989 года, из ЦК КПСС на пенсию единовременно было отправлено больше ста членов ЦК — такого в истории КПСС не было вообще никогда. Стоит, между прочим, вспомнить еще один важный эпизод из истории КПСС — октябрьский пленум 1964 года, когда Никита Хрущев был отправлен на пенсию силами недовольных соратников по ЦК. Этот пример, по тем временам достаточно свежий, тоже был перед глазами у Горбачева — он не мог не понимать, чем и в какой степени он рискует, но при этом в каждый момент своего генсековского царствования рисковал и всегда выходил победителем из аппаратных войн.
Никакой конспирологии, только факты и открытые источники — по сравнению с любым другим своим предшественником Горбачев добивался своего быстрее, жестче и эффективнее, чем они, чем даже Сталин. Но кому до этого сейчас есть дело — как в старом анекдоте про царя, который строил, но его не называли строителем, побеждал, но его не называли победителем, а стоило ему всего лишь однажды трахнуть козу…
Козу Михаила Сергеевича Горбачева звали Борис Николаевич Ельцин. Бесспорная и очевидная главная ошибка Горбачева — проморгал, недооценил опасность, позволил себя переиграть. Что ж, давайте смотреть, что он там позволил.
Почти публичная стычка между Горбачевым и первым секретарем Московского горкома Ельциным осенью 1987 года заканчивается так же, как и все другие аппаратные конфликты с участием Михаила Сергеевича. Ельцин не просто побежден, Ельцин растоптан. Публично кается сначала на московском пленуме, потом на пленуме ЦК. Ельцина исключают из кандидатов в члены политбюро и определяют в никому не интересный строительный Госкомитет шестым заместителем председателя. Ельцин деморализован — известно даже о попытке его самоубийства, когда уже в Госстрое Борис Николаевич то ли резал себе вены, то ли втыкал себе в грудь ножницы. Жизнь не удалась, партийная карьера бесславно закончена, а больше ничего Ельцин не умеет.
И вдруг совершенно без видимых причин по команде из Москвы парторганизация Карелии, в которой Ельцин даже не бывал никогда, в последний момент, говоря современным языком, отдает Ельцину подписи своих муниципальных депутатов — то есть избирает его делегатом на XIX всесоюзную конференцию КПСС, которая должна стать политическим триумфом Горбачева, задумавшего большую политическую реформу. Реформа в итоге отходит на второй план — главным героем конференции делается Ельцин, которого критикуют с трибуны главный партийный консерватор Егор Лигачев и сам Горбачев в своем заключительном слове. Сам Ельцин при этом, кажется, даже не понимает, чего от него хотят — попав на трибуну (несколько тысяч делегатов в зале, выступить может дай Бог если каждый сотый, но Ельцину удается), он зачем-то просит о «политической реабилитации». Горбачев с тоской смотрит на него из президиума.
Дальше Ельцин уже главная антигорбачевская фигура. Цензура в СМИ еще не отменена, центральные газеты полностью подконтрольны Кремлю, но на первых полосах почему-то выходят большие интервью, как его называют, опального Бориса Ельцина.
На парламентских выборах 1989 года он триумфально избирается народным депутатом СССР от родного Свердловска. Съезд избирает Верховный совет, для попадания в который Ельцину не хватает нескольких голосов. Омский депутат Казанник, который в Верховный совет как раз избран, уступает Ельцину свое место. Нормам регламента это противоречит, но Горбачев делает вид, что не заметил. В декабре умирает Сахаров, на первой полосе «Нью-Йорк таймс» репортаж с похорон — у гроба Сахарова стоит Ельцин, весь мир видит, кто теперь лидер демократических сил в Советском Союзе.
Выборы в республиканские парламенты весной 1990 года Горбачев, что называется, сливает — тогдашний первый секретарь ЦК Юрий Прокофьев рассказывал мне о прямом указании ЦК партийным организациям не устраивать митингов, не использовать административный и медийный ресурс и так далее. Понятно, что это просто слова, которых никак уже не проверишь — но результаты выборов говорят сами за себя. В Прибалтике побеждают сторонники независимости, на Украине в парламент входят радикальные националисты, в РСФСР противники Горбачева получают также огромное представительство на Съезде народных депутатов, но республика большая, инертная, и большинство все равно у коммунистов.
Избирают председателя Верховного совета — главу республики, должности президента тогда пока нет. Фаворитом неожиданно становится Иван Полозков — совершенно не харизматичный и даже почти карикатурный партийный губернатор Кубани. В первом туре голосования Полозков обходит Ельцина, но достаточного количества голосов не набирает. Во втором туре разрыв в пользу Полозкова увеличивается, но голосов не хватает все равно. Как рассказывал мне сам Полозков, после этого его вызвали в ЦК, и член политбюро Александр Яковлев, ближайший соратник Горбачева, заставил Полозкова снять кандидатуру — вместо него КПСС выставляет против Ельцина неизвестного и неинтересного чиновника Александра Власова, который, конечно, с треском проигрывает Ельцину.
Спустя год противостояние Ельцина и Горбачева становится совсем критическим. Весной 1991 года в Москву даже вводятся войска — видимо, для наглядности, смотрите, мол, кто противостоит Борису Николаевичу. Ельцин идет на всенародные выборы президента РСФСР. Кого выставит против него Горбачев? Интрига!
Интрига, надо сказать, очаровательная. Против Ельцина выставляется сразу пятеро лояльных Кремлю кандидатов. Фаворитом считается бывший премьер Николай Рыжков, официально поддержанный российской Компартией, но кроме него в выборах участвуют также умеренный соратник Горбачева Вадим Бакатин (он сам рассказывал мне, что принять участие в выборах его попросил Горбачев лично), консервативный генерал Альберт Макашов, популярный кузбасский политик Аман Тулеев и экстравагантный Владимир Жириновский, о связях которого с КГБ уже тогда ходят убедительные слухи. Как и положено по законам логики и арифметики, антиельцинские голоса распыляются между этой пятеркой, и Борис Николаевич хоть и с небольшим перевесом, но побеждает уже в первом туре. К присяге его приводят патриарх Алексий и президент Горбачев.
Об августе 1991 года Горбачев сразу же сказал, что настоящей правды не узнает никто и никогда, поэтому даже фантазировать не будем, что там было. Не будем фантазировать и о странном отпуске Бориса Ельцина сразу после августовских событий — он сначала пропал, потом нашелся в Новороссийске, отсутствовал несколько недель, легенда гласит, что праздновал, а тогдашние соратники Ельцина из демократов первой волны вспоминают, что именно тогда главными людьми вокруг Ельцина стали обкомовские ветераны типа совсем забытого ныне Юрия Петрова и чекисты из девятого управления КГБ. В критически сложный политический период Ельцин почти месяц отсутствует в Москве, опытнейший Горбачев не делает вообще ничего, чтобы удержать в своих руках еще не до конца ускользнувшую из них власть.
Наконец, декабрь 1991 года, Беловежское соглашение, зафиксировавшее ликвидацию СССР и отставку Горбачева. Белорусский премьер Вячеслав Кебич вспоминал потом, что встречу заговорщики устроили в таком странном месте, чтобы, если Горбачев захочет их арестовать, можно было добежать до польской границы. Но Горбачев и не подумал их останавливать! Единственное, чем он остался недоволен — тем, что, подписав соглашение, «пущисты» сначала позвонили американскому президенту Бушу и только потом ему, Горбачеву. «Больше претензий не имею».
Все, что мы знаем о противостоянии Горбачева и Ельцина в 1987-91-х годах, приводит к удивительному выводу: каждый раз, когда политическая судьба Ельцина хоть чуть-чуть зависела от Горбачева, Горбачев, вместо того чтобы раз и навсегда избавиться от своего главного публичного врага, делал шаг в сторону, пропуская его вперед, и как будто даже подталкивал его в спину — не робей, мол, старик, свергая меня скорей, полно ребячиться. Опыт 1999 года приучил нас к тому, что преемнику обязательно говорят «Берегите Россию», а потом смахивают скупую слезу. Но бывает все-таки и по-другому. Четыре года подряд Горбачев подталкивал Ельцина к Кремлю, и Ельцин лениво двигался к власти, иногда, кажется, даже сопротивляясь.
И если вы нашли эту версию заслуживающей серьезного к ней отношения — посмотрите с точки зрения этой версии на то, как складываются теперь отношения Владимира Путина и Алексея Навального. Разве не впечатляет?