1

Земляченко сидел без гимнастерки на кровати и, держа в вытянутой руке альбомчик с нарисованным в нем самолетом, то закрывал глаза, одновременно опуская голову, то раскрывал их и вскидывал голову. Оттого что он раз за разом встряхивал головой, его льняной чуб разлохматился и свисал на лоб.

— «Харрикейн»… «харрикейн»… имеет… — шептал Андрей.

Он перелистывал страницу и всматривался в силуэт.

— «Аэрокобра»… — Опять перелистывал страницу. — «Мустанг»… имеет… на вооружении…

— Забыл!.. Вот беда… «Мустанг» имеет…

Со стороны можно было подумать, что лейтенант забавляется, как малое дитя. На самом же деле он до умопомрачения изучал очертания и тактико-технические данные союзнических самолетов.

Тишина, которая в последнее время воцарилась вокруг, на самом деле была кануном больших событий. Где-то вверху, в штабах, шла активная подготовка новой наступательной операции.

В глубокой тайне стягивались в Молдавию и юго-западную часть Украины моторизованные соединения пехоты, на больших скоростях шли к фронту «тридцатьчетверки» и KB, спешили «катюши», подходили полки АРГК.

Приближение победного окончания войны вынудило активизироваться и союзников. Больше уже нельзя было ссылаться на непогоду и отсутствие лунных ночей. В июне союзники наконец зашевелились. Они высадили десант на побережье Франции и осуществляли широко разрекламированную кампанию «челночных» перелетов. Их бомбовозы взлетали с далеких тыловых аэродромов, пересекали линию фронта на большой высоте, вне досягаемости зенитного огня, сбрасывали на Германию бомбы и, перелетев через вражескую территорию, делали посадку на нашей земле. Здесь экипажи отдыхали, машины заправлялись, а затем делали такой же обратный рейс — сновали взад и вперед, как челнок на ткацком верстаке.

К услугам американцев на советской территории имелись специальные аэродромы. Однако иной раз они садились и там, где базировались наши самолеты. Забот у вносовцев стало больше. Нужно было запомнить машины союзников, научиться распознавать их в воздухе с первого взгляда.

Андрею хотелось лучше всех знать новые силуэты. Хотя он уже и дежурил на батальонном посту, как равноправный член офицерского коллектива, но его считали еще молодым вносовцем.

Всеми силами Андрей стремился завоевать доверие командира.

Кто знает, как воспринял капитан случай, происшедший на батальонном посту, когда вместо Зины он отправил с футляром Марию. Моховцев ничем не высказал своего неудовольствия; как и раньше, дружески приветствовал молодого офицера, когда тот лихо, по-уставному вытягивался перед ним. Андрей не знал, чем это объяснить: то ли Моховцев простил его самовольство, то ли просто не обратил на этот случай внимания. Так или иначе, все как будто обошлось благополучно, но в глубине души Земляченко не доверял обманчивому, как ему казалось, затишью и ждал неприятностей.

— «Аэрокобра»… — шептал он, всматриваясь в маленький силуэт истребителя. — А это — «спитфайр»…

В дверь постучали. Андрей не услышал. Постучали вторично, сильнее.

— Войдите! — механически ответил лейтенант.

— Разрешите обратиться! — На пороге стояла Незвидская. Сбившаяся набок пилотка и озабоченное выражение липа свидетельствовали, что девушка бежала сюда во всю мочь.

— Товарищ лейтенант! Вас вызывает командир батальона! Немедленно!

Сердце Андрея на мгновение похолодело. Но тут же лейтенант овладел собой.

— Сейчас.

— Разрешите идти?

Земляченко махнул рукой. Девушка круто повернулась и вышла. Все-таки он заметил ее мгновенный взгляд. При всей своей солдатской сдержанности, она не смогла скрыть любопытства и сочувствия, промелькнувших в ее глазах.

Лейтенант надел гимнастерку, туго подпоясался и, одернув каждую складочку, твердым шагом вышел из комнаты.

В кабинете, кроме командира, никого не было. Моховцев сидел за столом, рассматривал какую-то схему. Андрей, подходя к нему, старательно отчеканил шаг и доложил:

— По вашему приказанию лейтенант Земляченко явился!

— Хорошо, — сказал капитан, отрываясь от схемы, и протянул руку к книжечке на столе. Андрей узнал альбом с силуэтами самолетов союзной авиации, такой же, как тот, который он только что изучал.

Моховцев развернул альбом и посмотрел на лейтенанта.

— Садитесь, — неожиданно пригласил он Андрея. Тот сел в низкое кожаное кресло, стоявшее перед столом командира.

— Как у вас с новыми силуэтами? Изучили?

Моховцев спокойно смотрел на лейтенанта. Казалось, в его глазах плавают холодные льдинки.

— Так точно, товарищ капитан! — поднявшись сказал Андрей.

— Сидите! — приказал Моховцев, поднимая над головой развернутый альбом. — Отвечайте.

— «Аэрокобра»!

— Верно. А это?

— «Мустанг».

— Так. А это?

Капитан начал заслонять ладонью изображения то одного, то другого самолета, показывая Андрею лишь отдельные детали: крыло, фюзеляж, хвост. Лейтенант даже вспотел, напрягая память. К тому же ему очень неудобно было сидеть в низком, с продавленным сиденьем кресле.

Наконец льдинки в глазах капитана растаяли. Его полное, с круглым подбородком лицо осветилось.

— Ну что же, Земляченко, неплохо. А?

Андрей почувствовал, как похвала командира наполняет его сердце мальчишеской радостью. А Моховцев продолжал:

— Будете обучать солдат. С планом занятий ознакомьтесь у старшего лейтенанта Капустина. Ясно?

— Так точно! — поднялся лейтенант.

— Хорошо. Идите!

 

2

Перед Андреем полтора десятка сосредоточенных лиц. Он стоит возле маленького столика, перетянутый портупеей, строгий, даже немного сердитый, потому что ему по нескольку раз приходится повторять одно и то же.

В его группу входят оперативная смена, радисты и наряд наблюдательного поста. Вторую группу обучает Грищук. Занятия проходят после смены, и усталые девушки то и дело встряхивают головой: в теплой, душной казарме, где они сидят — кто на табуретке, кто на скамейке, а кто просто на кровати, — голова становится тяжелой и веки сами слипаются.

— Горицвет!

— Я!

Мария вяло встает.

— Какой это самолет? — Андрей высоко поднимает альбом.

Красный отблеск предзакатного солнца падает на рисунок, который чуть дрожит в напряженной руке лейтенанта, и всем кажется, это машина в самом деле летит в воздухе.

— Не знаю, товарищ лейтенант.

— Рядовая Горицвет, в уставе нет слов «не могу», «не знаю».

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Какой это самолет?

Мария хмуро молчит. В другой раз она бы лукаво усмехнулась подругам — ведь смешно торчать вот так столбом возле кровати, — но девушка чувствует себя после смены усталой и поэтому безразлично смотрит куда-то в глубину казармы.

— Вчера вы распознавали быстрее.

— Так точно.

— Почему же сейчас забыли?

— Тогда вы держали альбом ближе, можно было посчитать…

— Что посчитать?..

— Сколько стекол в фонаре кабины…

Под сводами казармы раздается дружный смех девушек.

Земляченко краснеет. Ему кажется, что смеются не над ответом Горицвет, а над неудачливым учителем. Хочется властным окриком напомнить слушателям, что с ними занимается офицер. Но надо сдерживаться. И спокойным голосом, с нотками иронии, говорит:

— Значит, будете ждать, пока самолет снизится, чтобы вы могли посчитать стекла? Плохо, Горицвет!

Он опять показывает рисунок самолета, называет его характерные признаки. Время тянется очень медленно. Андрея подбадривает то, что Зина, сидящая с Койнаш недалеко от столика, не сводит с него глаз. Наверно, она одна понимает, как тяжело ему вести занятия с уставшими людьми, понимает и сочувствует.

Андрею хочется вызвать ее. Он уверен, что услышит правильный ответ, — ведь она ловит каждое слово. Но почему-то не решается ее поднять и петляет вокруг, спрашивая одну за другой ее соседок.

Наступили вечерние сумерки. Уже трудно издали рассмотреть рисунки альбомчика.

— Встать! — командует лейтенант. — Перерыв десять минут.

Девушки шумно выходят в коридор. Дневальная Меретина зажигает два карбидных фонаря: один подвешивает на крючок в центре казармы, другой ставит на столик офицера. Фонарь отражает на стене правильный, изящный профиль ее лица, с длинной черточкой век.

Зина задержалась возле своей кровати, поправляя подушку.

— Чайка! — негромко позвал Андрей.

— Слушаю, товарищ лейтенант!

— Вы все поняли? Сейчас будем изучать тактико-технические данные…

Зина подходит к нему, улыбается. Девушка чувствует, что лейтенанту хочется поговорить с ней, но он не знает, как начать разговор. Свет фонаря отражается на ее влажных губах, жемчужно сверкает на ровных белых зубах, особенно на одном, чуть косом, который не только не портит улыбку Зины, а, наоборот, придает девушке какую-то особую прелесть. Только сейчас, впервые за все время их знакомства, лейтенант обратил внимание на этот милый зубок, и у него захватило дыхание от нахлынувших чувств.

Зина развернула альбом и что-то спросила. Он не понял ее, ответил лишь бы ответить. Начал лихорадочно перелистывать вместе с ней страницы.

И вдруг оба замолчали. Замолчали потому, что Андрей неожиданно, как тогда, на камне, взял девушку за руку.

Зина подняла голову, посмотрела на юношу, на его открытое лицо, подумала: «Нет, он не такой, как все!» И не отняла своей руки.

В это время в казарму вошел Моховцев.

Капитан несколько секунд неподвижно стоял в дверях. Молодые люди не заметили его. А он не спешил напоминать о себе.

На мгновение капитан и сам залюбовался вдохновенным, удивительно красивым, будто изнутри освещенным лицом девушки. Потом у него сжалось сердце. Он-то ведь не узнал счастья! Ему «посчастливилось» встретить женщину, которая искала легкой жизни и веселых развлечений и с которой он вынужден был разойтись перед самой войной. А потом, в части, он почувствовал, что к нему тянется чернявая энергичная Мария, чем-то напоминавшая бывшую жену; но именно это испугало его.

Сейчас комбат с тоской подумал, что он, Моховцев, лучше лейтенанта смог бы оценить Зину. Ведь в своем слепом увлечении парень видит только красивые глаза, стройную фигуру, чарующую улыбку… Но что принесет он ей в жизни? Что откроет? Какие пути, какие горизонты, когда и сам еще бредет хмельными, непроторенными дорогами юности?

И почему он, капитан Моховцев, чужой для этой светлой, чистой девушки, почему не на него, а на этого неоперившегося лейтенанта смотрит она влюбленными глазами?! А может, так и должно быть? Наверно, должно! Но ведь и он, Моховцев, имеет право на счастье…

Пусть не сейчас — потом, после войны… Если бы можно было начать жизнь сначала!

Вдруг он остро почувствовал себя лишним здесь, в казарме, непрошеным гостем на пиру молодости. И это возмутило его, командира, хозяина части. Кто знает, к чему может привести вот такая слепая влюбленность молодого офицера и солдата!..

Моховцев услышал шум в коридоре, понял, что девушки возвращаются с перерыва в казарму, и шагнул вперед.

Только теперь заметив командира, Андрей убрал руку. Но Моховцев все видел: и то, что рука лейтенанта прикрывала пальцы девушки, и горячий румянец на лицах молодых людей, заметный даже при свете фонаря.

Земляченко, вытянувшись, начал рапортовать, но капитан хмуро оборвал его:

— Амурничаете, лейтенант? А? — с горечью в голосе процедил он. — Безобразие! — Посмотрев исподлобья на обоих, капитан круто повернулся на каблуках и вышел.

Андрей растерянно смотрел на Зину. «Вот как понимают нашу дружбу», — прочел он в ее глазах…

Юноша ничего не мог ответить на этот немой упрек.

Положение спасли девушки, которые шумно входили в казарму. Лейтенант, стараясь собрать разбежавшиеся мысли, взял в руки альбом. Обождав, пока солдаты усядутся, глухо сказал:

— Продолжим занятия…

Но занятия не получались. Андрей не следил, как девушки отвечали на его вопросы, и только механически поддакивал. Все время перед его глазами стояло мрачное лицо Моховцева, а в ушах звучали на разные голоса насмешливые слова: «Амурничаете, лейтенант?»

Девушкам тоже было не до американских и английских самолетов; сквозь раскрытую дверь они видели из коридора, что произошло в казарме.

— Обидно за лейтенанта, — прошептала на ухо Зине Незвидская. Зина ничего не ответила. Ей тоже было несладко.

Вскоре дневальная напомнила, что время идти на ужин. Когда лейтенант закончил занятия, Зина первой выбежала из казармы.

— В две шеренги становись! — скомандовала она в коридоре, и в ее голосе послышались слезы. Девушки быстренько брали свои ложки, кружки и тихо выходили в коридор.

Андрей остался в казарме, подошел к раскрытому окну, прижался разгоряченным лбом к косяку. Перед его глазами лежал двор, окутанный легкими предвечерними сумерками, от которых и земля, и акации, и строения, и люди стали сначала розово-серыми, потом фиолетовыми.

Мимо окна прошел, поправляя на рукаве красную повязку, Грищук — дежурный по части. «Счастливый! — подумал о нем Андрей. — Ничего его не волнует. Так, с улыбкой, и жизнь проживет».

Из продсклада быстрой кокетливой походкой выбежала Мария, держа в руке какой-то сверток. «Получила офицерский паек для командира», — догадался лейтенант. И эта непонятная ему девушка, которую в душе он не очень уважал, сегодня показалась тоже более счастливой, чем они с Зиной… Вышел из оперативной комнаты Моховцев и направился к штабу. При виде его в душе Андрея с новой силой вспыхнула обида. Он даже отшатнулся от окна… «А впрочем… Может, командир и прав?.. Только зачем этот оскорбительный тон? Это слово «амурничаете» и что-то злое в голосе…»

Подошла Меретина и громко, с притворной бодростью спросила:

— Который час, товарищ лейтенант? Пора народу уже возвратиться с ужина.

Андрей поднял к глазам левую руку, посмотрел на циферблат часов и, ничего не увидев на нем, молча вышел из казармы…

 

3

Моховцев, видно, пока не собирался беседовать с Андреем о его отношениях с Зиной. А какие это отношения, он понял лучше самих молодых людей.

В штабе дожидался командира замполит Смоляров, возвратившийся из очередной поездки по наблюдательным постам. Смоляров обстоятельно рассказал командиру о своих впечатлениях. Моховцев терпеливо слушал его, и только по тому, что иногда комбат, словно спохватившись, переспрашивал Смолярова, можно было понять, что мысли его блуждают далеко от постов и рассказа своего заместителя.

— Значит, доволен поездкой?

— Да! Люди чувствуют себя хорошо. Настроение бодрое. Аморальных явлений нет…

Моховцев снял с переносицы очки, достал замшу и начал старательно протирать их. Это было признаком того, что капитан волнуется.

Смоляров спросил:

— Ну а здесь все в порядке?

— Как тебе сказать? — Моховцев поднял очки вверх и, прищурив глаз, посмотрел сквозь стеклышко.

— Чепе?

— До этого не дошло, но… — капитан положил очки на стол. — Но все может быть…

— Ну что же наконец? — Худощавое, с резкими чертами лицо Смолярова нахмурилось.

— Новичок наш, понимаешь… Земляченко…

— Да что случилось?

— Начал парень амурничать.

— Этого еще не хватало! С кем?

Моховцев свернул замшу, спрятал ее в карман.

— С Зиной, то есть с Чайкой… Ясно?

Перед глазами Смолярова как будто появилась худенькая стройная девушка в стандартной гимнастерке и неуклюжих кирзовых сапогах. У нее был нежный овал лица и большие светлые глаза, которые смотрели пытливо, словно девушка стремилась увидеть и понять больше, чем ей положено. Она вызывала у Смолярова теплые воспоминания о своих маленьких дочурках, и ему часто хотелось и ее назвать «дочкой».

— С Чайкой? Не может быть! Такая серьезная, вдумчивая девушка…

— И я глазам своим не верил…

На лице Смолярова отчетливее обозначилась усталость. В уголках губ залегли горькие морщинки.

— И далеко у них зашло?

— Не спрашивал. Хотел с тобой посоветоваться.

— Придется поговорить с ними.

— Вот-вот, — обрадовался Моховцев. — А потом мне все обстоятельно расскажешь. Ну и пока что все, — поднялся он. — А сейчас отдохнуть тебе надо…

Замполит кивнул головой, и хотя он тоже поднялся, но не собирался на этом заканчивать разговор с командиром части. По его лицу было видно, что он еще что-то хочет сказать и подбирает нужные слова.

Два капитана недавно служат вместе. У них были разные личные судьбы, разная жизнь и — разные характеры. За короткое время совместной службы офицеры еще не успели изучить друг друга. В начале войны в войска противовоздушной обороны, которые сразу понесли большие потери, широким потоком пошли связисты из запаса, работники МПВО больших городов, иногда люди в возрасте. Одним из них был и капитан Василий Иванович Моховцев, который перед этим служил в военизированной охране.

Вносовский батальон прошел тяжелый путь с запада на восток, до Волги. Разбросанные на большой территории, его наблюдательные посты иногда не удавалось своевременно отозвать, и, окруженные наступающими фашистскими армиями, вносовцы дрались до последнего солдата.

Во время первого налета немецкой авиации на волжскую переправу погиб командир батальона майор Самохин. Командиром стал его заместитель капитан Моховцев.

Смоляров попал в батальон значительно позже.

Самолюбивый и властный, Моховцев не любил этих же черт у подчиненных. «Одна часть, один командир, одна воля! Ясно?» — поучал он своих офицеров. Кадровики из соединения знали характер Моховцева и шли ему навстречу, посылая в батальон молодых лейтенантов, которых легко было приучить к суровой дисциплине.

Смолярова назначили в батальон без ведома Моховцева. Бывший замполит майор Гончаренко не нашел общего языка с командиром и был переведен к прожектористам. Некоторое время его замещал секретарь партбюро. А когда часть передислоцировалась в Донбасс, в батальоне появился Смоляров.

Это — широкой кости мужчина, лет за сорок, спокойный и выдержанный. До войны Смоляров работал парторгом на небольшом заводе в Кировограде, а в июне сорок первого пошел на фронт.

— В нашей системе служил? Нет? — спросил у него при первой встрече Моховцев. — Это хуже. У нас специфика. Во-первых, девушки. Мороки с ними — можешь себе представить! И ответственности больше. У нас могут свалиться на голову такие чепе, которые в других частях людям и не снятся. Здесь, в управлении, я сам разберусь. А твоя работа на постах, как говорится, в массах, где девушки оторваны от коллектива, живут маленькими группами. Ясно? А?

Приблизительно то же самое слышал Смоляров и в политотделе. И он неустанно ездил в роты, на посты, разбросанные на большом расстоянии один от другого.

Смоляров был требовательным офицером. С педагогическим тактом, не задевая самолюбия, мог настоять на своем, когда вынуждали обстоятельства. В этом скоро убедились не только бойцы и молодые офицеры, но и властолюбивый Моховцев.

И вот теперь Смоляров, невзирая, казалось, на законченный разговор, упрямо не уходил из кабинета командира.

Моховцев выжидательно смотрел на него. Полное лицо комбата сохраняло спокойное выражение.

— Ты еще что-то хотел сказать, Павел Андреевич?

Смоляров опять сел на стул напротив Моховцева. Их разделял широкий стол. Замполит некоторое время рассматривал выцветшие чернильные пятна на красном сукне. Видно, нелегко ему было начать разговор.

— Вот что, Василий Иванович, — решительно поднял голову Смоляров. — Не хотелось мне этого разговора, но, видать, не обойтись. Ты мне про Земляченко рассказывал… Поправим парня… — Он перевел дыхание. — А сейчас, раз уж задели эту тему, хочу и о твоих делах поговорить…

— О моих делах? — внешне невозмутимо переспросил Моховцев, но взгляд у него изменился — стал колючим.

— О твоих отношениях с… Марией Горицвет.

— А-а… Ну так что?.. Тебе по штату полагается ординарец? И мне, конечно, тоже… Но я не хотел полностью отрывать солдата от службы. Разве только позову гимнастерку выстирать, свежий подворотничок или пуговицу пришить, в комнате убрать… Ну и бреет она, конечно, хорошо…

— Я не о том…

— А о чем? — Глаза комбата еще больше сузились.

— Поговаривают о другом. По поведению Горицвет замечают. С подругами держится так, словно уже неровня им, а бывает, и перед сержантом нос дерет… С чего бы это, Василий Иванович? А иногда беспричинные слезы, чуть ли не истерика…

— Ну, знаешь!.. Если кто-нибудь в батальоне пытается подорвать авторитет командира в военное время…

— Авторитет сам командир может себе подорвать… И это недопустимо!

Смоляров не мог больше усидеть. Он поднялся, начал ходить по комнате. Встал и Моховцев.

Со двора долетели веселые девичьи голоса, смех. Смоляров глянул в потемневшее окно, никого не увидел и плотно прикрыл рамы.

— Если не оставишь в покое девушку, Василий Иванович, буду докладывать в политотдел.

— Я должен оставить Горицвет в покое или она меня? — попытался улыбнуться Моховцев. Но шутка не получилась, и лицо комбата снова помрачнело. — А может, тебе, Павел Андреевич, просто надоело со мной служить?

— Василий Иванович! Где прикажут, там и буду служить…

Казалось, разговор закончится ссорой. Но комбат обошел стол и приблизился к Смолярову.

— Павел Андреевич! Я отвечаю за батальон и за весь личный состав, и за тебя тоже. Скажу прямо: смелый ты со мной разговор завел… Но я уважаю тебя. Отбросим на время субординацию… — неожиданно добавил он. — Буду с тобой откровенен. Как с самим собой. — Моховцев говорил тихо, в голосе его послышались грустные нотки. — Тебе легко говорить. Ты воюешь и знаешь, что в далекой Башкирии ждет тебя жена, дочери… Живой будешь — встретишься с ними… А обо мне ты подумал, политработник? В мою душу заглянул, прежде чем разговор завести?.. Меня ведь никто не ждет… Был ты когда-нибудь в степи? Едешь-едешь — вокруг, до самого горизонта, ровно, и вдруг замечаешь: стоит одинокий дубок, шумит листвой, да никто не слышит его гомона. Вот так и со мной… Пока воюешь, голова хлопот полна, а придет свободная минута, оглянешься — и вокруг тебя чистая равнина…

Комбат снова хотел пошутить, но в его голосе звучала тоска. Смолярову на мгновение даже жаль стало всегда строгого, замкнутого Моховцева.

— Ну, Василий Иванович, это ты лишнее говоришь… А коллектив? Часть наша?

— Почему лишнее? — не сдавался капитан. — Еще, может, полгодика повоюем — Европа перед нами… а потом… часть расформируют, и дуй в запас, Василий Иванович… Это ясно тебе? А жизнь моя, ты знаешь, как сложилась, знаешь, что жена погуливала, детей не было?.. Нашел в себе силы — развелся… Вот и хожу, можно сказать, с обидой в сердце. И неуютно иной раз бывает мне в жизни…

— В такое время, когда идет война, когда вокруг столько горя и крови, вы… — Смоляров от возмущения не мог найти нужных слов, — вы… о своем одиночестве думаете, об обидах, сердечных?

— Я понимаю тебя, Павел Андреевич, — перебил его комбат. — Но ты напрасно горячишься. Что касается Горицвет, то у меня с ней ничего не было и нет. Повторяю, взял ее в ординарцы потому, что — парикмахер, не хотел для личных услуг отрывать бойца. Кстати, пока ты ездил, я уже отказался от ее услуг. Теперь она дежурит на батальонном посту, а я возьму другого ординарца… Вот так… Видно, плохо ты меня еще знаешь, Павел Андреевич. Строг я насчет баловства…

— Для других?

— И для себя. Больше, чем для других, — вздохнул Моховцев. — Могло, конечно, все иначе сложиться. Иной раз на душе такое, что вот взял бы и подал рапорт, что женюсь на Марии. Она ведь тянется ко мне, замечал. Это верно… Но ведь это для человека еще не все…

— Говорите, ничего плохого нет с девушкой. Но почему такие разговоры среди солдат?..

— Не слышал. А чтобы не было разговоров, об этом ты первый позаботиться должен, — с упреком сказал Моховцев.

Смоляров ничего не ответил.

— Ты мне веришь? — глядя в упор на замполита, вдруг спросил Моховцев.

Смоляров молча ходил по комнате.

— Ах не веришь, — медленно произнес комбат. — Или, как говорится, не до конца веришь… Добрая же у нас с тобой служба пойдет да боевая работа, если замполит командиру верить не будет!.. Ну так вот что: ради службы и дружбы скажу тебе, чего никому не сказал бы… коль уж сам в душе разобраться не можешь… Да не мельтеши ты перед глазами, когда с тобой говорят! — вдруг рассердился Моховцев.

Смоляров остановился и с размаху сел в кресло.

— Есть у нас в батальоне девушка… Другой такой не сыщешь. Я с ней от самой Волги иду. И глаз не свожу. А она вот не догадывается… Но ты, замполит, не беспокойся. Чепе не будет… Закончится война — тогда дело другое. Поговорю с ней после войны, если живы останемся. А пока потерпим… А кто она, не спрашивай, это я пока один знать должен…

Моховцев умолк. Смоляров сидел в кресле нахохлившись.

В дверь резко постучали. Моховцев обрадовался этому стуку и громко сказал:

— Войдите!

Он поднялся и чиркнул зажженной спичкой над фитилем фонаря.

На темном пороге появился техник-лейтенант Сазанов. Подслеповато щурясь на свет, он сделал два шага и отрапортовал:

— Прибыл по вашему приказанию.

— А-а, Сазанов! Хорошо.

Моховцев взял со стола большую схему радиосвязи, перечеркнутую крест-накрест красным карандашом.

— Никуда не годится! Ясно? — В голосе комбата зазвучали властные нотки, хорошо знакомые офицерам и солдатам части. Черты его лица, освещенного сбоку, стали более рельефными, суровыми. — У вас, — продолжал капитан, — не учтена мощность станций, особенности местности. Две станции в лесу выставили, еще одну — в лощине. Что это за радиосвязь между ротами будет? Чепуха, а не связь! Ясно? А?

Техник-лейтенант стоял навытяжку, моргал глазами и кивал головой.

Смоляров не вмешивался, наблюдая за командиром и за Сазановым.

Ему вдруг вспомнился известный в батальоне анекдот о находчивости техник-лейтенанта.

Добродушный начальник станции был влюблен в конденсаторы, лампы и провода, поэтому ходил погруженный в свои мысли, был рассеян и часто попадал на «беседу» к Моховцеву, который не терпел расхлябанности. Сазанов покорно переносил очередной разнос, но вскоре опять растерянно стоял перед комбатом. Однако Моховцев ценил его как специалиста. Даже в центральном штабе противовоздушной обороны заинтересовались усовершенствованием, предложенным техник-лейтенантом. Сазанова тогда вызвали в Москву.

Отправляя его, Моховцев долго напутствовал, напоминал, что в столице комендантский патруль внимательно следит за поведением военных.

Через две недели техник-лейтенант возвратился в часть без единого замечания.

Его спросили:

— Как это тебе, Сазанов, удалось?

— А очень просто, — ответил офицер. — Я подсчитал, что в Москве по теории вероятности военные встречаются через каждые три — четыре шага… И, не глядя по сторонам, раз за разом поднимал руку к фуражке…

Сейчас техник-лейтенант не казался таким находчивым. Капельки пота бисером играли на его выпуклом лбу.

Смоляров перевел взгляд на комбата, который говорил:

— И представьте себе, что радиосвязь по вашей схеме подвела. Ведь мы располагаем станции на самых ответственных направлениях. И вот «Воздух» не передали… Сколько крови прольется из-за того, что техник-лейтенант Сазанов, составляя эту схему, мечтал черт знает о чем, о девушках, наверно, о сердечных делах… Схему переделать! Ясно, Сазанов? А?

Смоляров мысленно отметил, что комбат повторил его слова.

— Особенно учтите батальонную связь, — продолжал Моховцев.

Замполит поднялся.

Моховцев на секунду оторвался от схемы, поднял голову, будто только теперь заметил замполита.

— Иди, Павел Андреевич, тебе после дороги надо отдохнуть, — дружески сказал он.

Смоляров козырнул и вышел. С минуту он стоял на невысоком крыльце штаба и задумчиво смотрел в темное небо, словно подбитое золотыми гвоздями — крупными южными звездами. Твердый голос комбата долетал и сюда: «Вот так, Сазанов! Поняли?» Замполиту подумалось, что все становится на место, и он устало направился к своей комнате.