Снова зазвонил телефон.

— С вами говорит Вадим Краснопольский, редактор сборника памяти Григория Соломоновича Векслера. Мы очень рассчитываем на вашу помощь в составлении биографии. Нам известно, что мать его похоронена в Нетании, но неизвестна дата ее смерти. Может быть, сохранились ее письма, какие-нибудь документы? Отец Григория Соломоновича был репрессирован, но нет сведений, как все это отразилось на…

— Берия все знал, — сказал я, — но Векслер был ему нужен.

— Это очень интересный момент. Григорий Соломонович, несомненно, ненавидел коммунистический режим, но ради науки шел на компромисс.

Я сказал:

— Он был коммунистом.

— Да, но потом он, как академик Сахаров…

— Он всегда был коммунистом, — повторил я, как будто это имело какое-то значение.

Однажды мы с Векслером поссорились из-за этого. Ира тогда нашла работу по специальности — читать лекции на курсах переподготовки. Обложилась книгами, сидела ночами, зубрила ивритские термины. В конторе на улице Рав Кук выделили учебный класс, он едва вмещал человек сорок студентов, к Ире словно молодость вернулась — приходила домой воодушевленная, садилась за свои справочники, не пожалела четыреста шекелей и купила книгу — какой-то малый уже опередил ее, издал пособие для таких курсов переподготовки, вполне добротную компиляцию из разных других пособий. Там на каждой станице были орфографические ошибки, зато вверху над чертой: «Международный центр…» и имя этого малого, а в тексте его фотографии со студентами курсов — он открыл их в разных городах.

Ира смеялась над малограмотной туфтой «международного центра», а смеяться-то как раз не следовало, дело оказалось нешуточным: открыв курсы в Нетании, городское управление встало на пути человека, который с этими курсами по всей стране разворачивался. Ира получила вызов в суд: малый требовал возмещения убытков за то, что на лекциях она пользовалась его пособием. Это тоже казалось нам смешным: человек даже не понимал, что такое авторское право и интеллектуальная собственность. Дальше начался вообще какой-то бред, на лекции стали врываться люди, мчались по рядам и вручали каждому студенту конверт, в котором предлагалось уйти с якобы незаконных городских безграмотных курсов и пойти на курсы этого типа, в газете появились фальшивые объявления о закрытии городских курсов, какие-то темные личности записывали лекции на скрытые магнитофоны — Ира чувствовала себя героем пародии на гангстерский роман. Нам казалось, шустрого малого привлекут к ответственности за фальшивки в газетах и хулиганство на лекциях, суд разъяснит ему, что интеллектуальной собственностью он не обладает и права его не нарушены, но Векслер расценил все иначе:

— Не думаю, чтобы такой прохвост не знал, что делает, — сказал он. — Вызов в суд составлял профессиональный израильский адвокат. Значит, эти люди знают то, чего мы с вами не знаем. Ну, например, знают какие-нибудь махинации городского управления и собираются его шантажировать. Скорее всего, до суда дело не дойдет, стороны сговорятся, как всегда в Израиле. Городское управление просто закроет курсы, а прохвосту только этого и надо.

Так все и оказалось. Ира, как обычно, пришла на занятия, перед закрытой дверью толпились студенты, кто-то уже знал, что курсы закрыли, Ира позвонила домой человеку, который их организовал и еще утром грозился упечь «бандита» в тюрьму, тот сказал:

— Я ничего не могу сделать. Меня даже не спрашивали.

Казалось бы, эти курсы ни особых денег не давали, ни надежд на какую-нибудь карьеру, что уж Ира могла от них ждать? А у нее опустились руки. Пришла домой, прилегла на тахту… Тут еще позвонила старушка, которую она метапелила, Эстер, сионистка, социалистка из толстовцев — были тут и такие, Эстер, может быть, последняя из них осталась, она уж и сама запуталась, кто она, — прошла тюрьму с пытками и лагеря, потом тут вышла замуж за араба и арабо-еврейский кибуц пыталась создать, — того, что пережила, хватило бы на несколько жизней, и уж ее-то, девяностолетнюю беспомощную старуху, история с курсами никак не должна была заинтересовать, а она переживала и расстраивалась из-за своей Иришеле, словно случилось что-то страшное. И тут некстати пришли Векслер с Лилечкой. Векслер злорадствовал — он ведь все предсказал, ему приятно было, что прав оказался.

— Вы грамотные? Что ж вы сами такую книгу не написали? Почему нет «Международного центра Дашкевич»? Вам ошибки в тексте мешают? А этому мудаку нравится писать с ошибками. Ну вот хочется ему написать «аретмия» — почему нет? Демократия, свобода слова! Пожалуйста, пишите свою книгу без ошибок, без этой рекламной вони, от которой вы зажимаете носы, — у вас получится серенькая книжонка стоимостью в тридцать шекелей, а студенты будут выкладывать последние деньги и платить четыреста шекелей за это дерьмо, изданное, как иллюстрированный каталог Лувра или Эрмитажа. Вам противно, вы не любите дерьма — пожалуйста, мойте полы, у нас демократия.

Он сидел, самодовольный, поучающий, снова позвонила Эстер — она так разволновалась, что ей плохо стало, сослепу какие-то не те таблетки приняла, что-то перепутала, Ира должна была бежать к ней, собирала для этого силы, и вот эта слепая старушонка, путающая таблетки и политические партии, Толстого с Марксом, что-то понимала, не путала что-то главное, живо сочувствовала, а Векслер и не хотел понимать ничего, он даже гордился своим нежеланием понимать:

— Вы ж с Эстер хотели демократию? Вот и хлебайте полной ложкой. Что такое демократия? Борьба между противоположными интересами. Нет шкурной борьбы — не будет демократии, выродится в бюрократизм. В большой стране все затушевано из-за размеров, там может быть десять пособий для одного курса, а в маленькой стране борьба — это собачья грызня, разинутые пасти и озверевшие морды, тут все обнажено. Маленькая страна имеет и свои преимущества. Тут не убивают, как в России, потому что убийцу сразу поймают. Поэтому просто гадят друг другу в суп. Демократия — это суп с дерьмом.

Ира наконец заставила себя подняться, собралась — прибор, чтобы давление померить, какие-то таблетки, что-то из холодильника, между делом сама проглотила оптальгин…

— Григорий Соломонович, я ведь тоже учила «Манифест коммунистической партии».

— Да, я коммунист, — сказал он.

По пути к Эстер мы подвезли Векслеров к ним на Штампер, и в дороге Векслер продолжал рассуждать про противоположные интересы и про общий интерес. У него выходило, что Израилю ради общего интереса, то есть чтобы выжить, немедленно нужны диктатор, национализация банков и монополий, смертная казнь и всякое такое.

Ира недоумевала: какой безответственный человек! У Эстер до сих пор шрамы на спине болят, уж она коммунизм на своей шкуре испытала, и здесь испытала не меньше, и из-за мужа-араба, и из-за своего социализма, и из-за своего толстовства, и осталась такой же, какой была в юности, способной понять другого человека, а Векслер хорошо жил и тогда, когда его ученики нацеливали ракеты на Эстер и его собственную мать, и сейчас всех поучает.

— Может быть, он и был хороший математик, — сказала Ира, — но сейчас он, по-моему, спятивший дурак.

Ночью Лилечка позвонила:

— Грише плохо.

Она не в первый раз нам звонила, доверяя Ире больше, чем здешним врачам, и каждый раз тревога оказывалась напрасной, но я завел «фиат», и мы поехали на улицу Штампер. Ира измерила давление, что-то дала старику, ждала, пока подействует. Ему хотелось говорить. Лилечка все успокаивала: не надо, Гриша, не волнуйся…

— Я знаю, что такое наука, — сказал он. — Этого уже никто не знает. Россией правил Сталин, а разве не тираны всегда были покровителями искусств и наук? Демократия со всеми своими спонсорами и конкурентами фетишизирует пользу. Есть разница между наукой, которая ищет пользу, и той, которая ищет истину. Сегодня наука стала протестантской, а Сталин создавал что-то вроде католических монастырей за крепостными стенами. Он умер — они остались. Мы жили, отгороженные от всякой суеты. В наше время биографиями ученых зачитывались больше, чем сегодня — биографиями эстрадных звезд. Мы и сами чувствовали себя особыми существами. Рисковали жизнью в горах, водили знакомства с циркачками. Когда я на «волге» навещал дядю-парикмахера в Бендерах, обкомовцы не знали, чего от меня ждать. Я никого не боялся…

Когда он заснул, Лилечка приготовила чай. Мы с ней сидели на кухне.

— Он ведь из-за меня приехал, — сказала Лилечка.

…Мы знали, что он пишет монографию. Он поднимался до рассвета и сидел за столом, часа через два поднималась Лилечка, и они гуляли у моря. Возвращались они по тихой улочке Рав Кук и присаживались отдохнуть на скамейку в тени высокого дома. Рядом со скамейкой был бетонный барак, присутственное место, в котором вечерами читала свои лекции Ира, а в восемь утра крыльцо осаждали пенсионеры. У крыльца собиралась шумная толпа. Возбужденные люди обменивались новостями: записывают на бесплатную экскурсию, на жилье, на подарки к пасхе… Кто-нибудь митинговал:

— Им Америка деньги дает для нас, а они все себе прикарманили! Мы должны обратиться к депутату от русской партии, они обязаны…

Лилечку тянуло в эту толпу, у нее там уже были подруги, она бросалась к ним, что-то узнавала, возвращалась: хочешь пойти на скрипичный концерт, это очень дешево!

Однажды подбежала к скамейке взбудораженная:

— Ты можешь посидеть полчаса? Тебе не напечет? Тут на бесплатное жилье записывают!

— Погоди, какое жилье?

— Потом, Гриша, потом!…

В этот день он решил что-то у меня выяснить:

— После моей смерти она за меня что-нибудь получит?

— Если вы поработаете еще лет двадцать…

— Понятно. Как же она сможет оплачивать съемную квартиру?

— Никак не сможет.

— Понятно…

Он начал действовать. Лилечка ничего не подозревала — он вел телефонные разговоры, когда она выходила из дому в магазин. Однако, разбираясь в счетах, она увидела, что он звонил кому-то в Москву и Володе в Германию. Каждый раз она добивалась объяснений, о чем был разговор, и он стал звонить от нас. Однажды я слышал, как он просил кого-то:

— Передайте, пожалуйста, что звонил Григорий Соломонович Векслер. Запишите номер телефона, чтобы он позвонил мне. Это Израиль.

Он сидел у нас, ожидая звонка, пока Лилечка не увела его домой. Уходя, успел сказать по секрету:

— Будет звонить один мой ученик, Леша Вихров. С ним невозможно связаться напрямую, пусть скажет, как это сделать.

Потом позвонила из Москвы женщина, сказала, что Алексей Абрамович Вихров хочет знать, по какому вопросу к нему обращается Векслер. Я спросил:

— Григорий Соломонович не может ему лично объяснить? Его сейчас здесь нет.

— Быстрее всего будет, если он обратится ко мне, — сказала женщина, и я записал ее имя-отчество и время, в которое она бывает у телефона.

Получив от меня листок с записью, Векслер смял его, выругался и, осуществляя еще один свой план, позвонил Штильману:

— Ты давно хочешь учредить премию Векслера. Миша, я могу прожить еще десять лет. Зачем столько ждать? Левин уже умер, он был великий математик, давай учредим премию Левина. Я не стану возражать, если первую премию присудят мне, — положа руку на сердце, я ее заслужил.

Смятый им листок упал на пол. Кончив разговор со Штильманом, Векслер поднял его, разгладил, смотрел на цифры, думая о своем.

— Пять лет назад я, может быть, и мог на что-то рассчитывать. Глупостей понаделано много.

— Кто ж их не делает, — сказал я.

— Это так, да вот времени исправить уже не осталось. Леша Вихров времени не терял. Переводил его в деньги. «Гениальность там, где решаются важнейшие вопросы человечества». Что ж, вполне может быть: деньги — достаточно точная математическая модель человечества. Это структура, связь. Может быть, хоть один из моих учеников гениален.

Он не привык проигрывать. Что-то в нем изменилось. Если, проходя с ним по улице Герцля, Лилечка останавливалась перед витриной, он замечал это:

— Купи себе шляпку. Что у тебя за вид в панамке.

— Ты же говорил, мне идет.

— Очень идет, но почему бы не купить шляпку?

…Желтый дельтаплан несло к высотным гостиницам. Самолетик с рекламой «Элит» сделал вираж и потащил рекламу обратно. Вечернее солнце уже мешало смотреть в его сторону, бензин расходовался зря, фирма «Элит» несла убытки. Приближалась суббота, мы сидели за столиком под тентом, смотрели, как уходят с пляжа люди и как красиво освещены края тучи на горизонте. Векслер и Айзенштадт в наброшенных на плечи полотенцах спорили о чем-то. Около нас остановился мужичок в российской тенниске:

— Русские? Братцы, не найдется десять шекелей на автобусный билет? Восемь у меня есть…

Пока мы искали по карманам, он вытащил из своего груду желтых и серебряных монет, показал, мол, вот они, восемь шекелей, не врет.

— Представляете, сижу вчера вот на этом самом месте. Я тут, у вас, братана проведываю. Подходит один дядька, нормальный мужик, ну, лет пятьдесят, ну, может, шестьдесят, но крепкий еще, мы еще поболтали о том, о сем, потом говорит, последи, друг, за одеждой, тут у меня теудат зеут, я быстренько искупаюсь. Ну чего там, иди, купайся, послежу… Я задумался малость, потом смотрю, мать честная, куда ж он делся, уже час, наверно, прошел! Туда, сюда, вчера тут поболе людей было, но или по-русски не понимают, или какие-то бабы толстые, иди отсюда, нам-то что, в полицию иди… Я тут как турист, но, между нами, подрабатываю по-черному, не без этого, но что делать — шел как раз полицейский, я его к одежде привел, как-то объяснил… Никуда меня не вызывали… А потом думаю: зачем же он мне про теудат зеут сказал? Ну сказал бы нормально: мужик, пойду искупаюсь, последи за одеждой.

— Зачем же он сказал? — спросила Лилечка.

— В том-то и дело. Я думаю, мужик все продумал. Понимаете: все продумал. Не хотел, чтобы долго искали и волновались. Может, боялся, труп вообще унесет куда-нибудь в Египет или Турцию.

— А ему-то не все равно?

— Не знаю. Но как еще объяснишь: «Последи, тут мой теудат зеут»? Значит, хотел, чтобы зафиксировали.

— А о чем вы болтали? — спросил я.

— Мы?

— Вы сказали, болтали о том, о сем.

— О жизни, о чем. Между прочим, очень даже интересно, если кому интересно. Потому что мысль, я бы не сказал, что такая, чтобы любой понял. Я, между прочим, его понял. Понимаешь, говорит, давно, в самом начале перестройки, один кореш, что ли, говорил, что России капут, Запад ее захватит, сделает себе колонию, Тумбу-Юмбу такую, слетятся евреи… ну, вы понимаете, это он говорил, он сам-то из ваших, по лицу видно, я ничего такого, так вот, говорит, прав был кореш, слетелись, хватают кто что может, разоряют все дотла, только отсюдова, говорит, все иначе выглядит, не нужны оказались вам в России математики, врачи, учителя и инженеры, но дозарезу понадобились евреи-банкиры, я, говорит, еще тогда, в восемьдесят восьмом, знал, что кореш прав, я, говорит, России отдал все, чем Бог наградил, и все на ракеты ушло, которые и сегодня могут из гнезд выскочить, и пенсию свою русскому народу оставил, между прочим, дай-то бог, чтобы она кому-нибудь пригодилась, а то ведь и она на новые ракеты пойдет, и снова их сюда привезут.

Когда дядька ушел, Векслер сказал:

— Интересно… Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.

— Зачем?

— Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену…

Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:

— Гриша, немедленно вернись!

Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами — Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:

— Что-то мне нехорошо.