1
Моховцев еще раз медленно перевернул страницы, густо исписанные размашистым почерком Андрея. Недовольно выпяченные губы делали его полное лицо обиженным. Наконец он захлопнул рыжую папку, на которой было написано:
«Дело ефрейтора Чайки Зинаиды Яковлевны. Начато… 1944 года. Закончено …года».
— Что это вы мне подсунули, лейтенант? А? — устало спросил комбат Андрея.
Земляченко еле сдерживал охватившее его волнение, когда капитан читал протоколы дознания. От того, утвердит ли командир его выводы, зависела судьба Зины.
— Материалы расследования, товарищ капитан! — пытался спокойно ответить Земляченко.
От слуха Моховцева не скрылись нервные нотки в голосе молодого офицера. Лицо капитана стало настороженным. Он на несколько секунд замолчал, всматриваясь в какое-то слово в тексте, потом так же спокойно, не поднимая головы, сказал:
— Какое же это расследование? Это просьба, написанная неумелым адвокатом.
— Не понимаю вас, товарищ капитан!
— Вот как? Странно! Ну для чего здесь ваши соображения, как и почему американский самолет появился над постом? Какое это имеет отношение к тому, что боец не выполнил своей обязанности, а это в свою очередь привело к позорному чрезвычайному происшествию. А?
— Прямого отношения это, возможно, не имеет, но…
— Что «но»?
— Это же не просто так себе самолет с полной боевой нагрузкой внезапно появился над важным объектом…
— У нас нет оснований считать, что он сбросил бы эти бомбы… Это раз. У зенитчиков положение несколько легче — наш пост сообщил: «Воздух», самолет шел без заявки… Но как мы можем оправдать то, что Чайка приняла его за «фокке-вульф» и так передала на батарею? Они теперь и ссылаются на нас…
У Земляченко уже сложилось свое мнение обо всей этой истории. Он решил, что старшее начальство, чтобы замять инцидент, хочет найти и наказать виновных и сообщить об этом союзникам, а командир части согласился принести в жертву солдата.
Это до глубины души возмутило Андрея. Возможно, рассуждал он, американские и английские генералы только и ждут предлога, чтобы отказаться от своих союзнических обязательств. А когда нужен предлог, то и случайно сбитый самолет пригоден для этой цели. Но ведь никакой даже самой высокой политикой нельзя оправдать несправедливость!..
Ночью, несмотря на страшную усталость, он спал плохо. Снился ему американский генерал в стальной каске, с железным хлыстом в руке. Генерал поторапливал своих солдат, которые, ругаясь, тянули Зину в горящую печь… Зина была без пилотки, без ремня, такой, какой увидел ее Андрей на гауптвахте. Она упиралась из последних сил, и в прозрачных глазах ее стоял ужас.
С бьющимся сердцем Андрей бежал ей на выручку, но ноги не несли его. Он пытался долететь к Зине на крыльях и заслонить ее от огня, но крылья его сгорели…
Утром, когда ночные кошмары исчезли, он решил не отказываться от дальнейшего дознания, а драться за оправдание Зины. Теперь и настал этот момент.
— Вы в авиации не служили, лейтенант? — вдруг спросил Моховцев задумавшегося Земляченко.
— Не приходилось, — удивленно ответил Андрей. Моховцев прекрасно знал, что он служил в пехоте.
— Заметно. Потому что в вашем представлении полет — это передвижение по рельсам или прогулка по главной улице столицы, где на каждом перекрестке указано место перехода. Воздух — пространство, ничем не ограниченное…
— Наши истребители и зенитчики думают иначе, — дерзко сказал Андрей, — и это хорошо почувствовали фашистские летчики…
— …А благодаря Чайке и союзники, — добавил Моховцев. — Я тоже был бы счастлив, если б не произошло это грустное событие. — Он поднял глаза на лейтенанта, и тот, к своему удивлению, увидел в них откровенное сочувствие. «К кому?.. К нему? К ней?» — Земляченко не успел разобраться в этом, как командир батальона продолжил: — Но факты — вещь упрямая. Вот что, юноша, тут не время и не место пререкаться. Возьмите эти бумаги и перепишите их так, чтобы они имели вид официального расследования. К сожалению, ваши соображения ничем не помогут, а только запутают дело. Ясно?.. Зачем и как американец летел, будет выяснять высшее начальство. — Он протянул Земляченко папку. — Не задерживайте, так как материалы пора отправлять в штаб командующего. Идите.
Андрей взял из рук капитана рыжую папку, но с места не двинулся. Он вытянулся, побледнел и не сводил глаз с Моховцева.
— Что еще?
— Товарищ капитан, самолет, идущий над объектом без предварительной заявки, считается врагом?
— Да, — сказал Моховцев.
— В начале войны немцы захватили на аэродромах наши самолеты и использовали их против нас…
— Да.
— Это и вызвало такой приказ?
— Да.
— Значит, зенитчики имели право сбить идущий без заявки «боинг»?
— Да, — сказал Моховцев. — Имели право. Тем более что наш пост объявил «Воздух».
— Ну вот. Значит, и мы имели право считать «боинг» врагом. За что же отдавать под суд Чайку? А если бы он прошел над промыслами и сбросил бомбы?..
Моховцев помолчал. Если бы кто-нибудь из людей, знавших Моховцева, слышал этот разговор, он бы удивился поведению комбата. Капитан не любил повторять дважды своим подчиненным одно и то же. Но сейчас он только вздохнул.
— Вы снова за свое, лейтенант? — устало произнес комбат. — Вы же знаете: вносовцы — это глаза и уши противовоздушной обороны. Глаза должны видеть, уши слышать. Мы всегда имеем больше времени для опознания самолета, чем активные средства. Для вносовцев не всякий идущий без заявки самолет — противник. Иначе зенитчики посбивали бы много наших самолетов, которые, бывает, вынуждены возвращаться с задания неуказанным маршрутом… — терпеливо объяснял Моховцев. — Как вы думаете, лейтенант, для чего мы изучали самолеты союзников? А? Очевидно, не для того, чтобы их сбивать… — Андрей молчал. — А для того, чтобы различать их в воздухе, если они появятся, — продолжал Моховцев, — чтобы не путать друзей с врагами… Распознай Чайка, что это «боинг», — зенитчики открыли бы огонь не на истребление, а заградительный… И «боинг», конечно, отвернул бы… Такое мнение есть, кстати сказать, и в штабе командующего…
Чувствуя, как под ударами объяснений комбата рушатся его надежды, Земляченко сам не заметил, как произнес:
— Товарищ капитан… вся эта история похожа на перестраховку. Нельзя приносить человека в жертву, лишь бы начальство сказало, что в части наведен порядок.
Андрей был уверен, что Моховцев сейчас взорвется и грубо выставит его из кабинета. Но капитан только сверкнул глазами, в которых отразились боль и раздумье.
Несколько секунд оба молча стояли друг против друга. Моховцев, видимо, заметил в глазах Андрея испуганные огоньки, и это помогло ему взять себя в руки. Он глубоко передохнул, посмотрел на часы, на руке и тихо, отчеканивая каждое слово, сказал:
— В двенадцать ноль-ноль чтобы все материалы дознания были оформлены как положено и сданы в штаб. Выполняйте!
Андрей щелкнул каблуками и вышел. В коридоре, недалеко от кабинета командира, Андрея дожидался Грищук.
— Ну? — спросил он.
— Приказал переписать и выбросить все о причинах появления самолета в районе поста.
— И ты согласился?
Андрей так посмотрел на товарища, что тот сразу понял бессмысленность своего вопроса.
— Мои рассуждения об этом проклятом самолете — действительно чистый домысел! Я не юрист, впервые в жизни вот так, сам понимаешь…
— Понимаю, — перебил его Грищук. — Конечно, приказ надо выполнить. Но твои соображения следует довести до высшего начальства и успеть сделать это раньше, чем материалы попадут в трибунал…
«Высшее начальство!» Андрей сомневался, поможет ли это.
Безнадежно махнув рукой, он направился по коридору.
— Слушай, а со Смоляровым ты уже говорил? — дернул Грищук Андрея за рукав.
— Пока нет… Утверждает дознание ведь командир. И разве Смоляров осмелится сделать что-нибудь наперекор Моховцеву?
— Зачем наперекор? Он, как замполит, имеет возможность довести до сведения политотдела. А там — будь здоров, разберутся! Пошли.
— Вот Моховцев и подумает, что после нашего разговора я бегал жаловаться…
— Ну, Василий Иванович не такой мелочный. Пожалуй, он сам был бы рад, если бы дело как-то уладилось и с батальона сняли пятно…
— Не думаю… — пробормотал Земляченко.
— Да ты, друже, из-за этой истории, кажется, совсем того… — протянул удивленный Грищук и выразительно покрутил пальцем у виска. — А ну пошли! — сердито скомандовал он.
Капитан Смоляров был в своей комнате. Он только что вернулся с беседы, которую проводил в казарме, и вешал на стенку карту СССР.
— Разрешите, товарищ капитан! — просунул голову в приоткрытую дверь Грищук.
— Заходите, заходите, — приветливо улыбнулся Смоляров.
Грищук пропустил вперед себя Андрея.
— Здравия желаем, товарищ капитан!
— Здравствуйте. Садитесь…
Земляченко тяжело опустился на стул возле стола. Как может капитан спокойно проводить занятия и возиться с картой, когда случилась такая беда!
Грищук потянулся к портсигару капитана.
— Разрешите закурить, товарищ капитан?
— Закуривайте. — Кольца карты наконец сели на гвоздики, и замполит повернулся к друзьям. — Я вас слушаю.
Грищук посмотрел на Андрея и решил, что говорить надо самому.
— Понимаете, товарищ капитан, лейтенант Земляченко закончил дознание.
— Так… — кивнул головой Смоляров.
— Подал командиру…
— Так…
Смоляров взял и себе сигарету, придвинул ближе аккуратно обрезанную консервную банку, которая служила пепельницей.
— Но капитан отказался утвердить материалы…
— Да вы что — жаловаться прибежали на командира? — сурово перебил Смоляров.
— Нет, нет… так просто, посоветоваться.
Капитан сделал вид, что ответ удовлетворил его, и, закурив, словно из обычного любопытства, спросил Земляченко:
— Почему же командир не утвердил?
Андрей поднялся.
— Сиди, сиди!
Не зная, как рассказать о беседе в кабинете Моховцева, лейтенант протянул Смолярову папку. Капитан неторопливо развернул ее и начал читать протокол. В комнате было так тихо, что Андрею казалось, будто товарищи слышат удары его сердца.
Время от времени, сбрасывая в жестянку пепел, капитан отрывался от чтения. Встречаясь с грустным взглядом юноши, он опускал глаза и опять углублялся в бумаги.
— Ну что ж, — дочитав, сказал Смоляров. — На мой взгляд, правильно отражено то, что случилось на посту Давыдовой.
В глазах Земляченко вспыхнула надежда.
— Но многое здесь, — продолжал Смоляров, — выходит за рамки порученного дознавателю. Твое дело — точно установить факты по сути самого события. Ведь так? Правда, в ходе дознания иногда выявляются дополнительные факты, которые помогают посмотреть на само событие шире и глубже. Да, да, — подтвердил он, раскуривая сигарету. — Только где они? Одних домыслов, пусть самых убедительных, мало… Никто не лишает дознавателя прав на размышления, но официальный документ должен базироваться на установленных фактах и выводах из этих фактов. Не больше. Поэтому, очевидно, командир и отказался утвердить материалы.
Андрей смотрел на Грищука так, словно хотел сказать: «Ну вот! Это самое мне уже говорили!»
— А вообще-то, не только тебя, Земляченко, а всех нас занимает вопрос, почему здесь оказался американский самолет… Высшее командование тоже над этим думает. И наша обязанность дать ему исчерпывающие данные для выводов.
— За этим мы и пришли, — заволновался Грищук.
— Можно послать в Бухарест и те твои материалы, которые не войдут в официальный документ, — обратился Смоляров к Андрею. — И не откладывая, одновременно с протоколами дознания. В случаях, подобных такому исключительному событию, военный суд делает свое дело быстро.
— Неужели так и трибунал? — вырвалось у Грищука.
— Очередное политдонесение я еще не отправил, — продолжал замполит, не замечая невыдержанности офицера. — Как исключение, разрешается посылать его не спецсвязью, а нарочным… — Он бросил взгляд из-под сомкнутых бровей на молодых офицеров и опять подтянулся к портсигару.
— Поручите мне! — попросил Андрей. — Я… я… все сделаю.
— Нет… Политдонесение повезет Грищук… И обратится там к полковнику Твердохлебу, а тот уже доложит члену Военного совета. Это именно тот человек, который имеет возможность смотреть на события шире, чем мы с вами. Он может полностью оценить все, что случилось. Так что вам, Земляченко, надо переписать дознание, как требует командир. Ясно? А затем снова поедете на место, где упал самолет. — Андрей вопросительно смотрел на замполита. — Надо побывать и в ближайшем селе, поинтересоваться, может, американец что-нибудь сбрасывал. Все это надо знать…
2
Андрей возвратился в офицерское общежитие и со злостью швырнул на стол папку с материалами расследования. Потом сел, медленно потянул папку за тесемку. Обложка открылась, будто подтолкнутая из середины. Он вздохнул и тоскливо посмотрел на бумаги: «Неужели придется выбросить все, что хоть как-то смягчает вину?»
Нет, он не чувствовал в себе для этого сил — перечеркнуть свои родившиеся в муках надежды… соображения, которые помогут судьям все понять… спасут ее… И снова Андрею стало страшно, снова вспомнился суд над курсантом училища и выразительный приговор: «Направить в штрафной батальон…»
Но что поделаешь — приказ надо выполнять, переписать все как полагается… А потом что? Этого Андрей не мог представить. В голове перемешались советы Грищука, обещание Смолярова.
Земляченко обхватил голову руками. Он сейчас уже не понимал советов, не верил обещаниям. На бумаге, на столе, на окне — куда бы он ни посмотрел — светились ее глаза, прозрачные, глубокие, как осенние озера. Усилием воли лейтенант заставил себя вернуться к окружающей действительности. «Да, надо браться за дело!»
Перо забегало по бумаге. Лаконичные официальные фразы ложились одна за другой. То и дело он посматривал на часы. Казалось, что время мчится с небывалой быстротой… Но вот наконец написаны заключительные слова. Теперь осталось поставить подпись. Только на мгновение задумался Андрей перед тем, как вывести свою фамилию. В это мгновение ему снова захотелось на клочки разорвать бумаги. Но разве от этого что-либо изменится?.. И он решительно подписался. Потом быстро собрал разбросанные по столу листы, сложил их в папку и отнес делопроизводителю части…
И все же после этого у Андрея не появилось чувства, что дело сделано. Походив несколько минут по коридору, он остановился возле открытого окна и начал жадно вдыхать свежий воздух.
Среди двора стояла полуторка. В кузов, где с винтовкой в руках и вещевым мешком за спиной примостилась девушка-солдат, заглядывала, встав на подножку, Давыдова.
«Новенькую везут на ноль девять», — догадался Земляченко и выбежал во двор.
Давыдова спрыгнула на землю, поприветствовала его.
— На пост? К себе? — спросил лейтенант.
— Так точно!
— И я с вами, — Андрей мгновенно очутился в кузове. Давыдовой не оставалось ничего другого, как сесть в кабину. Прозвучал сигнал, и автомашина, покачиваясь «а рессорах, покатилась со двора.
Выехали за городишко, в котором располагался штаб батальона. Лейтенант, углубленный в свои невеселые мысли, ничего не замечал вокруг. А по обе стороны асфальтированной дороги проплывали полоски полей, поросшие необломанной желтой кукурузой, одинокие домики, обвитые виноградом, посадки бука и граба. Здесь жил и трудился незнакомый Андрею народ.
Недалеко от того места, где надо было поворачивать на грунтовку, бежавшую на пост, машина поехала тише, а потом совсем остановилась. Андрей точно проснулся. Он соскочил на землю и на прощание махнул Давыдовой рукой.
До соседнего с постом села было недалеко. Земляченко знал эту дорогу. Он проезжал здесь, когда начинал дознание. Тогда на командирском «козле» он добрался к месту, где сгорел американский самолет, и долго ходил вокруг, надеясь найти что-нибудь в доказательство невиновности Зины. Но ничего, кроме обгорелых обломков, разбросанных взрывом, на месте события не оказалось…
Вскоре Андрей увидел полосатый шлагбаум, перекрывавший дорогу в село. У шлагбаума торчал жандарм в полной форме, в начищенной до блеска медной каске с петушиным пером. Держа в руке веревку от шлагбаума, он что-то выговаривал пожилому крестьянину. Тот, склонив голову, стоял возле своей лошаденки, запряженной в телегу — каруцу, на которой лежал небольшой бочонок, наверно с вином.
— Ты, Ион, совсем с ума сошел? Кто тебе, дураку, сказал, что отменили пошлину за выезд? Кто может отменить закон самого короля Михая? Нашей мамы Хелены?
Крестьянин кивал головой в такт энергичным фразам жандарма. Но стоило тому умолкнуть, как он заводил свое:
— Господин, нет у меня сейчас денег. Вот продам в городе вино, тогда и заплачу…
Толстый, сытый жандарм засмеялся.
— О, ты, Ион, не такой уж и дурак! Но только и я не потерял голову, — и он покрутил кончик своего толстого черного уса. — Когда будешь возвращаться, придется тебе платить уже въездное. — Вдруг он перестал смеяться и заорал: — А ну, прочь отсюда! Поворачивай клячу!
Земляченко подошел ближе. Он не знал румынского языка, но униженная поза бедняка, окрики королевского слуги говорили сами за себя. Знаками спросил жандарма, почему не поднимает шлагбаум. Увидев советского офицера, тот снизил тон и, козырнув, начал объяснять лейтенанту, мешая румынские фразы с немецкими, что крестьянин отказывается платить налог.
Хотя Андрей совсем недавно попал в Румынию, он уже слышал, что королевское правительство облагает народ всевозможными налогами.
Чтобы выехать из дому в город, крестьянину нужно было платить выездные, потом проездные по дороге, мостовые, если приходилось проезжать через мост, въездные в город. Церемония оплаты повторялась и на обратном пути. В каждом селе были шлагбаумы, возле которых дежурили жандармы.
Земляченко не хотелось вмешиваться в этот спор. Советские войска только вошли в эту чужую страну с ее крутыми, странными для нашего человека порядками. Смоляров провел несколько бесед о строжайшем запрете вмешиваться в дела румынского населения. А сейчас Андрею вообще было не до румын.
Но сердце его сжалось от боли за униженного бедолагу. Слушая болтовню жандарма, Земляченко зло смотрел на него, словно хотел сказать: «Ах ты гадина! Привык издеваться над людьми! Сейчас ты меня приветствуешь, почтительно улыбаешься, а поймал бы месяц назад, ремни бы из меня резал!» На ум пришло:
— Ну врей сы платешть? Интерчете акасы! — с этими словами жандарм хотел схватить коня за удила и повернуть его назад, но, заметив злой взгляд лейтенанта, шепотом выругался и отпустил веревку шлагбаума. Полосатая жердь поползла вверх.
Крестьянин, не веря своим глазам, изо всей силы стегнул лошаденку по спине и побежал рядом с каруцей. Андрей с жалостью посмотрел, как подпрыгивают по комьям его худые, обутые в рваные постолы ноги, и пошел дальше.
Приглядываясь, он дошел до дома, который стоял в центре села. Здесь помещалась кыршма. Крестьяне заходили сюда больше для того, чтобы поговорить, узнать новости, чем просто пить кислое красное вино или самодельную цуйку. Иногда появлялся в кыршме местный скрипач, и тогда на всю улицу звучали грустные мелодии чабанских песен — дойн.
Поравнявшись с трактиром, лейтенант заметил, что там собралось много народу. Было воскресенье, и крестьяне оделись по-праздничному. Они сидели на скамейках у столиков за небольшими графинчиками вина. Слышался приглушенный говор. «Еще не вся Румыния освобождена, а для них будто давно война закончена», — подумал Андрей.
То ли потому, что у него пересохло в горле, то ли подсказал какой-то внутренний голос, он зашел в кыршму. Надо же было поискать людей, собственными глазами видевших гибель самолета! А вдруг какие-нибудь новые подробности?..
Он повернул к невысокой веранде и по двум ступенькам поднялся вверх.
Хозяин кыршмы, заметив необычного гостя, низко поклонился, приветствуя его.
— Буна зиуа, домну локотэнент!
— Буна зиуа. Здравствуйте!
Кыршмарь спросил, чего желает господин лейтенант.
Андрей пожал плечами — мол, не понимаю — и показал на сифон с газированной водой.
«Сто граммов вина и сифон», — решил кыршмарь и побежал за прилавок.
Земляченко оглянулся, выбирая себе место. Советского офицера заметили крестьяне и у ближайшего столика освободили место.
— Зачем? Не надо! — запротестовал лейтенант. — Сидите, как сидели.
— Садитесь с нами, пан товарищ, — вдруг по-украински сказал пожилой крестьянин.
Из далекого угла кыршмы, тонувшего в полутьме, тоже заметили офицера. Оттуда послышалось тоненькое пиликание на скрипке. Несмотря на необычайные украшения, какими музыкант снабдил мелодию, Андрей узнал мотив «Катюши». Румынский скрипач приветствовал гостя русской песней. Тронутый общим вниманием, Земляченко, налив себе в стакан немного вина и сильно разбавив его водой, чокнулся с крестьянином, заговорившим с ним по-украински.
— Вы украинец?
— Да, я русин. Я из Сучавы. Иван Лисюк.
— Я тоже украинец…
У людей вокруг заблестели глаза. Они хотя и не понимали, о чем говорит их товарищ с советским офицером, но почувствовали, что разговор дружеский. А когда русин перевел им, все довольно зашумели, налили Андрею и себе и начали с ним чокаться.
#img_9.jpeg
— Норок! Норок ши санатате! — провозглашали они на разные голоса.
Закончив «Катюшу», подошел к Андрею оборванный скрипач и почтительно склонил перед ним голову. В его руках тут же очутился полный стакан вина. Когда Андрей чокнулся со старым музыкантом, как с равным, на глазах у того выступили слезы.
— Что сыграть господину лейтенанту? — спрашивал он.
Русин перевел.
— Пусть… «Жаворонка» исполнит, если умеет, — попросил Земляченко.
Крестьяне довольно зашумели. Скрипач отступил на шаг от стола, взмахнул смычком, и сразу будто с высокого неба полилась переливчатая трель жаворонка. Птица радуется свободе, солнцу, с каждым взмахом крыльев подлетает ближе к нему. Купается в солнечных лучах, скользит по воздушным волнам.
У Андрея сжалось сердце. Увидел в мыслях окошечко с решеткой, Зину на топчане, опущенные руки, похожие на подбитые крылья…
А смычок все быстрее бегает по струнам, все громче звучит бойкий мотив, такой бойкий, что нельзя удержаться: к звукам скрипки присоединяется легкий топот пританцовывающих под столами ног. И струны словно гнутся под смычком. Скрипка поет, скрипка смеется, и будто весь мир вокруг звенит, как жаворонок… Но вот прозвучали заключительные аккорды, и стало тихо. Земляченко очнулся от своих мыслей и налил старику еще вина.
— Норок ши санатате, домнуле локотэнент! — провозглашает скрипач.
Он чокается с офицером и выпивает до капли.
Лисюк наклоняется к Андрею.
— Румыны очень любят музыку, как мы вот песни. И танцуют здорово. «Переницу» их видели?
— «Переницу»? Нет.
Сейчас Андрея меньше всего интересуют румынские танцы. Он нервничает — ведь время идет! — но, еще не зная, как лучше приступить к делу, как начать расспрашивать людей, и боясь показаться невежливым, старается внимательно слушать Лисюка.
— Интересный танец. Молодежь становится в круг и ведет танец, потом по очереди выходят на середину хлопец с дивчиной, опускаются коленками на переницу — по-нашему, подушку — и целуются. Конечно, хлопцам и девчатам такое очень нравится…
К столику, за которым сидит советский офицер, подходит все больше людей. Крестьяне толпятся, громко разговаривают по-своему. Кыршмарь не выдерживает и, оставив прилавок, тоже приобщается к компании. Он наклоняется к Лисюку.
— Что слышно на фронте? — переводит тот.
Все умолкают, ожидая ответа офицера.
— Даем фашистам прикурить! Бои уже идут на севере Румынии, в Венгрии и Югославии… А вы что, газет не читаете?
— Мы к газетам не привыкли. Да и грамотных у нас всего один человек.
— А правда, что вместе с вами против немцев дерутся и румыны наши? — спрашивал через переводчика сосед Андрея.
— Правда. Лучшие сыновья румынского народа воюют на стороне Советской Армии…
Добровольный переводчик живо пересказывает людям то, о чем говорит офицер. И не успевает он закончить, как сыплются новые вопросы.
— Вот человек, — чешет затылок Лисюк, поглядывая на кыршмаря, — спрашивает, навсегда вы сюда пришли или нет?
— Мы пришли, чтоб помочь вам освободиться от гитлеровцев.
— И тогда уйдете?
— А как вы думаете?
Кыршмарь, который задал этот вопрос, мнется:
— Я что… Это они, — и кивает головой куда-то в сторону, — говорят, что как рус куда стал сапогом, то не так скоро сдвинется с этого места.
— Нам чужого не надо! — обиделся Земляченко. — У нас своего вволю.
— Вы не сердитесь, господин… Мы потому спрашиваем, что здесь у нас, в селе, недавно были американцы…
— Американцы? — настороженно переспрашивает Андрей.
— Да те, что с неба упали на парасолях, когда ваши их самолет подстрелили.
— На парашютах?! — Андрей чуть не вскочил.
— Говорили, что ваши пришли, чтобы уничтожить порядок, установленный богом: хозяину — хозяйство, работнику — работу, нефть — «Астра Ромына» и «Ромыно-американа»… С ними домнул Теохари был, он все это подтвердил. — Кыршмарь прижимает руку к груди в знак того, что говорит чистую правду.
— Какой Теохари?
— Сынок его милости, — Лисюк ткнул рукой в сторону нефтяных вышек. — Управляющий удрал куда-то с немцами. А сынок его исчез еще в начале войны. Мы уже думали, что он совсем пропал. Пан отец и молебен по нем справил, чтобы душе его было хорошо на небе. А он опять прилетел… Прямо с неба упал.
— Откуда прилетел? — перебивает Андрей Лисюка.
— Он вместе с американцами с неба прыгнул. Когда ваши бах-бах! — и подстрелили тот самолет…
Лисюк прислушивается к старому усатому румыну, который дергает его за рукав, и переводит Андрею:
— Этот человек говорит, если бы с самого детства не знали сынка управляющего, ни за что бы сейчас не признали. Таким же стал, как американцы. Мордастый, волосы спереди короткие, а сзади их совсем нет, под носом — тоненькие усы. Да и орет все по-ихнему: «Годдем», «Сам ва бич»! Это они так по-своему ругаются. С ними он как свой. И зовут его они «мистер Тео».
— Что же здесь надо было этому «мистеру Тео»?
— Да ничего. Взял он каруцу вот у кыршмаря и повез куда-то своих американцев. Пересказывал только, чтобы не верили русским, не слушали ваших, ничего ни панского, ни боярского не трогали. Ни земли, ни имущества. А если потянемся за чужим добром, то наши паны и бояре сделают так, что американцы разобьют все в щепки… Мол, если не им, то и никому, — добавил от себя Лисюк.
Земляченко слушал рассказ своих собеседников, а в голове вертелась назойливая мысль: да, он был прав, самолет не случайно попал сюда, он не заблудился, а шел своим, указанным кем-то маршрутом к цели, достичь которой ему не удалось. «Если не нам, то никому…» Будь здоров! — вспомнилось ему излюбленное выражение Грищука.
Едва сдерживая охватившее его волнение. Андрей спросил кыршмаря:
— А куда поехали американцы?
Тот в ответ развел руками:
— Они и каруцу мне не вернули. Дьяволы, а не люди!
Слушая перевод ответа и наблюдая за выражением хитрого лица кыршмаря с беспокойными огоньками в глазах, Андрей понял, что правды от этого румынского кулака он не добьется, и поднялся из-за стола.
— Благодарю за компанию, друзья… Сколько с меня? — обратился он к хозяину, показывая на стол рукой.
— Патру зеч лей.
Люди не давали гостю расплатиться, зашумели, замахали руками на кыршмаря. Но Андрей отсчитал сорок лей, положил их на стол и, коснувшись рукой козырька фуражки, быстро вышел…
На дороге за сельской околицей было пустынно. Только так же похаживал около шлагбаума в своих добротных сапогах с твердыми высокими голенищами разукрашенный королевский жандарм.
Как же добраться до асфальтированного шоссе, по которому проходит много машин? Земляченко пошел обочиной грунтовки, нетерпеливо выглядывая случайную каруцу.
Перед ним лежала пыльная дорога, такая обычная, будто она вилась не среди чужих степей, а по родной земле. Вверху, по ясно-голубому небу, плыли причудливые облака. То разбегаясь, то сбиваясь в кучу, облака время от времени меняли небесный пейзаж. Вот в бездонной вышине невидимый ветер начал сгонять их одно к другому, будто чабан непослушную отару. Новое, уже большое, облако густело, а воздушный поток гнал его вперед и вперед, к солнцу. На некоторое время туча заслоняла золотой диск, и все вокруг мрачнело…
Вот так и мысли Андрея, точно эти облака, бежали одна за другой, то собираясь вместе, то развеиваясь.
«Ну, допустим, что «боинг» попал сюда не случайно. Что из этого? Как это может отразиться на судьбе Зины? Разве это уменьшает ее вину?..
А если бы она не подала сигнал воздушной тревоги, американские бомбы могли попасть, возможно, вон туда… — Взгляд Андрея скользнул по горизонту, где на юге маячили нефтяные вышки. — Значит, благодаря Зине удалось спасти народное добро. Этого не могут не учесть».
Но стоило лейтенанту снова поставить перед собой вопрос: «Где доказательства, что «боинг» летел с диверсионной целью и имеет ли право вносовский наблюдатель ошибаться, определяя тип самолета?» — как стройная цепь умозаключений рассыпалась…
Измученный противоречивыми мыслями, Андрей наконец решил как можно быстрее увидеться со Смоляровым. И, не дожидаясь больше случайного транспорта, чуть ли не бегом кинулся к шоссе…
3
Первым, кого встретил Земляченко во дворе штаба, был дежурный по части Грищук.
— Где тебя, друже, черти носят? — прошипел тот на ухо товарищу.
— А что? — тоже почему-то шепотом спросил Андрей.
— Да тут такое делается — будь здоров! Начальство великое приехало… Сам член Военного совета фронта!
Андрей побледнел.
— И не один. С ним целая свита, корпусное начальство, полковник юстиции…
— Председатель трибунала?
— Должности не знаю. Таких знакомств стараюсь не заводить, — не удержался от шутки Грищук.
Земляченко повесил голову. Вот оно, началось. Как раздули дело! Он вспомнил, что из их части заседателем трибунала избран старший лейтенант Капустин. Вполне достаточно для выездного заседания.
— А где они сейчас?
— В кабинете Моховцева. Там и Смоляров.
— А Капустин?
— Не знаю.
Андрей почувствовал какую-то опустошенность. Здание штаба во дворе пошатнулось, и солнце, заливавшее до сих пор яркими лучами двор, словно куда-то исчезло. Откуда-то издалека долетел до него голос Грищука:
— Не теряй времени! Есть шанс попасть к начальству… И писем не надо будет посылать в политотдел. Выложишь свои соображения, доказательства… Считай, что повезло. Не каждый день приезжает во вносовский батальон член Военного совета. — Он взял Андрея за локоть и неожиданно улыбнулся: — Еще новость! Только что прибыл приказ о присвоении Моховцеву звания майора… А у нас такое чепе. Комедия!..
…В коридоре штаба было пусто. Только возле самых дверей Моховцева стоял высокий офицер с погонами подполковника и курил папиросу. Заметив Грищука и Земляченко, остановил их:
— Вы к кому?
Андрей козырнул, отрекомендовался:
— Лейтенант Земляченко. Дознаватель по делу ефрейтора Чайки.
— Слушаю вас.
— Хочу попасть на прием к члену Военного совета.
— По этому делу?
— Так точно!
— Сейчас нельзя. Обождите. Я доложу.
Подполковник бросил окурок в жестянку, стоящую у двери, и ушел в кабинет комбата. Грищука позвали со двора, и он, подбодрив товарища взглядом, отправился по своим делам. Андрей остался один.
Он оперся на подоконник: сквозь широкие стекла проникали лучи солнца, стлались по полу золотыми дорожками, которые с каждым разом меняли оттенки. Когда бегущие тучки закрывали солнце, в коридоре тоже темнело. Но вот солнце вырывалось из плена, и снова искрились вокруг светлые полосы. Эта игра света и тени больно тревожила взволнованного лейтенанта. Его мысли, так же сменяясь, быстро пробегали в тяжелой голове: надежды то угасали, то снова вспыхивали.
«А вдруг не найду слов рассказать все, что думаю? Да и согласится ли меня слушать член Военного совета? Может, действительно Моховцев прав и наказание неминуемо?..
Но ведь и наказание бывает разное! — Андрей обрадовался этой мысли. — Не обязательно, чтобы самое суровое. — Он и думать боялся о смертной казни. — Есть ведь смягчающие вину обстоятельства…» — И Андрей снова и снова — в который раз! — начинал подсчитывать эти обстоятельства.
«Напомню, что она никогда раньше не видела самолета такой марки… Нет, это не то!..
Из материалов, в частности из постового журнала, видно, что самолет шел на очень, большой высоте — восемь тысяч, поэтому легко было ошибиться… Нет, нет, и это не то!..
Дело облегчается только одним: хотя этот самолет был свой или, вернее, союзнический, но шел он без предупреждения, и противовоздушная оборона имела полное право сбить, его. Кроме того, Теохари сам говорил румынам, что они летели бомбить… Но кто может подтвердить, что это именно так?»
Андрей снова опечалился. Он хорошо понимал, что наблюдатель ВНОС не имеет права на ошибку, так же как и сапер. Разница только в том, что ошибка сапера стоит жизни ему самому, а ошибка наблюдателя-вносовца приводит к гибели многих людей и материальных ценностей, созданных трудом народа. Вот почему военные законы так сурово карают воина противовоздушной обороны за ошибку на посту.
Выходившая в коридор дверь штабной комнаты вдруг отворилась. Оттуда, держа в руках какие-то бумаги, вышел пожилой человек с погонами полковника юстиции. Он направился в кабинет командира батальона. Лейтенант вытянулся, отдал честь. Чтобы ответить по-уставному, полковник вынужден был взять свою ношу в левую руку. Андрей похолодел: он увидел в руке полковника знакомую рыжую папку.
А игра света и теней в коридоре продолжалась. Деревянный пол и стены то светлели, искрились, то тускнели, мрачнели, когда солнце исчезало.
Андрей посмотрел на часы. Прошло немало времени с тех пор, как он торчит здесь. Подумал, что, возможно, сейчас за дверью кабинета решается судьба Зины, а он совершенно бессилен повлиять на события. А уж когда начальство что-то решит, отдаст приказ, трудно надеяться, что оно отменит его. Подумав так, Земляченко сник. Ему казалось, что сейчас из двери выйдет командир батальона и прикажет собрать всех свободных от дежурства солдат на открытое заседание трибунала. От этой мысли в голове Андрея все затуманилось, и подполковнику, который вышел из кабинета, пришлось повторить дважды:
— Можете, лейтенант, идти к себе!
— А как же там?.. С этим делом?..
— Можете идти, с этим делом все будет в порядке…
4
Андрей не ошибся, думая, что, пока он стоит под дверью, в кабинете Моховцева решается судьба Зины.
Когда полковник зашел в кабинет, член Военного совета, кивнув в ответ на приветствие, сказал:
— Ну, Яков Петрович, так как относительно блудного или, точнее, заблудшего?..
— Орех твердый достался, товарищ генерал. Но раскусили. Только что говорил с отделом. Подтвердилось наше мнение — была попытка прощупать противовоздушную оборону и при возможности разрушить промыслы… Нам неожиданно очень помог американский сержант, бортстрелок «боинга». Пришел и заявил, что он сам возмущен этой провокацией и что, оказывается, никто из экипажа, кроме командира да местного фашиста, который прилетел с ними, не знал, что Плоешти уже заняли наши. Это скрыли от них…
— Так, — произнес генерал. — Отлично. Значит, нашелся среди них честный парень, который решился прийти и рассказать.
— Он просил, чтобы имя его осталось неизвестным для американского командования, — добавил полковник.
— Ну что ж, это понятно…
Генерал поднялся с кресла и подошел к висевшей на стене карте.
— Разве мало бомбили они, когда наши войска приближались к Плоешти? А ведь уничтожать промыслы не было уже никакой военной необходимости! Не могли ведь они не знать, что мы уже идем сюда и румынская нефть понадобится для быстрейшего разгрома врага! — с возмущением сказал он. — Теперь новое придумали! Притвориться, будто потеряна ориентировка, украдкой выйти на объект…
— Наверное, не ожидали, что наши зенитчики в боевой готовности.
— Кстати, промыслы в этом районе до войны принадлежали англо-голландскому тресту. Это был сильный конкурент американского общества «Ромыно-американа»…
— Значит, двух зайцев хотели одним выстрелом убить, — горько улыбнулся член Военного совета. — Но самое главное: война идет к концу и, видно, кое-кому не очень нравится, что мы пришли на Балканы… Да-а-а, — продолжал он. — «Друзья»… На востоке получаем от них свиную тушенку, а на западе… целую свинью хотели, подложить…
— Ох и народ же, эти американцы! — в тон генералу заметил полковник-артиллерист.
— Я не о народе говорю! — сердито оборвал его генерал. — Народ здесь ни при чем. Я говорю о некоторых незадачливых стратегах…
Артиллерист, который встал, когда генерал повернулся к нему, молча наклонил голову.
— А что с этим делать? — полковник юстиции положил на стол развернутую папку.
— Это что? — спросил генерал.
— Материалы вносовцев о чрезвычайном происшествии. Командир отдает наблюдателя под суд.
При этих словах взволнованный, бледный Моховцев, сидевший в углу вместе со Смоляровым, вскочил и вытянулся.
— Сидите, сидите, — приказал генерал. Он быстро просмотрел рапорт, который лежал сверху. — Ну что ж, командир имеет все основания отдать под суд наблюдателя, потому что он не знал и не мог знать то, что стало известно нам с вами.
— Он берет во внимание самый факт ошибки наблюдателя, который не распознал «боинг» и объявил боевую тревогу.
Генерал, кивнув головой, продолжил:
— Начальник поста, сержант или младший сержант, считает, что случилось чрезвычайное происшествие — его наблюдатель ошибся, определяя тип самолета. Этот взгляд справедливо разделяет командир части. Отсюда вывод: отдать солдата под суд. Но мы теперь знаем, что в районе этого поста была попытка диверсии, которая могла иметь далеко идущие последствия: и военные, и экономические, и политические… Диверсия не удалась, ибо наблюдатель-вносовец обнаружил бомбардировщик, а зенитчики сбили его.
Генерал замолчал.
— И зенитчики тоже всполошились, — вставил полковник юстиции. — Правда, их командир обращает наше внимание на то обстоятельство, что самолет шел на объект без заявки, то есть без разрешения, ВНОС объявил «Воздух», и батарея имела полное право открыть огонь… А майор Моховцев приложил к рапорту характеристику на ефрейтора Чайку — вполне положительная характеристика, очень хорошая характеристика.
— Следовательно, — подытожил генерал, — если зенитчики имеют право открыть огонь по нарушителю, то почему бы не признать такое право за вносовским наблюдателем? — И генерал, еще раз заглянув в рапорт, лукаво прищурился. — Тем более что она стреляла только… глазами.
Быстрая улыбка скользнула по губам генерала. Он пододвинул к себе папку с материалами дознания, раскрыл ее и в левом углу на рапорте Моховцева четким почерком надписал: «Дело приостановить!»
— Товарищ Твердохлеб! — протягивая папку, обратился он к секретарю Военного совета. — Заготовьте сейчас проект нашего ответа представителю союзников… Полковник юстиции, вы ведь не возражаете против того, чтобы прекратить дело и у вносовцев, и у зенитчиков?
Тот поднялся и в знак согласия вежливо наклонил голову.
Закончив с делами, генерал с удовольствием запросто беседовал с подчиненными.
Вскоре возвратился секретарь Военного совета и положил перед генералом лист бумаги с напечатанным текстом.
Генерал быстро пробежал его глазами.
«Представителю Командования Союзной стратегической авиации.
На Ваше отношение за №…
Сообщаем, что проведенным расследованием установлено: дня… 1944 года в… часов в районе… дежурный наблюдатель поста ВНОС заметил самолет, который шел на высоте 8 000 метров, держа курс на нефтяные промыслы. Поскольку предварительной заявки на пролет, согласно существующему порядку, от союзного командования не было подано, части противовоздушной обороны приняли меры, предусмотренные правилами обороны стратегического объекта, вследствие чего самолет, оказавшийся бомбардировщиком типа Б-17, подорвался на собственном боевом грузе.
Экипаж самолета в полном составе спасся и пребывает в г. Бухаресте под наблюдением Отдела Международного Красного Креста, который поставил нас об этом в известность копией письма, посланного в адрес Командования стратегической авиации союзников…»
— Ну что же, хорошо! Согласуем с командующим и пошлем, — одобрил генерал и поднялся из-за стола.
Через несколько минут высокое начальство отбыло из батальона.
5
В замочной скважине повернулся ключ. Зина, сидя на топчане, смотрела сквозь решетку окна на уголок неба, на застывшую в нем тучку, одну из тех, которые так раздражали Андрея своей игрой с солнцем.
Девушка даже не обернулась. То, что должна была сказать, она рассказала откровенно, нисколько не пытаясь уменьшить свою вину. Материалы дознания читала и была согласна с каждой строчкой.
«Неужели этого недостаточно? Неужели нужны еще какие-то разговоры, допросы?.. Или, может, уже поведут на суд?»
Зина, конечно, не могла знать, что в это время в штабе командующего такая же девушка-солдат выстукивала на машинке приказ:
«Командиру части ВНОС
майору Моховцеву
Сообщаем, что… дня… месяца 1944 года зенитчиками Н-ской части был обстрелян и сбит бомбардировщик, который, пользуясь способствующими для неожиданного налета условиями, пытался проникнуть в район важного объекта. Эта попытка закончилась неудачей в значительной мере благодаря тому, что нарушитель был своевременно замечен дежурным наблюдателем поста ВНОС ефрейтором Чайкой З. Я.
Довести до сведения личного состава части. Начальник отдела штаба командующего противовоздушной обороной».
Ефрейтор Чайка приготовилась ко всему, даже самому наихудшему…
Дверь отворилась, и в комнату вошел Моховцев с начальником караула Аксеновым. Они увидели, что девушка, подобрав ноги на топчан, крепко обхватила их руками, положила голову на колени и закрыла глаза.
— Ефрейтор Чайка! — торжественно произнес командир. — Вы свободны… Сегодня можете побыть в батальоне, а завтра поедете на свой пост.
Зина растерялась. Она подняла голову и посмотрела на капитана Моховцева испуганными глазами, точно боялась, что теряет рассудок и ей уже начинает мерещиться бог знает что.
Но это был не бред. Аксенов положил возле нее ремень, погоны, звездочку с ее пилотки.
Зина сидела с сомкнутыми на коленях руками, не имея сил шевельнуться и прогнать этот странный сон.
— Пойдемте, Аксенов, — сказал Моховцев. — А вы, — обратился он к девушке, — перед отъездом на пост зайдите ко мне…
Они вышли. Дверь осталась открытой настежь. Зина медленно выпрямилась, взяла в руки свой солдатский ремень, звездочку, которую два года носила на своей пилотке. Тучка в небе отодвинулась, солнце заглянуло сквозь решетку окошка, светлым ромбиком легло на полу, перед открытой дверью ее гауптвахты…
Когда она выбежала на свободу, увидела Андрея, стоявшего у радиостанции и не сводившего радостного взгляда с караульного помещения. Весть об освобождении Зины мигом облетела штаб. По двору уже мчались подруги, размахивая пилотками.
Теплый ветер тормошил кудряшки, выбившиеся из-под пилотки Зины, целовал ее в лицо. Девушка счастливо засмеялась и замахала всем рукой: Андрею, подругам…