Где бы ни был, что бы ни делал Дмитрий Иванович Коваль, а родную Ворсклу всегда вспоминал с теплотой и нежностью.

Среди бесконечных дел и хлопот воспоминания эти словно ждали своего часа. И когда этот час наступал, достаточно было какой-нибудь малости, чтобы забытые картины сразу всплыли в памяти. Так всплывает на поверхность реки обросшая илом ветка, корень или какая-нибудь щепка, случайно попавшая на дно.

Правда, иногда это происходило в неподходящее время — когда Коваль спешил на место преступления, вел розыск или допрашивал подозреваемого, и он не мог взять в толк, как возникает эта психологическая загадочная связь между такими разными и далекими событиями. Но воспоминания сами выбирали свое время, совершенно не считаясь с желаниями подполковника и руководствуясь чувствами, над которыми не был он властен.

Они могли быть и продолжительными, и мгновенными, целыми лентами и короткими эпизодами или даже одним-единственным словом, звуком, шорохом шагов, внезапным отблеском вечернего солнца в окне или пьянящим запахом сирени. Без какой бы то ни было системы или логической последовательности могли они выстроиться и в обратном хронологическом порядке: сперва, скажем, взволновать весенними тревогами юности, а уж потом вспыхнуть красками детства.

Он не огорчался, если минувшее приходило не тогда, когда надо: прошлое не мешает настоящему, оно даже воодушевляет, неся эмоциональный заряд и возвращая на время потерянный в бурном потоке обстоятельств здравый смысл.

Чаще всего вспоминалась Дмитрию Ивановичу река Ворскла. То широким плесом у мельниц, то прозрачной глубиной у Колодезных круч, то еле слышными всплесками волн на прибрежном песке…

Ворскла… Она всегда была для него не просто рекой, которая веками впадала в Днепр и хранила в глубоких омутах, где ютился старый сом, и на песчаных перекатах, и в густых прибрежных лесах какие-то волшебные тайны. Нет! Из года в год несла она жизнь на истосковавшиеся по влаге сухие земли и с самого раннего детства опекала его, Дмитрия Коваля, ободряя в трудную минуту своей невозмутимостью.

Прошлое замечательно тем, что всегда помогает найти истину в настоящем.

Расследование убийства старика Гущака и встреча с земляком вывели Коваля из состояния полузабытья, и минувшее, словно полноводная Ворскла, прорывалось сквозь запруду памяти. Переполненный этими воспоминаниями, он вернулся домой и до позднего вечера сидел один в своем саду.

Ворскла — не море, как выдолбленная из цельного дерева лодчонка, которую рыбаки называют долбленкой, — не корабль. Но когда юноша мечтает о море, то и три долбленки, болтающиеся у берега, кажутся океанской флотилией. В каждую из них садится гребец, и одна за другой выплывают они на стрежень.

В первой на узком прохладном дне, выложенном камышом, лежит девушка с зеленоватыми глазами, а напротив нее, осторожно, чтобы не перевернуть легонькую лодочку, работая коротким веслом, сидит Митя Коваль. Во второй и третьей — их друзья. Все шестеро дочерна загорели, от их веселых лиц и мускулистых, жилистых тел веет силой и здоровьем. Они хохочут, да так, что вздрагивают, колышутся чуткие долбленки и расходятся по воде концентрические круги.

Девушки плетут из белых лилий венки, а парни закрывают головы от солнца широкими лопухами. Флотилия медленно движется вдоль зеленых берегов…

Никогда не забудет Дмитрий Иванович Коваль, как плавал на долбленке по Ворскле вместе с девушкой, которой, так же как ему, было тогда пятнадцать. Никогда не забудет, что прошла она с ним рядом всю свою жизнь, никогда не забудет Ворсклу, которая всегда была для них с Зиной родной.

Он помнит Ворсклу с младенческих лет. Тогда река была для него неведомым, загадочным миром. Манила вдаль — так хотелось узнать, а что же там, за ее поворотом, а не конец ли белого света? Ведь всему есть конец: столу и скамье, хате и двору, тропинке в саду. А есть ли конец у реки — этого Митя не знал. И что там, в таинственной глубине, которая так и манит, так и зовет, когда плещешься у самого берега? Кто там живет — что за рыбы, что за русалки, что за цареены-лягушки и хвостатые чудища?

Когда подрос, побывал за одним поворотом реки, за другим, за многими, но Ворскла манила и манила все дальше и дальше, и не было конца-края плесам ее и берегам, отмелям и глубинам. Так и не увидел своими глазами ни конца реки, ни начала. Слышал только, что течет она до самого Днепра, а начало берет где-то далеко, в России.

И когда теперь становился в тупик перед какой-нибудь загадкою или ломал голову над сложным заданием, пытаясь уразуметь тайный смысл деяний человеческих — и добрых, и недобрых, — казалось ему, что поднимается он вверх по своей Ворскле сквозь нетронутый девственный лес и ищет, как в детстве, таинственное начало ее: откуда она и откуда все берется в этой жизни — и добро, и зло.

В детские годы мечтал: вырастет, будет у него огромная лодка, поплывет на ней по Ворскле, а дальше — по могучему Днепру — к самому синему морю.

Не сбылась голубая мечта. Ничего не осталось, кроме маленькой долбленки. Но, быть может, это и к лучшему. Ведь долбленка — не мертвая машина вроде речного трамвая или катера, это — живое существо с живою душой.

Вот она быстро и бесшумно скользит по реке. Пристроишься поудобнее и легкими взмахами весла гонишь свой челнок вперед и вперед. Вот ты — на середине реки и словно сливаешься с ней воедино, чуешь волглый запах ее и дыханье широкой груди. Ты здесь свой, не чужой, даже рыба — и та не боится тебя. Замрешь в камышах, а вокруг серебристо поблескивает мелюзга, выпрыгивающая из воды прямо под твой челнок, чтобы не попасться в зубы прожорливой щуке, а подальше — плотвички и красноперки, играют окуньки, и глубже, прямо под тобою, в прозрачной до самого дна реке, копошатся солидные налимы и важный, чопорный сом.

Нет, не забыть Дмитрию Ивановичу Ковалю своего детства! И, отбросив все мелкое, случайное, он вспоминает о невозвратной и неповторимой поре, как о самой светлой, которая, собственно, и помогла ему выбрать дорогу в жизни. А с годами ему даже начинает казаться, что он не удаляется, а снова приближается к детству. И это отнюдь не старческая сентиментальность, а нечто высокое, окрыляющее и праздничное.

Плывет флотилия долбленок вверх по Ворскле, против течения. На Серебряный берег, притаившийся в лесу, держит курс, и остается за нею на воде бриллиантово сверкающая пенная стежка.

По обоим берегам Ворсклы — лес. От местечка до Серебряного берега, до Колодезных круч, и еще дальше, до самой Полтавы; говорят, что и за Полтавой покрыты берега ее густым лесом. На правом, высоком, у самого местечка, — холм, окруженный осиновой рощею, нареченной Колосниковой. Могучие, высоченные, под самые облака уходят осины, пережившие не одно поколение людей, с черными вороньими гнездами в зеленовато-белых кронах, глядят не наглядятся на себя в зеркало вод. Тишина. Только изредка подует ветерок, затрепещет под ним, заиграет листва, обломится веточка, упадет в воду, нарушит всплеском лесную тишину, встревожит рыбу — и снова тихо.

На том же высоком берегу, у дороги, — развалины старинного замка. Кое-где сохранились еще террасы, опоясывающие холм и нисходящие через напоенную сонным шепотом осин рощу едва ли не к самой реке. Никто сюда не приходит, к этим развалинам, разве только ребята, пасшие овец и не боящиеся гадюк, которые водятся в бывшем дворянском гнезде. На противоположном низком берегу лес не такой густой, но за лугами тянется кажущаяся издали синей полоса дремучего бора, раскинувшего на дальних песках бескрайний шатер.

В свое время ходила среди местных жителей молва:

«Будут строить у нас кирпичный завод. Все для этого есть: и песок, и глина, и вода».

«А железная дорога? Далеко!» — возражали маловеры.

«Все равно построят! — уверяли энтузиасты. — Песок как золото, вода — хрусталь, а глина — желток!»

Из года в год все ждали, что будет завод. Молодежи, которая уезжала учиться в большие города, говорили родители: «Окончите ученье — возвращайтесь. Завод будем строить». Но только после войны начали строить этот завод.

А тем временем… Плывут долбленки, завороженные тишиной, к которой и сам лес прислушивается, сдвинув над рекою косматые брови свои, девушки забывают о песнях, а парни стремительно, без плеска гонят челноки. Каждый из них норовит обогнать товарища, вырваться вперед. Чаще других первым бывает Коваль — то ли благодаря своим бицепсам, то ли потому, что лукаво щурится, опершись на локоть и глядя на него глазами-виноградинами, Зина.

Стрелами промчались мимо вишневого сада рыбацкой усадьбы, уперлись в берег, под которым словно и вовсе не было дна и с которого свисали ветвистые руки старого леса. И — запели. Куда только девалась хмурая тишь глухой заводи! Пулей вылетели из гнезд и тревожно взвились над головой перепуганные стрижи. Потом — купанье. Выбрались на берег не скоро. Мокрые, посиневшие от холода, бросились на теплый песок.

И пошли нескончаемые разговоры о мире, который они как можно скорее хотели познать: ведь в их возрасте все прямо и непосредственно касалось каждого. Размышляя о своем месте в жизни, рассуждали, что смогут делать в будущем, потому что еще не знали о нем, а очень хотели знать.

— Я уеду из Кобеляк. В Харьков, — говорил долговязый Саша Хоменко. — Конечно, есть еще и Москва, Ленинград, Киев, но Харьков — он рядом. Только Харьков. Там техникумов — сколько хочешь. А заводы? Паровозный, электромеханический, тракторный построили. Мне хочется тракторы делать.

— Я тоже поеду в большой город, — сказала белокурая девушка. — Так люблю театры, трамваи, общество! Весело, интересно!

— А нашего общества тебе мало? — грубовато спросил Митя Коваль. И поднял голову, чтобы посмотреть в зеленоватые глаза Зины, которых она не сводила с него.

Зина, казалось, только и ждала этого и приветливо улыбнулась. Чудесная девушка эта Зина!

Над Ворсклою, над обрывом, на самом-самом краю, стоит ее маленькая старенькая мазанка. Вокруг нее все словно волшебное, словно из сказки. Пройдешь по околице в конец улочки — и сразу за белой Зининой хаткой откроется взгляду небо над просторной поймой Ворсклы и глубокий яр, такой глубокий, что старые тополя со дна его не дотягиваются вершинами до твоих ног. А за яром, где синей лентою вьется Ворскла и убегает за холмы белая Колесникова роща, небо вроде бы совсем близко, так и кажется: протяни руку — и коснешься шелковистых облаков. А под вечер видно отсюда, как плывут над рекою сотканные из тучек ковры-самолеты, как темнеет вдали полоска соснового бора и как долго падают августовские звезды.

В этом волшебном краю живет девочка из восьмого «А», имеющая обыкновение смотреть Мите Ковалю прямо в глаза и улыбаться при этом так, что у него кружится голова.

А однажды Зина позвала его к себе, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Митя подошел к мазанке, постучал. Дубовая дверь отворилась, на пороге стояла Зина. А Мите показалось, что открылась музыкальная шкатулка и послышалась чудесная музыка.

Они говорили о чем угодно, только не о предмете, который предстояло сдавать. Митя рассматривал обстановку в казавшемся ему сказочном жилище, освященном дыханием Зины. Он был счастлив и не заметил, как неожиданно надвинулась гроза. Зина поднялась и сказала, что будет готовиться к экзамену одна.

«Зачем же ты меня звала?» Она только засмеялась в ответ.

Рассердившись на себя за то, что наивно обрадовался приглашению Зины, которая вздумала над ним пошутить, он стремглав выбежал вон, хлопнув дубовою дверью.

В детстве мечтал он о море.

Сколько раз снилось ему, как убегает он из родного дома и становится матросом на настоящем корабле. А потом — обветренный морскими ветрами, в синих расклешенных брюках и полосатой тельняшке, широко расставляя ноги, снова появляется на своей улице, вызывая зависть у ребят и слезы радости у матери, которая давно простила его. Кто из нас не мечтал в свое время о чем-то подобном?!

Или так: он убегает из дому, но капитан не берет его в плаванье. Тогда он тайком пробирается в трюм, совершает героический поступок, например тушит пожар, и возвращается домой опять-таки моряком.

Не знал Митя, что никогда не станет моряком, а всю жизнь будет иметь дело с подводными рифами в море житейском, будет заглядывать в души человеческие, которые гораздо глубже любых морских глубин.

…В тот день друзья долго купались, оглашая берега Ворсклы и луга веселым смехом. И только когда солнце село на лесные вершины, стали собираться обратно.

Возвращались домой усталые, голодные, но теперь уже плыли по течению и вскоре были у Колесниковой рощи.

Вытащив на берег челноки с огромными букетами цветов, пошли по тропинке, которая вела через овраг в родное местечко. И вдруг сверху прямо-таки скатился на них бегущий во весь опор соседский мальчишка. Он остановился перед Митей и, тяжело дыша, уставился на него так, словно увидел впервые.

— Ты что, Гриша?

— Беги скорей домой, Митька! Ой-ё-ёй! — И сразу же помчался назад, словно боясь, как бы не начали его расспрашивать. И только уже издали крикнул: — Твоего батьку трактор переехал! Совсем!

И все кругом для Мити вдруг замерло: и повисшее над головой красное солнце, и листва, и люди с округлившимися глазами и открытыми ртами, словно в немом кино. Потом все закачалось и поплыло.

— Я сам, — сказал Митя, когда друзья бросились к нему.

Даже Зине не позволил к себе прикоснуться.

Сделал несколько неуверенных шагов.

А потом ему снова стало плохо, потемнело в глазах, захотелось опуститься на землю. Мысли словно улетучились из его мигом опустевшей головы. Он посмотрел на друзей и не увидел их, хотя они стояли рядом.

Неожиданно услышал тихий плеск речной волны, шелест высоких крон, многоголосый шум вечерней рощи, и показалось, что остался он здесь один на один с могучей природой, и стало страшно.

Попытался представить себе отца — и не смог.

Его пронзило острое ощущение беспомощности и одиночества, и он почувствовал, что ушло из жизни самое значительное, ушло и не вернется.

Собрал последние силы и побежал.

Так началась взрослая жизнь Дмитрия Коваля.

…Забыть детство? Ворсклу? Это значит забыть самого себя.

От воспоминаний детства оторвал Коваля знакомый звук — скрипнула калитка. Потом легко прошелестели босоножки по утрамбованной тропинке. Наташка! Коваль оглянулся. Только сейчас заметил, что уже полночь, и, потирая онемевшую от долгого сидения на скамье ногу, заковылял в дом.

Воспоминания, словно ветром развеянные тучи после дождя, все еще не покидали его. Подумал о Наташе: а будут ли у нее такие вот минуты возвращения в детство и куда она воротится — к асфальту улиц, бегущих между каменными коробками высотных домов?

Наташа соскучилась по отцу, поцеловала его. От нее повеяло сосною, выгоревшими на солнце волосами, травами. Ну вот, а он почему-то об асфальте…

— Наташенька, хочешь, поедем на Ворсклу? Такого нигде не увидишь. Кстати, там твои родители босиком бегали.

— Ха! — засмеялась девушка. — Это неинтересно, Дик!

— А что ты вспомнишь потом из своего детства?

— Что вспомню? У тебя с мамой была Ворскла, а у меня — прекрасный город, его площади, парки, дворцы, широкие бульвары. А наш садик? А Днепр?!

— Ну ладно, ладно, сдаюсь, — сказал Коваль, поняв, что говорят они с дочерью о разных вещах: она — о красоте как таковой, а он — о душе красоты, о живой душе вербы, о черных глазах терпкого терновника, о щеголихе калине, о влюбленных ежевике и боярышнике, нежный шепот которых слышен только в безлюдных местах…