Наконец о н и пришли.
Через сколько дней?
А может быть, лет?
Сосновский потерял ощущение времени. Но все же, наверно, после приговора много воды утекло, он даже перестал ждать э т и х л ю д е й, и ему казалось, что все уже было и что он давно уже не на белом свете, а мчится в мире потустороннем, частицей чего-то вечного и бесконечного…
Но, услышав в коридоре не в обычное время раздачи пищи, а в неурочный час шаги людей, он внезапно ощутил, что еще жив и что ему придется сейчас пройти через ужасную неизбежность. Охваченный диким страхом, он забегал по камере.
Когда камеру отперли, его обнаружили забившимся в угол, скорчившимся и съежившимся за койкой, словно пытающимся стать маленьким, незаметным.
Несколько секунд надзиратель и дежурный офицер молча смотрели на него. Он тихо постанывал, как пойманный зверек.
— Сосновский, — сказал дежурный офицер, — на выход!
— Нет, нет! — художник распрямился, как пружина. — Нет! — закричал он снова, закрывая руками лицо. — Я не пойду! Не пойду!
Всклокоченный, с белой, поседевшей в камере головой, с вытаращенными глазами, он был похож на умалишенного.
Потом, словно поняв, что сопротивление бесполезно, зажмурил глаза и покорно протянул руки вперед, чтобы можно было надеть на них наручники.
Удивленный тем, что обошлось без наручников, Сосновский раскрыл глаза и испуганно осмотрелся. Словно слепой, ощупывая стены, он послушно вышел в коридор, в сопровождении конвоя прошел через несколько железных дверей и вскоре очутился в тюремном дворе.
Ярко светило солнце. Художник жадно вдохнул свежий воздух, который после долгого пребывания в камере опьянил его, и, пошатнувшись, снова закрыл глаза. Его поддержали чьи-то сильные руки.
Потом началось совсем непонятное. Опомнившись, он увидел, что сидит в машине, в обыкновенной, без решеток на окнах. А рядом с ним — подполковник Коваль и какой-то незнакомый человек.
Машина выехала из тюремного двора и помчалась по улицам. Все происходило совсем не так, как представлял себе Сосновский, в течение долгих дней и ночей пытаясь нарисовать в воспаленном воображении мрачную картину своего последнего часа. Он снова видел улицы, дома, людей, очень много людей. Некоторые из них останавливались и смотрели вслед машине, которая, беспрерывно сигналя, мчалась с огромной скоростью, как на пожар.
Еще окончательно не придя в себя, он очутился в большом светлом кабинете, где увидел прокурора, обвинявшего его на суде, следователя Тищенко, комиссара милиции, человека в белом халате и еще какого-то незнакомца с блестящими черными глазами. Человек этот сидел за большим столом и, когда Сосновский вошел, встал и представился. Это был областной прокурор.
Словно во сне, художник опустился в предложенное ему кресло. Заместитель прокурора Компаниец, обвинявший его на процессе, и следователь Тищенко прятали глаза. Комиссар милиции встретил Сосновского взглядом, в котором художник уловил и доброжелательство, и неловкость.
— Юрий Николаевич, — очень вежливо, пожалуй, даже мягко произнес прокурор области, — мы пригласили вас сюда, чтобы сообщить вам радостную весть. Вы освобождены… — Прокурор сделал паузу, наблюдая за художником, который все еще удивленно и испуганно осматривал и кабинет и находящихся в нем людей. — Вы свободны, — уже тверже повторил прокурор. — Пленум Верховного суда республики снял выдвинутое против вас обвинение и приговор отменил.
Сосновский хотел что-то сказать, но не смог. Ему стало душно. Он облизал языком пересохшие губы и начал судорожно хватать ртом воздух. Бледное лицо его стало красным, потом опять побелело, и он вдруг скорчился от боли, которая внезапно пронизала все его тело.
— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал врач, пододвигая ему стакан с водой. — Теперь все хорошо. Очень хорошо. Выпейте…
Художник послушно стал пить воду, стакан дрожал в его руке, зубы стучали о стекло, и вода — почти вся — лилась мимо рта, стекая по подбородку на рубаху.
— Мы приносим вам, Юрий Николаевич, свои извинения, — продолжал прокурор, когда Сосновский поставил стакан на стол, — за причиненное вам горе, за тяжелые страдания. Виновные в этой ошибке будут строго наказаны.
Сосновский не сводил глаз с прокурора, словно все еще не верил собственным ушам. Потом наклонил голову к столу и задышал громко, прерывисто и тяжело.
В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Внезапно художник вскочил и спросил:
— Я могу уйти?
— Да, да, вы свободны и можете уйти, — ответил прокурор. — Необходима только еще одна небольшая формальность. Вы должны расписаться в том, что вам объявлено постановление Верховного суда.
— Может быть, отвезти вас на машине в Березовое? — спросил прокурор, когда Сосновский коряво, как первоклассник, вывел на документе свою подпись.
— Нет, нет! — вскричал художник. — Я не поеду туда! Никогда!
— Но ведь в городе у вас нет квартиры… Устроить вас в гостиницу?
Сосновский снова отрицательно покачал головой.
— Гостиница? Коридоры, коридоры… камеры… Нет, нет. У меня есть знакомые. Я устроюсь сам.
— Ну что ж. Вам виднее. Подвезти вас на машине?
— Я хочу пройтись пешком.
— Всего вам хорошего! — прокурор протянул руку художнику.
Сосновский торопливо пожал ее и вышел.
Вслед за Сосновским по знаку прокурора вышел и Коваль. Наблюдая за художником, он увидел, как тот сделал сперва несколько робких шагов, словно пробуя ногами прочность земли, оглянулся, а потом, дойдя до угла, свернул и уверенно зашагал через площадь. Проводив его взглядом, Коваль вернулся в прокуратуру.