Хозяин, у которого Фима работал грузчиком, платил ему вдвое меньше, чем израильтянам, столько же, сколько арабу. Араб был доволен, а Фима — нет. Тем более что Колю наконец взяли на работу в какую-то маленькую фирму и сразу стали платить четыре тысячи — вдвое больше, чем Фиме. Самолюбие Фимы страдало, и однажды он явился домой удовлетворенный:

— Ну, я ему все сказал.

Жанна похвалила:

— Давно надо было.

— Такую работу я всегда найду.

Оказалось, не так-то просто. Между тем дочь Танька кончала школу, надо было думать о ней, а при расчете хозяин не заплатил за последний месяц, сказал, что Фима его подвел, уйдя в середине рабочего дня. Фима хотел набить ему морду, но упустил время и остыл.

— Почему евреи так любят деньги? — размышлял он.

У нас появился знакомый, бывший доцент с кафедры марксизма-ленинизма, он все умел объяснить:

— Потому что они всегда были готовы бежать. Они не могли брать с собой поместья, дома или мастерские. Взять можно было только деньги.

— Но мы уже убежали, — недоумевал Фима. — Куда уж дальше?

Доцент организовывал «Союз духовного возрождения», ездил с единомышленниками по всяким клубам и выступал, возрождая духовные ценности. Работы у него было много: интервью на радио, лекции, и он еще писал книгу «Антисемитизм на Украине в 50-60-е годы». Он сказал:

— От себя-то не убежишь. Сознание-то меняется медленнее, чем бытие.

Дашка, при которой был разговор, отбрила:

— Я люблю деньги потому, что еще ни одна десятка не выдавала себя за сотню. А вот о духовных ценностях этого сказать нельзя.

Прочесывая город в поисках работы, Фима каким-то образом прибился к одной религиозной партии, чуть не создал при ней спортивное общество и неожиданно для всех, да и для себя самого, открыл религиозный детский сад для русских малышей. Имея диплом педагогического института, он кончил курсы переподготовки, так что светское право на это было, а что касается духовного, то он надел кипу, не делая из этого проблем: почему бы и не надеть, не чугунная.

Со своей идеей Фима оказался ко времени. Кажется, это был первый сад в городе, где не знающие иврита малыши не орали благим матом оттого, что мама оставила их на нервных тетенек, не знающих слова «мама». С другой стороны, деятели религиозной партии еще пребывали в надежде приобщить русских дикарей к свету веры.

Детский сaд приносил доход. Воодушевленный успехом, Фима занесся:

— Я в Москве имел коньяки, которые шли только для правительства! И увидите, у меня пятилетние сопляки будут все четыре действия арифметики делать! Мы всю систему образования перевернем!

Еще когда Фима был советским учителем физкультуры и готовил учеников к первомайским парадам, он привык, что высокие слова ничего не значат, но говорить их все равно надо. В сущности, для него все осталось прежним, только комсомольские собрания сменились кипой на голове и целованием мезузы. В глубине души Фима полагал, что новое начальство верит в свою Книгу не больше, чем прежнее — в «Моральный кодекс строителя коммунизма». Бородатые функционеры, появляясь в саду, следили лишь за строгостью кашрута. Это еще больше убеждало Фиму в том, что всем наплевать на веру, лишь бы соблюдались формальности. Но формальность — это всего лишь формальность, и когда от него потребовали уволить воспитательницу, явившуюся на работу в короткой юбке, он помчался к раввину Когану за правдой. Раввин Коган сказал, что он ничего не имеет против Наташи Гвоздиковой, но если она хочет работать в религиозном детском саду, она должна пройти гиюр. «Но ведь она по теудат-зеуту еврейка!» — «Еврейка не станет ходить в мини-юбке, — возразил раввин, — этого просто не может быть».

Фима, как он сказал, испытал глубокий духовный кризис.

— Я хочу, чтобы мои дети не за юбками женскими следили, а были самыми образованными в мире! Ведь ежу ясно, что Бог есть, я всегда верил. Я, между прочим, и в коммунистическую идею до сих пор верю, а эти суки никогда ни во что не верили, ни в Бога, ни в коммунизм, ни в черта.

Он попросил Дашку подменить Гвоздикову хоть на неделю, пока он найдет замену. Дашка надела длинную юбку, кофточку с рукавами, и через неделю пятилетние малыши в саду танцевали «Каравай». Фима потратился на костюмчики: их покажут по телевизору, это реклама, они прославятся на всю страну, в конечном счете все окупится. Телевизионщики в самом деле приезжали, и танцующая с детьми Дашка даже попала в популярную телезаставку между хасидами у Стены Плача и солдатами на броне танка, заставку крутили каждый день, Дашка там две секунды сияла улыбкой на весь экран. Они с Фимой так и не поняли, почему в один прекрасный день оказались на улице. Увольняя, раввины не объяснили причины.

Дашка с приятелями открыли русский ресторан. Вся компания была безумно деловой. Когда они, прочитавшие пару книг о маркетинге, собирались вместе, это было похоже на съезд меньшевиков, начитавшихся Карла Маркса. По телефону говорили отрывисто и без лишних слов, как комиссары по «вертушкам» Смольного. Они же работали в своем ресторане музыкантами, и Дашка пела:

Ресторанчик по сей день существует, там идут какие-то разборки, пахнет уголовщиной, но без Дашки и ее друзей.

Фима с Дашкой решили в пику раввинам открыть собственный детский сад. Для этого надо было арендовать дом с маленькой площадочкой. За аренду запрашивали тысячу долларов в месяц, нужно было потратиться на всякие аттракционы, кроватки, матрасики, Дашка делала расчет — не получалось.

И тут помог случай.

Бывший наш хозяин, строительный каблан Яков, встречаясь с Ирой, всегда интересовался нашими делами. Этот степенный дядька в вязаной кипе уважал Иру с тех пор, как она подобрала ключ к сердцу его матери и избавила ту от головных болей. И вот Ира рассказала, что Дашка хочет открыть сад, но нет денег на аренду.

— Зачем аренда? — сказал он. — Платишь и ничего не имеешь. Надо купить. Ты покупаешь дом, живешь в нем, и не нужна аренда. Я тебе покажу дом — можно очень дешево купить. Я хочу, чтобы у меня были хорошие соседи.

На следующий день мы все приехали смотреть. Минибус Якова остановился на тихой тенистой улице около двухэтажной виллы, отделанной иерусалимским желтым камнем. Двор вокруг нее был выложен светлой керамикой, в веселеньких глиняных амфорах росли яркие цветы.

Мы вышли. Рядом с виллой, за трухлявым заборчиком, желтела высохшая трава, пустой заброшенный дом тонул в побегах одичавшего винограда.

— Хозяйка умерла, — сказал Яков. — Наследники сдали грузинам, те все поломали, загадили и сбежали в Грузию. Теперь сюда наркоманы забираются. Ноэми, моя жена, ночью боится. Запах плохой, вид плохой, жене неприятно.

Маклер, друг Якова, открыл входную дверь, и мы отпрянули от зловония. Маклер прошел вперед, распахивая окна, чтобы выветрился запах гнили и кошачьего кала. Потолки растрескались, провисли и покрылись черным грибком. На полах, кроватях и столах гнил промоченный дождями хлам. Оконные рамы тоже прогнили, одна тут же сорвалась, зазвенело разбитое стекло. Пока слабый ветер вытягивал вонь из комнат, мы ждали в саду. Ветви фруктовых деревьев стелились по земле, покрытой толстым слоем сухой листвы и гниющими плодами. Я споткнулся о скрытый под листьями чемодан.

— Кошмар, — сказала Ира.

— Я не видела поблизости ни одного детского сада, — заметила Дашка. — Тут же марокканский район, в каждой семье по пятеро-шестеро.

Она преодолевала дурное настроение. Чтобы купить дом, надо брать ссуду, вернуть ее невозможно, и, значит, надо похоронить себя здесь, ничего другого в жизни уже не будет.

Но она храбрилась, сама себя уговаривала: из половины дома можно сделать жилье, во второй половине оборудовать детский сад, мы станем жить вместе, помещение для сада получится бесплатным…

— О чем ты говоришь, — запаниковала Ира, — где ты видишь помещение? Это все надо снести бульдозером и строить новое! И еще построить детскую площадку! Кто это сделает?!

— Папа, — сказала Дашка. — У нас есть время до сентября. Да, папа?

Все-таки несколько дней она еще тянула, будто бы давала жизни последний шанс подсунуть что-нибудь другое. Встретила на улице Векслеров, Лилечка потащила ее на какой-то концерт: будут песни на ее, Лилечкины, стихи! В маленьком зале немолодая женщина с гитарой, бывшая библиотекарша из Копейска, прежде чем петь, тихим и слабым голосом рассказывала, как родилась песня, употребляла слова «творчество» и «тема», а когда дошла до песни на стихи Лилечки, сказала:

— Я люблю эту замечательную поэтессу, встреча с ее творчеством очень много значит в моей биографии.

Голоса у нее не было, и пела она плохо. Вместе с ней выступал молодой бородатый поэт, читал свои стихи:

Дашка пришла домой выпотрошенная, злая, а утром пошла в банк «Тфахот», выдающий льготные ссуды на покупку дома.

Дом стоил девяносто три тысячи. За эти деньги нельзя было купить и крохотной квартирки в центре. У нас не было ничего. Дашка взяла все мыслимые ссуды, но и этого не хватало, пришлось нам с Ирой тоже взять. Ссуду давали на тридцать лет. Подписывая обязательство в банке, Ира сказала:

— Придется жить. Не обещаю, но постараюсь.

Приезжая на рассвете, я первым делом распахивал двери и окна дома. Шел в сад, выкуривал сигарету. За грейпфрутом и лимоном в конце участка, в углу, стоял покосившийся сарайчик из гофрированных листов какого-то белого металла. Он был набит тем хламом, который хозяйки не решаются выбросить. Я нашел там фотоальбом, размокший и тронутый плесенью, как и все остальное. На фотографиях была молодая женщина со строгим взглядом и сооружением из густых волос вокруг высокого лба.

Дух ее обитал в доме. Обрушивая гнилье и обнажая остов, я видел, как дом строился и расширялся. Под штукатуркой открывал балки над замурованными дверьми. Выволакивая из сарайчика груды вещей, ни одну, самую ненужную, не мог выбросить — их хозяйка не решилась, не мог решиться и я.

Первые дни, вытаскивая хлам и разгребая листья гнутыми ржавыми граблями, которые нашел в сарае, я остерегался змей. Мне ни одна не попалась. Зато нашлись три черепахи, старожилы этих мест. Они меня не боялись и не скрывались в свои панцири, когда я брал их в руки. Что они видели за свою жизнь? Отсюда за полдня можно пешком дойти до Шхема, он называется так же, как три тысячи лет назад — «и пошел он в Шхем», а по берегу часа за три-четыре дойти до Кейсарии, где жили Ирод и Понтий Пилат, и до Голгофы не так уж далеко, и до Нацерета-Назарета за день, не спеша, доберешься. Тысячелетия назад все было обжито, а потом ничего не стало, вдоль моря тянулись незаселенные холмы, болота, гиблые малярийные места. Тридцать-сорок лет назад, когда я уже кончил институт и работал инженером, здесь, за одноколейкой Тель-Авив-Хайфа, проложенной на месте древнего караванного пути, построили одинаковые бетонные коробочки по тридцать три метра. Это очень мало на семью, но люди были рады и им. К дому прилагалось полдунама — пять соток. Сажали апельсины, лимоны и гранаты. Воды для деревьев не хватало, электричества для жизни тоже. Кондиционеров не знали, бетонные коробки раскалялись на солнце. Рождались дети, и дома расширяли кто как мог.

Я срывал с дерева огромные розовые грейпфруты, выпивал их, морщась, еще не понимая, что они перезрели и потому сладость отдает противной бензольной гнильцой. Этот сок снимал перегрев — я мог работать без усталости от темна до темна, сожалея, что так быстро кончается день. Просыпаясь в темноте, вскакивал, собирался, хватал еду, пластиковую бутылку со льдом и спешил на автобус.

На второй или третий день, вытаскивая мусор, я увидел около сарая новенькую, свежепокрашенную тачку — ее незаметно прикатил один из сыновей Якова. Вскоре появился снаружи контейнер для мусора размером с кузов пятитонного грузовика. Я отрезал нижние ветки деревьев, выгреб листья, и под ними обнаружились ржавые железные кровати, чемоданы, уйма пустых бутылок и всяческой мерзости. В сарае нашелся шланг, кое-какие инструменты, старые краны, штуцеры, переходники и прочая сантехника. Я отодрал и промыл хлоркой с каким-то дурноватым названием «Экономика» потолки, стены и полы, выволок из сарая посуду и утварь, разложил на солнце горы тканей, ковров и одежды. Напоил деревья, окатил их водой и физически чувствовал, как они оживают.

Вещи из сарая горами лежали на чистой земле. Их видно было с улицы, и останавливались машины, выскакивали мужики в кипах:

 — Слушай, саба, тебе это нужно?

 — Да бери, что хочешь, — и какие-то вещи, к успокоению моей совести, спаслись от уничтожения в чьих-то домах.

Бывшая хозяйка не решилась выбросить старые довоенные платья — я выволок, положил на тротуаре около контейнера в нелепой надежде, что кто-нибудь заберет. Потом увидел их внутри контейнера. Или Дашка это сделала, или мусорщик, отвечающий за состояние улиц. Там же, видимо, пропали и фотоальбомы — я хватился, когда кто-то уже выбросил их.

Вечерами, возвращаясь с работы, Яков с сыновьями первым делом заворачивали ко мне. Ходили, что-то между собой обсуждали. Однажды явились с электропилой, в несколько приемов посекли виноградную лозу, обвившую дом, выдрали ее, уже вросшую в черепицу и штукатурку, и все вместе вытащили этого зеленого дракона мимо контейнера на пустырь.

Мне открылась жизнь соседей. После ужина Яков босиком выходил на свой выложенный керамикой двор, поливал из шланга цветы и прямоугольник газона, на котором стояли пластиковые стол и кресла, и, кончив работу, шел посмотреть, как я справляюсь:

— Как крышу собираешься чинить? Вот у меня старая черепица, можешь взять сколько нужно. Думаю, штук сорок тебе хватит. А что с потолками будешь делать?

Я даже не знал, как они устроены.

— Их надо подтянуть.

Я не понимал этого слова. Яков показывал руками и, видя, что не пойму, сдавался:

— Пришлю Ицика, вы с ним вдвоем сделаете.

Так, наведываясь и исподволь наблюдая, он определил, что я сумею без его помощи, что смогу, если мне объяснить, а что объяснять бесполезно и надо просто прислать одного из сыновей.

— Кухню надо снести и поставить с другой стороны. Это тебе будет стоить десять тысяч, но все равно надо менять трубы.

Мало-помалу я разобрался в его работе. Зaнимался Яков не совсем тем, чем занимаются подрядчики в России. Как и российские, он искал клиентов, добывал заказы, заключал договора, заказывал окна, двери, шкафы, приглашал плиточников и укладчиков каменных полов. Но, в отличие от российских, остальную работу делал сам с сыновьями. Каждый из них умел все. Вместе закладывали бетонную арматуру, тут же рубили прутья на ножницах и мягкой проволокой связывали их в конструкции. Вместе делали деревянную опалубку и копали землю. Заказывали готовый бетонный раствор, в назначенное время приезжала бетономешалка с длинным рукавом, и они заливали фундамент. Вместе ставили блочные стены. Отец и шестнадцатилетний Шломо клали кирпичи, а четырнадцатилетний Ицик подавал раствор. Они работали по десять часов почти без перерыва. В тот день было тридцать пять градусов и — ни сантиметра тени. Ицик с ведром раствора бежал бегом. Отец крикнул:

— Почему бежишь с одним? Где второе ведро?

Он требовал, чтобы Ицик всегда бежал с двумя ведрами.

Они поднимались на рассвете, садились гурьбой в минибус, приезжали обедать, уезжали и возвращались к ужину, а по субботам в белых рубашках с молитвенниками и талитами под мышкой шли в синагогу мимо моего дома.

Мы с Ирой сначала думали, что они помогают нам по-соседски, бескорыстно, и тревожились: да как же отплатить за все это? Зачем нам непрошенные благотворители? Потом поняли, что слишком уж много делается, чтобы это могло быть просто помощью соседей, и тогда стали думать, что Яков, может быть, эксплуатирует нашу наивность, — ведь, разумеется, мы заплатим столько, сколько он скажет, а денег нет, и многое я мог бы сделать попроще, похуже, чем он с сыновьями, но сам и дешевле. Между тем, для него с самого начала все было просто. Каким-то образом — до сих пор не знаю, каким, — он четко знал, какую работу делает по-соседски, то есть деньги за нее не берет, а какую делает как каблан, — за эту работу он потом представил нам подробную смету по умеренным, но не самым низким расценкам.

Я научился у него бетонировать, класть блоки, шпаклевать трещины алебастро-акриловыми замазками, ровнять плоскости, грунтовать и красить. Разобрался со всяческими материалами, стал своим человеком в магазинах «Тамбур». Знал, где можно заказать доску нужного профиля и размера. Работал на виду у прохожих. Они задерживались, здоровались и говорили: «Коль а-кавод». Этот дом был позором улицы.

Сарайчик снес, взял с его крыши прорезиненную ткань и сделал тент. Неподалеку на свалке можно было раздобыть железо и дерево, пригодились старые дверные косяки и оконные рамы, — песочницу и кое-какие детские аттракционы я сделал без труда из того, что было под рукой. Нашел на свалке даже газовую плиту. Однажды мы с Ирой шли по улице Гордон в центре города и увидели возле мусорного бака старый холодильник. Рядом на скамейке в тени четырехэтажного дома сидел пенсионер из русских. Хоть ясно было, что холодильник выброшен, осторожная Ира поинтересовалась:

— Его можно забрать?

— Берите, конечно, — пенсионер пожал плечами.

— Вы уверены, что его выбросили?

— А для чего, по-вашему, он здесь стоит?

— А он работает?

— Конечно, работает. Берите скорей, пока другие не забрали.

Холодильник был нужен для детского сада. Ира оставила меня сторожить его и побежала за машиной. Мы заплатили грузчикам триста шекелей. Дома оказалось, что холодильник не работает и ремонту не подлежит. Какое-то время спустя, проходя по улице Гордон, мы снова увидели дядьку на скамейке, и я сказал ему: холодильник-то не работает.

— Чего ж ты не проверил? — пожал он плечами. — Вот так все тут делается. Я удивляюсь, что эта страна еще существует.

Дашка решила, что кроватки и матрасики у детей должны быть обязательно новыми. Остальную мебель можно было в изобилии подобрать на улицах возле мусорных баков. Мы с Ирой купили древний «фиат-124» (у Дашки и Коли уже был купленный в кредит «мицубиси»), укрепили на крыше багажник и набили дом неплохой мебелью и мебельными плитами, годными как материал для всяких столиков, скамеек и полок.

Наконец открыли тик — завели «дело», зарегистрировали сад в налоговом управлении. Дашка сочинила и размножила объявления, мы расклеили их всюду, где только могли. Никто не отозвался. Две сотни объявлений мы забросили во все почтовые ящики района. Опять никто не отозвался. До сентября оставалось две недели. Фима снова надел кипу, Дашка — шляпку, кофту с рукавами и длинную юбку, и они отправились агитировать по домам.

Справа от нашего дома ашкеназские улицы, слева — марокканские. Никто не расселялся по признаку исхода, селились, как приезжали, — сначала одни, потом другие. У ашкеназов на зеленых газонах стоят белые пластиковые столы и кресла, лишь изредка появляется во дворе аккуратная старушка в плотном платье или седоусый старичок в панамке и шортах, вечерами там тихо и пусто. В марокканской части ярко горят огни на открытых верандах, собираются для ужина большие семьи, люди за столами кричат и жестикулируют.

Дашка умоляла Фиму помалкивать: о будущих компьютерах и спортивных завоеваниях лучше не заикаться. За рекордами тут никто не гоняется, экспериментаторы, реформаторы и интеллектуалы не в чести. Все должно быть самым обычным. У них сильный козырь: деньги. Все берут по восемьсот шекелей с ребенка, они будут брать по пятьсот. Люди должны понимать, что разница в цене не потому, что детей будут хуже кормить, а потому, что мы живем в этом доме и не платим за аренду.

К концу августа записали шесть детей. Дашка и Фима решили: если запишется еще один, они открывают. В последний день записали троих.

Целую неделю во дворе под деревьями был накрыт праздничный стол, а на ветвях висели электрические лампочки — отмечали новоселье. Вдруг оказалось, что у нас много не совместимых друг с другом друзей. Как посадить за один стол Векслеров, Айзенштадтов, маму с тетей и их близких подруг, еще несколько родственников, наших с Ирой иерусалимских хулиганистых приятелей, наших же чопорных друзей из Тель-Авива, друзей по ульпану, друзей по курсам, Дашкиных подруг из городского управления и ее актерскую шатию-братию… Но труднее всего было с соседями. Как не осрамиться с кашрутом? Не дай бог внушить малейшее подозрение — в рот ничего не возьмут, а у нас религиозный детский сад, нам рисковать нельзя.

Решили позвать их отдельно. Ира с Дашкой приготовили салаты, рыбу и мясо с картошкой, однако большой надежды, что к ним притронутся, не было. Накрыли стол в салоне, как положено, с фарфором, маминым столовым серебром, бокалами и рюмками, и, чтобы уж наверняка, подстраховались — заготовили запечатанную разовую посуду и скатерть. Накупили готовой запечатанной еды. Все со штампом кашерности. В восемь часов появились Яков, его жена Ноэми и четырнадцатилетний Ицик. Сухощавая, желтолицая, с неприветливым властным лицом, Ноэми запнулась у двери, не донеся руку до мезузы. Дашка подлетела, стала рассказывать, что рав Коган самолично прибил эту мезузу, а Ноэми все медлила, и получалось, будто она не верит Дашке. Ицик, мальчишка, почувствовал это, что-то быстро сказал матери… Яков шел сзади и нес подарок — напольную вазу.

Мы показали дом, Ира сказала:

— Ноэми, мы можем сесть за стол — тут все кошерное, не сомневайтесь, Даша очень строго следит за этим, но, если вам спокойнее, вот все разовое и нераспечатанное, мы можем посидеть в саду.

Ноэми затруднилась, Яков сказал:

— Сегодня жарко, давайте в саду посидим.

Ира провела гостью на кухню, показала готовые блюда. Ноэми заметила:

— Боюсь, Яков это не будет есть.

Уселись в саду, выпили, я произнес речь о своем учителе Якове, Ира заговорила о его матери, и, видимо, какое-то слово легло на душу Ноэми — она слегка оживилась, кивнула, что-то сказала хорошее про Иру, приехал с работы Коля, он уважал Якова и любил поговорить с ним о жизни, Гай залез к нему на руки и перестал изумлять Ноэми своей невоспитанностью, стал налаживаться общий разговор, и тут явились Жанна с Фимой.

Дашка не успела принять меры — Фима выпил и завладел разговором. Он стал рассказывать, каким будет сад. Недостаток слов его не смущал — вскакивал и показывал руками, ногами, всем телом — компьютеры, бокс, танцы. Захотел показать кассету с танцующими детьми и Дашкой — нам пришлось перебраться в салон. Увидел на кухне блюда с рыбой, притащил и стал плюхать всем на тарелки. Он так мелькал, что Ицик следил за ним, раскрыв рот.

— Фима, если не успокоишься — убью, — сказала Дашка по-русски.

Он опомнился, с ходу притормозил:

— Ну, надо было как-то вас расшевелить…

Яков, что-то поняв, улыбнулся:

— Что такое — «убю»?

— Это значит, что тот, кто слишком много говорит, обязательно скажет глупость, верно, Яков? Фима очень много говорит.

— Все в порядке, — заверил Яков.

Фима переключился на Ицика:

— Когда на свадьбу пригласишь?

Ицик растерянно заулыбался.

— Невеста есть?

Все так же улыбаясь, Ицик неопределенно пожал плечами.

— Если нет невесты, у меня дочь красивая. Это шутка. Понимаешь? Шутка. В России всегда говорят эту шутку.

Фима уже чувствовал, что запутывается, но остановиться не мог.

— Ты помнишь мою дочь?

— Да, — сказал Ицик, начиная страдать по-настоящему. — Таня.

— Ицик, — сказала Ноэми, — ты можешь идти домой.

Фима совсем сник, но Дашка сумела расположить к себе Ноэми, попросив порекомендовать кого-нибудь из соседок воспитательницей в их сад. Через полгода в нем было сорок детей, и цену подняли до восьмисот, как у других.