Весна вдруг вступила в свои права.

Она началась именно в то утро, когда, проезжая мимо неподвижной туши оленихи, по-прежнему лежащей на разделительной полосе посреди шоссе, я увидела над ней черного грифа с блестящими перьями.

В первый момент мне почудилось, что у мертвого животного выросли крылья, при помощи которых оно пытается взлететь, и меня охватил ужас. Но затем я разглядела красную птичью голову и поняла, что это гриф. Вот тогда-то, в не самую приятную минуту, на меня и обрушилась весна. Именно грифы — самые первые и верные провозвестники весны. Появление грифа на шоссе означало, что мертвое тело недостаточно оттаяло и стало пригодным для любителя падали.

Вслед за грифами вернулись и другие птицы, все сразу. По грязной траве, словно заводные игрушки, запрыгали дрозды. Каждый вечер на закате в небе проплывал широкий косяк крикливых гусей. В полях пошли бродить канадские журавли, похожие на доисторических динозавров, — они передвигались медленно, наклоняясь к самой земле, как будто что-то потеряли. И множество других птиц — я понятия не имела, как они называются и куда исчезают на зиму, знала лишь, что они улетали за тысячи миль, оставляя нас на всю зиму, а теперь вот вернулись.

Опять появились тени.

От телеграфных столбов — длинные кресты, растопыренные вдоль дороги. От деревьев, все еще голых, — кривые узоры на стенах домов. Даже я отбрасывала тень — по утрам передо мной шествовала длинная фигура в сером балахоне, из-под которого торчали носки туфель, а на закате преследовала еще одна — волочащаяся по земле, будто надвое перерубленная темнотой. За сто двадцать долларов в неделю я нашла квартирку гостиничного типа в жилом комплексе «Розовые сады», прямо напротив колледжа, где могла ночевать по понедельникам и средам. Я привезла туда кофеварку, две чашки, две тарелки, две миски, две ложки, две вилки, два ножа и пару полотенец. Кухня досталась мне вместе с мебелью — небольшим круглым обеденным столом и двумя стульями. Джон принес мне матрас — я решила, что обойдусь без кровати, — и старательно разложил его на твердом полу.

Оказалось, что спать на нем ничуть не хуже, чем на ортопедической кровати с функцией исправления осанки, купленной за две тысячи долларов и служившей нам с Джоном постелью дома.

Реальный Брем Смит напоминал персонаж, созданный моим воображением, но очень приблизительно. Он действительно воплощал собой предмет мечтаний, но в несколько измененной форме. Въехав в мастерскую факультета автомеханики, я моментально догадалась, кто из толпившихся вокруг мужчин (с инструментами, какими-то раскрашенными железяками, ломиками или хромированными деталями в руках) — Брем Смит. И поняла, что видела его сотни раз — на факультетских собраниях, в кафе, в библиотеке, в книжном магазине.

У него были темные глаза, черные волосы, спортивное тело, но выглядел он импозантнее и умнее, чем придуманный мною образ, словно моя юношеская фантазия воплотилась в более совершенном виде. Вместо вымышленного гиганта шести футов ростом я увидела мужчину всего на пару дюймов выше меня, который, несмотря на развитую мускулатуру, казался слишком стройным и даже элегантным, чтобы заниматься физическим трудом.

Сталкиваясь с ним на территории колледжа, я ошибочно принимала его за преподавателя черчения или программиста. Без сомнения, красивый мужчина, но совсем не того типа, который, по моим представлениям, был способен день напролет копаться в моторах и писать преподавательницам английского языка тайные любовные записки, полные потаенной страсти.

И все-таки, едва увидев его, я поняла.

Конечно же.

Он и есть мой поклонник.

Он улыбнулся, когда я заезжала в мастерскую, как будто только меня и ждал.

— Ну наконец-то, — сказал он, когда я опустила окно. — Гроза оленей.

Я раскрыла рот с намерением что-нибудь ответить, но не смогла выдавить из себя ни звука. Единственное, на что меня хватило, это таращиться на него.

У него были абсолютно ровные и белые зубы, а глаза такой глубины, что в них было страшно заглядывать — не глаза, а бездонная пропасть. Сильный подбородок и аккуратно подстриженные бородка и усы вполне соответствовали образу выдуманного мной героя, но чистые изящные руки с длинными музыкальными пальцами решительно не вписывались в схему. Он носил золотые часы. Еще мне показалось, в вырезе черной футболки блеснула золотая цепочка. Когда он улыбался, на правой щеке появлялась очаровательная ямочка.

— Глушите мотор, миссис Сеймор. Попробуем разобраться, что там у вас с ней.

В тот же день, только немного позже, после того как радиаторную решетку сняли, выправили и поставили на место, предварительно счистив с нее последние волоски светлого меха, после того как отзвучали шутки парней о сосисках из оленины и о том, не следует ли мне, прежде чем снова идти на оленя, подождать начала охотничьего сезона, — я пошла проверить свой почтовый ящик. Теперь я ждала письма от человека, в существование которого поверила, от того, к кому могла прикоснуться, просто протянув руку, от мужчины, в чьи объятия могла при желании угодить.

«Вы так красивы, что я бы решился на все, только чтобы вы стали моей».

Из-за внезапной слабости в коленях, поползшей вверх, вдоль позвоночника, мне пришлось опереться о почтовый ящик.

Я убрала записку в сумку.

Пошла к себе в кабинет, сняла телефонную трубку, попросила оператора колледжа соединить меня с голосовой почтой Брема Смита и оставила сообщение следующего содержания:

— «Спасибо… — Тут мое дыхание прервалось, а голос задрожал, вынуждая меня сделать глубокий вдох. — Мне хотелось бы угостить вас чашкой кофе. В удобное для вас время. В качестве благодарности».

Дерзкая, запоздалая мысль — я оставила ему свой служебный номер телефона.

Затем наступили выходные. В субботу к нам пришла Сью со своими близнецами. Я не видела ее с того самого дня, когда у себя в кабинете поделилась с ней догадкой о том, что автором записок мог быть Брем Смит. Она мне не звонила, а я была слишком занята, чтобы самой с ней связаться. Но за годы нашей дружбы мы, бывало, не общались неделями, даже месяцами. Дела наваливались или возникали какие-нибудь трения. Ни она, ни я не хотели идти на открытый конфликт, и мы обе понимали: нужно время, чтобы невысказанное недовольство друг другом рассосалось само собой. Так и происходило: телефонный разговор, пара чашек кофе в кафе, и все возвращалось на круги своя.

Близнецы вытянулись и, как мне показалось, стали еще более необузданными, чем два месяца назад, когда я видела их на праздновании девятого дня рождения в игровом центре «Чак и Чиз».

— Привет, тетя Шерри! — хором гаркнули они и из машины Сью направились прямиком к пустырю в саду. Один из них немедленно схватил палку и полез на второго.

На Сью были брюки от тренировочного костюма и фирменная футболка с лейблом Государственного университета Мичигана, к которому моя подруга не имела никакого отношения. Она училась в Беркли, там, где сейчас был Чад. Студенткой калифорнийского колледжа она ровным счетом ничего не знала о Среднем Западе. («В двадцать лет, — говорила она, когда ее спрашивали, где она родилась и выросла, — я не смогла бы найти это место на карте, а теперь вот живу здесь дольше, чем где бы то ни было. Жизнь — странная штука».)

Джон зашел поздороваться, дружески похлопал Сью по спине, а затем объявил, что собирается в магазин компьютерных принадлежностей:

— Оставляю вас, леди, так что можете спокойно жаловаться друг другу на мужей.

— Спасибо, — шутливо ответила я.

Сью как-то кисло улыбнулась и направилась на кухню.

— Боже мой! — шепнул он мне, убедившись, что Сью вне предела слышимости. — Она выглядит ужасно. И это еще мягко сказано.

— Дети утомляют, — сказала я. С пустыря до нас донесся жуткий крик — пронзительный воинственный вопль. С участка Хенслинов к нам забрел Куйо, и один из близнецов тут же зарылся лицом в грязную шерсть на собачьей шее.

— Вон, смотри, — добавила я, указывая на второго близнеца, лупившего длинной палкой по стволу дерева. — Ты бы тоже выглядел усталым.

Однако, теша свое самолюбие, я обрадовалась, что он отметил, как плохо она выглядит. В моем возрасте критические замечания в адрес внешности другой женщины воспринимаешь как неловкий комплимент, означающий, что я умудрилась найти в себе силы и не покатиться по наклонной плоскости. В молодости я всегда считала, что из нас двоих только Сью действительно красива. Блондинка из Калифорнии. Высокие скулы. Когда мы вместе ходили куда-нибудь, мужчины вроде бы одинаково западали на нас, но все же первую скрипку всегда играла она. Длинные светлые волосы.

— Интересно, как это с парочкой таких буйных парней она ухитрилась разжиреть фунтов на шестьдесят?

— Понятия не имею, Джон. Стройной оставаться довольно трудно. И потом, не на шестьдесят.

— Ладно, на пятьдесят. Слава богу, моя женщина сохранила фигуру, — сказал он и вышел, шлепнув меня по попке.

Я откашлялась и сказала нарочно громко, чтобы Сью не подумала, что мы тут шепчемся о ней: — Купи батарейки к электрическому фонарику, ладно? Для моей квартиры, хорошо?

— Боишься без меня оставаться в темноте?

— Конечно, боюсь. Кроме того, у меня там что-то застряло в мусорном ящике, и мне интересно, что это такое.

Мы поцеловались через порог. Джон нежно положил руку мне на шею и посмотрел в глаза.

— Я люблю тебя, — проговорила я.

— Я тоже тебя люблю, — ответил он.

На кухне Сью разложила на матовой поверхности стола какие-то детали оливково-зеленого цвета.

— Это — танк «Лего», — сказала она, когда я заглянула ей через плечо. — Обещала собрать, если они хотя бы час будут играть на улице и не подерутся.

Задача, впрочем, выглядела почти неосуществимой — то, что лежало на столе, столь мало походило на танк, что на его предполагаемую сборку не хватило бы не только часа, но и всего времени мира. К тому же Сью со своими распухшими пальцами и ногтями синеватого оттенка отнюдь не производила впечатления человека, способного справиться с такой работой. Мне вдруг припомнилось, как давным-давно, будто в другой жизни, я что-то собирала из пластмассовых деталей или ступала босыми ногами по обломкам игрушек в комнате Чада, на цыпочках пробираясь к нему среди ночи — поправить соскользнувшее одеяло или выключить магнитофон, из которого лилась колыбельная или музыка Моцарта. Тут же на меня накатила грусть. Я едва ли не физически ощутила утрату, словно мне ампутировали руку или ногу. Я знала, чего мне не хватает, — того трудноопределимого аромата, каким пахли волосики маленького Чада и который прочно поселился по всему дому. Как ни странно, одновременно я испытала и чувство облегчения, как будто прохладный ветерок, ворвавшийся через окно, вымел прочь скопившийся беспорядок, аккуратно расставив вещи по местам.

Я налила Сью чаю и поставила перед ней блюдо с шоколадным печеньем. Она взяла одно, подержала немного, не поднося ко рту, потом закатила глаза и сказала: «Вообще-то я собиралась в этом году не есть сладости. Спасибо, Шерри». И откусила кусочек.

На короткое мгновение я задумалась, не убрать ли блюдо со стола.

Как должна поступить лучшая подруга? Сказать ей честно: «Слушай, ты в самом деле растолстела, и сладкое тебе ни к чему, тем более что лакомство предназначено для близнецов?» И предложить взамен яблоко? А я что вместо этого сказала? «Ладно, Сью, ты это заслужила. И вообще ты отлично выглядишь». А как она поступила бы на моем месте?

Мне кажется, она вела бы себя со мной честнее.

Когда я сделала свою первую «взрослую» стрижку, решив, что длинные волосы вышли из моды и особенно неуместны в качестве прически тридцатидвухлетней матери семейства из пригорода, Сью, увидев меня в местном магазине «Старбакс», на шаг отступила в шоке (а может, в ужасе).

— Боже мой, Шерри! — воскликнула она. — Это ужасно.

— Вот как? Большое спасибо, — ответила я, и мои глаза наполнились слезами. Я смотрела на нее сквозь их пелену, и мне казалось, что она стоит, держа в руках огромную чашку кофе со взбитыми сливками, не в нескольких футах, а по ту сторону полупрозрачной двери в душевую кабину.

— Ой! — воскликнула она. — Я не хотела.

Но она так никогда и не отказалась от своих слов. Не сказала, что новая стрижка подчеркивает мои достоинства, а первое впечатление было обманчивым. Менять мнения совсем не в стиле Сью. Она всегда говорит что думает.

Но на самом-то деле, если разобраться, она ведь оказала мне услугу, открыв правду? Даже Джон в конце концов признался, что эта прическа немного меня старит, даже если мне пришлось изводить его расспросами целых две недели. Неудачная стрижка, что там говорить. И он посоветовал бы мне снова отрастить волосы. Я последовала его совету, и однажды, увидев в витрине свое отражение, восхитилась красотой собственных волос, и в тот же миг поняла, что стрижка была ужасной глупостью, а Сью открыла мне глаза. Я почувствовала к ней благодарность за то, что она не побоялась быть со мной честной.

Сейчас, глядя, как она одно за другим поглощает печенье, я думала вот о чем. Набери я столько же лишних килограммов, сколько набрала она, она отодвинула бы блюдо подальше от меня и прямо назвала бы меня толстой — то есть сделала бы то, на что я никогда не могла решиться.

Мы болтали на привычные темы. Колледж. Роберт Зет. Погода. Джон. (Сью никогда не высказывается по поводу Джона. Я на него жалуюсь — она слушает. Я его расхваливаю — она слушает.) Обсудили и Мека, ее мужа, которого я всегда защищала. Они много раз собирались разводиться, но, когда Сью намеревалась сделать последний решительный шаг (снимала квартиру и консультировалась с адвокатом), я неизменно ее отговаривала. «Не надо, Сью, — убеждала я. — Ни в коем случае не делай этого. Ты окажешься в одиночестве. И будешь скучать по нему намного сильнее, чем сейчас думаешь. И мальчики будут скучать. И Мек…»

По правде говоря, больше всего меня удручала мысль об одиночестве Мека.

Немногословный великан Мек — самый миролюбивый, покладистый и безобидный мужчина в мире.

Однажды я видела, как он рубил дерево, в слепой жажде жизни пустившее корни под фундаментом их дома, угрожая всей постройке. Он рубил, а по щекам у него катились слезы. Ему было уже под сорок, когда он женился на Сью, на шестом месяце беременной близнецами. На свадьбе он пел гулким баритоном бывшей школьной звезды (слишком громко и чуть фальшивя — «Восход, закат»), а его мать рыдала в церкви, в первом ряду.

Я и представить себе не могла, как Мек, работающий менеджером в вегетарианском ресторане, специализирующемся на блюдах из сырых продуктов («Что же они там подают? — любил шутить Джон. — Листья с водой?»), перенесет развод. Сью говорила мне, его демобилизовали из Корпуса мира уже спустя месяц, потому что в Африке открылось, что у него какое-то хроническое заболевание ступней. За две недели они покрылись нарывами так, что он и шагу ступить не мог, затем в нарывы попала инфекция, и возникли опасения, что придется ампутировать ноги. До сих пор Мек даже в самую сырую и холодную погоду ходит исключительно в сандалиях фирмы «Биркенсток», надетых на толстые черные носки.

Сегодня мы почти не вспоминали Мека — не было повода. У мальчиков начались проблемы в школе, в основном из-за озорства — им было трудно усидеть на месте, когда всему классу велели читать книгу. Мы всесторонне обсудили, стоит ли Сью с Меком настоять, чтобы близнецы и дальше посещали занятия таэквондо, хотя они их, судя по всему, ненавидели.

— Надо же им учиться дисциплине! — волновалась она. — От нас с Меком в этом смысле толку мало.

Я улыбнулась и повела плечами, не зная, что сказать. Когда Чаду было столько, сколько им сейчас, в нашем районе и слыхом не слыхивали ни про какое таэквондо.

Пока мы разговаривали, мальчишки без конца сновали туда-сюда. На ходу жевали печенье, усеяв крошками весь пол вокруг стола. Время от времени с заднего двора до нас доносились пронзительные крики, но Сью не давала себе труда подняться, чтобы хоть выглянуть в окно. Обе мы безостановочно зевали. В какой-то момент я встала потянуться, и тут Сью спросила:

— Шерри, я навожу на тебя дикую скуку?

— Нет, что ты! — воскликнула я и плюхнулась обратно.

— Да ладно, признайся честно. Я тебе смертельно наскучила, Шерри. И почему только ты вечно стараешься со всеми быть милой?

— Да ничего я не стараюсь! — возразила я, засмеялась от собственных слов и добавила: — Извини.

Сью тоже засмеялась.

— Вот видишь, — промолвила она. — Ты такая милая, что готова извиняться за то, что я нагоняю на тебя скуку. — Она взяла еще одно печенье и сказала уже серьезнее: — Ничего. Однажды твоя личина даст трещину, Шерри Сеймор, и все мы увидим твое истинное лицо.

Я в изумлении вытаращилась на нее и сказала:

— Если кто и видел мое истинное лицо, так это ты, Сью.

— Безусловно, — ответила она, дожевывая печенье и тут же сменила тему, заговорив сначала о своей матери, а потом об отце. Потом мы долго обсуждали проблемы, связанные с пожилыми родителями. Мальчишки верещали на улице, периодически громко гавкал Куйо. В ответ ему откуда-то издалека залаял еще один пес, наверное запертый в саду за забором или прикованный цепью к стволу. Через полчаса или около того Сью посмотрела на свои часы и воскликнула:

— Ох, господи! Мне же надо в магазин, купить что-нибудь к ужину!

Честно сказать, я нисколько не огорчилась.

Приму душ. Почитаю журнал. Не без удивления я поймала себя на мысли о том, что не возражала бы дождаться Джона из компьютерного магазина, отправиться в постель и заняться сексом. Когда, интересно, я в последний раз предвкушала подобное в субботний вечер? Я принялась сметать со стола крошки от печенья прежде, чем она успела подняться. Кажется, она посмотрела на меня довольно холодно, тогда я стряхнула над раковиной руки и повернулась к ней с самой теплой улыбкой, какую могла изобразить:

— Может, еще посидишь? Я так рада, что ты зашла.

— Нет, — ответила она, вставая и смахивая на пол крошки с коленей. — Нам пора домой.

— Точно пора? — еще раз спросила я.

— Точно, — твердо ответила она. Прошла в коридор, где оставила сумочку, и я не могла не заметить, что рубашка у нее на спине криво заправлена в брюки, открывая нависший над талией валик жира.

— Напомни мне забрать конструктор, — крикнула она.

— Хорошо.

Я сгребла детали, как до этого сгребала крошки. Танк она так и не собрала, и я сложила их в пластиковый пакет на молнии. Я протянула ей пакет, но она не спешила его забирать.

— Слушай, — попросила она. — А ты не могла бы собрать этот танк, а потом…

— Ой, нет, прости, — отказалась я. — Никогда этого не умела. Хочешь, перешлю его Чаду в Калифорнию? Он соберет и отправит обратно федеральным экспрессом.

— Да ладно, брось, — ответила Сью. — Это не твои заботы. — Она запихнула пакет в карман пальто, и мы некоторое время постояли, глядя друг другу в лицо.

— Я так рада, что ты зашла, — сказала я и тут же пожалела о своих словах, которые прозвучали вежливо и до ужаса фальшиво.

В таком тоне можно разговаривать с новым соседом, но уж никак не с женщиной, руку которой я сжимала мертвой хваткой, выталкивая из себя в наш мир младенца. (Джон упал в обморок, так что пришлось звать Сью, которая ждала в коридоре, на «скамейке запасных».) Моя неловкость, похоже, обидела Сью. Она ничего не ответила, просто крикнула мальчикам, которые устроились в гостиной перед телевизором, открутив звук на максимум, что им пора. Они привычно заныли, но прошмыгнули мимо нас и хлопнули дверцами машины раньше, чем мы добрались до крыльца.

На дворе и в самом деле пахло весной. Листья на деревьях еще не распустились, и трава не зазеленела, но все вокруг блестело и переливалось от влаги, готовясь к переменам. На дороге мычали коровы Хенслинов, и я услышала в их мычании радость и довольство. Все вокруг слилось в единую гармонию тепла, солнца и бесстрашно пробуждающейся жизни.

Мы ступили на крыльцо. С заднего сиденья машины раздавался сердитый голос одного из близнецов, заглушаемый птичьими трелями и мелодичным перезвоном музыкальных подвесок, которые я привязала к карнизу над гаражом.

— Черт, полдня проболтали, — сказала Сью, — а я даже не поинтересовалась, как ты.

Это была неправда, и она об этом прекрасно знала. Она ведь спрашивала у меня, как дела, и я ответила, что все в порядке. Сейчас она просто решила схитрить и спросить еще раз. В том, как она заглядывала мне в глаза, мне почудилось что-то подозрительное, как будто она явилась ко мне исключительно в надежде что-нибудь разнюхать и теперь, в последние секунды нашей встречи, все еще не отказалась от своей попытки.

Я равнодушно повела плечами:

— Ничего нового.

— А что насчет твоего поклонника?

— Никаких новостей, достойных упоминания, — солгала я.

— Твоя шея, — сказал Брем. — Она меня с ума сведет.

Он прикоснулся губами к пульсирующей жилке, а затем несколько долгих минут водил языком по кругу, прежде чем переместиться вверх, к уху, сдвинув волосы и впиваясь в кожу зубами.

— Я тебе говорил, — прошептал он, — что я — вампир?

Я попыталась рассмеяться, но звук больше походил на хриплый вздох. Одной рукой он расстегивал верхние пуговицы моей блузки, другой убирал волосы с шеи, толкая меня спиной на матрас. Язык и зубы прикасались к ямке под ухом до тех пор, пока я вся, от лба до кончиков ног, не покрылась пупырышками.

Гусиной кожей.

«Как будто кролик вспрыгнул к тебе на могилку», — говаривала в таких случаях моя бабушка.

Меня охватил озноб, и сразу стало жарко. Струйки пота, стекавшие по груди вниз, к животу, леденили.

Он прижался лицом к ложбинке между моих грудей, и я почувствовала на своей влажной коже его горячее дыхание. Он протянул руку и расстегнул бюстгальтер, затем скользящим движением руки провел по груди, взял в ладонь одну, внимательно осмотрел и прикоснулся к ней губами.

Он действительно называл себя вампиром.

Несколько дней назад, когда мы сидели в кафе и пили кофе, я спросила, откуда у него такое имя — Брем.

— Я — вампир, — ответил он.

Я улыбнулась.

В ярко освещенном зале мне было трудно заставить себя взглянуть в его бездонные синие глаза. Вокруг стоял гвалт — громыхали подносы, визгливо смеялись девчонки-студентки. Из кухни доносился стук, как будто там кто-то колотил ложкой по кастрюле. Кассир на бешеной скорости пробивал чеки на кофе и гамбургеры, стуча по клавишам аппарата, издававшего резкий металлический звук. Шум, грохот, суета — обстановка напоминала какое-то бесовское празднество, какой-то безумный карнавал, который того и гляди превратится в побоище. Сейчас, казалось мне, его участники затеют драку, отнимая друг у друга еду, затем под дикие вопли начнется оргия, а под занавес защелкают пули, рикошетя от стен.

— Ну надо же, — удивилась я. — Как странно. Значит, вас назвали в честь Брема Стокера?

— Да, — сказал он. — Хотите верьте, хотите нет. Матушка отличалась странностями, о чем нетрудно догадаться хотя бы потому, что назвала сына в честь Дракулы.

— Но почему?

Он барабанил пальцами по поверхности стола. На правой руке у него красовался серебряный браслет. В другой он держал пластиковый стаканчик, сжав его так, что тот прогнулся, хорошо хоть не лопнул.

— Она преподавала английский, — сказал он, кивая в мою сторону. — Как и вы. Только в школе. Ей нравился образ Дракулы. В свободное время она писала романы о вампирах.

— Да что вы?

— Правда, правда.

— Она их публиковала?

— Один напечатала. Дрянная книжонка в мягкой обложке. Больше не печатала.

— А вы их читали?

— Нет, — ответил он. — К тому времени, когда я достиг возраста, в котором интересуются подобными вещами, она уже умерла. И потом, меня это не слишком вдохновляло: моя покойная мать — любовница вампира. Знаете, как подростки воспринимают такие вещи. А теперь у меня даже нет этой чертовой книги.

— А как она называлась?

— «Кровавый любовник».

— Ого!

— Вот именно — «ого». Не сомневаюсь, что в книге полно любовных сцен. Вот вам еще одна причина, по которой семнадцатилетний парень не станет читать книгу, написанную его матерью.

— Вы правы, — заметила я. — Действительно не станет.

Он откинулся на спинку кресла.

Я отметила, что при относительно небольшом росте у него было длинное тело. Под футболкой угадывались твердые мышцы живота. Судя по сложению, он, наверное, занимался бегом. Полоска пота, проступившая на серой хлопковой ткани, проходила ровно по середине торса.

В помещении было тепло. Стояла первая неделя марта, но резкое потепление еще не успело вдохновить администрацию колледжа отключить отопление. В зале кафетерия с запотевших окон стекали струйки влаги. Посетители, почти весь день просидевшие в жарко натопленных кабинетах и аудиториях, спешили поскорее стянуть с себя все что можно. Свитера, пиджаки, колготки. Я даже сняла с себя нитку жемчуга, которая в этой жаре повисла на шее противной скользкой гирей.

— А теперь вы расскажите о себе, — попросил он.

Я задумалась. Мозг вдруг утратил гибкость мышления и даже способность памяти. Я пригласила его на чашку кофе якобы для того, чтобы отблагодарить за ремонт машины, но мы оба догадывались — я по его взгляду, а он — по моему смущению, по какой причине я ему позвонила и предложила встретиться.

— Ну ничего, — проговорил он, убедившись, что я не в состоянии выдавить из себя ни слова. — В следующий раз расскажете.

Поздним воскресным утром я взяла грабли и направилась в сад.

С первой же мартовской оттепелью я всегда старалась выгрести обнажившиеся из-под стаявшего снега мертвые останки растений. Все знали, что зима еще вернется, еще будут дожди с ледяной крупой и метели, но сегодня термометр показывал шестьдесят градусов. Ломкие ветки жимолости, засохшие хризантемы, погибшие лозы винограда, даже несколько бутонов шток-розы, которые я забыла удалить осенью, коричневые и сморщенные, присохшие за зиму к цветоножке, с легкостью уступали натиску граблей, как будто смерть настигла их так давно, что они забыли про всякую связь с землей. Рукой в садовой перчатке я легонько дергала за стебли и извлекала их из почвы со звуком, похожим на сухой кашель, с вялыми безжизненными корнями, припорошенными грунтом. Я проработала несколько часов и вывезла семь полных тачек, сваливая их содержимое в кучу возле живой изгороди в углу двора. Завтра Джон ее сожжет. Мгновенно вспыхнет пламя, не оставив никаких доказательств существования растений, живших ровно одно лето и превращенных в светло-серый пепел. Они бесследно исчезнут, как будто их никогда и не было.

Когда сад наконец очистился от прошлогоднего мусора, я смогла разглядеть маленькие зеленые стрелки тюльпанов, пробивавшихся вверх, к весеннему теплу, и несколько цветков подснежников, застенчиво склонивших освещенные солнцем головки. Я поминутно вспоминала Брема, его руки у меня на груди, его тело, лежащее на моем, и, чтобы успокоиться, мне приходилось опираться на грабли, иначе я бы упала. С заднего двора вышел Джон, затыкавший мячиками для гольфа кротовьи норы, и я рассеянно ему улыбнулась.

— О чем думаешь? — спросил он.

Я ничего не ответила.

— Юбка не слишком короткая? — спросила я.

Настало утро понедельника. За выходные мы успели заменить наружные стекла в окнах на москитные сетки, а прошлой ночью приоткрыли на пару сантиметров одно из окон в спальне.

Легкий ветерок, довольно холодный, но уже явно весенний, напоенный запахом листьев или чисто вымытых волос, врывался через узкую оконную щель, словно что-то нашептывал.

Эту серебристую юбку я купила несколько лет назад, но надевала всего раз — на чаепитие для женской половины факультета, устроенное в доме преподавательницы гончарного искусства. Но даже там я, честно говоря, чувствовала себя неловко — хотя юбка всего-то на какой-нибудь дюйм поднималась над коленом и лет пятнадцать назад я сочла бы ее слишком длинной — в ту пору я носила такие короткие юбки, что в них было опасно садиться.

— Шутишь? — отозвался Джон.

Он обернулся ко мне от зеркала, перед которым завязывал узел галстука, внимательно разглядывая свое отражение. — Для тех, у кого такие ноги, не существует слишком коротких юбок.

Я провела руками по бедрам, разглаживая ткань:

— Спасибо.

— Твоему ухажеру понравится, — сказал он, вновь отворачиваясь к зеркалу. — Признайся, ты ведь ради него надеваешь на работу такую короткую юбку.

Он говорил игривым тоном, но я почувствовала, что пульс у меня участился.

В пятницу, вернувшись домой после ночи, накануне проведенной с Бремом на матрасе в моей новой квартире, я пребывала во власти оцепенения, как человек, слишком долго пролежавший в горячей ванне, полной розовых лепестков — размокших, шелковых, источающих сладкий аромат. Я тут же вспомнила, как миссис Хенслин, когда мы только переехали в этот дом, принесла нам ради знакомства пакет клубники. Я взяла пакет, поблагодарила за подарок, оставила его на заднем крыльце и совсем о нем забыла. Дело было в августе, так что к тому времени, когда я спохватилась и забрала пакет с крыльца, от ягод шел мощный дух — такой же, как от меня нынче ночью, когда я пришла домой, застав Джона в кресле с газетой в руках. Он меня ждал. Я так и не поняла, какое чувство меня охватило — стыд или страх. Я чувствовала себя подобно женщине, высланной из деревни, в которой прошла вся ее жизнь, и после долгого отсутствия вернувшейся в нее обратно. Что бы она там обнаружила?

— Привет, — сказал Джон. — Давненько не виделись.

— Привет, — ответила я и бросила сумочку на столик возле дверцы черного хода.

Он встал.

— Выглядишь усталой, — заметил он и поцеловал меня в щеку.

Почувствовав знакомое прикосновение губ и ощутив его запах, я отступила на шаг.

— Что, бурная ночка выдалась? — спросил он.

— Нет, — сказала я, может, слишком поспешно?

Он положил руки мне на талию и прошептал:

— Ты можешь мне все рассказать. Ты трахалась с другим, не так ли? Ты можешь мне рассказать.

Он шутит, подумала я. Он дразнит меня, но в то же время говорит полусерьезно. Это его идея-фикс, успевшая обрести самостоятельную жизнь. Затем, приглядевшись к нему внимательнее, я изменила мнение. Нет, он знает. Но ему все равно. Тем не менее сказала:

— Ничего подобного.

Брем встретил меня в кафетерии. Он стоял перед кофейным автоматом с пластиковым стаканчиком в руках, когда я подошла.

— Привет, — сказал он, поднимая глаза.

На нем была рубашка пастельно-лилового цвета, и, увидев его в этой рубашке нежной весенней расцветки, угадав под ней его мужественное тело, взглянув на его руки, в одной из которых он держал стаканчик, а другой выуживал из карманов джинсов монетки, я едва не грохнулась в обморок. Не соберись я с духом, с нечеловеческой силой вцепившись в ремень сумки, наверняка в тот же миг покинула бы этот мир, словно нечто жаркое неудержимо затягивало меня в темный омут, лишая сознания и разума.

— Привет, — ответила я.

Он посмотрел на меня — сначала на ноги, потом на лицо.

Эти глаза.

Он ничего не сказал, да ничего и не нужно было говорить. Прошла секунда или две, и я предложила, кивнув на стаканчик:

— Хочешь угощу?

Брем перевел взгляд на стакан, как будто до него только сейчас дошло, что именно он держит в руках, и пожал плечами:

— Хорошо.

Я протянула руку, чтобы взять у него стаканчик. Он наклонился ко мне, и я почувствовала на шее его дыхание.

— Сегодня? — спросил он.

— Да, — прошептала я, еще не успев сообразить, что раскрыла рот, чтобы произнести это слово.

Он отступил на шаг. Я наполнила стакан наполовину, так тряслись руки.

Брем поджидал меня, отойдя в конец очереди. Когда я приблизилась, он сказал:

— Боюсь, не смогу с тобой посидеть. Ко мне сейчас студент придет. До встречи?

— Хорошо, — ответила я.

На сей раз мне удалось заставить свой голос звучать по-деловому, хотя меня охватило разочарование. В мозгу мелькнуло — «бросил», но тут он мне улыбнулся. Эта ямочка на щеке… Он опять перевел взгляд на мои ноги, и кровь забурлила у меня в жилах, пульсируя в запястьях, в висках, за ушами. Когда он поднял глаза, мне пришлось отвернуться. У него за плечами маячил силуэт Гарретта. Он стоял в толпе студентов и разговаривал с пареньком, похожим на Чада. Конечно, это не мог быть Чад — просто овалом лица и прической он напомнил мне о Чаде, который никогда не надел бы на себя нейлоновую куртку с лейблом «Ред сокс».

Брем развернулся и пошел к выходу, а я все так же неподвижно стояла, так и не отдав ему кофе, и черная поверхность жидкости чуть подрагивала в пластиковом стаканчике, отсвечивая бликами, словно над глубоким, но узким озером встало солнце.

«Прогулочным шагом…» — подумала я, переводя взгляд с кофейной поверхности на спину Брема.

Мужчина, который ходит прогулочным шагом.

У него даже походка была сексуальной (он шагал так широко, что ему не надо было торопиться) — походка человека, который никогда никуда не спешит. Проходя мимо Гарретта, он, должно быть, окликнул его, потому что Гарретт повернулся и помахал ему рукой, а парень, похожий на Чада, поднял в знак одобрения большой палец. На один страшный миг я представила себе, что этот поднятый большой палец имеет какое-то отношение ко мне, но тут кофе из полупустого стаканчика выплеснулся через край, и обжигающая капля упала мне на лодыжку.

Неужели?

Неужели Брем кому-нибудь проболтался?

Неужели все это — только розыгрыш? Шутка? Забава?

Нет.

Я глотнула кофе и обожгла губы.

Нет.

Это просто остатки страха, унаследованного из школьных лет, когда все вокруг без конца изобретали всякие розыгрыши в подобном духе, о которых впоследствии легко забыли. Это холодное и неприятное воспоминание об одном январском дне в классной комнате. Накануне, в выходные, я позволила Тони Хаузмэну потрогать мою грудь под рубашкой и бюстгальтером. Мы сидели на заднем сиденье машины его брата.

Машину вел брат.

Он подбросил нас в кино на фильм, который мы хотели посмотреть («Такими мы были»), а потом забрал нас.

Я тогда была влюблена именно в старшего брата, Бобби. На несколько лет старше меня, он учился в выпускном классе. Тихий задумчивый парень — в отличие от младшего, Тони, который у нас в классе сходил за клоуна — не разговаривал, а орал и вечно отпускал шуточки. Над некоторыми из них мы смеялись до колик, но большей частью его юмор был тупым и грубым.

Насколько я знала, у Бобби никогда не было девушки. Он водил компанию с парнями — такими же, как он сам, — ослепительно красивыми, атлетически сложенными, абсолютно равнодушными к девчонкам. Встречаясь в коридоре, они жали друг другу руки, так по-взрослому, по-мужски, что все остальные на их фоне выглядели сопливыми идиотами, героями мультяшек, случайно попавшими в реальный мир.

На протяжении почти всего фильма мы с Тони, сидя в последнем ряду почти пустого кинозала, занимались неким подобием секса. Он пригласил меня в кино, купил мне попкорн и огромную бутылку «Севен-ап». Я подозревала, что обязана чем-то отплатить, а он в общем-то был ничего себе. Я позволила ему водить руками вверх-вниз по моим бокам и засунуть язык ко мне в рот — так глубоко, что меня чуть не вырвало. Потом он протянул руку к моей груди, но замер в дюйме от нее и спросил: «Можно потрогать?»

«Нет, — ответила я, выставив руку у живота. — Не сейчас».

«А когда?»

Наверное, мне хотелось показаться занудой. Я сказала: «Только не в кино. Потом, в машине».

Секунды через две после того, как мы сели на заднее сиденье машины Бобби Хаузмэна, Тони возобновил свои исследования с помощью языка. В одиннадцать часов вечера на улице совершенно стемнело, свет в машине не горел, а ехали мы по скоростной автостраде. Он навалился на меня и прошептал: «А сейчас?»

«Ну ладно», — шепнула я в ответ.

Бобби Хаузмэн, сидевший за рулем, кивал головой в такт музыке, несшейся из радиоприемника, и следил за дорогой. Но как только Тони задрал мне рубашку и бюстгальтер, обнажая грудь, Бобби вдруг бросил взгляд в зеркало заднего вида. Он посмотрел мне прямо в глаза, а потом уставился на мою голую грудь.

— Держи ее крепче, Тони, — сказал он. — Кусни ее, дружище.

Я вся вспыхнула от унижения, но было уже поздно. Это уже произошло. Я сама это позволила, сама согласилась. Теперь я поняла, что сопротивляться, пытаться быстро натянуть рубашку на грудь — бессмысленно. Я не оттолкнула Тони и дала ему сжать мою грудь, опустить к ней лицо и шарить языком в поисках соска. Он его нашел и сильно сжал. Брат внимательно наблюдал за тем, что он делает. Когда Тони поднял лицо и взглянул на Бобби в ожидании одобрения, тот кивнул: «Отличная работа, Тон. Молодец, братишка. В следующий раз залезь к ней в трусики. Натяни ее на палец».

Наконец мы остановились перед моим домом, я с дико колотящимся сердцем натянула на себя рубашку, поспешно вылезла из машины, устремилась прямиком к себе в комнату и легла в постель, не раздеваясь.

Весь следующий день, воскресенье, я провела в попытках убедить себя, что ничего этого не было. Что Бобби Хаузмэн не мог видеть происходящего на заднем сиденье машины. Не мог видеть мою грудь. Не смотрел на нас, когда Тони кусал мой сосок. Не отпускал по этому поводу замечаний. Что он говорил с Тони о чем-то другом. Что братья просто беседовали между собой, а я не имела к их беседе никакого отношения. Потому что мне казалось невозможным признать тот факт, что Бобби Хаузмэн глазел, как его брат щупает и кусает мою грудь.

Но когда в понедельник я вошла в класс, один из приятелей Тони уставился на мою грудь и облизнулся, а после уроков, когда я шла по коридору, какие-то парни преградили мне путь и громко заржали. Один из дружков Бобби Хаузмэна повернулся к нему: «Так ты говоришь, что грудь у нее маленькая, но красивая? С коричневыми сосками?» И Бобби Хаузмэн во всеуслышание объявил: «Ага. Но каковы они на вкус, спроси моего братишку». Я чувствовала себя так, как будто меня прилюдно раздевают, одну за другой сдирая все мои одежки. Мне стало так плохо, что я еле заставила себя сдвинуться с места и пройти мимо них.

Нет.

То было в школе. А теперь я взрослая женщина. И Брем Смит — давно уже не мальчик, хотя ему еще нет и тридцати. Думаю, ему лет двадцать восемь (возможно, он родился как раз в тот день, когда я была на свидании). Но когда я сказала ему: «Слушай, ты, конечно, понимаешь, что никто не должен знать…» — он направил на меня честный и серьезной взгляд, полный мудрости человека, имеющего богатый опыт тайных встреч, и сказал: «Осторожность? Конечно. Несомненно. Тебе нечего бояться, дорогая. Я — воплощение осторожности».

И все-таки, когда Гарретт, переведя взгляд с Брема на меня, помахал мне рукой, я вздрогнула от страха. Мне захотелось повернуться и уйти, сделав вид, что я его не заметила, но он крикнул:

— Миссис Сеймор! — Кивнул на прощанье своему другу в красной нейлоновой куртке и побежал мне навстречу.

— Гарретт! — сказала я, когда он приблизился.

— Просто хотел поинтересоваться, как там Чад, — вымолвил он. — Я посылал ему мейлы пару раз, но что-то он не отвечает.

— У Чада все в порядке, — ответила я, стараясь придать своей улыбке как можно больше искренности. — Вероятно, просто очень занят учебой.

— Да ладно. Будете с ним разговаривать, передавайте ему привет от меня. Вы к себе в кабинет? Если да, то я с вами.

— К себе, — ответила я. — Только по дороге собиралась заглянуть в дамскую комнату. Извини.

— Ничего страшного, — сказал он. — Я просто очень рад вас видеть.

Эта щенячья радость. Откуда она в нем? При жизни родители Гарретта производили впечатление людей вечно озабоченных, если не мрачных. А трагедия их смерти? Как Гарретту с таким печальным жизненным опытом удается сохранять добродушие?

Оптимизм?

Я подумала о Чаде. Уж если не я, так Джон точно всегда лучился оптимизмом — и все же наш сын Чад никогда бы не стал бы болтать в кафе с матерью приятеля с таким откровенным выражением счастья на лице. Он бы никогда не надел на себя простую рубашку в клеточку. В кармашке — два карандаша. Короткая стрижка под машинку. Невозмутимая, чистая простота. Если бы Чад каким-нибудь образом вместо Беркли оказался здесь, он скорее походил бы на моих студентов, с хмурым видом развалившихся на последней парте, слишком одаренных, чтобы прилагать усилия чем-нибудь выделиться. Он бы, конечно, вежливо кивнул матери друга, но ни за что не стал бы махать ей рукой и так радостно улыбаться. Он бы не побежал в понедельник утром через все кафе, чтобы узнать новости о ее сыне.

Я не могла идти к себе в кабинет вместе с Гарреттом. У меня дрожали руки. И я совсем не была уверена, что уберу из голоса интонации, рожденные под влиянием встречи с Бремом, доведись мне обменяться с ним больше чем парой слов.

Мы расстались возле дамской комнаты.

— До свидания, миссис Сеймор, — заключил Гарретт. — Желаю вам замечательного дня.

На уроке «Введения в литературу» меня охватила странная нервозность, что-то вроде боязни сцены — чувство, знакомое мне по тем временам, когда я была еще совсем неопытным преподавателем.

Мы обсуждали первый акт «Гамлета», и студенты одновременно умирали от скуки и вели себя беспокойно — удивительное сочетание, проявляющееся в безостановочных зевках и ерзанье на стульях, своего рода защитная реакция. Дерек Хенг поднял руку. «Зачем нам читать Гамлета, — спросил он, — если мы толком не понимаем, что там написано?» — и весь класс дружно закивал головами. Чуть раньше выступила Бетани Стаут, поинтересовавшаяся, нельзя ли найти перевод получше, потому что тот, который мы читаем, явно устарел. Я была поражена — не столько невежеством, сколько необыкновенной находчивостью студентки. И, запинаясь, объяснила, что это вовсе не перевод, а текст кажется устаревшим только потому, что произведение написано очень давно.

— Дело в том, — отвечая на вопрос Дерека Хенга, сказала я, — что, читая «Гамлета», мы и учимся его понимать.

И тут передо мной со всей очевидностью предстала простая истина: ведь это я не научила их пониманию таких вот произведений. Мне вдруг показалось, что я заперта в средневековом замке, со всех сторон окруженным песчаным рвом: бежать некуда. Я листала тонкие страницы книги, лежавшей у меня на коленях, силясь найти хоть какой-нибудь отрывок, который продемонстрировал бы им всю красоту и величие этого шедевра.

(«Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик».)

Мне стало холодно. Определенно я надела слишком короткую юбку, теперь я в этом убедилась. Я отпустила студентов пораньше и вернулась в кабинет.

Прослушала сообщения, оставленные на голосовой почте.

Два — от студентов, с объяснением причин, по которым они пропустили занятия. Не завелась машина. У ребенка отит. Одно — от продавщицы книжного, торгующего учебной литературой. Неправильно набранный номер. Еще одно — от Аманды Стефански, с предложением встретиться завтра или позже, выпить по чашке кофе и посоветоваться по поводу одного общего студента, создающего в классе проблемы. И одно — от Джона. С вопросом, удалось ли мне встретиться со своим дружком.

«Веди себя хорошо, — говорил он. — Но не слишком».

Смысл его слов разозлил меня своим абсурдом, но я тут же себя одернула. Нет. Дело не в Джоне. Дело в отвратительно проведенном уроке. Я замерзла, устала… И даже если до сих пор я не испытывала чувства вины, сейчас самое время ему появиться.

Почему-то до меня только сейчас дошло, что эта навязчивая идея Джона для меня просто оскорбительна. Наверное, его фирма примерно так же проводит на рынке испытание возможностей сбыта новинок в области программного обеспечения. Они проверяют, способен ли кто-нибудь, кроме них самих, оценить продукт интеллектуальной собственности, прежде чем вкладывать время и силы в его разработку. Я отодвинула телефонную трубку подальше и спокойно дождалась конца его тирады.

Последнее сообщение пришло из Саммербрука, от лечащего врача дома престарелых. Отцу назначили инъекции препарата под названием «Золофт» — пока в малой дозировке.

«Последние недели он в депрессии, — рассказывала врач. — Совершенно потерял аппетит. Отказывается покидать свою комнату. Перезвоните нам, пожалуйста».

Я быстро набрала номер Саммербрука, с трудом попадая пальцами по нужным кнопкам. Однако выяснилось, что лечащий врач уже ушла, а сиделка, снявшая трубку, похоже, вообще понятия не имела о моем отце. — Можете соединить меня с комнатой двадцать семь? — сердито вздохнула я.

Неуверенным тоном она обещала попробовать.

На несколько минут в трубке повисла мертвая тишина, в которой я различила звук, похожий на приглушенный шум озера Мичиган — волнообразный ритм неостановимого движения воды, исходивший либо из телефона, либо из глубин моего собственного уха, — а затем я услышала щелчок. Ее попытка увенчалась успехом.

Старческий голос (неужели это мой отец?) ответил только после одиннадцатого гудка.

— Папа? — спросила я.

— Да, — ответил он.

— Папа, это я. Шерри.

— Да.

— С тобой все в порядке? Мне передали, что ты плохо ешь.

— А?

— Папа, как ты себя чувствуешь? У тебя все в порядке?

— Все в порядке, — ответил он.

— Я к тебе приеду, — продолжала я.

— Мне ничего не нужно.

— Знаю, — сказала я. — Мне нужно. Я хочу тебя видеть. Я по тебе скучаю.

— Делай как знаешь, — ответил он.

— Я люблю тебя, папа, — сказала я, хотя стопроцентной уверенности, что человек на другом конце провода мой отец, у меня так и не возникло.

О какой уверенности тут говорить?

Разве я знаю, как теперь звучит голос моего отца? Разве мне легко его узнать?

Голос своего отца в молодости я узнала бы без труда, но он давно исчез и вместо него появился другой, неотличимый от голосов всех стариков — скрипучий и далекий, словно придавленный камнем, словно писк пичужки, зажатой в детских руках.

Больше он ничего не сказал. Я услышала стук, как будто он уронил телефонную трубку и она покатилась по полу.

Затем — щелчок. Кто-то повесил трубку.

По дороге на свою квартиру я остановилась у бакалейной лавки, купила бутылку мерло, два бокала, два бифштекса, две картофелины и пучок спаржи, такой свежей и крепкой, что даже не верилось, что эти стебли, выкопанные из земли и расфасованные в Калифорнии, пропутешествовали в ящике через всю страну. Она производила впечатление выращенной где-то здесь, поблизости. Стебли сохранили в себе все весенние соки, а кончики, похожие на острые стрелы, даже казались опасными. Оружие, замаскированное под облик растения. Я простояла в овощном отделе лишнюю минуту, поднесла их к лицу, как букет цветов, и вдохнула их аромат.

Мимо меня прошла старушка с тележкой, которую она одновременно и толкала, и опиралась на нее. Тележка была пуста, если не считать нескольких бананов в мелких коричневых пятнышках.

Она посмотрела на меня, я — на нее.

Ее напудренное лицо с тонкой, как пергамент, кожей выглядело так, словно, прикоснись я к нему, от него отделится нечто белое и блестящее и останется на кончиках моих пальцев.

Я точно уже видела ее раньше — в приемной напротив расположенной в подвале больницы лаборатории, где я ждала результаты анализа крови. Холестерин. Уровень гормонов. Гемоглобин. Лейкоциты. Расчет веществ и клеток, циркулирующих в крови, которые можно сосчитать, сделав соответствующие выводы. Одетая в серое платье, она вязала, и постукивание ее спиц, казалось, служило тихим подтверждением того, что время уходит. Секунда за секундой. Вечность, выраженная в детских одеяльцах, обращенная в зимние шарфы.

Впрочем, старушка меня не узнала, во всяком случае, не проявила ко мне никакой симпатии. Скептически глянула своими водянистыми глазками, как я стою посреди овощного отдела и вдыхаю аромат спаржи, выдранной из земли в двух тысячах километров отсюда, как будто пытаюсь вобрать в себя солнце, влагу и почву, безвозвратно потерянные по пути, — она-то знала, насколько мои попытки бесполезны.

Толкая мимо меня свои бананы в тележке, она еще раз смерила меня взглядом, как будто ведала, кто я такая и чем занимаюсь, и не одобряла этого.

Ровно в восемь часов вечера приехал Брем в ослепительно белой рубашке. Увидев его в дверной глазок, я отметила, что он выглядит как-то подозрительно: нормальный человек дважды подумает, прежде чем впустить к себе подобного типа, но в конце концов все-таки впустит.

Я открыла дверь.

В комнате мы на минуту застыли в неловком молчании. Затем я кивнула на столик возле кухонной раковины, на котором стояли бутылка вина и два новых бокала, вымытых и высушенных, и произнесла странным, каким-то не своим голосом, как будто принадлежащим другой, незнакомой мне женщине:

— Выпьешь вина?

Он улыбнулся, бросил взгляд на свои ботинки — мне показалось, что он сдерживает приступ смеха, — и, приподняв брови, посмотрел мне прямо в глаза:

— Само собой. Только для начала мне бы хотелось сделать кое-что еще.

Он взял меня за руку, притянул к себе и поднес к лицу мои пальцы. Прикоснулся губами, скользя вдоль костяшек и начал водить по ним языком.

Я почувствовала, как во мне поднимается теплая волна желания. Его голова склонилась над моей рукой, которая вдруг представилась мне словно отделившейся от тела и превратившейся в объект сосредоточенного внимания красивого до одури мужчины. Я поняла, что еще чуть-чуть — и я потеряю сознание. Я сделала шаг вперед и оперлась на него плечом, чтобы устоять на ногах.

Он повернул руку запястьем вверх и поцеловал тонкую чувствительную кожу. Нежно поцеловал. Посмотрел на меня. Я глубоко дышала. Он снова нагнулся к запястью, поднес его к губам, повел их кругами, легонько покусывая прохладную белую плоть, из-под которой проглядывали расположенные под кожей вены. Всю меня пронзило желание. Я застонала и прижалась лицом к его шее, вдыхая его запах — сложную смесь выхлопного газа, автомобилей, бензина и мужского тела.

Мы уже лежали на полу, на сером ковровом покрытии.

Он целовал меня, глубоко проникая мне в рот, и я, положив руки ему на плечи, отвечала со всей силой страсти.

Он отодвинулся, скинул с себя рубашку, отбросил ее на кухонный стол, склонился надо мной с серьезным выражением лица, как будто он врач или механик-эксперт, намеренный исследовать беспокоящую нас обоих часть моего тела, и принялся расстегивать пуговицы блузки.

Как только он расстегнул первую, я задрожала.

— Ш-ш-ш, — шепнул он. — Все хорошо, малышка. Малышка.

За первой пуговицей последовали вторая и третья, он распахнул блузку и отбросил ее в сторону, просунул руку мне под спину, расстегнул крючки бюстгальтера и сдвинул его вверх, обнажая грудь.

На секунду отстранился от меня, поднялся и откинулся чуть назад, покачиваясь на каблуках и рассматривая мое тело, распростертое перед ним на полу. Я все так же дрожала. Он дышал ровно, не то что я.

Лежать на полу было холодно, но я лежала — как неодушевленный предмет, пациент под наркозом или даже труп, готовый к вскрытию. Единственное отличие состояло в том, что соски у меня были напряжены, а спина непроизвольно выгибалась, двигаясь к нему.

Я тянулась к его прикосновениям, сгорая от вожделения и безумной жажды ощутить их на своей коже, и, когда он в конце концов дотронулся до меня, задохнулась и застонала. Он начал ласкать один сосок, за ним второй, потом двумя пальцами сжимать их по очереди, сильнее и сильнее, пока все мое тело не содрогнулось в конвульсии. Я испустила громкий животный крик — понятия не имела, что могу так кричать, — а он тем временем сунул вторую руку мне под юбку, под трусики, проникая пальцами в промежность, уже не просто влажную, а мокрую, так что мне стало стыдно до слез. Он прижал ладонь к клитору, нежными движениями надавливая на него и по-прежнему не переставая сжимать сосок. Он проделывал все это с величайшим искусством, ни на миг не забывая следить за моей реакцией. Он наблюдал за мной словно бы со стороны, отвлеченно, но не без интереса, пока я, распластанная на полу под его телом, не затряслась в сокрушительном оргазме.

Брем откинулся назад, сел на полу и с минуту смотрел на меня. Его молчание и оценивающее выражение лица смутили меня, и я потянулась за блузкой, прикрыть обнаженную грудь.

— О нет, зачем же, — рассмеявшись, сказал он, снова отбросил блузку, стянул с бедер юбку и сдернул трусики.

— А теперь, — раздвигая мне ноги, сказал он, — я тебя трахну, сладкая моя.

Посреди ночи я проснулась на матрасе и обнаружила стоящего рядом Брема. Через окно, выходившее на проезд с автосервисом и стоянкой, где я оставила машину, проникал лунный свет.

Брем натягивал трусы-боксеры. От длинной голубой тени, которую он отбрасывал на меня, веяло прохладой.

Я смотрела на него, во весь рост нависшего надо мной. От низа живота до груди темнела густая поросль волос. В неясном лунном свете его фигура обрела особенно четкие линии, и я подумала, что еще никогда не видела такой чувственной и сладострастной, такой земной красоты.

Чистейшая эссенция мужской красоты.

Запретной красоты.

Я, замужняя женщина, в разгар рабочей недели провела ночь с мужчиной намного моложе себя. Сначала мы трахались на полу, потом еще раз — на матрасе, потом вместе принимали душ. Естественно, закончилось это тем, что я стояла на коленях, горячая вода водопадом лилась мне на спину, а его твердый набухший член скользил у меня между губами, пока он не кончил мне в рот, фонтаном извергая мне в горло теплую соленую влагу.

При виде его тени, падавшей на меня в темноте, и его силуэта, четко очерченного в лунном свете, в меня вселился благоговейный ужас, перехвативший дыхание. Он глянул вниз и обнаружил, что я проснулась. Мне показалось, на его лице отразилось сожаление. Он огорчился. Он не хотел меня напугать и тихо сказал:

— Это всего лишь я, красавица.

— Ты ведь не уходишь? — спросила я, не сумев скрыть прорвавшиеся в голосе нотки желания.

— Лучше мне уйти, — ответил он. — Надо переодеться. Дома. А то приду на работу, пропахший твоей киской.

У меня вновь перехватило дыхание — так оскорбительно это прозвучало. Я не слышала подобных слов в своей адрес со школы.

— О-о-о! — не сдержалась я.

— Но теперь я уже не так уверен, — продолжил он с улыбкой, отражение которой я поймала в освещенном луной окне. — Идея вернуться в уютную постельку и обнять тебя представляется мне чертовски привлекательной.

Я потянулась к нему, а он опустился на колени и заполз под одеяло. В следующий раз мы проснулись уже утром, разбуженные громким бибиканьем мусоросборочной машины, которая задним ходом отъезжала прямо под окном.

Вечером, возвращаясь домой, я думала о Бреме, но эти мысли перебивали другие, виноватые, связанные с отцом. Воображение рисовало мне, как он сидит у себя в комнате на стуле, а на подоконнике в пластиковом стаканчике торчит огромная роза, которая все клонится и клонится к краю стакана, пока не падает на пол.

И никого рядом, кто подобрал бы ее. Только лужа воды и лепестки, разлетевшиеся по линолеуму возле отцовских ног, только его намокшие тапочки и замерзшие ноги. Кто знает, как долго провалялся бы на полу мокрый мусор, пока его нашла бы сиделка, явившись с уборкой?

Поеду к нему как можно скорее, решила я. Надо это организовать.

Хорошо бы, «Золофт» помог.

Название мне понравилось. «Золофт». От него веяло радостью. Вот бы превратить эту радость в воздушный корабль, чтобы отец сел на него и унесся прочь от отчаяния старости и физической немощи… Вот только куда?

Он был хорошим человеком, хотя, на мой взгляд, немножко мрачноватым. Друзья часто говорили мне: «У тебя отец такой веселый», судя по коротким случайным встречам на подъездной дорожке или минутному обмену репликами на кухне, если заходили за мной в выходные. На самом деле отец был кем угодно, только не весельчаком. Я до сих пор отлично помню, как в дни, когда ему не нужно было идти на работу, он сидел по утрам за кухонным столом — на краю пепельницы дымится сигарета, пальцы монотонно барабанят по поверхности стола, а взгляд уставлен в точку на бежевых обоях. Если я забывала кашлянуть, входя в комнату, он вздрагивал и начинал ртом ловить воздух. «Черт, Шерри, — ругался он. — Что за манера подкрадываться из-за спины?»

Вот о чем я думала, когда увидела ее. Не знаю, специально я ее искала или нет, но вдруг она явилась передо мной, загородив весь обзор из лобового окна, заняв центральное место. Мертвая олениха. Казалось, она упала с небес и мягко приземлилась на землю. Но падение все же убило ее.

Вокруг нее проросла трава. Еще не изумрудная, но уже того оттенка зеленого, какой в будущем обещает перейти в насыщенный цвет. Олений мех посветлел. Теперь она немного смахивала на белого оленя — в сказках такие обычно появляются из волшебного леса, чтобы потыкаться носом в руку девственницы.

Но в остальном никаких изменений не произошло. Мертвое тело не сдвинулось ни на дюйм.

Должна же быть какая-то служба, которая выезжает на место происшествия и вывозит сбитых животных, подумала я. В обратном случае, какие еще перемены предстоит мне наблюдать нынешней весной, ежедневно проезжая по скоростному шоссе? Приближаясь и удаляясь. Как много понадобится времени, чтобы она вернулась в землю, ее породившую? Неужели ее тень будет все лето маячить у меня перед глазами? Да еще это обманчивое впечатление, будто она просто прилегла отдохнуть? Или в конце концов вокруг нее вырастет трава, которой ее тело послужит удобрением, и погребет под собой дурные воспоминания?

— Выглядишь измученной, — произнес Джон с дивана, когда я вошла в комнату. — Очередная бурная ночка?

Обе двери были распахнуты, как и кухонное окно. С участка Хенслинов несло навозом — совсем не противно, чуть сладковато. Если не знать заранее, что запах исходит от дерьма, разбросанного на полях, ни за что не догадаешься, чем пахнет.

— Устала, — сказала я.

На Джоне были шорты цвета хаки и футболка, которую я купила ему во время поездки на остров Макинак. Рисунок изображал подвесной мост с обрубленными сторонами, словно соединяющий ничто с ничем.

Чаду в то лето исполнилось четыре, и он ни за что не соглашался ехать через мост — самый длинный подвесной мост в мире, — но мы все равно потащили его с собой, хотя, строго говоря, делать на другой стороне моста нам было нечего, разве что развернуться и поехать обратно. Мы просто хотели дать ему возможность похвастаться, что он здесь бывал, ну и заодно, чтобы убедить его, что бояться нечего.

Был ненастный августовский день, и осень в горной части полуострова неистовствовала вовсю — темное фиолетовое небо предвещало надвигающийся дождь, седан, который вел Джон, трясся под порывами ветра, а Чад хныкал.

— Все хорошо, Чад. Все хорошо, — продолжала твердить я, с улыбкой оборачиваясь к нему на заднее сиденье. — Все хорошо. Мама с папой не повезли бы тебя на этот мост, если бы было опасно.

Он немножко приободрился. Даже отнял ладошки от глаз и стал боязливо поглядывать из окна. В какой-то миг он настолько отвлекся от своих страхов, что заметил проплывающий под нами корабль.

— Смотрите, — закричал он, но тут машину резко качнуло ветром влево, и Джон сказал:

— Ого!

Чад заплакал. У меня вспотели ладони. Я читала в газетах кучу статей о том, как в сезон сильных ветров с моста Макинак сдувало машины. Оказывается, это было не так уж безопасно.

Я это знала, а Чад — нет.

Может, теперь знает.

И если теперь узнал, что ветер может сдуть машину с моста, и если помнит мои увещевания («мама с папой не повезли бы тебя на этот мост, если бы было опасно»), что он должен думать? Что я утешала его, смеясь про себя? Или просто сама ничего не смыслила в том, о чем говорила? Или лгала?

Джон в своей футболке бросился ко мне, распахнув объятия, и у меня к горлу вдруг подступили рыдания. Чад. Брем. Мертвая олениха. Отец. Джон. Потери и измены. Любовь и мечты. Бремя тяжких воспоминаний, с такой легкостью сдуваемых с моста.

Нет, одернула я себя. Я просто устала.

— О, Шерри, — сказал Джон, прикасаясь губами к моей макушке. — Что случилось?

Я подняла на него глаза.

Джон. Джон смотрел на меня сверху вниз, как всегда. Он отступил на шаг, смахнул слезу с моих ресниц:

— Ну-ка, рассказывай, что произошло. — В его лице светилось столько доброты, мудрости и любви, что меня осенило: признайся я ему во всем, он ответит: «Ну конечно. Я так и знал. Разве ты не догадалась? Я всегда знал».

Но даже если он и не знал всех подробностей моего приключения, я вполне могла открыть ему правду. Он поймет. Мы взрослые люди. Он возьмет ответственность на себя. Скажет, что сам виноват. Его фантазии… Я восприняла их как разрешение. Так что он, по-своему конечно, сам участвовал в моей измене.

— Рассказывай, — сказал он.

Его зрачки вспыхнули, и в них, как в зеркале, я увидела свое отражение, крошечное и размытое. За окном садилось солнце. Принялись квакать оттаявшие в ближайшем пруду лягушки — настойчиво и неустанно, словно именно они работали в нашем мире генератором секса и весны, — этакий вечный двигатель, построенный из плоти амфибий и служащий главным источником энергии. Замерзли, оттаяли, заквакали. Мокрые зеленые создания. Сквозь оконные проемы проникали розовато-красные полосы света, крестообразно ложась на лоб Джона, — ни дать ни взять обряд крещения.

— Так что случилось? — переспросил он.

Я отвернулась от него и села на край дивана.

Он встал подле меня на колени.

— Ты что, всю ночь не спала? Трахалась со своим обожателем?

Я вздохнула. Почувствовала, как дрожат губы, и выдавила из себя:

— Да.

Джон тоже вздохнул, очень громко:

— Рассказывай.

— Что ты хочешь узнать? — Я посмотрела на его ладони, сложенные как для молитвы, — они дрожали.

— Сколько раз?

— Не знаю.

— Не молчи, Шерри. Ты меня знаешь. Расскажи все. Я и так сам не свой. — У него на лбу блестели две капельки пота. Откуда они взялись? Только что их не было…

Я пожала плечами. Голосом, звучавшим как из глубокого пустого колодца, произнесла:

— Кажется, два. На полу, а потом на матрасе.

Джон приподнял у меня над коленями юбку, а затем посмотрел на меня. Капля пота быстро стекала по носу:

— Ты уверена, что не четыре? — спросил он. — Могло быть четыре раза?

Я уже ни в чем не была уверена:

— Может, и четыре.

Джон улыбнулся и облизал губы:

— Тебе понравилось?

— Понравилось, — ответила я.

Он не сводил с меня широко открытых, полных предвкушения, глаз. Дышал тяжело.

— А ему?

Меня вновь обожгла вспышка гнева: маркетинговое тестирование.

— Он был в восторге. — Я пристально посмотрела на него, стараясь заглянуть в глаза как можно глубже.

Джон положил пальцы мне на колено и несколько секунд таращился на него, как на единственное, какое видел в жизни. Через миг он оказался между моих коленей, раздвигая их в стороны, через бедра стянул с меня одежду, прижался лицом к моим трусикам и принялся кусать меня, оттягивая их в сторону. Он терзал мою плоть зубами, помогая себе языком, потом вставил во влагалище сначала один палец, за ним второй. Прерывисто дыша, расстегнул брюки и затолкнул в меня член. Он смотрел, как он входит в меня, а затем перевел взгляд на мое лицо. Он наблюдал за мной словно бы издалека, с высоты получаемого наслаждения, до тех пор, пока на него не обрушился оргазм.

Меня вырвал из сна будильник. Джон уже проснулся. Опираясь на локоть, он глядел мне в лицо и улыбался странной, как будто озорной улыбкой. Я сказала ему правду, вспомнила я, однако все было в порядке. Я честно призналась, чем занималась, и он не возмутился, не потребовал, чтобы я положила конец своей любовной связи. Он поцеловал меня в глаза, затем в шею.

— Мне очень понравилось, — шепнул он.

— Мне тоже, — ответила я, не глядя на него. Мой взор привлекло черное пятнышко над его плечом.

Это был муравей.

Он полз по потолку — так медленно, что мне пришлось прищуриться, чтобы понять, что он движется.

Наверное, муравью наш потолок казался Арктикой или Сахарой. В любом случае верной смертью, без надежды на улучшение климата.

— Слушай, а это правда? Ну, про твоего любовника? Неужели четыре раза, Шерри? На полу, на матрасе, на…

Я приложила палец к его губам:

— Шшш.

Я понимала, что, если он не замолчит, его голос — слишком нетерпеливый и громкий — разрушит все. Утро, эту минуту и прошедшие двадцать лет. Из смутного недовольства я соскользну в нечто иное. Моя неприязнь к голосу, звучащему слишком близко, перейдет в ненависть. И муравей, погруженный в свои муравьиные заботы, тоже услышит его с потолка у нас над головами, если, конечно, муравьи наделены слухом. И внезапно поймет, где он. Как поймет и другое — где ему уже никогда не бывать.

Путь на работу показался мне до странности коротким. Я даже не воспользовалась возможностью взглянуть на мертвую олениху. Только сейчас обнаружила, что деревья уже покрылись листьями, и при виде стремительно распускающейся молодой зелени подумала: что бы с ними ни делали, какая бы жизнь ни кипела в почве, все настырнее высасывая из них соки, вгрызаясь в их сосуды и жилы, все равно они будут бурно цвести. Как и я.

До чего эротично. До чего тепло и возбуждающе. Что-то такое долгие месяцы дремало в ожидании первых погожих дней, чтобы собраться с силами и взорваться неистовством листвы и цветов.

Минуя грузовик с коровами (одна из них прижала к перекладине кузова морду, то ли принюхиваясь к ветру, то ли взывая о помощи), я устыдилась собственных мыслей.

Что у меня общего с деревьями?

Я — среднего возраста преподавательница английского языка, которая крутит роман с молодым мужчиной — автомехаником, занимается любовью на полу студенческой квартирки, тратит целое состояние на новые платья и туфли и планирует день так, чтобы успеть выпить чашку кофе с почти незнакомым человеком, а ночью пойти на любовное свидание.

Как ни странно, стыд не поборол возбуждения, ставшего его причиной. Я поставила музыкальный диск. При первых же тактах «Хорошо темперированного клавира» я передумала и, пошарив под сиденьем — наверняка Чад что-нибудь оставил, — извлекла запись Ника Кейва и группы «Бед Сидз» и вставила диск в магнитолу.

Я прибавила звук. Стекла машины задребезжали от грохота бас-гитары, и полился голос солиста (точно Ник Кейв?), низкий и мелодичный, чем-то неуловимо напомнивший мне о Бреме. Я сидела за рулем, машина неслась по магистрали со скоростью восемьдесят миль в час, а я чувствовала, что теряю голову.

Вот чего мне не хватало все эти годы замужества и материнства — девичьего безумия.

Чувства запретной страсти к кому-то недоступному.

Убийственный взрыв желания, его горячий ток, кипение крови в венах. Это чувство, должно быть, испытывают деревья (я снова вспомнила о них) за мгновение до последнего толчка, с каким лист прорывается сквозь оболочку почки.

Когда я добралась до кабинета, меня уже поджидал Гарретт. Он читал стихотворение Ричарда Эберхарта о мертвом ягненке, которое я прикнопила к двери:

Я прикрепила листок так давно, что уже забыла зачем, помнила лишь, что, впервые прочитав его в антологии, расплакалась. Роберт Зет громогласно объявил эти стихи пустышкой («Шерри, золото мое, это же, черт возьми, литературные опусы заключенных исправительно-трудового лагеря в Холмарке! «Гниющее тело» — вот именно!»). Почему-то я не решалась снять его с двери. На протяжении многих лет оно каждое утро приветствовало меня перед дверью кабинета. Феррис всегда останавливался перед ней, читал или делал вид, что читает стихи. Он делал это каждый день, в перерыве между семинарами, когда шел из своего кабинета, расположенного через несколько комнат от моего, и обратно. До того, как уехал с семьей. Я подходила, трогала его за плечо, он оборачивался и с мучительной многозначительностью смотрел на меня.

Лист бумаги пожелтел, только булавка по-прежнему серебрилась. Последние строчки звучали так:

«Скажи, это точно она — в завывании ветра?

Та, что в ромашках лежала? Скажи!»

От этих сентиментальных стихов у меня всегда чесались глаза. Я не могла без слез думать о том, что мертвая овца в сущности не умерла. Через смерть она вернулась в мир, став его неотъемлемой частью.

Гарретт вздрогнул от испуга, когда я подошла со спины и тронула его за плечо.

— Миссис Сеймор! — воскликнул он, оборачиваясь. — А я к вам! Хотел вам кое-что рассказать. У вас найдется пара минут?

Пара свободных минут нашлась. Я приехала слишком рано. Через полчаса я собиралась встретиться с Бремом в кафе, затем с Амандой Стефански в кабинете.

— Заходи, — пригласила я, открывая ключом дверь кабинета.

Гарретт последовал за мной. Я жестом показала, чтобы он убрал книгу со стула и сел, что он и сделал, закинув на колено ступню второй ноги. Впрочем, решив, вероятно, что занял слишком свободную позу, проявляя ко мне неуважение, поставил обе ноги на пол и выпрямился. На виниловом стульчике ему было явно неудобно.

Я села за стол напротив и улыбнулась.

Из-под белой выходной рубашки у Гарретта выглядывала голубая футболка. Я представила себе, как перед занятиями по автомеханике он снимает ее, чтобы присоединиться к остальным ребятам, тоже одетым в футболки. Как они стоят, склонившись над механизмами и переговариваются громкими выкриками, перекрывая пулеметный треск моторов и монотонный гул большого помещения мастерской, в которой я впервые увидела Брема, вернее, впервые увидела его в этой обстановке.

Гарретту в кабинете было жарко. У него раскраснелись щеки и шея. Никак у нас не научатся регулировать температуру со сменой погоды, а институтские окна, конечно, не открываются.

— Гарретт, — спросила я, — у тебя все в порядке?

— У меня все отлично, миссис Сеймор, — ответил он. — Я зашел к вам сообщить новости.

— Что за новости, Гарретт? Я тебя внимательно слушаю.

— Я записался в армию, миссис Сеймор, — сказал он. — В морской флот. Отказался от отсрочки. В августе отбываю в учебный лагерь.

Я посмотрела на него.

Солнечные лучи, проникающие через оконное стекло, образовали светлое пятно на стене у него за спиной, упав на репродукцию «Розы» Дали — сюрреалистический красный цветок на фоне голубого неба над безбрежной пустыней производил на меня невероятно глубокое впечатление. Я купила эту репродукцию много лет назад, когда еще не оставила попытки развести у себя в саду розы, еще до того, пока в одно замечательное лето какие-то черные букашки не съели все цветы, превратив прекрасные бутоны в бархатистые ошметки и лишив всякой привлекательности кусты стоимостью в сотни долларов.

Как только на сад обрушилось это бедствие, я отправилась в библиотеку, но ничего не нашла о черных букашках, вредящих розовым кустам, так что пришлось звонить миссис Хенслин, в саду у которой розы буйно цвели каждое лето, хотя я ни разу не видела, чтобы она над ними трудилась.

Как-то утром она пришла ко мне — в переднике и толстых рейтузах, в нерешительности постояла над моими розами, наклонилась и изучила листья.

— Если хотите выращивать розы, — сказала она, — нужен яд.

И даже головой тряхнула, так ее удивило мое невежество. Потом добавила, что пришлет внука с распылителем — он обработает кусты.

— Э-э… — протянула я. — Видите ли… Честно говоря, я побаиваюсь использовать яды.

Миссис Хенслин засмеялась. В ярких лучах летнего солнца я заметила на ее щеках голубые прожилки, похожие на ручейки, — так выглядит дельта реки, нанесенная на карту или увиденная с высоты птичьего полета. Сквозь толстый слой розовой губной помады я разглядела у нее на нижней губе коричневое пятно. Родинка или шрам? А может, злокачественная опухоль?

— Ну-ну. — Она снова тряхнула головой: — Без опрыскивания у вас ничего не вырастет.

Потом я часто задавалась вопросом, чем же они сами поливают свои посевы, в том числе бобов и кукурузы. Может, именно этим и объясняется тот сладковатый химический запах, который иногда доносится до моей спальни, когда ветер дует с востока, от их участка?

Розы в конце концов погибли.

Полагаю, это произошло с моего согласия.

На их месте я посадила обычные однолетники — по большей части бархатцы, которые, как раковые клетки, распространились по всей клумбе. Изредка на редких выживших ветках розовых кустов необъяснимым образом набухали почки, которые быстро опадали в заросли бархатцев, даже не распустившись.

— Как же так, Гарретт?! — воскликнула я.

Его голубые глаза в весеннем утреннем свете казались почти бесцветными. Он широко улыбнулся, и кожа плотно обтянула скулы, обозначив красивый овал лица и головы — совершенство линий, унаследованное от отца.

— Но почему, Гарретт? — настаивала я.

Гарретт опустил взгляд на колени, на джинсы, где ткань вытерлась от долгой носки.

— Ну… — начал он. — Инструктор по подбору кадров говорит, что это хороший способ окончить институт по специальности «Автодело» без посещения лишних семинаров, например по английскому языку — вы только не обижайтесь. Этот семестр я доучусь. И «мустанг» соберу. Успею сдать дом, разберу барахло. Мы еще с Чадом потусуемся летом. Он же приедет на каникулы.

Чад…

Чад?

Неужели у Гарретта нет других приятелей? — Ведь Чад не проявлял к нему никакого интереса. Вряд ли его воодушевит мысль провести все лето, без дела слоняясь с Гарреттом.

— Кстати, от Чада что-нибудь слышно? — спросила я, на краткий миг вообразив — глупость, конечно, — что это Чад подговорил Гарретта поступить в морской флот.

— Нет, — ответил Гарретт.

— Гарретт, — продолжила я. — Я за тебя рада. Но и обеспокоена. Идет война, Гарретт. Ты…

Не далее как прошлым вечером я видела в газете фотографию военного моряка из соседнего города. Он погиб при взрыве автомобиля, начиненного взрывчаткой. Его лицо на газетном снимке выражало непреклонность — прямой взгляд, нацеленный на зрителя, как дуло автомата, прошивал насквозь. Разумеется, он ничем не напоминал сидящего напротив меня в лучах ослепительного весеннего солнца Гарретта, переполненного мальчишескими надеждами на будущее. Но разве мать погибшего, прощаясь с ним, видела на лице сына отпечаток смерти.

— Я знаю, миссис Сеймор. Все знаю. Потому и хочу отправиться туда. Я нужен своей стране. Я в долгу перед ней.

Я слушала, а Гарретт продолжал распространяться на тему нужд страны и собственной роли в глобальной системе стремлений и угроз, лежащих в основе нашего мира, убежденный, что обязан внести свой скромный вклад в историю.

— Да и мир посмотреть хочется, — заключил он. — Я даже за пределами штата ни разу не был, кроме Флориды.

Гарретт говорил и говорил, красочно расписывая новый для себя мир, в который так рвался, а я, как ни старалась, не могла представить себе в этом мире людей — ни живых, ни мертвых. В голову упрямо лезли совсем другие картины. Вот игрушечный грузовик на всем ходу врезается в ножки кофейного столика у меня в гостиной. А вот и маленький Гарретт, издающий самозабвенный рев, в его воображении ничем не отличающийся от рева настоящего грузовика. Он все рассуждал, а мир в кабинете все съеживался и съеживался, пока не уменьшился настолько, что я могла бы убрать его в сумочку или засунуть в карман, а может, проглотить, как таблетку, запив традиционным утренним стаканом апельсинового сока. Перед моим внутренним взором встали микроскопические самолетики, взлетающие и приземляющиеся в песочницу. Танки «Лего», разобранные на детали на кухонном столе. Снежки. Комья земли. Мальчишеские ссоры. Я дождалась паузы, когда он умолк, набирая воздуха в легкие, и спросила:

— Это окончательно, Гарретт? Ты уже записался или еще есть время подумать?

Он уже записался. Ему выдали футболку. Он расстегнул пуговицы белой рубашки, и я увидела буквы: «SEMPER FI».

— Знаете, что это означает, миссис Сеймор?

Я знала. В школе я три года учила латынь, а потом еще два года в колледже. Но я покачала головой.

— Всегда верен, — перевел Гарретт.

В дверь кабинета постучали.

Я взглянула на часы.

Я сообразила, что мы просидели гораздо дольше, чем я рассчитывала, и поняла, что стучит Брем.

— Ну хорошо, — сказал Брем. — В кабинет к тебе приходить нельзя. Что еще мне запрещено? Вот это, например?

Он протянул руку через стол и провел пальцем по моей шее.

— Брем! — воскликнула я, отшатываясь, и расплескала немного обжигающего горячего кофе из пластикового стаканчика. При этом в моем теле вдруг ожило каждое нервное окончание, расцветая в ожидании его ласк.

— Извини, — сказал Брем. — Я спятил.

Он улыбался своей обычной полуулыбкой. Вечная ямочка на щеке. Он пригладил свои темные волосы рукой:

— Что поделаешь, не могу спокойно смотреть на вашу шею, миссис Сеймор. Уверен, что вы слышали это миллион раз, но вынужден повторить: у вас лебединая шея.

Он называл меня миссис Сеймор в насмешку над Гарреттом, который при виде Брема в дверях моего кабинета не смог скрыть нервозного удивления.

— Хорошо, миссис Сеймор, — пробормотал Гарретт, вскакивая на ноги и устремляясь к выходу. — До свидания, миссис Сеймор. Спасибо, что выслушали меня, миссис Сеймор.

Брем пристально глядел ему в спину.

— Что ему надо? — спросил он.

Я рассказала, что Гарретт поступил в морской флот.

Брем продолжал следить глазами за Гарреттом, удалявшимся по коридору.

— Хорошо, — сказал он.

— Твоя шея, — сказал Брем, нагибаясь ко мне. — Это первое, что я увидел, когда ты привезла в мастерскую свою разбитую машину. Я сразу же возжелал вонзить в нее зубы и заставить тебя извиваться.

Я открыла рот, но не смогла выговорить ничего и воровато оглянулась вокруг. Я знала, что в кафетерии полно народу. Коллеги. Студенты. Секретарши. Покрывшая тело тонкая пленка пота, надеюсь не заметная со стороны, начала испаряться, вызывая озноб. Кожа покрылась мурашками — на груди и на руках. А вдруг кто-нибудь обратит на нас внимание? Вдруг догадается, о чем Брем Смит говорит с Шерри Сеймор?

— Брем! — Я немного отодвинулась от стола. — Не надо.

Он тоже откинулся назад и скрестил руки на груди. Через его плечо я увидела Аманду Стефански — она разговаривала со студентом, парнишкой в мешковатых брюках. Чему-то смеялась и прижимала ладони к груди, словно возносила молитву. Я взглянула на часы. Мы с ней договорились встретиться у меня в кабинете десять минут назад. Может, она пришла в кафетерий за мной? Бет вполне могла подсказать, где меня искать.

Я втянула воздух в легкие, откашлялась и снова взглянула на Брема, смотревшего на меня не мигая, сложив губы в полуулыбке.

Я постаралась улыбнуться в ответ, одновременно делая попытку отодвинуться от него подальше. Мы просто коллеги, болтающие за чашкой кофе. Но каждый удар сердца так и толкал меня к нему.

Сидя вдвоем, мы олицетворяли выставленную на всеобщее обозрение тайну. Каждый, кто бросил бы на нас хотя бы беглый взгляд, обнаружил бы ее след на наших лицах. Отрезвляющий внутренний голос твердил мне: «Вы ведь не хотите, чтобы ваш роман стал всеобщим достоянием, миссис Сеймор?» — но вопреки ему каждый сантиметр моего тела трепетал при мысли о тайне, обладательницей которой я была. Да-да, я — женщина с секретом, и это я сижу в кафе напротив Брема Смита, который с видом ценителя разглядывает мою шею. Каждой своей клеточкой я ощущала запретное возбуждение. Заглушив голос разума, я наклонилась к нему через стол, ближе, еще ближе, а он, восприняв мой порыв как приглашение, тоже придвинулся ко мне. Теперь мы сидели так близко, что я слышала его дыхание — движение воздуха на вдохе и выдохе. Он опять протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до моей шеи. На этот раз я позволила им задержаться на коже, прежде чем отодвинуться. Затем глотнула кофе и быстро осмотрела помещение кафе.

Никто ничего не заметил.

Никто даже не смотрел в нашу сторону.

Аманда все еще болтала с парнишкой. Позади нее маячил Роберт Зет — он с двумя чашками кофе стоял спиной к нам у закрытых дверей лифта. За несколько столиков от нас сидел мой студент Хабиб с толстенным учебником, лежащим перед ним на столе. Он буквально уткнулся в книгу, словно считал на страницах пылинки. Мне показалось, из-за угла рядом с торговыми автоматами мелькнула фигура Сью. В комнату, где был ксерокс, проскользнула Бет с охапкой бумажных листов. Все эти люди — участники моей прежней жизни — были заняты своими повседневными делами, похожими на те, что раньше наполняли и мое существование… Я снова взглянула на Брема и позволила своей руке совершить странствие к его, лежавшей между нами на столе. Он опустил ее, недавно гладившую мне шею, поверх моей ладони, и я вновь позволила ей задержаться на лишний миг, прежде чем спрятать руку под стол на колено. Он откинулся на спинку стула с видом победителя, как будто только что одержал верх в карточной партии или интеллектуальной игре. Его блуждающая полуулыбка была настолько эротичной и интимной, что я отвернулась. Разделявший нас стол — безжизненный и скучный, как осушенный много веков назад пруд, — отражал мое лицо, такое же безжизненное и скучное, как найденное на дне пруда тело утопленницы.

Брем прочистил горло, и я снова подняла на него глаза.

— О чем задумалась, красавица?

Я вздохнула, и даже воздух, проникающий в легкие, имел привкус сексуальности и дарил ощущение ласки. Я избегала прямого взгляда, но не могла не задать давно мучивший меня вопрос:

— Что ты во мне нашел, Брем? В самом начале? Почему я? Почему ты писал эти записки?

Я впервые осмелилась заговорить об этом.

Почему я?

Чем я заинтересовала такого мужчину? Когда он обратил на меня внимание? Почему решил, что желает именно меня? Почему умолял: будь моей?

Брем отпил кофе.

Ставя стаканчик обратно на стол, он все еще улыбался.

— Какие записки?

— «Валентинку».

— «Валентинку»?

— С текстом: «Будь моей».

Он встряхнул головой. Его улыбка чуть поблекла. Он глянул на золотой «ролекс» и, обернувшись через плечо, сверил время по часам на стене.

— Ты уж прости, детка, — произнес он, обращаясь к часам, — но я не посылал тебе никаких «валентинок».

— А остальные записки? На желтой бумаге?

Он снова повернулся ко мне, и мне показалось, что смущение на его лице борется с искренней озадаченностью.

— Знаешь, моя сладкая, я, честное слово, не больно-то силен в писанине. Хотя идея мне нравится. Жаль, что я сам до нее не додумался.

Я вытаращилась на него.

Он снова взглянул на часы.

На широкий, сверкающий золотом циферблат.

Он говорил, что это подарок. Мать перед смертью подарила их ему.

Я поморгала глазами:

— Так это не ты писал записки?

Мой голос звучал хрипло. Я откашлялась, но что-то мешало в горле — пыль или пыльца, что-то мелкое, что витало в воздухе и забивалось в рот.

Он пожал плечами:

— Значит, кто-то писал тебе любовные записки?

По его лицу пробежала неясная смутная тень. Досада? Ревность?

Я дотронулась до своей шеи:

— Я ведь думала, это ты. И поэтому…

— Ну, — ответил Брем, откидываясь на спинку стула. — Думаю, вы связались не с тем парнем, миссис Сеймор. Наверное, надо поискать получше. Я всего лишь механик. И не пишу стихов.

— Шерри!

Я обернулась.

К нам шла Аманда Стефански. На ней было пестрое оранжевое платье — по-моему, слишком прозрачное. Оно делало ее похожей на абажур гигантских размеров, но взгляд Брема метнулся к ней, пробежал от талии к груди, потом к шее. На лице появилась полуулыбка. Я не могла оторвать от него глаз, хотя понимала, что должна смотреть на Аманду.

— Брем! — сказала я. — Ты знаком с Амандой?

Он встал и протянул руку:

— Нет, мы не знакомы. Хотя я видел вас много раз. Очень рад, что нас наконец представили друг другу.

Ее радость показалась мне преувеличенной. Завиляла хвостом, как щенок, желающий понравится. В то же время Аманда выглядела смущенной и поспешила перевести взгляд с Брема на меня. Я тоже встала и, обращаясь к Брему, сказала:

— Нам с Амандой надо поговорить. Приятно было повидаться, Брем.

— Да что вы! — воскликнула Аманда. — Я вовсе не собиралась вам мешать. Увидимся позже, Шерри! У тебя в кабинете, наверху. Хорошо? — Она отступила и помахала рукой. Затем повернулась к Брему: — Очень рада с вами познакомиться!

— Нет, это я рад познакомиться с вами, — ответил он.

Он смотрел ей в спину, пока она стремительно удалялась, а я смотрела на него. Потом мы поднялись, глядя друг на друга. Я сжимала в руке стаканчик кофе. Брем оставил пустой стакан на столе. Он нагнулся и сказал мне на ухо:

— Ты лучше не ищи этого другого парня, детка. Помни, что ты моя. — И подмигнул мне: — Увидимся вечером.

Поджидая Аманду, я слушала, как колотится у меня сердце, — оглушительно, как будто кто-то бил о стену. Дел скопилось невпроворот — поставить оценки за письменные работы, заполнить формы, ответить на поступившие звонки, составить расписание, но я никак не могла заставить себя начать хоть с чего-нибудь. Не желала я этим заниматься. Работа представлялась мне бессмысленной — настоящий сизифов труд. Сколько усилий я трачу, чтобы вкатить камень на гору, и зачем? Чтобы потом наблюдать, как он катится вниз по склону, состоящему из таких же камней. Я хотела совсем другого — оказаться в своей квартирке с Бремом. Или дома — с Джоном. Или с Чадом в кинотеатре. А еще лучше — в парке, где мы много лет гуляли, пока он был маленький, и куда впоследствии ни разу не ходили. Я до сих пор помнила, как он высоко взлетал на качелях, бросая вызов силе притяжения и приводя меня в ужас. Я включила компьютер. Открыла электронную почту и написала:

«Дорогой мой! Надеюсь, у тебя все хорошо. Мы с папой ждем не дождемся, когда наконец увидим тебя. Вроде бы через две недели? Ты уже заказал билет? Начинай потихоньку собирать вещи, которые не думаешь оставлять на хранение. Дедушка не слишком хорошо себя чувствует. Может быть, когда будешь дома, съездим его навестить? Он будет счастлив тебя увидеть. Ты уже знаешь, что Гарретт поступил в морской флот? Люблю тебя всем сердцем. Мама».

Входя ко мне, Аманда выглядела застенчивой и немного подавленной. Проболталась она кому-нибудь или нет? И вообще, поняла, что между Бремом и мной что-то есть? Может, она подслушивала, о чем мы говорим, и только потом окликнула меня?

В своем ярко-оранжевом платье под «Розой». Дали она наводила на мысли о растении, без присмотра выросшем в саду какой-нибудь старушки. Мне пришли на ум огромные тропические растения, цветущие раз в пятьдесят лет. Слишком яркие, чересчур бросающиеся в глаза. Аманда откашлялась и сказала, что в этом семестре к ней в группу, где она ведет сочинения по литературе, записался Даг Блай и ей необходим совет. На первом курсе он учился у меня. Так вот, как он себя вел — так же нагло, как у нее? По ее словам, она понятия не имела, что делать. Он все время ее изводит. Отпускает злобные шуточки по поводу других студентов, пародирует ее. Однажды, стоя у доски, она обернулась и заметила, как он у нее за спиной показывает средний палец. Она точно видела! Она говорила с ним, пригрозила, что выгонит из группы, но ему на все плевать. Она боится. Что делать?

Я напряглась, но не могла вспомнить Дага Блая.

— Ты уверена, что он у меня учился? — спросила я.

— Он сам сказал, — ответила Аманда. — А я посмотрела у него в зачетке. Ты поставила ему «хорошо».

Даг Блай?

Если мне не изменяет память и он именно тот, на кого я думаю, то в моей группе Даг Блай проявил себя исключительно вежливым юношей. Он бы и «пятерку» получил, если бы вовремя сдал последние две работы. Он, помнится, называл меня «мадам».

Я попыталась объяснить Аманде, что ей необходимо быть строже.

Наверное, она просто слишком мягкая.

В конце концов, ей всего двадцать семь. Даг Блай, вероятно, отметил ее молодость, неопытность и незащищенность и решил, что может на ней отыграться. Может, за его вежливыми манерами и раньше скрывался хищник, а в лице Аманды он, наконец, почуял легкую добычу. Я посоветовала ей сделать следующее. Когда он начнет безобразничать, подойти к двери, открыть ее и указать ему на выход. Откажется — позвать охранника. Потом пойти к декану и потребовать, чтобы его исключили. Декану сказать, что она боится за свою безопасность — это срабатывает безошибочно.

Аманда искренне поблагодарила меня за совет. Она даже спину распрямила и расправила плечи.

— Как хорошо, — сказала она, — что есть человек с опытом, с которым можно поделиться трудностями. Настоящий наставник. Спасибо тысячу раз.

Это платье.

Я вспомнила, как однажды Чад выиграл на ярмарке в Брайтоне золотую рыбку, — ему удалось набросить резиновое кольцо на горлышко бутылки из-под кока-колы. Сначала рыбка была размером с большой палец Чада, но к концу года подросла, и ей стало тесно в банке, где мы ее держали. Пришлось купить аквариум. Мы подсмеивались над тем, как быстро она растет, но в глубине души понимали, что с рыбкой что-то не так. Джон сказал Чаду, что ее нельзя перекармливать, но мальчику было всего шесть лет, и ему было трудно ограничить свои порывы. Стоило ему добраться до упаковки корма, он принимался сыпать и сыпать своей рыбке хлопья, пока она, вконец объевшись, не переставала их заглатывать. Дело кончилось плохо. Как-то мы пришли домой и обнаружили рыбку плавающей на поверхности аквариума. Тельце ее раздулось, и плавники подрагивали, как платки на ветру. Чад разрыдался. Я успокоила его мороженым и описанием рыбного рая (с керамическими замками и лесами водорослей), но втайне испытала облегчение. Не могла же эта рыба вечно расти.

— Я чувствую себя такой молодой и неопытной, — сказала Аманда.

Я ляпнула в ответ, не успев подумать:

— Не волнуйся, это скоро пройдет.

Ни она, ни я не поняли в точности, что именно я имела в виду, но мы обе немного посмеялись. Напряжение спало. Она спросила, как там Чад. Я поинтересовалась насчет Притти — пса, которого год назад она забрала из собачьего приюта. О, рядом с хозяйкой, поделилась Аманда, Притти производит впечатление абсолютно счастливого создания, но стоит ей увидеть чужака — сердито рычит и лает оглушительно. Соседи жалуются. Боятся, что она сорвется с поводка и перекусает детей. Аманда повела ее в собачью школу, чтобы выдрессировать, но Притти налетала на остальных собак заодно с хозяевами, так что им указали на дверь. В прошлый раз, когда мы затронули эту тему, Аманда сетовала, что ей, как ни жаль, придется вернуть Притти в приемник.

Впрочем, теперь, сказала Аманда, Притти ведет себя превосходно. Совершенно успокоилась, как будто ее подменили. Счастливый веселый пес.

— А Роб Притти даже нравится, — добавила она.

Роб?

Едва она произнесла это имя, как в моем воображении возникло лицо брата. Он приставлял дуло пистолета к виску. Я переспросила: «Кто-кто?» — наверное, слишком громко.

— Роб, — ответила Аманда. — Роберт.

— Роберт Зет?

— Ну да, — захихикала Аманда. — Ты разве не знала? Мы встречаемся.

Я сглотнула.

Впервые почувствовала, что у меня в грудной клетке есть сердце.

И оно пропустило один удар. Или мне почудилось? Зато теперь застучало вдвое усерднее, стараясь вернуться к нормальному ритму.

— Не знала, — сказала я. — Понятия не имела.

— С января, — добавила она. — Это… — Она подняла глаза к потолку и вздохнула: —… так замечательно.

— Я не имела понятия, — повторила я.

Аманда посмотрела на меня. Должно быть, что-то заметила, потому что улыбка сползла с ее лица.

— Ой, — пискнула она. — Ты ведь не огорчилась?

Я выдохнула через нос. Видимо, получилось нечто вроде смешка, потому что она удивилась. Я коротко и быстро потрясла головой:

— Конечно нет. С какой стати мне огорчаться?

— Ну, может, из-за того, что мы работаем в твоем отделении. Или… из-за политики?

— Из-за политики? — Я хотела, чтобы мой голос прозвучал скептически, но в нем прорвалась горечь. Что со мной? Я что, действительно огорчена? Я вспомнила намеки Сью. Она говорила, что я с ума сойду от ревности, если Роберт Зет заведет девушку. («Ты все на свете готова отдать, лишь бы он оказался геем. Но у нас нет никаких оснований полагать, что он гей».)

А ведь я искренне верила, что он гей.

Ну хорошо, пусть он никакой не гей. Но мне и во сне не приснилось бы, что его может заинтересовать тип женщины, к которому принадлежит Аманда Стефански.

Я присмотрелась к ней.

Глаза. Слишком большие, как у жука или теленка. Волосы. Жидкие, но блестящие. Подбородок в прыщах, которые она пыталась скрыть слоем пудры. Конечно, она молода. И выглядит такой податливой, такой уступчивой. Но как Роберт Зет мог в нее влюбиться?

И тут я вспомнила, как Брем пожирал глазами ее талию и шею. В этом нелепом платье! Сквозь прозрачную ткань я углядела этикетку на бюстгальтере. А заодно отметила небольшую складку жира на животе, выпирающую над поясом.

Зато у Аманды были маленькие, нежные руки и — я только сейчас обратила на это внимание — чрезвычайно белая гладкая кожа. Ногти она коротко стригла. Сейчас, поднеся руку ко рту, она задумчиво кусала ноготь. Я перевела взгляд на ее лицо. Хорошенькая она или нет?

Я встала и взяла ее за руку:

— Аманда, я искренне рада за тебя. И за Роберта. — Выжала улыбку и, превозмогая себя, произнесла: — Еще я очень рада за Притти.

— Ох, — пробормотала Аманда. — Спасибо тебе огромное, Шерри. Это так много значит для меня. Для меня было бы ужасно, если бы ты меня осудила.

Я продолжала улыбаться, пока за ней не закрылась дверь.

Чад ответил на письмо через час.

«Сожалею насчет деда, мам. Уже слышал о Гарретте. Собирается подставить свою задницу, чтобы ее разнесло на кусочки. Пора идти на физику. Позвоню вечером.

Люблю вас обоих».

Когда я добралась до квартиры, Брем уже ждал меня. Я сделала для него второй ключ, положила в конверт и оставила в персональном почтовом ящике на работе, так что теперь он мог свободно приходить ко мне в любое время.

Еще у порога я уже знала, что он там. Почувствовала его присутствие, его мощную энергетику через запертую дверь. Он и правда стоял на кухне возле раковины и пил пиво. Увидев меня, произнес:

— Эй, — как будто пощекотал кончиком перышка нежную кожу у меня под коленкой.

— Эй, — ответила я.

Бросила сумку на пол и направилась к нему.

На матрасе все случилось быстрее, чем раньше. Лежа под ним, я быстро кончила. Он прижимался ртом к моей шее, моя рука, втиснутая между нашими телами, сжимала его мошонку.

— Ты такая влажная. Мне нравится, когда ты возбуждаешься и становишься мокренькой.

Мы так и уснули на матрасе, обнимая друг друга. На часах не было еще и восьми. После полуночи проснулись. На полу ярким синим светом фосфоресцировал будильник, который я прихватила из дома; казалось, минутная стрелка движется по циферблату слишком быстро и слишком плавно, чтобы показывать реальный ход времени.

На этот раз он перекатил меня на бок и вошел сзади. Процесс занял больше времени, чем в первый раз, и, когда мы закончили, постельное белье было смято и пропитано потом, а мы оба часто и тяжело дышали: Брем, вытянувшись на спине, я — все так же на боку. Несколько минут мы просто лежали в темноте, в льющемся через окно блеклом лунном освещении, мешающемся с синим мерцанием будильника, потом он протянул руку и положил ее мне на бедро:

— Как тебе, детка? Ты счастлива?

Я перекатилась на спину.

Его прохладное тело в темноте казалось голубым; он придавил меня своим весом.

— Да, Брем, — ответила я. — Я счастлива.

— Я тоже, — сказал он.

Мне было легче говорить, не глядя ему в лицо, в бездонные глаза. Только так я смогла задать мучивший меня вопрос:

— Брем, как это все получилось?

— Ты сбила оленя. Я тебя увидел. И понял, что должен тобой завладеть.

— Это правда? Я хочу сказать, разве ты не видел меня раньше?

— Может, и видел. Но не такой. Не в такой юбке. Не такой… благоухающей. Как роза. Я действительно тебя заметил, детка. Тебя невозможно было не заметить.

Но ведь Гарретт говорил, что он упоминал обо мне. Потрясная преподавательница с кафедры английского языка. Всем надо записаться к ней в группу. Гарретт не сомневался, что он имел в виду меня.

Но если не меня, то кого? Не считая Аманды, все остальные женщины на кафедре были старше. Ни одну из них без сарказма нельзя было назвать «потрясной». Неужели это?..

— Ты раньше видел Аманду Стефански? — спросила я.

— А кто это? — поинтересовался Брем. Он гладил мое бедро, затем перекатился на бок.

— Женщина, которая подошла к нам в кафе. Преподавательница английского.

Он снова лег на спину:

— Конечно, видел.

— И что скажешь?

— На первый взгляд — простушка, — проговорил Брем. — Впрочем, довольно сексуальная. — И добавил: — Но с тобой не сравнится. — И снова заключил меня в объятия, прижимая к моему телу свой возбужденный член.

Чуть позже я встала попить воды из-под крана в ванной.

Включила свет и посмотрела на себя в зеркало.

На правом плече ясно виднелись следы зубов.

В перерыве между занятиями я отправилась в дамскую комнату проверить укусы. От их вида у меня прервалось дыхание и между бедрами прокатилась глубокая электрическая волна. Был четверг, значит, ночевать я буду дома. Я сама не понимала, кто из двоих — Брем или Джон — был виновником охватившего меня страстного желания. Чего я хотела? Чтобы меня еще раз искусал любовник? Или чтобы муж обнаружил, что меня искусал любовник?

— Он тебя кусал? — Джон стаскивал с меня блузку.

Я кивнула.

Он увидел следы, которые за день из розовых превратились в фиолетовые.

Я почувствовала, как он напрягся. Впившись в отметины ртом, он рванул с меня блузку — превосходную белую блузку, которая подходила ко всем моим юбкам и брюкам, в которых я ходила на работу, — и перламутровые пуговицы запрыгали по полу.

Гарретт.

Посреди ночи я проснулась рядом с Джоном. Все тело ломило, конечности одеревенели, как будто я много часов проспала в поезде. Меня разбудила необходимость помочиться, давшая о себе знать острой болью в животе, сменившейся тупым зудом.

В темноте я пробралась в ванную комнату и, только встав с унитаза, включила свет и посмотрелась в зеркало. Передо мной стояла незнакомка (в зеркальном отражении я теперь всегда вижу женщину, не имеющую ничего общего с той, что ожидаю увидеть), но на вид совсем не отвратительная.

Женщина, которую муж трахает на полу гостиной.

Женщина, любовник которой ревнует ее к другому — тому, что пишет ей любовные записки.

Мои темные волосы спутались, а макияж пятнами размазался по лицу.

Изучая в зеркале свои неясные очертания, я подумала, что выгляжу довольно молодо, будто вернулась на годы назад, когда, переходя через дорогу, слышала, как мужчины с тротуара и из проезжающих мимо машин свистят мне вслед.

Этот свист заставлял меня опускать глаза. Я чувствовала себе униженной подобными знаками внимания, но в то же время, не знаю почему, — польщенной до глубины души.

Я сфокусировала взгляд и снова стала собой.

Женой Джона.

Матерью Чада.

Любовницей Брема…

В тот же миг я вдруг поняла, кто пишет записки. Если это не Брем, то…

Разумеется, Гарретт.

Гарретт.

Бедный, потерянный Гарретт, чье маленькое костлявое тельце я взяла на руки, когда он, семеня за Чадом, шлепнулся на подъездной дорожке и поднялся с разбитыми коленками.

Моя юбка из индийского ситца вся перепачкалась в крови мальчика, а блузка промокла от его слез.

Он был маленьким даже для своего возраста, с волосами, торчком стоявшими на затылке, пахнувший кукурузными хлопьями и солнцем. Рыдая, он прижимался лицом к моему животу. Я налепила на каждую коленку по лейкопластырю и угостила его мороженым-сандвичем.

Конечно, Гарретт.

Мать у него; говорят, она пила запоем. Отец тоже умер.

Наверное, Гарретт увидел меня в коридоре, и у него в памяти всплыли смутные картины того, как много лет назад я его утешала. Он вспомнил, как я его обнимала, и решил — нелепость, конечно, — что влюблен в меня. Просто потому, что я проявила к нему доброту, а он был так одинок. Очевидно, именно поэтому он и сказал, что записки писал Брем. Смутился, что понятно. И попытался замести следы.

Ох, Гарретт. Сидя на крышке унитаза, я думала о том, как он сидел напротив меня под «Розой» Дали и рассказывал, что идет служить во флот. Неужели пытался произвести на меня впечатление? Победитель…

Господи, только не это.

Бедняга Гарретт… Как сейчас вижу его тощую попку, зависшую в воздухе. Вижу, как он лупит грузовичком о ножки моего кофейного столика и рычит: «Рр-рр…»

Господи, молю, не допусти, чтобы малыш Гарретт попал на войну и погиб.

Я проснулась утром оттого, что Джон дышал мне в шею:

— Хочу, чтобы ты привела его сюда. Я хочу, чтобы он трахал тебя в нашей постели. — Он взобрался на меня, упираясь в лобок твердым пенисом.

— Каким образом? — спросила я.

— Понятия не имею, — ответил он. — Скажи, что я уезжаю из города. Я действительно уеду. Только вернусь немного раньше.

Своими ногами он раздвинул пошире мои.

Неужели он это серьезно? Зачем мне ненужный риск? И вообще, это глупо. Он не знает Брема. Не понимает, чего просит.

Или ему просто плевать на меня, на наш брак, на все, что не касается его сексуальных фантазий.

— Нет, — отрезала я.

На его лице отобразилось удивление:

— Почему?

— Потому, вот почему! С какой стати ты мне это предлагаешь?

— Потому что я… потому что мне… — Казалось, он вообще не понял вопроса. Обиделся.

— Нет, — повторила я, мягко толкая ладонью его в грудь. — Я не собираюсь приводить его сюда, Джон. Я никогда его сюда не приведу.

Джон откатился в сторону, продолжая пристально смотреть на меня с недовольным и сердитым видом. Его лицо приняло упрямое выражение. Я вспомнила маленького Чада, который, скрестив руки на груди, замер перед витриной магазина игрушек «Хот Уилз», наотрез отказываясь уходить, пока ему не купят еще одну машинку.

— Это наша постель, — сказала я Джону, тщательно выговаривая каждое слово («Нет. Мы уже купили три машинки. Хватит! Пойдем отсюда!»). — Я не приведу в наш дом чужого человека.

— Ты не приведешь к нам в дом чужого человека… — фыркнул Джон. — Ха-ха! Да ты уже его привела! — Он рассмеялся. — Думаешь, он еще не пролез к нам? — Он смотрел на меня во все глаза, откровенно забавляясь моим упрямством, словно только оно и было предметом спора.

Я ничего не ответила.

Мы приблизились к порогу, который я не желала переступать. Даже обсуждать не хотела, что все это значит для нас — для нашей семейной жизни. Не хотела, чтобы Джон произнес вслух слова, из которых вытекало бы, что между нами случилось нечто, вызвавшее перемену в наших отношениях, что в нашем браке появилось что-то новое, что может остаться в нем навсегда.

Джон, очевидно, истолковал мое молчание как согласие с его планом, потому что снова лег на меня и сказал:

— Короче, Шерри. Я хочу, чтобы ты трахнула его в нашей постели. Хочу увидеть на наших простынях пятна его спермы. — Он подтолкнул член к моему влагалищу. — Сделаешь это для меня? — спросил он. — Да? Ну скажи «да». Пожалуйста.

По лицу мужа я поняла, что у меня нет ни малейшей возможности отговорить его от задуманного. («Ну хорошо. Так и быть, купим еще одну машинку. Но это последняя, молодой человек! И потом сразу уходим!») Его упрямое мальчишеское упрямство, подогретое неодолимой сексуальной энергией, яснее ясного открыло мне: после этого шага между нами ничто уже не будет таким, как раньше.

Конец двадцати годам привычного удовольствия. Конец ночам, когда мы — Чад уложен, посудомоечная машина разгружена, свет по всему дому выключен и даже зубы почищены перед сном — спокойно и по-приятельски раздевались, трогали друг друга, целовались, а затем занимались несложным безопасным сексом. Всему этому пришел конец.

Но что заменит мне спокойную упорядоченную жизнь, когда любовная связь с Бремом тоже закончится? Неужели я хожу по краю пропасти?

Заведу еще одного любовника? Или буду лелеять память о своем романе?

Или мне не останется ничего?

— Обещаешь? — снова спросил он. — Обещаешь? — На этот раз громче, как будто я его не расслышала, и с угрозой в голосе. — Суди сама, Шерри. Я разрешаю тебе трахаться с этим парнем. Ты в долгу передо мной, разве нет? — Он втолкнул член в меня так грубо и резко, что я вскрикнула от боли, а затем вонзался и вонзался, ужасно долго, словно не слышал моего крика, словно его ни капли не волновало, что мне плохо, что он меня мучает и пугает.

Когда он кончил, я сказала:

— Отлично. Договорились. Так и сделаю.

— Вот и хорошо, — ответил Джон и направился в ванную. — Хорошая девочка. В пятницу? — Он говорил обыденно, словно предлагал пригласить в гости какую-нибудь пару. Сью и Мека, например. Или пойти в кино.

Пока он был в ванной, я с удивлением обнаружила, что лежу со сжатыми в кулаки руками и твержу про себя: «Ну и пусть, ну вот и прекрасно». Джон принимал душ и собирался на работу, а я все валялась в постели, прислушиваясь к скорбному клокотанию голубей снаружи. К нему примешивались еще какие-то звуки, вероятно издаваемые птицей, вьющей гнездо под окном спальни (суетливое чириканье и суматоха, сопровождающие утомительное возведение замысловатой постройки). Это повторялось каждый год — воробьи и зяблики вили гнезда у нас под окнами, на водосточных желобах и на ползучих растениях, оплетавших парадное крыльцо, — в каждом укромном уголке, какой могли найти, словно дом принадлежал не нам, а им.

Конечно, он прав. Кем надо быть, чтобы утверждать, что чужак еще не проник к нам в дом?

Когда Джон вернулся в спальню, уже облаченный в костюм, улыбаясь и благоухая мылом, я подумала: «Ну и ладно. Будь что будет».

По дороге на работу я увидела ее издалека и сначала приняла за бесформенное старое пальто из верблюжьей шерсти, валяющееся на разделительной полосе, видимо, выброшенное из проезжающей машины. Прекрасное пальто, подумала я, такое же носила когда-то моя мама. Почему кто-то решил его выбросить? Потом я узнала ее. Вспомнила, какой она была и что я с ней сотворила.

— Как поживаешь?

Голос Сью на другом конце провода звучал глухо, словно она находилась от меня за тысячу миль, а не в нескольких кабинетах.

— А почему по телефону? Я к тебе сейчас зайду.

Ее вид меня поразил. Бумажной белизны лицо, блестящая гладкая кожа — вообще без пор. Помнится, пару лет назад так выглядел Чад, когда врач прописал ему против угрей акутан.

Да, действительно, прыщи исчезли бесследно, но лицо превратилось в маску, пугающе неестественную. Потом я прочла в газете о мальчике из Иллинойса, который покончил с собой. Родители утверждали, что во всем виноват акутан. Я велела Чаду немедленно прекратить прием лекарства.

— Ну и чудненько, — не стал спорить он. — Мои прыщи возмущали тебя, а не меня.

И был абсолютно прав. Я ведь и правда переживала из-за его ярко-красных угрей, но чем было вызвано мое недовольство? Тем, что он вышел из детского возраста, вот и все. Перестал быть мальчиком с безволосой, лишенной пор, безупречной кожей, не пахнувшей потом.

Чад отказался от акутана, но прыщей у него больше не было — никогда.

Вот и Сью сегодня выглядела так, словно надела маску. Сухую и безжизненную — страшно дотронуться.

— У тебя все нормально? — спросила я.

На ее половине царил жуткий бардак — явление, для нее крайне нетипичное. Обычно как раз Сью жаловалась на ужасные привычки коллеги, делившей с ней кабинет, эксцентричной пожилой женщины из Алабамы, преподававшей английский иностранным студентам — сирийцам, корейцам, никарагуанцам, которые после ее курса начинали разговаривать, растягивая слова на аристократический южный манер.

«Вот, сама посмотри, — говаривала Сью, указывая на покрывшуюся плесенью чашку кофе, оставленную недопитой на столе Мэйбл. — Кому-то надо научить ее убирать за собой. Она все еще ждет, когда с полей вернутся рабы».

Возле стола Сью валялась на полу пачка старых газет, которые никто не удосужился поднять. Я наклонилась.

— У меня все прекрасно, — сказала она. — Полагаю, у тебя тоже. Но это только мои предположения.

Меня удивил откровенно злобный тон ее голоса. Я отступила на шаг.

— Что? — спросила я. — Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты спросила, как у меня дела. А я гадаю, где ты все это время пропадала?

— Где?.. Да здесь… — Я повела рукой вокруг себя. — Нигде.

Она захихикала себе под нос, мне показалось, нервно:

— Ну извини. Просто я за последние двадцать лет вроде как привыкла, что ты звонишь хотя бы раз в несколько дней. А тут две недели…

— Да ты что?! — воскликнула я и прижала руки к груди. — Господи, Сью. Неужели две недели? Мне так…

— Брось, Шерри. Я же не собираюсь вызвать у тебя комплекс вины. Просто удивляюсь.

— Милая ты моя, — сказала я. — Понимаешь, Сью, я была…

— Что? — Ее глаза сузились.

— Я была… Не знаю, как сказать. Сью… — Я постояла минуту, чувствуя, как горячий воздух в натопленном кабинете обволакивает меня липкой пеленой. Вздохнула и села напротив нее. Снова вздохнула. И через силу произнесла: — Не представляю, как тебе рассказать.

— Что именно, Шерри? Что с тобой происходит?

Я раскрыла рот.

Она ждала.

Мне нужно было рассказать ей. Я вздохнула еще раз. Мелкие частички пыли, витавшие в воздухе, проникли в горло, осаждаясь на легких.

— Видишь ли, Сью, — начала я. — Нет, не представляю, как…

— А ты попробуй, — не отступала она. — Ну, в чем дело?

— Сама не знаю, — ответила я. — Кризис среднего возраста…

До меня вдруг дошло, что я размахиваю руками, как я обычно делаю на уроке, пытаясь показать, как важно то, что я в данный момент объясняю или пишу на доске. Я застыла. Сью смотрела на мою жестикуляцию недовольно и раздосадованно.

— Извини, — повторила я и положила руки на колени.

Она с каким-то хрипом втянула в себя воздух:

— Ладно, проехали. Ты вовсе не обязана посвящать меня в свои секреты. Не хочешь, не надо. Дружба не вечна.

— Да ты что! — воскликнула я, невольно прижав руки к горлу. Почему я крикнула это так громко? Неужели одна мысль о том, что узы нашей дружбы ослабли, показалась мне такой невыносимой, что я готова была заткнуть ей рот, лишь бы помешать произнести ужасные слова?

Так и есть. Она знала меня два десятилетия. Я знала ее. Эти узы обрели статус священных. Я от них не откажусь.

— Сью, я расскажу тебе правду. Но ты будешь плохо думать обо мне.

Она повернула руки ладонями вверх и сказала:

— Все-таки попробуй. — Как будто вызвала меня, чтобы получить наконец информацию, которую я собиралась ей сообщить.

— Сью, — начала я, глядя на ее открытые ладони. — Я встречалась с одним человеком. — Я подняла на нее глаза. — С мужчиной.

Сью ошарашенно смотрела на меня. Вдруг она быстро перевела взгляд, уставившись на доску объявлений, висевшую у меня за спиной. На ней ничего не было, кроме кнопок и дырок, оставленных предыдущими кнопками.

— О Боже, — выговорила она и обессилено замолчала.

Придется рассказать ей все.

Мы сидели в тишине, прерываемой лишь жужжанием флуоресцентных ламп, светивших слишком ярко. Коридор за дверью был совершенно пуст. Телефон на столе безмолвствовал, как будто вообще никогда не звонил и больше не зазвонит. Я прикусила нижнюю губу и выдавила из себя:

— Началось с этих записок…

Сью фыркнула, а я вздрогнула, будто ужаленная, выпрямилась и посмотрела на нее в ожидании объяснения. Но она лишь тряхнула головой и опустила глаза на ботинки — черные и плоские, с резиновой подошвой, больше подходящие старухе и не имевшие ничего общего с босоножками на шпильках, в которых она обычно сновала по коридорам на переменах.

— Они не от Брема, — добавила я. — Ты ведь знаешь Брема?

— Я знаю Брема, — произнесла Сью с таким сарказмом, что он еще целую минуту шипел в пустоте между нами. — Мы все знаем Брема, — добавила она на этот раз мягче.

— В общем, записки не от Брема, но я думала, что они от него, и я встретилась с ним, и… все началось.

— Вот дерьмо! Шерри, ты завела интрижку с Бремом Смитом? — У нее упала челюсть и висела с минуту. Она недоверчиво повела плечами: — Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Шерри, ты что, в самом деле…

Я не желала слушать, как она повторяет вопрос:

— Да, да! В общем, Сью, так вышло.

Она продолжала трясти головой, как мне показалось, слишком долго, словно пыталась что-то прояснить для себя, принять или категорически отвергнуть, а потом остановилась и нагнулась ко мне с широко раскрытыми глазами, будто силясь разглядеть меня сквозь туман:

— А ты не шутишь?

На этот раз я покачала головой — нет.

Она села обратно на стул и подняла глаза к потолку. Я бы последовала за ее взглядом, но и так знала, что там. Ничего там нет. Потолочное покрытие. Сероватое, невзрачное, обыкновенное.

Вместо этого я уставилась в пол.

Никто из нас не произнес ни слова, пока Сью не воскликнула:

— Черт возьми!

— Сью… — начала я, но не смогла закончить фразу, не зная, что сказать. — Сью! — повторила я, на сей раз настойчиво взывая к ней.

— Итак… — Теперь она говорила трезво, словно мы обсуждали план урока или выбор обоев. — Ты собираешься уйти от Джона?

— Нет! — воскликнула я. — Конечно нет.

— Допустим, — продолжила она. — Не сомневаюсь, что мистер автомеханик очень хорош в постели, Шерри, но ты когда-нибудь пробовала с ним побеседовать?

— Нет, — ответила я. — То есть да. Сью, я говорила с ним. Он довольно изысканный мужчина. Очень хорошо воспитан и…

Тогда она резко вскочила, явно с намерением заткнуть мне рот, — и на один безумный миг я поверила, что она меня ударит. Разумеется, она этого не сделала. Сложила руки под грудью, сцепив их так крепко, что побелела кожа. Она облизала губы, сглотнула и посмотрела на меня:

— Не думаю, что я в состоянии выслушивать подобное, Шерри. Если ты собираешься уверить меня, что влюблена в Брема Смита… Я имею в виду — я просто не в состоянии серьезно воспринимать эту чушь. Честно говоря, думаю, что тебе пора повзрослеть, Шерри. Если хочешь знать мое мнение… Так вот, это отвратительно.

Я передернулась, как если бы она все-таки ударила меня:

— Сью, прошу тебя. Мне… Мне жаль. Сью…

— Перестань талдычить одно и то же, Шерри. Ты слишком часто повторяешь «Сью». И не извиняйся передо мной. Лучше перед Джоном извинись.

— Все не так, как ты думаешь. — Я зарылась лицом в ладони. — Все совсем не так. Джон знает.

— Боже мой! — ахнула Сью. — Так ты все-таки бросаешь Джона? — Она затрясла головой так быстро, что ее сережки — два маленьких черных кораблика на крючках — запрыгали из стороны в сторону. Даже они разозлились, мелькнуло у меня. Разъярились.

— Нет же, нет, — ответила я, качая головой. — Джон знает. И он… Он не возражает.

— Что? — переспросила Сью, оползая в кресле. — Джон знает? Джон одобряет?

Я промолчала. Сью разинула рот. Она остолбенела. Но не произнесла ни звука. Затем поднялась:

— Ну ладно, с меня хватит, Шерри. Если кому и жаль, так это мне. Мы давно дружим, и я опять буду в полном твоем распоряжении, когда все закончится. Но сейчас я просто…

— Да знаю, — сказала я. — Все я знаю, знаю, знаю. Мне не следовало тебе рассказывать. Просто хотела объяснить, почему не звонила. Речь не о нас. Я люблю тебя. Ты моя самая близкая подруга. Я просто… — Я пожала плечами, пытаясь улыбнуться. — Я в самом деле веду себя глупо. Глупая женщина среднего возраста, делающая непостижимые глупости.

Сью моргнула, затем широко раскрыла глаза. Озлобление сменилось изумлением.

— Господи, Шерри Сеймор! Я думала, что знаю тебя. Я имею в виду, что ты всегда останешься моей лучшей подругой, но теперь мне нужно время, чтобы заново узнать тебя.

Сью подошла и обняла меня. Она прижала мне руки к бокам, так что я никак не могла ответить на объятие, потом отступила, взглянула на меня и произнесла:

— Мне пора. Веду мальчишек к зубному. А ты… — она заколебалась. — Держи меня в курсе, ладно?

Она прошла к двери, открыла ее, переступила через порог, протянула руку и щелкнула выключателем. Исчезла, оставив меня сидеть в темноте на краешке стола.

Утром в кафе я окликнула его:

— Гарретт!

Он стоял там, где всегда ждал начала первого занятия по автомеханике. И снова болтал с мальчиком, напомнившим мне Чада. Паренек был все в той же красной нейлоновой куртке. Когда я позвала Гарретта, он тоже оглянулся, и я заметила на его лице выражение, похожее на негодование. Еще бы, училка, почти старуха и чья-то занудная мамаша, прервала интересный разговор. Зато Гарретт вроде обрадовался. Он просветлел, поворачиваясь ко мне.

— У тебя найдется минутка, Гарретт? — спросила я. — Можешь заглянуть ко мне?

— Конечно, — выпалил он.

Мы вместе выбирались из кафе, минуя группки студентов. Шум разговоров оглушал, пестрели яркими расцветками куртки, шарфы, рубашки. Весна пришла и в кафе. Черные пуховики, толстая фланель, коричневые и серые одеяния отправились в шкафы до следующей зимы.

Мы двигались к выходу, словно раздвигая плечами стаи тропических птиц, слетевшихся сюда ярким капризом природы. Со всех сторон неслись обрывки музыки — симфоническое жужжание, завывания подростка, грустный и злобный речитатив рэпера, — что вырывалась из наушников айпода или плеера, включенных на полную мощь, — как у них только уши не лопнут! За одним из столиков кто-то рассказывал анекдот, и, хотя я не могла расслышать ни слова, ритм повествования был до боли знаком: «А он ей говорит…» Небольшая компания парней в майках с эмблемами футбольных команд смотрела рассказчику в рот в предвкушении концовки. Женский голос выкрикнул: «Да пошел ты!»

Гарретт шагал впереди, прокладывая путь сквозь толпу студентов, я протискивалась за ним и вдруг увидела ее. Я заметила ее приближение, но, даже догадываясь, что сейчас произойдет, не смогла бы ничего предотвратить. Бледная девушка в белом платье быстро направлялась к нам, попутно махая рукой знакомым. Она налетела на меня, как машина, мчащаяся на огромной скорости, — поразительная сила крылась в этой девушке-подростке, — обрушилась на меня сбоку, едва не сбив с ног. Я споткнулась на высоких каблуках и резко качнулась вперед.

По инерции проделала еще два-три шага. Гарретт протянул руку, схватил меня за локоть. Ему почти удалось вернуть мне равновесие, но было слишком поздно. Я упала на колени прямо перед розовыми балетными тапочками девушки, которая рассыпалась в извинениях, толком не поняв, что случилось.

С пола окружающая меня толпа казалась чудовищной — тропические птицы, дикие и голодные. Я никак не могла подняться, пока Гарретт не взял меня за руку и не поставил на ноги. Бледная девушка («Ой, господи боже мой, извините меня, пожалуйста, что я за дурра!») принялась отряхивать рукой на мне юбку.

— Спасибо, — сказала я обоим, когда снова приняла вертикальное положение.

Я посмотрела вниз. Колготки порвались, на обеих коленках кожа была содрана, длинные кровавые ручейки уже стекали к икрам.

— Миссис Сеймор! — запричитал Гарретт, с ужасом глядя на кровь. — Боже мой!

— Боже мой, боже мой, — вторила ему девица.

Если честно, боли я пока не чувствовала, наверное, раны были поверхностные. Оттого и крови так много. Уж это мне известно. Много лет врачевала подобные ссадины. Уверенным тоном объявила, что ничего страшного не произошло, надо только побыстрее добыть бумажные полотенца.

Действительно, ничего страшного не случилось.

Меня отправил в нокаут дух весны, который продолжал свой разноголосый галдеж, нисколько не огорчившись из-за инцидента. Они точно так же галдели бы, если бы невзначай убили меня, подумалось мне.

Я почистилась в дамской комнате, мокрым бумажным полотенцем остановила кровотечение, выкинула в мусорный ящик колготки (по счастью, на улице было тепло, и я вполне могла без них обойтись) и пошла к себе в кабинет. Гарретт стоял перед дверью, читая стихотворение («Вороньей приманкой лежали кишки…»).

— Миссис Сеймор! — спросил он — Как вы? Я…

— Со мной все в порядке, — ответила я. — В самом деле. Я прекрасно себя чувствую.

Он посмотрел на мои колени.

Кровотечение остановилось, но левое колено зияло ярко-розовым, лишенным кожи пятном, а на правом уже образовалась корка. Он поморщился.

Я отперла дверь, и мы вошли. Сели друг напротив друга.

— Послушай, Гарретт, я хотела потолковать о твоих планах. О поступлении на военную службу. Я просто интересуюсь, может, еще не поздно отказаться? То есть я имею в виду, ты действительно все обдумал? Может, сначала лучше закончить колледж, а уж потом, если желание не пропадет, пойти во флот? Пусть даже после войны, если предположить что она когда-нибудь закончится?

— Отказываться поздно, — сказал Гарретт. Он улыбался. — Так приятно, что вы беспокоитесь. Но уже правда слишком поздно. К тому же я по-настоящему счастлив. Я абсолютно уверен: это именно то, чем я хочу заниматься.

На Гарретте была серая футболка с тянувшимися через всю грудь словами «Морской флот», начертанными, как мне показалось, девичьим почерком, совершенно несовместимым со смыслом надписи. Футболка — новенькая, немнущаяся, могла, наверное, стоять сама по себе. До сегодняшнего дня ее явно никто не носил, не стирал, не клал в сушилку. Плечи Гарретта выглядели в ней узкими и костлявыми, и я вспомнила, как он прижимался к моей юбке, как промочил мне слезами блузку, как его ободранные коленки запачкали кровью нас обоих.

— Ох, Гарретт, Гарретт, — сказала я, но он только улыбался.

— Извините, миссис Сеймор, но мне пора на занятия.

Я встала выпустить его. Приоткрыв дверь на какой-нибудь дюйм и впуская в образовавшуюся щель свет из коридора, я уже знала, кто там стоит.

Аромат, флюиды, тень. Брем.

Он скрестил руки на груди и сказал:

— Привет, миссис Сеймор! Вот, читал ваше стихотворение. Эй, Гарретт! Беги скорей, не то опоздаешь!

Брем увидел мои колени:

— Что, черт возьми, с тобой случилось?

— Он мне не нравится. Не хочу, чтобы ты оставалась с ним в кабинете наедине, — заявил Брем после ужина у меня в квартире.

Китайская кухня. Еду я купила по дороге с работы. Брем, как и Джон, любил бифштекс по-монгольски. Себе я взяла жареную курицу с рисом. Света мы не зажигали. На улице еще не стемнело, но сплошной стеной валил дождь со снегом. Во второй половине дня ветер принес с запада ледяные пурпурные тучи — прощальное возвращение зимы, — температура резко упала, и начался дождь с ледяной крупой. В сумраке лицо Брема лишилось черт, только посверкивали глаза и зубы.

— Брем, я знаю Гарретта с пяти лет. Он лучший друг моего сына. — Это не было правдой, но звучало, на мой взгляд, достаточно убедительно.

— Получала еще любовные записки? — спросил Брем. Его тарелка опустела. Он отложил вилку.

— Нет, не получала.

— Ну хорошо. Теперь ты знаешь, что писал их не я. Кто же, по-твоему?

— Понятия не имею.

— Имеешь, — отрезал он.

Я положила вилку и спросила, заранее зная ответ:

— Кто же?

— Очевидно, Гарретт Томпсон.

Я вздохнула:

— Ах, Брем, даже если и…

Брем встал из-за стола:

— Он это или нет, но этому ублюдку лучше поостеречься.

Он подошел ко мне, схватил за руку и потянул к себе. Его возбужденный член вызывал дискомфорт своей агрессией. Брем прижался ртом к моей шее, одной рукой, обнимавшей талию, притиснув меня, а другую положив на грудь.

Едва пробудившись, я сразу поняла, что проспала. Забыла завести будильник. Солнце, пронзая лучами оконное стекло, светило ярко и стояло высоко в небе. Я с трудом разлепила глаза, полные влаги, — на белом поле потолка, дробясь в пленке слез, дрожали радужные полосы.

Я не стала сразу вылезать из-под одеяла или будить Брема. И без часов поняла, что уже поздно. По вторникам первое занятие начинается у меня часа на полтора раньше, чем солнце займет в небесах такое положение.

Я лежала на матрасе, покорившись судьбе.

(Слишком поздно, слишком поздно, некуда спешить.)

Ослепленная слезами и слишком ярким солнцем, я отдалась во власть воспоминаний. Мы с Джоном путешествовали по западной области штата, заодно заехав повидать моего отца, и повезли трехлетнего Чада на озеро Мичиган. Был июль, и день выдался такой ярко-голубой, что смотреть на воду было больно даже в темных очках. До самого горизонта простиралось безбрежное, в барашках пены пространство, которое испускало сияние, словно само по себе пылало белым огнем.

Еще собираясь на пляж, я представляла себе, как разложу полотенца, возьму Чада за руку, подведу его к кромке воды, дам его коротеньким ножкам пройти по влажному песчаному берегу, местами усыпанному галькой, а затем позволю ступить в озеро. Может, мы зайдем поглубже, ему по пояс, если он не испугается. Или просто возьму на руки или передам Джону, чтобы сын успокоился и понял: с нами он в безопасности.

Пока я распаковывала полотенца, Джон снимал ботинки, засовывал в них ключи от машины и подтягивал резинку на плавках. Каждый из нас думал, что за ребенком присматривает второй, а Чад в это время побежал прямиком в озеро. Я глянула вниз, ожидая увидеть сына, и обнаружила, что его нет.

Я быстро повернулась к Джону — его не было и рядом с ним (на самом деле прошла всего-то секунда, максимум две). «Где Чад?» — проговорила я, и эти короткие слова отдавались у меня в ушах, как будто их произносил кто-то другой. Лицо Джона исказилось. Он обернулся к озеру и махнул рукой: «Там!»

Где «там»? Вокруг нас все было залито ослепительным светом. Вода мерцала, как мираж, дробясь в ореоле солнечных лучей, — никакого «там» в этом мире не существовало.

Оно было равнозначно «нигде».

Словно слепая, вздумавшая нарядиться в купальник, я беспомощно оглядывалась. Как в этом серебряном блеске найти иголку? Мы оба понеслись к воде.

— Там! — продолжал выкрикивать Джон. — Там!

Но там ничего не было. Вода и солнце, солнце и вода. И больше ничего.

Вдруг я увидела его — силуэт на грани миров, один из которых с треском раскололся у него над головкой, расслоившись на блеск и тьму, силой потока снося хрупкую фигурку с края горизонта.

Я ринулась в воду, исступленно вглядываясь в ее поверхность, но не видела ничего, кроме своих ногтей, покрытых красным лаком, и склоненной розовой шеи Джона, продолжавшего, как заведенный, выкрикивать: «Там! Там!»

Белая нога? Или рыбина? Я рванулась к ней.

Схватила.

Чудо.

Что-то живое дернулось и тут же бросилось ко мне. Мой малыш. Когда мы вытащили его из озера Мичиган, он смеялся. Я слишком крепко к себе прижимала его извивающееся тельце. Он заплакал.

Потом мы вытерлись и немного успокоились. К нам вернулся дар речи, и мы с Джоном собрали вещи.

Домой ехали в тягостном молчании.

Ночью, лежа в постели, мы обсуждали случившееся с помощью односложных слов.

— Бог.

— Господь.

— Если…

— Знаю.

— Черт.

— Джон!

— Еще чуть-чуть.

— Не могу.

— Знаю.

Если я на миг прикрывала глаза, передо мной вставала пламенеющая пустота с моим малышом в центре.

— О чем задумалась, детка? — спросил Брем. Он опирался на локоть и смотрел на меня сверху вниз. Тень, которую он отбрасывал на мое лицо, позволила мне приоткрыть веки.

— Кажется, мы опоздали.

— Ну и что? — Он притянул меня к себе. — Не могу представить себе место, в котором мне хотелось бы оказаться больше, чем здесь.

— А как же твои студенты? — поинтересовалась я.

— К черту студентов, — ответил он. — Как-нибудь сами разберутся. — Он поцеловал меня. Содрал простыню и провел рукой от шеи к бедрам.

— Ты такая красивая, — продолжал он. — Похожа на статуэтку.

Прикоснулся губами к плечу, где еще недавно виднелись следы от его укусов, провел языком по внутренней стороне руки до впадинки под локтем. Спустился вниз, к ногам, поцеловал ободранные коленки — сначала левую, которая уже начала подживать, затем правую. Меня передернуло от жгучей боли.

— Прости, — прошептал он, снова передвинулся вверх, к плечу, заскользил вдоль руки, от локтя к запястью, нежно приложился к ладони. Легонько куснул левое запястье, обхватил его и закинул вверх за голову, затем проделал то же самое со вторым.

— Хочу связать тебя, — сказал он, — и довести до оргазма.

Поразительно, но это дикое в общем-то предложение заставило все мое тело наэлектризоваться, словно о стенку желудка ударился камертон, и внутренности ответили звоном: спина выгнулась, а соски затвердели без всякого прикосновения.

Брем встал, поднял с пола брюки и достал из кармана кусок веревки — такой длинной, что я удивилась, как же это я не заметила, что он все время таскает ее с собой.

Я смотрела на веревку.

Он повернулся, улыбаясь, и поднял ее повыше, чтобы я могла разглядеть. Это была бельевая веревка, такая же, как те, что моя бабушка всегда натягивала на заднем дворе между двух древесных стволов. Я вдруг представила ее в розовом платье, совершенно ей не подходящем, — с большими карманами, набитыми прищепками. Она бы в жизни такое не надела. Моя бабушка, которая уже двадцать лет как лежит в могиле. Брем рывком растянул веревку:

— Твой муж когда-нибудь тебя связывал?

— Нет. — Я дышала так тяжело, что едва могла выдавить из себя слово.

— Ну вот. — Он улыбнулся. — А я сейчас свяжу.

Поначалу, несмотря на вожделение, смешанное со страхом, я чувствовала себя немного глупо. Молча лежала голая на спине, терпеливо ожидая, пока Брем затянет запястья у меня над головой и привяжет веревку к ножке стула, который он подволок к матрасу. Может, я должна отбиваться, подумала я, для большего правдоподобия? Или хоть притвориться, что отбиваюсь?

Вместо этого я замерла без движения, плотно прикрыв глаза, размышляя вопреки всему о работе. К этому часу урок уже должен закончиться. Интересно, долго сидели мои студенты, недоумевая, куда я девалась? Злились или нет? Может, как раз наоборот: поздравили друг друга с нежданно свалившимся счастьем и ринулись вон из аудитории? («Ура! Англичанка не пришла!») Отправили гонца в секретариат — сообщить, что миссис Сеймор так и не появилась? Вполне вероятно, что Бет сейчас названивает мне домой, пишет письмо по электронной почте или просто-напросто пожимает плечами.

Только тут до меня дошло, что веревка крепко затянута вокруг моих запястий. Чтобы выбраться, мне придется сбить стул и ползти на своих израненных коленках. Ну и видок у меня будет. К тому же ему не составит труда подавить любые мои попытки. Я поняла, что Брем уже успел раздвинуть мне ноги и двигается между ними, целуя бедра, — я ощущала его горячее дыхание. Я открыла глаза и уставилась в потолок, напрочь забыв о занятиях, ободранных коленях, Джоне, Гарретте, Чаде, своем отце, о том, что я — учительница английского и женщина среднего возраста. Мои бедра потянулись ввысь, и вокруг было только небо… Он всунул в меня два пальца, и я забилась в путах. Чтобы я кончила, Брему даже не пришлось прикасаться ко мне языком.

Позже, когда член Брема скользил внутри меня туда-сюда, с руками, все так же стянутыми над головой, меня пронзила мысль: что все это значит? Секс для удовольствия? Своего рода компенсация за то, что я стала старше, вырастила ребенка, а моему браку настал конец? Отношения, при которых ты не требуешь большего, чем они могут дать. Не желаешь ничего большего. Сплошные «не». Удовольствие в чистом виде. А нам ничего другого и не надо.

Но тут Брем посмотрел на меня и сказал:

— Помни, детка, ты вся принадлежишь мне.

Я попробовала незаметно проскользнуть к себе в кабинет, но, когда я уже ступила за порог, Бет крутанулась на своем стуле перед компьютером и крикнула:

— Шерри! С тобой все в порядке? Почему тебя не было на уроке?

— Ох, — протянула я. — Проспала. Чувствую себя паршиво.

Она примерно секунду изучала меня, а затем заявила:

— Но ты отлично выглядишь.

На автоответчике скопилось семь сообщений.

Два от Бет: первое — с целью проверить, не заснула ли я у себя в кабинете, второе — подтверждающее, что меня нет и я пропустила урок. Одно от студентки, оставившей письменную работу в моем почтовом ящике. Одно от Сью, которая узнала от Роберта Зета, что я не пришла на работу. Подруга интересовалась, намерена ли я прогулять и следующие уроки, и равнодушным деловым тоном заключала: «Надеюсь, у тебя все нормально». Два сообщения от Джона: «Боже мой, Шерри! Ты пропустила занятия. В чем дело?»

Я почувствовала себя счастливой, услышав в его голосе искреннее беспокойство. Оно казалось таким знакомым, таким родным. Так и должен вести себя нормальный муж, получив известие, что нынче утром его жена не появилась на работе.

Второе сообщение он наговорил полушепотом: «Надеюсь, происходящее соответствует моим догадкам. Дома расскажешь. В подробностях».

Последнее сообщение пришло из Саммербрука: «Звоним известить вас, что самочувствие вашего отца улучшилось. Перезвоните, если хотите узнать последние новости». Женский голос был мне незнаком. Радостный, с какими-то детскими интонациями. Он показался мне фальшивым.

Надо было ответить на звонки, но я сильно сомневалась, что смогу разговаривать, не выдав себя. Любой, услышав меня, догадался бы, что у меня за плечами — долгое утро в постели с любовником.

Я включила компьютер.

В электронной почте обнаружилось письмо от Чада.

«Ма. Я вот чего. Короче. Если вы с папой не слишком заняты, сможете забрать меня из аэропорта, как думаешь? Через неделю, в следующее воскресенье. Ищите в багажном отсеке парня, ранее известного вам как сын. Ты меня еще помнишь? Ты вроде моя мама?

Чад.

P.S. Еще не отговорила Гарретта от воинственных замыслов? Я сказал: «Дерзай, болван. Нам больше жратвы достанется…»

Я выключила компьютер, сняла телефонную трубку, намереваясь позвонить в Саммербрук: мне было безразлично, что подумает обо мне и моих любовных интригах лечащий врач отца. Даже если что и заподозрит, мне-то что? Я попросила соединить меня с ней, услышала в ответ, что доктор на месте, и меня переключили на ее номер.

— Алло?

По телефону она говорила тем же радостным и музыкальным голосом, каким наговорила сообщение на автоответчик. Я представилась и объяснила, кто мой отец. Она пропела, снова невыносимо фальшиво: «О! Да-да, да!» По ее словам, с тех пор как они начали давать ему золофт, ему стало намного, намного лучше. Вчера удалось уговорить его спуститься на сеанс художественной терапии (мне показалось, она листает страницы, сверяясь с историей болезни отца, подробно отражавшей каждый его шаг, каждый перепад настроения, — в моем воображении возникла папка, полная пустых белых листов, тонких, как луковая шелуха), и он выглядел очень, очень счастливым. Вместе с еще несколькими пациентками он делал пасхальные корзинки. Снова начал есть. Я отодвинула телефонную трубку от уха, потому что она говорила слишком громко и возбужденно.

«Вы обязательно должны его навестить!» — заявила она, и меня пронзило чувство вины. В носу защипало, набухли слезы и тонкими струйками потекли в горло, где их немного сладковатый вкус смешался со слабым привкусом мятной жвачки, которую я положила в рот по дороге в колледж, и что-то острое, но в то же время сахаристое, шибануло изнутри.

— Извините, — сказала я. — Мне очень жаль, что я к нему не выбралась. Я была так…

— Занята! — воскликнула она, словно участвовала в соревновании и радовалась, что быстро выкрикнула правильный ответ, заполнив графу бланка единственным нужным словом, которое я подбирала.

— Миссис Сеймор! — ликовала она. — Именно для этого мы тут и сидим. Это наша работа — заботиться о людях, у которых нет родных. И о тех, чьи родные не располагают временем, чтобы за ними ухаживать.

Я выпрямилась на стуле.

Что это было? Критика — блестящая, искусная, с наигранной веселостью и дружеским упреком? Или констатация жестокой правды?

Это не имело никакого значения. Я хотела извиниться. Меня переполняло желание поделиться с ней.

«Послушайте! — сказала бы я ей. — У него всегда был тяжелый характер. Даже когда я была еще ребенком. За долгие годы я едва ли пару раз видела на его лице улыбку. На самом деле мы никогда не были близки. Я очень любила маму, а отца воспринимала мрачной тенью, которая…»

Я бы рассказала ей, что у меня был брат. Он всегда общался с отцом намного теснее, чем я, но он покончил самоубийством, расквитался с собственной жизнью. Не знаю, как оценивать этот поступок — как крайнюю степень предательства? Не знаю, заслуживает ли он осуждения за то, что навеки ушел, не думая ни об отце, ни обо мне. А мне теперь одной нести груз ответственности? Почему всегда и за все должна отвечать дочь, которая…

Тут она прервала меня, смешав мои мысли:

— Вы ничем не можете ему помочь, миссис Сеймор, — проворковала она. — Мы сами сделаем все возможное.

Мне показалось, в ее голосе прорезались собственнические нотки, словно мой отец теперь принадлежал ей.

Над скоростным шоссе, прямо над головой, медленно поворачивались строительные краны, похожие на доисторических чудовищ или огромные блестящие распятия — один покорно следовал за другим, издавая громкие, вибрирующие звуки.

Может, они разговаривают друг с другом? Или взывают к остальному миру?

— Так-так, — сказал Джон, встречая меня в дверях. — Что же такое стряслось с тобой ночью, что ты работу прогуляла?

На лицо ему падал свет с улицы, проникавший через оконный проем, и в этом свете он выглядел совершенно непохожим на себя: думаю, случись мне опознавать его в шеренге других мужчин или столкнуться на улице, я бы ошиблась. Я видела, что он улыбается, но понятия не имела, принужденно или искренне.

— Будильник подвел, — ответила я. — Вот и проспала.

Его улыбка поблекла. Он сделал шаг ко мне, выйдя из солнечных лучей.

— Я тебе не верю. Ты была с любовником. Я бросила сумку на пол и тряхнула головой.

— Да, — продолжил он, обнимая меня. — Я чувствую на тебе его запах, Шерри. — Он погрузил лицо в мои волосы. — Все нормально. Можешь мне все рассказать.

Я почувствовала в затылке сверлящую тупую боль — очевидно, какой-то кровеносный сосуд сдавил нерв. На глаза навернулись слезы, но я сдержалась.

— Ты прав. — Я сглотнула и добавила: — Он меня связал.

— Боже мой! — воскликнул Джон, резко поднимая голову, чтобы взглянуть на меня. — Он тебя действительно связал?

— Да.

— О, Шерри, — сказал Джон, кладя руку мне на грудь. — Вот здорово. Пошли наверх. Я хочу, чтобы ты в деталях рассказала мне, как это было.

Мы уже закончили заниматься любовью, приняли душ, вернулись в постель, но член Джона тотчас снова поднялся. Во время секса Джон заставил меня выкрикивать имя Брема.

— Назови его имя, — говорил Джон. — Я хочу услышать, как ты его произносишь, когда буду кончать.

Я сказала: «Брем», и в тот же миг увидела над собой его лицо и услышала слова: «Помни, детка, ты вся моя».

Как же так, недоумевала я. Любовник ревнует и жаждет безраздельно владеть мной, а муж раздает меня направо и налево. Я произнесла его имя еще раз, Джон со всей силой и страстью вошел в меня и кончил.

Некоторое время спустя он притянул меня к себе и спросил:

— Ты сказала ему, что хочешь привести его сюда? Что хочешь трахаться с ним в нашей священной брачной постели?

Джон говорил и насмешливо, и серьезно, и его сарказм больно резанул мой слух.

Все это для него игра, думала я с горечью. Не только моя связь, но и наш брак. Я вспомнила, как мама грозно нависла над моим братом — ему было тогда лет двенадцать или около того, — когда он сказал в ее адрес что-то мерзкое, одну из тех гадостей, что без конца повторял: «Ты сука», или «Я тебя ненавижу», или «От тебя воняет мочой», и улыбнулся издевательской улыбкой. «Подожди, я вышибу из тебя эту улыбочку», — ответила она.

— Ну так как? Спросила его? — настаивал Джон.

— Забыла.

— Забыла? — Джон на минуту погрузился в раздумья, но улыбка все так же блуждала по его лицу. — Ты шутишь, Шерри. Как ты могла забыть такую вещь? Нет, ну надо же. Она забыла!

По правде говоря, я не забыла. Я думала об этом весь день и большую часть ночи. Брем в нашем доме, в нашей постели. Я думала об этом, пока вела уроки. Лежала рядом с Бремом на матрасе и думала об этом. И по дороге домой. У меня в мозгу, словно гулком туннеле, грохотало эхом:

«Чего я хочу? Привести Брема в свой дом, в свою постель? Или я соглашаюсь, потому что Джон этого хочет? А хочу ли я, чтобы Брем этого захотел?»

И почему меня не покидало чувство, что, несмотря на настойчивые уверения мужа, этот поступок стал бы еще большим предательством нашего брака и всей нашей жизни?

Или это не так?

Нет. Конечно, не так.

Разве можно изменить нашему союзу больше, чем я уже ему изменила, когда раздвинула ноги перед Бремом? Пустила его внутрь своего тела. Спала с ним.

Откровенно говоря, до того как Джон завел весь этот разговор, у меня мелькала мысль привести к себе Брема. Показать ему, где и как я живу. Разве могла крошечная съемная квартирка с одним матрасом и набором тарелок на две персоны дать ему правильное представление обо мне? В ней я оставалась женщиной без прошлого, без семьи, без дома, без вкуса. А мне так хотелось продемонстрировать ему свой сад, дровяную печь, одним словом, свою настоящую жизнь. Я представляла себе, как вожу его по дому, как на экскурсии. Смотри, вот моя комната, а вот мои вещи…

— Завтра обязательно скажи, — заявил Джон.

Я посмотрела на него.

Его возбужденный член все еще давил мне в бедро.

Я почти забыла о нем.

— В воскресенье возвращается Чад, — напомнил он. — После его приезда будет слишком поздно.

Чад.

В воскресенье.

Я почти забыла и о Чаде.

Я даже не ответила на его письмо. Упоминание его имени совершенно отрезвило меня, и я осторожно отодвинулась от Джона, с его возбужденным членом и жарким шепотом. Вдруг меня накрыло осознание абсурда происходящего. Абсурда, к которому примешивались стыд, отчаяние и безысходная тоска.

— Хорошо, — ответила я. — Прекрасно. Я ему скажу.

Брем вышел из-за угла коридора и подошел, когда я стояла перед дверью, отпирая кабинет. Со мной была моя студентка, Мериэн, исключенная за неуспеваемость по предмету «Введение в литературу». Она вырядилась в топ с таким глубоким вырезом, что невозможно было в него не пялиться, строя догадки насчет того, что скрывается под тканью. Выглядело это весьма эффектно, и, когда я увидела приближающегося Брема, меня охватило желание набросить на Мериэн покрывало, не давая ему возможности сравнить ее, ослепительно молодую, со мной.

Но он на нее вылупился.

Да и кто бы удержался?

Я отметила, как его глаза шарят по ее телу, и по венам у меня пробежала волна унижения — химическая, жидкая, пахнущая чистящими средствами и формальдегидом, — волна, в мгновение ока заставившая раскрыться все кожные поры.

— Эй! — окликнул он меня, глядя на нее.

Я вошла в кабинет, Мериэн следом за мной.

— Нам придется перенести разговор на более позднее время, — обратилась я к нему, закрывая дверь.

— Та-ак, — протянул Брем, когда чуть позже мы встретились в кафе. — Мне что, действительно запрещается заходить в твой кабинет?

— Не запрещается, просто это вызывает проблемы. У меня встречи со студентами. А при виде тебя…

— Это сбивает тебя с толку? — Его рука на миг замерла над пластиковым стаканчиком, из чего я вывела, что он, вероятно, ожидает подтверждения. Этим вопросом он намеревался определить границы своей власти надо мной.

— Это, несомненно, сбивает меня с толку.

— Ну, я вовсе не хочу сбивать тебя с толку на работе. — Он протянул руку через стол, пробежал пальцами по моему запястью. — Но во всех остальных местах я желаю сбивать тебя с толку.

Я отдернула руку и огляделась. В кафе было практически пусто, но за соседним столом сидел Дерек Хенг. И он смотрел на меня. Он не посещал занятий с тех пор, как мы обсуждали первое действие «Гамлета», когда он спросил, какой смысл в чтении произведения, если его невозможно понять.

Дерек как-то неопределенно кивнул мне. Я ответила ему таким же кивком.

Повернулась обратно к Брему.

Он смотрел на меня. Дымчатая темнота. А в глубине радужной оболочки какое-то тление. Я почувствовала, как на шее забилась жилка. Прикоснулась к ней, открыла рот, чтобы ответить ему, но в этот момент что-то плюхнулось на стол. Шершень? Нечто жужжащее и золотистое. Я резко отодвинулась вместе со стулом, а оно побежало через липкое пятно, подсыхающее на столе. Брем взмахнул рукой, и оно устремилось прочь, издавая приглушенный звук крошечного будильника.

Я снова подняла на него глаза:

— Можешь прийти ко мне домой?

— Конечно, — ответил он, все так же пристально, не моргая, глядя на меня. — Я приду к тебе домой, детка. А ты уверена, что твой муж на нас не наткнется?

— Не наткнется.

— Хорошо.

Брем проводил меня до кабинета. Когда мы вместе пришли на кафедру, Бет приподняла брови, но затем отвернулась к компьютеру, на экране которого выстроились ряды треф и червей.

Я закрыла за нами дверь. Брем обошел помещение, притрагиваясь к моим вещам.

Поднял фотографию Чада и разглядывал ее так долго и внимательно, что мне захотелось вырвать снимок у него из рук. Но я этого не сделала. Позволила ему рассматривать ее в свое удовольствие, только сама заглянула ему через плечо. На фотографии Чаду было одиннадцать лет, он стоял на поле в спортивной майке и зеленой бейсболке, улыбаясь широкой ослепительной улыбкой. Рассматривая эту фотографию, я всегда говорила себе, что на ней запечатлен один из последних дней его детства. Позже он, как и все мы, научился скрывать свой мальчишеский энтузиазм от окружающего мира, особенно от объектива фотокамеры. Среди снимков последующих лет не было ни одного, на котором на его лице не играла бы ироническая и чуть самодовольная усмешка. И выражение лица говорило: «Да, это я, и я улыбаюсь, ну и что?»

Брем мягко поставил фотографию в узкой латунной рамке обратно на стол и взял в руки фотографию Джона. Он изучал ее не больше секунды, усмехнулся и положил на стол изображением вниз. Повернулся ко мне, положил руки мне на талию и притянул к себе.

— Ты теперь моя, — сказал он, глубоко проникая языком в мой рот, опрокидывая меня на поверхность стола, и телом раздвигая мне ноги.

Пальцами одной руки сдвинул в сторону мои трусики, другой вытащил из джинсов член и глубоко вошел в меня. Я старалась заглушить свои всхлипы и шумное дыхание, уткнувшись в его плечо, но сам он стонал так громко, что, думаю, их слышала не только Бет, но и каждый, кто проходил мимо.

Я не пыталась его остановить. Мы оба быстро кончили. Он отступил от меня, в расстегнутых брюках, с намокшими подмышками. Губы его раскрылись, а глаза сузились:

— Не забудь. Вся моя. — Он застегнул на брюках молнию, заправил рубашку и ушел.

Я долго сидела за столом, не осмеливаясь выйти из кабинета. Я ждала, пока, по моим предположениям, настанет время ланча и Бет уйдет на час. Мне хотелось посмотреться в зеркало в туалете до того, как меня кто-нибудь увидит.

Из дамской комнаты, где я провела немало времени, разглядывая в большом, до полу, зеркале свое отражение, я спустилась в кафе. Издалека заметила Гарретта и окликнула его, но он не обернулся. Вдруг за спиной раздался голос Сью:

— Эй, подруга!

Оказалось, она с чашкой в руке стоит за мной в каком-нибудь полуметре. На ней было синее платье, перетянутое на талии широким желто-коричневым поясом. Она улыбалась.

— Сью! — воскликнула я.

Я подумала, что ее прямо не узнать — отдохнувшая, посвежевшая. Сделала новую стрижку. Мелкие кудряшки на лбу придавали ей вид озорной девчонки.

— Сью, ты прекрасно выглядишь! — сказала я.

— Я и чувствую себя прекрасно, — отозвалась она.

— Ты выглядишь лучше, чем когда-либо, — заметила я. — Прямо сияешь.

— Ну а как ты, Шерри?

— У меня тоже все хорошо, — ответила я и вдруг ощутила прилив стыда. Она ведь знала обо мне все, и самое ужасное, что я сама по глупости все ей рассказала. Теперь я мечтала забрать обратно свои слова, наврать, что я все выдумала и никаких отношений с Бремом у меня нет. Что это шутка, розыгрыш. Что в действительности ничего такого не было.

Могла ли я так поступить? Рассмеяться и сказать, что моя история — чистый вымысел?

Нет.

Не уверена, что я вообще когда-нибудь лгала Сью. Конечно, иногда я ей говорила, что мне нравятся брюки или обувь, которые она только что купила, хотя дело обстояло с точностью до наоборот — но разве это ложь? В любом случае, я не представляла себе, как объясню, с какой стати решила выдумать подобную чушь, чтобы это выглядело правдоподобно. Она слишком хорошо меня знала. И теперь знала все — о Бреме. Конечно, я сама проболталась, но все же продолжала в душе возмущаться, как будто она что-то у меня одолжила, а теперь отказывалась возвращать. Я поделилась с ней по доброй воле, но что мешало ей обернуть мои откровения против меня? Мне хватало сознания, что она при желании может ими воспользоваться.

Надо отвлечься от болезненной темы, решила я, и ткнула в сторону Гарретта, который, как обычно, стоял и болтал с приятелем в красной нейлоновой куртке.

— Помнишь его? — спросила я. — В начальной школе был лучшим другом Чада. Это Гарретт.

— Это у него отец умер?

— Да.

— Ну и ну, — присвистнула она. — Быстро же они растут. Неужели мои мальчишки тоже станут такими?

— Еще как станут, — подтвердила я. — Оглянуться не успеешь.

— Ну ладно, — бросила она, — мне пора. Несу кексы в школу. Я сегодня кормящая мать.

— Кормящая мать… — протянула я, мгновенно вспомнив, что это означает. Тяжелый поднос с кексами, которые надо аккуратно, чтобы не нарушить слой глазури и карамельных крошек на верхушке, накрыть фольгой или пищевой пленкой. Маленькие бумажные салфетки. Дети за партами. Запах пирогов в комнате. Аромат домашней сдобы, приготовленной чьей-то мамой. Удивительно простое удовольствие — быть мамой, которая их испекла.

— Он записался во флот, — сказала я ей.

— Да ты что? — ахнула Сью. Она глотнула кофе из чашки, и мы вместе побрели назад, по своим кабинетам. Проходя через кафе, я увидела Роберта Зета, но отвернулась, не желая вступать с ним в разговор, особенно в присутствии Сью. Еще спросит, где я вчера была и почему пропустила занятия.

— Да, — произнесла я. — Я пыталась его отговорить…

— Это невозможно, — подтвердила Сью. — Некоторые из этих ребят… у меня были такие… Они как мотыльки, которых влечет пламя. Они еще не верят в смерть. Зато верят в то, что делают.

— Да я понимаю, — ответила я. — Но вот с Гарреттом… Я чувствую свою ответственность.

— Почему? Ты же ему не мать. — Она остановилась, чтобы снова отпить кофе из стаканчика. — Он не имеет к тебе никакого отношения.

Я тоже остановилась и повернулась к ней:

— А у меня такое чувство, что имеет.

— С чего бы это? — Она шагала дальше. — Ты ведь его и не знаешь толком?

— Немного знаю, — ответила я. — Немного знаю.

— Ну, немного — это все равно, что ничего, — отмахнулась Сью. — И вообще, не можешь же ты брать на себя ответственность за каждого молодого парня, с которым едва знакома.

Я замедлила шаг:

— Помнишь о записках, которые я получала?

Сью кивнула на ходу, но ко мне не повернулась. Я догнала ее:

— Я ведь думала, что их пишет Брем, понимаешь? — Я произнесла его имя вполголоса, но этого хватило, чтобы она остановилась. Она упорно избегала моего взгляда, предпочитая изучать черную поверхность кофе, словно что-то там искала. — Как оказалось, он тут ни при чем. Их писал Гарретт.

Она фыркнула и подняла глаза.

Она не смотрела мне в глаза, смотрела на шею и продолжала качать головой, и немножко черного кофе выплеснулось из ее стаканчика, заструившись по пластиковой стенке в ее ладонь, но, казалось, она этого даже не заметила. Она вздохнула и сказала, через силу, но с явным облегчением:

— Нет, Шерри. Эти записки не от Брема. И не от Гарретта.

— Подожди. Понимаю, это звучит смехотворно, потому что Гарретт такой молодой, но, я считаю, он мог, ну, я не знаю, перенести на меня некие чувства, что-то вроде чувства сына к матери, и…

Тогда она наконец посмотрела мне прямо в глаза. Она улыбалась — слабой, извиняющейся улыбкой, а затем произнесла:

— Со временем я собиралась все тебе рассказать, Шерри, но, думаю, пора сделать это сейчас, потому что дело зашло слишком далеко. Наверное, это было ошибкой. Я поступила так из благих намерений, но, очевидно, совершила ошибку. Записки, — она вздохнула, — были от меня.

Инстинктивно я схватилась за горло.

Слабый хрип слетел с моих губ.

Она выжидательно смотрела на меня, и я попыталась заговорить, но не смогла выдавить ни слова. Тогда и она открыла было рот, но тотчас же захлопнула его, пожала плечами и уставилась себе на ноги.

Я сделала то же и впервые заметила, что пол у нас под ногами как будто плывет. Это световые пятна двигались по линолеуму. Обман зрения. Я подошла к стене и без сил привалилась к ней, все так же прижимая руки к горлу. Проглотила застрявший в нем ком. И с трудом выговорила:

— Зачем?

Сью ничего не ответила.

Я повторила вопрос, более настойчиво:

— Зачем?

Сью вновь пожала плечами:

— Мне было так жаль тебя, Шерри. Мне казалось, что, когда Чад уехал в колледж, ты потеряла вкус к жизни. Ты выглядела такой изможденной, будто перестала следить за собой — что-то вроде хронической усталости. Мне хотелось немного оживить твою жизнь. Я думала, тебе будет приятно узнать, что у тебя есть тайный поклонник. Похоже, это сработало даже слишком хорошо.

Вернувшись в кабинет, я вытащила из ящиков стола и из шкафа для документов все записки, скомкала их и выбросила.

В коридоре я целую вечность молча простояла перед ней. По идее, этого времени должно было хватить, чтобы собраться с мыслями, но единственным результатом моих борений стал долгий вздох:

— О-о-ох.

— Ох.

— О-ох.

Я не сомневалась, что она наблюдает за мной. Если я что-нибудь понимаю в людях, ее взгляд выражал удовлетворение.

Что еще он мог выражать?

Ни тени сожаления, грусти, сочувствия. Она стояла очень прямо, глядя мне в глаза, и в ее лице не дрогнул ни один мускул. Она совершила поступок, который полностью соответствовал ее намерениям. Ей хватило выдержки достаточно долго продержать его в секрете, и теперь она наслаждалась удовольствием.

Вот и все.

Под ее пристальным взором я с огромной скоростью начала уменьшаться.

Женщина, привязанная к мачте корабля.

Нет, к ракете.

Женщина, тающая на глазах под чужим взглядом. Все годы нашей дружбы уложились в несколько ударов сердца, и меня вдруг отнесло за миллион миль от нее. Наверное, она меня уже не видит, хотя, если прищурится, кое-что еще узреет. Или возьмет бинокль. Но и тогда я окажусь размером с муравья. Стану крошечной точкой. Всего за несколько секунд я умчалась сквозь годы прочь от нее. Я совершенно исчезла. Растворилась в лучах солнца в учебном центре английского языка в день, когда мы впервые встретились. Меня уничтожили. Я с бешеной скоростью летела над ландшафтом, усыпанным пластиковыми стаканчиками и выброшенной одеждой, надорванными конвертами и белыми цветами — теми, что она приколола к волосам на моей свадьбе, — открытками на Рождество и днями рождения, которые она подписывала по-юношески неровным почерком. Почерк! Конечно, мне следовало его моментально распознать. Почему же я не распознала? Будь моей.

Люблю, Сью.

Как же я за все эти годы не заметила подмешанной к любви ненависти? — Слушай, Шерри! — сказала она. — Только не надо драматизировать, ладно?