Слащёв.

«Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, развалившийся сам в себе, падет…» Евангелие от Луки (гл. 11, ст. 17–18).

Такое не забудешь. Располневшую от переживаний мать, брезгливо сжимавшую губы, как только на экране телевизора появлялся кто-либо из новых «руководителей» страны. И отца, сжимавшего от бессилия кулаки и зубы.

— Отец. Почему? Почему никто не решился их остановить?

— А кто, сын? Скажи мне — кто? Эти бляди, называющие себя коммунистами и улыбающиеся рядом с новоявленными спасителями страны? Их «социализм с человеческим лицом» мы уже видели. Они с треском прострали страну, когда в их руках была власть. Или паркетные генералы, готовые за эти поганые доллары продать все? Они свой выбор сделали. Эх-х-х-х…

— А ты? И такие как ты.

— А что мы можем? Мы солдаты. А солдат без командира — просто труп. Откуда солдат может знать, что именно эту высоту надо взять? Сдохнуть, но взять. Сдохнуть мы можем — дело не хитрое. А как решить, что именно здесь и сейчас? И что будет потом…

И еще Малыш вспоминал прочитанные им однажды, еще «там», слова генерала Слащева:

«Не будучи сам не только коммунистом, но даже социалистом — я отношусь к Советской власти как к правительству, представляющему мою Родину и интересы моего народа. Она побеждает все нарождающиеся против нее движения, следовательно, удовлетворяет требованиям большинства. Как военный, ни в одной партии не состою, но хочу служить своему народу, с чистым сердцем подчиняюсь выдвинутому им правительству».

«Интересно. Какой-такой народ выдвинул в моё время этих иуд и предателей, которые убивают страну? Что же сумел увидеть в Советской власти генерал Слащев, службист и вояка, анархист и прожектер, по мнению Врангеля? И что не сумели и не захотели увидеть в ней «генералы и маршалы» вроде Грачева и Лебедя?

Пяти лет не прошло, братоубийственная война не закончилась — и вдруг генерал, дравшийся с этой самой властью, признает её, как принятую и выдвинутую большинством народа. Что же случилось за это время? Может быть генерал, боевой тактик и стратег, сумел разглядеть и почувствовать грядущее очищение власти от плесени и дерьма? Сумел понять, что за предательство данного этой властью слова, предавшие его землячки и пятаковы, сами лягут в ров, куда легли офицеры, поверившие этому слову? Что среди болтунов и митинговых шарлатанов есть люди, строящие новую Россию? Россию — единую и неделимую, Россию — народную и трудовую. Он, боевой генерал, — защитник страны и народа, а не придворный шаркун. Он понял. А грачевы с лебедями, знающие какие двери открывать в Кремль, не поняли ни черта. Или не захотели понять, что еще поганей. Но зато они «честь имеют». М-м-мать…».

Этот поток воспоминаний вызвал конверт, что лежал сейчас у него на коленях. Вручил при расставании Котовский. Сказал только: «От отца», — и вышел, пригнувшись, чтобы не задеть низкую притолоку. Во дворе раздался его громкий голос, потом заурчал мотор «Эмки-Опеля», стоявшего у крыльца, что-то рыкнуло, заскрипело, и наступила тишина. Относительная, конечно, потому что во двор постоянно заходили и уходили люди. Слащев всё не решался открыть конверт и прочитать письмо. Мешало что-то, словно в шестерни насыпали песка. Наконец решился, достал серый лист бумаги и начал читать, написанное быстрым нервным почерком, письмо.

«Здравствуй сын. Рад, что ты жив. (Слово «очень» было зачеркнуто) Не могу сказать, что одобряю твой поступок, но горжусь. Значит, мы с Ниной Александровной сумели воспитать в тебе человека чести. Потерявший честь, теряет право именоваться человеком. Помни это.

Я в курсе сделанного тебе предложения и одобряю твоё решение. Вряд ли мы увидимся в скором времени, поэтому я хочу, чтобы ты это знал. Работа тебе предстоит тяжелейшая, но я уверен, что мой сын исполнит свой долг. В скором времени отбываю на Дальний Восток, и сколько времени потребует служебная необходимость — не знаю. Но всё равно — до встречи. Крепко жму руку и обнимаю.

Генерал Слащев. (Зачеркнуто) Твой отец».

Непонятное и неожиданное чувство возникло в груди. Слащев увидел зимний Екатеринослав. Грязную и истоптанную привокзальную площадь, на которой только начинался повальный грабёж, затеянный ворвавшимися в город махновцами. Уже выламывались двери и ставни, раздавались дикие крики, вслед за которыми хлопали выстрелы. Крик, выстрел, непонятный всхлип и тишина. Город словно пропитывался вязкой обреченностью и безысходностью. И вдруг… И вдруг, с диким визгом и свистом, крутя шашками, на площадь врывается казачья сотня. Всего сотня, но во главе её человек с непокрытой забинтованной головой и в распахнутом генеральском френче. Они врубились прямо в центр махновского войска, запрудившего площадь. Врубились, окрашивая грязный снег в красный цвет. И махновцы не выдержали — бросая уже награбленное, бросая телеги и тачанки, они второй раз за день бежали из Екатеринослава. Именно там, в Екатеринославе, мальчишка, невесть каким образом добравшийся туда из Петербурга, и обрел нового отца.

Новиков.

Москва встретила командиров, как встречает всех приехавших — суетой, криками носильщиков, многолюдством вокзала и привокзальной площади. Шум, крики. С трудом нашли дорогу к коменданту. Здесь ждала первая приятная неожиданность. Готовое предписание в Дом Красной армии, где на них уже были забронированы номера. Комендант, вручив предписания, сообщил вторую не менее приятную новость — на все время пребывания в столице за прибывшими на награждение командирами закреплены автомобили. Сейчас водители уже ожидают у выхода из вокзала. Это было здорово. Москву кроме Никишина никто не знал, да и тот был здесь последний раз в семнадцатом (про Новикова и говорить нечего, в Москве он бывал неоднократно, но когда!), а блуждать по незнакомому городу да еще с вещами — удовольствие то еще. Подходя к стоянке, увидели мелькнувшую долговязую фигуру Дудкина и тут же потеряли его в толпе. Честно говоря, о несостоявшейся встрече никто не жалел. А Новикову, по большому счету, в это время было на него вообще — наплевать. Тут бы удержать на месте свою так и норовящую отвалиться до земли челюсть, да соблюсти внешние приличия речи, а то на язык так и просится всякая матерщина. От обилия впечатлений и удивления конечно, а не от внезапно разбившего паралича.

Стоило ступить на перрон, и оно началось. У каждого вагона тут же материализовались группы аккуратно, в одинаковую форменную одежду, одетых носильщиков. Каждый с медной бляхой и тележкой. Никаких криков и зазываний — молчаливая готовность помочь и всё. Носильщик без хамства и с чувством собственного достоинства! Обалдеть. Но это были так сказать — цветочки. Чистота и порядок в зале Казанского вокзала. Вежливые (!) и не требующие у каждого второго документы милиционеры. Военный патруль, строго по уставу отдающий честь командирам. Даже вокзальный ресторан, из дверей которого распространялась волна убийственных для полупустого желудка, запахов. Не запахов, это оскорбительное слово — ароматов! Куда же все это потом делось?! Даже присыпанные слоем опилок полы, все-таки на дворе зима, не портили впечатления. Опилки были свежие, явно только что насыпанные и пахли не в пример лучше, чем въевшаяся в память, смесь общественных туалетов и карболки. На привокзальной площади, впечатлений только прибавилось. Вместо ожидаемых, черных как катафалк, «Эмок», совершенно незнакомые авто, приятного, кофейного цвета. Новиков не удержался, подошел поближе, что бы рассмотреть значок на капоте. Буква М в круге. Просветил (или ещё больше запутал) водитель, заметивший интерес пассажира.

— Наши, Московские. Опель-М. Машина — зверь! Да вы, товарищ командир, садитесь. Что на улице мерзнуть. А в салоне тепло. Печка!

Сказано было с такой гордостью, словно сам ту печку всю ночь топил. Впрочем, водителя понять было можно. На той же «Эмке» печки отродясь не было и зимой, не той что будут там, в двадцать первом век, а настоящей, с морозом до сорока, в ней было, мягко говоря, неприятно.

Небольшие, проворные Опель-М, стремительно (километров сорок, а то и все пятьдесят) промчались по улицам, разбрызгивая из под колес снежную кашу. В Москве было неожиданное потепление, снег сменялся дождем, и дворники не успевали убирать. Новиков, благо был один в машине, буквально прилип к стеклу. За окном проплывала Москва. Знакомая и неузнаваемая одновременно. Вообще у Новикова, в той прошлой (или будущей?) жизни отношение к Москве как к столице, городу, символу России — сложилось сложное. Этакая гремучая смесь из любви и ненависти, уважения и презрения, желания её увидеть и отвращения от этого процесса. Наверное, это можно сравнить с отношением мужчины к, когда-то любимой женщине, которая его преданность и любовь променяла на работу валютной проститутки.

Даже на такой скорости, доехали быстро. А как же иначе? Пробок на дорогах нет, и не предвидится, постовые регулировщики без задержек пропускают колонну (все по правилам, даже колону грузовиков надо пропустить). Массивные, чугунного литья ворота. Просторный вестибюль. Ковровые дорожки и блестящий паркет. Строгий, с иголочки одетый дежурный. Для каждого отдельный номер. Сказка! Горячая вода, ванная, огромное, в пол стены, зеркало.

Не успел Новиков разложить свой нехитрый скарб и привести себя в порядок, как в дверь постучали. В сопровождении дежурного по этажу явился портной, и не слова не говоря, принялся снимать мерку с растерявшегося Новикова. Сантиметр, блокнот и карандаш. Движения быстрые, уверенные. Никакой суеты. «Профессионал!» Закончил. Записал что-то в свой блокнот и молча, собрался уходить.

— Когда на примерку, товарищ мастер?

Блеснули стеклышки очков в простой металлической оправе.

— Товарищ командир, не извольте беспокоиться. Завтра к утру форма, шинель и сапоги будут готовы.

— Спасибо.

Но дверь уже закрылась.

«Вот это да. И никакой тебе электроники и супероборудования. Что ж, завтра посмотрим на результат. Хотя почему-то я уверен, что придраться будет не к чему».

Через пять минут снова стук в дверь.

— Ну что лейтенант, жизнь налаживается?

На пороге стоял благоухающий одеколоном капитан Захаров.

— Майор просил передать, что через пять минут ждет в ресторане.

— Это где?

— Первый этаж, направо. Не опаздывайте.

Плотный, шикарный не только по армейским меркам обед, и дружная, слегка захмелевшая от столичного воздуха компания отправилась в поездку по Москве. Решили ехать на одной машине. Всегда интереснее если есть, с кем поделится впечатлениями.

Слащев.

Обратно в Ленивку Слащев добирался с комфортом. Перво-наперво получил на вещевом складе новую форму, сапоги и разные мелочи, полагающиеся командиру. Переоделся и…почувствовал себя командиром. И не петлицы с лейтенантскими кубарями вызывали это чувство, а сама форма — строгая и удобная одновременно. Вот как-то невозможно было в этой форме униженно кланяться или просящее смотреть в глаза. Ладно сидящая, она вызывала ощущение стального лома, вбитого в позвоночник, — наклониться можно, а согнуться нельзя. Сразу вспоминались рассказы о досках, которые привязывали к спинам юнкеров, чтобы выработать правильную осанку. Офицерскую осанку — ровную и негнущуюся. Всё правильно — лакеям в армии не место.

Егоров, получивший от Котовского взбучку, но оставленный, тем не менее, «для оперативных вопросов», буквально выцыганил у коменданта старый «Руссо-Балт». «Для рекогносцировки местности дислокации», как он заявил. Комендант хрюкнул с пониманием на «рекогносцировку», распорядился установить запасную бочку с газолином и разрешил. Поэтому в Ленивку въезжали с шиком — в клубах пыли и рёвом изношенного мотора. Остановились возле правления и пошли представиться председателю.

— Стало быть, ты, Александр Яковлевич, обратно получаешься командир Красной Армии? — прищурив глаза, спросил дядя Евсей, председатель правления колхоза.

— Стало быть, так. Но науку Вашу крестьянскую теперь уж не забуду. Что из жизни вышло и через руки прошло — не забудешь. Ну, а что не доучил: понадобится — спрошу. Не откажете ведь?

— Как так можно? В учении польза. А кто учиться не интересуется — тот навсегда бревном останется: вроде крепкий, а внутри гнилой. Чем можем помочь нашей Красной Армии?

— Пока ничем, товарищ председатель, — ответил Егоров; — Мы пока осмотрим местность, пригодную для размещения подразделения, которым товарищ старший лейтенант командовать будет, а потом и с Вами посоветуемся. Не возражаете?

— Поможем, чем сможем. То-то девки наши обрадуются — женихи совсем рядом будут. Ты, Яковлевич, когда — никогда отпускай своих хоть на танцы. Мы красным армейцам всегда рады, а уж девки и подавно. Тебя мы знаем — озорства не допустишь.

Вместе с председателем вышли на крыльцо. Автомобиль, стоящий посередине двора, облепили деревенские мальчишки. Водитель, подняв на фуражку очки — консервы, что-то объяснял и показывал. Чуть в стороне подпрыгивал от нетерпения Колька Серов. Слащев неторопливо подошел к нему и протянул руку.

— Здорово, связной.

— Дядь Саш! А Вы теперь старший командир?

— Нет, Колька. Я — просто командир. В звании старший лейтенант.

— Старший?!

— Ну, Колька. Бывают и старшие и младшие. Дело ведь не в звании, а в службе. Как ты служишь, тот ты и есть. А старший или младший — то дело десятое. Понимаешь? Вот выучишь ты немецкий, будет тебе и уважение — значит, службу свою осилил. Ну-ка, давай свою кепку.

И Слащев прикрепил к мятой колькиной кепке латунную красную звездочку. Нацепил её на вихрастую макушку и только теперь заметил колькины глаза на пол лица. Даже в сердце что-то защемило. В прошлой жизни он никогда не видел у мальчишек такой веры и готовности в глазах. Звериную собранность и хищную алчность, бывало, видел, но такую светлую веру и готовность не подвести, не уронить, оправдать доверие — никогда.«…ть! Да что же мы натворили?! Во что мы превратились сами и превратили наших детей?! Когда и на что разменяли эту святую веру и доверие? Вот же они — наше будущее. Вот же они — которые не предадут и не продадут. И ради них и можно и нужно драться, драться на смерть со всей сволочью и мразью. И отдать жизнь, если потребуется. Чтобы такие вот Кольки жили потом и строили страну».

— Пошли, проводишь нас.

И они пошли по деревенской улице. Два молодых командира, офицера. И между ними мальчишка с красной звездой на помятой кепке. А не старый еще мужик, председатель колхоза, дядя Евсей, смотрел им вслед и еле сдерживал слёзы. Потом он, старый коммунист, поротый шомполами, носящий на плече след от польской сабли, воровато оглянулся и перекрестил идущих. Точно так же, как сделала в свое время его мать, когда он, секретарь партийной ячейки, уходил на гражданскую.

Новиков.

Эти несколько часов надолго запомнились Новикову. Восприятие как бы разделилось. Анализ и обработка информации сами по себе, а эмоциональное восприятия само по себе. Причем сами эти эмоции тоже подвергались анализу и наблюдению как бы со стороны. Лишь в конце дня все это слилось воедино, составив невероятно красочную картину всего происшедшего.

Праздничное, веселое настроение. Чувство легкости, окрыленности. Чувствуешь себя так, что можешь горы свернуть. Все окружающее воспринимается необычайно четко, объемно. Страна и мир, которые исчезли в будущем в угоду алчности, жадности и тупости — вот они вокруг, рядом. Ещё ничего не решено. Ещё ничего не предопределенно. Россия или Советский Союз, как не назови — жива, полна сил и энергии. Выстояли, выдюжили в очередной навязанной извне кровавой бойне. Справились с разрухой и интервенцией. Строят, созидают не жалея сил. И впервые за долгие годы, если не века, верят власти, которую сами поддержали. Видят, что всё, что делается — делается для их блага. Пусть с неизбежными ошибками и перекосами, но делается! И именно для людей, для граждан великой страны, а не для жалкой кучки олигархов и их жополизов. И позволить всему этому пропасть, развалиться, кануть в небытиё?! Тогда, в будущем, обманутые и преданные людьми (да и людьми ли?) прорвавшимися во власть, которой за прошедшие семь десятилетий научились доверять, мы оказались не способны защитить то, что создавали и защищали наши деды и отцы. Но этот шанс, мы не упустим! Пришедший к нам с мечом — от меча и погибнет! И неважно, что меч был прикрыт фиговыми листочками «демократических» и «общечеловеческих» ценностей, забот «о слезинке ребенка» и «общемировой ценности каждой личности» — это был меч. Меч отравленный. Меч, которым нанесли коварный удар в спину. Мы вернулись сюда — что бы мстить! Не мы заявили, что: «наши цивилизации не совместимы и поэтому Россия должна быть уничтожена». Но мы это учли. Мы умеем учиться и умеем не прощать. Вы сами нас этому научили за почти тысячу лет непрерывных войн и нашествий. Вы хотели нас уничтожить! Так будьте сами готовы: «есть это лекарство полными ложками».

В какой-то момент мысли и эмоции человека из будущего слились воедино с мыслями и эмоциями человека этого времени. Словно совпали, наконец, все грани сложной головоломки. В этом пламени мысли и чувств — возникло, родилось новое, действительно единое, сознание.

Новиков покачнулся. Где-то на периферии зрения и сознания полыхнули отблески кровавого пламени. Осознание случившегося пришло сразу и воспринялось как ИСТИНА. Вооруженный знаниями, умениями и чувствами двух эпох, наполненный до краев священной яростью, он был ГОТОВ. Готов к тому — что в нас от самых далеких предков, тому — что выше любых позднейших норм морали, нравственности или международного права — готов защищать свой РОД — НАРОД — РОДИНУ.

Секундной заминки никто не заметил. Все были слишком увлечены своими переживаниями и впечатлениями. Машина подъехала к Красной площади.

Недавно разобрали трамвайные пути, и перекрыли площадь для движения транспорта. Их машину пропустили, после предъявления пропуска, до Исторического музея, но дальше только пешком.

К вечеру похолодало, но ветер стих. Мелкий снежок, неторопливо сыпавший из низких серых облаков, почти неслышно шелестел, ложась на плечи. Под ногами поскрипывало. Новиков полной грудью вдохнул свежий, морозный, чуть припахший печным дымком воздух. На серо-белом фоне облаков и снега с особой четкостью выделялись зубчатые стены Кремля и его башни, купол здания Верховного Совета с развевающимся красным флагом, купола Ивана Великого. Темной громадой, со смягченными выпавшим снегом, жесткими прямыми линиями, мавзолей. Неподвижно застывшие фигуры караула. Не сговариваясь, остановились и отдали честь. Вытянувшись по стойке смирно, плотно прижав пальцы к виску, они отдавали честь не только памяти великого человека, но овеществленному образу страны, Родины, для большинства советских людей неразрывно связанному с Кремлем, Красной площадью и Мавзолеем, Лобным местом и памятником Минину и Пожарскому. У Новикова было ощущение, что он стоит сейчас в самом сердце страны. Что стоит немного напрячься, прислушаться и ощутишь её пульс. Это было ни с чем несравнимое чувство единения с великой страной, со всем народом, с её историей. Этих чувств почти не было в будущем, которое было, но они будут — в том, которые настанет.

На следующий день было посещение Третьяковской галереи и Большой театр.

Не успел умыться, как в дверь постучали, посыльный доставил новую одежду. Новиков был поражен. Он никогда не был щеголем, ни место ни время этому не способствовали, но одеваться стремился аккуратно и того же требовал от бойцов, справедливо считая, что «бардак в одежде — бардак в голове». Шинель из тонкого, необычайно мягкого, серого с голубоватым отливом английского сукна. Такая же немыслимо красивая форма — однобортный френч с отложным воротником и накладными карманами, ослепительно белая рубашка, прямые брюки навыпуск. Каракулевая шапка и новая с ослепительно сверкавшим козырьком фуражка. Отдельно были упакованы хромовые сапоги, отливавшие черным как паюсная икра и ботинки. Все было удивительно по фигуре, как будто неоднократно подгонялось на многочисленных примерках.

— Вот это мастер!

Переодевшись во все это великолепие, затянувшись такими же новыми ремнями — почувствовал себя настоящим франтом. Невольно распрямлялись плечи, походка становилась легкая и пружинящая.

«Все-таки форма меняет человека! И почему там, в будущем, даже военнослужащие, вне службы старались ходить в гражданке? Откуда это взялось? Прям таки какой-то комплекс национальной неполноценности! Неужели и это нам навязали? «Выделяйся! Не будь как все! Будь сам собой!» — лозунги, буквально вдалбливавшиеся в голову, наверное, со времен печально известных «шестидесятников». И старались. Выделялись! Правда, в конце концов, превращались не в личностей, а в стадо. Это не парадокс — это грустная, железно обусловленная закономерность! Чем больше внимания внешнему отличию — тем меньше отличия внутреннего. Вместо совершенствования себя — погоня за имиджем. А в итоге? В итоге печально известное — «Быть не хуже других» и как прямое следствие — «Не выделяйся, будь как все». Всё, приплыли. Получили стадо обывателей. Ну и что в этом плохого — быть обывателем? Да собственно — ничего! Кроме самого главного, того, что делает человека — человеком, отсутствия стремления к познанию и совершенствованию. Это уже не «человек разумный», а человек потребляющий. А как легко управлять таким стадом!»

— Интересные мысли приходят вам в голову, товарищ Новиков, в процессе разглядывания своей особы в зеркале. Почему же вам это раньше в голову не приходило?

Новиков действительно стоял в это время у большого, в деревянной оправе, зеркала.

Надо признаться — увиденное ему нравилось. Молодой, стройный подтянутый, элегантный. Чуть выше среднего роста. Фигура, как было принято говорить потом, спортивная. Лицо — тоже ничего, хорошее лицо, правильное, ни в коем случае не звероподобное, но и без излишнего аристократизма или интеллигентности. Вообще, сейчас он впервые мог посмотреть на себя вот так — в полный рост, как бы со стороны. До этого как-то не представилось случая.

«Так, полюбовались на себя, дорогой товарищ и хватит. А то прям нарциссизм какой-то получается. Вы зачем к зеркалу-то подошли? Правильно! Посмотреть, как вам сшили новую форму. Вот делом и занимайтесь!»

Привычные руки, где надо одернули, где надо подтянули, где надо ослабили.

«Вот, теперь другое дело. Ещё походить немного, что бы обмялась и будет совсем хорошо».

Процесс самолюбования был прерван самым бесцеремонным образом — в дверь буквально ввалился капитан Захаров.

— Примерил? Молодец! Теперь бегом в парикмахерскую.

— Зачем?

— Вот чудак человек! Ты что, с исполосованной своей тупой бритвой физиономией собираешься в театр идти? Не спорь со старшим по званию. Исполнять! Об исполнении доложить.

Улыбнувшись во все свои тридцать два зуба, Захаров ушел.

Делать нечего. Приказ получен, надо выполнять.

В доме Красной армии была своя парикмахерская, но туда была небольшая очередь, и Новиков решил прогуляться, в глубине души прекрасно понимая, что просто хочется покрасоваться в новенькой форме.

Искомое оказалось совсем рядом. В небольшом помещении с большим окном стояло два кресла, был один пожилой мастер, и не было посетителей. Увидев входящего, мастер оживился. Удивленно смотревший на ряд пустующих стульев вдоль стены, Новиков только теперь сообразил, что был будний день, все на работе.

— Товарищ командир хочет постричься или мы будем работать с лицом?

Неистребимая одесская манера разговора вызвала у Новикова невольную улыбку.

— Будем и стричься, и работать, маэстро.

— У товарища командира хорошее настроение. Это замечательно! Когда военные смеются — война плачет. Значит и бедный, старый Моня может шутить.

Не прекращая говорить, он усадил раздевшегося Новикова в кресло. Белоснежная простыня легла на плечи, обдав легким запахом одеколона.

— Позволено ли мне будет узнать, кто так обошелся с вашей головой? Я не доверю такому человеку стричь ветки на кладбище, покойники будут возмущаться такому неприличию.

Старик парикмахер все говорил и говорил, а его ловкие, уверенные руки уже работали. Ножницы и расческа порхали, нечувствительно делая свое дело. На простыню сыпались пряди волос. Прикрыв глаза Новиков, полностью доверился рукам мастера.

Минут через сорок он выходил из парикмахерской со странным чувством легкости. Лицо приятно пощипывало от одеколона. Кожа на щеках казалась мягкой и нежной как у ребенка.

— Вот теперь, молодой человек может идти хоть к невесте, а может и Кремль.

— Спасибо, отец. Именно в Кремль.

— Командир изволит шутить над старым цирюльником?

— Нет. Командир изволит говорить правду — улыбнулся Новиков.

Неизвестно, почему этот эпизод так запомнился. Возможно испытанным ощущением свежести, покоя и легкой, какой-то детской радости. Возможно тем, редким в нашей неспокойной жизни, состоянием, когда хочется воскликнуть сакраментальное — «Остановись мгновенье! Ты прекрасно!».

А потом за них взялись всерьёз. Обязательная культурная программа, черт бы её побрал! Как будто, в Москве показывать больше нечего только Третьяковку и Большой театр.

Посещение Третьяковской галереи не вызвало у Новикова никаких эмоций. Всё это он уже неоднократно видел, конечно, не сейчас, а тогда. Никогда не считал себя тонким ценителем живописи, да и голова была занята совсем другим. Неторопливое хождение по бесконечным залам и мерное, воспринимавшееся как фон, звучание речи экскурсовода. Внешне сохраняя на лице восторженно-внимательное выражение, Новиков прокручивал в памяти события и информацию последних дней. Слишком многое отличалось от того на что он рассчитывал. Слишком много, порой малозаметных, отличий от знакомой по сотням книг исторической линии. А ещё досаждало постоянное, на грани чувствительности, ощущение покалывания и подергивания в мышцах и ощутимо нарастающая потребность в физической нагрузке. «Это у меня-то?! У кабинетного ученого? Да и Новикову такие заходы были не свойственны. Это насколько же должна измениться физиология? И как всё это отвлекает! А тут ещё эти зубы!». Нет, зубы не болели — они росли! Вместо вырванных и больных — новые, здоровые.

В Большом была премьера, после длительного перерыва «Князь Игорь». Слушал, знакомую с детства, когда ещё по школьным абонементам ходил в театр (были когда-то при советской власти и такие, практически бесплатные), музыку, рассматривал сидевших в зале зрителей. А в голове уже привычно, практически на бессознательном уровне выстраивались цепочки сравнений и ассоциаций.

«А ведь после девяносто первого, я «Князя» ведь ни разу не слышал. Чего только не показывали и не транслировали, особенно первое время, а его — нет. За что же опала-то такая?».

Взгляд скользнул по видимым почти в профиль, лицам зрителей на первых рядах.

«Вот они, хозяева теперешней России. И откуда взялось понятие — «новые русские», когда вот они, те же морды! Конечно у них сейчас другие отличительные признаки — ни цепи на шее толщиной в палец и печатки на пальцах как гайки, а полувоенные «сталинки» и сапоги. Но морды (это не лица) у тех и у этих — одинаковые — надутые спесью и чувством собственного превосходства. Откуда же вы беретесь, гады? Чем вас так во власть тянет? Ведь сама ВЛАСТЬ вам, в большинстве своем, не нужна. Вы же ей, этой властью пользоваться боитесь до дрожи в поджилках. Ведь любая власть — это ОБЯЗАННОСТЬ РЕШАТЬ и ДЕЛАТЬ. А вы этого терпеть не можете. И действовать способны, только как какие-то амебы — увидел пищу — вытянул псевдоподию, укололся — втянул. И чтобы ни за что реально не отвечать! Так зачем вам, паразитам, власть? Что она вам дает? Какие такие привилегии?! Стоп — стоп — стоп! Кажется вот оно, ключевое слово. ПРИВИЛЕГИИ. Ведь если заработать неспособен, а воровать в открытую страшно, то другого способа выделиться нет. Надо это обдумать, на досуге. И как, и зачем, и что с этим делать».

От размышлений на эти грустные, в общем-то, темы, Новикова отвлек князь Игорь — «… Я Русь от недругов спасу!». Князь пел свою арию несколько непривычным, слишком высоким, голосом. Но как пел! Новиков закрыл глаза и слушал. Так и просидел до самого конца. Рождаемые волшебной силой музыки перед ним возникали то князь, то Кончак, то пляски половцев. Из своеобразного транса его вывели аплодисменты и крики: «Бис! Браво!». Хлопал вместе со всеми, а краем глаза, с тревогой отметил удивленный взгляд Никишина. «Расслабился. Забыл, что мне ТАК слушать не положено. И что теперь делать? А-а пошло оно всё! Удивлять — так удивлять. Ну, держись господин штабс-капитан, наблюдательный вы наш».

Никишин с расспросами не торопился, и это было хорошо. Право дело, ну не здесь же, не в театре. Но затягивать с этим не хотелось. Быстро прокрутил несколько вариантов и выбрал этакий — нагло-профессиональный.

Когда вышли из машины и остановились покурить на улице, Новиков, сказал, вроде ни к кому конкретно не обращаясь: «Велика сила искусства! А на самом деле, дурак был Игорь».

Никишин от удивления и неожиданности поперхнулся дымом и закашлялся.

— Почему?!

— Но вы же военный человек. Подумайте сами.

— Не понимаю.

— Все достаточно очевидно. Должную разведку не провел. Знал примерно, где противник находится, а какие у него силы, в каком состоянии, есть или нет рядом союзники, узнать не удосужился. С другими Русскими князьями не договорился, решил все сам, следовательно, тыл себе не обеспечил и тактических резервов не имел. Даже боевого охранения нормального не выставил, и пришлось вступать в бой в самой невыгодной ситуации — из походного положения, против изготовившегося к бою и занявшего выгодные позиции численно превосходящего противника. В результате, войско потерял, сам в плен угодил и открыл противнику дорогу на Русь. Если бы не прихоть хана, захотелось ему видеть князя своим зятем, то через месяц, а то и раньше, запылали бы Русские города и села.

Новиков сделал паузу, прикуривая новую папиросу. «А капитан хорошо удар держит. Уже оправился. Ну, так мы сейчас добавим».

— Вот если бы, с таким талантом да про Олега Вещего или Александра Невского. Особенно про Олега. Это было бы, как сейчас принято выражаться, актуально. Особенно — Римская змея. «Вот именно так, с большой буквы».

Совсем растерявшийся Никишин, явно не ожидавший такого, попался.

— А почему Римская?

— Николай Петрович! Вы меня удивляете. Это мне можно таких вещей не знать. Ни по рангу, ни по происхождению неположенно. А вам, служилому дворянину — сам Бог велел. Ведь кому смерть Олега выгодна была? Хазарам? Возможно. Но хазары были людьми чести. Конечно, понятия чести у них своеобразные. Но — одно дело поймать князя в засаду, а другое, змеюку подкинуть. А вот Рим — в самый раз. Его методы! Взял под свой щит Византию, расстроил все наши планы — получи и распишись.

Новиков глубоко, до треска и искр, затянулся и резким щелчком отправил папиросу в сугроб.

— Ох, утомил я вас, товарищ майор. Пора нам, наверное, спать-одыхать. А опера, тут я с вами полностью согласен, великолепная. И слова «Я Русь от недругов спасу», правильные. Только личной храбрости для этого мало — нужно еще и умение.

Слащев.

Вечером, переделав все, требующие мужских рук, дела (которых в деревне не меряно), Слащев с Егоровым курили, сидя на крыльце. Мимо них, с разрешения командиров, от правления до моста и обратно, ездил их автомобиль, катавший деревенских мальчишек. Они набились в него как сельди в бочку, махали руками и кепками и, что есть сил, орали «Ура». Рядом с шофером стоял Колька в кепке со звездой и непрерывно отдавал честь, неумело приложив руку к козырьку.

— Этак у него рука к вечеру отвалится, — с усмешкой сказал Егоров.

— Слушай, Егоров. Ну чего ты мучаешься? Давай я сейчас в монастырь уеду, а ты ночуй. Утром машину пришлю.

— Дурак ты, Слащев. Умный, а как есть дурак. Ты о ней-то подумал? Ты Маше хоть и липовый, но брат. Пусть и троюродный. А я кто? Надел, понимаешь, командирские шаровары и сразу ночевать? Мы — то с тобой уедем, а ей с людьми жить. А что люди скажут, знаешь или подсказать? Думаешь, сейчас нас никто не видит? Это ты никого не видишь, а за тобой не одна пара глаз наблюдает. В деревне ведь как — вроде и нет никого, а ты сам на виду. Особенно если пришлый. Где, думаешь, легче всего от наблюдения скрыться? Да в городе, среди множества людей. Главное вести себя спокойно, обычно, и никакая сволочь тебя не отыщет. Я по Одессе, бывало, по Приморскому бульвару среди беляков спокойно ходил. И жив, как видишь.

— Где же ты её отыскал, такое чудо?

— Да здесь и отыскал. Точнее в Пскове. Мы когда от Юденича драпанули, было дело, наша часть через Псков отходила. А в городе уже поляки были. И наш госпиталь, который еще с германской оставался. Это просто удача, что мы со стороны госпиталя к городу подошли. Смотрим — резня идёт, «славные жолнежи» раненых и больных убивают. Прямо в палатах, на койках, штыками. Сестричек в кучу возле сарая какого-то согнали и ржут, твари. Ну, мы, даром что золотопогонников резали, озверели малость, ну, и вмазали. Патронов нет, так мы в штыки, откуда только силы взялись. Ни один не ушел. Белые, которые ходить могли, вместе с нами. Всю эту панскую сволочь в Пскове кончили. А потом разошлись в разные стороны. Сестры милосердия кто с белыми ушли, кто с нами остались. Среди них и Маша. Меня тогда в плечо тюкнуло, она перевязку сделала. А потом тифом заболела. Ну, я свою спасительницу в Ленивку отвёз и у Евсея Тихоновича пристроил.

— У дяди Евсея?!

— А что тебя удивляет? Евсей Тихонович мужик свойский. Наш, одним словом. И всё про нашу конспирацию знает. Ты, будет время, поговори с ним, попроси про жизнь свою рассказать. Такого услышишь — зубы от злости сломаешь. Я когда Машу сюда привёз, он как раз партизанский отряд организовывал. Мужики в отряде все злые как черти, все битые — перебитые. Кто с германской вернулся, кто от белых, кто от красных. Им любая власть была поперёк горла, наелись всякой власти всласть. Представь картину. Я в фуражке со звездой еду на телеге. В телеге Маша бредит. А из дворов на улицу мужики выходят — все с оружием, злые и смотрят в упор. Куда ехать? Ладно бы сам, а у меня Маша, хрен сбежишь. Вдруг слышу: «Эй, служивый. Куда путь держишь»? Ну, я подъехал, с телеги слез и всё как есть рассказал. Другие мужики подошли. Про Псков послушали — винтовки опустили. «Да-а-а», — говорят; — «Выходит, не важно, какого ты цвета. Красный, белый или зелёный. Важно, что ты русский и вместе с другими русскими стоишь против врага. Так какого лешего, вами, красными, не пойми кто командует»? Тут я взбеленился и говорю: «Мать вашу! А что, белыми пойми кто командуют?! Юденичи, колчаки, врангели. Нашли, мать, русаков. Не надо нам троцкими пенять, у белых своих бангерских хватает. Они еще себя покажут, не сегодня, так завтра». «Ладно, служивый. Не кипятись. Кипеть мы и сами могём. Что сестру милосердную спасти хочешь — за то мы тебя уважаем. Заноси ко мне в избу, как за дочкой смотреть стану, в обиду не дам. А сам уходи. Воюй, если не устал». Я в Псков вернулся и вскоре мы с отрядом на юг двинули. Под Каховкой раздолбали нас вдребезги, мало кто уцелел. Мне повезло. Помотался по степи и прибился к бригаде Григория Ивановича. Там одну сволочь своей рукой удавил, а Котовский не шлёпнул меня, а в разведку направил. Мне потом шепнули, что гниду эту пейсатую, Котовский сам давно имел ввиду, а я, получается, его приговор исполнил. И, знаешь, не жалею нисколько. Кровушки я к тому времени насмотрелся — на пять жизней хватит, но просто так её лить, из интересу и удовольствия… Тут, понимаешь, какое дело было. Котовский в Одессе в авторитете был у уголовных, он ведь в Малороссии с бандитской шайки начинал. Потом только большевиков понимать начал. А до этого, сам понимаешь. Кто и зачем в Одессе погром организовал — я не знаю, но Котовский его смог остановить и одного еврея сам спас. Спас и потом к себе приблизил, в бригаду взял. Так этот спасенный такой сволочью оказался, что Котовский, думаю, сам жалел, что спас. Нет, речи он говорил правильные, справедливые, но имел слабость лично кончать приговоренных. Настолько ему нравилось это дело, что, как я и выяснил, приговаривал и невиновных и не очень виновных. Мне как сказали, кого кончать повели, я галопом, да не успел. Там же его и придушил нагайкой. Пулю на него пожалел, а нагайку там и выбросил. Стою и думаю: «Всё, кончился ты, Егоров. Эх, Маша, Маша. Не довелось нам». Чувствую, рядом Котовский встал. Посмотрел на казненных, их уже на рогожи положили и руки сложили: «Что, не успел»? «Не успел, Григорий Иванович». «Вот и я не успел». Вздохнул глубоко, рукой рубанул и ушел. И на этого «комиссара», мной удавленного, даже не посмотрел. На следующий день меня разведкой командовать поставил. «От товарищей соратников подальше», — как он выразился.

Слащев слушал неторопливый рассказа Егорова и думал. «Странно складывается картинка. Очень странно. Фрунзе мы помогли выздороветь, это понятно. Но откуда этот Егоров выискался, что Котовского спас? Ведь спас получается, когда жидёныша того удавил. В нашей истории именно он Котовского и застрелил. Списали на помутнение рассудка, а там как знать, как оно на самом деле было. Некого оказалось потом к Котовскому подвести? Да тут подведешь, пожалуй. Если такие, как Егоров рядом. С другой стороны, не вытащи Фрунзе обариновшегося Котовского из имения, подвели бы и так или иначе дело своё поганое сделали. Вот Фабрициусу авиа катастрофу всё-таки организовали. Намечался к Фрунзе замом, но не долетел. Ни разу не летал, ни на чем, никогда, и вдруг — аэроплан. Кой черт понес? Интересно, как уговорили? А может и не было никакой авиа? А был разбившийся аэроплан и трупы пилота и Фабрициуса. Поди, проверь сейчас. Но каков Егоров! Ведь беззаветнейший товарищ, боец, а не озлобился, не возненавидел своих противников в гражданской. Знает же, что с генеральским сыном сидит, а говорит как с братом. И ладно я, но чувствую же, что и Сашкина память не бунтует. Как же удалось тварям этим безродным разделить нас на белых и красных? Впрочем, это-то понятно. У красных троцкие старались, у белых — будберги и бреслеры. И чем больше они «старались», каждый со своей стороны, — тем больше наступало взаимное озлобление у русских, разделённых только лишь разным пониманием блага Отечества. И, слава Богу, что у Сталина и его соратников нашлись сила и политическая воля это понять, признать и призвать к примирению. И очистить советскую власть от троцких. Пусть не ото всех. Так ведь для того мы и здесь, чтобы напомнить при случае, кто чего стоит и будет стоить. Будберги, видя их конец, не вернутся. Но вернутся, уже вернулись, Слащевы, Аверьяновы, Барановы и Баскаковы, Виноградовы, Герасимовы и Денисовы. И многие, многие другие. А в моей истории, так и остались эмигрантами, потерявшими Родину и не нашедшими её в чужой земле. Теперь у них появился второй шанс. И они, хлебнувшие «цивилизации», его не упустят. Со всей «любовью и благодарностью» за «бескорыстную помощь» белому движению. Видели они её, эту бескорыстную. Полной ложкой хлебали. И получив снова Родину и её поддержку, вернут долг со всей русской широтой. И последний гвоздь в крышку гроба европейской цивилизации забьют со словами благодарности. Ненависть учит. Учит жестоко и навсегда. Я… Мы это знаем. И мы постараемся эту ненависть передать. Егоров, видевший всякое, еще не знает, какой может быть ненависть. Ненависть, которая сдирает кожу живьем. Ненависть, от которой кипит кровь, и вздуваются жилы. Ненависть, которая туманит рассудок, но оставляет чистым разум. И этот разум говорит только одно слово — СМЕРТЬ! СМЕРТЬ — всем врагам, предателям и иудам! СМЕРТЬ — всем перевертышам и продавшимся! СМЕРТЬ — всем извращенцам, растлителям и преступникам! СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ! И не будет нам покоя, пока последняя мразь не сдохнет в корчах. Они слишком долго пытались уничтожить нас. Настало время мести. И нашей местью будет только смерть. Мы, русские, не звери в человечьем обличии. Мы не будем мучить, измываться, капля за каплей выкачивая кровь и силы. Мы не станем развращать и растлевать. Мы просто уничтожим эту плесень, эту раковую опухоль на теле человечества. Мы не палачи, мы санитары. Санитары человечества».

Новиков.

Прием в Кремле. Наконец представится возможность увидеть тех, на кого они так рассчитывали — там, тогда. Невольно вспомнилась лихорадочная спешка последних дней перед… Он даже сейчас не мог подобрать слов, перед чем. Время поджимало. Сколько всего надо было успеть. Как они тогда справились? Бог весть. Все силы и время ушли на практическую подготовку к переходу (переносу, отправлению, перемещению?), и на все остальное — уже не хватало. Ни почитать, ни полазить в Интернете. С каждым осталось то, что он до этого знал и умел. Оказывается, этого было так мало! Что он знал, например о Сталине? Не как о руководителе, лидере, вожде, а как о человеке. Практически ничего. Бог с ней техникой! Это его волновало меньше всего. Техники и в это время хватало всякой. А немного подправить путь технического развития — не проблема, если знаешь, к какому конечному результату надо стремиться. А вот как быть с ними, с людьми, фактически вершившими сейчас судьбу не только России, но и всего мира? Как до них добраться? Убедить в собственной правоте? А может быть и не стоит ломиться? Может быть, надо просто делать все что в их силах каждому на своем месте? А как? Тогда, они решили, что разбираться с этим будут уже на месте.

Информация о бывшем будущем (опять парадоксы языка!), вместе с ЭИДом достигла, по крайней мере, Сталина и Фрунзе. И личности эти уже умудрились эту самую историю изрядно поменять. Он ещё не знал, не мог определить истинных размеров этих изменений, но они были на лицо. Первая пятилетка началась в двадцать пятом — на два года раньше! Коллективизация происходила, но без таких эксцессов, как он помнил. Разгром военной оппозиции в тридцатом! Это вообще откуда? Про всякую мелочь, вроде огромного количества немецких или по немецкой лицензии производимых авто и говорить не приходится. Почему именно так? Когда произошел этот поворот, и какие силы в нем задействованы?

Пока не будет ответа на эти вопросы — глупо проявлять большую активность. А где взять их, эти ответы? Причем взять так, чтобы не привлекать ненужного внимания? Пожалуй, самый надежный способ — это напросится на учебу в училище или академию.

Вереница машин, на сей раз без остановок, пересекла Красную площадь. Спасская башня Кремля. Быстрая, но внимательная проверка документов. Кремль.

Странное ощущение, нереальности происходящего, не покидало Новикова. Видимо от вчерашних странностей «пережог нервы» и на сегодняшнее действо адреналина банально не хватило.

На всех остальных это явно не распространялось. Народ волновался и переживал так искренне, что было даже чуточку завидно. Кто краснел, кто бледнел, кто нервно вытирал платком внезапно вспотевшую голову. Странным образом это всеобщее возбуждение помогло ему настроиться на адекватное восприятие реальности. Мир начал приобретать привычные краски и очертания.

Широкие лестницы. Белые, отделанные золотым кружевом, двери. Застывшие в скульптурной неподвижности часовые. Сводчатые потолки. Ослепительный свет десятка огромных люстр и настенных светильников. Ковровые дорожки, приятно приглушавшие звук шагов. Матово блестящий паркет. Впервые в Советское время награждение проводилось в Георгиевском зале Кремля. Тридцать награждаемых во главе с командармом Блюхером, застыли в напряженном ожидании. Новиков к своему удивлению не увидел Дудкина. Но особо удивляться было некогда, беззвучно открылись широкие двери и в зал вошли Сталин, Фрунзе, Калинин, кто-то ещё и… мать моя женщина! Котовский Григорий Иванович собственной персоной. Живой и невредимый. Конечно, Новиков уже помнил (запутаешься в этих временах!) что первый зам наркомвоенмора жив и здоров. Но, одно дело знать, другое дело видеть. Тем более что личность уж больно колоритная. Но оставим удивление на потом. Сталин и Фрунзе. На них они рассчитывали, надеялись, мечтали увидеть. Гениальный правитель, которому, несмотря ни на что, почти удалось невозможное, и гениальный военный организатор и стратег, который не успел реализовать свои возможности. При должной помощи они и только они могли погнать «клячу историю» в нужном направлении. Вместо капитуляции и самоуничтожения бросить вызов Мировому англо-саксонскому Варварству.

Как там у Маяковского?

Вот и они, живые и здоровые.

Сталин. Какое отличие от уже привычного, созданного десятками, талантливых и не очень, фильмов и множеством фотографий и плакатов образа. Не старый ещё мужчина, только недавно отметивший свое пятидесятилетие. Несколько сутуловатая, но легкая и подвижная фигура без капли дурного жира. Походка легкая, скользящая. Лицо. А вот лицо-то как раз совсем на себя не похожее. Без выражения каменного величия или вселенской мудрости и всезнания. Ещё без следа той смертельной усталости, которая даже после ретуши видна на кадрах кинохроники сороковых — пятидесятых. Глаза — это отдельная песня. С чем только не сравнивали их выражения — и тигриные и орлиные и «взгляд маньяка» и ещё невесть что. Не знаю, какими эти глаза станут потом, а сейчас — это глаза умного, уверенного в себе и своих силах, решительного и властного (не без этого) человека. И всё, никакой мистики. И никакой сухорукости. Двигаются обе руки, как миленькие!

Фрунзе. Во многом человек-загадка. Вокруг его имени слишком много сплетен, легенд, странных недомолвок. Но даже из того что в свое время о нем можно было узнать — личность необычайная, яркая и сильная.

Профессиональный революционер, после случайного ранения в руку на «Кровавое воскресенье» понявший и осознавший важность и необходимость армии (в какой орган надо было стрелять политикам «демократической России» чтобы до них это дошло). Сидя в камере смертников по расстрельной статье, самостоятельно изучил немецкий язык, чтобы в подлиннике читать Клаузевица, Мольтке и других военных теоретиков Германии. Похоже, там же начал изучать английский. С партийной работы добровольцем вступил в Красную армию и с восемнадцатого года сделал стремительную военную карьеру (это без всякого военного образования!) от военного комиссара губернии до командующего фронтом, членом ЦК и наркома по военным и морским делам СССР. Военные операции проводил блестяще. В полной мере используя знания и навыки «военспецов». Не проиграл ни одного сражения. Пользовался огромным уважением в войсках. Был, пожалуй, единственным командиром Красной армии, честному слову которого верили противники. А чего стоит в бытность его командующим Туркестанским фронтом раскрытие «тайны Альгамбры»! Сколько сотен миллионов золотых рублей он спас для нищей России! Какие мозоли он при этом отдавил, можно только догадываться. Но этого ему не простили. Достали, даже когда он уже был наркомом. Банально передозировали наркоз во время принудительной, утвержденной после многочисленных консилиумов (даже Сталина убедили в необходимости) операции. Что интересно, до тридцать четвертого года погибли все врачи, так или иначе причастные к этому. Сваливать это на Сталина, как потом стало модно — глупо (или слишком умно). В то время Сталин был далеко не так всесилен, как принято думать. Генеральный секретарь ЦК — это в двадцатые годы была просто административная должность, не наделенная реальной властью. Даже такой момент, что Генеральный секретарь, до тридцать пятого года, имел только совещательный голос при голосовании, говорит о многом. Тем более что почему-то забывают или умышленно умалчивают про то, что Сталин и Фрунзе ВСЕГДА, на ВСЕХ заседаниях и съездах безоговорочно поддерживали друг друга.

Жив, здоров и невредим. Коренастый. Даже на взгляд, физически крепкий. Выправка, иначе не скажешь — офицерская. Выглядит даже моложе своих сорока пяти. Высокий лоб, подчеркнутый зачесанными назад волосами. Густые, прокуренные до рыжины, усы. Взгляд открытый, внимательный. Движения расчетливо-скупые, точные. И ни следа хромоты. А ведь была, была — память о ссылке и травме.

Новиков замер, стараясь даже не дышать. Сталин мягкой, легкой походкой подошел в трибуне, провел ладонью по усам, оглядел напряженно застывший строй военных.

— Товарищи командиры. От лица всего Советского народа, хочу выразить вам глубокую благодарность за ваш ратный труд. Вы, бойцы и командиры нашей славной Красной армии, с честью выполнили задание партии и правительства. Ваше мужество и стремление к победе, позволили в кратчайший срок дать отпор зарвавшемуся врагу, сорвали планы по втягиванию нашей страны в длительную войну на Дальнем Востоке.

Мы, весь Советский народ, заняты строительством своей страны. Своего будущего. И мы никому не позволим нам мешать. Сильное государство, сильно не только своими заводами и фабрикам, не только трудом крестьянина, рабочего, служащего — но и своей армией. Армией, которая сможет отразить агрессию и разбить врага.

Наш советский народ хочет быть уверен, что наша страна находиться под надежной защитой. Для этого нужна армия, оснащенная не только передовой идеологией, но и самым совершенным оружием.

Там, на Западе, многие считают, что мы, нищие и голодные, в разоренной гражданской войной и интервенцией стране, неспособны создать и обеспечить всем необходимым настоящую, современную армию. Они сильно ошибаются.

Наш народ не хочет воины. У нас много дел на мирном фронте. Но мы вынуждены возродить регулярную армию, принять программу создания военно-воздушного и военно-морского флотов. Успехи первой пятилетки позволяют нам с уверенностью заявить, что наша промышленность способна справиться с этой задачей.

Сталин сделал неторопливый глоток воды и также не спеша, подчеркнуто аккуратно, поставил стакан на место.

— Мы, большевики, и мы обязаны не бояться видеть и говорить правду. Наша армия и наша страна, сейчас, неготовы к большой войне. Мы должны признать это. Признать и сделать все, что бы в кратчайшие сроки исправить положение. И нельзя рассчитывать, что за вас это сделают товарищ Сталин или товарищ Фрунзе. Каждый, кто любит свою Родину, должен отдать все свои силы, все свое умение — только тогда мы сможем выполнить наш долг. Товарищи командиры вправе гордится своими высокими наградами, они их заслужили. Родина высоко оценила ваш подвиг. И с вас, командиров — орденоносцев, спрос будет особый. Мы надеемся, что вы оправдаете доверие нашего народа. Верим, что вы будете так же храбро, не щадя своих сил, трудится, как и воевали.

Новиков аплодировал вместе со всеми. Такого он не слышал давно ни в этом времени, ни в будущем. Ни каких славословий. Все четко, по делу. Пять минут. Максимум информации и минимум слов. Да и манера ведения речи завораживала. Голос негромкий. Чуть заметный кавказский акцент не режет слух на фоне литературно правильного русского языка, скорее подчеркивает мысль, концентрирует внимание слушателей. Получалось, что слушали ни Сталина, а то, что он говорит. Воспринимали не форму, а суть. Конечно не все, но большинство. Получалась не речь, а скорее обращение к собравшимся в зале ТОВАРИЩАМ. И ещё внимательный взгляд, чуть прищуренных глаз. Не страшный, даже доброжелательный, но очень внимательный. Просканировал всех, а на Новикове (или это только показалось) даже задержался. На аплодисменты — улыбнулся. Чуть повернув голову к стоящему за его правым плечом Фрунзе, что-то ему сказал. Также легко и неторопливо покинул трибуну.

После речи Сталина вручали награды. Запомнилось крепкое рукопожатие Котовского. Сухие, старческие руки Калинина. И слезы на щеках Никишина, на груди которого рядом с Георгиевским крестом алел орден Боевого Красного Знамени.

Сфотографировались для прессы и на память. Ну и какой же праздник без застолья!? Торжественный обед. Блестели и сверкали многочисленные хрустали на столах и люстрах. Соперничая с ними, блестели голубоватыми искрами сапоги военных, льдисто отсвечивали скатерти. Во всем этом великолепии скромно багровели знамена орденов на кителях командиров. Распорядители развели всех по столам на определенные неведомым протоколом места. Увидев перед собой целый набор ножей и вилок разнообразных размеров и форм, Новиков растерялся. Оглянулся в поисках поддержки, но Никишин оказался на другом конце стола.

— И что со всем этим делать?

— А черт его знает! Сам до сих пор мучаюсь.

Новиков недовольно покосился на нежданного шутника и от удивления чуть не открыл рот. Радом, добродушно улыбаясь, в густые русые усы, стоял Фрунзе.

— Товарищ народный ком…

— Вольно, лейтенант, вольно. Мы не на плацу. Товарищ Новиков, если не ошибаюсь. Спаситель наших танкистов и гроза китайцев. Перед врагом не терялись, неужто перед этим спасуете?

— Не спасую, товарищ народный комиссар, — Новиков уже оправился от неожиданности, — но подучится бы, застольному этикету, не мешало.

— Успеете. Какие ваши годы.

Нарком тихо рассмеялся и пошел к столу для членов правительства.

Было шампанское, были тосты и здравицы. Тихо играл камерный оркестр. (!) Выпитое не пьянило, но несколько сняло напряжение. Потихоньку за столами завязались разговоры. Сначала поодиночке, а потом и небольшими группами потянулись к курительной комнате самые заядлые курильщики. После ухода Сталина, почувствовали себя совсем свободно. Удивительное все-таки создание военный человек. Прошло совсем немного времени и он почти в любой обстановке чувствует себя пусть не как дома, но успевает освоиться, приспособиться и создать вокруг себя свой маленький мирок привязанностей и интересов. Разлитое по бокалам красное вино. Тосты за знакомство, службу и дружбу. Обстановка стала более непринужденная. Фрунзе и Котовский стояли в окружении старших командиров. Доносились приглушенные голоса, кто-то яростно жестикулировал, доказывая свою правоту.

Наверное, на каждом празднике или застолье возникает момент, когда человек как бы выныривает из праздничной обстановки, выключается из общего процесса создания праздничной атмосферы. Чувствуешь себя при этом по особенному неуютно — словно ты одинокий зритель в театре, где актеры играют не для тебя. Чаше всего это длится несколько секунд или минут, но иногда растягивается надолго и тогда лучше всего просто уйти, чтобы не портить праздник. А если уйти нельзя? На Новикова как раз накатило такое неприятное состояние, и он мучительно, но безуспешно пытался из него выйти.

Между тем группа командиров окружавших Фрунзе оказалась совсем рядом. Новиков с отстраненным интересом рассматривал раскрасневшиеся лица Рокоссовского, Блюхера, Барановича (комдива 36 стрелковой дивизии). Наверное, разговор был жаркий. Неожиданно командиры расступились и дружно повернули головы в сторону Новикова. Нарком приглашающе взмахнул рукой.

— Товарищ Новиков, подойдите к нам.

Выброс адреналина. Горячая волна по телу. И куда только подевалась расслабленность и прострация. Невольно весь подобрался. Встал и, оправив китель, подошел к Фрунзе. На секунду замешкался, не зная как обращаться к наркому в такой ситуации. Выбрал нейтральное.

— Товарищ Фрунзе?

Нарком видимо оценил. В глазах мелькнула улыбка.

— Товарищ Новиков, мы вот с товарищами командирами спорим о роли танков в будущей войне. Вам довелось непосредственно взаимодействовать с танкистами. Каково ваше мнение о боевом применении танков?

Не ожидавший такого вопроса Новиков замер. Стараясь сделать это незаметно, глубоко вздохнул — выдохнул. Невольно вскинул подбородок. «Ну, поехали!» — не к месту мелькнуло в голове.

— К сожалению, я могу судить, о применении танков, только на основании одного эпизода. Но можно с уверенностью заявить, что выполнение поставленной задачи теми незначительными силами, которыми мы располагали, с минимальными потерями, стало возможно только благодаря активным действиям танкистов. С другой стороны, как оказалось, танки без пехотного сопровождения — легко уязвимы и совершенно не приспособлены к действиям в условиях города или сильно пересеченной местности. Если бы китайцы стреляли лучше, танки были бы поражены еще на подходе к позициям и окопам.

Ещё один глубокий вдох-выдох. Внимательно отслеживаем, мягко говоря, удивленное выражение лиц командиров. Закрепляем впечатление.

— Я считаю, что танк, безусловно, мощное оружие и способен выполнять многие задачи, но для реализации его мощи обязательно нужна поддержка пехоты, артиллерии, возможно авиации. Причем и пехота, и артиллерия должны быть способны двигаться так же быстро, как и танки. Если бы не кони, нам было бы не угнаться за танковой ротой, тем более в условиях бездорожья. Особенно не хватало поддержки артиллерии. Так же следует отметить недостаточную подвижность и слабое огневое вооружение наших танков. Против пехоты и пулеметов хватает, а уже стена глинобитного дома непреодолима ни огнем, ни гусеницами.

Новиков остановился и перевел дух. Командиры молчали. Только Рокоссовский одобрительно кивнул головой, как бы соглашаясь со сказанным. Фрунзе слушал внимательно, смотрел с некоторым удивлением. Наконец, провел ладонью по волосам, словно поправляя прическу, при этом из-под ладони успел внимательно и незаметно (ну почти) разглядеть лица командиров и, наверное, отследить их реакцию.

— Я ожидал услышать эмоциональный рассказ очевидца, а услышал четко сформулированное мнение. Не скрою, мне приятно, что наши молодые командиры могут не только храбро воевать, но и способны думать.

А взгляд при этом…

— Знаете, товарищ Новиков, я считаю, что вам необходимо сменить коня и шашку на броню и пушку. Танковые и моторизованные войска только создаются в нашей армии. Многие вопросы их применения не решены и находятся в стадии обсуждения и разработки. Большинство военных видят перспективу применения танков только как средства сопровождения пехоты, а вы меняете акцент, предлагая пехоте обеспечивать действия танков. Правда у вас есть союзник в лице комкора Рокоссовского, но даже он не столь радикален.

Фрунзе коротким движение руки остановил готового что-то сказать Рокоссовского.

— Я думаю, что следует на практике предоставить вам возможность доказать или опровергнуть истинность ваших рассуждений. Завтра обратитесь в отдел кадров наркомата за предписанием. Благодарю вас за службу и содержательный анализ.

Крепко пожав на прощание руку, нарком ушел. А не ожидавший, честно говоря, такого резкого поворота Новиков, остался.

— И кто кого больше удивил? Ну да ничего. Зато теперь товарищ нарком точно не забудет молодого, неизвестного лейтенанта.

В течении вечера, словно в подтверждение его мыслей, Новиков неоднократно замечал внимательный взгляд наркома.

«Ну что, товарищ танкист? Броня крепка и танки наши быстры?»

Слащев.

Слащев промучился всю ночь. Спать не получалось — Егоров постоянно ворочался, вздыхал и кряхтел. Плюнув на попытки уснуть, Слащев рывком встал с топчана и достал с буфета, стоявшего на веранде, где они спали, точнее, пытались спать, пару папирос.

— Так, Егоров. Кончай ворочаться, пошли, перекурим на холодке.

Прохладные доски крыльца приятно остужали натруженные за день ноги. Вокруг была спокойная тишина, только изредка тренькал сверчок. Пахло скошенной травой, и от недалёкого ельника лёгкий ветерок доносил запах хвои. Огромные яркие звезды мерцали в небе, а над ельником повис оранжевый блин Луны. Облокотившись о перила, неторопливо попыхивая папиросой, Слащев наблюдал за Егоровым. Тот сидел молча, но напряжение чувствовалось в каждом движении.

— Егоров, Егоров. Ты мне вот что скажи. Тебе Григорий Иванович намекал, какими делами моей команде заниматься придется?

— А что тут намекать? Знаешь поговорку про Крым и Рым? Вот и придется тебе и в Крым и в Рым ходить. И может так случится, что Крым у тебя на Дальнем Востоке будет, а Рым, понимаешь, в Мурманске. Так что…

— Весёлое дело! Где тот Восток Дальний, а где Мурманск. Еще скажи Константинополь.

— И скажу. Думаешь, там у нас дел нет? Очень даже есть. Как, по-твоему, чего Фрунзе в Турции делал? Это же проливы, выход в Черное море. И не только. Это канал египетский, понимать надо. Закрой его, как британцы свои корыта в Средиземное проведут? В обход Африки? Так пока дойдут — война кончится. Да и дойдут ли?

— Считаешь, будет война?

— Удивляюсь я тебе, Слащев. Как дите неразумное, право слово. Да как же её не быть? Разве оставят они нас в покое? В кои-то веки Россия своими интересами жить стала, своим умом, отказалась своими руками для них жар грести. Думаешь, они так это оставят? Вот уж дудки. На желчь изойдут, а попытаются.

— Нет, Егоров. Понимаю я — будет война. Они вот в гражданскую только с краев пощипали, и то, нахапали столько, что не сожрут никак. Но аппетит у них разгорелся. Хапать они любят. Индия, Африка, Китай, Сиам. А у нас — все это в одном месте. И, главное, народ работящий уже есть. Преврати его в рабов и богатей, ничего не делая. Мечта любого буржуя. Поэтому они попытаются. Не могут не попытаться.

— Вот и я так думаю. Считаешь, мы с тобой всего наркомата умнее? Мы с тобой думаем, а они нет? Тех, кто не думал или думал не о том, о чем нужно, из армии, гм… вычистили. К счастью для всех нас и для всей страны. А те, кто остались и вновь пришли, думают лучше нас и дальше нас. И если они посчитали, что нужно создать подразделение, способное воевать что в Турции, что в Африке, что в Китае — значит, полагают, что там тоже возникнут дела, требующие решения. К нашей пользе и выгоде. Хватит уже нам для французов войны выигрывать. Пора о своих интересах думать.

— Стратег ты, Егоров. Но прав во всем. Не зря тебя Котовский ценит. Вот и отпускать не хотел со мной. Да видно, серьезное значение отряду придается, если не пожалел. Где, думаешь, мне бойцов искать?

— Как тебе сказать… Тут такая штука получается. Задачи тебе будут ставить, сам подумай, почти невыполнимые. Стало быть, люди тебе понадобятся, как бы сказать, беззаветные, что ли. Которые пойдут куда угодно и сделают что угодно. Такие в мирное время чаще на губе сидят, им простая дисциплина военная поперек горла. В мирное время это нарушители и разгильдяи. А дай им сложное, трудное дело — надежней бойцов не сыщешь.

— Знаешь, я тоже так мыслил. Для сложной задачи нужен характер, упорство, упрямство, даже. Может быть даже хулиганство, лихость. А какая же лихость, да без губы? Ты, кстати, сколько раз на губе сидел?

— Пять. Не считая ареста в 27-м.

— Ареста?

— Слушай, ты откуда такой взялся? Когда этих, не тем местом думающих, из армии гнали, знаешь, скольких они с собой тащили? Вот я одному такому очкастому морду и размазал. Прямо в штабе. За товарищей своих боевых. Арест. Думал, всё, кончился раб божий. Какая-то добрая душа Котовскому сообщила. Он мужик резкий — я на свободу, комдив, чьего свояка я размазал, на моё место. Такие вот дела.

— Да, Егоров… Мы, так получается, с тобой подельники. По одной статье гуляем. Чудны дела твои, господи.

— А ты думаешь, почему Григорий Иванович твоим делом заинтересовался? Фрунзе и отец твой — это само собой. Тут другое еще. Он когда в армию вернулся и увидел, что творится, пошел прямо к Фрунзе и сказал — Или мы с тобой порядок наводим или я в Румынию ухожу. Лучше с мамалыжниками жить буду, чем такой срам видеть. Тех-то я лупил от души, знаю чего от них ждать можно, а тут… Такие вот дела. И круто взялся, скажу тебе. Когда он меня из тюрьмы вытащил и своим помощником назначил, я такого насмотрелся. По сравнению с этим моё приключение, да и твоё тоже, мелкая шалость. Сколько же настоящих товарищей, пламенных борцов погибло не за понюх табаку! У меня тогда состояние было — в пору самому в исполнители идти. Спасибо, Григорий Иванович заметил, командировками замордовал. Теперь, вот, с тобой. Да и про Машу он всё знает. Взгрел меня по первое число, но оставил. Душевный он человек. Но доверие его обманешь — голову снимет не задумываясь.

— Егоров, а Сталина ты видел? Какой он?

— Было дело. Пару раз с Котовским на совещаниях был. А какой он? Не знаю, как описать. С виду — простой. Среднего роста, крепкий, широкоплечий. Но знаешь, вот входит он и возникает желание встать. Нет, не потому, что Вождь, а просто чувствуешь, что надо. Как-то само собой получается. В обращении прост. Говорит спокойно, неторопливо, ясно и понятно. Когда говорит — смотрит в глаза. Глаза! Вот, его глаза. Смотрит на тебя, и ты чувствуешь, словно тебя рентгеном просвечивают. Словно понимает он тебя до печенок. И понимаешь, что соврать нельзя, бесполезно, он поймёт. Поэтому говорить нужно только правду, какой бы она ни была. Если стараешься и не получается — поможет. Начнешь ловчить — добра не жди. Вранья терпеть не может. Предательства — тем более. Обманешь его доверие — всё, тебя для него больше нет. Ну, что еще? Много и не скажу, трудно вот так, сразу. Да и видел-то я его всего пару раз. Но, уверен, уже никогда не забуду.

Новиков.

Уже поздним вечером, наконец, оставшись один, Новиков смог спокойно проанализировать все произошедшее с ним за последнее время. Благо был и повод и возможность. Впервые он остался совершенно один и мог не отвлекаться на окружающее. А поразмыслить было о чем. Ох, как было! Слишком быстро и круто стала меняться известная ему истории. Нет, меняться она начала в правильном направлении, и это просто замечательно. Но уж слишком круто и очевидно. «Такого сближения России (ну пускай Союза, все время забываешь) с Германией, англо-саксонский запад допустить не может. Там умных голов предостаточно. А если своих не хватит — купят. И не допустить возникновение такого союза для них вопрос жизни и смерти. Следовательно — противодействовать наметившейся тенденции они будут яростно. И ожидать можно чего угодно. Эти не перед чем не остановятся, ничем не побрезгуют. А сил и возможностей у них предостаточно, даже с учетом мирового кризиса. Где в первую очередь следует ожидать удара? Советский Союз? Но здесь Сталин сыграл на опережение. Основных фигурантов возможного заговора из игры выбил. Конечно, далеко не всех. Но, так сказать, первый эшелон выкосил. Остальных быстро в дело не ввести. Нужно время. Экономическая блокада? Судя по всему, этап пройденный. Не получилось. А теперь дыр в этой стене столько, что уже и не получится. Итак, что у нас остается? Индивидуальный террор. Это да. Это они могут. Хотелось бы посмотреть на рожу такого убивца, если он попытается грохнуть Фрунзе или Сталина! Ведь энергоинформационный домен срабатывал наподобие пресловутого «браслета гомеостата». Чтобы убить носителя, его организм надо практически полностью уничтожить, например, попасть в него фугасным снарядом. А без устранения Сталина или Фрунзе всё остальное теряет смысл, превращаясь в череду болезненных, но не смертельных ударов. Так. С этим всё более или менее понятно. Сделать, что-либо лично, или повлиять на ситуацию я не могу. Ну, или почти не могу. Оставим это на потом. Давай рассуждать дальше. Германия. По Германии информации к размышлениям практически нет. Что на данный момент мне известно? Про Гитлера ничего не слышно. Ни в газетах, ни по радио, ни от Никишина. А это крайне непонятно. На дворе, как ни как, тридцатый год. Вроде бы самое время для рывка к власти. И рейхсканцлер сейчас не старик Гинденбург, а вполне еще крепкий умница Зект. И где-то там Фриц. Так, оставляем лирику на потом. Что могут предпринять против Германии? Война? Не сейчас. Французы войны с Германией боятся до колик в животе. Поляки, при всей своей ляхости, пока во главе у них прагматик Пилсудский, не решаться, как бы на них не жали. Значит или деньги, или убийства, или и то и другое вместе. Зекта и Грегора Штрассера или хотя бы одного из них Фриц должен был снабдить доменом — гомеостатом. Если бы у него все получилось. Черт! Как не хватает информации.

Логика — выручай. Допустим, что арест Тухачевского и иже с ним не столько успех Сталина, сколько проявления излюбленного британского «заговора в заговоре». Однако, судя по фигурантам дела, такие прогермански настроенные личности как Уборевич остались на свободе и прекрасно себя чувствуют. Замели всяких там «бонапартов», пустобрехов и действительных вредителей. И как это прикажете понимать? Недомели и все еще впереди? Или…? Хочется думать, что я прав. Но если это так, то это высший пилотаж. Заговор в заговоре против заговора. Или я все-таки преувеличиваю возможности Сталина и спецслужб СССР? Но, Господи, если ты есть, как же в это хочется верить!»