1

Второй допрос Самсонова начался с того самого вопроса, от которого в прошлый раз подозреваемый впал в истерику.

— В прошлый раз, — медленно начал Коваль, — мы остановились… — В своем штатском летнем костюме с неярким, но красивым галстуком подполковник был похож теперь на старого учителя, ведущего урок. — Мы остановились, — продолжил он, обращаясь к Самсонову, — на вашем заявлении: «Я не убивал». — Коваль взглянул на капитана Вегера, писавшего протокол. — Василий Иванович, так в протоколе?

Вегер перевернул страницу:

— Так точно, товарищ подполковник.

— Хорошо. Так кого же это вы не убивали?

— Как — кого? Вдову и дочек ее.

Хотя Клоун ерзал на стуле, но выглядел теперь не напуганным, как на первом допросе, а покорным. Казалось, что, все обдумав, он решил сдаться на милость правосудия, чтобы хоть немного облегчить свою участь.

— А почему это вы решили, что они убиты? — спросил Коваль.

— Приснилось, наверно? Сон вещий видел, а? — поднял голову от протокола Вегер.

— Слышал. Слышал, что их убили. Все слышали, и я.

— Слышал, значит, — хмыкнул, по своему обыкновению, Бублейников, который стоял, прислонясь к дверному косяку, и с высоты своего роста брезгливо рассматривал тщедушного белобрысого парня в грязных потертых джинсах и давно не стиранной футболке. — Когда слышал-то?

Самсонов повернулся к нему.

— Тогда же… Ну, утром, тогда же… На следующий день после того…

— После чего? — спросил Коваль.

Самсонов снова повернулся к подполковнику:

— Ну, после того, как их убили!

— А скрылись почему так стремительно, если ни в чем не виноваты? Зачем забрались в такую даль? Не иначе как прятались? От кого?

— Потому и прятались. Я не хотел — Длинный велел. Сказал, на нас могут подумать, — с готовностью ответил Клоун.

— Странно получается, Самсонов: отчего ж это именно о вас должны были подумать, а не о ком-нибудь другом?

— Не знаю, — проворчал Клоун. — Я правду говорю.

Бублейников насмешливо повел бровью:

— Свежо предание, да верится с трудом!

Клоун сморщил белый лоб, пытаясь понять, при чем тут какое-то предание.

— И все-таки, почему же собрались по тревоге? — строго спросил Коваль.

— Длинный уже сидел. Два раза. Вот и испугался.

— Но вы-то, Самсонов, судимости не имеете. Вам-то нечего бояться. Почему же скрылись вместе с Кравцовым?

Клоун только вздохнул.

— И вообще, почему в таком случае другие люди, тоже раньше судимые, не тронулись с места?

Клоун пожал плечами. Наступила долгая пауза.

— Чего ты дурачком прикидываешься? — не выдержав, взорвался Бублейников. — Отвечай, когда спрашивают! Вот уже и шапка на тебе горит!

Парень невольно коснулся своей нечесаной головы.

— Приятель твой все рассказал, — заметил капитан Вегер, нацелив ручку прямо в грудь Клоуна. — Сознался, что ходили к вдове Иллеш. Он умнее тебя.

Клоун в полной растерянности глянул на офицеров. Он не знал, как ему быть. Казалось, он сейчас запищит, как загнанный охотниками заяц.

— Мы хотели переждать, пока найдут убийцу. Я не убивал, — жалобно промямлил он. — Боялись, что засудят.

— Ты не убивал? — быстро спросил Бублейников. — Ладно. А кто же? Кравцов?

Клоун покачал головой.

— С вами еще кто-то был? — спросил Коваль.

— Нет.

— Так кто же убил? Святой дух?

— Не знаю.

— Ну что ж, начнем сначала, — спокойно произнес Коваль. — Расскажите о той ночи на шестнадцатое, все по порядку. — Он заметил жадный взгляд, брошенный парнем на зажженную папиросу. — Хотите курить?

— Если можно.

Коваль протянул ему «Беломор».

— Ну, были там, во дворе вдовы, — вздохнул Клоун, взяв папиросу. — Так что из того? Ну, зашли…

— Днем, через калитку?

— Нет, — Клоун опустил голову, — через забор. Ночью.

— Зачем же ночью да еще и через забор?

Клоун опустил голову еще ниже, так, что его нечесаные вихры совсем закрыли лицо.

— Ну что же ты глаза прячешь? — сказал Бублейников.

— Разрешите, я папиросу выкурю, — выпрямился Клоун. — Я вас прошу, — умоляюще взглянул он на Коваля, поняв, что именно он тут старший. — Я вам все скажу, только пусть они, — и Клоун со страхом покосился на Бублейникова, — меня не перебивают.

— Курите, курите, — разрешил Коваль.

Пока Клоун жадно глотал дым, капитан Вегер просматривал исписанные листы протоколов, а Бублейников куда-то вышел, демонстративно оставив двери полуоткрытыми, чтобы проветрить кабинет, где уже, как говорится, топор можно было повесить.

— А теперь, — сказал Коваль, когда майор вернулся, — кончайте, Самсонов, курить. А то уже и «фабрика» горит. Так зачем же вы пошли ночью к Иллеш?

— Я не убивал, — снова повторил Клоун. — Честно. Можете мне верить. — И он провел ногтем большого пальца по оскаленным зубам — это должно было означать, что он клянется. — И Длинный тоже не убивал. Мы хотели войти, а там уже кто-то был. В доме. Ну, мы и рванули оттуда. Больше ничего. Утром слышим — убийство. Мы перепугались, что на нас подумают, решили уехать. Переждать.

— А зачем вы ходили к Иллеш? Зачем?! — снова сорвался Бублейников. — С вами нечеловеческое терпение нужно иметь!

— И нужно-таки, — негромко заметил Коваль.

— Ладно, скажу, — вздохнул парень. — Вдову потрясти хотели.

— Вот так бы давно, Самсонов, — с облегчением вздохнул Бублейников. — Стало быть, признаетесь, что пошли грабить.

— Но мы ничего не сделали. Даже в дом не вошли. Я пальцем никого не тронул — клянусь! А утром Длинный говорит…

— Называйте подлинную фамилию, — перебил Клоуна капитан Вегер, уже дважды по ошибке вписавший в протокол кличку.

— А утром, — повторил Клоун, — Длинный, то есть Кравцов, говорит: «Давай сматываться — вдову укокошили!» Я ее не душил, не резал, зачем же мне отвечать?!

— Расскажите по порядку.

— Что говорить? С чего начинать?

— Начните с вечера.

— Были мы у Длинного, то есть, извините, у Жеки Кравцова, в карты играли, в очко. Потом пошли. Мы еще раньше договорились, что пойдем к вдове.

— В котором часу вы там были, у ее дома?

— Точно не скажу. Что-то около часа ночи. Пошли, значит, пришли…

Клоун говорил теперь, не останавливаясь, и капитан Вегер едва успевал записывать показания.

— Никого не встретили по дороге?

— Какая-то парочка на углу стояла. Под деревом, недалеко от дома. А может, еще кто-то был. Не присматривался.

— Дальше.

— Перелезли через забор.

— Ничего вас там не удивило, во дворе?

— Нет, — пожал плечами Самсонов.

— Как же вас собака не покусала? У Иллеш волк — не собака.

— А собака в сарае была заперта, оттуда и лаяла. Да так глухо, как из-под земли. Мы удивились с Длинным, а потом обрадовались. Можно еще папироску? Два дня не курил — уши опухли.

— Берите, — сказал Коваль, — и рассказывайте.

Клоун разговорился, оживился, выпрямился — словно с каждым словом сбрасывал камень с души.

— Ну, подошли тихонько к двери, — продолжал он. — А за дверью возня какая-то, кто-то шороху дает, а кто-то хрипит, словно душат его.

— Отчетливо слышали хрипение? — с сомнением переспросил Вегер, перестав писать.

— Сначала подумали, что показалось. Нервы все-таки. А потом слышим — еще и еще! Да так страшно, что мы — назад. И смотались.

— Ах ты, какие пугливые, боже ты мой! — проворчал майор Бублейников. — Перепугались, бедные, — и концы в воду.

— Когда назад лезли — я как раз на заборе был, — там кто-то закричал, да так, что у меня мурашки по телу забегали. Даже сейчас, как вспомню, — съежился Клоун, — плохо делается.

— Так сразу и бросились назад? — переспросил Коваль.

Клоун кивнул.

— И не заинтересовались, что там делается, в доме?

— Длинный сказал: «Тут мокрое дело…» Кто-то нас опередил.

— А вы тоже были готовы на «мокрое»?

Клоун испуганно вытаращил глаза:

— Мы по мокрому не работаем.

— Зачем же ножи прихватили? — спросил майор Бублейников.

— У меня не было ножа.

— А у Кравцова?

— Не знаю. Может, и был.

— А ему зачем?

— Может, замки ломать…

— А где выбросили эти ножи?

Клоун снова начал твердить: у него ножа никакого не было.

— А где тот, что вы вместе с Кравцовым сделали в мастерской?

— Я никаких ножей не делал.

Для предстоящей беседы с Кравцовым, которого Коваль справедливо считал главной фигурой в этой небольшой компании, было достаточно уже и того, что рассказал Самсонов, и подполковник решил пока оставить его в покое и отправить в камеру.

— Самсонов, вы рассказали немного правды, это хорошо. Это в вашу пользу. Но скажите вот еще что: вы вдвоем ходили к вдове Иллеш или втроем?

— Вдвоем! — И на лице Клоуна появилось такое выражение, будто бы он готов был землю есть, чтобы подтвердить свои слова. — Только вдвоем, только вдвоем, — повторил он.

— А кто такой Кукушка? — поинтересовался капитан Вегер.

Клоун словно поперхнулся и, глядя куда-то в сторону, пробормотал:

— Не знаю.

— Он не был с вами в ту ночь?

Чуть не сказал: «Нет, не был», — но своевременно сдержался. Однако подполковник Коваль так же, как Бублейников и Вегер, прекрасно видели растерянность Клоуна.

— Разрешите, Дмитрий Иванович, у меня еще кое-что есть, — обратился Бублейников к Ковалю, хотя тот уже вызвал конвоира.

Коваль кивнул.

— На что ты жил здесь три месяца? — спросил Бублейников парня. — На какие деньги?

— Два с половиной…

— Хорошо, два с половиной.

— Случайные заработки. На вокзале вещи носил. Курортникам. Чемоданы всякие, корзины.

— И тебе доверяли?

— Дрова пилил и колол.

— В мае и в июне?! Не мели чепуху!

— Есть такие, что в мае дровами запасаются.

— А скотину пасти не нанимался?

— Пробовал.

— К кому?

— На улице Духновича, на Лесной. Фамилий не знаю. Меня Длинный водил. Да не взяли.

— А к Иллеш?

— К убитой? Нет, не нанимался.

Бублейников выдержал паузу, многозначительно взглянул на коллег и сказал Клоуну:

— На этот раз ты, кажется, не врешь… Понял, что у палки два конца. А на какие деньги вы с Кравцовым разъезжали?

— Билеты он покупал. Я не знаю, на какие. Значит, были деньги. Он на «Водоканале» работал…

— Знаем мы его работу, — двусмысленно произнес Бублейников.

Вошел конвоир.

Клоун, не читая, подписал протокол, вернул его капитану Вегеру и, оглядываясь на неумолимо строгого майора и вытирая рукавом футболки потное лицо, вышел с конвоиром.

После короткого перерыва Коваль распорядился привести Кравцова.

— Ну что ж, — сказал подполковник, когда Кравцов по его разрешению опустился на стул и вытянул свои длинные ноги. — Все произошло так, как и предполагалось. Ваш приятель Самсонов признался, что ходили вы к Иллеш ночью, грабить ходили.

На неподвижном лице подозреваемого это сообщение не отразилось, разве только еле заметно шевельнулись полуопущенные веки и углубились уголки сжатых губ.

— Что вы на это скажете, гражданин Кравцов?

Кравцов ответил не сразу. Положив свои огромные руки на колени, он задумался, потом спросил:

— Долго вы его били?

— А вас бьют?

— Меня? Нет.

— Но ведь и вы сейчас признаетесь. Под давлением неопровержимых фактов.

Подозреваемый упрямо, как норовистый конь, мотнул головой и сверкнул холодными голубыми глазами.

— Самсонов показал, что вы лазили ночью через забор, что грабеж этот был задуман вами давно.

— Это не доказательство. Клоун берет на себя — его дело, а я при чем? Может, он и ходил грабить, и лазил через забор.

— Есть и объективные данные. Метеостанция дала официальную справку, что дождя днем не было, только вечером, — подполковник пододвинул поближе к Кравцову документ, но тот даже не взглянул на него.

— И наниматься к Иллеш ты с Самсоновым не ходил — все это записано в протоколе, — указал на стопку исписанной бумаги капитан Вегер. — А самое главное: есть свидетельство местного жителя — ты его знаешь, и я могу его назвать, — которого ты расспрашивал, много ли добра у Каталин Иллеш и зачем ей столько денег. Это тоже прямое доказательство…

Кравцов тяжело дышал, глядя в сторону.

— Как видишь: и прямые есть доказательства, и косвенные, и признание напарника. И — лучше поздно, чем никогда — сознаться самому, тогда и смягчающие тебе найдут, и высшей меры не получишь. Зачем она тебе, хоть ты ее полностью заслужил? — Произнеся эту тираду, майор Бублейников умолк, и вид у него был такой, словно он до конца выполнил свою миссию.

Длинный взглянул на майора, на Коваля, посмотрел на авторучку в руках капитана Вегера, готового записывать его показания, еще несколько секунд подумал и, громко вздохнув, сказал:

— Пишите.

И начал рассказывать о ночи на шестнадцатое июля…

Вегер быстро писал. Но вдруг его перо словно споткнулось, и он остановился: Кравцов слово в слово повторил то, что говорил Самсонов.

— То, что вы сказали до сих пор, не вызывает сомнений, — заметил Коваль. — Отправились с Самсоновым ночью грабить вдову Иллеш, перелезли через забор. А дальше путаете.

— Ничего я не путаю.

— Вы ведь не вернулись назад, — строго сказал майор Бублейников. — Как же это у вас получается — шли, шли и никуда не пришли?

— Я уже сказал: там кто-то был. Я на мокрое дело не пойду.

— С чего вы взяли, что там «мокрое» дело?

— Догадался.

— А уходили, говоришь, опять через забор?

— Да.

— Не ври! Можно было и через калитку выйти. Задвижка-то на ней изнутри, со двора. Зачем же рвать штаны на заборе?!

Кравцов не ответил.

— Ну так что же?

— Не знаю, — наконец выдавил из себя Кравцов.

— Ну ладно, — сказал Коваль. — Перелезли через забор, очутились на улице. Это они с перепугу, Семен Андреевич, — усмехнулся подполковник. — Но зачем же все-таки из города бежать, да еще так далеко?

— К вам в руки попадать не хотелось.

— Но ты же твердишь, что ни в чем не виноват! — воскликнул Бублейников.

— А попробуй докажи тут, в камере, что ты не верблюд. Знаем мы вас. Судимых сразу схватите. А мы там были, во дворе. И следы оставили. Кто нам поверит? Да еще с таким, как Клоун. Его прижми маленько, он сразу запищит. Так и получилось. У вас такая манера. Знаю. Вам лишь бы в сроки уложиться и дело закрыть. Я переждать хотел, пока вы тут настоящего убийцу найдете. А потом и вернулся бы.

— Хорошего вы мнения о милиции, нечего сказать, — заметил Коваль.

— Полжизни с нею дело имею.

— Я больше.

— Сравнили! — возмутился Длинный. — Шкура у меня одна, и справедливость вашу я на ней проверять не намерен.

Бублейников отвернулся, чтобы не выдать своих чувств. Где это видано — вот так разговаривать с убийцей, как делает это Коваль, который разрешает мерзавцу грубить, насмехаться! Так вот с преступником манежиться! Скоро, пожалуй, дойдет до того, что будут милиционера посылать за мороженым для арестованных. Как в оперетте! Дали бы ему с этим Длинным с глазу на глаз потолковать — всю спесь сбил бы сразу!

— Ну хорошо, — прервал дискуссию Коваль. — Придет время, поймете. А сейчас нас интересует, кто еще, кроме Самсонова, был с вами в ту ночь во дворе Иллеш? Подумайте, Кравцов, хорошенько. На этот вопрос нужно ответить. Правда и точность в ваших интересах.

— Если не было третьего, значит, убили вы с Самсоновым, — зло добавил майор. — А теперь отпираетесь.

Когда Длинного увели, Бублейников повторил свою мысль:

— Ишь как ловко у них получается: во дворе были, грабить шли, а в дом не вошли. Я не я, и лошадь не моя. Дело ясное — сговорились. И поют, как по нотам.

— Если и сговорились, то, разумеется, не обо всем, — заметил капитан Вегер, складывая листки протокола.

— Ну, это детали… О том, нанимались ли к Иллеш и тому подобное. Но в главном — показания одинаковы. Не верю им ни на грош. По мне, самое время Туру их передать. Пусть предварительное следствие ведет. Наше дело сделано — искать больше нечего.

— Надо искать, Семен Андреевич, — не согласился Коваль. — Не вам объяснять, что когда в доме имеются отпечатки следов третьего лица, то его тоже необходимо найти.

— Конечно, Дмитрий Иванович, — кивнул майор. — Но ведь это не исключает участия этих двоих. Больше того — только через них и можно выйти на третьего участника шайки. А виновность Кравцова и Самсонова, по-моему, доказана.

— Василий Иванович, — обратился подполковник к Вегеру. — А кто такой таинственный Кукушка по вашей картотеке?

— О нем рассказал карманный вор, задержанный на вокзале. Кажется, опасный тип. Мы сейчас им занимаемся.

— Странная история, — размышляет вслух Коваль. — Сначала отпирались от всего, не хотели отвечать, все отрицали, путались, а потом оба так разговорились. Да и деньги не все взяли, за которыми шли.

— Конечно, у них было время все обдумать и обо всем договориться, — сказал Бублейников. — Меня не удивляют мелкие расхождения в их показаниях. Меня поражает, как одинаково они говорят — опытные преступники, махровые рецидивисты.

— У вас сегодня крайне обвинительное настроение, Семен Андреевич, — улыбнулся Коваль.

Бублейникову, которому очень понравилась собственная мысль о мороженом для арестованных, хотелось сейчас высказать ее. Но он взял себя в руки и только пробормотал:

— Адвоката для таких негодяев из меня, Дмитрий Иванович, не выйдет.

И все трое поспешили к начальнику милиции Романюку на очередную оперативку.

 

2

И все-таки пришлось снова разбираться с таксистами. Водителей такси и автобусов расспрашивали перед разговором с Маркелом Казанком, но и после того, как версия, связанная с ним, отпала, они не перестали быть объектом размышлений Дмитрия Ивановича. Большую надежду возлагал он на таксистов, полагая, что убийцы не осмелятся пользоваться городским транспортом, где их скорее могут заметить. Но тогда и он, и капитан Вегер увлеклись цыганом и не очень тщательно занимались остальными пассажирами такси, пользовавшимися этим «лучшим видом транспорта» в ту фатальную для семьи Иллеш ночь.

До двух часов ночи, кроме Дмитриевского, который вез Казанка, приехало в городок еще четверо таксистов: Косенко из Хуста, Поляков из Рахова, Ткачук и Дыба из Ужгорода. Коваль вызвал всех четверых.

Первым явился Косенко. Он пришел даже раньше самого Коваля. Идя узким коридором первого этажа, Дмитрий Иванович увидел, как он нетерпеливо топчется перед дверью кабинета, который Романюк отвел прибывшему из министерства подполковнику для временного пользования.

— Рановато приехали, еще сорок минут, — сказал он, отвечая на приветствие таксиста. — Ну ладно, заходите. — Он отпер дверь, пропустил водителя вперед и предложил стул. Потом позвонил автоинспектору Самопалову. — Немножко подождем, если не возражаете, — сказал таксисту.

По неспокойному виду Косенко, по тому, как он поеживался и озирался по сторонам, чувствовалось, что идти в милицию ему очень не хотелось и он спешит поскорее покончить с этим неприятным для него делом.

— Но ведь я, товарищ подполковник, уже давал показания. Все рассказал, как было, а теперь опять, — таксист обиженно заерзал на стуле.

— Ну, ничего страшного, еще раз повторите. Вам сколько лет, забыл?

— Двадцать два, а что? — Длинное угреватое лицо Косенко вытянулось — может быть, его самого ждет какая-нибудь беда?

— Да ничего. Недавно из армии? В каких войсках служили?

— В десантных. Только я все тогда рассказал, товарищ подполковник, больше не знаю ничего. Привез его сюда, в самый центр, а потом махнул назад, в Хуст.

В дверь заглянул сержант с красной повязкой на рукаве — помощник дежурного.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! Капитана Вегера здесь нет? Его начальник разыскивает.

— Как видите, — развел руками Коваль. — В Ужгород поехал. Скоро вернется. Кстати, сержант. Не в службу, а в дружбу, скажите, пожалуйста, уборщице, чтобы убрала в кабинете — пыли на целый палец.

Дверь закрылась и сразу открылась снова — вошел лейтенант Самопалов.

— Разрешите, товарищ подполковник.

— Прошу, ждем вас. Садитесь. Вот таксист Косенко Петр Васильевич из Хустского парка.

Коваль достал из сейфа разбухшую синюю папку с наклеенной на нее красной бумажкой с надписью: «Дело об убийстве семьи Иллеш», раскрыл ее и начал просматривать.

— Это повторный вызов, я вам рассказывал. Петр Васильевич, повторите, пожалуйста, ваши показания. Может быть, что-нибудь новое вспомнилось, какие-нибудь подробности.

Парень откашлялся, провел ладонью по выгоревшим волосам.

— Я в тот раз все сказал. Пассажира этого не знаю. Не хустовский он. В светлом костюме был, помню. Лет под сорок. На вид человек простой. Дорогой рассказывал, что сам с Урала, слесарь. Ну, еще — что имеет двоих детей. А сам, мол, в Хуст ездил к сестре, заболела она. И все.

— А фамилию сестры не назвал?

— Может, и назвал, только я мимо ушей пропустил. У меня — дорога.

— А почему ночью едет — не говорил?

— Я не допытывался. Не люблю пассажиру в душу лезть. Если клиенту скучно и поговорить охота — пусть поговорит, послушаю для его удовольствия. Другой раз — пятое через десятое. Хаос от этих всех разговоров в голове, товарищ подполковник. Почти все болтают, когда едут. Боюсь перепутать, кто что сказал. Этот, с Урала, говорил, кажется, про какого-то друга. Врал или нет — не знаю, не могу за него отвечать, если врал.

— Почему обязательно «врал»? — удивился Коваль. — Он вызывал у вас подозрение?

— Да нет, — замялся Косенко.

— Что же он о своем друге говорил? Где этот друг?

— Где-то здесь. Десять лет его не видел. А теперь вот решил встретиться перед отъездом. Врал, наверно.

— А вдруг правду говорил, а? — Коваль не мог сдержать укоризненной усмешки. — Почему это вы такой недоверчивый к людям, Петр Васильевич? В ваши-то годы?

Водитель нахмурился.

— Люди всякие есть. Вот этот, например, что-то натворил, наверно, раз вы расспрашиваете. Как же верить!

— Ох уж, простите меня, и философия! — покачал головою Коваль. — Товарищ Самопалов, — обратился он к лейтенанту, — у вас есть вопросы к водителю?

— Права и техпаспорт на машину, — сказал инспектор.

— Пожалуйста, — таксист протянул свои документы.

— Пока лейтенант занят вашими документами, расскажите, Петр Васильевич, еще раз, как и когда выехали из Хуста, как вернулись назад.

— Выехал что-то около десяти вечера.

— По местному времени или по московскому?

— Мы по местному ездим, как люди привыкли. Только когда в аэропорт везем или к поезду, тогда уточняем.

— Дальше.

— Довез этого клиента, высадил, потом думаю, зачем зря терять целую ночь. Подъехал к гостинице — желающих ехать в Хуст не нашел. Там еще один мотор ждал — до самого Рахова. Вернулся домой порожняком, чего ж стоять. Вот вроде бы и все.

Лейтенант вернул Косенко документы.

— В дороге поломок не было?

— Никаких поломок. «Волга» новенькая.

— Хорошо, товарищ Косенко. Можете возвращаться в Хуст. Давайте отмечу вашу повестку.

Коваль окинул взглядом водителя, который, выходя из кабинета, не сдержался и пробормотал себе под нос: «Таскают человека почем зря. Вроде бы нам делать нечего!»

В коридоре больше никого не было. Круглые электрические часы на здании почты и телеграфа показывали без семи минут шестнадцать.

— Что ж, подождем, товарищ лейтенант. Когда уже кончится эта жара? Надо внести предложение: в каждом кабинете оборудовать холодный душ, — пошутил Коваль. — Неплохо бы, а?

— И в камере предварительного заключения — тоже, — сказал инспектор, и оба засмеялись.

— Сейчас бы в Днепр, головою вниз.

— А вы на Латорицу сходите. Какой у нас пляж! Неделю не было дождя — вода чистая, прозрачная, течение не очень быстрое.

— Речка хорошая. Но нашему Славутичу — не пара. В Киеве бывали?

— Бывал. Красота всюду своя. Где человек вырос, то место ему дороже всех и та красота ближе сердцу.

— С этим согласен. Кстати, на Днепре тоже редко бываю. Один или два раза в год. Хотя рыбку ловить очень люблю. Ровно шестнадцать ноль-ноль, — отметил Коваль, взглянув в окно и увидев приближавшегося к зданию милиции водителя Дыбу.

Ужгородского таксиста Алексея Федоровича Дыбу подполковник узнал сразу. Когда Коваль вызывал его первый раз и он переступил порог кабинета, подполковник подумал: «Бывают же такие необыкновенные люди, ну и постаралась матушка-природа!» И еще: «Один раз увидишь — через сто лет узнаешь».

Голова у Дыбы вся была седая, до единого волоса. А брови — широкие, кустистые и черные, словно сажей нарисованные или чужие, приклеенные. Это тем больше впечатляло, что годами был Дыба не стар — моложавое лицо его и могучая фигура свидетельствовали, что этому седому богатырю не больше сорока пяти — пятидесяти.

Дмитрий Иванович сказал Самопалову:

— Сейчас войдет человек. Подумайте, как он помещается в машине за рулем. Я этого представить себе не могу.

Дыба вежливо постучал.

— Можно? Здравствуйте.

— А, Дыба! — сказал Самопалов. — Так мы его знаем. Он наш общественный инспектор.

— Прекрасно! — обрадовался Коваль. — Садитесь, Алексей Федорович!

— Спасибо.

У такого богатыря, как Дыба, вроде бы должен быть густой бас, а у него голос обыкновенный, даже немного высоковатый.

— Алексей Федорович, мы уже вызывали вас, — начал Коваль. — Вы помогли нам. Но хотелось бы еще раз послушать историю той вашей поездки из Ужгорода. В ночь на шестнадцатое июля. Может быть, вы что-нибудь еще вспомнили за это время.

Дыба, видимо, почувствовал некоторую неловкость, грубым пальцем потер щеку, как провинившийся школьник.

— Могу повторить, — торопливо заговорил он. — Значит, так, тогда я работал в ночь, до шести утра. Около одиннадцати вечера стоял около гостиницы «Ужгород». Сел мужчина, как я уже говорил, в годах, интеллигентный с виду, хорошо одетый, в темном костюме. Говорит: «Вези меня в направлении Мукачева». Я спросил, куда точнее, адрес. А он отвечает: «Там посмотрим». Хоть и не близкий свет, и пассажир, вижу, с причудами, — то ли его в Мукачево везти, то ли дальше поедет, куда-нибудь в Сваляву или в Хуст, например, но отказаться не могу. Повез, значит.

Щеки у Дыбы разрумянились.

— Вы спокойно рассказывайте, — мягко сказал ему Коваль. — Не волнуйтесь, не торопитесь.

Постучав, заглянул в кабинет еще один ужгородский таксист — Ткачук.

— Подождите, пожалуйста, — сказал ему Коваль. — Вас вызовут.

— Значит, так, — снова заговорил Дыба. — Довез я его сюда, до гостиницы «Звезда», как он попросил, уже будучи в городке. И все.

— Он вошел в гостиницу?

— Нет, махнул куда-то в сторону. Наверно, недалеко, раз не попросил подвезти. Или за угол свернул — гостиница-то на углу. Как в тумане растаял. Хотя я за ним не следил, мне ведь ни к чему было.

— В дороге что-нибудь рассказывал? К кому едет? Зачем?

— Нет. Молчаливый человек. Только один раз сказал, что медленно едем, хотя у меня на спидометре сто километров было. Больше — ни слова.

— Вас, Алексей Федорович, в его поведении ничто не удивило?

— Нет. Пассажир как пассажир. Только вот угрюмый какой-то, все время сидел. И все присматривался, будто что-то высмотреть хотел на дороге. Да ведь темно, ночь. Что там увидишь?

— Нервничал?

— Может быть. Я не очень-то на него смотрел, гнал себе, даже с превышением скорости, пусть меня автоинспекция простит. — Дыба бросил виноватый взгляд на лейтенанта Самопалова. — Пассажир просит, дорога свободна, машина в порядке.

— Особых примет у него не было?

— Да нет. Немного седой, крепкий еще мужчина, хотя и пожилой. Аккуратненький, видать, городской.

— Как расплачивался? Точно по счетчику?

Дыба смущенно молчал.

— Ну ладно, — поморщился автоинспектор. — Знаем мы вас, таксистов. Говори, как было.

— В норме: — Несмотря на разрешение, Дыба все-таки беспокойно косился на Самопалова, но солгать в милиции было, как видно, выше его сил. — Рублевку накинул, конечно, это нормально, дорога дальняя, да еще ночь.

— А обратно в Ужгород возвращаться не собирался? Не просил подождать?

— Ничего такого не было. Я же говорю, молчал как рыба, один только раз сказал: «Дай газу!»

— Спешил, выходит?

— Да как сказать, в такси все спешат.

— У гостиницы были еще машины?

— Стоял один из Раховского парка. Часа два уже ждал — не хотел порожняком ехать. Мы поговорили, перекурили. Потом, когда я уже тронулся, подошел наш мотор, ужгородский — тот парень был, который сейчас заглядывал. — Дыба кивнул на дверь. — Я взял пассажира и уехал.

— Кого взяли?

— Бабу с мешком и с какой-то сумой переметной. На базар торопилась, хотела до рассвета успеть. Орехи везла. Целый мешок.

— Вы того пассажира узнали бы, Алексей Федорович?

— Узнал бы, — серьезно ответил таксист. — А как же.

— Хорошо. У вас, товарищ лейтенант, вопросы будут?

Самопалов и на этот раз ограничился только проверкой прав и техпаспорта на машину.

Коваль отметил Дыбе повестку и отпустил его.

— Еще будете вызывать, товарищ подполковник? — спросил Дыба.

— Посмотрим. А что, еще что-нибудь хотели добавить?

— Нет.

— Попросите войти Ткачука.

Вошел третий таксист.

Показания его дали Ковалю немного.

— Возил деда с мальчиком лет пятнадцати. Домой они возвращались. В Ужгороде были на похоронах дедовой дочери, тетки этого подростка, — так дед сказал. А больше ничего интересного.

— Спасибо, товарищ Ткачук. — Коваль прочел первые показания таксиста — то же самое. Нет, его пассажиры никакого отношения к следствию явно не имели. — А назад, значит, утром уехали?

— Утром. Ночью на Ужгород никто не сел. В шесть утра только. Две пассажирки. По разговору, надо думать, жены офицеров.

Коваль снова обратился к автоинспектору, теперь уже автоматически. Но подполковнику пришлось искренне удивиться: на этот раз Самопалова словно прорвало.

«Почему именно Ткачук разбудил его автоинспекторское самолюбие?» — думал Коваль, слушая, с каким пристрастием допытывался тот, проверяли ли у Ткачука путевой лист по дороге из Ужгорода, как часто ездит он по этой трассе, давно ли работает на такси. И уже с легкой иронией подумал: «Быть может, лейтенант решил показать мне, что не зря здесь сидел?»

Таксист из Рахова в тот день не приехал. Оказалось — заболел.

Коваль не очень переживал по этому поводу. Вызов Полякова носил чисто формальный характер. В его предварительных показаниях ничего интересного для дела не было: вез семью — отца, мать и двоих детей. Пассажиров на обратную дорогу не нашел. Заночевал на вокзале. Утром взял с поезда и отвез в Синяк трех женщин, а потом порожняком катил до самого Рахова.

Заинтересовали Дмитрия Ивановича пассажиры Косенко и Дыбы. Хустовский пассажир имел хоть какую-то мотивировку ночной поездки, а у приезжего из Ужгорода не было и этого. Да и вел себя ужгородский пассажир странновато. Нервничал, все время присматривался к местности, хотя было темно, упорно молчал. Все это не могло не привлечь профессионального интереса подполковника Коваля.

 

3

Душным вечером, когда усталый Коваль вернулся в гостиницу, внезапно позвонил майор Романюк.

— Дмитрий Иванович, хотите посмотреть на вечерний город? — спросил начальник милиции. — Съездим на «Красную горку», отдохнете. Да и Наташе будет интересно, — добавил он. — Если не возражаете, я приглашу и одного нашего товарища, из пограничников.

Коваль, узнав голос майора, с которым недавно виделся, в первый момент подумал, что появились новые данные по делу Иллеш, и теперь, слушая Романюка, только пожал плечами: какие там прогулки! Но, взглянув на Наташу, неожиданно согласился.

Он взял с собою дочь не только для того, чтобы показать ей Закарпатье. Понимал, что будет очень занят, не увидит ни дня, ни ночи, и Наташа будет предоставлена самой себе. Но все же совместная поездка как-то сблизит их. В последнее время в Киеве они хоть и жили под одной крышей, но как будто в разных квартирах.

Дмитрий Иванович все больше задумывался над этим, укорял себя за то, что, с головой уходя в работу, часто забывал о дочурке, в прошлом бывал с нею слишком строг, хотя строгость эта шла от опасений, что без жены не сможет он справиться с воспитанием девочки.

— Опять в милицию, — вздохнула Наташа, почувствовав на себе взгляд отца. Она сидела в плетеном кресле и, опустив на колени раскрытую книгу, наблюдала за ним.

— Нет, — ответил подполковник, извлекая из шкафа штатский костюм. — Поедем ужинать на свежий воздух. На «Красную горку». Сейчас за нами заедут. Переоденься.

— Ой!.. — Наташа повеселела и вскочила с кресла. — А переодеваться — зачем?

— А что, поедешь в этих протертых штанах? — сердито проворчал Коваль и тут же спохватился, — опять разговаривает с дочерью не так, как нужно.

— Это не штаны, а джинсы, — возразила Наташа. — Кто-кто, а ты должен знать, — добавила с укором. — В джинсах даже в театр ходят. Ужасно отстаешь от жизни, Дик!

— Надеюсь, не в таких протертых! — не сдавался Коваль.

— Опять проявляешь некомпетентность, — не отступала и Наташа. — Джинсы — чем больше терты, тем моднее.

— Выходит, самое модное — ходить в лохмотьях? В конце концов, ты человек взрослый, одевайся, как тебе нравится, но если идешь со мной…

— Могу и не пойти, — тихо сказала Наташа, и глаза ее погасли.

Коваль понял, что проиграл, и, расстроившись, отправился в ванную. Уже оттуда донесся его голос:

— Ты меня не так поняла. Беспокоюсь, чтобы тебе самой неудобно не было.

— Майора позвать? — спросила Наташа, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Майора?

Коваль на мгновение задумался. Знал, что Бублейников, который жил этажом ниже, не одобрял того, что он взял с собой в служебную командировку Наташу. Не исключено, что при случае это будет доведено до сведения начальства. Однако…

— Майору позвони. Когда подойдет, передашь мне трубку.

Бублейникова в номере не оказалось, вероятно, майор до сих пор задержался в милиции — ему не хватало рабочего дня: одновременно с ведением дела Иллеш Бублейников проверял работу отдела уголовного розыска. После повторных безрезультатных допросов Длинного и Клоуна он, очевидно, снова рылся в архивах.

— Ладно, — сказал подполковник. — Все равно сейчас приедут.

Он не успел закончить фразу, как в дверь постучали.

«Красная горка» оказалась очень уютным местом. Проехав улицами оживленного под вечер городка, Романюк, Коваль и Наташа попали в сад, раскинувшийся на пологом зеленом холме. Они уселись на вкопанные в землю скамьи, за простой деревянный стол. Романюк заказал «по деце» «Розы Закарпатья» и неожиданно встал, широким жестом приглашая к столу коренастого полковника в пограничной форме, возникшего как из-под земли.

Пограничник приблизился к столу, но не сел, а остановился напротив Коваля, добродушно и с мягкой иронией глядя в лицо подполковника. Наташа посмотрела на этого русого офицера с чуть скуластым и широким лицом, потом — на отца, который, поднявшись, тоже удивленно вглядывался в него. Но вот, словно по команде, оба бросились друг другу в объятия.

Заметив улыбку Романюка, Наташа догадалась, что он эту встречу подстроил.

— Ну и Антонов, ну и рядовой Антонов! — только и смог вымолвить Дмитрий Иванович. — Медведь, а не человек! И кто тебе разрешил ребра ломать?! Ладно, садись уж.

Антонов сел. И у него, и у Коваля повлажнели глаза.

— А нарушители границы у нас ничего лучшего и не заслуживают, товарищ старший сержант Коваль, — смеялся Антонов. — Приехать в Закарпатье тайком! Если б не случай и не Петр Иванович…

— Откуда же мне было знать, — оправдывался Коваль, потирая ладонью грудь, — что ты — здесь, да еще и пограничник…

— Как это откуда? Давно мог разыскать. За четверть века можно найти. Это же твоя специальность — искать. Черт знает, как только такого неповоротливого в милиции держат!

— Моя специальность — искать преступников.

— Слишком узко мыслишь. А кто находит потерянных детей, воссоединяет разбросанные войной семьи, потерявших друг друга однополчан? Верно, Петр Иванович?

— Гуманистическая миссия милиции, — подтвердил Романюк. — Я, например, именно этим и занимаюсь.

— Я ведь в уголовном розыске! Что ты, товарищ Антонов, понимаешь? Ты совсем по другому отделу проходишь…

Старые друзья долго еще подтрунивали друг над другом: «Солидный стал!» — «Да и ты вроде весу набрал, раздался! Виски серебряные!» — «У меня — вторая молодость…»

— Это, доченька, фронтовой мой друг, вместе воевали, — сказал Коваль Наташе.

— О, дочурка! — радостно воскликнул полковник, протягивая Наташе загорелую руку. — Антонов, Виталий Иванович… А у меня двое сыновей — орлы! Да чего тут сидеть! — вскочил он. — Поехали к нам! Капитолина Сергеевна не такими пельменями угостит! И вообще… Она о тебе, Дмитрий Иванович, столько уж наслушалась!

— Э, нет, товарищ полковник, — решительно возразил Романюк. — Я его на свежий воздух вытащил. А вы снова — в хату. Уж посидим тут, а дальше видно будет. Как, Дмитрий Иванович? А за встречу можно еще по одной деце.

— Где же ты был столько лет, Виталий Иванович, товарищ Антонов? Давай, брат, рассказывай!

— Где был? Лучше спроси, где не был. На севере? Был. На востоке? Был. На юге? Тоже. На западе — сейчас. Дослужил в нашем батальоне, потом учился, военно-политическое кончил. А с пятьдесят первого — граница: Карелия, Мурманск, заставы в снегу. В пятьдесят седьмом — высшая школа, а там попросился на Дальний Восток: Чукотка, Камчатка, Сахалин, несколько лет — на Курилах, далеко на юге, край света, можно сказать.

— Ну и ну! — покачал головой Коваль. — Значит, найти тебя было бы не легко.

Наташа с наслаждением ела только что выловленную и приготовленную «царскую рыбу» форель и с неменьшим удовольствием слушала разговор.

— А ты, доченька, знаешь, что такое Курилы? — обратился к ней Антонов.

— Только по учебнику географии.

Коваль в нескольких словах рассказал о себе, а затем оба офицера снова ушли в воспоминания о годах войны.

Где-то впереди забрезжил мягкий, едва уловимый на небе свет. Наташа видела, как подсвечивало далекую черную линию гор, и ей казалось, что плывет она по темному вечернему небу, как по морю, в то жуткое царство крови и огня, где побывал отец еще до появления ее на свет.

Задумавшись, она забыла об ужине. Не заметила, как все встали уже из-за стола. Полковник Антонов взял ее за руку:

— Поехали, поехали!

До ее сознания дошло: все-таки решили ехать к Антонову. Ей уходить не хотелось: она чувствовала себя здесь, в саду-ресторане, уютно, хорошо. Но ничего не поделаешь. Встала и пошла со всеми к «Москвичу»…

Это был сказочный вечер. Быстрая езда по незнакомому городку, новые люди, новая обстановка, интересная беседа. По дороге заехали в милицию, но Бублейникова не застали.

У Антоновых засиделись до глухой ночи. Дмитрий Иванович и полковник снова предались воспоминаниям. Жена Антонова, Капитолина Сергеевна, такая же русая, как полковник, поразила Коваля какой-то материнской нежностью к мужу. Она сидела, подперев щеку ладонью, и увлеченно слушала.

Майор Романюк начал было развлекать Наташу разными милицейскими историями. Вспомнил и случай в гостинице, происшедший с киевлянкой, которая забралась в чужой номер, подняла руку на милиционеров и схлопотала пятнадцать суток. Но Наташа осталась равнодушной к этой экстравагантной землячке, ее интересовал разговор отца с Антоновым, и, почувствовав это, майор оставил ее в покое.

— Значит, не забыл Сибиу, Клуж, Одорхей, Сиргу-Муреш? А наш маленький Меркуря-Чукулуй?!

— Да разве забудешь! — сверкнул глазами Антонов. — За десять тысяч километров, на крайних точках земли, у самой солнечной колыбели — и то помнил! Это ведь не только освобожденная нами земля — это молодость наша! А молодость кто же может забыть!

Да, были они сейчас недалеко от тех самых мест, где когда-то сражались с врагом. И, казалось, снова очутились на театре военных действий. Вместе воевали они не долго. Это было, когда Коваль после госпиталя попал в батальон противовоздушной обороны, охранявший от вражеской авиации расположенные в предгорьях железнодорожные пути, мосты и туннели, города и автострады Трансильвании.

— Подумать только, он меня сразу узнавать не хотел, — добродушно жаловался жене полковник.

— А как же узнаешь? — защищался Коваль. — Ты ведь в то время мальчишкой был. Гимнастерочка на тебе, как и на всех новобранцах тех лет, как на вешалке висела, из воротника длинная тонкая шея торчала. А теперь… Да и глаза вроде были другие. Светлее.

— А как питались тогда в тылу? Так что же ты хочешь?

— По сравнению с нашими девушками-зенитчицами, — объяснял подполковник Капитолине Сергеевне, — которые с боями прошли от Сталинграда до Румынии, новобранцы эти совсем детишками выглядели. Видели бы вы, как опекали их девушки. Лучший кусочек подсовывали, подворотнички стирали, пришивали. Я убедился тогда, что самое сильное чувство у женщин — материнское.

— Аксиома, — заметила Капитолина Сергеевна. — А кто тебе, Виталий Иванович, подворотнички пришивал? — обратилась она к мужу. — Что-то ты мне ничего такого не рассказывал!

— Да что там рассказывать! — смутился Антонов. — Кому это интересно?

— Вспоминаю, — продолжал Коваль, — приехали мы с лейтенантом на пост около Тиргу-Муреша, заходим в землянку, а там девушки своего юного подшефного охорашивают. Одна ему голову стрижет (и где только машинку достали!), другая гимнастерку стирает.

— Боже ты мой! — вздохнула Антонова. — Наверно, братишек младших вспоминали. Или подумали о том, что скоро демобилизация, а там, может быть, появится и своя семья.

— Это уж как кому повезло, — заметил Романюк.

— Как же ждали мы тогда конца войны! — добавила Капитолина Сергеевна. — Жили-то ведь все время по боевой тревоге.

Наташе хотелось гордиться своим отцом. Чувство это было неожиданным и удивительным.

— А мы с товарищем подполковником, — сказал Романюк, — и сейчас так живем.

— Бывало, что и в самый последний день войны погибали, — вздохнул Антонов. — Помнишь, Дмитрий Иванович, Земляченко, сержанта Куценко, Раю Лубенскую с поста номер девять? Мы ведь даже и в апреле сорок пятого бандитов вылавливали. А женский монастырь? Капитолина моя Сергеевна эту историю уже тысячу раз слышала. Про облаву, во время которой спас мне жизнь Дмитрий Коваль.

— На войне, — сказал Коваль, — один за всех, а все за одного.

— А как, как это было? Пап, расскажи, расскажи! — встрепенулась Наташа.

Капитолина Сергеевна задержала на девушке взгляд. Судя по выражению лица Антоновой, она не осуждала Наташу за невыдержанность. Коваль заметил это. Что-то Наташка сегодня так возбуждена. Ресторан? Вино? Но она ведь не пила. Не может сразу воспринять такое множество новых впечатлений? Но в таких случаях обычно замыкаются в себе.

Жена полковника понравилась Ковалю. Она создавала вокруг себя атмосферу доброжелательности, даже когда не улыбалась. Дмитрий Иванович никому не завидовал. Не зарился ни на служебную карьеру, ни на дачу или машину. Но, оставшись вдовцом, будучи лишенным семейного тепла, он особенно остро ощущал привлекательность такого дома, как дом Антоновых. Промелькнула мысль: «А какою будет Ружена?»

— Я уже был на мушке, — рассказывал Антонов, — когда старший сержант Коваль метким выстрелом снял фашиста со скалы. Сам-то я этого снайпера не заметил и полз прямо на него. А уже светало, и судьба начала отсчитывать мои последние секунды.

— За это полагается. Обязательно, — вставил начальник милиции, который все время радовался тому, что посодействовал встрече друзей, не видевших друг друга столько лет. Он налил в фужеры красное как кровь, сладковатое вино. — «Роза Закарпатья» есть и у нас!

Все встали. Даже Наташа держала в руке пустой бокал. Сегодня по-новому увидела она все: и всех людей, и своего собственного отца. Поняла, что мало знает его. И что вот неожиданно открылась не известная ей страница его жизни.

Родители для детей всегда не до конца познанный мир. Может быть, потому, что дети мерят жизнь на свой аршин, не догадываясь о том, что у отцов есть свои мерки, свой счет, свои критерии. И дети тоже — часто неведомый мир для отцов, а отсюда — пустые разговоры об извечных конфликтах поколений.

Поездка в Закарпатье была для Наташи путешествием в сказку. Чудесный край произвел на нее неизгладимое впечатление своими горами и дремучими лесами, бурными реками и полонинами, живописными селами и городами. А теперь оказалось, что он невидимыми нитями связан с жизнью ее отца, с его молодостью. Многое из того, что Наташа, как ей казалось, хорошо знала раньше, открылось ей теперь по-другому, — и война, о которой она читала в книгах, которую не раз видела в кино и которая, откровенно говоря, ей уже надоела.

— Я не умею рассказывать, — сказал полковник Антонов, когда все опять сели за стол.

— Политработник — а не умеешь! — усомнился Коваль.

— Да он шутит, — заступилась за мужа Капитолина Сергеевна.

— О себе не могу. Ты, Дмитрий Иванович, и по званию был старше, и по возрасту. И больше знал. Вот ты и расскажи.

— Послушайте, три Ивановича, хватит вам дипломатничать, — сказала Капитолина Сергеевна. — Давайте, Дмитрий Иванович, я этих знаю, — кивнула она на мужа и Романюка. — От них не дождешься.

— Мы на работе выговариваемся, — оправдывался Романюк.

— Как-то в начале апреля прибежала в батальон мать-игуменья, — начал Коваль. — Женский монастырь стоял на холме, возвышаясь над городом, как невеста в белом подвенечном платье. И дороги вели к нему тоже белые, извиваясь между лесистыми буграми, зелеными косогорами и ущельями, на дне которых струились ручьи. На фоне дальних гор с высокими буками и пихтами казался он белым облаком, повисшим в небе.

— Да вы ведь поэт, Дмитрий Иванович! — улыбнулась Капитолина Сергеевна, когда подполковник сделал паузу.

— Первый поэт среди милиционеров! И — последний, — засмеялась Наташа.

«И в самом деле, какой-то необыкновенный стал он, — подумала она об отце. — Но что же так повлияло на него: неожиданное возвращение в молодость или…» — Наташа вспомнила, что накануне, когда пришла она из кино, он разговаривал по телефону. Слышала, как сказал: «Я тоже соскучился, аистенок! Тоже очень, очень. До свидания! До встречи!» Так отец очень редко разговаривал даже с ней самой.

Положив трубку, он обернулся к ней и посмотрел на нее так, словно не мог узнать. Только спустя несколько секунд сказал:

«А-а… Это ты… Где же ты была?!» — Голос у него был чужой.

Зазвонил телефон. Отец снова взял трубку: «Да. С Киевом. Девять минут. Хорошо, сейчас рассчитаюсь».

И ушел, так и не дождавшись ответа на свой вопрос.

«Наверно, разговаривал с той самой женщиной, которая и домой ему звонила, — подумала Наташа. — «Аистенок…» — и ревность охватила ее.

— Мать-игуменья примчалась к нам чуть свет, — продолжал тем временем Коваль. — Глаза горят, на сухом лице красные пятна. «Ночью в монастырь ворвались ваши солдаты, — кричала она, — и ограбили его! Я уже звонила в Бухарест. Сегодня же узнает об этом весь мир!» В радиусе нескольких десятков километров, кроме вас, не было в горах советских солдат, и командир роты капитан Подопригора приказал немедленно выстроить весь личный состав. Немного успокоившись, мать-игуменья с двумя монахами, которые ее сопровождали, прошла мимо строя, состоявшего по преимуществу из девушек — как в то время почти в каждой роте противовоздушной обороны, — и в конце концов беспомощно развела руками. А мы уже знали, кто такие эти налетчики. Близлежащие леса кишмя кишели дезертирами из немецкой и венгерской армий, диверсантами, оставленными противником при отступлении, всякого рода кулацкими элементами. Они нападали на крестьян, отбирали у них скот, грабили магазины, налетали другой раз даже и на наши посты, обычно — на солдат, которые выходили в лес на линии связи. Но мать-игуменья уверяла, что грабители были в советской форме. «Значит, и форму где-то раздобыли», — сделал вывод командир роты. Мы мобилизовали в помощь себе местную румынскую милицию и ночью выехали на облаву. Ну, а дальше вы знаете.

— Ничего не знаем! — рассердилась Наташа, внимательно слушавшая отца.

— Дальше я спасаю жизнь рядовому Антонову, — засмеялся Коваль. — Но сам об этом не догадываюсь. И впервые слышу об этом столько лет спустя.

— А диверсантов поймали?

— Дорогой ценой, — нахмурился подполковник.

Уже выпили кофе, приготовленный Капитолиной Сергеевной по-турецки, а воспоминаниям все еще не было конца.

— Ну что ж, — поднялся наконец Коваль. — Завтра день рабочий. Даже не завтра, а уже сегодня.

Хозяева запротестовали. Но подполковник был неумолим.

— Надеюсь, еще увидимся, — сказала Антонова, подавая Ковалю руку. — И не так экспромтом… Для хозяйки важно заранее знать…

— Непременно, — широко улыбнулся Коваль. — Но и экспромтом у вас получилось отлично. Спасибо.

— Приходите в воскресенье на пельмени, на настоящие сибирские. С доченькой, — она ласково взглянула на Наташу. — Придете? Смотрите. И вы, — обернулась к начальнику милиции, — Петр Иванович. А то вы ведь всегда, как ясное солнышко в хмурый день, — на мгновенье покажетесь и снова прячетесь надолго. И супругу прихватите.

— Работа… — развел руками майор. — Такая работа, что жену свою и сам не вижу.

 

4

Это был хороший день. Во-первых, прошел дождь и смыл с улиц горячую пыль. После дождя думать стало легче. Во-вторых, и это было главным, подполковник Коваль получил важные сведения — интересный для размышлений материал.

Установление убийц семьи Иллеш затягивалось, и Дмитрий Иванович нервничал, чувствуя, что все его раздражает и что становится он нетерпимым даже к самому себе. Множество ниточек, вроде бы ведущих к истине, держал он в руках, но стоило только потянуть за одну из них, как она тотчас обрывалась.

Свежие данные частично зачеркивали уже проделанную работу, выдвигали новые вопросы. И, естественно, не было никакой гарантии, что при изучении всех этих сведений появится и та ниточка, которая тянется из клубка. Но надежда появилась снова.

Закрывшись в номере, подполковник решил как следует поработать. Первые его схемы устарели, и нужны были новые.

Начал он не с версии «Ограбление», как прежде, а со «Старых связей». Розыски в этом направлении неожиданно увенчались успехом. Нашли местного старожила, какого-то Ховаша. Он заявил, что приблизительно недели за три до убийства, кажется двадцать шестого или двадцать седьмого июня, видел в городке у вокзала монаха. Ховаш знал этого монаха в лицо. Звали его брат Симеон. Со времени освобождения в городке он не появлялся.

Монах был в обыкновенном коричневом костюме. Но редкие седые волосы были у брата Симеона такие же длинные, как и в дни его молодости, во время пребывания в монастыре.

Увидев «брата Симеона», Ховаш несколько раз продефилировал мимо него, чтобы убедиться, не ошибся ли. Потом проследовал за бывшим монахом в здание вокзала, видел, как тот выпил в буфете стакан чая и как затем вышел на перрон. Больше околачиваться на вокзале Ховаш не мог — торопился домой. Да и, собственно, какое ему было дело до бывшего монаха, хотелось только удовлетворить любопытство. И только когда произошло убийство, Ховаш вспомнил, что брат Симеон был когда-то приятелем первого мужа Каталин Иллеш, и сообщил об этой встрече в милицию.

Подполковник Коваль уже выяснил, что в то время, когда Ховаш видел монаха на вокзале, должен был отойти поезд на Киев.

Кто он, этот бывший монах? Действительно ли тот, с которым дружил жандарм Карл Локкер? К кому он приезжал? Может быть, к Каталин?

У подполковника Коваля были основания думать именно так.

Из архивных документов о жандармских участках в ближайших селах и о полицейской дирекции в городке Дмитрий Иванович знал, что Карл Локкер имел дела с местными монахами, активно поддерживавшими и хортистов, и немецко-фашистскую власть в Закарпатье.

Ховаш, который жил в то время недалеко от Локкеров, рассказал, что монах был частым гостем у них в доме. Увидев его много лет спустя и едва узнав, Ховаш очень удивился, так как считал, что монах погиб в конце войны.

Сведения эти были очень важны. Мысли Коваля снова возвращались к отметенной всеми, кроме Вегера и Коваля, версии, которую называли по-разному — и «Месть», и «Старые связи». Подполковник любил говорить в таких случаях, что всегда находит в голове место не только для общего приговора, но и для частных определений, касающихся обстоятельств, которые способствовали совершению преступления.

Коваль снова вызвал брата Каталин.

Эрнст Шефер подтвердил, что Карл Локкер имел какие-то дела с монастырем, особенно с монахом по имени Симеон. В конце войны этот монах куда-то исчез. Больше ничего от Шефера подполковник не добился — тот заверял, что не интересовался связями своего шурина, потому что всячески избегал «страшного Карла».

Дмитрий Иванович уже ознакомился с архивами монастыря, выяснил, что настоящее имя и фамилия брата Симеона — Семен Гострюк, и распорядился объявить розыск.

Он составил новую схему под названием «Монах»:

-

1. Старожил Ховаш утверждает, что видел монаха 26 июня и узнал его.

2. Во время войны монах брат Симеон помогал оккупантам — венгерским и немецким фашистам.

3. Был связан с первым мужем Каталин — Карлом Локкером.

4. В конце войны исчез! До 26 июня этого года его здесь не видели.

5. Приехал инкогнито.

+

1. Нет ни прямых, ни косвенных доказательств.

?

1. К кому приезжал монах 26 июня? Не к Иллеш ли?

2. Не приезжал ли он вторично в ночь убийства с 15 на 16 июля?

3. Не его ли ждала в гости Иллеш?

4. Какое может иметь отношение монах к найденному перстню?

5. Не ошибся ли Ховаш? Действительно ли это монах брат Симеон? Если нет — кто он?

6. Родственники первого мужа, проживающие в Венгрии, не посылали Каталин Иллеш посылок. От кого же, кроме Андора, получала она посылки?

Еще не дописав последний вопрос, подполковник уже недовольно сжал губы. Что-то не нравилось ему в этой схеме. Откинувшись на стуле, немного прищурив глаз, словно прицеливаясь, он перечитал все сначала.

Пятый вопрос: «Не ошибся ли Ховаш? Действительно ли это монах брат Симеон? Если нет — кто он?» Почему он пятый? С него и надо начинать! А отсюда и все остальные вопросы или приобретут вес, или, если Ховаш ошибся, отпадут.

И подполковник Коваль вместо цифры «5» поставил перед этим вопросом единицу, обвел его синим карандашом и с помощью стрелки переместил его вверх, соответственно перенумеровав остальные.

Но и это не удовлетворило его.

Что из того, что приезжал какой-то бывший монах, который общался с первым мужем Каталин? Здесь полгородка в той или иной мере «общались» с тержерместером Карлом Локкером, некоторые как его приятели, большинство — как жертвы.

Чем отличается от всех этот бывший монах? Круг снова замкнулся. А может, стоит вернуться к старой схеме?

Задумавшись, подполковник не услышал тихого стука в дверь. Опомнился только, когда вовсю загрохотали. Дмитрий Иванович понял, что это Наташа, которая пришла, как всегда, не вовремя. Он открыл дверь и вернулся к столу, проворчав: «Не мешай».

— Ну и надымил! Надо проветрить, — сказала Наташа, оставив дверь открытой.

Ветер ворвался в комнату, зашелестели на столе Коваля его бумаги, и он торопливо накрыл их ладонями.

— Закрой дверь!

— Как ты сидишь в таком дыму? Голова одна только видна.

И верно: клубы дыма, пронизанные солнцем, окутывали Коваля, словно облака горную вершину.

Подполковник тяжело вздохнул: ну уж теперь не даст поработать! Надо было оставаться в милиции.

Хотя в служебном кабинете ему не так думалось, как в гостинице, — ежеминутно мог кто-нибудь заглянуть, войти, и шаги гулко доносились из коридора, и телефон все время отрывал от дела.

В Киеве работалось ему лучше всего в собственном садике, на свежем воздухе. В гостинице, конечно, не то, что дома, но все-таки более спокойно, чем среди хмурых стен уже обветшавшего здания милиции.

— Дик! — неожиданно воскликнула Наташа. — Смотри: драка! Иди сюда! Оторвись на минутку. Веселая какая драчка! — Наташа стояла у настежь раскрытого окна и казалась розовой в вечерних лучах солнца. — Она за ним бежит и кричит. Он остановится, обернется, ударит ее и дальше идет. А она опять его догоняет и опять что-то кричит. Вот дурочка — он ведь так ее изобьет. И где только твоя милиция ходит? Да иди же скорее! Это, кажется, цыгане.

Коваль поставил на бумаги тяжелую пепельницу и с недовольным выражением на лице подошел к окну.

По скверу с легким чемоданчиком в руке шла хорошо знакомая ему личность — освобожденный из камеры предварительного заключения Маркел Казанок. По всей вероятности, шествовал он на автобусную станцию или на вокзал. Его догоняла растрепанная и крайне возбужденная буфетчица Роза Гей, весь вид которой свидетельствовал о непримиримости. Шелковый ее платок сбился на спину.

Коваль все понял и поморщился. Ничего иного, кроме неприятного ощущения, напоминающего оскомину, Казанок у него не вызывал.

Догоняя неверного любовника, Роза забегала ему наперерез, разъяренно размахивая маленькими кулачками, беспрерывно что-то выкрикивала на своем языке и подпрыгивала, словно пытаясь укусить Маркела за нос. Здоровенный Казанок протестовал против ее выпадов как-то лениво и пренебрежительно: он сталкивал ее с дороги, отмахивался от нее, как от назойливой мухи, и молча, не оправдываясь, шел дальше.

Выкрики Розы долетали до окон гостиницы немного приглушенными расстоянием и высокими деревьями. Время от времени среди потока цыганских слов слышалось «подлец», «деньги» или еще что-нибудь в этом роде.

Повсюду останавливались любопытные прохожие, кое-кто из них шел следом за цыганской парой, и толпа зевак росла.

Вдруг Казанок оттолкнул Розу, пригнул голову и побежал, словно измученный пикадорами бык. Роскошные лакированные туфли его ослепительно замелькали на солнце.

— Смотри, убегает! Такой здоровенный!

— А-а-а! — завопила Роза и бросилась за ним.

Мальчишки помчались следом. К ним присоединился откуда-то появившийся милиционер. И вся эта длинная процессия за несколько секунд скрылась за деревьями.

Коваль только головой покачал:

— Так ему, Казанку, и надо!

— Ты его знаешь? — поинтересовалась Наташа.

— Он у нас по делу проходил.

— Ой, расскажи! Дик, расскажи! — загорелась Наташа.

— Это пока еще не для рассказов, — строго заметил подполковник. — И вообще дай мне спокойно поработать. Какие у тебя планы на сегодня?

— А никаких! — фыркнула Наташа. — Но если родной отец из дома гонит, то я, конечно, уйду.

— Ну, не дуйся, — уже мягче сказал подполковник. — Понимаешь, нужно немножко подумать, сосредоточиться. А ты вот пришла, подняла кутерьму… — он подошел к Наташе и привычным жестом взъерошил ее мальчишескую прическу.

— Послушай, Дик, — серьезно сказала девушка. — Уж не сердишься ли ты на меня? — Она заглянула отцу в глаза. — Может быть, за тот опус о Нириапусе?

Как-то так получилось, что раньше они не касались этой темы.

— Но это ведь была шутка, Дик! Ты сам говорил, что человек, который не понимает шуток…

— Нет, нет, — перебил ее Коваль. — И не думай. В нем даже что-то интересное есть, в этом опусе. Я думаю, если умеешь подмечать смешное, значит, можешь и серьезно отнестись к делу. И вообще написано не бездарно.

— Я не одна писала. Вместе с друзьями. Это наше коллективное произведение.

— А не хочешь ли ты сама стать детективом?

Наташа засмеялась и отрицательно закачала головой, замахала руками.

— Меня, между прочим, Капитолина Сергеевна в кино сегодня приглашала, — вспомнила она. — И тебя — тоже.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Коваль. — Иди с ними и извинись за меня, скажи: занят по самые уши… Там, кажется, и сын их, студент, на каникулы приехал, — добавил он лукаво.

Наташа сперва сердито взглянула на отца, потом улыбнулась и плотно закрыла за собой дверь.

Подполковник вернулся к столу. Отпер ящик и достал первую свою схему, испещренную многочисленными исправлениями и разноцветными пометками.

Расчертил и заполнил чистый лист.

«ОГРАБЛЕНИЕ»

Длинный и Клоун

—

1. Будучи доставлены из Тюменской области признались, что в ночь с 15 на 16 июля были во дворе Иллеш, к которой пришли, чтобы ограбить ее.

+

1. Отрицают свое участие в убийстве.

2. Оба твердят, что слышали в доме предсмертный хрип, побоялись войти и убежали.

?

1. Правдивость показаний Клоуна и Длинного.

2. Знают ли они что-нибудь о перстне?

3. Где их ножи?

«НАСЛЕДСТВО»

Эрнст Шефер и его жена Агнесса

—

1. Нет алиби.

2. Коповски настаивает в своих показаниях на подозрительности поведения Шефера.

+

1. Старик Коповски опознал перстень. Видел его на руке отца Каталин. Перстень фамильный, унаследован по старшенству Эрнстом Шефером, а носил его зять — жандарм Карл Локкер.

?

1. Фраза жены Шефера Агнессы: «Ты этого не сделаешь, Эрнст! Ты пожалеешь меня и детей!» — до сих пор не расшифрована.

2. Агнесса Шефер отказывается от этих слов, создавая алиби мужу.

«МЕСТЬ»

Старик Тибор Коповски

—

1. У самого Коповски алиби нет.

+

1. Ненависть к семье Локкеров — Иллеш с годами притупилась, стала вялой. Больной старик думает о своем спокойствии.

2. Чересчур запоздалое проявление мести (мог бы и раньше).

?

1. Не хочет ли прикрыться Эрнстом Шефером?

На этом Коваль остановился и размашисто написал синим карандашом: «Коповски отпадает».

Дальше снова шли «Старые связи. Монах» — та самая версия, которая теперь больше всего интересовала его. Он чувствовал, что за появлением монаха в городке кроется нечто большее, чем посещение родных мест.

Дмитрий Иванович перенес в схему все, что написал на отдельном листке о монахе, и задумался. Время от времени он отрывался от своих размышлений и снова и снова просматривал схему с заголовком: «Старые связи. Монах».

Монах, монах, монах!.. Увидеть бы его, расспросить. И в самом-то деле, это не просто запутанное дело, а какой-то «Путь к Нириапусу».

Прежде всего следует найти ответы на вопросы, возникшие сегодня: кто такой «брат Симеон», что он делал в городке 26 июня, какие у него были взаимоотношения с семьей Иллеш? Как только найдут этого «брата», Семена Гострюка, он…

А пока что нельзя забывать и о других, не до конца проработанных версиях. Надо думать и над тем, например, можно ли верить Длинному и Клоуну. Какое странное стечение обстоятельств: нагрянули в чужой двор, чтобы войти в дом и ограбить человека, а там, оказывается, уже кто-то грабит. Даже убивает. Невероятно! Не исключено, что Бублейников в чем-то прав, сомневаясь в правдивости показаний Кравцова и Самсонова.

А что делать с господином наследником, с этим Шефером? Почему все-таки и он сам, и его жена скрывают свою ссору в ночь на шестнадцатое июля? Следует еще раз допросить их. Лучше поручить это Вегеру. Местные жители знают капитана давно и, возможно, будут с ним откровеннее.

А перстень? Что если Каталин прятала его где-то в шкафу и он выпал вместе с вышвырнутым бельем?

Может быть, убийца специально искал его? Вряд ли. Кто, кроме Эрнста, мог знать, что у Каталин есть этот перстень?

Коваль встал и, по своему обыкновению, зашагал по комнате, останавливаясь в задумчивости то возле кровати, то у двери, то возвращаясь обратно к столу и постукивая по нему пальцами.

Но вот он склонился над схемой и, стоя, дописал внизу: «ОТПАЛИ». 1. Версия «Убийца — Маркел Казанок». 2…»

Сделал неуверенный шаг от стола, потом снова углубился в схему и большими буквами написал: «Где же орудие убийства? Где нож?!» И, резко подчеркнув эти слова красным карандашом, пробормотал: «Черт побери!»

Еще немного потоптавшись возле стола, вспомнил о свидетеле рабочем, который, идя со второй смены мимо дома вдовы Иллеш, слышал, как кто-то во дворе позвал ее на немецкий лад: «Катарин!» Не ошибся ли этот рабочий? «Катарин» — «Каталин» — разница только в одном звуке. Во всяком случае, на этом пока ничего нельзя базировать. Но и забывать это тоже не следует.

И подполковник вписал в свою схему показания рабочего.

Закончив работу со схемой, Коваль почувствовал, что ему душно в номере даже у раскрытого настежь окна. Только сейчас заметил, что на улице поздний вечер и что на столе горит лампа, которую он машинально включил. Захотелось размяться, походить, подышать воздухом и поразмыслить над тем, что еще не оформилось в конкретную версию, но уже побуждало думать и сопоставлять.

Погасив лампу, закрыв комнату и отдав ключ дежурной, он вышел из гостиницы. С освещенной главной улицы городка подполковник свернул в тихий переулок. Сначала шагал быстро, потом побрел, бесцельно посматривая по сторонам.

Сейчас, в темноте, городок еще больше, чем днем, напоминал Меркуря-Чукулуй. Подумалось о такой приятной неожиданности, как встреча с Антоновым, возвращение в далекую молодость, вспомнилась и теплая апрельская ночь в горах, когда ловили диверсантов.

Коваль добрел до какого-то перекрестка и очутился у входа в парк. Он прошел в глубину аллеи и опустился на скамейку.

Через две скамьи от него сидели влюбленные.

— Ну, пусти, ну, не надо… — кокетливо произнесла девушка, высвобождаясь из объятий парня.

Дмитрий Иванович машинально взглянул в их сторону, но тут же снова окунулся в свои мысли. О Ружене думать ему не хотелось. Не ревнует ли он? Но к кому? С кем она могла бы вот так сидеть на скамейке или прогуливаться по парку? Нет, плохо думать о ней он просто-напросто не имеет права. Если и ревновать ее, то разве только к звездному небу над Киевом, к плеску днепровской волны, к свежему ветру над городом…

Нет, о Ружене потом. Кончится командировка, разоблачен будет убийца вдовы Иллеш, и он вернется домой. Тогда и даст волю своим чувствам, мечтам и надеждам. А пока…

Так почему же все-таки все называют Каталин Иллеш вдовой? Ведь второй ее муж Андор — жив. Вдовой стала она после смерти Карла, а после того, как вышла за Андора, вдовою быть перестала. А вот так уж повелось — вдова и вдова. И даже когда сменила фамилию, осталась для всех вдовой Карла Локкера. Интересно!

Сколько все-таки белых пятен в его схемах! Все еще неизвестно, кого ждала в гости Иллеш. Кто был у нее?

«Кто был у нее? Кто был у нее? Кто был? Кто?» — без конца повторял Коваль и неожиданно подумал: «Может быть, все-таки «брат Симеон»!» От этой мысли напряглись нервы. Неужели это и есть верный путь?

В детстве он с товарищами играл в такую игру: кого-нибудь назначали «шпионом», и когда «разведчик», который выходил из другой комнаты, приближался к «шпиону», все хором кричали «тепло», когда удалялся от него — «холодно», а когда оказывался рядом — «жарко!». И так — пока «разведчик» не угадывал.

Сейчас подполковнику стало «тепло».

В случае, если был монах, то и нож, конечно, не здесь надо искать, а у «брата Симеона». Впрочем, зачем бывшему монаху, столько лет спустя, убивать семью Иллеш?

Темное прошлое у семьи Локкеров-Иллеш… А посылки?! Андор посылал их из Будапешта… А что за люди присылали ей посылки из других городов Венгрии? Кто же мог делать ей такие подарки? И почему? Придется обратиться за помощью к венгерской милиции. Может быть, у нее еще какая-то родня объявится?

Но снова и снова мысленно возвращался он к монаху. Как стрелка компаса — всегда на север!

Подполковник встал, прошел мимо влюбленных, которые уже нашли общий язык и мирно целовались, ничего и никого не замечая вокруг, и свернул в аллею, где тихо и таинственно шелестела листва.

Думать больше не хотелось ни о чем. Голова была тяжелой от усталости и волнений, и это мешало даже любоваться природой. К сожалению, в запутанном деле Иллеш, вопреки оптимизму Бублейникова и Тура, пока все еще гораздо больше вопросов, чем ответов.

«Дело прояснялось, — с горькой иронией вспомнил Коваль строку из Наташкиного детектива. — Стало ясно, что очень…»