Птицы
Очнувшись, она встретила взгляд Пола.
За его спиной рыдала, обхватив себя руками, и раскачивалась взад-вперед, полная женщина. Оба — и женщина, и Пол — стояли на коленях.
— Где она? — спросила Диана.
— Кто? Диана, с тобой все в порядке? Ты сильно ударилась?
Диана ощупала свое лицо, то место, где, как ей показалось, что-то впилось в щеку. Боли она не почувствовала. Крови тоже не было.
— Ты можешь сесть?
Диана привстала, оглянулась.
Мини-вэн был как две капли воды похож на ее собственный, за исключением того, что заднее стекло у него было разбито вдребезги, а на бампере красовалась надпись: «Выбери жизнь».
Толстая тетка держала в руках точно такую же, как у Дианы, сумочку.
— Слава богу, вы живы, — сказала она.
На той стороне тротуара, куда бежала Диана, собралась группка студентов.
Человек шесть. Все худые, с черными кругами вокруг глаз. Готы, вспомнила Диана. В иерархии студенческого сообщества Бриар-Хилла готы занимали низшую ступень, но у нее они всегда вызывали симпатию. Ей нравилось, как они притворяются, что не слышат оскорблений, которыми в коридоре их осыпали фермерские сынки и выпускники частных школ, как в столовой они держатся вместе, словно стайка ворон.
Про них никогда нельзя было точно сказать, мальчики это или девочки. Все поджарые, все в черных джинсах и черных майках.
— Кто это? — прошептала она, но Пол даже не повернул к ним головы. Поднял ее на ноги и отряхнул сзади джинсовую юбку. Толстая тетка тоже встала с колен и протянула Диане сумку.
Сумка точно была ее — из рыжеватого цвета замши, с серебряным замком.
Диана могла поклясться, что видела, как при ударе о бордюр тротуара из нее брызнула кровь, но никаких следов крови на ней не оказалось.
— Я собрала ваши кредитки. Надеюсь, ничего не пропало.
Пол крепко держал вырывающуюся Диану за руку.
Ей надо поговорить со студентами, расспросить, что они видели. Но, когда она еще раз посмотрела на то место, где они только что стояли, там уже никого не было.
— Оставь меня, — резко сказала она Полу.
— Диана, тебе надо присесть. У тебя шок.
— Я сказала, оставь меня!
Толстуха переводила взгляд с Дианы на Пола и обратно. У нее были крашеные, пережженные волосы, совершенно гладкая кожа и ярко-зеленые глаза. Она излучала пугающую доброжелательность, словно богиня в комической постановке. На щеках виднелись дорожки от слез.
— Может, вызвать «скорую»? — Она обращалась к Полу.
Он отрицательно покачал головой.
— Я не боюсь наказания. — Она опять разрыдалась: — Я во всем виновата. Пусть меня посадят в тюрьму.
— Перестаньте. — Он не смотрел на женщину. — Мою жену только слегка задело. У нее просто шок.
— Я хочу уйти отсюда, — сказала Диана.
— Пойдем. — Он опять взял ее за руку.
— Я сказала тебе, оставь меня.
Она повернулась и медленно пошла. Муж окликнул ее, но Диана даже не обернулась. Ключи от машины лежали в сумочке. Она выудила их, открыла дверь, села в мини-вэн, вставила ключи в зажигание, осторожно сдала назад и выехала с парковки. В зеркало заднего вида ей было видно, как Пол и толстая тетка все еще стоят посреди опустевшей улицы, глядя, как она уезжает.
Ее охватила дрожь, перед глазами все поплыло.
Ей казалось, что мимо с огромной скоростью проносятся стоящие машины, прохожие, витрины магазинов и дорожные знаки. Спидометр тем не менее показывал, что она едет со скоростью всего тридцать пять миль в час. На проезжую часть ступила, толкая перед собой прогулочную коляску, какая-то женщина. Диана загудела и вильнула в сторону. Она была уверена, что лицо ребенка мелькнуло буквально в паре дюймов от машины, но лицо матери оставалось спокойным. Если оно что и выражало, то легкое любопытство, но уж никак не испуг. Зато бокал, лежавший на заднем сиденье, от рывка скатился на пол.
Она обернулась.
У бокала отломилась ножка.
В зеркале заднего вида еще раз отразилась мать ребенка, проводившая машину взглядом. Моложе Дианы. Она стояла совсем близко, хотя ее фигура выглядела несколько расплывчатой.
Подружки по очереди оставались ночевать друг у друга.
Вторая ложилась на полу, на надувном матрасе, в ногах узкой кровати первой. Большей частью они не спали — лежали в темноте с открытыми глазами и болтали. Иногда на них нападал приступ веселья, так что приходилось зажимать рот подушкой, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате мать…
Ей утром на работу.
Они смеялись, вспоминая, как возле магазина дисков встретили Нейта. Как струхнули и побоялись с ним поговорить.
— Осенью точно, — сказала одна из подруг, та, что все еще была девственницей. — Осенью я просто подойду к нему и скажу: «Как насчет того, чтобы прокатиться со мной, Нейт?»
— Давай-давай. — Вторую такая наивность немало удивила. Надо бы ее просветить.
Потом они хохотали над мистером Макклеодом с его скелетом — не иначе он в него влюблен. Хохотали над Сэнди Элсворт, которая приперлась в школу обкуренная, и в начале урока физкультуры саданула кулаком в боксерскую грушу.
— Не может быть! — воскликнула та, что пропустила это зрелище.
— Ей-богу. Шарахнула по груше, типа того, смотрите, вы все, козлы, какая я крутая, а потом встала и стоит, дура дурой, как будто ждет, что груша ей что-нибудь скажет.
— Bay! — в восторге закричала подруга. Со своего спального места на полу она видела гладкий в темноте потолок и слышала, как хозяйский пудель по кличке Глупыш тихонько сопит наверху, на кровати. — Вау-вау! Лет через двадцать ей точно крышу снесет!
— Если доживет.
Обсуждение будущего Сэнди Элсворт заставило их задуматься о собственном.
Они рассмотрели разные варианты — колледж, замужество, детей, карьеру.
В зависимости от настроения менялись имена детей.
Если девочка — Триша, Элисон, Эмма, Ирена.
Если мальчик — Джефри, Кайл, Коди, Логан.
Но ни одно из имен не казалось вполне подходящим.
Как, впрочем, и ни один из вариантов будущего. Хотя, конечно, был вариант, который, осуществившись, будет казаться нормальным и даже неизбежным, потому что к нему приведут все совершенные в юности поступки и все принятые решения. Но пока ни одна из них об этом не подозревала.
Диана затормозила возле школы Фатимы, и в ту же секунду зазвенел звонок.
Двойные оранжевые двери распахнулись, и на улицу высыпала куча детворы в ветровках, весело затопотавшей по крыльцу. В этой пестрой толпе Диана не всегда могла сразу различить дочку. Она уже привыкла терпеливо ждать, пока перед ней не появится угловатая и такая родная фигурка Эммы, бегущей к поджидающему ее мини-вэну.
Диана наблюдала за детьми.
Ее взгляд то и дело выхватывал то одно, то другое знакомое лицо. Вот девочка с отчаянно рыжими волосами и такой бледной кожей, словно она живет в подземелье. А вот еще одна, беленькая, в очках: ей нельзя есть мороженое из-за аллергии на молочные продукты. Диане как-то пришлось бежать в магазин за фруктовым льдом для нее…
Вдруг эта самая девочка споткнулась и упала на цементные ступеньки.
Диана резко втянула воздух ртом. Девочка пролетела всего через одну ступеньку и поднялась цела и невредима, но ведь все могло обернуться гораздо хуже. У лестницы, сообразила Диана, нет перил, а это опасно. Надо что-то сделать… Ввести какие-то правила, запрещающие девочкам бегать по ступенькам. Она должна поговорить с сестрой Беатрис. Прямо сейчас.
Беленькая девочка поставила на ступеньку свой рюкзачок, и в это время другая, пробегая мимо, толкнула ее под руку. Рюкзак опрокинулся, и из него вывалились книги, тетради, карандаши.
Девочка, наклонившись, старательно запихивала свое добро обратно, но на нее натолкнулась еще одна ученица. Беленькая снова упала. Поток детей из двойных дверей все не иссякал. Девочки бежали по ступенькам, болтая, прыгая и толкаясь, не обращая на упавшую никакого внимания. Почему их так много, недоумевала Диана. Откуда их столько взялось? Они же ее затопчут.
Диана вылезла из машины и поспешила к ребенку. Ей показалось или у той действительно лицо в крови?
Она медленно продвигалась против толпы, которая, не замечая ее, стекала по ступенькам вниз. Диана старалась не толкаться, расчищая себе путь, но, как она ни торопилась добраться до беленькой малышки, до нее оставалось еще далеко.
Все-таки это кровь.
Диана была уже в метре от упавшей, когда высокая девочка постарше врезалась прямо в нее, чуть не сбив с ног. Прижав руку к груди, она остановилась перевести дыхание. Дети, не глядя, обходили ее как препятствие.
Диана сглотнула, стараясь успокоиться. С ней такое уже было. В детстве. Она гонялась по игровой площадке за подружкой, оступилась и замертво упала на траву…
И, пока она целую вечность лежала в изумрудной траве, ей казалось, что дыхание у нее не восстановится никогда. Над ней склонились игравшие здесь же дети, бледные и испуганные. «Они ничем не могут мне помочь», поняла Диана. Они сделаны из того же воздушного материала, что и облака. Поэтому, если она немедленно сама не заставит себя дышать, весь этот мир просто исчезнет.
Так же как тогда, она подняла глаза в небо: оно сверкало и переливалось.
Словно в середине июня пошел снег.
Или в тот бесконечный промежуток между двумя вдохами она так приблизилась к нему, что могла разглядеть молекулы и атомы, из которых состоит мироздание?
Затем блеск дрогнул, словно лист на ветерке, и подернулся дымкой. Воздух возвращался в легкие, как удар кинжала, как разрывающий тьму луч света. Он нес с собой изобилие запахов — дрожжей, карри, гвоздики… Жизни. Она перевела взгляд на ступеньки. Никого.
Дети исчезли, и упавшая беленькая девочка тоже.
— Мам? — услышала она голосок Эммы.
Дочка стояла рядом с Дианой, недоуменно уставившись в небо:
— Что ты там увидела, мам?
Она спала на надувном матрасе в подружкиной квартире, и ей снилось, что она покупает персики у тех двух старых мексиканцев.
На этот раз она была одна.
Старуха стояла позади старика, и ветер раздувал ее черную шаль. Над ржавым грузовичком безмолвно, не каркая, кружили вороны.
Старик с сердитым видом взвешивал на серебристых весах отобранные ею персики.
И только тут она заметила, что на второй чашке весов лежит младенец.
Маленький, не больше ее ладони.
Голый и весь в крови. Вот он открыл рот, но вместо крика послышалось карканье.
Отгремевшая рано утром гроза напоила все вокруг свежестью.
Запоздавшие с цветением растения — розы, азалии — наконец-то раскрыли бутоны. Их соцветия, пышные, яркие и обильные, казались неуместными, словно постаревшие красотки явились на деревенскую вечеринку в бальных платьях. Влажный и густой воздух, напоенный их ароматом, дурманил Диану. Она попросила Эмму закрыть окно и включила кондиционер.
— Что это за девочка, которая упала?
— Не знаю. — Эмма пожала плечами. Она рассматривала свои ладони, лежащие на коленях.
— Ты ее видела?
Эмма опять пожала плечами:
— Нет, не видела.
— Девочки бежали мимо нее, и никто ей не помог.
— Да ничего с ней не случилось. Ей не надо было помогать.
Диана жестко посмотрела на Эмму:
— Мне не нравится твой тон, юная леди.
Ротик-бутон приоткрылся, девочка покраснела, потом пробурчала что-то себе под нос и отвернулась от матери.
Но Диана наклонилась и взяла Эмму за подбородок:
— Посмотри на меня.
Эмма неохотно позволила материной руке повернуть к ней лицо.
— Послушай, Эмма. Я не хочу, чтобы моя дочь превратилась в паршивку, которая проходит мимо упавшего человека, не пытаясь ему помочь. Ты меня слышишь?
Эмма молча вырывалась.
— Ты меня слышишь? — уже громче повторила Диана.
— Слышу, слышу! — Эмма разрыдалась. — Я не виновата, что она упала. Я ее даже не знаю. Меня там и рядом-то не было!
Диана отпустила дочку и положила руки на руль.
— Знаю, — сказала она, внезапно успокоившись, но Эмма продолжала плакать. Они тронулись с места.
По ветровому стеклу бегал солнечный зайчик. Когда они проезжали под деревьями или телефонными проводами, он менял цвет. Голубой, розовый, зеленый. Диана старалась не смотреть на него, понимая, что надо следить за дорогой, а не пялиться на игру солнечного света на стекле. Через окно она увидела лужу, а в ней воробья. Должно быть, купался, если только не поранил крылья. Он был серенький, мягкий и взъерошенный, похожий на грязную звездочку.
Они уже почти миновали лужу с воробьем, когда Диана почувствовала, что ей опять нечем дышать, словно из легких выкачали весь воздух.
Воробей. Когда она в последний раз видела воробья? Или другую птицу?
Она сидела, хватая ртом холодный кондиционированный воздух, пока не закружилась голова и не накатила слабость. Вдруг ее осенило. Птицы. Она совсем забыла о птицах.
Куда они подевались?
Если не считать воробья в луже, как давно она не видела ни одной птицы?
Ну конечно. На зиму они улетают на юг. Но не все же!
И почему она до сих пор ни разу не задумывалась, почему нигде нет птиц — ни во дворе, ни на телефонных проводах, ни на крыше гаража?
Да нет же, она видела птиц, но когда, черт побери, когда это было в последний раз?
Диана потерла глаза и снова испытала неприятное ощущение в том месте, где голову задело осколком разбитого зеркала.
Что это на нее нашло? Вокруг было полно птиц. Они были везде. Гроздьями сидели на электрических проводах, чирикали на деревьях. По тротуару как заводная прыгала малиновка. Не успела Диана удивиться отсутствию птиц, как мир снова наполнился пернатыми.
Холод
Эмма утихла, и Диана, тронув ее за колено, предложила:
— Пойдем поедим мороженого. Кажется, у меня подходящее настроение.
Эмма кивнула, но смотрела на мать без улыбки.
Диана припарковалась перед «Баскин-Робинсом», и они вошли в кафе.
За прилавком стоял рыжеволосый веснушчатый паренек — типичный образец подростка, подрабатывающего в каникулы. Когда она была в его возрасте, то всей душой презирала таких ребят — прилизанных, чистеньких, слишком вежливых. Предпочитала тех, кто нигде не работал и никогда не улыбался. С дьявольской искрой в глазах. В татуировках. На мотоциклах.
Это потом она изменилась.
И теперь этот паренек ей, пожалуй, нравился.
Нравились его веснушки и приветливая улыбка.
— Чем я могу вам помочь?
И мороженое ей тоже нравилось — доступное простое удовольствие без изысков. Эмма стояла на цыпочках, прижавшись лицом к стеклянной витрине, и жадно изучала разнообразие лакомств, а мальчик терпеливо ждал. Поверх красной майки и джинсов на нем был безукоризненно чистый белый фартук.
Диане не нужно было выбирать. Она точно знала, что будет. То же, что всегда.
— Пожалуйста, шарик ванильного в вафельном рожке.
— Ванильное закончилось, мэм, — улыбнулся паренек…
— Закончилось?
Он так и лучился улыбкой. Ей показалось или он действительно над ней подсмеивался? Может, вся его любезность — не более чем издевательство?
— Ну хорошо, а французское ванильное? Или йогуртовое ванильное, или мягкое ванильное? Неужели никакого нет?
Улыбка не исчезла, но приобрела некоторую натянутость. Глаза, светлые и прозрачные, как стекло между Дианой и мороженым, смотрели холодно. Точно, он над ней издевается.
— Нет, никакого, — ответил продавец.
Диана почувствовала, как горячая волна бросилась ей в голову, и сделала шаг назад.
— Эмма! А ты какое будешь?
— «Голубую луну», в вазочке, пожалуйста.
— Один шарик или два? — сладко пропел юноша.
— Один, пожалуйста.
Юноша больше не улыбался:
— А для вас ничего, мэм?
Диана отрицательно помотала головой.
Она отвернулась к окну. Ее отражение в чисто отмытом стекле казалось бестелесным. Прозрачным, как само стекло…
Исчезли морщинки, и она снова превратилась в девчонку, любившую дразнить мальчишек. Только теперь мальчишки дразнят ее.
Рядом с ней в витрине отражались лотки с мороженым. Тот, на котором висела этикетка «Ванильное», был пуст.
Девочек разбудили птицы; они гомонили на дереве под окном и царапали когтями подоконник…
Голуби, воробьи, малиновки, дрозды. Еще какие-то неизвестные ей птицы.
Ярко-желтое, как яичный желток или школьный автобус, солнце ослепительно сияло, и его свет отражался от каждого листка. Даже задернутые шторы не спасали — спать дальше было совершенно невозможно.
Девочки встали, потянулись, потерли глаза, заправили за уши взлохмаченные волосы. Как были, в растянутых майках, служивших им ночными рубашками, пошли на кухню — пить апельсиновый сок и поглощать йогурт, мюсли, хлебцы и все, что попадется под руку, — главное, чтобы не надо было готовить.
Одна рассказывала другой, какой ей приснился сон.
Фрукты.
Ребенок.
Старик со старухой.
Аборт.
Она не собиралась рассказывать об аборте, но почему-то проговорилась. Вообще-то она никому про него не говорила. Вдруг вся эта история предстала перед ней в своей пугающей реальности, и она заплакала.
Она плакала тихо, без рыданий и всхлипываний. Продолжала есть хлопья и плакала. Сладкое молоко в миске стало горьким от слез. Ее подружка — та, что все еще не рассталась с девственностью, а на бампер машины прикрепила наклейку «Что тут выбирать — это ребенок», — поднялась со своего места, обогнула стол и крепко ее обняла. Ложка беззвучно шлепнулась в молоко.
Эмма наконец доела мороженое. Губы у нее посинели, зато глаза сияли счастьем. Вместе они вернулись в машину.
— Чуть не забыла, — начала Диана, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — Похоже, у нас будет новый котик.
— Что? — Эмма ошеломленно глядела на Диану, пока та не отвела глаза от ее синих губ.
— Представляешь, кажется, он сам нас нашел.
— А какой он? Мамочка, а можно он у нас останется?
— Ну, он черненький, с гладкой шерсткой.
— Как Тимми?
— Вылитый Тимми. И если за ним никто не придет, не вижу причины, почему бы нам его не оставить.
— Оставить! Оставить! — закричала Эмма, хлопая в ладоши.
Они свернули на Мейден-лейн.
— А папа знает?
— Да, я ему звонила.
— И папа разрешил?
Диана заговорщически взглянула на дочь:
— Ну, как ты думаешь?..
Эмма рассмеялась.
Это была их старая шутка. Папа разрешит, если мама согласится.
Диана покосилась на дочку и вздрогнула: синий налет окрасил розовые Эммины губки ярким пурпуром, превратив славную детскую мордашку в грубую пародию на размалеванное лицо проститутки. Нет, хуже: на ужасную маску смерти, мгновенно напомнившую ей утонувшего в соседском бассейне ребенка. В тот же миг что-то с силой врезалось в боковое стекло со стороны Дианы. Птица, поняла она и краем глаза успела уловить, как на дорогу полетел черный комок перьев.
Инстинктивно она вильнула в сторону, задев передним колесом бордюр. Раздался глухой стук, Диана ударилась грудью о руль, но не слишком сильно. Эмма подпрыгнула на сиденье — хорошо, что ремень крепко держал ее.
— Господи!
Эмма, сжимавшая на коленях руки, сосредоточенно молчала, словно собиралась молиться.
— Видела? — спросила Диана.
— Что? — Эмма по-прежнему не поднимала на мать глаз.
— Птица налетела на стекло.
Эмма качнула головой, но рук не расцепила.
Диана сбросила скорость, с предельной осторожностью вырулила на дорожку к дому и миновала крыльцо с пустыми качалками. У стены, прямо в ромашках, валялся велосипед Пола. Диана остановилась возле гаража. Ее все еще трясло, и в ярком свете дня она почти ничего не видела. Загонять машину внутрь не стала — не хватало еще поцарапать бок. Ей и в нормальном-то самочувствии это всегда давалось с трудом.
Эмма шустро выскочила из мини-вэна.
— Папа? — закричала она куда-то в пространство.
Диана медленно выбралась наружу, подошла к опрокинутому велосипеду, взялась за руль и стала его поднимать. Ромашки, успевшие оплести цепь и спицы переднего колеса, потянулись следом, с мерзким звуком обнажая корни. Как будто выдираешь волосы, подумалось Диане. Ей стало противно, и она бросила велосипед обратно.
— Привет, мисс Синие Губы. — На пороге гаража появился Пол с ковриком в руках.
— Папа! — завопила Эмма, бросаясь к нему в объятия.
Отец погладил ее по голове.
Диана смотрела на мужа и дочь. Грязная рука в золотых волосах…
— Оставь, ты ее всю испачкаешь! — Голос звучал резко.
Пол отдернул руку и замер, держа ее на весу. Глянул на Диану и с напускной бодростью предложил Эмме:
— Золотко мое, иди домой, ладно? Мне надо поговорить с мамой.
Эмма неохотно повиновалась. Дверь с москитной сеткой захлопнулась за ней.
Пол шагнул к Диане, остановившейся возле клумбы с ромашками, будто хотел прикоснуться к ней, но не решался.
Что было в нем такого, что даже сейчас ее переполняла искренняя любовь к нему?
Руки — мускулистые, но не уродливые?
Бородка, в которой с каждым годом прибавлялось седины?
Глаза? Голубые… Да, но у нее и самой голубые. И мало ли на свете мужчин с голубыми глазами? Уж она-то их перевидала…
Впервые взглянув в эти глаза, она уже не могла их забыть. Как будто всю жизнь мечтала о мужчине с такими глазами…
Учебник философии, страница 360. Средневековые корни современного мировоззрения.
На занятиях они читали «Исповедь» Блаженного Августина, Апулея, немного из Данте, чуть-чуть из Боэция и Фомы Аквинского, «Песнь о Роланде», «Беовульфа»…
Диана почти ничего не понимала.
В группе серьезных студентов-филологов она была самой младшей и хуже всех подготовленной. На самом деле ее интересовало только изобразительное искусство, но мать подбила ее записаться на этот курс, уверяя, что профессор Макфи — лучший преподаватель факультета философии. Она даже призналась, что сама слегка в него влюблена, но, к сожалению, он был намного моложе ее и женат.
Поначалу Диана честно пыталась записывать за профессором, но вместо конспектов у нее получались какие-то путаные обрывки. В конце концов она бросила это бессмысленное занятие и стала просто слушать.
Лекции он читал вдохновенно. Говорил быстро, иногда заглядывая в желтый блокнот, но никогда не читал по бумажке. И никогда ничего не писал на доске. Странно, но он даже никогда не рассказывал о том, что было объявлено темой лекции, вместо этого предлагая массу подробнейших сведений, связанных с ней, но не напрямую.
Наверное, догадывалась Диана, это и есть основа современного мировоззрения, уходящего корнями в средневековую философию, но она ровным счетом ничего не знала ни о Средних веках, ни о философии, ни о современной культуре — во всяком случае, той культуре, которой были так увлечены другие студенты и сам профессор Макфи, сыпавшие названиями иностранных фильмов и новаторских романов, не говоря уже об именах поэтов-сюрреалистов.
И все-таки кое-что из услышанного застревало в ее голове, и эти новые представления будили ее спящий мозг, наводя подобие порядка в царившем в сознании хаосе. Она ловила себя на том, что стала иначе смотреть на окружающий мир…
— Грех, — говорил он. — Что такое грех? Что такое зло? Как Блаженный Августин трактует грех и зло?
Никто не поднял руку.
Насколько она помнила, Блаженный Августин согрешил в детстве, когда вместе с дружком украл из чужого сада персики. Мальчишки нарвали плодов сколько могли унести, после чего выбросили их.
— Зачем мальчики украли персики?
— Может, хотели есть? — предположил один студент.
— Ничего подобного, — возразил другой. — Они же их выбросили.
— Вот именно. Они украли персики просто ради того, чтобы согрешить. Это, по определению Блаженного Августина, и есть грех.
У нее раскрылись глаза. Она чувствовала себя так, словно умирала от жажды и ей дали глоток воды.
Но по большей части в этой аудитории ее не покидало ощущение, что она болтается где-то между Средневековьем и современностью, пытаясь смотреть фильм, который показывают с проектора, направленного на ее лицо. По счастью, с середины семестра она начала спать с профессором Макфи, а к концу года тот бросил жену, и они переехали в квартиру, которую он снял для них на окраине.
Записи, сделанные до того, как она бросила вести конспекты, Диана сохранила. Иногда она доставала их из книжного шкафа в мастерской и, перечитывая заполненные детским почерком страницы, уже не удивлялась, что ничего не понимала в лекциях Пола. Даже если пыталась записывать их розовыми чернилами.
— Можно угостить вас чашечкой кофе? — в один прекрасный день предложил он.
Душа человека — тайна, проникнуть в которую под силу только Богу.
От «Дома ангела» они пошли к расположенной через дорогу кофейне, в которой подавали кофе капучино, сандвичи с огурцами и продавали конфеты на вес.
Диана тогда почти не пила кофе, поэтому он купил ей пакет ирисок и чашку горячего шоколада. А несколько дней спустя, когда в ее комнате в общежитии он расстегивал пуговицы на ее блузке, у него так дрожали руки, что в конце концов ей пришлось сделать это самой. Потом профессор Макфи бросился на колени и целовал ей грудь, соски, плоский живот, пупок… Смеялся над золотым кольцом в пупке, а потом расстегнул на ней джинсы и стянул их и целовал бедра и впадинку между ними.
В комнате, где на стенах висели постеры с солистками балета и повсюду валялись мягкие игрушки, Диана опустилась на узкую кровать. Стягивая с ее плеч блузку, он спросил, девственница ли она.
— Да, — ответила она и внезапно обрела девственность.
Август — ужасный, душный брат июля…
Не спасал даже кондиционер. Спать стало невозможно. Жара медленно вползала в тело, проникала в кровь. В город, накрытый, словно одеялом, жарким влажным воздухом, не тянуло. На всем лежала жирная, липкая, вонючая пленка.
Они не испытывали ни малейшего желания бродить в гордом одиночестве по пустынным залам магазинов, слушая гулкое эхо собственных шагов.
Газеты пестрели заголовками, пугая самым жарким летом в истории города.
С балкона своей квартиры одна из девочек внимательно наблюдала за тем, что творится в соседском садике. Его освещало солнце, дробившееся на голубой глади бассейна… Его поверхность подергивалась рябью, напоминая пульсирующие извилины на полушариях мозга.
Дом внизу целый день пустовал.
В бассейне — ни души.
Даже на подъездной дорожке ни одной машины.
Сверху ей все было отлично видно.
— Можно пойти в городской бассейн, — засомневалась по телефону подружка.
— Еще чего! С мелюзгой в одной луже!
— А если поймают?
— Подумаешь. Поорут и перестанут.
— И то правда. За плавание в чужом бассейне в тюрьму не сажают.
— С тобой все в порядке? — спросил Пол. — Я переволновался.
— Все прекрасно. — Диана тронула пальцем висок, в который ее стукнуло зеркалом. Ни следа. Даже не покраснело. Так что все отлично. И будет еще лучше. А та девушка, с которой она его видела… Та, что шла, сунув руку в задний карман его брюк и заглядывая ему в лицо… Да не было никакой девушки.
В последнее время ей часто стало мерещиться бог знает что.
Это все гормоны.
А может, зрение. Ей нужны не солнечные очки, а настоящие, с диоптриями.
Надо сходить к врачу.
Пол с явным облегчением рассмеялся.
И тут они услышали вопль.
Пронзительный крик слышался с кухни, и оба кинулись туда. Пол добежал до двери первым, и та захлопнулась за ним прежде, чем Диана успела проскользнуть в дом. На короткий миг помещение кухни предстало перед ней увиденным через москитную сетку — разделенным на крохотные клетки, словно раздробленным на молекулы, как если бы некий физик-экспериментатор вознамерился разъять материю на составные части и сложить их заново.
Эмма стояла спиной к кухонному столу, бросив на пол рюкзачок с Белоснежкой. Рукой она зажимала рот и испуганно таращилась широко открытыми глазами.
— Что случилось? — закричал Пол и слегка тряхнул Эмму за плечи. Диане показалось, что он не столько обеспокоен, сколько раздражен.
Она подлетела к дочери и отпихнула мужа в сторону.
— Что с тобой, девочка моя? — Она осторожно отвела ручку Эммы от лица с по-прежнему синими губами.
— Не хочу! Не хочу! — Эмма затрясла головой. Из глаз брызнули слезы. — Не хочу! Не надо! Не хочу!
Она ткнула пальцем в миски, поставленные Дианой для кота. Обе опустели.
— Чего ты не хочешь? — не понял Пол, переведя взгляд на миски.
— Я его видела, — сказала Эмма, продолжая трясти головой. Она растрепалась, и в лучах предзакатного солнца каждый светлый волосок четко вырисовывался на фоне мириад пылинок, что всегда кружат вокруг людей, обычно невидимые — целые галактики и вселенные, целые звездные скопления, которые мы, не замечая, вдыхаем и глотаем. — Это не Тимми. — Эмма осела на пол и, уткнув лицо в ладони, зарыдала. Она сидела, раскачиваясь, в ореоле светящихся пылинок, и плакала взахлеб.
Пол опустился на плиточный пол рядом с ней, приобнял ее и поднял на ноги. Эмма вырвалась и стукнула его кулаком в грудь. Он сжал ее плечи, и она стала пинаться ногами.
— Это не Тимми! — кричала она. — Пусть уходит! Выгони его!
— Конечно это не Тимми. — Пол тоже почти кричал. — Тимми умер. Это совсем другой черный кот. Бродячий кот.
Выпустив Эмму, он с подозрительным прищуром посмотрел Диану:
— Ты что, сказала ей, что это Тимми?
— Разумеется, нет. Я не говорила ничего подобного.
Кот неторопливо вошел в кухню, спокойно огляделся, не обращая внимания на шум, и уставился на свои пустые миски.
Эмма сжалась в комок и снова закрыла лицо руками.
— Уберите его отсюда.
Но нахальное животное, словно дразня девочку, подкралось к ее ногам, склонило лоснящуюся голову и принялось тереться о щиколотку.
Эмма открыла рот, но не вымолвила ни слова. Она молча смотрела на кота, который все терся и терся мордочкой о ее ступню. Он тихонько замурлыкал, и Диана подумала: вот и ладно, Эмма успокаивается, она смирилась с тем, что это новый кот…
В этот миг Эмма без сил сползла на пол, открыла все еще синегубый рот и издала такой ужасный вопль, что Диане пришлось заткнуть уши.
Пыль
Рядом с ней в темноте был Пол. Но он мог оказаться кем угодно.
Как и она сама.
После ужина она сменила постельное белье, и теперь простыни пахли не их кожей, а смягчителем воды, ополаскивателем и сухими цветами. Пол включил свет со своей стороны:
— Диана, нам надо поговорить.
Она перегнулась через него и погасила свет.
— Диана! — запротестовал он.
— Чтобы разговаривать, свет не нужен.
Пол уронил голову обратно на подушку. У нее перед глазами, там, где на сетчатке отпечатался свет лампы, вспыхивали какие-то чашки с блюдцами.
Она зажмурилась, и они заплясали перед ней в темноте — горящие чашки с блюдцами, медленно уплывающие вдаль, где темнел сад с переломанными цветами.
Чаепитие в аду.
— Это по поводу сегодняшнего… — начал Пол. — Ты видела девушку?
Он замолчал. Диана ничего не ответила. Окна в спальне были открыты. Вечер выдался теплый, стояла полная луна. Глаза уже чуть привыкли к темноте, и стало видно, что через затянутое сеткой окно в комнату льется лунный свет. Недвижно повисшие белые шторы превратились в воздушные колонны, пронизанные лунным светом. Из мастерской, где она на ночь заперла Тимми, оставив ему воды и еды, было слышно, как тот с подвываниями мяукает, пытаясь выбраться. Такая ночь для кота — сущий подарок: мягкая, ясная, полная теней и шорохов, напоенная ароматом кошачьей мяты.
— Нет, — ответила Диана.
Пол вздохнул. Разочарованно? Огорченно? Она не поняла.
— Мне бы очень не хотелось, чтобы ты подумала…
— Не подумала.
Снаружи, за окном, раздавались какие-то шорохи, словно кто-то пробирался по густой траве, хотя она точно знала, что траву совсем недавно подстригли.
Как будто лошадь жует сено. Или кто-то машет косой. Диана прислушалась. Нет, просто муж заснул, и это звук его дыхания, знакомый и привычный.
Девочки не сомневались: стоит им в разгар неподвижного жаркого дня нырнуть в стерильные объятия хлорированной воды, и сразу станет ясно, что это единственно правильный и уместный поступок.
Вода казалась шелковистой и блестящей. Никогда еще они с такой остротой не ощущали свою наготу, словно выскользнули не только из одежды, но и из кожи.
Сначала они плескались и смеялись, потом, перевернувшись на спину, примолкли.
Одна из них нырнула, а другая наблюдала, как голубовато фосфоресцирующее тело медленно двигается в глубине.
Диана много лет не мучилась бессонницей, и теперь ее удивило, что ночью не так уж тихо. Интересно, как люди ухитряются спать при таком шуме… Отовсюду — сверху, снизу и даже, кажется, изнутри нее — доносились самые разные звуки, словно темнота была соткана из них.
Методичные удары крохотных крыльев о москитную сетку, шаги животных по траве, далекий шум проходящего поезда, постепенно переходящий в грубый грохот тяжелого состава, равномерный гул шоссе, то и дело сопровождаемый визгом шин по асфальту. Вот по Мейден-лейн проехала машина с неисправными тормозами, и на углу они громко заскрежетали. Из соседних домов, не важно, спали их обитатели или нет, тоже раздавались всевозможные шумы.
Вентиляторы, телевизоры, смех, храп… Звуки поднимались над Бриар-Хиллом, накрывая его живым покрывалом, которое вскоре развеивалось ветром, уходило в землю, просачивалось сквозь москитные сетки в другие спальни, наполненные собственными шумами, например дыханием Пола, скрипом половиц, сигналами тела. Биением сердца. Током крови. Вдохами и выдохами. Она сглотнула — успей она уснуть, даже этот тихий звук разбудил бы ее.
И голосом Тимми.
Его подвывающим мяуканьем.
Кот яростно скреб когтями о дверь, не желая сидеть взаперти.
Как давно она в последний раз всю ночь не могла уснуть?
Бессонница… Она забыла про нее, как и про птиц. О чем еще она благополучно забыла, дожив до среднего возраста и только сейчас вдруг осознав, что все время чего-то ждала? О сверчках.
Сверчки.
Едва вспомнив про сверчков, она поняла, что они здесь. Эти ни с чем не сравнимые трели, похожие на рокот электрического мотора, полностью подчинившие себе летние ночи, как будто ими управлял некий чудовищный робот, созданный из миллионов странных насекомых, привыкших общаться друг с другом с помощью крыльев.
Диана села.
Пение сверчков затопило собой весь мир, приглушив даже звук ее дыхания.
Оно проникало повсюду. Почему она их так давно не слышала? Где они пропадали? Где пропадали все летние ночи, напоенные стрекотом сверчков? И остальные насекомые?
Например, бабочки.
Но нет, про бабочек она помнила. Не далее как вчера днем видела одну. Эмма поймала во дворе черную бабочку. А ведь бабочки — тоже насекомые, хотя Эмма, когда ей было четыре года, упорно настаивала, что бабочки — это цветы.
Или ночные мотыльки.
О москитную сетку точно бился мотылек… Еще до того, как она вспомнила про сверчков. Выходит, она думала о мотыльках даже раньше, чем о сверчках, сама не понимая, что совсем про них забыла, забыла, какие у них тонкие ажурные тельца и крылья, словно вырезанные из бумаги, но в то же время плотные, вернее, плотские.
А прошлым летом разве не наблюдала она у себя во дворе, как по стволу карабкался майский жук, коричневый и блестящий? Правда, присмотревшись внимательнее, она обнаружила, что видит всего-навсего пустую оболочку, сброшенную жуком. Сам-то он давным-давно уполз, оставив на коре панцирь из янтарного хитина.
И еще пауки. Когда она в последний раз видела паука? В материнской квартире в ванной было полно пауков, они ползали по плитке и заплетали паутиной углы душевой кабины.
И мухи.
У мух маленькие, острые как бритва крылья и радужные глаза.
И жуки, которые заваливаются на спинку и не могут перевернуться. А если на них наступишь, нарочно или нечаянно, слышен хруст…
Помнится, мистер Макклеод рассказывал в классе, как много в мире насекомых. Что их число невозможно точно установить, не то что запомнить, потому что видов огромное количество.
А пчелы! Она уверена, что видела пчел. Нельзя помнить о розах и забыть про пчел.
Как нельзя помнить о лете и забыть о розах…
Пол повернулся на бок и стянул на себя одеяло, и Диана осталась лежать в белой ночной сорочке, словно сотканной из лунного света, один на один с темнотой.
Она вылезла из постели.
И пошла в мастерскую.
Лучше порисовать. Что толку всю ночь маяться без сна? Теперь-то она отлично вспомнила, что такое бессонница.
Они кое-как отряхнулись и поспешно оделись, потом, хихикая, побежали по чужой дорожке к тротуару, над которым колыхалась стена августовского зноя.
Вернувшись в квартиру, они закусили кукурузными чипсами, которые запили газировкой, сладкой и легкой, как цветочный нектар.
В квартире благодаря кондиционеру стало прохладнее — или им, освеженным купанием и еще не успевшим перегреться, так показалось? Девочки включили радио. Джуэл исполняла популярную пару лет назад песню.
«Кто спасет твою душу?»
Ее голос тянулся как шелковая нитка за тонкой блестящей иголкой.
Одна из подруг так замерзла в своем топике и шортах, что натянула на себя шерстяное покрывало.
Это покрывало лет двадцать назад связала крючком ее бабушка, которой больше не было в живых. По отвратительному оливковому полю шли темно-зеленые и оранжевые линии, закручивавшиеся в центре в уродливый завиток.
Ей никогда не нравилось это покрывало. Мать часто плакала, глядя на него, — вспоминала умершую бабушку.
Девочка загрустила… Слишком печальная песня, да и ощущение прохлады испарилось. На следующий год они переходят в выпускной класс, а что потом? Куда идти? Кем стать?
Как она ни старалась, ей не удавалось придумать ничего интересного.
Общежитие, пицца, опустевшая после ее отъезда в университет квартира. Она вся в черном, как ведьма или монашенка… Или на футбольном поле… Желтый дорожный знак. Что на нем написано? «Сбор урожая». «Прохода нет». «Только для пешеходов». Дальше ее воображение буксовало.
— Ты крещеная? — откашлявшись, спросила она подругу.
— Конечно. Даже два раза. В детстве и потом, когда перешла в церковь пятидесятников. Мы ходили в поход, и пастор Мелори меня окрестил. В лесу, возле речушки. Мы там лагерь разбили. Это было сразу после того, как я заново родилась.
Заново родилась.
Они никогда об этом не говорили. Хотя обсуждали, кажется, все на свете: секс, месячные, свои фантазии, отцов, самые сокровенные мысли и мечты. Но о Боге — нет, им это и в голову не приходило. С ними вообще никто и никогда по-настоящему не говорил о Боге. Так могла пройти вся жизнь, и в ней ни словом не упоминалось бы ни о Боге, ни о смерти.
Сквозь задернутые шторы в не видимые глазом щели в комнату струилось горячее дыхание августовской жары.
Ночь огромна и непостижима.
Она кажется лишенной жизни, но стоило Диане включить фонарь на заднем крыльце, как из темноты тотчас явились сотни мошек и принялись роем кружиться вокруг лампочки.
Где они прятались до того, как вспыхнул свет? Что делали?
Они цеплялись друг за друга крохотными крылышками, образуя сложный узор. Интересно, из чего у них крылышки?
Наверное, из чего-то такого, что похоже на тончайший шелк, покрытый еще более тонкой пленкой. Из чего же еще?
Диана шагнула в ночь, тихонько прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить мужа и дочь.
Она успокоилась и расслабилась. Трава холодила босые ноги, хотя роса еще не выпала. Сильно пахло розами. Было тихо…
Те звуки, что не давали ей заснуть, еще не стихли, но здесь, на улице, их поглощал и разбавлял огромный мир. Над головой простиралось неправдоподобно высокое черное небо с яркими звездами — Диана увидела созвездие Малой Медведицы, похожее на россыпь бриллиантовой пыли. Там для всех хватит места.
Перевела взгляд с неба на землю.
В темноте белел пластмассовый пони.
Диана встретила взгляд его пустых глазниц. Он как будто о чем-то хотел рассказать… О чем-то таком, чего ей не расслышать. Все эти годы, ночью и днем, в любую погоду, игрушечная лошадка стояла на улице, уставившись в стену гаража. Двигаться она не могла, но и не разрушалась, потому что была сделана из вечной пластмассы.
Что значит вечность для тех, у кого нет разума?
Вечность. Вечная бессонница. Диана обернулась к пони: наверное, это обман зрения, но ей почудилось, что он шевельнулся.
Она отвернулась и поспешила к гаражу. Металлическая дверь поехала в сторону с грохотом, словно из пещеры покатился камень. Изнутри на Диану пахнуло жарким запахом бензина, но цементные ступени лестницы, по которой она поднималась в мастерскую, приятно холодили босые ступни.
Должно быть, Тимми услышал ее приближение — подвывания стихи, и послышалось мурлыканье.
Диана чуть ли не кожей ощущала его нетерпение. Он рвался на волю, и его не заботило, что снаружи может подстерегать опасность и не факт, что найдется еда и место, где спать. Она еще только открывала дверь, а кот уже прошмыгнул мимо нее, скатился по лестнице и тенью метнулся из гаража. Бесконечная, непроницаемая темнота поглотила его.
К концу августа зной, раскаленным одеялом накрывавший Бриар-Хилл больше двух недель, наконец ослаб.
Одной из подруг отец перед отъездом с новой женой и сыном в Калифорнию оставил машину. В ней не было кондиционера, поэтому окна приходилось держать открытыми, отчего безжалостно страдали прически.
Все хорошее быстро кончается.
И лето тоже.
Скоро опять в школу, за гладкие парты, отдающие мебельной полиролью. Опять изучать спины Майкла Патрика или Мэри Оливет.
Они решили поехать в зоопарк.
Почему бы и нет?
Кто сказал, что в их возрасте не ходят в зоопарк?
Она не была там с детства, но смутно помнила, как плелась, уцепившись за отцовскую руку. Второй рукой он толкал коляску с новорожденным ребенком и разговаривал с молодой женой. Только это она и запомнила — как он без конца выдергивал руку, чтобы выровнять движение коляски. Да, и еще зевающего льва, небрежно развалившегося на скале: он поднял было голову, но тут же уронил ее опять, провалившись в сон.
Ее подружка ходила в зоопарк прошлым летом со своим взрослым приятелем, державшим дома экзотических животных. Он до смерти надоел ей подробными рассказами из жизни волков и рысей, а потом купил вафельный рожок с фруктовым льдом. Животные, казалось, узнавали его. В серпентарии, когда их никто не видел, он засунул руку ей под рубашку, чтобы потискать, а в обезьяннике поцеловал так сильно, что на нижней губе выступила кровь. Она уже была беременна, хотя и не знала об этом.
У вольера со львом она увидела миссис Адамс, у которой училась в третьем классе. Тогда учительница ходила с огромным животом, как, впрочем, и в этот раз. Ковыляя и переваливаясь, она катила перед собой пустую коляску. Судя по всему, миссис Адамс ее не узнала, но все равно неодобрительно посмотрела на девочку под руку со взрослым мужчиной.
В зоопарке было не протолкнуться от детворы.
Они кричали и бегали, поминутно теряясь, а их родители, бледные, несмотря на яркое солнце, носились за ними по всему парку, таща сумки с вещами.
Подруги, как всегда, были в шортах, с татуировкой на щиколотках.
Папаши детей пялились на эти татуировки, пока их жены с детьми возле рва с водой, отделяющего животных от посетителей, разглядывали белых медведей. На мордах у медведей, вокруг пасти, виднелись следы крови.
Подруги с восторгом гуляли по зоопарку, мало чем отличаясь от наводнившей его мелюзги.
Животные демонстрировали полное безразличие к посетителям: бродили по клеткам, скучали, плавали кругами или дрыхли без задних ног.
Родителям, обвешанным полотняными сумками, все это тоже было не очень-то интересно.
Зато подружки старались протиснуться поближе к каждой клетке и вместе с малышней покатывались со смеху, глядя на зверей. Им хотелось праздника — мороженого, фруктового льда, сладкой кукурузы, лакричных конфет на палочках.
Они еще не расстались с детством, хотя взрослый мир со всеми его проблемами, в том числе неразрешимыми, подступал к ним все ближе. Его предвестники ощущались в тоске голодного белого медведя, в похотливых взглядах папаш, не способных отвести глаз от их голых ног, и в возмущении их жен, прекрасно понимавших значение этих взглядов.
Они перестали быть детьми, но еще не стали женщинами. Они были на полпути от одного к другому. И были одновременно и тем и другим.
Диана проснулась и обнаружила, что лежит головой на столе, уютно уткнувшись в локоть, покоящийся на стопке бумаги для рисования.
Тимми ночью хватило для прогулки нескольких минут, после чего он вернулся и скребся в дверь мастерской, пока она не впустила его обратно. Сейчас он сладко потягивался на плетеном коврике. Потом сел и стал смотреть на Диану — без обожания, но и без осуждения. Просто смотреть.
Над горизонтом поднималось солнце, заливая комнату золотом персикового оттенка. Было не больше шести утра, но с улицы уже слышались какие-то голоса. Диана встала, удивившись, что тело совсем не затекло. Как ни странно, она чувствовала себя возмутительно здоровой и вполне отдохнувшей. Подошла к окну, раздвинула занавески, невесомые и легкие, как рассветная дымка. Выглянула наружу.
Они были там.
Блондинка и ее дружок вернулись в бассейн Элсвортов.
Голая девица сидела на бортике, болтая ногой в воде. От дома на нее падала тень, в лучах восхода окрашенная в сливовый цвет. Одной рукой она потирала шею, в другой держала косяк, который как раз в эту секунду поднесла ко рту и глубоко затянулась. Диане показалось, что она чует у себя в легких его вкус — сладость, похожую на все сразу: рассвет, пыльцу, цветочные лепестки, запах специй в бакалейной лавке, фруктовый коктейль, солнце.
Девушка задержала дым в легких, выдохнула — Диана не заметила, чтобы у нее изо рта вырвалось облачко дыма, — и продолжила что-то говорить юноше, который плавал на спине. До Дианы доносились только обрывки слов.
И тогда я… Анатомия… А он… Возьми скальпель… Это был ее любовник… Не суйся не в свое дело…
Диану больше не шокировала нагота молодых людей. Она уже видела их тела, глянцевое совершенство плоти, поразительную, ошеломляющую молодость. Парень громко расхохотался над рассказом девицы и нырнул — Диане была видна смутная тень под золотистой, цвета сливы, гладью бассейна. Двигающийся силуэт, похожий на дельфина или рыбу. Тут он вынырнул прямо между ног подружки.
Потряс головой, вытряхивая из ушей воду, и прижался лицом к промежности девушки.
Та бросила окурок в бассейн, шире развела ноги, съехала на край бортика и откинулась назад.
Не успев сообразить, что она делает, Диана дернула оконную раму и закричала:
— Эй вы там! Что вы там делаете?
Парень всплеснул руками, ушел под воду, но тут же вынырнул, отплевываясь и тряся головой. Девушка встала и подняла глаза на Диану:
— Пошла к черту, старая кошелка.
Парень расхохотался, резво вскочил на бортик бассейна и подбежал к одному из шезлонгов, на котором лежало полотенце. Обмотал его вокруг бедер, собрал одежду и, все еще смеясь, побежал к сараю.
По крайней мере, ему стало стыдно, подумала Диана.
Но девушка все еще стояла, вызывающе уперев руку в бедро, и смотрела прямо в окно мастерской.
Ее дерзость напугала Диану. Она понимала, что должна хоть что-нибудь сказать.
— А Элсворты знают, что вы тут вытворяете?
Девушка прищурилась и ухмыльнулась:
— Мы и есть Элсворты.
Пар
Диана стояла под душем и тряслась от холода.
Она пустила обжигающе горячую воду: все вокруг — двери кабины, горизонтальные поверхности — окутал пар, кожа у нее горела, ноги и руки стали багрового цвета, как у вареного рака, но она все никак не могла согреться. Холод угнездился в ней слишком глубоко. Надо чего-нибудь выпить… Горячего шоколада? Крепкого чаю? Чего-нибудь, что поможет победить холод.
Мы и есть Элсворты…
Диана плотно задернула шторы на окне и через всю мастерскую кинулась к двери. Тимми бросился было за ней, но она босой ногой подцепила кота под животик и мягко швырнула назад. В гараже она споткнулась о грабли, и они упали зубцами на нее. Разодрали ей горло в кровь, оставив багровые царапины.
Она стонала от боли, прижав руку к шее, когда в дверном проеме темного гаража увидела силуэт: черная фигура на фоне восходящего солнца.
— Диана.
Прежде чем она узнала голос — хриплый и настойчивый, вырывающий ее из глубокого сна, из пучины грез и мечтаний, из миллионов сверкающих осколков комы, — она закричала.
Этот крик ветром пронесся по ее телу и поднял бурю, затопил всю ее жестоким холодом, с которым не справиться даже самому горячему душу.
— Диана, — повторил голос, и его обладатель взял ее за плечи и начал трясти, возможно, сильнее, чем было необходимо. — Диана, Диана, остановись! Да прекрати же!
Запахло волком. Чистой шерстью и кровью. Белоснежка в стеклянном гробу, которую рвут на части волки…
Нет, это Красная Шапочка.
Пол.
На ладони, которую она прижимала к шее, отпечатались три ярких кровавых полосы. Она приложила руку к его лицу, сморщенному от сострадания. Он не собирался ее целовать, чтобы поцелуем разбудить и вернуть к жизни, впрочем, не собирался и пожирать, как волк. Жизнь не сказка. Просто она забыла — как забыла про птиц, сверчков и бессонницу, — что все эти вещи и составляют жизнь женщины среднего возраста.
Дочка с косичками, замечательный дом, красивый муж — все эти прекрасные вещи.
Но как она умудрилась забыть все остальное?
Долгие годы смотреть и не видеть, как мужчины, обходя под руку с женами магазины или прогуливаясь с детьми по зоопарку, пялятся на ножки молоденьких девиц.
Конечно, муж хочет бросить ее ради более молодой женщины. Как же она забыла?
Она заплакала, и глаза, наполнившись чистой соленой влагой, заблестели, как горный хрусталь или море на горизонте, а он стоял и прижимал ее к себе.
— Все хорошо, — повторял он.
Но почему же тогда она плачет?
О чем скорбит?
О юноше, который прижимается ртом к промежности девушки и ласкает ее языком?
Или об освещающем их солнце?
О своих мечтах, в которых главное место уже давно заняли чашки, шторы, мебель, бытовые приборы, дом и ремонт?
О золотых косах дочери?
О неотразимо прекрасных синих глазах мужа?
Или о лете и розах?
— Ну, довольно. — Он погладил ее по спине.
Но она не могла остановиться. Все еще пока было при ней: мини-вэн, грабли, сад, пластмассовый пони, волшебный дом, вместивший в себя ее одежду, вещи и мечты, — но всему этому приходил конец. Она чуяла его запах. Ее муж влюбился в молодую женщину… В девочку. Она знала, что так будет. Ей говорили.
Если он ради тебя бросил жену, то когда-нибудь и тебя бросит…
Ради кого?
Какой-то студентки?
А может, она еще моложе? Выпускница, только что со школьной скамьи? Или вообще старшеклассница? Девочка, которая шла с ним через площадь, — почти ребенок. Он угостит ее ирисками и горячим шоколадом, потому что в ее возрасте еще не любят кофе. Он случайно познакомился с ней, и она украла его у Дианы — так же, как сама Диана когда-то украла его у другой женщины, прельстив своей юностью.
В глазах у нее прояснилось. За плечом мужа она видела, как на белую обшивку дома оранжевыми и черными языками наползает тень от дерева. Она мигнула. Муж при ярком солнечном освещении выглядел старым, намного старше, чем она думала. Он выглядел как человек, который в паническом страхе перед приближающейся смертью решает бросить жену.
Он все еще слегка обнимал ее.
— Сегодня последний день учебы. — Она мягко отстранилась. — Я обещала отвезти Эмму с подружками в зоопарк. Мне надо принять душ.
Он кивнул и разжал руки.
Больше Диана ничего не сказала, и он не нашел в себе сил произнести слова, ради которых пришел. Она отправилась в душ, но горячая вода не помогла — холод прочно угнездился в ней и не желал таять. Когда она завернула кран, ее кожу покалывало, а в ванной витали облака пара, и она погрузилась в него, как в чужие мысли или чужое будущее. Завернувшись в белое полотенце, она взглянула в зеркало.
Оно совсем ничего не отражало, и ей пришлось рукой протереть на стекле круг.
В этом круге она увидела свое лицо.
Красное, но знакомое.
Из запотевшего серебра на нее смотрела семнадцатилетняя Диана.
Наступил сентябрь.
Утром первого дня учебы одна из подруг подвозила вторую на машине. По дороге через городок, который ярко светился под пурпурным бархатом утреннего неба, обе молчали. Давненько они не вставали в такую рань.
Школа Бриар-Хилла нисколько не изменилась. Все те же свежеокрашенные стены, все та же ровно подстриженная лужайка, сбегающая вниз по холму — видны даже следы от колес газонокосилки. Сияют чистотой оконные стекла, пока не заляпанные грязными руками. К стоянке подъезжали автомобили, из которых, озираясь, выбирались школьники в новехонькой одежде. Здесь все еще ощущалось призрачное присутствие прошлогодних выпускников: Аманды Гринберг, любившей сидеть на капоте отцовского БМВ; Марка Твичела, вечно плевавшего себе под ноги; Боба Блау с наманикюренными ногтями, небрежно прохаживавшегося в своем черном пальто, белокурой Сэнди Элсворт, подруливавшей в потрепанном «тандерберде» и напоследок затягивавшейся косячком… Но и дня не пройдет, как они исчезнут.
— Ой, смотри скорей, вон Нейт!
Они торопливо, но осторожно припарковались между джипом и черным «бьюиком».
— Да он голову побрил!
Девочки, разинув рты, уставились друг на друга и дружно расхохотались.
— Господи! Мне привиделось или у него серьга в нижней губе?
— Точно!
Они снова засмеялись. Стекло в машине было опущено, и Нейт, которого от них отделяла всего пара метров, повернул голову в их сторону. Колечко в губе вспыхнуло солнечным зайчиком. Девочки дружно, как по команде, замолчали и вежливо помахали ему руками.
Он улыбнулся в ответ обворожительно-зловещей улыбкой.
Королева мая.
Время как будто повернуло вспять, перенеся ее лет на сто назад. На голову довольно-таки ощутимо давила тиара, прочно и весьма болезненно пришпиленная к светлым волосам.
На ней было белое платье, то самое, которое всего несколько недель назад Диана помогала Морин выбирать в магазине вечерней одежды. Его не пришлось укорачивать, только немного ушить в груди. Длина была в самый раз.
Они ведь были одного роста.
— Нет, — покачала головой Диана. — Не просите…
Мать Морин обняла ее за плечи:
— Пожалуйста… Ради Морин. Я не могу хоронить дочь в бальном платье.
И Диана его надела.
Она помнила, как у мистера Макклеода дрожали руки, когда он помогал ей подняться на подиум, заваленный грудой роз — живых и искусственных, из папиросной бумаги. Часть из них они с Морин смастерили сами у нее дома, на кухонном столе. Остальное прислали в дар городские цветочники — в память о погибших и в честь выживших.
Лепестки трепетали на свежем ветерке.
Диана поднялась на возвышение, и все зрители ахнули.
— Ты — самая прекрасная королева мая за всю историю школы, — шепнул ей мистер Макклеод.
Небо было чистым, ярко-голубым, и над стадионом стелился запах роз. Диана подняла голову — солнце заливало все вокруг ослепительным светом, высвечивая, казалось, каждую молекулу, каждый атом вселенной — крошечные хрустальные кристаллы. Она перевела взгляд на зрителей — ее родители сидели бок о бок на скамейке трибуны.
Неужели они еще и за руки держатся?
Оба плакали.
Ей дали в руки микрофон, и Диана выпустила на свободу связку белых воздушных шаров:
— Это тебе, Морин.
Весь стадион смотрел, как легкие до невесомости шарики поднялись в воздух и устремились к солнцу.
Линолеум был натерт воском, и его золотистые крапинки весело сверкали под сотнями новеньких туфелек, торопливо топавших на первый урок…
Как же громко они топочут.
Или это всегда было так?
— Пока, — сказала одна подружка другой. Они шли на уроки в разных классах и прощались на час.
Их дружба длилась уже полгода. Проведя вместе лето, они не хотели расставаться даже на короткое время. Несколько первых недель им будет казаться, что все остается, как было летом, но вскоре листья пожелтеют, а солнце, все так же высоко стоящее в небе над Бриар-Хиллом, потускнеет.
Им было трудно представить себе, что сейчас придется разойтись и целый час сидеть, записывая что-то в тетради и с нетерпением ожидая, когда же зазвонит звонок с урока.
— Увидимся за завтраком, — с грустью в голосе сказала одна и, нагнувшись к подружке, добавила: — Выглядишь потрясающе.
— Ты тоже.
Они торопливо чмокнули друг друга.
Диана придвинулась ближе к своему отражению в зеркале.
Стекло от дыхания снова запотело.
Она окинула себя критичным взором.
Кое-чем еще можно гордиться… Возраст не слишком испортил ее внешность. Она точно знала, в какой день пересекла черту, за которой превратилась из девушки в даму. И это ее нисколько не испугало.
Это случилось не в день свадьбы и не с рождением ребенка. Много позже. Когда ей было… Сколько? Тридцать три? Тридцать четыре? Она завезла Эмму в детский садик и ехала на работу. Была зима. Сыпал мелкий сухой снег, заметая улицы перистыми валами. Она остановилась на пересечении с четвертым шоссе и тут увидела ее. Она ждала у пешеходного перехода, хотя на перекрестке не было других машин.
Рыженькая, лет восемнадцати, может, студентка из колледжа или старшеклассница.
В серебристом пуховике и в наушниках, она кивала головой в такт музыке, играющей лишь для нее одной, и улыбалась отстраненной и рассеянной улыбкой молодости. Она шагнула на шоссе и через ветровое стекло взглянула на Диану.
Они на миг встретились глазами, и на девичьем лице мелькнула тень узнавания, но она уже слишком глубоко погрузилась в музыку и собственные приятные мысли. «Это была я, — подумала Диана, — когда-то я была этой девушкой. Никто другой никогда не был этой девушкой и никогда не будет».
Ее удивило, что она думает про себя в прошедшем времени. Миновав наконец перекресток, Диана превратилась в зрелую женщину.
Вскоре после этого она начала называть своих студенток голубушками. Вместо броских дешевых маек и рубашек стала носить дорогие блузки, выбросила набор браслетов на щиколотку и купила закрытый купальник, чтобы на пляже, куда она таскала летом Эмму, никто не увидел татуированную розу у нее на бедре.
Зеркало опять запотело, и Диана дохнула на свое отражение, чтобы больше его не видеть.
В столовой стоял оглушительный шум.
Звякали упавшие на линолеум ножи и вилки, звенели опускаемые в автомат, выдававший подносы, четвертаки. Кто-то стучал кулаком по столу, задавая взрывной ритм окружающей какофонии. Пронзительно хохотала девчонка. Парень пытался голосом подражать электрической гитаре. Но громче всех орала Рита Смит, с прошлого года растолстевшая еще больше. «Убери эту гадость!» — истошно вопила она на мальчишку, который кидался в нее черным пластмассовым тарантулом.
Девочка плюхнулась на стул рядом с подружкой, которая уже ждала ее, прихлебывая из стаканчика шоколадное молоко.
— Ты не поверишь! — возбужденно начала она, даже не сказав «Привет!». Глянула в стаканчик с темным и сладким шоколадным молоком и сейчас же захотела такого же. Впрочем, мгновенно забыв про молоко, выпалила:
— Он в моей группе.
— Нейт?
— Ну! Сидит со мной.
— Не может быть! Брось! Ты с ним разговаривала?
Она небрежно пожала плечами:
— Я сказала, что мне нравится эта штука у него в губе.
— А он что?
— Улыбнулся.
— Нейт улыбнулся?
— Вот именно.
Диана вышла из ванной и, завернутая в полотенце, босиком прошлепала через коридор. Эмма сидела у себя в постели, мрачная и неулыбчивая.
— Где кот?
— Зайка, я заперла его на ночь в мастерской. Не бойся.
Эмма ничего не ответила. Но выглядела так, словно узнала какой-то секрет, например прочитала дневники Дианы и осталась ею крайне недовольна, хотя и приобрела над матерью новую власть.
— Пусть этот кот уходит.
Диана притворилась, что не расслышала, и прошествовала в спальню.