Коваль перевернул листок календаря. Двадцатое! Большие жирные цифры «2» и «0» как будто укоризненно глядели на него черными глазами, требовали ответа. Сегодня заканчивается срок дополнительного розыска, а ничего определенного сказать все еще нельзя.
Увлекшись новой, неожиданно открывшейся версией, главным действующим лицом которой стал брянский маляр Семенов, подполковник сделал все возможное, чтобы или доказать, или опровергнуть ее.
Еще одно опознание — на этот раз Петрова — с помощью того же старичка из Березового ничего не дало. Коваль показал свидетелю настоящего Петрова, потом опять маляра. И хотя старичок, увидев управляющего на близком расстоянии, понял, что Семенов — его двойник, он снова повторил свое прежнее показание. «Похож на того, которого я видел в Березовом, — сказал он о Петрове, — да не он… А который из них управляющий, я уж и сам не пойму… Совсем вы меня тут заморочили…»
Итак, на платформе в Березовом был старший из двойников, то есть, Семенов. Таков был вывод, сделанный Ковалем. Это еще раз подтверждало наличие алиби у Петрова, которое могло быть взято под сомнение после первых показаний старичка из Березового.
Переворачивая листок календаря, Коваль печально усмехнулся: выходит, вся его напряженная работа в течение месяца только еще раз подтвердила уже известную истину — алиби управляющего «Артезианстроем».
А Семенов?
В какой-то момент казалось Ковалю, что он уже нашел т р е т ь е г о. Того самого третьего участника трагедии, разыгравшейся в Березовом, появление которого предчувствовал.
Но тщательнейшая экспертиза старого костюма Семенова, на которую подполковник возлагал большие надежды, ничего не дала. Удалось установить только, что костюм этот несколько раз стиран, а заштопанный на плече рукав в равной мере мог быть порван как зубами человека, так и каким-нибудь другим острым предметом, например гвоздем. Темной же рубахи, в которой Семенов ездил в Березовое и которая могла быть порвана на груди, подполковник не обнаружил и вынужден был довольствоваться объяснением маляра, что, мол, была эта рубаха очень старая и, порвав ее на козлах, он выбросил лохмотья на помойку.
Показания старичка из Березового, ничем не подкрепленные, повисли в воздухе. Если даже считать их полностью достоверными, то появление Семенова в Березовом пока еще никак не увязывалось о убийством Нины Андреевны. И хотя эта нить поначалу казалась прочной, теперь она обрывалась на дачной платформе.
Так и не найдя достаточно улик для обвинения Семенова в убийстве, Коваль вынужден был отпустить маляра домой.
Семенов уехал, а подполковник остался с горьким ощущением невыполненного долга. С несвойственным ему трепетом снимал он при каждом звонке телефонную трубку и внутренне съеживался, боясь услышать голос комиссара или прокурора.
Но ни тот, ни другой его не вызывали. Они словно забыли об истекшем сроке. И, едва дождавшись пяти часов, Коваль с облегчением покинул служебный кабинет.
Но минутное чувство облегчения тут же исчезло — подполковник снова оказался в плену гнетущего недовольства собой и все усиливающейся тревоги не столько за себя, сколько за судьбу художника.
…Возле своего дома подполковник взял себя в руки, вспомнив, что сегодня — пятница — день, когда Наташа выходная. Он не хотел, чтобы дочь видела его расстроенным.
За ужином он улыбался, пытался шутить. И, только оставшись один в своей комнате, перестал насиловать себя, тяжело опустился в кресло и, подперев рукой голову, утомленно прикрыл глаза.
Не помогло. Все равно перед глазами продолжали стоять все те же люди — Сосновский, Нина, Петров, Семенов, комиссар, Тищенко. Он вспомнил о повторном заключении экспертизы по фотографии, которое окончательно запутывало все, возвращая розыск к начальной исходной точке.
Экспертиза установила, что часть лица на обрывке фотографии, найденной Ковалем, совпадает с той же частью лица Семенова. Однако лицо, изображенное на обрывке, — значительно моложе, и это можно отнести либо за счет давности съемки, либо за счет ретуши негатива, которая сглаживает морщины.
Одновременно с этим эксперты заявили, что черты лиц Семенова и Петрова настолько идентичны, что на клочке может быть в равной степени и Семенов и Петров.
О Петрове подполковнику думать не хотелось. Он все время путал карты, неожиданно выныривая там, где Ковалю меньше всего хотелось с ним встретиться. Вот и в версии с Семеновым. Бессмысленно предполагать, что у Петрова дома хранилась фотография двойника, возможного убийцы его жены.
А если на обрывке снят сам Петров и маляр не имеет к нему никакого отношения? Тогда к чему же была вся эта возня с Семеновым? Или, может быть, это не Семенов, а Петров сидел в исправительно-трудовом лагере?
«Что за чертовщина! Совсем зарапортовался! — рассердился на себя Коваль. — Так можно до геркулесовых столпов глупости дойти. Ведь хорошо известно, что в послевоенные годы, когда Семенов находился в лагере, Петров работал на Украине!..»
Заканчивая беседу с маляром, подполковник спросил, не знает ли он кого-нибудь в этом городе, например Петрова Ивана Васильевича, управляющего трестом «Артезианстрой».
Семенов ответил на вопрос отрицательно.
Отпуская маляра, Коваль поручил оперативным работникам взять его под наблюдение. Однако Семенов не вызвал своим поведением никаких подозрений. Получив из рук Коваля справку, железнодорожный билет и деньги на питание в дороге, он отправился прямо на вокзал. Там, в зале ожидания, просидел в углу до отправления поезда, никуда не отлучался, не пытался звонить из автомата. К нему никто не подходил.
Стараясь сейчас отогнать мысли о Петрове, который, как привидение, стоял перед глазами, Коваль поднял голову, и взгляд его упал на стенной календарь. Двадцатое. И здесь, дома, двойка и ноль смотрят укоризненно. Сорвал листок, скомкал, но не выбросил, а разгладил и положил под стекло.
Вошла Наташа.
— Папа, ты не можешь уделить мне немного времени?
— Конечно, могу. — Коваль обрадовался, подумав, что дочь хоть ненадолго избавит его от назойливых мыслей.
— Я сто лет тебя не видела. Ты мне так и не досказал страшную сказку. Или у нее еще нет конца?
— Если бы это была сказка! Я хочу серьезно поговорить с тобой.
— О чем?
— О нас с тобой.
— А как же сказка?
— В ней все дело.
Наташа удивленно подняла брови.
Коваль, позабыв, что хотел оторваться от назойливых мыслей, опять начал рассказывать дочери о Семенове и о своих волнениях и тревогах.
— И вот теперь, Наташенька, — сказал он, — я как добрый молодец стою на распутье, перед тремя дорогами: налево поедешь — коня потеряешь, направо — коня сбережешь, а сам погибнешь, прямо поедешь — и коня погубишь, и погибнешь сам. А я выбрал четвертую дорогу, а вот о тебе не подумал…
— А при чем здесь я?
— Теперь, если комиссар и прокурор не поддержат меня еще раз, не дадут возможности продолжить розыск, будет очень плохо. У них есть все основания не верить мне больше. Хотя версия, что убийца Сосновский, теперь под сомнением, но я ничего другого не выяснил, не нашел, не доказал. И что же? Тищенко окажется прав: Сосновский — убийца. И все будут считать, что подполковник Коваль выжил из ума и пора ему в отставку. Как мы тогда с тобою, щучка, жить-то будем? Все заботы на твои юные плечи, да?
Наташа посмотрела на отца таким взглядом, который означал, что он в своей дочери не ошибся. Открывая для себя очевидное, но от этого не менее приятное, он еще раз почувствовал: Наташа понимает его и на нее можно положиться.
— Поступить, доченька, иначе, чем подсказывает совесть, значит — перечеркнуть все, чем жив человек. Значит, поставить под сомнение все, что делал, чего добивался. Понимаешь? Если здесь мне перестанут доверять, придется самому обратиться к генеральному.
Наташа молча кивнула.
— А как поступила бы ты?
Коваль уже знал, что она ответит на этот вопрос. Но он все-таки решил его задать.
— Точно так же, — ответила Наташа. — Если из-за твоей ошибки погибнет человек, как же ты сможешь тогда жить на свете?
— Ошибка, мне кажется, не только моя…
Наташа почувствовала жестокость своих слов и, чтобы смягчить их, подошла поближе к отцу:
— Так все это ужасно… Бедный Дик!..
— Ничего! Мы еще поборемся! — улыбнулся Коваль, поднимая голову.
— А как же! Ты сильный. Я всегда гордилась тобой, пап, но ты еще и большой хитрец. Вот и сейчас спрашиваешь меня, а сам все уже решил, я тебя знаю!
— Ах ты, моя хорошая!.. — прошептал Коваль, вспоминая, как одинок был он после смерти жены, как тяжко было без друга, с которым всем можно поделиться, и как хорошо, что снова есть у него такой друг — взрослая дочь. — Надо рассчитывать не на лучшее, а на худшее, — сказал он. — И надо быть готовым ко всему. Тогда удача будет казаться подарком судьбы и легче будет перенести неудачу…
— Послушай, пап! — неожиданно перебила его Наташа. — Но не кажется ли тебе, что плохо ты думаешь о людях, о своих товарищах. Неужели один только подполковник Коваль пытается разобраться в этой истории? А другие — против, да? Всем остальным не нужна справедливость?
— Нет, Наташенька, не против, конечно. Наоборот. Но все в этой истории так запуталось, что теперь, пожалуй, только я могу развязать этот узел. Новые сведения, пока еще разрозненные, малоубедительные, разговаривают на языке, понятном только мне. Другому же они могут показаться фантасмагорией, плодом усталого воображения. У нашего брата бывают случаи профессионального заболевания, когда оперативнику или следователю вдруг начинает казаться, что он ошибся. Эта мысль преследует его, он нервничает, паникует, дергает коллег. Неуверенность в себе, которая так же вредна, как и вера в свою непогрешимость, постепенно усугубляется, и тогда человек просто-напросто обязан уйти. Со стороны и я могу так выглядеть.
— Но ты ведь здоров!
— Да, безусловно! И что касается соответствия должности, то и оно целиком и полностью налицо. Но существуют сложные служебные отношения, и иногда они складываются так, что — ты этого пока не поймешь — в любом случае виноватым оказывается один и тот же человек. В данном случае — это я. Если нужно будет наказать кого-то за страдания Сосновского, накажут меня. Если тревога, которую я поднял, окажется ложной, — тоже меня. И — справедливо! Я действительно виноват или буду виноват и в том, и в другом случае. И именно поэтому никакого наказания не боюсь. Но ведь попутно накажут и тебя. Вот в чем все дело!
— Странно слышать, Дик! — рассердилась Наташа. — Что значит какое-то наказание в сравнении с человеческой жизнью! Ты ведь наверняка бросился бы спасать человека из-под колес поезда или тонущего! Так почему же ты сейчас колеблешься?
— Я не колеблюсь, Наташенька.
Коваль зябко передернул плечами.
— Тебе холодно? Но ведь топят уже. — Она подошла к батарее. — У, горячо! Как хорошо, что нам провели отопление! Так надоели эти дрова и уголь! Пыль, грязь. У меня на платьях до сих пор сажа.
«Убийца тот, кто убивает тело, но трижды убийца тот, кто убивает душу» — почему-то снова вспомнилось Ковалю изречение, которое пришло в голову во время совещания в «Артезианстрое». А может ли убийца духа стать обычным убийцей, поднять руку на человека? Нужно посмотреть у Ромена Роллана. Наверно, эта мысль имеет продолжение.
Коваль встал, сделал шаг, чтобы подойти к полке с книгами, и внезапно остановился как вкопанный.
— Как ты сказала, Наташка? — спросил он, повернувшись к дочери. Лицо его приняло при этом странное выражение. — Повтори, что ты сказала… О саже, о платьях…
Наташа недоуменно посмотрела на отца.
— Я сказала… Ну… Сказала: хорошо, что у нас паровое отопление…
— Нет, нет, — бросил подполковник. — Что ты сказала о саже, о своих платьях?
— Ничего особенного. Платья, сказала, пачкались. Бывало, как ни стараешься не прикоснуться к дверце, а все равно — в саже…
Но Коваль уже не слушал ее. Больше того, он ее уже не замечал. Он бросился в сени и надел пальто.
— Куда ты на ночь глядя?
— По срочному делу.
— Но ведь уже начало двенадцатого.
— Вот и хорошо! Замечательно! — ответил Коваль, в спешке не попадая рукою в рукав. — Прекрасно, щучка, великолепно! Ложись спать. Я не скоро вернусь.
Впопыхах напялив кепку, Коваль выбежал на улицу.
Где-то около полуночи он уже звонил в квартиру прокурора области.
Ему долго не открывали, домашняя работница расспрашивала через дверь, кто и зачем, и только потом открыл сам прокурор.
— Что случилось, Дмитрий Иванович? — как показалось Ковалю, недовольно спросил прокурор, застегивая пижаму.
— Сейчас все объясню, Иван Филиппович, — взволнованно произнес Коваль, входя в прихожую. — Нужна санкция на обыск у Петрова. Простите, что так поздно беспокою. Надо спешить, пока не уничтожены доказательства. В любое время может начаться отопительный сезон. Осень, уже холодно.
— Что это значит? При чем тут осень, отопительный сезон?
Прокурор уже окончательно проснулся, голос его звучал строго и требовательно.
— Через несколько часов все встанет на свое место, Иван Филиппович, — ответил Коваль. — И подлинный убийца Петровой будет известен… или я подаю в отставку.
— Что за мелодрама! Объясните, в чем дело.
— Иван Филиппович, сегодня истекает отсрочка по делу Сосновского. Завтра вы спросите, на каком основании я добивался этой отсрочки. Завтра эти основания будут налицо. Я запомнил, Иван Филиппович, что вы сами говорили на совещании!.. Вы подчеркивали, что если Нина Андреевна перед роковым днем несколько раз приезжала на дачу и муж ее об этом не знал, то следует выяснить, зачем она туда ездила. Одна или с кем-то? К кому? Возможно, к Сосновскому. Но не исключено, что был у нее другой любовник, с которым встречалась она на своей даче. Тогда кто он? А если не было никого, то зачем она все-таки ездила в Березовое одна? Потом вы сказали, что не следует сбрасывать со счета показания старика. Установить, не мог ли приезжать в Березовое Семенов. Если так, то, возможно, были какие-то взаимоотношения между Петровой и Семеновым. Не исключено, что Нина Андреевна знала о Семенове что-то плохое и поэтому он расправился с ней. Фото Семенова она сама могла разорвать и выбросить. Ответы на эти вопросы, сказали вы, может дать повторный обыск на даче Петровых. Я не проводил этого обыска, потому что был целиком и полностью занят Семеновым, а кроме того, откровенно говоря, не был уверен, что есть в этом необходимость, а главное, не хотел преждевременно беспокоить управляющего трестом «Артезианстрой». Но сейчас, по моему убеждению, настало время произвести повторный обыск. Он может помочь нам ответить на важные вопросы. Но только в том случае, если мы проведем его немедленно.
— Но следователь-то сейчас в отъезде. Возьмете это на себя?
Коваль утвердительно кивнул.
— Хорошо, — согласился прокурор. — Но смотрите, не наломайте дров! Объясните Петрову, с какой целью проводится обыск в такое время. Подчеркните, что против него самого мы ничего не имеем.
Спустя полчаса Коваль вместе с лейтенантом-оперативником был на квартире Петрова.
Управляющий трестом встретил подполковника в штыки и, не выслушав его как следует, раскричался:
— Безобразие! Поднимаете среди ночи! Я буду жаловаться вашему начальнику управления, до министра дойду! Черт знает что! Возмутительное нарушение законности! После окончания дела искать что-то еще! Чушь какая-то! Ну, ищите, ищите, что вам надо!
Но городская квартира Петрова была Ковалю ни к чему.
— Одевайтесь, поедем в Березовое, — коротко приказал он.
Продолжая огрызаться и угрожать, Петров все же оделся. Непослушными со сна руками с трудом напялил костюм, плащ и, забыв шляпу, спустился вместе с офицерами милиции во двор, где их ждал газик.
Ехали молча до самого Березового. Газик свернул к крайним домам, остановился, и лейтенант отправился звать понятых.
— Вы понимаете, что делаете? — нарушил молчание Петров. — Я вам не пешка какая-нибудь, товарищ подполковник!
— Понимаю, товарищ Петров, — ответил Коваль, — но обыск провести необходимо. Это и в ваших интересах.
На этом разговор оборвался. И опять наступила тишина, слышно было только, как тяжело дышит управляющий «Артезианстроем». Но вот лейтенант вернулся с понятыми — жителями Березового, и газик снова заурчал на дороге.
На даче Коваль прежде всего бросился в гостиную, где не так давно видел халат Нины. Сердце его радостно забилось: халат по-прежнему висел в углу. В гостиной, как и раньше, царил беспорядок, толстый слой пыли все еще лежал на всех вещах, на батареях парового отопления.
— Еще не топили в этом году? — спросил подполковник управляющего.
— Я здесь не живу, — проворчал Петров.
Коваль приподнял рукав халата.
— Это халат Нины Андреевны?
— Да.
Даже при сравнительно слабом электрическом освещении на правом рукаве халата была заметна полоска сажи.
— Дача отапливается паровым котлом?
— Да, «титаном».
— Других печей в доме нет?
— Нет, только в котельной.
— Пойдемте в котельную.
Все двинулись за Петровым, который, отыскав на кухне ключи, вышел во двор.
Дверь котельной, к удивлению самого хозяина, оказалась незапертой. Замок висел на одной только дужке как-то косо и небрежно, словно его набросили впопыхах.
Когда Петров включил свет, все увидели большой «титан» с водяным термометром, тоже покрытый густым слоем пыли. Почерневшая от копоти дверца была полуоткрыта.
Коваль молча снял пальто, закатил рукав пиджака и засунул руку в глубь печи. Несколько секунд он копался там, а затем с торжествующим видом вытащил свернутую в трубку, измазанную сажей тонкую школьную тетрадь.
В полной тишине развернул ее.
«Итак, я живу с убийцей! Я не знаю, что мне делать: хочется куда-то бежать, кричать, но я оцепенела от ужаса!
Я любила его. Я целовала руки, которыми он убивал! Боже, какой ужас!
Нет, я не выдержу этого! Я сейчас закричу на весь белый свет. Он убьет и меня, но теперь мне все равно…»
Коваль быстро пробежал первые строки, написанные неровным почерком, и свернул тетрадь. Нашел взглядом Петрова.
Тот, ничего еще не понимая, но уже предчувствуя беду, пытался сохранить невозмутимость; небрежно прислонившись плечом к дверному косяку, сердито посматривал на подполковника.
И снова встретились их взгляды. Словно скрестились шпаги.
— Гражданин Петров, вы задержаны!
— Да вы что, с ума сошли! Дмитрий Иванович! — вскричал управляющий трестом. — Как вы смеете?
Оттирая тряпкой пальцы от сажи, Коваль приказал лейтенанту:
— Обыщите его!
Понятые испуганно посматривали на Петрова, который стоял с поднятыми вверх руками, пока лейтенант методично обшаривал его одежду.
— Ну, за это вы головой поплатитесь, Коваль, — рассвирепел управляющий. — Я с вас погоны сдеру!
Но подполковник, казалось, уже ничего не слышал. Он молча наблюдал, как лейтенант обыскивал задержанного, и на лице его в эти минуты не было ничего, кроме усталости.
Когда обыск закончился, жестом приказал вывести Петрова из котельной и вернулся в гостиную, чтобы составить протокол.