Я не ставлю перед собой цели давать здесь обстоятельный анализ необъятной литературы по вопросам взаимоотношения истории и памяти, истории и политики, традиции и культуры, мифа и научного знания, исторической эпистемологии и исторического сознания. Обращение к базовым понятиям и подходам имеет в данном случае сугубо утилитарное значение: я использую их для установления понятийной рамки собственного повествования, включенных в него интерпретаций и объяснений.

Опираясь на опыт некоторых исследователей этой темы, уже предложивших свое видение проблемы, я сформулирую собственные определения, на основе которых будет строиться повествование.

Историческая память

На первый взгляд термин «историческая память» тавтологичен: память по определению имеет дело с прошлым, то есть с тем же, с чем имеет дело история. В то же время он содержит внутреннее противоречие: память индивидов или групп может не совпадать с историей, предлагающей некий нарратив, игнорирующий вариации памяти индивидов и групп; на это обратил внимание «поздний» М. Хальбвакс, пересматривая свои идеи относительно взаимодействия истории и памяти.

Тем не менее прилагательное «историческая» является вполне уместным, когда мы имеем в виду именно «коллективную память», хотя бы потому, что инженеры, промоутеры и носители этого вида памяти нередко отождествляют его с историей (то есть с конкретным нарративом о прошлом) и в более широком смысле — с прошлым как таковым, иногда настолько, что в их представлениях граница между историей и памятью стирается.

Для Украины наиболее показательный пример такого подхода: конструирование исторической памяти о голоде 1932–1933 годов, или Голодоморе. Создание исторического нарратива о голоде преподносилось как процесс восстановления памяти сообщества. История (включая профессиональную историографию) выполняла функции коллективной памяти, она превращалась в мнемонику, а историки — в мнемотехников.

В России подобным же образом «воссоздавалась» коллективная память о «Великой Отечественной войне»: после деконструкции советского варианта, имевшей место в 1990-е, с начала 2000-х фактически речь шла о восстановлении именно советского стандарта репрезентаций этого события. Память и в публичном дискурсе, и даже в историографии нередко отождествлялась с историей.

Историческую память обычно представляют как разновидность «коллективной памяти». Бум исследований, посвященных разным видам, функциям и воплощениям «коллективной памяти», ее консюмеризация, появление «публичной истории» нарастили такой объем научной, научно-популярной и псевдонаучной литературы, что простое описание и перечисление основных идей и предложений разных дисциплин требуют отдельного исследования.

Поэтому я ограничусь ссылками на самые известные исследования и фигуры, оказавшие наиболее ощутимое воздействие на формирование интерпретационных рамок и познавательных возможностей явления, называемого «коллективной памятью». Упоминание некоторых из них уже имеет ритуальный характер в любой работе, посвященной данной теме, поэтому я обращаюсь к ним исключительно с целью очертить базовые понятийные рамки моего собственного исследования. Я намеренно не обращаюсь к достаточно объемному массиву литературы, детализирующей, уточняющей или «расширяющей» основные тезисы, составляющие некую общую концептуальную базу memory studies. Такой анализ не входит в список моих задач.

Интеллектуальную генеалогию memory studies и термина «коллективная память» принято начинать с работ французского социолога Мориса Хальбвакса, впервые артикулировавшего базовые понятия (включая такие, как Les cadres sociaux de la mémoire «Социальные/общественные рамки памяти», 1926 и La mémoire collective «Коллективная память», 1950). Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что термин (как понятие социологическое) возник в интеллектуальной среде зарождающейся школы «Анналов»: в любом случае первым, кто отреагировал на формулировки Хальбвакса, был Марк Блок, а возникшая впоследствии «история ментальностей» явно перекликается с его идеями.

Практически одновременно с М. Хальбваксом немецкий историк искусств Аби Варбург сформулировал понятие soziales Gedächtnis («социальная память»), которое было достаточно близким к идее французского коллеги — по сути, речь шла о тех же социальных рамках, формирующих и опосредующих структуры коллективной памяти; впрочем, здесь автора интересовала коллективная память, отображенная в произведениях искусства.

Далее возникает ставшая уже канонической фигура французского историка Пьера Нора с его монументальным (в прямом и переносном смысле) проектом Les Lieux de mémoire (стандартный перевод — «места памяти», однако встречается и не менее содержательный — «пространства памяти»). Рядом с П. Нора наиболее прилежные исследователи упоминают его современников и соратников по научной школе (так называемое «третье поколение» школы «Анналов») Филиппа Арьеса и Жака Ле Гоффа.

В конце 1980-х — начале 1990-х состоялось своего рода второе пришествие М. Хальбвакса, теперь уже в англоязычный мир гуманитаристики. Это событие совпало с ростом общественного и научного интереса к проблемам «коллективной памяти»; идеи французского социолога пришлись весьма кстати и оказали огромное влияние на развитие memory studies.

В последние двадцать лет, как раз в период бума исследований коллективной памяти, наиболее значимыми фигурами, в некотором роде продолжающими дело М. Хальбвакса, можно считать американского историка Патрика Хаттона с его фундаментальной книгой «История как искусство памяти», британского социолога Пола Коннертона, освежившего тему книгой «Как общества помнят» и предложением обратить внимание на способы передачи памяти через телесные и комеморативные практики, американского социолога Джефри Олика, реинтерпретировавшего понятие «коллективной памяти», и немецких историков Яна и Алейду Ассман, дополнивших базовый словарь этого исследовательского поля дихотомией «коммуникативная — культурная память».

Обратимся к тем определениям коллективной памяти, которые помогут более четко определить основные понятийные рамки нашего исследования.

Д. Олик предлагает учитывать различия между «коллективной памятью» (collective memory) и «сборной памятью» (collected memory) — в английском звучании терминов угадывается приятная уху и глазу игра слов. «Сборная память», по его мнению, может представлять собой сумму или скорее набор сходных индивидуальных памятей того или иного сообщества, группы. При этом автор признает, что в процессе «собирания» однотипных индивидуальных памятей, коррелирующих одна с другой, индивидуальные версии не могут избежать трансформаций, связанных с взаимодействием с другими, пускай очень похожими версиями.

«Коллективная память» — это противоположность «сборной памяти», поскольку здесь отсутствует набор воспоминаний индивидов, а присутствует коллекция общих для всех членов сообщества дефиниций, символов, образов, достаточно независимых от субъективного восприятия этих индивидов. Нетрудно обнаружить, что «…четко видимые структуры памяти и воспоминания, — которым общества отдают должное достаточно долго, — демонстрируют удивительную неуязвимость к усилиям отдельных индивидов, стремящихся к тому, чтобы избежать их. Институты, обладающие властью, устанавливают высшую ценность одних историй по отношению к другим, определяют способы передачи и образцы памятования того, что индивиды могут и должны помнить, их мотивы и способы актуализации {коллективной} памяти сильно отличаются от работы индивидуальной памяти».

Термин «коллективная память», по мнению Д. Олика, страдает от чрезмерной универсальности, поэтому можно предложить минимум три варианта обращения с ним. Во-первых, можно обратиться к близким по значению понятиям: миф, традиция, коммеморация — и таким образом конкретизировать область исследования или интерпретации. Во-вторых, можно отнести его только к самым общим формам публичного дискурса, описаниям и образам прошлого, говорящим от имени определенной общности или группы. И, наконец, можно сделать его предельно обобщенным, когда термин «коллективная память» апеллирует к широкому набору мнемонических процессов и практик и к их результатам как на индивидуальном, так и на коллективном уровне.

Достаточно близким к этим рассуждениям можно считать предложение Яна и Алейды Ассман разделять коллективную память на коммуникативную и культурную (1987). Коммуникативная память (подобно «сборной памяти») — явление, больше относящееся к повседневному общению между индивидами. Коммуникативная память предельно индивидуализирована и слабо структурирована. Она функционирует в пределах небольшой социальной группы, границы которой как раз определяются этой общей памятью, передаваемой в основном через вербальное общение, и через него же видоизменяется. Она напрямую связана с определенными социальными ролями индивидов внутри группы и формированием социальной идентичности. Коммуникативная память, как правило, вписывается в срок жизни трех-четырех поколений и затем угасает вместе со сменой поколений и увеличением «срока давности» ее начальных форм.

Противоположностью коммуникативной служит культурная память. Ее формирование и функционирование связаны с традицией, которая, в свою очередь, связана с властью. Культурная память навязывается индивиду извне, в этом смысле она противостоит коммуникативной памяти, более того, может конфликтовать с ней. Культурная память является частью культурной идентичности групп и выступает по отношению к индивидам как форма идентичности, определяемая извне.

Если коммуникативная память имеет дело с достаточно конкретным, «социальным» временем, например легко измеряемыми периодами жизни поколений, то культурная память измеряет время историческими периодами, время здесь мифологизировано. Культурная память формируется и поддерживается институтами, общественными или государственными, она может существовать и передаваться столетиями и тысячелетиями. Доступ к формированию, сохранению и передаче культурной памяти имеют только люди, которым общество или государство делегирует такие полномочия, это профессионалы мнемотехники: от служителей культа до писателей, историков и архивистов.

Международная энциклопедия политической науки дает определение «исторической памяти» через описание функций последней: «Концепт исторической памяти… имеет дело со способами, с помощью которых группы, сообщества и нации конструируют и идентифицируют себя с определенными историческими нарративами или событиями». Заметим, что исторический нарратив — это не только официальная история (мастер-нарратив), это может быть и сюжетная линия, фактография, интерпретационная стратегия, выраженная в художественных произведениях, визуальных репрезентациях и т. п.

Нетрудно заметить точку, в которой сходятся все исследователи, — противопоставление и сравнение индивидуальной (сборной/коммуникативной) и коллективной/культурной памяти (что не исключает их тесного взаимодействия) с целью выделить в самостоятельную категорию тот вид памяти, который является объектом целенаправленного конструирования, социальной, культурной, политической инженерии. Коллективная (культурная) память предполагает наличие политического интереса. Культурная/коллективная память — именно тот вид памяти, который можно отождествлять с исторической памятью.

Общим местом стал тезис, что проблема исторической памяти имеет непосредственное отношение к вопросу о власти: как сугубо политической, так и власти дискурса. Стоит вспомнить утверждение Ж. Ле Гоффа о том, что «…коллективная память была и есть важным вопросом в борьбе за власть между общественными группами. Для классов, групп или индивидов, которые правили и далее господствуют в истории обществ, их власть над памятью и забвением остается одной из наиглавнейших забот».

Историческая память как форма коллективной/культурной памяти является одновременно объектом и субъектом исторической политики, борьбы за власть и контроль над обществом — это и цель, и средство достижения цели. В этом смысле историческая память является главным объектом исторической политики.

Историческая политика

Термин «историческая политика» имеет почти полувековую историю. В 1970 году вышла книга известного американского историка Х. Зинна, название которой можно перевести именно как «Историческая политика». Сборник полемических эссе имел целью «развенчание» якобы имевшихся на тот момент претензий научного истеблишмента на «нейтральную», «объективную» историю. Гражданский пафос автора, ветерана Второй мировой войны и активиста антивоенного движения и движения за права человека 1960-х, сводился к утверждению так называемой «радикальной истории». Х. Зинн выступал как истинный «боец идеологического фронта», призывая историков к более активной «жизненной позиции» — эта позиция вполне соответствовала духу мятежных 1960-х. Автор не претендовал на первенство в изобретении термина, но с его помощью артикулировал проблему взаимодействия научной дисциплины и общества, в частности способности историков отвечать на запросы и вызовы современности, быть «общественно активными». Судя по всему, в данном случае мы имеем дело с первым появлением словосочетания «историческая политика» — скорее в публицистическом, чем в академическом дискурсе.

В 1980-е, во время знаменитого «спора историков» (Historikerstreit) в Западной Германии (1986–1989), термин «историческая политика» возник уже в несколько ином контексте и значении. Термин стал своего рода «побочным продуктом» дискуссии об основах национальной идентичности, развернувшейся между правоконсервативными и леволиберальными историками, общественными деятелями, журналистами, философами. Дискуссия, начавшаяся с обсуждения страданий мирного населения Германии на завершающем этапе Второй мировой войны и героизма вермахта, защищавшего немцев от Красной армии (А. Хильгрубер), быстро вышла за рамки чисто профессиональных дискуссий и приобрела общенациональные масштабы: в нее втянулись политики, журналисты, массмедиа. Особый резонанс вызвала статья известного историка, исследователя истории фашизма Э. Нольте в газете Frankfurter Allgemeine Zeitung, в которой он опротестовал тезис об особой вине немцев в преступлениях нацизма, а сами эти преступления, по мнению его критиков, релятивизировал ссылками на подобные действия в других странах: геноцид и социоцид, лагеря, депортации существовали до 1933–1945 годов. «Жемчужиной» высказываний Э. Нольте стало утверждение о том, что нацистские лагеря смерти были своего рода ответом на сталинский ГУЛАГ. К нему присоединился другой влиятельный историк, М. Штюрмер, утверждавший, что тот вариант восприятия прошлого, который возник у немцев (или был навязан им извне) после Второй мировой войны, фактически лишает их нормальной коллективной памяти и к тому же мешает свободному историческому поиску и дискуссии. Немцы заслуживают такого прошлого, которым они могут гордиться, поэтому нужно предоставить им именно такое прошлое.

Поскольку М. Штюрмер был советником канцлера Г. Коля, интеллектуалы и общественные деятели левого и либерального толка (здесь столпом мнений был Ю. Хабермас) истолковали его позицию как манифест официальной позиции неоконсерваторов, находившихся у власти, и правых, выступавших со сходных позиций.

Эти идеи вписывались в рамки идеологических амбиций тогдашней правящей политической элиты, пытавшейся то ли восстановить, то ли обновить национальную идентичность немцев на основаниях культурного/этнического национализма. Оппоненты охарактеризовали эти действия как «историческую политику». Иными словами — как манипулирование историей (представлениями о прошлом) в конъюнктурных интересах определенной политической силы. В представлениях критиков «исторической политики» Г. Коля она могла привести к опасному прецеденту перекраивания прошлого с целью ревизии идеи об ответственности немцев за преступления нацизма. Отсюда, по их мнению, был прямой путь к реставрации тех составляющих исторической памяти и национальной идентичности, которые сделали возможным нацизм.

Из словаря публицистики и журналистики термин перекочевал в академический лексикон, утеряв при этом негативно-ироническое звучание. В 1999 году появилось капитальное исследование Эдгара Вольфрума «Историческая политика в Федеративной Республике Германии. Путь к западногерманской памяти, 1948–1990», в котором понятие «историческая политика» не только было использовано в титуле научной монографии, но и, видимо, впервые было сформулировано его научное определение: «Это вид деятельности и область политики, где разные акторы используют историю в своих специфических политических целях. Она адресуется обществу и выполняет задачи легитимации, мобилизации, политизации, скандализации, диффамации и т. п.; ключевой вопрос здесь: кто, какими методами, с какими намерениями и с какими результатами политически актуализирует обсуждаемый опыт прошлого».

Довольно быстро термин прижился в научной терминологии, и в первом десятилетии 2000-х поспела целая гроздь работ, где он фигурировал и в названии, и в понятийном аппарате историков, социологов, культурологов, политологов.

В середине 2000-х, когда явления, описываемые термином «историческая политика», обострились как в «старой Европе», так и в обновленном Евросоюзе, пополнившемся более чем десятком новых членов, он обрел актуальность и в общественно-политическом новоязе.

Вряд ли можно считать неожиданностью, что это произошло в Польше, где «вопросы истории» традиционно вызывают большой общественный интерес. Правоконсервативные политики (речь идет о партии «Право и справедливость» и их союзниках), пришедшие к власти в конце 2005 года, и близкие к ним представители общественной мысли заявили обществу о необходимости реализации новой исторической политики (polityka historyczna) — в интересах укрепления польской национальной идентичности и единства нации. Фактически речь шла о фронтальном пересмотре отношения к прошлому, о целенаправленных мерах по восстановлению коллективной памяти — с отсылкой к романтическому национализму образца XIX века. Инициаторы и промоутеры новой исторической политики призывали не ограничиваться пересмотром трагедий и героических страниц XX века. Директор Института национальной памяти Януш Куртыка предлагал обратиться к опыту и особой исторической роли Польши начиная с XVI столетия.

Дискуссия, вспыхнувшая в Польше по поводу «новой исторической политики», по масштабам и уровню эмоций напоминала немецкий Historikerstreit. Однако дело было не только в формальных аналогиях. В обоих случаях побудительным мотивом были проблемы с формированием или переформатированием идентичности. В обоих случаях наблюдалась попытка ревизии прошлого в интересах настоящего, в частности декларируемой идеи «консолидации» нации. И в Германии, и в Польше инициаторы рассчитывали на некий терапевтический эффект, возникающий благодаря воображаемой «нормализации» прошлого, восстановлению в коллективной памяти тех фрагментов, которые, по их мнению, несли позитивный потенциал. В обеих странах инициаторами произошедшего были правоконсервативные политики и националисты. И в обоих случаях они натолкнулись на мощное сопротивление тех сегментов общества, которые принято называть либеральными.

Ирония истории заключалась в том, что в Германии термин «историческая политика» в общественном дискурсе использовался оппонентами этой политики как негативный. В Польше середины 2000-х промоутеры «исторической политики» находили в нем жизнеутверждающую силу, необходимую в деле подъема национальной идентичности. В их представлениях историческая политика была вполне естественным явлением, чем-то сродни экономической или социальной политике. Правда, в Польше, в отличие от Германии, у «новой исторической политики» образца 2005 года поначалу почти не нашлось сторонников в среде профессиональных историков. Впрочем, одним из результатов этих дискуссий стало то, что термин «историческая политика» (polityka historyczna) вошел в академический лексикон.

Уже совсем недавно немецкий исследователь С. Трёбст, посвятивший биографии термина отдельное исследование, выяснил, что сходные понятия присутствуют еще в двух научных языках: английском (politics of history) и французском (politique du passé). Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что и в английском, и во французском академическом словаре этот термин получает права гражданства именно в конце 1990-х — начале 2000-х, видимо как реакция на общественно-политические вызовы, так что тe явления, которые описываются термином «историческая политика», актуализировались не только в Центрально-Восточной, но и в «старой Европе».

Итак, в 2000-е понятие «историческая политика» и обозначаемый им комплекс явлений утвердились как в общественно-политическом, так и в научном словаре.

Зная это, стоит помнить, что историческая политика как инструментальное использование истории в политических целях — явление достаточно давнее. Любой историк может привести немалое число примеров использования описываемого, воображаемого, представляемого прошлого для текущих нужд настоящего — еще с тех времен, когда появилась письменность, государство и потребность описывать прошлое. Многое из того, что мы сейчас определяем как «историческую политику», возникло и успешно функционировало до появления самого этого понятия.

Отличие современной исторической политики от ее прототипов в прошлом состоит в масштабах и средствах. Историческая политика — явление Нового и Новейшего времени, ее зарождение и развитие связаны с индустриальным обществом, появлением национального государства, массовой политики, стандартизированных национальных языков, массового образования, в том числе исторического. В этом смысле историческая политика существует с тех пор, когда история превратилась в средство формирования массовой лояльности — не только и не столько по отношению к сюзерену, сколько к самому крупному социально-культурному и политическому сообществу Нового времени — нации.

Индустриальное общество не только провоцирует и обуславливает возникновение наций, но и создает организационно-технические и культурные предпосылки для формирования гомогенных форм «коллективного сознания». Распространение грамотности на основе стандартизированных и кодифицированных национальных языков, массмедиа, стандартизация образования и превращение школы, а затем и университета в массовое явление, индустриализация средств хранения и передачи информации — все это создает инфраструктуру для формирования не только неких стандартных форм «массового/коллективного сознания», но и для тех видов деятельности, которые позволяют активно влиять на его формирование, в частности для исторической политики.

В XIX–XX веках целенаправленное использование истории и коллективной памяти в утверждении доминирующих политических дискурсов и формировании системы лояльностей становится неотъемлемой частью внутренней и внешней политики государств, средством формирования и легитимации наций, инструментом политической мобилизации. «Изобретение традиций», идеологическая унификация и мобилизация, достижение некоего уровня культурной гомогенности, необходимой для обеспечения коллективной лояльности нации и государству, ведение современной войны были бы невозможными без манипуляций историей и «коллективной памятью».

Возникновение термина «историческая политика» в 1990-е, его общественная и академическая легитимация совпали с качественно новым уровнем отображаемого им явления. Технологические усовершенствования в сфере передачи, хранения и распространения информации, развитие наук о человеке и о его психологической природе, тотальность проникновения массмедиа во все сферы человеческой жизни и во все закоулки планеты создали предпосылки для беспрецедентного по масштабам манипулирования «коллективным сознанием». Развитие средств коммуникации резко повысило мобилизационные возможности исторической политики. Технологические и организационные возможности государства и других агентов исторической политики возросли до невиданных ранее масштабов.

В то же время утверждение политического плюрализма, прозрачность культурных границ и распространение демократии парадоксальным образом содействовали росту конфликтогенности исторической политики: политические свободы и расширенный доступ к средствам производства информации позволяют любым группам интереса быстро и эффективно организоваться для артикуляции и распространения нужных им версий прошлого, для организации информационного, психологического и политического давления на оппонентов. Таким образом, не только резко возросло количество агентов исторической политики, но и изменилось ее качество.

Базовые определения

Приведенные здесь примеры рассуждений о природе коллективной памяти, исторической политике, политике памяти интересуют нас в одном практическом аспекте: соотношение понятий «историческая память» — «коллективная память», «историческая политика» — «политика памяти». В любом случае рассуждения о коллективной памяти выходят на проблемы формирования коллективной идентичности. Эти последние так или иначе указывают на необходимость определить объекты и субъекты идентичности. А далее любой исследователь логикой поиска причин и следствий приходит к необходимости выяснения роли институтов и групп интересов, то есть политики, если, конечно, предметом поиска не являются сугубо специальные аспекты искусствоведения, этнографии или культурологии.

Опираясь на приведенные выше термины, попробуем сформулировать некие общие определения, необходимые нам как для дальнейших рассуждений, так и для организации связного нарратива, описывающего историческую политику на Украине и на посткоммунистическом пространстве с конца 1980-х до 2016 года.

«Историческая память» — это форма «коллективной», или «культурной», памяти, та ее разновидность, которая претендует на статус традиции (разумеется, изобретенной, сконструированной). «Историческая память» — это мифологизированная форма групповых представлений о прошлом, существующих, как правило, в виде набора символов и «мест памяти». В условиях информационного общества она приобретает статус гиперреальности, серьезно влияющей на то, что принято считать реальностью.

«Историческая память» — это целенаправленно сконструированный средствами исторической политики относительно устойчивый набор взаимосвязанных коллективных представлений о прошлом той или иной группы, кодифицированный и стандартизированный в общественных, культурных, политических дискурсах, стереотипах, мифах, символах, мнемонических и коммеморативных практиках.

«Историческая память» является, с одной стороны, результатом культурной, социальной, политической инженерии, а с другой — инструментом конструирования культурной, социальной, политической, религиозной идентичностей, в эпоху национализма синтезирующихся в идентичность национальную. Историческую память можно считать важной составляющей социального и культурного, в более общем плане — символического капитала (П. Бурдье).

Инструментализация исторической памяти средствами исторической политики может приводить к тому, что некоторые ее формы и явления сакрализуются и приобретают черты гражданской религии.

«Историческая политика» — это разновидность политики, целью и содержанием которой является целенаправленное конструирование и утилитарное использование в политических целях «исторической памяти» и других форм коллективных представлений о прошлом и его репрезентаций, в том числе профессиональной историографии.

Историческая политика осуществляется в интересах политических, культурных, этнических и других общественных групп в борьбе за власть, за ее удержание или перераспределение. Историческая политика является средством обеспечения политической, культурной или иных форм лояльности крупных общественных групп, а также удержания идеологического и политического контроля над ними.

Историческая политика имеет дело с присвоением и созданием символического капитала, который может иметь отношение к генерированию социального, политического и даже экономического капитала. Этим определяется сила, влияние и привлекательность исторической политики для разных социальных агентов.

Наиболее выразительной чертой исторической политики является идеологическая и политическая инструментализация как истории (то есть упорядоченной версии знаний и представлений о прошлом), так и памяти, утилитарное использование истории и памяти во внутренней политике, юридических и законодательных практиках, идеологических, дипломатических и военных конфликтах. Историческая политика, как правило, апеллирует к уже существующим культурным стереотипам или создает новые. Историческая политика специализируется на создании и воспроизводстве симулякров, создает гиперреальность, которая способна не только активно воздействовать на реальность, но и замещать ее.

Политика памяти в этом случае является более узким термином, охватывающим практики, связанные преимущественно с формированием коллективной/исторической памяти, и не включающим интервенции в сферу профессионального историописания и дидактической истории.

Круг агентов исторической политики во второй половине XX столетия неуклонно расширялся. Если раньше здесь безраздельно господствовало государство (как в тоталитарных и авторитарных, так и в демократических обществах), то сейчас в нее включились институты гражданского общества, на нее могут активно влиять частные лица, бизнес-структуры, церковь, местные общины, негосударственные средства массовой информации, учебные заведения (например, университеты), неформальные виртуальные сообщества (группы в социальных сетях, например) и отдельные индивиды. Государство по-прежнему задает здесь тон, однако его представителям приходится все больше сверять свои действия с общественным мнением, интересами негосударственных институтов и локальных сообществ.

Эта ситуация порождает тенденцию как к взаимодействию и сотрудничеству между государственными институтами и «третьим сектором», так и к их имитации. Формирование транснациональной и даже глобальной исторической памяти о Холокосте было бы невозможно без такого взаимодействия и сотрудничества. На Украине продвижение канонической версии Голодомора как геноцида первоначально было делом преимущественно общественных организаций, а памятование Холокоста и сейчас остается в основном полем деятельности негосударственных агентов памяти. Историческая память о Волынской трагедии в Польше также долгое время была заботой преимущественно общественных организаций. В России одной из особенностей исторической политики можно считать использование государством лояльных ему негосударственных организаций, или так называемых GONGO (Government-Organized Non-Governmental Organizations).

Я предлагаю различать несколько типов, или моделей, исторической памяти.

Начну с важного замечания Майкла Бернхарда и Яна Кубика, предложивших свою таксономию «режимов памяти» в посткоммунистических обществах. Оно касается неустойчивости, текучести «режимов памяти», вызванной целым рядом обстоятельств: политической конъюнктурой, сменой акторов, находящихся у власти, и т. д. В отличие от «режимов памяти», описываемые мной модели исторической памяти и соответствующей им исторической политики имеют склонность к стабильности, ригидности, по крайней мере две из них не эластичны.

Первую модель я предлагаю назвать эксклюзивной. Она, во-первых, утверждает, навязывает каноническую гомогенную версию исторической памяти, во-вторых, исключает из нее некий набор мифов, представлений и репрезентаций прошлого, который мешает формированию ее «правильного» варианта, в-третьих, изымает из прошлого «чужеродные» элементы или стигматизирует их как чужие, вредоносные. Реализация такой модели, как правило, направлена на культурную и политическую гомогенизацию, отрицает плюрализм.

На Украине в рамках эксклюзивной модели наблюдалось противостояние двух основных нарративов памяти, связанных с разными формами культурной и политической идентичности: национального/националистического и советско-ностальгического. В этом противостоянии периодически участвовали имперско-ностальгический нарратив, который подпитывал и советско-ностальгический (будучи по факту его союзником), и национальный/националистический (тут можно упомянуть ностальгию по Габсбургам).

Эксклюзивная модель по определению предполагает конфликт с теми вариантами памяти, которые не вписываются в ее идейный ряд и политические воплощения. Она предполагает формирование гомогенной идентичности в основном за счет или маргинализации и устранения тех репрезентаций прошлого, которые не вписываются в такую гомогенную идентичность, или за счет их ассимиляции. Впрочем, альтернативные варианты коллективной/исторической памяти не сбрасываются со счетов совсем, они используются в упомянутом конфликте как репрезентации Другого, и нередко этот Другой играет важную конституирующую роль для определения собственного коллективного национального Я. Репрезентации периода коммунизма в «Восточной Европе», представляемого как результат вторжения внешнего Другого, очень важны для осознания своего коллективного Я в качестве жертвы. Иными словами, эксклюзивная модель удерживает Другого, но только в рамках собственных репрезентаций. Репрезентации, представляемые этим Другим, он отбрасывает.

Вторую модель можно описать как инклюзивную: она предполагает интеграцию в единое мемориальное и символическое пространство разных вариантов коллективной/исторической памяти и их объединение в некий общий нарратив, например объединенный идеей гражданского патриотизма. На Украине она представлена в основном ситуативно, как результат кратковременной политической конъюнктуры, а не как продукт продуманной стратегии.

Третья модель, назовем ее смешанной (амбивалентной), основана на сосуществовании (но не слиянии) разных вариантов коллективной памяти, иногда идеологически и политически несовместимых, но уживающихся рядом то ли из-за отсутствия общественного интереса, то ли благодаря целенаправленной политике нейтрализации их идеологического содержания.

Разумеется, предложенные типологии — всего лишь инструмент, необходимый для определения и анализа основной, доминирующей тенденции. В реальности чистых типов не существует. Нарратив памяти, предлагаемый и навязываемый империей, может функционировать в виде инклюзивной модели, то же самое можно сказать о советском официальном нарративе. Однако оба нарратива будут отрицать национальный/националистический в его политизированной форме, и тогда они будут носить признаки модели эксклюзивной. Национальный/националистический нарратив сам по себе отрицает идею инклюзивности, поскольку в его основе лежит идея гомогенного в языковом и культурном плане этноса, этнического/культурного национализма. На Украине национальный/националистический нарратив памяти возник на идее двойного антагонизма: с этническим Другим (этносы-угнетатели) и с политическим Другим (империи и Советский Союз).

Советско-ностальгический нарратив истории и памяти, как правило, соседствует и сочетается с имперским (имперско-ностальгическим) — не только в России, где это сочетание выглядит вполне естественным, но и на Украине. Если речь идет о региональных идентичностях, то самыми очевидными примерам будут Донбасс и Крым. Однако опыт исторической политики последних двадцати лет на Украине демонстрирует злую иронию истории. Национальный/националистический нарратив вполне может сочетаться с имперским: популярный, хотя и несколько мазохистский культ Франца-Иосифа и его эпохи в Галиции может быть тому свидетельством.

Еще более впечатляющим обстоятельством можно считать способность носителей и промоутеров национального/националистического нарратива воспроизводить культурные паттерны и модели поведения, характерные для советско-ностальгического антагониста: достаточно посмотреть на методы, формы, риторику и репрезентации так называемой «декоммунизации» 2015–2016 годов, удивительно напоминающие экстаз большевистского иконоклазма.

Содержание исторической политики на Украине в основном определялось взаимодействием и конфликтом между двумя нарративами памяти: национальным/националистическим и советско-ностальгическим. Речь идет, конечно, о магистральной тенденции, не исключающей отклонений, чередования активных фаз, спадов и периодов затишья. Выбор модели (инклюзивная/эксклюзивная/амбивалентная) диктовался текущей политической конъюнктурой и не всегда был четко осознанным результатом осмысленной стратегии. Региональные и локальные нарративы, как правило, были воплощениями, модуляциями двух основных. Четко оформленный национальный нарратив, разумеется, имелся не только у украинцев: вспомним хотя бы крымско-татарский или еврейский.

Амбивалентная модель функционировала именно как форма параллельного существования двух предыдущих моделей или же в форме «национализации» части советско-ностальгического нарратива (например, включения в него героев и событий «Великой Отечественной войны»).

Важной особенностью Украины является и то, что усилиями разных агентов исторической политики эти два нарратива вписались в определенные региональные измерения. Национальный/националистический преобладал в западных регионах Украины, преимущественно в Галиции. Советско-ностальгический — в восточных регионах и в Крыму. Причем первый больше вписывался в эксклюзивную модель, а второй — в инклюзивную.

В Центральной и частично Юго-Восточной Украине преобладала смешанная модель с субрегиональными и врéменными колебаниями то в пользу национального/националистического, то в сторону советско-ностальгического. После 2014 года здесь наблюдается интенсивное вытеснение советско-ностальгического и смешанного нарративов национальным/националистическим, расширение территории доминирования эксклюзивной модели национального/националистического нарратива за счет маргинализации или стирания других, прежде всего советско-ностальгического («декоммунизация»). Инклюзивная модель функционирует скорее в демонстрационном режиме, на уровне политических деклараций.

Разумеется, историческая политика в Украине не сводится исключительно к взаимодействию и противостоянию национальной/националистической и советско-ностальгической моделей. На обочинах этой магистрали пребывают региональные и локальные нарративы, иногда вписывающиеся в более общую схему, иногда выпадающие из нее. Там же пребывают и те национальные нарративы памяти, которые или противостоят «главным», или создают им «некоторые неудобства»: например, еврейский, польский, русинский, крымско-татарский, ромский (последний, похоже, находится еще в процессе формирования). Память о Холокосте вступает в конфликт и с национальным/националистическим, и с советско-ностальгическим, при этом данный нарратив, в свою очередь, до последнего времени функционировал в основном в рамках эксклюзивной модели.

История и память

Если попытаться обобщить разные подходы к природе взаимоотношений истории и памяти, описанных в литературе, можно свести их к следующим позициям: 1) история и память противопоставляются и даже рассматриваются как несовместимые явления; 2) история и память отождествляются; 3) история и память рассматриваются как взаимодействующие и взаимодополняющие формы понимания, интерпретации и репрезентации прошлого.

Первый и третий подходы как правило и преимущественно связаны с исследовательскими и аналитическими операциями, они больше характерны для сферы научной деятельности. Отождествление истории и памяти — действие более характерное для общественно-политических, публицистических, идеологических дискурсов. Наиболее радикально идею разделения-противопоставления истории и памяти сформулировал Пьер Нора: «Память и история. Мы отдаем себе отчет в том, что эти понятия весьма далеки от синонимичности, что они противостоят друг другу. Память — это факт жизнедеятельности ныне живущих сообществ, она сама по себе постоянно эволюционирует, она подчиняется диалектике запоминания и забывания, она не осознает происходящих с ней искажений, она зависима от самых разных видов присвоения и манипуляций, ей свойственны длительные периоды сна и внезапные пробуждения. История, с другой стороны, — это реконструкция того, чего уже нет, всегда противоречивая и неполная. Память — это явление современности, привязывающее нас к постоянно длящемуся настоящему времени. История — это репрезентация прошлого. Память в силу своей осязательной и магической природы принимает только те факты, которые ей подходят. Она произрастает из неясных, многоступенчатых, иногда чрезмерно общих и смутных, иногда слишком мелких деталей, имеющих символическое значение. Она подвержена всякого рода искажениям, переделкам, цензуре, прожектерству. История, будучи интеллектуальным, светским видом деятельности, обращается к анализу и критическому дискурсу».

Расхождение, «цивилизованный развод» истории и памяти, по мнению П. Нора, происходит с появлением «истории истории», иными словами профессиональной историографии второго уровня. История переходит от обслуживания памяти, от стремления (не обязательно осознанного) к ее наиболее полному описанию, заполнению лакун и трещин к критике и анализу. Происходит переход от истории-памяти к критической истории. И здесь историческое описание фактически опровергает и отвергает право памяти на адекватное отображение прошлого, оно развенчивает мифы памяти и выстраивает прошлое в соответствии со строгими «законами» историчности, «объективности», научного анализа. История вытесняет память из коллективных репрезентаций прошлого.

Одновременно история подчиняет себе память, «захватывает» ее. Память получает шанс сохраниться или в неких кодифицированных (и признанных историей) следах, артефактах, местах памяти, или как часть исторического описания. Потребность в сотворении «мест памяти» (les lieux de mémoire) возникает с исчезновением «среды памяти» (milieux de memoire), когда память истончается, уходит в небытие. Изучая места памяти, историки обращаются не столько к прошлому, тому, «как оно было», сколько к его репрезентациям, закодированным в памятниках, символах, дискурсах. Здесь П. Нора описывает взаимодействие и взаимопроникновение истории и памяти уже в эпоху архивов, «мест памяти» и профессиональной историографии.

Несмотря на некоторые риторические преувеличения, отмеченные многими комментаторами, П. Нора был едва ли не первым, кто четко артикулировал проблему отделения истории как профессионального историописания от памяти и новой формы их взаимопроникновения и взаимодействия в эпоху «ускорения истории», когда возникла тенденция к быстрому угасанию памяти.

Тему продолжил американский историк Патрик Хаттон, уделивший специальное внимание интеллектуальной истории взаимоотношений между профессиональной историографией и памятью. Исследуя прошлое через следы памяти, историки имеют дело не столько с прошлым как таковым, сколько с его образами. Память — это не только и не столько часть истории, сколько формы репрезентации прошлого, исследуемые историками.

Его коллега по историческому цеху Аллан Мегилл углубляет тему рассуждениями о взаимодействии памяти, традиции, историографии (или истории) и политики. Он предлагает рассматривать три вида историографии: аффирмативную, дидактическую и аналитическую.

Именно аффирмативная историография в первую очередь подвержена тенденции отождествлять историю и память. «Ориентированная на память историография, — пишет А. Мегилл, — есть особый случай более общей категории историографии, которую можно назвать аффирмативной, то есть утверждающей, потому что ее главная цель состоит в том, чтобы утвердить и превознести определенную традицию или группу, чью историю и опыт она изучает… Ориентированная на память аффирмативная историография, — продолжает он, — это разновидность „обыденного“ или „вульгарного“ понимания истории… Аффирмативная историография подчиняет прошлое тем проектам, которыми люди заняты в настоящем. У нее отсутствует критическая позиция по отношению к воспоминаниям, которые она отбирает, и к традиции, которую она поддерживает. В самом деле, она не только некритична по отношению к избранным воспоминаниям и традициям, но фактически имеет тенденцию к их мифологизации».

Аффирмативная историография сознательно выполняет функцию консолидации и укрепления некоего сообщества — народа, нации, государства, политической или религиозной группы. Поскольку эта функция совпадает с подобными задачами коллективной памяти, брак истории и памяти здесь вполне легитимен.

Близко к аффирмативной располагается дидактическая историография, смысл существования которой отражен в давней формуле Цицерона Historia magistra vitae est. Здесь можно усмотреть некий сдвиг в сторону аналитической истории, поскольку опыт прошлого здесь все-таки подвергается критическому анализу, необходимому для извлечения уроков. В данном случае память тоже не отделяется от историографии.

И наконец, аналитическая история/историография отделяется от памяти и противопоставляется ей хотя бы потому, что память не может быть своим собственным критическим метаописанием, аналитическая же история — это критический, в том числе по отношению к памяти, текст.

При этом А. Мегилл не отрицает значения и важности памяти для истории, во-первых, потому, что без памяти невозможно ощущение времени, во-вторых, история обращается к фактам, наличие которых без работы памяти было бы невозможным.

Говоря о необходимости различать историю и память, Мегилл делает еще одно важное замечание, имеющее большую практическую ценность. Память нередко является конфликтной территорией. Это касается прежде всего конфликтов прошлого, которые актуализируются в настоящем. Воспоминания об этих конфликтах всегда актуализируются проблемами настоящего, и память одной конфликтующей стороны будет противоречить другой. Если историография отождествляет себя с памятью, она только усиливает этот конфликт. Во всех подобных случаях история должна быть критической, она должна дистанцироваться от памяти на расстояние, необходимое для анализа.

Эти рассуждения Мегилла весьма полезны для понимания роли исторической политики. Историческую политику можно описать либо как сознательное, умышленное смешение истории и памяти, как диктат аффирмативной историографии, либо как попытки «помирить» историю с памятью в рамках дидактической истории. В этой понятийной рамке можно достаточно уверенно выделить разные варианты исторической политики.

Например, можно предположить, что историческая политика с интенсивным использованием аффирмативной истории преобладает в обществах, где идеологический и культурный плюрализм находится на начальной стадии развития, где силен популизм и фасадная демократия, где наличествуют сильные традиции патриархально-патримониальных отношений, а национальная идентичность традиционно отождествляется преимущественно с этническими маркерами (язык, общая история, кровное родство). Дидактическая история будет подчинена аффирмативной, в то время как аналитическая история институционно интегрирована в первые две.

В обществах с более развитой демократией (демократические институты реально отображают интересы разных общественных групп, а не являются прикрытием реальной политики олигархии) и более развитой традицией политического плюрализма в исторической политике возможен баланс между аффирмативной и дидактической историей, при этом аналитическая история уже может быть отделена от них как в идеологическом, так и в эпистемологическом смысле, существовать достаточно независимо.

Наконец, идеальный вариант, по идее характерный для плюралистических обществ с развитой, устойчивой демократией, — это свободное сосуществование всех трех типов истории/историографии, где аффирмативная и дидактическая история выполняют свои функции, не претендуя на прерогативы аналитической истории, а она, в свою очередь, вольна в своих рефлексиях по поводу первых двух. Это идеальный вариант, потому что и в этих обществах предпринимаются достаточно успешные попытки навязывать всему обществу некую каноническую версию прошлого: например, через так называемые «мемориальные законы», официально устанавливающие рамки публичной трактовки прошлого.

Разумеется, описанные тут «чистые типы» — результат аналитической операции. В реальной жизни они имеют массу «примесей», возможны ситуативные диспропорции или сосуществование указанных форм в параллельных или пересекающихся идеологических пространствах — в зависимости от колебаний исторической политики.

Например, Украина, Россия и большинство стран постсоветского пространства (включая страны Балтии) вписываются в первую модель, однако при этом наблюдается нестойкая тенденция к самоопределению аналитической историографии, уменьшению ее зависимости от исторической политики.

Польшу и другие страны Центрально-Восточной Европы можно было бы охарактеризовать как пример разделения функций между аналитической, дидактической историей, с одной стороны, и аналитической историей, с другой. Это не исключает активного участия значительного количества профессиональных историков в формировании и реализации исторической политики. Та же Польша в последние годы дает интересный пример «похода историков во власть».

В странах «старой Европы» историческая политика периодически провоцирует конфликт между аналитической историей, с одной стороны, и аффирмативной и дидактической — с другой. «Спор историков» в Германии, вроде бы закончившийся в 1990-е, явно имеет тенденцию к продолжению, особенно когда проблемы исторической политики выходят за пределы национальных границ. Видимо, не случайно инициатива введения общеевропейского законодательства по поводу отрицания Холокоста исходила от представителей Германии. Во Франции историческая политика в вопросе геноцида армян 1915 года привела к резкому протесту профессиональных историков (уже упомянутое движение «Свободу истории!»), что является явным примером противостояния аналитической и аффирмативной моделей.

Приведенные здесь рассуждения, взгляды, модели и определения не претендуют на универсальность. Они необходимы для того, чтобы по возможности уберечь данное исследование и его восприятие/прочтение от эссенциализма, от соблазна полностью отождествить понятия с некими неизменными сущностями. Рассматриваемые далее явления, события и факты в своем разнообразии так или иначе неизбежно выходят за рамки приведенных выше определений, схем и моделей. И далее мы будем говорить не только и не столько о фактах, событиях и явлениях, сколько о способах их восприятия разными субъектами исторической политики. Иными словами, мы будем наблюдателями «второго порядка», то есть нас будет интересовать не только наблюдение за процессами, но и наблюдение за процессом наблюдения, в нашем поле зрения будут не только тексты, но и контексты — интеллектуальные, культурные, социальные, политические.

В связи с этим уместно будет обратиться к украинскому опыту освоения и усвоения понятий, описанных выше.

Украинское измерение

В 1997 году американский историк Алон Конфино достаточно желчно высказался по поводу бума memory studies в западных социальных науках. Он сетовал на то, что, во-первых, растущее количество исследований не обеспечивается качеством методологического, теоретического осмысления проблемы, во-вторых, выработался некий шаблон подхода к проблемам памяти, сводящийся к набору стереотипов, кочующих из дисциплины в дисциплину, из исследования в исследование. Центральной темой исследований в 1990-е, по его мнению, была «политика памяти», что создавало опасность редукции культуры к политике как объекту исследований. «Отдавая должное количеству, — писал он, — трудно избавиться от ощущения, что термин „память“ обесценивается от чрезмерного употребления, при этом исследования памяти явно страдают от недостатка четкости, в то же время становясь довольно предсказуемыми. Затертое утверждение о том, что прошлое конструируется не как факт, а как миф для обслуживания интересов определенного сообщества и сейчас может кому-то показаться достаточно радикальным, но оно не может (и не должно) притуплять взгляд историков… Истории памяти… недостает критической рефлексии по поводу методов и теории и равным образом систематизированной оценки проблем, подходов и объектов исследования».

Рискну предположить, что на Украине в настоящий момент memory studies пребывают приблизительно в таком же состоянии, правда с той разницей, что слово «бум» здесь будет некоторым преувеличением, несмотря на наличие «обоймы» в два десятка авторов, регулярно обращающихся к этой теме. Слово «бум» скорее относится к сфере публичной политики.

Если в общественно-политическом дискурсе вопросы исторической памяти возникли еще в период перестройки — в контексте ликвидации «белых пятен» истории или «возвращения к исторической правде», то их научное осмысление несколько затянулось как из-за естественных причин (для рефлексий нужно время), так и вследствие долгой интеллектуальной изоляции украинской гуманитаристики от мировой. Проблемы коллективной/исторической памяти на Украине стали предметом критической рефлексии и научного осмысления совсем недавно. Первые спорадические попытки, как правило связанные с попыткой выяснить или объяснить политический или социальный подтекст событий, явлений и практик, связанных с коллективной памятью, приходятся на конец 1990-х — начало 2000-х годов. Рост интереса к проблеме ожидаемо совпал с акселерацией исторической политики во времена В. Ющенко. Именно тогда словосочетание «историческая память» прочно вошло не только в общественно-политический лексикон и даже нормативные документы, но и в язык научных исследований. Особую роль в этом сыграла масштабная государственная кампания по формированию коллективной памяти и голоде 1932–1933 годов. Достаточно сказать, что центральный проект этой кампании назывался «Национальная книга памяти жертв Голодомора».

К концу 2000-х на Украине сформировался достаточно стойкий интерес к проблемам исторической памяти. Он был связан, с одной стороны, с политической конъюнктурой, с другой — с быстрорастущим общественным интересом, опять-таки подогреваемым политиками, раскусившими возможности манипуляций с памятью и мобилизационные ресурсы исторической политики.

Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что украинские общественные и гуманитарные науки постепенно входили в мировое интеллектуальное пространство, где memory studies не только утвердились как респектабельная область исследований, но и уже имели серьезные наработки концептуального характера. Стали появляться тематические выпуски научных журналов, обзорные аналитические статьи, аналитические записки в государственные органы, диссертации, тематические конференции и даже объемные монографии и тематические сборники с привлечением зарубежных специалистов, в которых прямо или косвенно рассматриваются разные аспекты функционирования исторической памяти. Украинские исследователи включились в международные проекты, где проблемы исторической памяти занимают видное место.

В 2010–2014 годах в Украинском институте национальной памяти (УИНП) и некоторых академических институтах начала складываться группа ученых, проявлявших стойкий интерес к теоретическим и методологическим разработкам в сфере memory studies. В УИНП был составлен словарь ключевых терминов и понятий, издана объемная библиография исследований по теме памяти, здесь же был начат выпуск серии «Национальная и историческая память», в 2011–2014 годах вышло десять выпусков этого сборника.

Впрочем, как уже упоминалось, нынешнее состояние исследований памяти на Украине напоминает ситуацию в этой же сфере в западной науке конца 1990-х. Украинская исследовательница Алла Киридон среди основных проблем исследований назвала их малочисленность (и добавим — спорадичность), отсутствие междисциплинарных связей и дискуссий и в то же время — некритическое использование терминологии, позаимствованной у других дисциплин, зависимость от переводной литературы (добавим — в особенности работ теоретико-методологического характера), избыток эмпиризма, недостаточный уровень анализа.

Автор не упомянула еще одной серьезной проблемы, из-за которой ей лично пришлось поменять место работы. Исследования памяти на Украине пребывают под серьезным давлением политической конъюнктуры, это сказывается как на содержании работ, так и на институционном развитии. Реорганизация Украинского института национальной памяти летом 2014 года и «обратное перепрофилирование» его в орган исполнительной власти практически ликвидировали академическую составляющую деятельности этой институции (подробнее см. раздел II, главу 1). Увеличивается разрыв между аффирмативно-дидактическим и аналитическим подходами.

Многие работы, посвященные исторической памяти, претендующие на аналитический статус, своим содержанием относятся прежде всего к аффирмативной и дидактической историографии: они актуализируются текущими политическими заданиями или культуртрегерским энтузиазмом. Авторы со всей серьезностью вписывают свои рассуждения о природе исторической политики (в основном называя ее «политикой памяти») в необходимость помогать «строительству нации», формированию национального самосознания, идентичности и т. д.

Во многих случаях прочтение «западных авторитетов» оборачивается некритической трансляцией идей, возникших в радикально иных культурных, политических и познавательных контекстах. В результате случаются удивительные гибриды, когда мыслителей постмодерна представляют как пропагандистов национальной идеи, а правоверные позитивисты радуют читателя ссылками на авторов, давно признавших историю не более чем текстом, транслирующим господствующие дискурсы.

Нынешняя общественно-политическая ситуация, связанная с войной на востоке страны, аннексией Крыма Россией и необходимостью противостояния в информационно-психологической войне, только усиливает тенденцию к актуализации исследований памяти прежде всего в рамках аффирмативной и дидактической истории (о политологах мы умалчиваем) и сужает пространство взвешенного академического дискурса: стоит обратить внимание на то обстоятельство, что формулировка темы двух из трех упомянутых выше «довоенных» научных конференций — «память как поле борьбы», а название одного из интернет-сайтов, претендующих на просветительскую миссию, — «Исторический фронт».

Эта глава посвящена описанию и анализу политических, культурных и социальных общеевропейских контекстов, которые имеют отношение к формированию исторической политики на Украине. Понимание этих контекстов позволит понять место Украины на европейской карте исторической политики, выяснить ее соответствие неким общим тенденциям и ее «национальные особенности». Выражение «общеевропейские контексты» не должно вводить в заблуждение — «общими» они становились только тогда, когда имели схожую динамику и направленность (например, идеологическую) или же когда они становились продуктом целенаправленных действий то ли согласившихся на общую политику национальных правительств, то ли транснациональных и наднациональных европейских государственных и общественных институтов. Разумеется, общность основывается и на неких разделяемых всеми базовых ценностях.

Стоит учесть и то обстоятельство, что начиная с 1945 года Европа трижды пребывала в состоянии «после»: послевоенном (где память о войне и ее наследие были главной темой исторической политики), после краха коммунизма (то есть все 1990-е и начало 2000-х), когда заботы о «послевоенном» обустройстве Европы дополнились разбирательствами с коммунистическим прошлым и его наследием (посткоммунистический период), и после «воссоединения» Европы в 2004–2007 годах, когда история и память, рассматривавшиеся промоутерами исторической политики как интеграционные инструменты, вдруг стали давать сбой именно в этом качестве. Возможно, сейчас, после краха Ялтинско-Потсдамской системы, масштабного миграционного кризиса и катастрофически нарастающего политического кризиса Евросоюза, мы стоим на пороге нового «после», но движение к нему еще не завершилось.

О стереотипах

Среди множества стереотипов, с которыми до сих пор приходится сталкиваться историку, интересующемуся прошлым и настоящим Европы, один из наиболее распространенных и живучих сводится приблизительно к такой формуле: общества «Западной Европы» благополучно прошли процесс становления национальных историй и национального исторического самосознания. Это окончательно сформировавшиеся нации, для которых прошлое находится там, где ему положено быть: в учебниках, исторических романах, произведениях искусства, музеях и т. д. Прошлое, кодифицированное в национальных нарративах, не отягощает настоящее, «старые» европейские нации «не больны прошлым».

В то же время общества и нации, имеющие проблемы с самоутверждением, определением национальной идентичности, активно тяготеют к прошлому, их исторические нарративы в силу разных причин пребывают в состоянии постоянного пересмотра, история и память являются предметом постоянных политико-идеологических манипуляций и вмешательств, их активно используют общественные группы, борющиеся за власть. Крылатое выражение У. Черчилля о Балканах, производящих истории больше, чем они могут переварить, нередко распространяют на весь регион, именуемый «Восточной Европой».

Этот частный стереотип хорошо вписывается в знаменитую дихотомию «Запад — Восток», являющуюся едва ли не самой долгоиграющей пластинкой, до сих пор во многом определяющей способ мышления интеллектуалов, политиков, исследователей, коллективное мировосприятие культурных, политических, профессиональных, религиозных и других сообществ. Общества и страны, расположившиеся к востоку от линии, прочерченной почти 70 лет назад в знаменитой Фултонской речи У. Черчилля и, казалось бы, стертой «воссоединением» Европы в 1990-е — начале 2000-х, по-прежнему «больны историей» (заметим, что последние 20–25 лет дают весомые основания для такого вывода). Тем временем «Западная Европа» вроде как демонстрирует завидное здоровье.

Этот взгляд также можно считать эффектом деления наций и национализмов на «политические/гражданские», или «исторические», и «этнические/культурные», или же «неисторические». Бывшие «неисторические» (не имевшие государственности) нации стали «историческими» не только в гегелевском (обрели государственность), но и в гоголевском смысле: они хронически «попадают в историю», поскольку по-прежнему отягощены разбирательствами с прошлым, все еще крайне важным для самоопределения, в то время как солидные, традиционно «исторические» нации, вовремя разобравшиеся с этим прошлым, якобы оставили историю историкам.

Эта достаточно комфортная схема вполне приемлема как некий пояснительный шаблон, необходимый для первого приближения к теме «история и политика», она хорошо вписывается в устойчивые культурные и пространственные стереотипы, обслуживающие как политические дискурсы, так и бытовое сознание, нередко сводящее большие темы к «политически некорректным» анекдотам о «польском водопроводчике» в Лондоне или молдавском строителе-шабашнике на Украине.

Тезис о некоей одержимости прошлым и чрезмерной зависимости коллективной идентичности от его интерпретаций в упомянутом выше историческом регионе имеет фактические основания, он подтверждается историей как «долгого XIX», так и «короткого XX» столетия. Это взгляд, определяемый культурным стереотипом, определившим политическую карту мира, созданную еще в XIX столетии.

Тем не менее по мере укрупнения масштаба и при переходе от исторической и культурно-политической географии к топографии упомянутая схема начинает рушиться. Выясняется, что если не одержимость прошлым, то постоянный политически мотивированный интерес к нему характерен и для «продвинутых» сообществ «Западной Европы». Прежде всего, отметим культурное разнообразие самого региона, определяющее разные степени отягощенности прошлым. Стоит поинтересоваться «вопросами истории» в географически самых западных европейских странах — Испании и Португалии. В первом случае можно задать вопрос, как интерпретируется прошлое в контексте единства страны, как «вспоминается» там гражданская война 1930-х или период правления Франко. Во втором — как обсуждается колониальное прошлое или же период правления Салазара. О знаменитом «споре историков» в Германии мы уже упоминали. Дискуссии о колониальном прошлом Франции также могут послужить классическим примером взаимодействия истории и политики.

Даже поверхностного взгляда на послевоенную историю «Западной Европы», то есть некоей общности, противопоставляемой Европе «восточной», достаточно, чтобы обнаружить постоянное взаимодействие истории и политики, беспрерывную инструментализацию истории в политических интересах. Вряд ли можно себе представить масштабное политическое, идеологическое, военное противостояние двух систем — капитализма и коммунизма (и холодную войну) — без постоянного обращения политиков и государственных мужей к историческим сюжетам, без внедрения этих сюжетов в политический дискурс и практики — как в коммунистической «Восточной Европе», так и в капиталистической «Западной».

Точно так же трудно вообразить послевоенную Европу без постоянного обращения к опыту Второй мировой войны, его переоценке и «переформатированию» в зависимости от геополитической конъюнктуры — то, что Тони Джадт называл «длинной тенью Второй мировой». Десять лет назад Р. Либоу писал: «Более полувека минуло с окончания Второй мировой войны, и почти каждой стране прошлось пережить разного рода мучительные дебаты о ее роли (ролях) в этом конфликте и ответственности за злодеяния, совершенные то ли ее правительствами, то ли ее гражданами. В одних странах дискуссии не заставили себя ждать, в других прошли десятилетия, прежде чем они начались».

Поначалу актуальность и содержание этих дискуссий определялись послевоенной политической конъюнктурой, позициями и политическими стратегиями победителей и побежденных, геополитической ситуацией и атмосферой холодной войны. В одних случаях (нации-победители) происходил ренессанс и расширение национальных нарративов, связанных с героическим мифом (Франция, Великобритания), в других (нации-побежденные) преобладал нарратив жертв и преступлений (Германия, Италия). В обоих случаях история была напрямую включена в процесс «перезагрузки» национальной идентичности. Не менее важной темой была переоценка и формулирование обновленных (или переизобретенных) мифов — как национальных, так и общеевропейских. Последние полстолетия наблюдается активное продвижение общеевропейской идентичности именно через историческую политику.

Если же обратиться к событиям последних 20–30 лет (превращение памяти о Холокосте в общеевропейский феномен, «спор историков» в Германии, так и не закончившийся поныне, дискуссии о наследии коммунизма, дебаты об уравнивании нацизма и сталинизма, возникновение общеевропейских структур, пытающихся продвигать общеевропейскую историческую политику), можно сформулировать такой тезис: ни в более отдаленном, ни в недавнем прошлом, ни в настоящем нет существенной разницы в подверженности различных обществ вопросам интерпретации и репрезентации прошлого то ли в форме памяти, то ли в форме истории, в желании различных общественных групп использовать прошлое для нужд настоящего, в логике и динамике использования истории и памяти для политических целей.

И тут не имеет особого значения то, как эти нужды формулируются: идет ли речь о создании общей «европейской идентичности» в рамках идеи «объединенной Европы», или о «восстановлении прав» того или иного сообщества как полноправной «европейской» нации, или же о самоутверждении «проснувшейся» или «возрождающейся» нации, или о выяснении некоей коллективной ответственности за исторические грехи. Общим является одно: прошлое, изложенное то ли в виде исторического мастер-нарратива, то ли в виде доминирующего нарратива культурной памяти, присутствует в настоящем, история полновесно присутствует в политическом и культурном пространствах.

Различия заключаются скорее в интенсивности переживания обществом проблем прошлого, степени влияния интерпретаций и репрезентаций истории на текущую ситуацию, возможностях доступа к средствам реализации исторической политики — тут уже в дело вступают такие факторы, как традиции, уровень развития гражданского общества и демократических институтов, политическая и правовая культура и т. п., то есть некие исторически сложившиеся условия и контексты, в рамках которых происходит обращение к проблемам исторической памяти и осуществляется историческая политика.

К различиям можно отнести и вектор «озабоченности прошлым». В «Западной Европе» более заметной тенденцией была и остается инструментализация прошлого в интересах построения общеевропейской идентичности, преодоления ксенофобии, расизма, этнической, культурной, религиозной нетерпимости. Этическая составляющая в проработке прошлого постепенно смещалась к выяснению своей ответственности за деяния прошлого.

В «Восточной Европе» использование прошлого в интересах настоящего имело другую направленность: восстановление «исторической справедливости», реставрация и укрепление национальной идентичности («пострадавшей» в период коммунизма), возвращение в «европейскую семью» в качестве самодостаточной культурной и политической единицы, поиск Другого, ответственного за беды и невзгоды прошлого.

Не исключим из наших рассуждений и то обстоятельство, что расширение «Западной Европы» на восток и создание «новой Европы» в 2000-е годы привели не только к «подтягиванию» политических, общественных и экономических институтов и практик посткоммунистических стран к уровню общих правил Евросоюза (последний был синонимом «Западной Европы»), но и к обратному влиянию: «обеспокоенность прошлым» как культурный стандарт, как неотъемлемая часть социальной жизни была транслирована в «старую Европу», что привело к столкновению в чем-то сходных, в чем-то разных культур памяти и серьезным качественным сдвигам в исторической политике.

В результате «мучительные дискуссии» по поводу прошлого не только не закончились, но и периодически вспыхивают с новой силой — как в «новой» объединенной Европе, так и по ее периметру. Создается впечатление, что «производство истории», где роль последней нередко играет историческая память, в количествах, превышающих потребности, становится транснациональной тенденцией объединенной «новой Европы».

«Западная Европа»

Интеграционные процессы в Европе (стирание границ внутри Евросоюза, создание общеевропейских структур управления, единой финансовой системы, попытки внедрения общеевропейской Конституции и законодательства) сопровождались все более интенсивными усилиями по формированию единой «европейской» идентичности.

Осознание и реализация этой задачи происходили на фоне масштабных сдвигов на континенте: распад коммунистической системы, развал Советского Союза и Югославии, «цивилизованный развод» Чехии и Словакии, объединение Германии, война и этнические чистки на Балканах, расширение Евросоюза и создание «новой Европы», формально устраняющей деление на «Западную» и «Восточную».

Переформатирование геополитического и воображаемого «европейского» пространства происходило на фоне упомянутого становления и расширения идеологии объединенной Европы как мирного процветающего континента без внутренних границ — как политических, так и ментальных. Разумеется, важную роль в формировании идентичности «объединенной Европы» должна была сыграть некая «общая история» и общая коллективная/историческая память (в данном случае эти понятия не только тесно переплетались, но и нередко становились тождественными). Эта тема стала основной в исторической политике транснациональных европейских структур, она получила поддержку и со стороны национальных правительств «старой Европы».

Исследователи «общеевропейской истории» выделяют здесь следующие основные темы: во-первых, попытки создания неких транс- или наднациональных общеевропейских нарративов — как исторических описаний, так и мест памяти. Во-вторых, конструирование и внедрение «сквозных» тем, общих для большинства европейских наций. В-третьих, формирование наднациональных институций и структур, берущих на себя функции создания общеевропейских моделей и стратегий, представляющих общие ценностные и политические установки в отношении как к прошлому, так и к его репрезентациям в настоящем. Упомянем еще об одной «общеевропейской» тенденции: попытках регулировать интерпретации ряда проблем прошлого через законодательные акты.

Коротко рассмотрим эти сюжеты.

Создание общеевропейских исторических нарративов профессиональными историками берет начало еще в XIX столетии, с этого времени начинается традиция написания «общеевропейской» истории как набора национальных нарративов, как взаимодействия национальных акторов.

Возникновение (или новое переиздание) идеи объединенной Европы после Второй мировой войны породило политический спрос на историографические проекты, связанные уже с транснациональной общеевропейской историей, основанной на идее интеграции — вполне в духе «аффирмативной истории». Как правило, инициатором и спонсором таких проектов и, соответственно, главными агентами интеграционной исторической политики выступают наднациональные европейские структуры, реже — национальные организации (тут лидирует Германия). Как резонно заметила А. Ассман, формирование стойкой национальной и транснациональной памяти не происходит автоматически, лишь под влиянием публичных дискурсов или медиарепрезентаций. Оно требует политических решений, бюрократических институций, организационных сетей и соответствующего финансирования.

В 1952 году Совет Европы предложил группе историков из разных стран обсудить проект создания общеевропейской истории, продвигающей и обосновывающей идею европейского единства. Уже тогда историки сошлись на том, что этот проект будет невозможен без включения в него таких регионов, как Пиренейский полуостров и Восточная Европа.

Все последующие инициативы по созданию «общеевропейских» нарративов, нередко поощряемые европейскими транснациональными институциями, сталкивались с целым рядом препятствий как чисто технического, так и культурного и политического характера. Прежде всего, главным препятствием здесь является наличие традиционных национальных мастер-нарративов во всех странах Европы, которые по определению противоречат любым попыткам предложить или навязать общеевропейский нарратив (он, в свою очередь, нередко превращается лишь в сумму национальных). Более того, попытки внедрения наднациональных, «общих» историй, как правило, вызывали своего рода защитную реакцию: усиление интереса к национальным историям или же оживление «автономистских» национальных нарративов (Каталония, Шотландия, Фландрия), призванных обосновать свой собственный вариант «европейскости», отвечающий интересам наций, не имеющих собственной государственности.

Исследователи обращают внимание и на такие препоны, как трудности с общим пониманием того, что, собственно, является «Европой» как универсальным основанием (правда, в последнее десятилетие четко просматривалась стратегия видения Европы как мирного, стабильного континента), сложности с определением общих, «объединяющих» тем, неясности с преодолением евроцентристского подхода к европейскому прошлому (в свете постколониальной критики евроцентризма и апологии «цивилизаторской» роли Европы), наконец, проблемы с определением тех самых «общеевропейских» ценностей, способных обеспечить аффирмативный и дидактический компоненты такой истории.

Дидактическая (в прямом смысле этого слова) история тоже может служить примером перечисленных выше сложностей. В 1950-е годы началась деятельность двусторонних франко-германской, немецко-польской и немецко-израильской комиссий, с перерывами длившаяся десятилетиями, но без особого прогресса: хотя некие общие позиции представителей Германии и Франции (по поводу причин Первой мировой войны) были изложены в немецко-французском Соглашении по спорным проблемам европейской истории и приняты еще в 1951 году, до окончательного «примирения» в виде совместного учебника оставалась дистанция почти в 60 лет. Рекомендации немецко-израильской комиссии были обнародованы в 1985-м, однако в 2010 году была создана новая комиссия. Согласованные рекомендации польско-немецкой комиссии появились в 1972 году, об их реальной имплементации в то время можно было разве что поговорить — вплоть до 2000-х, когда для этого появились реальные возможности.

В начале 1990-х была предпринята попытка создать некий общеевропейский учебник (European Schoolboоk), не имевшая успеха.

Деятельность созданного в 1951 году в Брауншвейге Международного института учебников (современное название — Международный институт исследований учебников имени Георга Эккерта) изначально имела целью преодоление конфликтогенности национальных историй, изложенных в школьных программах и учебниках истории, под лозунгом «Примирение и взаимопонимание». После 1989 года у института прибавилось работы в «Восточной Европе», поскольку «новосозданные государства, особенно в Юго-Восточной Европе, поменяли одни предубеждения на другие, основанные на этнических и национальных частностях, характерной чертой которых была националистическая интерпретация истории». В 2000-е годы в этом институте появляются проекты, связанные с «европейской идентичностью». Самый новый проект, начавшийся в 2016 году, так и называется: «Европейская идентичность». Его цель: выявление в учебниках по истории и географии дискурсивных форм, позволяющих формировать «новую гибкую современную европейскую идентичность».

В 1992–1993 годах под эгидой Совета Европы была создана Европейская ассоциация преподавателей истории (EUROCLIO), поначалу объединившая ассоциации учителей одиннадцати западноевропейских и трех восточноевропейских стран. Основная направленность этой негосударственной организации, получающей финансирование и политическую поддержку от транснациональных европейских структур, — преодоление крайностей национальных нарративов в преподавании истории в Восточной Европе. Преобладание представителей «Западной Европы» среди учредителей первоначально предполагало трансляцию «правильных» практик и ценностей в те регионы, где возвращение к классическим национальным нарративам угрожало ростом ксенофобии, этнической и культурной нетерпимости. Прямо это не декларировалось, но содержание деятельности ассоциации указывает именно на такие задачи.

Разумеется, ассоциация не осталась в стороне и от «интеграционных» проектов, целью которых было «формирование европейской идентичности, основанной на общих ценностях, истории и культурном разнообразии». Название одного из ныне действующих проектов «Преподавание истории „Европы“ для усиления единства ЕС», посвященного анализу истории евроинтеграции в школьных курсах государств — членов ЕС, говорит само за себя.

Стоит обратить внимание на то, что именно после расширения Евросоюза в 2004–2007 годах в программу «Европа для граждан», финансируемую Европейской комиссией, был добавлен компонент под названием «Активная память», цель которой пояснялась так: «поддержка действий, дискуссий и размышлений на тему европейской гражданственности и демократии, общих ценностей, общей истории и культуры… сближения Европы с ее гражданами через продвижение европейских ценностей и достижений с одновременным сохранением памяти о ее прошлом». Программа финансировала проекты негосударственных организаций.

В 2007–2013 годах было поддержано 322 проекта на общую сумму 13 949 985 евро (с дополнительным финансированием — 14 203 000), из них 178 в странах Западной Европы (включая Италию, Испанию и Грецию) — здесь доминировала тема преступлений нацизма, Холокоста и памяти о Второй мировой войне; и 144 в Восточной Европе (включая Балканы и Балтию) — здесь преобладали сюжеты о «преступлениях тоталитарного режима» — нацистского и коммунистического.

В апреле 2014 года программа была продлена до 2020 года, в ней сохранилось два компонента (вместо четырех), один их них — «Европейская память» — был сосредоточен на «Европе как мирном проекте». Как сообщалось, программа должна поддерживать инициативы, сосредоточенные на выяснении причин появления «тоталитарных режимов, омрачивших современную историю Европы», и проекты, «освещающие другие решающие и отправные моменты и рассматривающие различные исторические перспективы. Память об уроках прошлого является предпосылкой для светлого будущего».

В качестве примера попытки создания общеевропейского «пространства памяти» можно упомянуть грандиозный проект «Дом европейской истории». Идею создания музея высказал в 2007 году новоизбранный президент Европарламента Ганс-Герт Пёттеринг (Hans-Gert Pöttering). По его мнению, Дом европейской истории должен был стать местом изучения истории и будущего развития «концепции европейской идеи». Перипетии создания концепции музея повторяют список препятствий и противоречий, возникавших при попытке сформировать общеевропейский исторический нарратив. К ним добавились чисто технические трудности. Например, экспозиции, согласно правилам Евросоюза, должны быть представлены на двадцати четырех языках стран — членов ЕС. Проект выглядит весьма затратным — только на его старт потребовалось 56 млн евро.

Международная команда экспертов решила преодолеть препятствия идеологического и методологического характера, обратившись к принципу «единство через разнообразие». На официальном сайте проекта музей обозначен как место дискуссий об истории Европы во «всей ее широте и разнообразии», а история континента представляется в «транснациональной перспективе». Главными темами постоянной экспозиции предложены история Европы в XX столетии и история европейской интеграции. Официальное открытие музея состоялось в мае 2017 года.

Обратимся к наиболее известному примеру «объединительной» стратегии в исторической политике — канонической версии коллективной памяти о Холокосте. Здесь четко прослеживаются все основные практики, связанные с транснациональным нарративом памяти: во-первых, формирование транснационального нарратива памяти/истории, во-вторых, определение «сквозной» темы, сшивающей разные национальные нарративы, в-третьих, создание транснациональных институций, призванных внедрять упомянутый нарратив в жизнь, в-четвертых, регулирование интерпретаций прошлого через мемориальные законы и юридические практики. Канонизированный исторический нарратив о Холокосте можно считать классическим примером сочетания аффирмативной и дидактической истории, а связанную с ним практику, в том числе международную, — примером транснациональной исторической политики.

Процесс превращения Холокоста в «глобальную икону» или универсальную транснациональную форму коллективной/исторической памяти продолжался почти сорок лет, с 1960-х годов. Основными промоутерами репрезентаций Холокоста как морально и политически значимой формы коллективной памяти поначалу выступали Германия, Израиль и США. В 1990-е трансформация коллективной памяти о Холокосте и сопутствующего дидактического исторического нарратива в некую каноническую версию активизировалась в связи с войной на Балканах и этническими чистками в этом регионе (Косово), а также в связи с поиском опорного символа, обеспечивающего единство «европейской идентичности». Унифицированная, кодифицированная и канонизированная коллективная/историческая память о Холокосте превратилась в транснациональное явление.

Можно достаточно уверенно утверждать, что существует общеевропейская историческая политика в области увековечения памяти о Холокосте, призванная сформировать наднациональное сообщество памяти. С 2005 года в календаре памятных дат Европейского союза 27 января (день освобождения узников лагеря смерти в Аушвице) обозначено как Международный день памяти жертв Холокоста, мемориальные комплексы национального уровня, посвященные Холокосту, есть в семнадцати европейских странах (включая Украину), из них одиннадцать — это специализированные музеи.

Холокост как форма общеевропейской коллективной/исторической памяти принят большинством европейских стран. В 2010 году Международный день памяти жертв Холокоста официально отмечался в восемнадцати странах Евросоюза, а в шести странах была своя особая дата памятования, связанная с каким-либо «своим» событием, вписывающимся в общеевропейскую картину. Тем не менее, когда речь заходит о степени восприятия Холокоста на уровне общества, нетрудно заметить ряд очевидных проблем. Даже в странах, стоявших у истоков репрезентации Холокоста как общеевропейского явления (Швеция и Великобритания), память о котором должна объединять европейцев, обнаруживаются серьезные пробелы в осведомленности об этом событии, в том числе среди учителей. Более того, попытки предложить (если не навязать) общий стандарт памятования Холокоста встречают отпор «на местах», сопровождаемый заявлениями о том, что опыт Холокоста в разных странах имеет свою специфику и, соответственно, память о нем тоже должна быть диверсифицирована.

Разумеется, реализация такого масштабного проекта была бы невозможна без международного сотрудничества на самом высоком уровне.

В 1998–1999 годах, как раз накануне финальной стадии подготовки к расширению ЕС, по инициативе премьер-министра Гьорана Перссона и при поддержке премьер-министра Великобритании Тони Блэра и президента США Билла Клинтона была создана Международная рабочая группа по международному сотрудничеству в области преподавания, изучения и увековечения Холокоста. К настоящему времени она трансформировалась в организацию, объединяющую тридцать одну страну мира (как постоянных членов) и десять стран-наблюдателей, из этого общего количества тридцать три — это страны Европы. Представительство в альянсе осуществляется только правительственными органами, что обеспечивает проекту высокий политический и административный статус.

Свои цели организация формулирует как воспитательно-образовательные — изучение и преподавание истории Холокоста, и политические — борьба с ксенофобией, расизмом и антисемитизмом. Например, в 2010–2014 годах альянс профинансировал девяносто три проекта в сорока двух странах мира, из них двадцать девять — в Европе. Основные целевые группы — представители правительственных структур и негосударственных организаций, преподаватели и представители органов управления образованием; они составили 56,7 % аудитории.

Заметим, что в странах «Восточной Европы», которые рассматривались как едва ли не главная целевая аудитория проекта, общеевропейская версия коллективной/исторической памяти о Холокосте нередко вступает в конфликт с национальными нарративами. Во-первых, из-за наличия собственных виктимных нарративов, которые объединяются в своего рода транснациональный нарратив о Восточной Европе — жертве коммунизма. Во-вторых, из-за присутствия собственных «скелетов в шкафу» в виде историй об участии в Холокосте как деятелей и организаций, которые составляют важную часть национального пантеона, так и рядовых обывателей (тут наиболее характерными примерами могут быть Польша, Украина, Молдова). При этом, как отмечают наиболее компетентные исследователи, участие в политике, связанной с памятью о Холокосте, было частью «пропуска в Евросоюз» — возможность неприятия канонической версии памяти о Холокосте не обсуждалась.

Еще одна сторона проблематичности Холокоста в качестве универсальной канонической общеевропейской формы исторической памяти связана с тем, что именно Холокост чаще всего присутствует если не в тексте, то в контексте законодательства, регулирующего вопросы интерпретаций прошлого. Законы, прямо устанавливающие уголовную ответственность за «отрицание Холокоста», приняты в четырнадцати европейских странах. При этом, как правило, речь идет не столько о Холокосте, сколько о тривиализации самой трагедии или предполагаемом оправдании преступлений нацизма. Отрицание Холокоста (Holocaust denial) трактуется как открытое проявление антисемитизма и попытка оправдать преступления против человечности.

В 2007 году по инициативе представителя Германии в Европейском парламенте была предпринята попытка ввести общеевропейскую норму, направленную на криминализацию «отрицания Холокоста». 19 апреля 2007 года Европарламент принял проект закона, предполагающего уголовную ответственность (лишение свободы на срок до трех лет) за преднамеренные действия, поощряющие насилие или ненависть в отношении расы, цвета кожи, религии, происхождения, национальности или этнических признаков. Такая же ответственность предполагалась за отрицание или явную тривиализацию геноцида, преступлений против человечности и военных преступлений. Хотя проект закона адресовался более широкому кругу вопросов, его восприняли прежде всего в русле запрета на «отрицание Холокоста». Сила действия этого закона в общеевропейском масштабе была минимизирована указанием на то, что в каждой конкретной стране он может реализовываться согласно нормам национального законодательства.

Принятие этого проекта было скорее символическим актом, таким же, как и Рамочное решение Совета Европейского союза по борьбе с определенными формами и проявлениями расизма и ксенофобии средствами закона: Холокост в нем тоже не упоминается (даются ссылки на статьи актов международного права, имеющих дело с геноцидом и преступлениями против человечности), но, поскольку именно Холокост уже привычно рассматривается как «парадигматический случай геноцида» (А. Ассман), нетрудно догадаться, что речь идет прежде всего о нем.

Заметим, что попытки кодифицировать и регулировать вопросы интерпретации знаковых событий прошлого (тут к Холокосту добавляются и массовые депортации, и гибель армян в 1915 году в Османской империи, признанная в ряде стран геноцидом армян, и резня народа тутси в Руанде в 1994 году, и массовое уничтожение босняков в Сребренице в 1995 году) вызвали сопротивление либеральной общественности. Предметом беспокойства были возможные перспективы ограничения свободы слова, связанные с запретами на интерпретацию упомянутых событий, и возможности для чрезмерно расширительного толкования термина «отрицание». Профессиональные историки усмотрели в таких попытках и тенденцию к вмешательству государства в их профессиональную деятельность.

В 2005 году во Франции возникло движение историков «Свободу истории», поначалу представлявшее собой протест против регулирования государством интерпретаций прошлого во Франции (здесь шли дебаты о принятии закона о наказании за отрицание геноцида армян 1915 года). Любопытно, что именно после принятия упомянутого выше Рамочного решения Совета Евросоюза оно превратилось в международное. В 2008 году инициаторы движения обнародовали «Воззвание из Блуа», в котором говорилось: «История не может быть служанкой современной политики, так же как она не может писаться в угоду конкурирующим видам памяти. В свободном государстве никакая политическая сила не имеет права определять историческую правду и ограничивать свободу историков угрозой уголовного преследования.

Мы предлагаем правительствам признать, что, будучи ответственными за сохранение коллективной памяти, они не должны устанавливать некую официальную истину с помощью законов, применение которых может иметь серьезные последствия для профессии историка и для интеллектуальной свободы в целом. В демократическом обществе свобода для истории означает свободу для всех».

Возможно, позиция профессиональных историков как-то повлияла и на само Рамочное решение 2008 года, и на его имплементацию. По словам Пьера Нора, именно представители движения «Свободу истории» убедили министра по делам Европы Жана-Пьера Жуйе внести в Рамочное решение изменения, способствовавшие ограничению сферы действия этого решения. Доклад 2014 года констатирует, что многие страны Евросоюза не адаптировали полностью и/или не воплотили указания Рамочного решения в части нарушений, касающихся отрицания, оправдания или прямой тривиализации преступлений против человечности.

Мы рассмотрели разные проявления исторической политики в «Западной Европе». Как видим, немалые усилия и средства направлялись на формирование общей исторической памяти и связанной с ней новой европейской идентичности, проецируемой в будущее. Интеграционный пафос исторической политики предполагал, что идею осмысления прошлого (особенно его трагических страниц) ради благополучного настоящего и светлого будущего подхватят и те общества и государства, которые рассматривались как необходимая составляющая «новой Европы». Эти ожидания оправдались, но лишь частично и, видимо, не в том виде, в каком предполагалось возвращение «похищенной» части Европы, освободившейся от коммунизма. «Восточная Европа» привнесла в общеевропейскую историческую политику свои сюжеты и свою повестку дня.

«Восточная Европа»

Закавычивая название региона, о котором пойдет речь, я пытаюсь достичь компромисса между нежеланием его политических и культурных элит называться «Восточной Европой» (или того хуже — «посткоммунистической Европой») и необходимостью определить воображаемые границы территорий и обществ, которые после 2004–2007 годов в рамках политической географии стали неотъемлемой и, если верить речам политиков, равноправной и равноценной частью «новой Европы». Поскольку мы рассматриваем историческую политику и развитие профессиональной историографии в динамике, приходится использовать уже существующие рамки.

Какой же была эта динамика? Обобщающие исследования указывают на наличие ряда общих, однотипных для региона явлений, практик и тенденций, позволяющих говорить о «восточноевропейском» варианте исторической политики и развития профессиональной историографии.

Прежде всего, «восточноевропейская» историческая политика, подобно своему визави в «старой Европе», также может характеризоваться чередой сменяющих друг друга «пост»-состояний. Авторы сборника, посвященного культурной памяти «Восточной Европы» 1990-х — начала 2000-х, предлагают рассматривать ситуацию в регионе как «постсоциалистическую, посткатастрофическую и… постколониальную»

Стоит с этим согласиться, заметив, однако, что приведенные характеристики статичны и в то же время синонимичны, а две последние крайне субъективны в том смысле, что они часто отражают не только, а иногда и не столько конкретное состояние описываемых обществ, сколько способы репрезентации «прошлого в настоящем» их культурными и политическими элитами (впрочем, это хорошо прослеживается в некоторых статьях указанного сборника).

Если говорить о динамичных состояниях, то в 2000-х к ситуации «посткоммунизма» добавляется состояние «поствступления». «Воссоединившись» с европейской семьей, блудные дети Европы, похищенные коммунизмом, столкнулись с необходимостью самоутверждения среди старших братьев и сестер, деликатно не напоминающих о своем старшинстве и демонстративно подчеркивающих равенство.

Возникла парадоксальная ситуация: с одной стороны, обращение к истории и памяти, необходимое для самоутверждения, привело к реставрации культурного (этнического) национализма образца XIX — начала XX века. С другой — «европеизация» в варианте Евросоюза предполагала нейтрализацию культурных и политических форм, несущих опасность этнонационализма. И если в 1990-е основным стимулом было «возвращение к корням» во имя восстановления национального самосознания, то в 2000-е добавилась некая «защитная» функция, связанная с желанием защитить культурную самобытность перед лицом добровольной потери части суверенитета в рамках Евросоюза и одновременно доказать равноценность своего исторического опыта, неизвестного «Западной Европе», в первую очередь опыта страданий и потерь. В обоих случаях общей темой исторической политики было наследие коммунизма.

Если в 1990-е его преодолевали в общем контексте движения/возвращения в Европу, то в 2000-е репертуар расширился. Тема использовалась, во-первых, для обоснования своей «особой исторической роли» и судьбы, во-вторых, для объяснения «проблем с развитием», в-третьих, для консолидации в борьбе с «русским неоимпериализмом».

На внутренних идеологических рынках борьба с коммунистическим наследием, как правило, была сопряжена с решением актуальных политических задач. Набор таких задач не слишком широк. Две основные: первая — дискредитация политических оппонентов (например, истории с обвинением Леха Валенсы (2000, 2016) и Милана Кундеры (2008) в сотрудничестве со спецслужбами коммунистических режимов); вторая — отвлечение внимания общества от сложных социальных и экономических проблем, особенно тех, которыми могут воспользоваться в своих интересах реальные или предполагаемые левые.

Вряд ли можно считать совпадением и то обстоятельство, что борьба с коммунистическим прошлым (даже когда оно уже действительно стало прошлым), как правило, оживляется с приходом к власти правых и популистских политических сил — факт слишком очевидный. Достаточно вспомнить приход к власти в 2005 году в Польше правоконсервативной коалиции во главе с партией «Право и справедливость» и немедленно вспыхнувшие с новой силой дискуссии о «Третьей Речи Посполитой». В последнем случае частью повестки были в том числе и претензии упомянутой политической силы на право быть единственной наследницей дела «Солидарности».

Ситуация «посткоммунизма» (чаще всего представляемая как «посткатастрофическая», а в некоторых случаях как «постколониальная) характеризуется почти тотальным отрицанием/осуждением «тоталитарного прошлого», в первую очередь коммунистического. Правда, здесь можно обнаружить оттенки, связанные с интенсивностью борьбы с «красным» наследием. В одних случаях (Болгария) осуждение и преодоление коммунистического прошлого замедлялось присутствием во власти бывших функционеров местной комммунистической партии, в других (Чехия) произошел довольно радикальный разрыв с недавним прошлым, не оставивший, однако, в этом прошлом коммунистов. В третьих (Словакия, Польша) периодическое присутствие во власти бывшей коммунистической номенклатуры, сбросившей прежнее обличье, умеряло интенсивность действий «декоммунизаторов». Территории бывшего Советского Союза (за исключением стран Балтии), где коммунистическая номенклатура удержалась у власти, здесь мы даже не упоминаем, это отдельная тема, которую мы рассмотрим ниже.

С. Трёбст различает четыре типа памятования в «Восточной Европе», связанные с переоценкой коммунистического прошлого: 1) где присутствует антикоммунистический консенсус (страны Балтии); 2) где такой консенсус отсутствует (Польша, Венгрия) и коммунистическое прошлое является предметом острых дебатов; 3) где общество равнодушно к этой проблеме или к ней наблюдается амбивалентное отношение (Румыния, Болгария); 4) где коммунизм не утратил легитимности (Беларусь, Молдова).

Заметим, что процесс преодоления коммунистического прошлого или его переоценки не был линейным и одновекторным. В середине 1990-х радикальное отрицание коммунистического прошлого несколько поутихло перед лицом резкого перехода к рыночной экономике, а благая весть о приходе капитализма, прозвучавшая на развалинах социальных благ социализма, заставила часть населения начать ностальгировать о «стабильности». Анализ данных Евробарометра, собранных в пяти восточноевропейских странах (Болгария, Венгрия, Румыния, Чехия, Словакия) накануне и во время вступления в Евросоюз (2004–2005), показал наличие статистически существенных сегментов населения, испытывающих «ностальгию по коммунизму».

В 2009 году 57 % респондентов в Восточной Германии высказывались в пользу ГДР, а 49 % утверждали, что в «той стране» хорошего было больше, чем плохого. «Остальгия» охватила не только людей старшего возраста, живших в ГДР, но и молодежь. В Румынии в 2010 году 44 % респондентов считали коммунизм хорошей, но неправильно воплощенной идеей, в Польше ностальгия по правильному коммунизму также охватила разные возрастные группы.

Разумеется, эта ностальгия локализовалась преимущественно среди людей старшего возраста и среди социальных групп, испытывающих негативные последствия свободного рынка. Если говорить о молодежи, нельзя исключать влияния моды и склонности к радикальным идеологиям. Упоминание об «остальгии» в «Восточной Европе» указывает на то, что не следует изображать «декоммунизацию» в этом регионе как линейный, сплошной процесс, единодушно поддержанный всем обществом.

С ситуацией «посткоммунизма» тесно связана модель саморепрезентации, основанная на идее «посттравмы». Культурные и политические элиты всех «посткоммунистических» стран демонстрируют завидную готовность к исполнению затертой от частого исполнения арии о страданиях своей нации во времена коммунизма и к соревнованию с соседями на тему, кто больше пострадал. Заметим, что тема наибольшей жертвы не связана лишь с «декоммунизацией». Это часть культурной традиции, зародившейся во времена становления национальных историй «неисторических наций»: образ «нации-жертвы-борца», столь популярный в регионе, в некоторых случаях имеет более чем полуторавековую историю, достаточно вспомнить в качестве архетипа Польшу как мессию — образ, созданный романтическим национализмом XIX века.

Посткоммунизм означал и антикоммунизм. (Вос)становление национальных нарративов и национальных мифологий в 1990-е строилось не только на отрицании коммунизма как чуждой, внешней, навязанной извне системы, но и как стратегия компенсации, возвращения к «исторической справедливости» и преодоления предыдущей несправедливости, порядка, ограничивающего или репрессирующего национальное самовыражение.

Стоит согласиться с утверждением, что традиционный способ написания национальных историй в регионе предполагает «национализм, позитивизм, культурный пессимизм, самовиктимизацию и самостигматизацию». Обращение к опыту XX столетия («травматического» по определению) только укрепило виктимный нарратив коллективной/исторической памяти и его практическое применение.

Нельзя не упомянуть о том, что жертвенно-героический нарратив никуда не делся во времена коммунизма, правда, тогда главными жертвами-борцами в каждой нации представлялись местные коммунисты-организаторы антинацистского сопротивления. После краха коммунизма жертвой нацизма и борцом с ним стала сама нация, коммунистический жертвенно-героический нарратив маргинализировался вместе с его носителями. Это была часть коллективного ответа на столкновение с западноевропейской официальной культурой памяти. Если «Западная Европа» в качестве объединяющего символа избрала Холокост как самое страшное преступление нацистского режима и идею общей ответственности европейцев за него, то «Восточная Европа» в качестве консолидирующего символа коллективной/исторической памяти избрала сталинизм и советскую оккупацию после Второй мировой войны, объединив их под общей вывеской «коммунизм». «Восточная Европа» воссоединилась с «Западной» и в качестве аргумента в пользу равноправия принесла свое «кривое горе».

Заметим, что поначалу переоценка наследия коммунизма и «декоммунизация» восточноевропейских наций рассматривались как способ их «выздоровления», «нормализации» — такой подход исповедовался как местными политическими элитами, стремящимися к воссоединению Европы, так и общеевропейскими институтами. Резолюция Парламентской ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ) от 27 июня 1996 года фактически является программой «декоммунизации», включающей в себя помимо прочего рекомендации относительно люстраций, реституции, реабилитации жертв репрессий, открытие архивов репрессивных органов и «трансформацию ментальностей, основной целью которой является устранение страха ответственности, устранение неуважения к разнообразию, крайнего национализма, нетерпимости, расизма и ксенофобии, являющихся частью наследия старых режимов».

«Прощание с коммунизмом» накануне и во время вступления в Евросоюз предполагало признание общеевропейскими институциями масштабов потерь и замедления развития, объясняющих «отставание» от стандартов «Западной Европы». К тому же независимо от намерений разных сегментов восточноевропейских обществ, отстаивающих «особость» региона в связи с травмой, нанесенной им коммунистическим тоталитаризмом, возник своеобразный конфликт между уже устоявшимся вариантом «общеевропейской» коллективной/исторической памяти и «новой» восточноевропейской моделью, которую нельзя было не признать.

Это признание, видимо, не случайно совпало по времени с расширением ЕС. Именно в 2005 году общеевропейские институции вновь после середины 1990-х озаботились «коммунистическим тоталитаризмом», и эта озабоченность была вызвана отнюдь не академическими интересами.

Четкие идеологические рамки были установлены с самого начала. Шведский правозащитник и зубной врач Горан Линдблад, открыто заявлявший о своих антикоммунистических убеждениях и негативном отношении к «дьявольской Советской империи», был назначен докладчиком Совета Европы по «преступлениям коммунистических тоталитарных режимов». Его доклад стал основой для знаменитой резолюции ПАСЕ «Необходимость международного осуждения преступлений тоталитарных коммунистических режимов» (25 января 2006 года).

Помимо обычных для таких документов общих обтекаемых фраз резолюция содержала ряд формулировок, важных как для бывшей «Восточной Европы», так и для стран новой «Восточной Европы» (членов Совета Европы), переместившейся на восток от новой границы ЕС. Во-первых, коммунистическим партиям и другим политическим организациям, возникшим на их месте, предлагалось сделать переоценку деятельности их предшественников в духе резолюции, где слово «преступление» было центральным. Во-вторых, резолюция указывала на то, что деяния тоталитарных коммунистических режимов не стали, в отличие от преступлений нацизма, предметом рассмотрения международных {судебных} органов. Фактически резолюция становилась аргументом во внутриполитической борьбе (и в частности в сфере исторической политики) с упоминаемыми в ней наследниками коммунистических партий и одновременно как бы открывала дорогу для создания неких «международных организаций», задачей которых становилось разбирательство с преступлениями коммунизма. И наконец, важной частью текста и контекста документа было упоминание преступлений коммунизма наравне с преступлениями нацизма — здесь мы находим исходный пункт движения к внедрению на уровне общеевропейской исторической политики идеи об уравнивании двух тоталитаризмов: нацистского и коммунистического.

С точки зрения Брюсселя, такая идея, видимо, имела интеграционную перспективу: с одной стороны, травматическое прошлое «Восточной Европы» эпохи коммунизма признавалось как важная часть общеевропейской культурной памяти (ее инклюзивной модели), с другой — привычная для «Западной Европы» модель репрезентации прошлого под лозунгом «Никогда снова» становилась частью культурной памяти бывшей «Восточной Европы». Кроме того, это была уступка новым членам ЕС. Стоит вспомнить, что в 2007 году, когда в Европарламенте шли дебаты о введении общеевропейского закона, предусматривающего уголовную ответственность за отрицание или тривиализацию геноцида и преступлений против человечности, представители стран Балтии требовали введения подобных мер за отрицание преступлений коммунистического режима, но получили отказ. Дальнейшая история с уравниванием коммунизма и нацизма выглядит как компенсация за этот отказ.

В январе 2008 года в Европарламенте была создана «неформальная» группа депутатов с красноречивым названием: «Объединенная Европа — объединенная история». В группу вошли представители Эстонии, Латвии, Литвы, Польши и Венгрии. В заявлении группы и резолюции, подписанной еще пятьюдесятью депутатами Европарламента, говорилось о том, что с воссоединением Европы возникла и необходимость воссоединения истории и памяти. «Конструирование Европы», говорилось в заявлении, до 2004 года происходило без знаний о травматической истории Восточной Европы под властью коммунизма. Этот недостаток нужно исправить в объединенной Европе.

Обширный доклад «Преступления, совершенные тоталитарными режимами», подготовленный более чем четырьмя десятками исследователей, общественных деятелей, юристов и политиков (озвученный как «Европейские публичные слушания о преступлениях тоталитарных режимов», апрель 2008), фактически стал фундаментом для дальнейшего продвижения идеи об уравнивании нацизма и коммунизма.

В июне 2008 года была обнародована Пражская декларация «О европейском сознании и коммунизме». Документ достаточно выразительно и четко формулировал проблему: Европа мало знает о преступлениях коммунизма и не осознает их масштабов, это незнание является причиной перекосов в европейском сознании, непонимания ужасов коммунизма, пережитых Восточной Европой. Разное толкование и оценка коммунизма по-прежнему делит континент на «Восток» и «Запад», преступления коммунизма еще ждут исторической, моральной, политической и юридической оценки. «Европа не будет объединенной, — говорилось в декларации, — если она не сможет воссоединить свою историю, признать коммунизм и нацизм единым наследием и провести честное и исчерпывающее обсуждение всех тоталитарных преступлений прошлого столетия». Авторы декларации указывали на необходимость осознания общеевропейской ответственности за преступления коммунизма. В качестве памятной даты, символизирующей тождественность нацизма и коммунизма, предлагалось 23 августа — день подписания пакта Риббентропа — Молотова; этот день должен был стать днем памяти жертв коммунистического и нацистского тоталитарных режимов, подобно тому как 27 января уже было общеевропейским днем памяти жертв Холокоста.

В сентябре 2008 года Европейский парламент опубликовал декларацию, призывающую поддержать эту идею, правда, название памятного дня было изменено: День памяти жертв сталинизма и нацизма; таким образом один из тоталитаризмов получил четкий адрес прописки — Москву, откуда немедленно последовали решительные, но безуспешные протесты («российский вектор» восточноевропейской исторической политики памяти — отдельная тема). Декларацию поддержала Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) на Вильнюсском саммите 3 июля 2009 года.

18 марта 2009 года в Европарламенте состоялись публичные слушания «О европейском сознании и преступлениях тоталитарного коммунизма: 20 лет спустя», приуроченные к двадцатой годовщине «бархатных революций»; первая сессия слушаний называлась «Наша общая история: общая европейская платформа». Из девятнадцати заявленных участников четырнадцать были исследователями, политиками и общественными деятелями из стран «Восточной Европы». Через две недели, 2 апреля 2009 года, Европарламент принял резолюцию «О европейском сознании и тоталитаризме», в которой предлагалось создать Платформу европейской памяти и сознания с целью «поддержки единения и сотрудничества между национальными исследовательскими институтами, специализирующимися в области истории тоталитаризма» и для создания всеевропейского центра/мемориала жертв всех тоталитарных режимов.

После ряда уже ставших ритуальными мероприятий (конференций, докладов, новых деклараций) и согласовательных процедур в Брюсселе Платформа европейской памяти и сознания была учреждена 14 октября 2011 года на саммите премьер-министров «Вышеградской группы» в Праге. По состоянию на ноябрь 2015 года Платформа включала пятьдесят одну организацию (как государственные институты, так и общественные организации) Европы и Северной Америки.

Трудно оценить масштабы влияния Платформы на «европейскую память и сознание». Пока что ее деятельность сводится к стандартным просветительским акциям (изданию брошюр, конференциям, выставкам) с трудно определяемым публичным резонансом. В 2012 году представители платформы заявили о намерении добиваться создания международного судебного органа, который займется преступлениями коммунистического режима, но пока что нет известий о продвижении в этом направлении. Последний по времени отчет о деятельности за 2015 год сообщает о поездках представителей платформы друг к другу, встречах с представителями правительств, нескольких небольших конференциях, локальных арт-акциях и упоминает ряд публичных заявлений — стандартный набор средней руки общественной организации.

Впрочем, куда важнее символическое значение платформы. Предшествовавшие ее созданию политические акции и декларации легитимировали идею уравнивания коммунизма и нацизма, столь важную для политических и части культурных элит большинства стран «Восточной Европы». На международном уровне это усилило позицию новоиспеченных членов ЕС как «двойных жертв», что могло быть неплохим аргументом и в объяснениях с трудностями «европеизации», и в претензиях на некую особую роль и миссию в Евросоюзе и отношениях с «новой Восточной Европой».

Оценивая результаты взаимодействия «западноевропейской» и «восточноевропейской» моделей исторической памяти, А. Миллер сделал такой вывод: «Сегодня можно утверждать, что восточноевропейская модель, сфокусированная на страданиях своей нации и мотиве экзистенциальной угрозы, одержала верх над западноевропейской, в которой главную роль играла тема собственной вины и ответственности. Отчасти это связано с тем, что элиты ведущих западноевропейских стран по разным причинам не считали нужным вступать в жесткую конфронтацию с новыми членами ЕС по вопросам политики памяти. Отчасти объяснение нужно искать в том, что в последние 10 лет уверенность в себе и в успешности ЕС как проекта интеграции оказалась поколеблена и в „старой Европе“».

Этот несколько категорический вывод можно считать верным, если воспринимать взаимодействие двух культур памяти как конкуренцию, то есть именно с позиций элит «Восточной Европы». Если же смотреть на ситуацию с другой стороны, нетрудно обнаружить, что тут скорее речь идет о консенсусе: «Западная Европа» формально-символически признает важность оценки наследия коммунизма в «восточноевропейском» контексте, вплоть до таких явно идеологических проектов, как уравнивание нацизма и коммунизма, однако устанавливает границы такого признания. Двукратная попытка (2005, 2013) депутатов Европарламента от стран «Восточной Европы» добиться введения общеевропейского запрета на публичное использование коммунистической символики, по аналогии с запретом нацистской, закончилась неудачей. Точно так же провалилась попытка распространить европейское законодательство о наказании за отрицание и тривиализацию преступлений нацизма на те же действия по отношению к преступлениям коммунизма.

Помимо деклараций на высшем политическом уровне, Евросоюз не очень спешит с реальной поддержкой проектов, основанных на обсуждаемом нами уравнении. Если проанализировать финансовую поддержку через упомянутую ранее программу ЕС «Европа для граждан», где был введен специальный компонент по формуле «коммунизм = нацизм», можно обнаружить минимальное присутствие именно таких проектов, 1–2 проекта в год, при этом все они реализовывались в «Восточной Европе».

Стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что, подобно любому другому идеологическому продукту, коктейль «Молотова — Риббентропа» содержал вредные для национального самосознания примеси и вызывал побочные эффекты.

Вписывание европейского понимания преступлений нацизма в общую картину страданий собственной нации заставило вспомнить и о неудобных эпизодах прошлого.

Во-первых, о Холокосте и соучастии в нем. Внедрение уже установившегося в «Западной Европе» стандарта памяти о Холокосте в «Восточной Европе», которое являлось одним из негласных условий «воссоединения» с Европой, было и остается достаточно сложным по двум основным причинам. Он противоречит каноническому историческому мифу большинства восточноевропейских наций — мифу главной жертвы (империй, тоталитарных режимов, враждебного Другого). Появление «парадигмы геноцида» (А. Ассман) спровоцировало «соревнование жертв», особенно в контексте истории XX столетия: продвижение образа жертвы «двойного геноцида» (нацистского и коммунистического) столкнулось с необходимостью легитимации в собственном пространстве памяти уже признанного во всей Европе сакрального символа памяти.

Кроме того, он вынуждает признать ту или иную степень соучастия в Холокосте, что несколько омрачает образ «главной жертвы» — вечного борца за свободу и демократию. Наверно, в этом смысле самым ярким примером можно считать Польшу, где в начале 2000-х шокирующее открытие роли поляков в уничтожении соседей-евреев в Едвабне стало предметом острых общенациональных дебатов, несколько поколебавших основы национального мифа о нации — «жертве-борце», мифа, имеющего уже более чем столетнюю историю. Стоит упомянуть о том, что дискуссии о Едвабне разворачивались почти одновременно с дискуссиями о «геноциде поляков на Волыни»: признавать прямое участие поляков в уничтожении евреев приходилось на фоне дискуссий о поляках — жертвах этнической чистки на Волыни в 1943 году. «Некоторое неудобство» в деле признания и распространения общеевропейской модели памяти о Холокосте можно признать общей чертой всей «Восточной Европы», где, по мнению Н. Копосова, масштабы уничтожения евреев оказались столь значительными именно благодаря тому, что местное население поддерживало политику геноцида евреев.

Во-вторых, неудобным сюжетом можно считать сотрудничество с нацистами. Во многих странах «Восточной Европы» борцы с коммунистическим режимом и его же жертвы одновременно оказывались то участниками военных формирований Третьего рейха, то членами организаций, слишком уж родственных итальянским фашистам и немецким нацистам, то отъявленными антисемитами и/или соучастниками Холокоста.

В-третьих, уравнивание нацизма и коммунизма в своей основе порождало асимметрию в исторической политике, которую невозможно не заметить: с осуждением преступлений нацизма в свое время вполне успешно справились коммунистические режимы. Возникала парадоксальная ситуация, когда приходилось фактически воспроизводить риторические формы осуждения нацизма, уже сформулированные «тоталитарным коммунистическим режимом» (правда, последний замалчивал Холокост), для того чтобы продвинуть главную задачу: «осуждение коммунизма».

И наконец, уравнивание нацизма и коммунизма порождало те же «неудобства» для представителей «Западной Европы», поскольку СССР был участником антигитлеровской коалиции: тут речь шла не только о моральном долге, но и о необходимости признавать ответственность за послевоенное переустройство мира, в котором «Восточная Европа» оказалась под «пятой коммунизма».

Идея «коммунизм = нацизм», лоббируемая представителями «украденной Европы» на высшем политическом уровне, вызвала протесты некоторых еврейских организаций. В националистических нарративах «Восточной Европы» (как и в нацизме) антикоммунизм традиционно, еще с межвоенных времен соседствовал и сливался с антисемитизмом. Лозунг «жидокоммуны» был весьма популярен не только в пропаганде Третьего рейха.

Представители Центра Симона Визеншталя, например, усмотрели в установлении новой памятной даты (23 августа) угрозу отказа от Дня памяти жертв Холокоста. Наибольшие претензии вызывала историческая политика в Литве: пропагандируемая здесь идея «двойного геноцида» игнорировала, по мнению еврейских организаций, Холокост. В частности, Музей жертв геноцида в Вильнюсе вообще не содержал упоминаний о Холокосте; наиболее радикальные критики усматривали в таком отношении проявления глубоко въевшегося в сознание литовского общества антисемитизма. Общественная организация, занимающаяся историей Холокоста в Литве, фактически оказалась в оппозиции к официальной исторической политике страны.

Итак, если оценивать взнос «Восточной Европы» в общеевропейскую историческую политику, мы обнаруживаем здесь четыре направления, объединенные общей темой: «национализация» истории, преодоление наследия коммунизма, осуждение коммунизма, уравнивание коммунизма и нацизма, при явном дисбалансе в пользу первого (коммунизм = нацизм). Как эта тема раскрывалась на национальном уровне?

Если говорить об исторической политике, «национализация» происходила параллельно с «декоммунизацией», а разбирательства с памятью и коммунистическим прошлым были частью куда более широкого процесса, включавшего в себя:

1) реабилитацию жертв политических репрессий, выплаты компенсаций. Практически во всех странах «Восточной Европы» в конце 1980-х — начале 1990-х годов были приняты специальные законы о реабилитации, из уголовного законодательства изымались статьи, связанные с преследованием за политические взгляды. В некоторых случаях (страны Балтии, Чехия, Венгрия, Румыния) реабилитация сопровождалась материальной компенсацией и предоставлением социальных благ;

2) реституцию и материальную компенсацию как физическим лицам, так и институтам (например, церквям и религиозным общинам). В большинстве восточноевропейских стран, вступивших в Евросоюз после 2004 года, тема реституций и компенсаций распространялась и на жертв Холокоста. В некоторых странах для реализации политики компенсаций создавались специальные агентства (страны Балтии). В некоторых странах, например в Польше, политика компенсаций и социальных благ распространялась и на тех, кто подпадал под статус борцов за независимость;

3) судебные процессы над деятелями коммунистического режима. Самый короткий судебный процесс (трибунал), закончившийся немедленным расстрелом подсудимых, состоялся 25 декабря 1989 года — были казнены Николае и Елена Чаушеску. Самые громкие процессы — суд над Эрихом Хоннекером и пятью другими высшими чиновниками ГДР (1992–1993), так и не закончившийся из-за смертельной болезни Хоннекера и его переезда в Чили (остальные подсудимые получили разные сроки), и суд над Войцехом Ярузельским (2008, 2011), также не закончившийся ничем из-за болезни подсудимого. В Германии до 2000 года состоялись судебные процессы по 23 тысячам дел, связанных с нарушениями прав человека в ГДР, более 16 тысяч судов завершились приговорами. Судебные процессы над работниками репрессивных органов и работниками советских органов власти состоялись в Латвии, Литве и Эстонии — как правило, по обвинению в преступлениях против человечности или в геноциде (убийства и депортации);

4) запреты на публичное использование коммунистической (и нацистской) символики. В Венгрии с 1990-х запрещено публичное использование нацистской и коммунистической (серп и молот, красная звезда) символики. В Литве с 1993 года (с дополнениями в 2008-м) запрещено публичное использование нацистской и советской (включая символы Литовской ССР) символики. В обеих странах наказанием за такое деяние является денежный штраф. В Польше с 2009 года распространение продукции с упомянутой символикой карается конфискацией продукции и заключением на срок до двух лет. В Румынии с 2002 года тюремным заключением (до трех лет) карается распространение фашистской, расистской и ксенофобской символики. В Эстонии попытки ввести подобные ограничения (2006) были отвергнуты как ограничивающие свободу слова и самовыражения. В Словакии Уголовный кодекс (2005) запрещает публичные высказывания в поддержку движений, которые несут насилие и угрозу правам человека, наказание — от шести месяцев до трех лет тюрьмы;

5) запреты на публичное отрицание преступлений коммунистического и нацистского режимов. Такое законодательство существует в Польше (с 1998 года), Чехии (с 2010 года), Венгрии (с 2010 года) и Литве;

6) «мемориальные» законы. Наряду с уже упоминавшимися практиками политического регулирования публичных интерпретаций и репрезентаций прошлого на общеевропейском уровне, а также законами, устанавливающими запреты (см. пункты 4–5), стоит упомянуть о законах и других актах, формирующих официальное пространство памяти. В Болгарии, например, 9 сентября, дата установления власти коммунистов, отмечается как день памяти жертв коммунизма, а 10 марта — как день Холокоста и день спасения болгарских евреев; дни памяти жертв коммунизма отмечают в Литве (14 июня — память о жертвах депортаций, 15 июня — память о жертвах оккупации и геноцида, 13 января — день памяти погибших в 1991 году), Латвии (14 июня и 25 марта — дни жертв коммунистического террора, память об оккупации и депортациях), Венгрии (25 февраля). Во многих «восточноевропейских» странах помимо общеевропейского дня памяти жертв Холокоста установлены национальные памятные даты, посвященные этому событию. Иногда они связаны не только с жертвенным, но и с героическим нарративом (например, в Польше это день восстания в варшавском еврейском гетто, 19 апреля);

7) люстрации. Люстрационные законы были приняты в Албании (1995, 1998), Болгарии (1992), Венгрии (1994, 1996), Восточной Германии (1990), Латвии (1994), Литве (1991, 1999), Польше (1997, 2006), Румынии (2006), Словакии (1991), Чехии (1991), Эстонии (1995). Лавиния Стан обращает внимание на то, что сфера применения и жесткость этого законодательства были разными. В Польше и Венгрии, например, первоначально люстрации распространялись только на тех, кто сотрудничал с репрессивными органами. Более того, они не касались выборных должностей. В Чехии и Словакии поначалу речь шла и о лицах, занимавших «номенклатурные» посты в партии, и о сотрудниках органов госбезопасности. В Болгарии круг лиц, подпадавших под люстрации, был ничтожно мал, поскольку «запрет на профессии» касался только научных институций, а в Албании люстрационный закон действовал всего несколько лет, до перевыборов.

Все перечисленные явления не всегда имеют прямое отношение к исторической политике, однако очень важны для понимания политического контекста, в котором она разворачивалась. «Национализация» истории и коллективной памяти проходила на фоне политической декоммунизации, имевшей разную интенсивность и разные результаты, но общая тенденция к вытеснению «коммунистического» нарратива истории и памяти присутствовала везде, даже там, где коммунистические партии или реорганизовались, или трансформировались в движения разной степени «левизны».

Стоит заметить, что уже в 1990-е наметилось расхождение, все более углубляющееся, между профессиональной историографией и политикой в сфере истории и памяти. 1990-е вполне вписываются в понятие «национализация прошлого» («национализация истории»), сводящееся к реставрации стандартных национальных мастер-нарративов, осуществляемой ими идеологической и политической легитимации восточноевропейских стран в качестве суверенных субъектов мировой истории и политики. Приблизительно с середины 1990-х возникает тенденция к ревизии этих мастер-нарративов — в основном на уровне аналитической историографии, осуществляются попытки или обновить и разнообразить традиционные национальные нарративы, или вообще выйти за их рамки, или даже поставить под сомнение их познавательную и воспитательную ценность.

На уровне профессиональной историографии наблюдалось нарастающее противостояние между «ревизионизмом» тех, кого не устраивали тесные рамки национального нарратива, и теми, для кого этот нарратив является альфой и омегой национальной идентичности. Во всех «посткоммунистических» странах возникли дискуссии об ограничениях национальной оптики. Везде его сторонники и промоутеры выступали как защитники «базовых ценностей» и хранители «национальной традиции». Используя предложенные ранее классификации, можно охарактеризовать этот процесс как противостояние аффирмативной и аналитической историографии, причем аффирмативная версия явно доминировала в публичных дискурсах и дискуссиях.

Если же обратиться к теме репрезентаций прошлого в области коллективной/исторической (или культурной) памяти, то как о центральной теме можно говорить о противостоянии инклюзивной и эксклюзивной моделей. «Амбивалентная» модель была представлена слабо, прежде всего потому, что в противостоянии национального/националистического нарратива памяти и коммунистического последний изначально был нейтрализован и/или заклеймен как несовместимый с национальной идентичностью. Речь идет не только об этических аспектах (признание коммунизма формой абсолютного зла), но и о вполне конкретных практиках.

А. Миллер предлагает различать пять видов таких практик (он называет их методами): создание специализированных институтов, призванных «навязывать определенную интерпретацию событий прошлого, выгодную {определенной} политической силе»; политическое вмешательство в работу средств массовой информации (тут речь идет не столько о прямой цензуре, сколько о подтасовках фактов); манипуляции с архивными документами и архивами; давление на историков, как моральное, так и материальное, через щедрое финансирование нужных той или иной политической силе интерпретаций прошлого (добавим сюда и политическое давление, например через «мемориальные законы»); политическое вмешательство в содержание школьных курсов и учебников по истории. А. Миллер указывает на то, что схожесть этих практик является результатом заимствования и копирования.

Разумеется, можно говорить и о том, что сходство вызвано и определенной общностью исторического опыта — ведь все перечисленные практики присутствовали, правда в иных масштабах, при коммунизме.

В принципе перечисленные методы не были изобретением адептов исторической политики в рассматриваемом нами регионе: все эти практики хорошо известны со времен становления национальных государств. Что действительно отличает современную историческую политику (кроме уже упомянутых в первой главе новых технологических, политических и культурных условий), так это создание специализированных институций.

Последние вообще можно считать квинтэссенцией исторической политики: здесь четко артикулируется идеологическая и политическая направленность институций и без обиняков определялись способы политического употребления истории. Наиболее показательные примеры — это «комиссии правды» и родственные им учреждения, а также «профильные» места памяти (мемориалы и музеи).

Говоря о первых, в качестве наиболее выразительного примера стоит упомянуть польский Институт национальной памяти, который в своей деятельности объединяет исследовательские, просветительские, пропагандистские, прокурорские, люстрационные и архивные функции и, видимо, является едва ли не единственным институтом подобного рода, получающим мощную и стабильную финансовую и политическую поддержку государства.

Все остальные подобные институты и учреждения функционировали по-разному. В одних случаях (Эстония, Литва, Германия) они практически исчерпали свои первоначальные полномочия и прекратили деятельность в 1990-е — начале 2000-х. Их функции перешли к другим институциям (без изменения инструментальной направленности). В других — они в принципе возникли как временные образования, ставшие жертвой политической конъюнктуры (Молдова, Российская Федерация). В третьих случаях — фактически превратились в просветительские и архивные проекты (Чехия, Словакия). Тем не менее все они объединяются одной общей чертой — политическая мотивация в разбирательствах с прошлым, четкий политический заказ на переформатирование прошлого в интересах текущей политической конъюнктуры.

В общую линейку специализированных институтов вписываются также новые мемориалы и музеи, имеющие «узкую специализацию»: здесь привычно доминирует тема «жертвы-борца»; как правило, эта тема связана с коммунистическим режимом. Крайними формами репрезентации этой темы можно считать музеи в Будапеште (Венгрия) и Сигете (Румыния). Говоря о них, Петер Апор заметил: «Речь идет не о том, чтобы продемонстрировать жестокость и варварство коммунистического правления в этих странах, а скорее о том, чтобы представить эти режимы таким образом, как будто они возникли и удерживались исключительно внешней силой и масштабным принуждением. Власть коммунистических партий, таким образом, представляется как нечто чуждое этим обществам, как результат действия внешних сил, за которые нации не несут ответственности. Из этого проистекает то, что диктаторские режимы противоречили истинному духу этих наций, ведь коммунистические режимы были им навязаны методами, которым невозможно было противостоять. Коммунизм представлен как фатум, трагическое историческое явление, вызванное неподконтрольными силами: Советами, великими державами, коммунистами. История коммунизма в этих музеях обрастает мифологическими чертами, становится бедствием, остающимся за пределами человеческих (национальных) возможностей и понимания».

Таблица 1. Специализированные институты и комиссии в «Восточной Европе»

В принципе эта характеристика вполне применима ко всем музеям подобного рода; разумеется, в первую очередь к тем, где тема преступлений коммунизма является главной. В этот ряд вписываются и музей жертв геноцида в Вильнюсе, и «Тюрьма на Лонцкого» во Львове, и мемориал жертв голодоморов в Киеве. Тема уравнивания комунизма и нацизма в подобных институциях, как правило, отвечает уже упоминавшейся формуле «коммунизм = нацизм». Последний здесь присутствует в основном как фон для главной темы: схожесть практик используется для усиления негативного отношения к первому.

В то же время, как заметила украинская исследовательница Валентина Хархун, способы репрезентации коммунистического/советского прошлого со временем меняются. Например, концепция некоей тотальной «Берлинской стены» как символа страдания может смениться идеей репрезентации стены как символа сопротивления (преодоления). Стоит обратить внимание и на «консюмеризацию» репрезентаций памяти о коммунизме (превращение музеев коммунизма и «парков советского периода» в источник дохода).

В некоторых случаях устроители музеев коммунизма отходят от идеи тотальной прямолинейной стигматизации коммунистического прошлого. В таллинском музее значительная часть экспозиции представляет историю повседневности советского периода. В берлинском «музее ГДР» в части, посвященной повседневности, можно даже обнаружить ностальгические нотки, посетители могут отдохнуть на диване в интерьере 1970-х, посмотреть передачи того времени по черно-белому телевизору. В пражском музее критическое отношение к коммунистическому прошлому формируется через показ эстетической и материальной убогости коммунизма, а экспозиция имеет откровенно иронический характер.

Таблица 2. Специализированные места памяти: музеи, мемориалы

Заметим, что центральная тема исторической политики «Восточной Европы» — «преступления коммунизма», в рамках которой столь комфортно помещается синтетический образ жертвы тоталитаризма и борца с ним, — ставит и другие неудобные вопросы, в частности все о том же (со)участии представителей собственной нации в коммунистическом проекте. Пока что ответ на этот неудобный вопрос решается достаточно просто: коммунизм представлен как результат импорта, как нечто навязанное извне, как идеология и практика, чуждая национальным традициям и национальной идентичности.

Эта тема несколько парадоксальным образом сочетается с другим вопросом: насколько борьба с коммунистическим наследием воспроизводит культурные паттерны и практики самого коммунизма? Не напоминает ли антикоммунистический иконоклазм и переформатирование символического пространства памяти действия самих коммунистов? Не является ли историческая политика в некоторых своих наиболее драматических сюжетах проявлением тех самых культурных форм, которые отрицают плюрализм и навязывают идеологическое единообразие? И наконец, не является ли историческая политика «восточноевропейского образца» возвратом к идеологическим формам и культурным практикам докоммунистического периода? Не имеем ли мы дело с удивительной ностальгией по статусу «неисторических» наций — только уже в другом историческом контексте?

Постсоветское пространство

Воображаемая география «постсоветского пространства» охватывает государства, образовавшиеся после распада Советского Союза, — за исключением стран Балтии, успешно «вернувшихся» в Европу в 2004 году. Если следовать логике политической географии, то эта территория распадается на «новую Восточную Европу», куда можно включить страны, вошедшие в программу Восточного партнерства ЕС (Азербайджан, Армения, Беларусь, Грузия, Молдова, Украина), Среднеазиатский регион (Казахстан, Таджикистан, Узбекистан, Кыргызстан, Туркменистан) и Россию, которая, традиционно пребывая «между Востоком и Западом», претендует на особый путь и миссию в рассматриваемом регионе и мире.

Несмотря на очевидные различия в политическом, экономическом и культурном развитии после 1991 года, все страны постсоветского пространства вписываются в некий общий сценарий переоценки, переосмысления и переписывания прошлого, достаточно близкий к «восточноевропейскому», что объясняется как общим наследием и общей логикой «возвращения к корням», так и заимствованиями дискурсов и практик.

Назовем его «национализацией» истории: отделение «своей», национальной истории от ранее описываемого как общее прошлого, воображаемое превращение «своей» нации из объекта истории в ее субъект. В данном случае происходило отделение от общей истории — имперской или советской. Во многих случаях (Украина, Беларусь, Армения, Грузия) к 1991 году уже существовала более чем столетняя историографическая традиция изучения «своей», национальной истории, возникшая на рубеже XIX–XX веков. Однако в советское время все национальные истории были унифицированы в рамках «Истории СССР», а национальные нарративы, созданные до революции 1917 года, объявлены «националистическими» и запрещены. Эти нарративы выжили или в диаспорах, или в малодоступных специальных фондах библиотек. Диссертации в национальных республиках, посвященные проблемам национальной истории, также защищались в рамках специальности «История СССР». Школьные и вузовские курсы по истории национальных республик подверстывались под общую историю, где телеология предполагала движение к бесклассовому обществу, лишенному национальных границ, к «новой исторической общности — советскому народу». Научные исследования национальных историй в национальных республиках СССР осуществлялись в рамках «классового подхода» и должны были обосновать на «местном материале» идею слияния наций в упомянутой «новой исторической общности».

Таким образом, «национализация» истории была одновременно и процессом политической суверенизации. Не случайно «вопросы истории» в период перестройки стали неотъемлемой частью дискуссий относительно полномочий союзного центра в Москве и использовались местными элитами сначала в интересах собственной легитимации как элит национальных, а затем и для политической легитимации государств, возникших на месте бывших советских республик после 1991 года. Стоит упомянуть о том, что практически везде после 1991 года у власти удержалась партийно-советская номенклатура (за исключением коротких перерывов в Армении и Азербайджане), охотно поддерживавшая «возвращение к корням».

«Национализация» истории развивалась по стандартному сценарию.

Во-первых, осуждение преступлений сталинского режима, с которого везде начиналась «национализация», во многих случаях перетекало в предельно критическую оценку, идущую вплоть до отрицания всего советского периода. Нередко это отрицание обрамлялось постколониальными дискурсами, в рамках которых советский период представлялся как продолжение имперского. Во-вторых, суверенизация «своей» национальной истории и обращение к историческим «корням» провоцировали «национализацию» далекого прошлого в буквальном смысле этого слова — происходил поиск (всегда успешный) национальных черт в донациональных эпохах. В-третьих, обеспечивалась воображаемая целостность национальной истории: заполнение так называемых белых пятен — возвращение в национальный нарратив забытых или ранее запрещенных имен, событий, фактов. С этим была связана и общая тенденция поисков «исторической правды» в паре с «исторической справедливостью». В-четвертых, обязательным ритуалом было обращение к уже существующим нарративам, которые получили статус классических канонических текстов как в силу их соответствия задачам «национализации», так и благодаря «реабилитационному синдрому» — все, что было запрещено «коммунистическим режимом», обретало силу авторитета.

В результате в большинстве постсоветских государств в официальной историографии и политике памяти / исторической политике установился канон репрезентации прошлого, основанный на этноцентрическом, или, употребляя предложенную нами типологию, национальном/националистическом нарративе, истории и памяти, его эксклюзивной модели. Фактически сформировался (или возродился) метанарратив, устанавливающий общие правила описания, интерпретации и объяснения. Далее мы опишем его основные, «родовые» черты, понимая, что интенсивность их проявления и сочетание в каждом конкретном национальном нарративе варьируются.

В Беларуси сформировалась амбивалентная модель коллективной/исторической памяти, сочетающая национальный/националистический и советско-ностальгический нарративы; в Молдове этнонациональный нарратив поделен между «молдованистами» и «румынистами»; на Украине довольно выразительно были очерчены региональные границы доминирования национального/националистического нарратива и территории его конкуренции с советско-ностальгическим нарративом памяти. В Центральной Азии метанарратив «истории-памяти» получает дополнительный культурно-религиозный ресурс в сочетании с вполне обоснованными постколониальными моделями. Россия представляет особый случай, поскольку здесь этот нарратив прописался в национальных республиках — субъектах Федерации. Нарратив памяти, предлагаемый федеральным центром, — это инклюзивная модель советско-ностальгического (который дополняется имперско-ностальгическим) нарратива.

Каковы же его основные, базовые, родовые черты?

Прежде всего, он основан на телеологической конструкции, в которой целесообразность «своей», «национализированной» истории обусловлена необходимостью существования «своей», уникальной нации и соответствующего государства. История представлена как онтологически предопределенное движение к некоей высшей цели — возникновению национального государства, которое является высшей формой жизнедеятельности нации. Цель (или следствие) прямо или имплицитно отождествляется с причиной, в результате сама собой появляется идея естественности, природности, органичности нации и национального государства. Последние не могут не возникнуть, посему задача историка — не обосновать факт их присутствия в общей истории человечества, а правильно объяснить факт их отсутствия в определенные периоды этой истории.

Описываемый нарратив предполагает такую познавательную, интерпретационную и пояснительную стратегию, в которой нация признается неким органичным явлением, существующим «объективно», вне усилий историков. Задача историков сводится к тому, чтобы «адекватно», правильно описать бытие этой нации во времени и пространстве, правильно идентифицировать и продемонстрировать сущностные характеристики нации, подтвердить их наличие в прошлом с помощью верно найденного понятийного инструментария и фактов, соединить это прошлое с настоящим. Такой подход естественным путем обосновывает (а уже потом объясняет) историческую необходимость и неизбежность существования конкретной нации, сущностные свойства которой идентифицированы в «исторической реальности», а еще лучше — в «исторической правде».

Возможно, поэтому категории идеологических и политических практик в «национализированной» истории/историографии довольно легко получают статус научно-аналитических. В таком качестве они возвращаются в идеологический обиход и своей «научностью» легитимируют политический язык. Идеальным примером могут служить категории «национальное возрождение» или «пробуждение нации», одинаково интенсивно используемые как в идеологическом, так и в научном языковом пространстве. Такой подход обуславливает и обязательное наличие антропоморфизмов (нация отождествляется с живым существом, которое борется, страдает, засыпает и пробуждается, умирает и воскресает) и анахронизмов («нацию» могут обнаружить и в самых давних исторических периодах, вплоть до тех, которые описываются лишь с помощью археологии).

Не менее важным является то обстоятельство, что в этой схеме память отождествляется с историей. Трудно найти стандартный нарратив национализированной истории, в котором прямо или имплицитно не содержалась бы идея о том, что национальная история — это форма коллективной памяти нации. Уже упомянутый термин «национальное возрождение» («пробуждение») прямо предполагает, что написание истории — это возвращение памяти нации.

Главным субъектом истории является народ, который отождествляется с одним или группой генетически родственных этносов и субэтносов. Содержание «национализированной» истории в научном варианте — превращение этого народа (этносов) в нацию. В таком способе пояснения и объяснения неизбежным будет отождествление понятий «народ», «этнос» и «нация» как в научном, так и в публичном дискурсе.

С этим будет неразрывно связан еще один важный компонент канонического нарратива «национализированной» истории-памяти — уже неоднократно упомянутая культурная эксклюзивность. Нарратив памяти, основанный на этноцентрической версии, по определению эксклюзивен. Это же относится и к историческому/историографическому нарративу, который сам претендует на то, чтобы быть формой исторической памяти. Тут возможны радикальные версии, где вообще игнорируется присутствие других этносов и наций в «своей» истории/памяти или отрицается целая система взаимных влияний и взаимодействий с Другим.

Эксклюзивный нарратив памяти, как уже говорилось, может допускать факт присутствия Другого, прежде всего как фона собственной национальной исключительности или самобытности. Тут можно найти разные оттенки — Другой может служить нейтральным фоном, он может присутствовать как в границах «своей» территории, так и вне их. Разумеется, кто-то из числа Других обязательно будет играть роль врага, мешающего объективному ходу истории — нормальному развитию «своей» нации, и таким образом будет нарушать «историческую справедливость». Наиболее выразительно эксклюзивность (этническая, культурная), как правило, представлена в школьных учебниках, которые превращаются в своего рода «места памяти».

Все перечисленные базовые черты «национализированной» истории-памяти реализуются в таких чертах, как линейность и абсолютизация континуитета в истории «этноса — народа — нации». Наиболее показательный пример — схема «перетекания» национальной истории то ли через различные формы государственности, то ли через наличие автохтонного народа и присущих ему культурно-антропологических особенностей. Как правило, такая схема предполагает нечто вроде «национального миллениума» — непрерывной, целостной тысячелетней (а в некоторых случаях многотысячелетней) национальной истории.

Практически все национальные истории на постсоветском пространстве претендуют как минимум на тысячелетнюю или многотысячелетнюю «биографию»: некоторые украинцы готовы вести свою этнонациональную генеалогию от Трипольской культуры (3-е тысячелетие до н. э.), отдельные исследователи в Казахстане претендуют на пять тысяч лет непрерывной истории казахов, белорусы ищут начала своего этноса в «балтском субстрате» и железном веке, народы Кавказа готовы искать корни своей истории в библейских временах и, конечно же, претендовать на арийское происхождение.

Нетрудно заметить, что описанный метанарратив прекрасно вписывается в стандартную схему национальной истории, сложившуюся во второй половине XIX века и вполне успешно дожившую до наших дней на страницах школьных учебников многих стран.

Канон «национализированной» истории и памяти предполагает наличие базового набора исторических мифов, символов и мемориальных практик. Логика этносимволизма диктовала приблизительно одинаковый алгоритм и выбор тем. Перечислим их.

1) Миф о происхождении. Он, как правило, связан со стремлением доказать древность своей нации и ее цивилизационное превосходство. Одним из самых популярных вариантов является происхождение от ариев (Центральная Азия, Северный Кавказ, Украина, Россия) или какого-нибудь иного древнего (тюрки, булгары) народа.

2) Миф о наследии. Самыми яркими примерами может служить оспаривание наследия Киевской Руси между Украиной и Россией, дележ наследия Великого княжества Литовского между литовцами и белорусами, выяснение принадлежности средневековых городов-государств между узбеками и таджиками.

3) Миф о «золотом веке». Как правило, этот миф связан с донациональными формами государственности и представлениями об экономическом процветании и высоком культурном развитии.

4) Миф о цивилизационном (культурном) первенстве. Здесь стоит упомянуть популярную в украинской истории идею об Украине как родине первой в Европе Конституции (гетмана Пылыпа Орлика, 1710), или о претензиях литовцев и белорусов на то, что Литовский статут XVI века является самым передовым юридическим документом своего времени, или споры о том, где раньше появилось книгопечатание или к какой нации принадлежит Иван Федоров и Франциск Скорина.

5) Миф об особой исторической миссии. Наиболее популярная форма здесь — это представление собственной нации в качестве цивилизационного барьера или форпоста. Армения представляется как форпост христианства на «Востоке» и барьер между «Востоком» и «Западом». В Беларуси и на Украине можно идентифицировать разные варианты: от «барьера» до перекрестка цивилизаций, от культурного моста между «Востоком» и «Западом» до «пограничья». Россия после недолгих колебаний избрала привычную с конца XIX столетия роль особой цивилизации, идущей «особым путем».

Этот перечень не исчерпывает всего списка этнонациональных мифов, он приведен здесь с целью указать на их похожесть и одинаковый алгоритм восприятия в разных обществах.

Воображаемое прошлое своей нации, представляемое как борьба с экзистенциальными угрозами, программирует конфликт между носителями такого взгляда, особенно если это прошлое в силу обстоятельств было общим или представлялось как общее. Для примера достаточно вспомнить затяжной конфликт между Таджикистаном и Узбекистаном, Арменией и Азербайджаном, использование исторических аргументов в грузино-абхазском и грузино-осетинском конфликтах, «войны памяти» между Россией и странами Балтии, конфликты по поводу оценок прошлого внутри Украины с четким региональным делением сторон конфликта.

С точки зрения конфликтогенности особое место принадлежит отношениям бывших республик СССР с Россией. Практически во всех репрезентациях прошлого, основанных на этнонациональном каноне, Россия играет роль конституирующего Другого — преимущественно в рамках постколониального дискурса. Россия в этой версии — вечный угнетатель, колонизатор, нарушивший естественный порядок развития той или иной нации, преследователь ее культуры, языка, самобытности. И если в европейской части региона Россия — это препятствие на пути европейского развития, то в азиатской — гонитель самобытности и древних традиций. Исключением можно считать Беларусь, где ренессанс этнонационального нарратива начала 1990-х был остановлен после прихода к власти А. Лукашенко (1994), и Армению, где конфликт сфокусировался на выяснении отношений с Азербайджаном и Турцией, а Россия достаточно часто фигурирует как дружественный Другой.

Выстраивание исторической политики и господствующего нарратива на основе этнонационального канона парадоксальным образом стимулируется исторической политикой самой России (если речь идет о международных аспектах). Здесь помимо претензий на доминирование в постсоветском регионе (а скорее всего, как часть этих претензий) присутствует достаточно четко артикулированный ориенталистский дискурс. В нем весь периметр империи и Советского Союза (включая Балтию) представлен как объект цивилизаторской, модернизаторской миссии, осуществленной Россией. Ориенталистский и неоимперский дискурсы, продуцируемые частью интеллектуальной элиты России, в свою очередь служат идеальной подпиткой для этноцентристских версий прошлого и постколониальных дискурсов в странах, расположившихся по окраинам ранее общего советского пространства.

Если говорить о внутриполитических аспектах использования истории в России, можно выделить две взаимосвязанные тенденции. С одной стороны, в некоторых субъектах Федерации как в историографии, так и в коллективной/исторической памяти происходило возвращение к классическому этнонациональному нарративу (например, Татарстан, Башкортостан, республики Северного Кавказа), основанному на идее отдельности, самобытности национальной истории, отрицании имперского и советского прошлого как препятствия для нормального развития собственной нации.

Разумеется, он лег в основу эксклюзивной модели коллективной/исторической памяти. В некоторых случаях (Чечня, Ингушетия) советский период (то есть «общее прошлое») трактовался как национальная травма в связи с депортациями сталинских времен. К концу 1990-х в большинстве национальных республик Российской Федерации были созданы (или воссозданы) классические этнонациональные схемы. Более того, стремление к регионализации истории и коллективной/исторической памяти продемонстрировали и ненациональные субъекты Федерации, создававшие свои «удельные» нарративы.

С другой — федеральным центром культивируется интеграционный или инклюзивный нарратив, основанный на идее наднационального/многонационального государства. В нем можно усмотреть наследие как имперской, так и советской исторической традиции. Основой, скелетом, рамкой «общей» истории представляется государственность. Форма государственности (империя или федерация республик и территориально-административных единиц с разным уровнем автономии) в этом случае непринципиальна — главным отправным пунктом является наличие континуитета государственной истории и подчинение идее государственности всех других составляющих исторического опыта. Это обеспечивает исторический континуитет и, кроме того, легитимирует претензии на историческое наследие соседей. Как и в советское время, такая модель усложняет функционирование собственно русского этнонационального нарратива истории и памяти, растворяющегося в имперском и советско-ностальгическом, пусть даже и в виде «ведущей роли русского народа», присутствующей скорее как культурный фон, подтекст, который в данном случае важнее текста.

Соответствующий исторический нарратив и политика памяти должны сохранить идею этнокультурного русского ядра и «общественно-политического единства народов и наций», которые объединяются вокруг него и при этом являются равноправными субъектами политической нации. Это в принципе в несколько видоизмененной форме повторяет советскую идею «новой исторической общности — советского народа», только здесь «советский народ» заменяется термином «россияне». Гарантом существования политической нации и объединяющей силой выступает государство — как в прошлом, так и в настоящем и будущем. История и память должны служить инструментом консолидации «россиян» (термин, введенный в оборот при Борисе Ельцине) или «российской нации» (термин, озвученный Владимиром Путиным).

Эта идея отразилась как в официальном историческом/историографическом каноне, так и в конструировании коллективной/исторической памяти. Если говорить о каноне, то в качестве наиболее выразительного примера можно привести идею «общей истории» и «единого учебника». Стоит заметить, что идея «общей истории» в «едином учебнике» возникла и развивалась параллельно с процессом переформатирования идеологического пространства после прихода к власти В. Путина, в ходе все более активной реставрации советско-ностальгического нарратива памяти (в данном случае в виде инклюзивной модели). Наиболее яркими вехами здесь можно считать возвращение к гимну Советского Союза (с измененным текстом того же автора), адресованное историкам предложение В. Путина отказаться от чрезмерного внимания лишь к негативным аспектам истории (2003), масштабная реставрация советского мифа о Великой Отечественной войне и активная реинсталляция этого мифа в общественное сознание.

Именно в этом контексте можно рассматривать первую попытку предложить обществу вариант единого учебника, состоявшуюся в 2006–2007 годах, когда под эгидой высшего политического истеблишмента России сначала было подготовлено пособие для учителей и «линейка» учебников авторства А. Данилова и А. Филиппова по истории России XX века. Учебники были выпущены солидными (по сравнению с другими подобными изданиями) тиражами, работа авторов стала предметом публичного внимания первых лиц государства — это можно рассматривать как косвенное свидетельство желания сделать эти учебники «главными» и «едиными». Идеологическая направленность их была очевидна: объединяющим историческим нарративом должна была стать идея величия России, неотделимая от величия Российской империи и Советского Союза.

По разным причинам, и прежде всего из-за предполагаемых попыток релятивизировать некоторые практики сталинизма, упомянутые учебное пособие для учителей и соответствующая линейка учебников подверглись критике либеральной части общества и профессиональных историков и не получили статуса «единого» учебника, по крайней мере официального. Заметим, что в принципе «единство» истории в учебниках и так обеспечивалось федеральным стандартом по истории, принятым в 2004 году, а «разнообразие» федеральных учебников было следствием скорее коммерческих интересов, нежели идеологических расхождений. Идея общей истории адресовалась в большей степени субъектам Федерации, где в 1990-е была характерна тенденция к (вос)становлению этнонациональных нарративов.

Эта идея вновь актуализировалась в политическом дискурсе после тревожных для В. Путина парламентских и президентских выборов 2011–2012 годов, последовавших за первыми электоральных протестов и наступления власти на оппозицию.

Запрос вновь прозвучал с самых верхов. Президент России Владимир Путин сформулировал его так: «Я полностью согласен с тем, что должна быть какая-то каноническая версия нашей истории. Если действительно мы будем на востоке изучать одну историю, на Урале — вторую, в европейской части — третью, это в целом может разрушить — и наверняка будет разрушать — единое гуманитарное пространство нашей многонациональной нации, если позволите так выразиться. И какой-то единый канонический подход к основным, фундаментальным, жизненно важным для нашей страны историческим эпохам должен быть, и это должно найти отражение в едином учебнике. Ничего здесь плохого не вижу».

Запрос ожидаемо встретил поддержку профессиональных историков, представляющих официальную науку. Директор Института российской истории Российской академии наук Юрий Петров охарактеризовал разночтения между региональными версиями прошлого и «общероссийской» как «гражданскую войну в умах». Идею «общей истории» он изложил так: «Россия — страна с единой историей. Она расширялась, присоединяла к себе новые территории, новые народы. Но, хочу подчеркнуть, ни один народ в этом общем государстве не исчез. Все сохранились, и многие из них, напротив, перешли на новую ступень развития. Поэтому говорить об ущемлении прав каких-либо этносов, педалировать исторические обиды, связанные с прошлыми событиями, — это путь конфронтации, а отнюдь не гармонизации межнациональных отношений. Перед нами выбор: культивировать местный псевдопатриотизм или решать задачу сплочения единой российской нации, где главной идентичностью человека является его принадлежность к России, стране с единой историей и единой судьбой?»

Нетрудно догадаться, что идею «общей истории» и «единого учебника» с энтузиазмом поддержало Министерство образования РФ, руководитель которого сообщил о намерении подготовить новый учебник за год, при этом профильный министр говорил именно об «одном учебнике».

Соответствующим образом отреагировали и подконтрольные власти общественные организации. Идею «единого учебника» поддержало Российское историческое общество (возглавляемое тогдашним спикером Государственной думы России Сергеем Нарышкиным), Ассоциация учителей истории и обществоведения (возглавляемая директором Института всеобщей истории Российской академии наук Александром Чубарьяном), Российское военно-патриотическое общество (возглавляемое министром культуры России Владимиром Мединским), движение «Народный фронт за Россию», возглавляемое самим В. Путиным.

Согласно социологическим опросам, «единый» учебник пришелся по вкусу и обществу. Опрос Левада-центра в июне 2013 года показал, что 71 % респондентов «полностью положительно» или «частично положительно» оценивают идею создания единого учебника для школы, отрицательное отношение выразили 10 % респондентов, остальные затруднились с ответом. При этом, согласно опросу Всероссийского центра исследования общественного мнения, 52 % респондентов вообще впервые узнали об идее единого учебника во время опроса и 35 % «что-то слышали» об этом, что не помешало 58 % опрошенных поддержать идею.

Несмотря на такой уровень поддержки в «верхах» и в обществе, «единый учебник» вновь не состоялся. Теперь заговорили не о «едином учебнике», а о едином стандарте, подготовка которого тоже вылилась в довольно сложный процесс, по сути нивелировавший первоначальную идею «единого учебника», выполняющего интегрирующую роль прежде всего в отношении субъектов Федерации. В 2015 году новые учебники пришли в школы. Принципиально новых идеологических и мировоззренческих установок они не содержат, но некоторые формулировки (вроде «татаро-монгольского ига») были отредактированы в духе политической корректности.

Говоря о типологии исторической политики в России «для внутреннего пользования», можно предположить, что ее содержание и направленность определялись стремлением федерального центра продвигать инклюзивную модель истории и памяти, где сочетались бы элементы имперской, советской и национальных/региональных историй, объединенных общим государственническим нарративом. Примером универсального объединительного мифа можно считать победу в Великой Отечественной войне.

Критика советского прошлого фактически свелась к формированию нарратива памяти о сталинских репрессиях. В целом же отрицание советского периода, характерное для 1990-х, в 2000-е прекратилось; наоборот, развернулась его «нормализация». В академическом дискурсе (мало связанном с «общественно полезными функциями») в основном преобладают работы аналитического характера. На уровне аффирмативной и дидактической истории советский период больше представлен как героический и созидательный нарратив с элементами ностальгии.

В российских регионах преобладает скорее эксклюзивная модель, основанная то на этнонациональном, то на регионалистском нарративе; впрочем, сейчас (в отличие от 1990-х) она не вступает в открытый конфликт с инклюзивной моделью, предлагаемой федеральным центром. Попытки создать некую общую официальную версию прошлого, очевидно, будут продолжаться, у федеральной власти просто нет другого выхода.

Историческая политика в ее экспортном варианте оказалась куда более конфликтной. А. Миллер, предложивший свою версию периодизации исторической политики в России со времен перестройки, обращает внимание на то, что активизация в этой сфере в 2000-е годы связана с внешнеполитическими вызовами. Эскалация исторической политики в России была, по мнению А. Миллера, спровоцирована исторической политикой стран «Восточной Европы», требовавшей осуждения коммунизма на общеевропейском уровне и фактического возложения ответственности за «преступления коммунизма» на Россию как преемницу СССР. Среди других факторов, повлиявших на интенсивность и характер исторической политики в России в нулевые, А. Миллер называет «цветные революции» 2003–2005 годов (Грузия, Украина, Кыргызстан), обострение отношений с «Западом» из-за планов расширения НАТО на восток (Украина и Грузия) и размещение систем противоракетной обороны на территории центральноевропейских государств.

Стоит заметить, что именно на внешнеполитическом направлении историческая политика России имела достаточно четко артикулированный конфронтационный характер. В 2000-е годы Россия вошла в состояние перманентного конфликта по вопросам прошлого с Литвой, Латвией, Эстонией, Польшей и Украиной (с двумя последними странами наблюдались кратковременные оттепели). При этом «война памятей» велась не только на двусторонней основе, но и на уровне международных организаций: Россия успешно блокировала попытки Украины на уровне ООН и Парламентской ассамблеи Совета Европы признать голод 1932–1933 годов в Украинской ССР геноцидом.

Стоит вспомнить и почти семилетнюю борьбу за принятие резолюции ООН, направленной против глорификации нацизма (в которую «упаковывалась» идея осуждения чествования эстонского и латвийского легионов войск СС, а к моменту ее принятия — осуждения «неонацизма» на Украине).

Является ли такая ситуация лишь ответом на внешние вызовы, или здесь присутствует более широкая повестка? Скорее всего, имеет место второе: активная конфронтация России с соседями была спровоцирована не только наступательными действиями последних, прямо или косвенно бьющими по международному престижу России, но и соображениями внутреннего порядка.

Альтернативные (исключительно негативные) трактовки советского прошлого соседями по постсоветскому пространству (как теми, кто уже был в «новой Европе», так и теми, кто туда стремился) противоречили российскому интеграционному (инклюзивному) нарративу памяти, частью которого было признание советского периода важной и ценной, хотя и противоречивой составляющей исторического опыта России. А ревизия мифа о «великой Победе» у соседей в сочетании с формулой «коммунизм = нацизм» не только била по образу России как члена антигитлеровской коалиции, но и подтачивала центральный объединительный исторический символ. Наличие объединительного нарратива истории и памяти, основанного на идее государственного величия (все равно какого — имперского или советского), играло важную роль социально-психологического компенсатора. Согласно данным Левада-центра, с 2014 по 2016 год в группе вопросов «Что больше всего внушает вам чувство гордости за Россию?» наибольшее количество голосов собирает ответ «История России», опережая такие параметры, как природные богатства, армия, культура и международное положение страны.

О том, что внешнеполитические вызовы воспринимались как угроза внутренним устоям, свидетельствует история создания (2009) и деятельности Комиссии при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Своеобразным вступлением к истории комиссии был проект мемориального закона, предполагавшего создание Общественного трибунала для регулирования вопросов исторической политики и криминализации «посягательств на историческую память», вызвавший резкие протесты либеральной общественности и неприятие в среде профессиональных историков.

Несмотря на то что комиссия была создана для противодействия внешним вызовам, все ее практические действия имели внутриполитический характер. Начало короткой истории существования комиссии сопряжено с попытками поиска историков, причастных к «фальсификациям» в Российской академии наук, немедленно столкнувшимися с возмущенной публичной реакцией активной части научного сообщества.

Непосредственным результатом деятельности комиссии можно считать дополнение, внесенное в текст федерального стандарта по истории. Оно выглядело так: «Опасность фальсификации прошлого России в современных условиях. Фальсификация новейшей истории России — угроза национальной безопасности страны».

Своего рода побочным продуктом, возможно, даже не столько деятельности комиссии, сколько общей ситуации, в которой она возникла, было издание ряда пособий, посвященных «фальсификациям» истории России за ее пределами. Пособия предназначались для «внутреннего пользования».

Стоит обратить внимание и на то, что именно в этот период активизируется русский культурно-этнический ирредентизм. Русский этнический национализм, официально не приветствуемый властью внутри страны, становится важным элементом внешнеполитической стратегии. Забота о соотечественниках за рубежом использовалась и в войнах памяти, а русскоязычное население соседних стран — как союзник в этих войнах. Не случайно в «войнах памяти» 2007–2009 годов постоянно присутствовала апелляция к нарушению прав соотечественников в ближнем зарубежье, а протестные акции внутри стран, ведущих «неправильную» историческую политику (Украина, страны Балтии), организовывались с опорой на местное русскоязычное население.

Создание «комиссии Медведева» парадоксальным образом совпало с относительной «нормализацией» отношений с соседями, прежде всего с Польшей и Украиной. Оно было пиковым моментом периода «войн памяти», однако ситуация в год ее создания резко изменилась. Началось потепление в отношениях с Западом, прежде всего с США. Установился диалог в духе нормализации с Польшей, развернувшийся на уровне премьер-министров Дональда Туска и Владимира Путина. 31 августа 2009 года В. Путин опубликовал в Gazeta Wyborcza статью «Страницы истории — повод для взаимных претензий или основа для примирения и партнерства?», выдержанную в примирительном духе. В апреле 2010 года В. Путин совместно с Дональдом Туском посетил Катынь (апрель 2010 года) и публично осудил расстрел польских военнопленных как «преступление тоталитарного режима». В свою очередь, президент Д. Медведев в ноябре 2010 года совершил официальный визит на Украину и совместно со своим украинским коллегой Виктором Януковичем посетил мемориал памяти жертв Голодомора, тот самый, на открытие которого он демонстративно отказался приехать в 2008 году. Впрочем, как показали дальнейшие события, «оттепель» была не столько результатом смены стратегии, сколько серией тактических шагов.

В 2014 году происходит поворот в исторической политике России, связанный с «украинским кризисом» и резким ухудшением отношений России с «Западом» из-за аннексии Крыма и поддержки Россией сепаратистов в Донбассе. Были заморожены крупные проекты, связанные с мемориализацией жертв сталинизма. Показательной стала история с увольнением из Московского государственного университета историка Андрея Зубова, открыто осудившего аннексию Крыма. Государственная дума России в ускоренном порядке приняла закон, предусматривающий уголовную ответственность за «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны». Ярким примером деятельности на внешнеполитическом фронте исторической политики стала инициатива министра культуры РФ В. Мединского установить в Кракове памятник красноармейцам, погибшим в польском плену в 1920 году. Впрочем, при всей ее провокационности она меркнет рядом с использованием исторических аргументов для оправдания аннексии Крыма в марте 2014 года и продвижением идеи «Новороссии» для идеологического обоснования и легитимации сепаратизма в Донбассе (см. более подробно раздел III, главу 3).

Не особо заметным в публичном дискурсе, но весьма любопытным для понимания возможного вектора развития исторической политики в России после 2014 года можно считать доклад «О проблемах преподавания истории в российских учебных заведениях». Доклад подготовлен Центром политической информации — довольно специфической аналитической структурой, заявляющей о том, что она предоставляет «решения в области политического анализа и консалтинга, инструменты по снижению коммерческих рисков и информационному сопровождению бизнеса, а также пакет услуг в области управления корпоративной и личной репутацией».

Доклад выдержан в духе идеи о заговоре Запада против России, направлен против «агентов Запада» в стране и одновременно сигнализирует о необходимости борьбы с национализмом внутри России, в данном случае с национализмом в преподавании истории в субъектах Федерации. По мнению авторов доклада, нынешнее состояние дел с преподаванием истории не позволяет «обеспечить воспроизводство традиционных для российского общества ценностей» и будет «провоцировать формирование в молодежной среде комплекса национальной неполноценности, способствовать разрыву связей между поколениями, росту популярности сепаратистской и националистической идеологии, идей религиозного экстремизма. В долговременной перспективе в условиях глобализации и усиливающейся на мировой арене идейно-духовной конкуренции дальнейшее разрушение исторической памяти народа и его культурных кодов создаст реальные угрозы суверенитету и территориальной целостности страны».

Авторы вписывали свои рекомендации в рамки идеи «единого учебника» и помимо прочего предлагали «ориентировать профессиональное сообщество историков на разработку при участии представителей органов государственной власти методологически обоснованных критериев выявления попыток фальсификации исторических событий и оценки ущерба, наносимого обществу деструктивным информационным воздействием».

Судя по всему, эти предложения в конечном итоге не повлияли на содержание учебников (по крайней мере тех, которые в 2015 году появились в рамках инициативы «единого учебника»). Однако терминология и политическая направленность доклада свидетельствуют о наличии достаточно радикальных представлений об исторической политике среди части российского высшего политического истеблишмента.

В целом постсоветское пространство во многом повторяет сценарии и практики исторической политики «Восточной Европы». Это связано не только с общностью исторического опыта, но и с наличием общего конституирующего Другого. Общее наследие определило и общие пути разбирательства с этим наследием, что, в свою очередь, способствовало подражательству и заимствованиям. На Украине по образу и подобию польского был создан институт национальной памяти, похожий проект разрабатывался в России, в Молдове некоторое время действовала комиссия, копировавшая опыт исторических комиссий стран Балтии, наблюдались откровенно подражательные проекты создания мемориальных комплексов.

Подобно своим собратьям из «Восточной Европы», культурные и политические элиты постсоветского пространства оказались не очень восприимчивы к идее признания ответственности за Холокост (разумеется, речь идет о европейской части).

Роль главного конституирующего Другого в исторической политике постсоветских государств парадоксальным образом была подхвачена российским правящим классом, в очередной раз увлекшимся идеей «особого пути» и проявившим готовность поддерживать идею особой миссии своей страны в мире со всеми вытекающими последствиями. Для соседей же «особый путь» России был свидетельством ее неоимперских амбиций.

В то же время на постсоветском пространстве четко прослеживаются явные отличия от практик исторической политики «Восточной Европы». Здесь отсутствовали или наблюдались разве что в эмбриональной форме любые варианты «переходного правосудия» (обычно они ограничивались формальной реабилитацией жертв политических репрессий). Восстановление этнонационального нарратива в большинстве случаев радикализировалось постколониальными синдромами. Доступ к архивам репрессивных органов советских времен был или кратковременен, или непоследователен. «Декоммунизационная» составляющая исторической политики также была непоследовательной и несистемной, очень зависимой от колебаний политической конъюнктуры.

В какое воображаемое политическое и культурное пространство вписывается в данном случае Украина? С конца 1980-х она дрейфовала из постсоветского в «восточноевропейское» пространство исторической политики, демонстрируя некоторые общие тенденции, определяемые как общностью ряда элементов исторического опыта, так и заимствованиями (например, создание специализированных институций и мест памяти, присутствие России как конституирующего Другого). Россия физически присутствовала в поле украинской исторической политики как через собственные институты (информационные агентства, интернет-сайты и телеканалы, Россотрудничество, Институт стран СНГ), так и через союзников в виде «организаций соотечественников» и украинских политических партий. В отличие от своих непосредственных соседей на западе Украина мало испытывала влияние «евросоюзной» исторической политики, хотя ряд акторов и декларировал свою приверженность «европейским принципам».

После короткого периода конца 1980-х — начала 1990-х на Украине на общенациональном уровне не осуществлялось последовательных и системных попыток рассчитаться с советским прошлым — вплоть до начала кампании «декоммунизации» 2015–2017 годов. Эта кампания была довольно карикатурной копией «декоммунизационных» практик стран Балтии и Восточной Европы. Важной особенностью Украины является и то, что здесь исторически сложились регионы с разными типами коллективной/исторической памяти, что предопределило сложности с поисками инклюзивной модели исторической памяти.

История Украины после 1991 года — это непрерывный процесс борьбы между различными ветвями власти за перераспределение полномочий. После принятия парламентом Конституции Украины (1996) в стране утвердился достаточно условный вариант президентско-парламентской республики. В 2005–2009 годах после драматических электоральных протестов 2004 года, получивших название «оранжевая революция», и внесения изменений в Конституцию (2004) можно говорить о возникновении парламентско-президентской республики. В 2010 году Конституционный суд Украины под нажимом В. Януковича и его политических сторонников вернул президентско-парламентскую форму организации власти, при этом значительно расширив полномочия президента. В 2014 году парламент вернул парламентско-президентскую республику, однако взаимоотношения между ветвями власти по-прежнему строятся на политической целесообразности, ситуативных союзах и под сильным влиянием внешних акторов, в данном случае «Запада».

Наиболее самостоятельной фигурой в сфере исторической политики был и остается президент. Он располагает относительно мобильными бюрократическими структурами, позволяющими быстро принимать и реализовывать решения (или имитировать их исполнение). Подразделения президентской администрации на местах (городские, областные, районные администрации) самостоятельной роли, как правило, не играют (они фактически являются органами центральной исполнительной власти), однако от них напрямую зависит адекватная реализация указаний президента на местах. Формально указы и распоряжения президента обязательны к исполнению всеми органами исполнительной власти. На практике — «возможны варианты». «Президентская вертикаль» не может похвастаться высоким уровнем исполнительской дисциплины.

Правительство (Кабинет министров) осуществляет в основном техническое и финансовое обеспечение решений, принимаемых президентом, и законов, поставляемых Верховной радой. В состав центральных органов исполнительной власти входит Украинский институт национальной памяти, созданный в 2006 году, его статус и роль периодически меняются в зависимости от политической конъюнктуры. Из министерств и ведомств, составляющих систему органов исполнительной власти, на постоянной основе в разработку и реализацию исторической политики вовлечено Министерство образования и науки. Достаточно техническую роль играет Министерство культуры, в ведении которого находится ряд мемориальных комплексов и музеев. Другие центральные органы исполнительной власти (министерства, комитеты, комиссии) вовлекаются в историческую политику спорадически, как правило в связи с реализацией памятных мероприятий.

Верховная рада призвана играть определяющую роль в исторической политике через законодательную деятельность. Частично она с этой ролью справляется. Именно парламент утверждает государственную символику, устанавливает памятные даты и принимает законы, определяющие историческую политику. Одновременно он играет роль общественной трибуны в артикуляции и представлении взглядов тех или иных групп интереса. Парламент — место продвижения разных вариантов исторической политики, представленных политическими силами и партиями, занимающими места в зале заседаний. Поскольку значительная часть законопроектов, касающихся исторической политики, не становится законами, парламент в этом (и во многих других отношениях) нередко является инструментом пиара определенных депутатов или политических сил и средством давления групп интереса в вопросах исторической политики. В некоторых случаях он становится ареной идеологического противостояния, а иногда играет самостоятельную роль в отстаивании одного из вариантов этой политики.

Местные органы государственной власти представлены двумя группами институтов. Во-первых, это уже упоминавшаяся «президентская вертикаль» — районные, городские и областные администрации, которые по идее должны обеспечивать целостность государственной политики в отношении прошлого и призваны проводить в жизнь решения президента и правительства. Во-вторых, это органы местного самоуправления (областные, городские, районные, поселковые и сельские Советы). Они могут адекватно исполнять, а могут игнорировать и саботировать решения центра или имитировать их исполнение, а в определенные моменты вообще выступать самостоятельными субъектами исторической политики. В особенности это касается мэрий, областных и городских Советов — они больше зависят от местных избирателей, мнение которых может сильно расходиться с позициями центра.

Все перечисленные органы власти и местного самоуправления участвовали и участвуют в разработке и реализации исторической политики на Украине на более-менее систематической основе.

Несмотря на столь разветвленную инфраструктуру и большое количество самых разных институтов, непосредственно или опосредованно участвующих в разработке и реализации исторической политики, роль государства в этой сфере остается проблематичной как с точки зрения наличия стратегий, так и с точки зрения способности к их практическому воплощению.

Президент

В Администрации президента существуют структурные подразделения, которые имеют прямое или косвенное отношение к формированию и реализации исторической политики. Это Главный департамент по вопросам гуманитарной политики, Главный департамент информационной политики и Департамент государственных наград. В основном они выполняют технические функции, связанные с подготовкой и обеспечением реализации решений президента. Аналитическую работу призван выполнять Национальный институт стратегических исследований (НИСД), который время от времени обращается к вопросам разработки исторической политики. В 2005 году в институте, судя по всему, начиналась разработка некоей стратегии и была подготовлена аналитическая записка о концептуальных основах государственной политики памяти. Поскольку соответствующей концепции так и не появилось, а историческая политика развивалась как результат взаимодействия спонтанных интересов разных общественных сегментов и групп интересов, можно предположить, что НИСД разделил судьбу всех других подобных аналитических центров: экспертные рекомендации и предложения практически не использовались в реализации исторической политики.

Непосредственное влияние на формирование этой политики президент может осуществлять через свои указы, распоряжения (согласно Конституции — обязательные для выполнения всеми органами власти), обращения или проекты законов.

Указы и распоряжения президента в основном носят распорядительный характер: они определяют перечень коммеморативных мероприятий и распределяют задания по организации этих мероприятий между институтами власти. Если взять в качестве примера один из центральных объектов исторической политики после 1991 года — Голодомор, то в 1993–2015 годах обращение президентов к этой теме выглядело так: Л. Кравчук издал 1 указ, посвященный 60-летию трагедии; Л. Кучма — 2 указа и 1 распоряжение; В. Ющенко — 15 указов, 2 распоряжения, 1 обращение и 3 законопроекта; В. Янукович — 1 указ (к 80-летию трагедии); П. Порошенко — 2 указа.

В процессе развития института президентства выработался некий алгоритм продуцирования коммеморативных указов, появилась некая регулярность: например, указы к очередной годовщине провозглашения независимости или указы к круглым датам наиболее значимых событий (Голодомор, победа во Второй мировой войне).

Президент может также определять историческую политику через подписание или наложение вето на законы, принятые парламентом, — через подконтрольные ему фракции в Верховной раде, через местные государственные администрации (выполняющие роль местных органов исполнительной власти) и, наконец, через прямые поручения органам исполнительной власти и подконтрольных ему министерств и ведомств.

От позиции президента и его личного отношения к проблемам прошлого во многом зависит алгоритм и интенсивность исторической политики.

Первый президент Украины Л. Кравчук, пришедший на свой пост прямиком из идеологического аппарата ЦК КПУ, не создавал политическую конъюнктуру, он к ней приспосабливался. Л. Кравчука можно считать довольно типичным представителем идеократии, политиком, поднявшимся на вершины власти через структуры, осуществляющие ее идеологическое обеспечение. Это наложило отпечаток на всю его политическую карьеру, пиком которой стала должность президента. Л. Кравчук пришел к власти, используя лозунги своих недавних оппонентов из лагеря «национал-демократов», поэтому, с одной стороны, его действия в сфере исторической политики имели инерционный характер (он продолжал «восстанавливать историческую справедливость»), а с другой — их содержание и направленность определялись необходимостью легитимации его собственной власти, что требовало утверждения подходящего для этого исторического мифа. Л. Кравчук не стал «изобретать велосипед»: в качестве основы для исторической политики он избрал стандартный этнонациональный миф «возрождающейся нации» (сформировавшийся на рубеже XIX–XX веков). Точнее, этот миф избрал его.

При Л. Кравчуке — и как заведующем идеологическим отделом ЦК КПУ в конце 1980-х, и как президенте — начался процесс конструирования коллективной/исторической памяти о Голодоморе. Только в первом случае Л. Кравчук был оппонентом «националистического мифа о голоде», а во втором он содействовал тому, чтобы 60-летие трагедии было отмечено на государственном уровне как геноцид украинцев. В сентябре 1993 года президент принял участие в международной научной конференции «Голодомор в Украине 1932–1933 годов: причины и последствия» — его присутствие стало символическим свидетельством заинтересованности высшей власти в «восстановлении исторической правды» о голоде 1932–1933 годов.

Открывая конференцию, Л. Кравчук заявил: «Я целиком согласен с тем, что это была спланированная акция, что это был геноцид против собственного народа. Но тут я не ставил бы точку. Да, против собственного народа, но по директивам из другого центра». За десять лет до этого, на 50-ю годовщину голода 1932–1933 годов, тот же Л. Кравчук, правда в ипостаси заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПУ, принимал активное участие в контрпропагандистских акциях, направленных против «развязанной на Западе антисоветской кампании по поводу так называемого „50-летия искусственного голода на Украине“». Впрочем, об этом старались не вспоминать ни бывшие диссиденты, поддерживавшие Л. Кравчука, ни представители диаспоры, против чьих «националистических измышлений» о голоде он еще совсем недавно так рьяно боролся. Политически важным для них было не то, что он говорил и делал раньше, а то, что он говорил и делал в настоящий момент.

Л. Кравчук положил начало коммеморациям, связанным с депортацией крымских татар. Его указом дата 18 мая 1994 года была впервые официально отмечена как День скорби и памяти по крымским татарам, армянам, грекам, «лицам других национальностей». При нем же был дан старт масштабному проекту «Реабилитированные историей», посвященному сбору информации о жертвах политических репрессий в Советской Украине.

Волею случая Л. Кравчук оказался участником ритуала передачи ему как первому президенту Украины государственных символов Украинской Народной Республики (1918–1920). Этот ритуал должен был символизировать правопреемственность УНР и современной Украины и был одним из первых публичных действий в сфере исторической политики в современной Украине. Пикантность этому акту придало то обстоятельство, что символы УНР Л. Кравчуку, в недавнем прошлом представителю «верхов» КПУ, передавал глава Организации украинских националистов (мельниковцев) М. Плавюк (мельниковцы к этому времени практически перешли на позиции «демократического национализма»).

При Л. Кравчуке была предпринята попытка начать издание многотомной «Истории украинского народа» — этот масштабный проект не состоялся из-за отсутствия средств, поскольку Украина при Л. Кравчуке переживала глубочайший социально-экономический кризис.

Конкурент Л. Кравчука на выборах 1994 года и его преемник на посту президента Леонид Кучма, являясь по своему складу технократом, относился к вопросам интерпретации и репрезентации прошлого в политической жизни сугубо прагматично. С одной стороны, он использовал их для укрепления собственной легитимности, с другой — старался не допускать в этой сфере эксцессов, приводящих к общественным конфликтам.

Именно при нем сформировался базовый набор ритуальных коммеморативных практик Голодомора, освященных государством (включая День памяти жертв Голодомора), при нем (правда, без его личной инициативы) развернулась работа по исторической реабилитации ОУН и УПА, хотя сам он избегал высказываться на эту тему. При Л. Кучме была введена в обращение национальная валюта, представлявшая своего рода портретную галерею знаковых исторических персонажей. Л. Кучма установил важную для украинского национального самосознания государственную коммеморативную дату — День украинского казачества, вообще же теме популяризации истории и развития казачества в современной Украине посвящено семь его указов.

В то же время Л. Кучма отдавал должное советско-ностальгическому варианту исторической памяти, поддерживая соответствующие ритуально-символические практики. Например, он издал девять указов, восемь распоряжений и подписал один закон, посвященный «Великой Отечественной войне 1941–1945». При нем и при его негласном содействии были отмечены юбилеи В. Щербицкого и Ленинского коммунистического союза молодежи Украины (ЛКСМУ), по его указам и распоряжениям на государственном уровне было отмечено 60-летие воссоединения украинских земель, узаконен День защитника Отечества (23 февраля, дата из советского календаря), введен День партизанской славы (22 сентября), отмечено 60-летие организации «Молодая гвардия».

Социолог В. Середа, посвятившая специальное исследование дискурсивным практикам украинских президентов, считает, что Л. Кучма придерживался «двойной стратегии»: с одной стороны, он следовал канонам классического национального нарратива, с другой — использовал эффект национальной амнезии, «конструировал именно такую модель исторического прошлого, которая способствовала „консолидации нации“ благодаря отказу от любых идеологических экстрем: как крайне левой (коммунизм), так и крайне правой (этнический национализм), а также замалчиванию конфликтных и контроверзийных событий». Можно достаточно уверенно утверждать, что Л. Кучма в своей прагматической исторической политике исправно следовал канонам стандартного национального нарратива, но при этом намеренно или в силу обстоятельств инкорпорировал в него элементы советского. При нем доминировала амбивалентная модель коллективной/исторической памяти.

Точно так же он избегал конфликтных ситуаций в международных проявлениях исторической политики: он был активным участником примирения с Польшей (в вопросе об украинско-польском конфликте на Волыни и в Галиции в 1943–1944 годах) и сторонником сотрудничества с Россией в области «общего прошлого». В частности, он достаточно спокойно отнесся к скрытому сопротивлению российской дипломатии, выступившей против признания Организацией Объединенных Наций Голодомора 1932–1933 годов на Украине актом геноцида, при нем на государственном уровне была отмечена 350-я годовщина Переяславского соглашения (1654) — правда, в последнем случае праздновалось не «воссоединение Украины с Россией», а годовщина «казачьей рады». Во времена Л. Кучмы оживились научные контакты между украинскими и российскими историками, была создана украинско-польская и украинско-российская комиссии историков.

Некая «амбивалентность» исторической политики Л. Кучмы иногда выливалась в откровенные курьезы. Например, в 2001 году почетное наименование «имени князя Данилы Галицкого» получила воинская часть, полное имя которой было следующее: 24-я механизированная Самаро-Ульяновская Бердичевская Железная ордена Октябрьской Революции трижды орденов Красного Знамени орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия.

Под занавес своей президентской карьеры Л. Кучма опубликовал книгу, само название которой — «Украина — не Россия» достаточно четко выразило его отношение к репрезентациям прошлого: здесь он следовал формату, заданному самой ситуацией пребывания на посту главы суверенного государства.

Следующий президент, Виктор Ющенко, подобно Л. Кравчуку вписывается в образ представителя идеократии: он достаточно четко постулировал необходимость «духовного возрождения» украинцев как предпосылки для развития во всех других областях жизни нации. В. Ющенко вошел в новейшую историю Украины как «исторический президент» — в том смысле, что именно в период его правления историческая политика вышла на беспрецедентные для Украины интенсивность и масштабы, а мобилизация государственных институтов на ее реализацию достигла апогея: именно при В. Ющенко в реализацию исторической политики впервые были вовлечены «непрофильные» органы власти: Служба безопасности Украины и судебная власть.

Кроме институтов президентской вертикали (местные государственные администрации) непосредственное участие в разработке и реализации исторической политики приняли органы власти, которые обычно выполняют чисто техническую роль в этой сфере: Министерство иностранных дел, Служба безопасности Украины, Министерство юстиции, Государственный комитет по телевидению и радиовещанию. Был создан специальный орган исполнительной власти — Украинский институт национальной памяти (2006), принят первый в истории Украины «мемориальный» закон, прямо заявивший о праве государства регулировать и регламентировать общественное мнение в сфере коллективной/исторической памяти, предприняты попытки ввести административную и уголовную ответственность за отрицание Голодомора и Холокоста (детальнее см. раздел III, главу 2). Общее количество указов, распоряжений, поручений (включая один «мемориальный» закон), посвященных Голодомору, переваливает у В. Ющенко за сорок — здесь он абсолютный чемпион среди украинских президентов.

В исторической политике В. Ющенко идейные/идеологические и морально-этические мотивы тесно соседствовали с утилитарными. Инструментализация коллективной/исторической памяти вполне вписывалась в общую линию противостояния с политическими оппонентами В. Ющенко и нередко использовалась для их моральной и политической дискредитации или для давления на них (например, в вопросе о квалификации Голодомора 1932–1933 годов как геноцида украинцев). Усилия в области исторической политики тесно переплетались с текущими задачами политической борьбы. В 2009 году, выступая на митинге, посвященном 18-й годовщине независимости Украины, В. Ющенко предложил три пункта плана выхода из очередного (точнее сказать, перманентного) внутриполитического кризиса. Первым пунктом был такой: «Продолжить курс на возрождение, восстановление собственной исторической памяти». Все предложения В. Ющенко по выходу из политического кризиса 2006–2007 годов обязательно содержали пункты, касающиеся исторической политики.

При В. Ющенко окончательно утвердился канонический вариант коллективной/исторической памяти о голоде 1932–1933 годов как о Голодоморе — массовом голоде, целенаправленно организованном Москвой с целью уничтожения украинского крестьянства как основного носителя украинской национальной идентичности и опоры украинской независимости/государственности.

При нем наблюдались наиболее интенсивные действия по конструированию знаковых сегментов коллективной/исторической памяти, вписывающихся в общую линию «изобретения традиции» в рамках национального/националистического эксклюзивного нарратива памяти: победа «украинцев над московитами» в Конотопской битве (1659), «геноцид украинцев» в Батурине (1708), бой под Крутами (1918), Украинская революция 1917–1921 годов, Голодомор 1932–1933 годов, Организация украинских националистов (ОУН), Украинская повстанческая армия (УПА). В. Ющенко приложил немалые усилия для создания и повышения статуса новых мест памяти (национальный музей «Мемориал жертв голодоморов в Украине», гетманская столица в Батурине, историко-культурный заповедник в Глухове, Национальный историко-культурный заповедник «Быковнянские могилы»).

В. Ющенко был первым президентом, предпринявшим попытку на системном уровне начать «декоммунизацию» символического пространства, по крайней мере в двух его указах содержатся прямые утверждения необходимости демонтажа памятников и устранения топонимики, связанной с «коммунистическим тоталитарным режимом».

Именно при В. Ющенко резко активизировался внешний вектор исторической политики в связи с его стремлением добиться на уровне международных организаций (ООН, Европарламент) признания голода 1932–1933 годов геноцидом украинского народа, а также из-за его желания обогатить общенациональный пантеон весьма противоречивыми историческими фигурами (Р. Шухевич, С. Бандера), явно не вызывавшими энтузиазма в Израиле, Польше и Европарламенте, не говоря уже о России, политическое руководство которой развернуло самую настоящую «войну памятей» со всеми своими европейскими соседями (за исключением Беларуси).

Подводя итоги своему президентству, закончившемуся довольно печальным провалом попытки повторно занять главный офис страны (5,45 % голосов), В. Ющенко заявил: «Мне приятно, что нация наконец узнала о настоящей цели войны под руководством Богдана Хмельницкого, о победе Выговского под Конотопом, о гетмане Иване Мазепе, о Пылыпе Орлике, об Украинской и Западно-Украинской народных республиках, о государстве гетмана Скоропадского, о Голодоморе, о сталинских репрессиях, о подвигах Украинской повстанческой армии». Можно предположить, что обо всем упомянутом «нация знала» и до В. Ющенко, поскольку все упомянутые персонажи, факты и события уже содержались в школьном курсе истории, однако нельзя отрицать того обстоятельства, что он значительно расширил тематическое пространство исторической политики и серьезно радикализировал те компоненты нарратива памяти, которые не имели четко артикулированной идеологической нагрузки в публичном дискурсе. Практически все базовые компоненты национального мифа были созданы или воссозданы до В. Ющенко, его выдающаяся роль заключалась в масштабной политической инструментализации этого мифа и радикализации украинского этносимволизма.

Несмотря на вполне очевидную тенденцию к доминированию эксклюзивной модели с центральным национальным/националистическим нарративом памяти, в исторической политике В. Ющенко наблюдались отклонения как в сторону инклюзивной, так и смешанной модели. В. Ющенко не решился посягнуть на центральный исторический миф советско-ностальгического нарратива памяти: «Великую Отечественную войну». Более того, он предпринимал не слишком успешные попытки найти модель примирения ветеранов УПА и Красной армии.

Впрочем, именно при В. Ющенко возросла конфликтность исторической политики. Конфликт развивался не только в рамках соперничества советско-ностальгического и национального/националистического нарративов памяти. Версия национального/националистического нарратива памяти, продвигаемая В. Ющенко, вызывала критику и недовольство его политических союзников из либерального лагеря.

Достаточно антикварные представления о национальной идентичности самого президента и части его окружения, апеллирующие к культурническому национализму образца второй половины XIX — начала XX столетия, серьезно противоречили реальности начала XXI столетия. Они становились как предметом манипулятивного использования политическими оппонентами В. Ющенко на Украине и в соседней России, так и объектом раздражения и неприятия союзников из числа либеральной интеллигенции. Чрезмерное влияние сегментов украинской диаспоры, прямо или косвенно связанных с идеологией ОУН(б), и доморощенных националистов из числа союзников В. Ющенко только усиливало упомянутую антикварность и «крен» в XIX столетие.

Виктор Янукович, сменивший В. Ющенко на посту президента, не стал изобретать чего-либо принципиально нового в области исторической политики. Он вернулся к испытанной еще во времена Л. Кучмы линии поведения, которая заключалась в том, чтобы избегать идеологически острых тем, а при необходимости призывать к плюрализму мнений. 14 мая 2010 года, выступая на заседании Общественного гуманитарного совета при президенте Украины, он заявил, что необходимо достичь взаимопонимания в отношении исторических фигур, которые вызывают противоречия в обществе, и высказался за «постепенность и деликатность» в решении таких вопросов.

Заметим, что, как и для технократа Л. Кучмы, для В. Януковича вопросы исторической политики имели второстепенное значение и его подход к ним был обусловлен или требованиями подтверждения общественной легитимности его правления, или вызовами политической конъюнктуры.

В. Янукович вполне успешно эксплуатировал стандартный национальный нарратив памяти для поддержания своей легитимности как президента всей Украины. В частности, он не стал посягать на основной сакральный символ коллективной/исторической памяти — Голодомор. Самым его «резким» движением в этой области стал публичный отказ от продвижения тезиса о Голодоморе как геноциде украинцев. 27 апреля 2010 года, выступая на сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы в Страсбурге, В. Янукович заявил, что «признавать Голодомор как факт геноцида против того или иного народа будет неправильно, несправедливо».

Отказ от «геноцидной» версии Голодомора был необходимым для В. Януковича символическим жестом, снимавшим напряжение в одном из аспектов отношений с Россией. Все остальные компоненты соответствующего исторического мифа и связанных с ним идеологических практик остались нетронутыми. Обязательный визит к Мемориалу жертв Голодомора в Украине, введенный лично В. Ющенко, остался частью протокольных мероприятий для лидеров иностранных держав наряду с возложением венков к Вечному огню и памятнику Неизвестному солдату на Аллее Славы (символу советских коммеморативных практик). В этом смысле символически показательным стал визит в Киев президента РФ Д. Медведева 17 мая 2010 года — он посетил Мемориал жертв голодоморов в Украине, тот самый, на открытие которого демонстративно отказался приехать по приглашению В. Ющенко.

26 ноября 2010 года, в День памяти жертв Голодомора, на сайте президента появилось обращение, в котором В. Янукович назвал голод 1932–1933 годов «Армагеддоном», выступил против спекуляций вокруг количества погибших и призвал говорить «правду, и только правду». На следующий день он в компании с премьер-министром Н. Азаровым принял участие в траурных мероприятиях у Мемориала жертв голодоморов в Украине.

Подобно Л. Кучме, В. Янукович избегал высказываний на тему ОУН и УПА, отдав ее на откуп идеологическим спикерам приведшей его к власти Партии регионов, которые активно пользовались жупелом национализма для дискредитации политических оппонентов. Именно при В. Януковиче, официально выступавшем за единую Украину, активизировались публичные конфликты между носителями двух нарративов эксклюзивной модели коллективной/исторической памяти: национального/националистического и советско-ностальгического (подробнее см. раздел III, главу 1). Как и его предшественники, В. Янукович поддерживал центральный исторический миф советского времени (Великая Отечественная война) — он подписал семь указов, прямо касающихся различных юбилейных дат, связанных с этим событием. При нем активизировалось обращение к мифу о войне в разных его ипостасях. В. Янукович прилежно исполнял обязанности в сфере изобретения/формирования традиции, отмечая своими указами годовщины независимости Украины и принятия Конституции.

Последний «коммеморативный» указ В. Януковича был подписан 13 февраля 2014 года, за неделю до бегства с Украины. Он посвящался 60-летию вхождения Крыма в состав Украины.

Нетрудно заметить, что все президенты в разработке и реализации исторической политики безусловно признавали верховенство национального/националистического нарратива коллективной/исторической памяти — он легитимировал политические основания их собственного существования как президентов. Проблемным моментом был лишь выбор модели. Если говорить о тенденциях, то Л. Кравчук и Л. Кучма в силу разных причин больше склонялись к амбивалентной модели, В. Ющенко — к эксклюзивной с упором на национальный/националистический нарратив памяти образца XIX столетия. Несмотря на инерционное воспроизведение практик и ритуалов советско-ностальгической модели памяти, основой его исторической политики был этнонациональный нарратив.

В. Янукович разделил полномочия: в своих публичных обращениях к теме исторической памяти он демонстрировал склонность к амбивалентной модели, в то время как идеологическое лобби власти в публичной политике продвигало эксклюзивную модель, основанную на советско-ностальгическом нарративе памяти.

Можно косвенно проиллюстрировать эти обобщения данными киевского культуролога Александра Гриценко. Он подсчитал количество указов трех украинских президентов согласно тому, какой нарратив памяти они продвигали. Получилась следующая картина:

Петр Порошенко, пришедший к власти на исходе драматических событий ноября 2013 — февраля 2014 года, названных «революцией достоинства», судя по всему, следует модели исторической политики, сложившейся во времена В. Ющенко. Однако, в отличие от В. Ющенко, он не столько формирует эту политику, сколько старается соответствовать требованиям и запросам тех сегментов общества и тех политических сил, для которых эксклюзивная национальная/националистическая модель исторической памяти является не только идеологической и моральной опорой, но и важным средством политической мобилизации во внутриполитической борьбе и в противостоянии внешней агрессии. Это не исключает некоего личного отношения к проблемам прошлого и их актуализации в настоящем, однако следует помнить о том, что П. Порошенко, если судить по его политической и коммерческой биографии, — жесткий прагматик.

Политическая ситуация (аннексия Крыма Россией, война на востоке страны и постоянная угроза целостности и суверенитету) подталкивает его к тому варианту исторической политики, который имеет наивысший политический мобилизационный потенциал. Возможно, поэтому П. Порошенко во многих отношениях стал продолжателем «дела Ющенко». Он торопливо подписал все «мемориальные» законы, несмотря на то что они вызвали серьезную критику даже со стороны его политических союзников. Один из этих законов (о правовом статусе участников борьбы за независимость Украины в XX веке) был реализацией программы, заложенной еще соответствующим указом В. Ющенко и разработанной при активнейшем участии националистической партии Всеукраинское объединение «Свобода».

П. Порошенко однозначно высказался в поддержку «декоммунизации» и даже сам принял в ней непосредственное участие: своим указом изъял из названий воинских частей Украины все советские атрибуты (в основном названия орденов, которыми эти части были награждены в советское время). Он «перепрофилировал» название одной из важнейших комеморативных дат: присутствовавшая в указах всех его предшественников «победа в Великой Отечественной войне» исчезла, ее место заняла «победа над нацизмом во Второй мировой войне» — таким образом из официального символического пространства исчезла, пожалуй, самая знаковая формула советской эпохи. Тема была продолжена указом о Дне защитника Украины: с 2014 года он стал отмечаться 14 октября. Таким образом из календаря памятных дат был изъят «советский» праздник День защитника Отчизны — 23 февраля, установленный Л. Кучмой в 1999 году. Вместо него была введена памятная дата 14 октября, отсылающая сразу к трем смысловым рамкам: дню Покрова пресвятой Богородицы, истории казачества и символической дате создания Украинской повстанческой армии (1942).

Президент принял живейшее участие в формировании коммеморативных практик, относящихся уже к новейшей истории Украины: его указами была отмечена 25-я годовщина студенческой «революции на граните» (октябрь 1990 года), такая же годовщина создания Народного руха Украины, 40-я годовщина Украинской Хельсинкской группы, был учрежден орден Героев Небесной Сотни и установлен памятный День Героев Небесной Сотни (20 февраля), положено начало созданию музея, посвященного «Революции достоинства».

П. Порошенко не забыл и про более отдаленную историю: согласно его указам, была отмечена 150-я годовщина «первого публичного исполнения национального гимна Украины» и 200-я — автора гимна, сотая годовщина «победы Украинских Сичевых Стрельцов на горе Макивка» и тысячелетие со дня смерти князя Владимира Великого — последние две даты прямо адресовались животрепещущей проблеме: организации идеологического отпора в информационной войне с Россией. В первом случае память о военной победе «украинцев над русскими» продолжала политическую линию, заложенную указами В. Ющенко («победа под Конотопом» 1659 года, «трагедия Батурина» 1708 года). Во втором содержался ответ на попытку политического руководства России присвоить украинский знаковый персонаж, дата смерти которого помпезно отмечалась в соседней стране.

П. Порошенко вернулся к активной интернационализации идеи голода 1932–1933 годов как геноцида украинцев, более того, он высказался в пользу наказания за «отрицание Голодомора».

Именно при нем активизировался процесс экспансии националистического нарратива памяти из Западной Украины на Центральную, центральные фигуры националистического пантеона памяти были выведены на уровень общегосударственной исторической политики.

Заметим, что, в отличие от времен В. Ющенко, нынешний президент не встречает организованного противодействия со стороны идеологических оппонентов. Деятельность коммунистов фактически запрещена, Партия регионов распалась. Прежние возможности организованного противодействия официальной исторической политике утрачены. Тем не менее, грядущие парламентские и президентские выборы скорее всего продемонстрируют все побочные эффекты и последствия данной исторической политики для нынешнего президента.

Парламент

Украинский парламент традиционно является местом публичной демонстрации общественной позиции политических сил (иногда переходящей в политический эксгибиционизм, откровенное хулиганство и эпатажные спектакли в исполнении депутатов). Не является исключением и сфера исторической политики. Парламентская трибуна и профильные комитеты Верховной рады использовались как для формирования правового поля исторической политики, так и (преимущественно) для рекламы разных политических сил или организации политического давления на оппонентов.

Практически все годы независимости деятельность парламента в области исторической политики определялась противостоянием двух эксклюзивных моделей коллективной/исторической памяти: национальной/националистической и советско-ностальгической. При этом, как правило, политические силы, ориентирующиеся на партию власти, придерживались тактики, представляющей смешанную (амбивалентную) модель с ситуативным перевесом в ту или иную сторону, в зависимости от конъюнктуры. Те сегменты политического спектра, которые оказывались в оппозиции, как правило, предпочитали упомянутые выше полярно противоположные модели.

Наиболее последовательными в идеологическом отношении были представители коммунистов, на правах отдельной партии присутствовавшие в парламенте с 1990-го по 2014-й, и радикальные националисты, сумевшие только однажды пройти в Верховную раду самостоятельно («Свобода», 2012). На внеочередных выборах 2014 года и коммунисты, и радикальные националисты не смогли пройти в парламент по партийным спискам, а в 2015 году деятельность КПУ была вообще запрещена.

За 1992–2017 годы парламентарии рассмотрели и обсудили не менее двухсот проектов постановлений, обращений и законов, имеющих целью урегулировать сферу коллективной/исторической памяти. Из них 12 приходится на 1992–2000 годы, 23 — на 2001–2004 годы, 85 — на период 2005–2010 годов, 48 — на 2011–2013, 39 — на 2014–2017. Как видим, более двух третей приходится на период после 2005 года. Из всего этого количества около четверти — проекты законов. В конечном итоге парламентом было принято более 50 постановлений и обращений и 9 законов, определяющих рамки и содержание государственной исторической политики.

О том, какие проблемы прошлого интересовали парламентариев в настоящем, можно понять из следующих подсчетов: 44 документа относились к оценке деятельности ОУН и УПА, 46 касались Голодомора 1932–1933 годов и 49 имели дело с памятными датами и событиями Второй мировой войны (до 2015 года именуемой в документах «Великой Отечественной»), а также с вопросами выяснения социального статуса ветеранов. Последний сюжет также включается в сферу исторической политики, поскольку здесь главной интригой было уравнивание в правах ветеранов Советской армии и «Великой Отечественной войны» и ветеранов УПА (что было равнозначным политическому признанию ОУН и УПА).

Проекты нормативных документов и законов — это наиболее распространенная форма влияния на историческую политику или обеспечения поддержки какой-либо политической силы. Обычно такие проекты подаются группами депутатов, представляющих какую-либо парламентскую фракцию или группу союзных политических сил (как это было, например, с проектами законов о криминализации отрицания Голодомора/Холокоста). Иногда это может быть инициатива отдельного депутата, как правило согласованная с фракцией. В любом случае персональные инициативы в сфере исторической политики отсутствовали.

Одной из форм общения парламентариев «с народом» являются парламентские слушания и принимаемые по их результатам рекомендации или обращения. Однако именно в этом жанре депутаты подвизались крайне редко, возможно по причине его малой эффективности: любые рекомендации или обращения по результатам слушаний не имели реальной силы действия. С 2000 по 2015 год вопросам исторической политики и памяти были посвящены лишь одни слушания: «О чествовании памяти жертв Голодомора 1932–1933 гг.»

Нередко постановления Верховной рады имели четко выраженный характер политического заявления. Упомянутое постановление по результатам парламентских слушаний о Голодоморе содержало четкое указание на необходимость признания голода 1932–1933 годов в Украинской СССР «геноцидом украинского народа» (в том же документе речь шла также о «геноциде украинской нации»).

Иногда такие заявления приобретали характер политической демонстрации. В 2009 году явно в пику В. Ющенко и его сторонникам в парламенте объединившиеся представители коммунистов, Партии регионов, блока В. Литвина и Блока Юлии Тимошенко приняли постановление о праздновании 90-летия Ленинского коммунистического союза молодежи Украины (комсомола). По официальной версии этот акт был откликом парламентариев на «инициативу ветеранов комсомола». Фактически это была звонкая пощечина президенту В. Ющенко и его исторической политике, частью которой была «декоммунизация» украинского символического пространства. По странному стечению обстоятельств постановление было принято 1 апреля — эта дата неофициально считается на Украине днем смеха, шуток и веселых розыгрышей.

Стоит упомянуть и такой вид деятельности, как временная специальная комиссия Верховной рады, как правило создаваемая для рассмотрения проблемы, вызывающей наиболее острые дискуссии. Самый известный пример из области исторической политики — создание в 1996 году временной специальной комиссии, замысловатое название которой (Временная специальная комиссия Верховной рады Украины по содействию изучению вопросов, связанных с проверкой деятельности ОУН — УПА) свидетельствует о понимании невозможности компромисса между двумя полярными взглядами на проблему оценки националистического движения. Как и следовало ожидать, деятельность комиссии, составленной поровну из сторонников политической легитимации ОУН и УПА (национал-демократов) и ее противников (коммунистов), закончилась ничем — впоследствии была создана подобная комиссия историков при правительстве.

Одной из форм влияния парламентариев на историческую политику и сопутствующей политической (само)рекламы является обращение депутатов в судебные органы. Наиболее известные прецеденты: обращение в Конституционный суд по поводу конституционности документов, принимаемых Верховной радой или президентом в сфере исторической политики. В 2010–2015 годах насчитывается семь таких обращений, практически все они имели характер политической рекламы, поскольку инициаторы заранее знали ответ: все обращения не подлежали компетенции Конституционного суда. Разумеется, эти обращения касались наиболее резонансных событий и символов в сфере исторической политики: «знамени Победы» (в этом случае все же было принято решение Конституционного суда по сути обращения), присвоения звания «Герой Украины» Р. Шухевичу и С. Бандере, «мемориальных законов».

Отдельного разговора заслуживает деятельность Верховной рады по изготовлению так называемых мемориальных законов, призванных регулировать сферу исторической памяти (см. раздел ІІІ). Всего таких законов было принято девять. Наиболее знаковые: закон о Голодоморе как геноциде (2006) и так называемые «декоммунизационные законы», принятые в апреле 2015 года. В 2016 году во исполнение принятого ею же «закона о декоммунизации» Верховная рада приняла на себя функции по переименованию населенных пунктов (в принципе предусмотренные законодательством). С ноября 2015-го по июль 2016-го Верховная рада приняла тринадцать постановлений, посвященных переименованию 987 населенных пунктов и 25 административных районов.

В мае 2017 года Рада выпустила закон, посвященный георгиевской ленточке — он запрещал ее публичное ношение на Украине.

В 2015–2017 годах наметилась тенденция к идеологической монохромности в деятельности парламента: практически прекратились какие-либо дискуссии и действия, связанные с отстаиванием и продвижением советско-ностальгического варианта коллективной/исторической памяти, установилась монополия представителей национального/националистического нарратива. Самым показательным примером этой тенденции можно считать принятие упомянутых «мемориальных законов» 2015 года и развернувшийся на их основе процесс «декоммунизации».

Правительство

Обычно правительство как институт не играет самостоятельной роли в разработке исторической политики. Его основная роль — технический исполнитель положений законов, распоряжений, указов, постановлений, разрабатываемых в парламенте и президентском офисе. Любой «коммеморативный» указ президента содержит поручения правительству — профильным министерствам и ведомствам. Кабинет министров своими постановлениями конкретизирует задачи и определяет размеры бюджетных затрат.

Техническая роль не означает пассивности правительства в вопросах исторической политики. От позиций первых лиц в Кабинете министров (премьер-министра и вице-премьеров, министров и их заместителей), а нередко и от позиций, как правило, невидимых обществу чиновников среднего звена (департаменты в министерствах), зависит успешность многих инициатив. В период политического кризиса 2006–2007 годов, когда правительство возглавлял В. Янукович, предложения и распоряжения В. Ющенко в сфере исторической политики явно не вызывали энтузиазма в Кабинете министров и становились объектом бюрократической обструкции.

Как правило, основной фигурой в правительстве, ответственной за вопросы исторической политики, является вице-премьер по гуманитарным вопросам (в бюрократическом фольклоре эту должность во времена Л. Кучмы окрестили «шароварной»). При В. Януковиче (2010–2014) должность вице-премьера по гуманитарным вопросам была упразднена, а в 2014 году восстановлена. Сейчас вице-премьер Украины по гуманитарным вопросам курирует деятельность всех профильных министерств и ведомств, непосредственно связанных с разработкой и реализацией исторической политики: Украинского института национальной памяти, Министерства культуры, Государственного комитета по телевидению и радиовещанию, Министерства образования и науки.

Последнее было одним из ключевых в формировании государственной исторической политики до создания Украинского института национальной памяти. Под эгидой МОН разрабатываются и отдаются на утверждение Кабинета министров государственные образовательные стандарты (в том числе по истории Украины). Министерство определяет и утверждает содержание программ и учебных планов по истории. Оно же курирует отбор учебников и финансирует их издание через систему государственного заказа. При министерстве на постоянной основе действует Научно-методическая комиссия по истории, задача которой в основном сводится к анализу учебников и учебных пособий на предмет их соответствия государственному стандарту и программам. До 2015 года при МОН действовал Институт инновационных технологий и содержания образования, в обязанности которого также входил анализ программ и учебников по истории и организация конкурса учебников, издаваемых по государственному заказу.

В целом МОН с 1992 года неукоснительно проводило политику «национализации» исторического образования, в результате чего утвердился определенный канон национальной истории, характеризующийся этноцентризмом, доминированием эксклюзивной национальной/националистической модели исторического нарратива с преобладанием политической/государственной истории и национальной виктимологии (подробнее см. раздел ІІІ, главу 1).

В 2010 году МОН несколько сменило акценты своей деятельности. Во главе ведомства был поставлен Д. Табачник, известный своим резко отрицательным отношением к национализации истории, охотно эпатировавший публику заявлениями и оценками прошлого в духе радикального осуждения и высмеивания украинского национализма. В апреле 2010 года в интервью Би-би-си он заявил, что учебники украинской истории написаны с позиций этноцентризма, поэтому должны быть переработаны и написаны с позиций антропоцентризма, при этом непрямо ссылаясь на результаты деятельности рабочей группы историков при Украинском институте национальной памяти, выступивших с идеей выхода за рамки этноцентристской версии школьной истории Украины.

В июне 2010 года Д. Табачник разместил на официальном сайте Партии регионов программную статью, в которой повторил тезис об «антропоцентричном подходе» к школьной истории и заявил, что «трактовка отечественной и мировой истории не может меняться со сменой президента или министра образования, не может и не должна зависеть от личных вкусов, комплексов и фобий любого должностного лица», вслед за этим немедленно сообщив о своей собственной, вполне политически обусловленной трактовке истории Второй мировой войны и таких личностей, как Сталин, Шухевич и Бандера (последние двое, разумеется, попали в категорию «злодеев»).

Дальнейшие действия по «пересмотру школьной истории» не имели никакого отношения к внедрению «антропоцентричной истории», они сводились к изъятию из текста учебников ряда нежелательных сюжетов или персонажей и редактированию трактовок некоторых событий. По сведениям журналистов, некоторые авторы учебников получили негласные указания внести коррективы. С обложки одного из учебников исчезло изображение «оранжевого» Майдана. В тексте исчезла формулировка «искусственный голодомор» (сам термин «голодомор» остался), был сокращен текст про деятельность УПА, убрана фотография Р. Шухевича, изложение событий украинской истории завершалось 2004 годом. В другом учебнике также сократился объем материалов про УПА, там сообщалось, что эта армия воевала против немцев и большевиков (ни слова о поляках). По словам авторов, они получали указания по корректированию учебников в телефонном режиме из министерства: смысл их сводился к уменьшению антироссийских мотивов и сокращению материалов про УПА.

Стоит обратить внимание на то, что все эти изменения носили скорее косметический характер, да и технически внести их в миллионы уже напечатанных учебников было практически невозможно. Правда, после перехода к одиннадцатилетнему среднему образованию (2011) был затеян грандиозный проект перепечатывания учебников (не только истории), в котором присутствовал скорее материальный, чем идеологический интерес. Все страсти вокруг изменений в учебниках по истории, полыхавшие в 2010–2011 годах, выглядели масштабной провокацией, на которую с готовностью реагировали представители оппозиции. Во Львове даже было издано «альтернативное» учебное пособие для пятиклассников, куда авторы внесли все сюжеты и личности, ставшие предметом «редактирования» в стандартных учебниках.

Министерство образования и науки отвечало и за формирование стратегий национально-патриотического воспитания молодежи, где «вопросы истории» всегда пребывали в центре внимания. В 1996–2015 годах МОН подготовило пять документов, посвященных то «национальному», то «национально-патриотическому» воспитанию, в названии которых содержалось слово «концепция». Ни один из них, как признали представители самого министерства в тексте самой последней по времени концепции, не был реализован. Вся базовая риторика упомянутых концепций мало отличалась, в ней совмещались общие места этнического/культурного национализма с отсылками к общечеловеческим ценностям, признанию прав и свобод других этносов, равноправия культур и т. п.

На «постоянной основе» в разработку и реализацию исторической политики вовлечено Министерство культуры. В его подчинении находятся основные музеи, экспозиции которых прямо транслируют все тенденции и колебания в сфере исторической политики Украины, в том числе те, что являются непосредственными продуктами этой политики: Национальный исторический музей в Киеве, Национальный музей истории Украины во Второй мировой войне, Национальный музей во Львове, Национальный музей «Мемориал жертв Голодомора», Национальный музей-мемориал жертв оккупационных режимов «Тюрьма на Лонцкого» (Львов). Министру культуры был формально подотчетен и директор Украинского института национальной памяти.

К разработке и реализации исторической политики на непостоянной основе имеет непосредственное отношение еще целый ряд министерств и других правительственных структур, список которых легко найти в резолютивной части любого «мемориального» президентского указа или постановления правительства.

Национальный банк Украины

Непосредственное отношение к репрезентации памятных событий, дат, исторических личностей имеет Национальный банк Украины. Само название национальной валюты — гривна отсылает к идее тысячелетней истории Украины. Портретный ряд отображает своего рода национальный пантеон: князья Владимир Великий и Ярослав Мудрый, гетманы Богдан Хмельницкий, Иван Мазепа, писатели и общественные деятели Иван Франко и Леся Украинка, «отец украинской истории» Михайло Грушевский, философ Григорий Сковорода (как вариант для 500-гривенной купюры предлагался князь-«король» Данило Галицкий). На банкнотах также представлены исторические здания и символические персонажи, олицетворяющие, по мнению тех, кто утверждает дизайн банкнот, историю Украины: от реконструкции (макета) «города Владимира» на банкноте номиналом в одну гривну до здания Киево-Могилянской академии на банкноте в 500 гривен. Дизайн гривен менялся в 2003 и 2006 годах.

Таблица 3. Министерства и ведомства, участвующие в реализации исторической политики на непостоянной основе

Национальный банк выпускает памятные монеты. В 1995–2016 годах было отчеканено 723 вида таких монет. Из них 218 посвящено годовщинам исторических событий — от основания городов, университетов, церквей, государственных органов до годовщин Конституции, при этом тех, что можно отнести к национальному/националистическому нарративу памяти, насчитывается 35. Впрочем, если заходит речь об исторических персонажах, то тут первенство за последним: 85 названий монет, в то время как выдающимся деятелям советского времени, признаваемым частью национального нарратива, посвящено 24. В честь исторических событий периода независимости отчеканено 48 названий монет. Выпуск каждой памятной монеты осуществляется по решению Правления НБУ.

Укрпочта

В этом же контексте стоит упомянуть и государственное предприятие Укрпочта, выпускающее почтовые марки, маркированные конверты и открытки, посвященные историческим персонажам, знаковым событиям, памятным датам. Впрочем, как и памятные монеты, продукция такого характера в связи с развитием средств электронной коммуникации представляет интерес скорее для коллекционеров. По этим коллекциям можно проследить эволюцию исторической политики на Украине. Если в 1990-е преобладали персонажи и события, связанные с давней историей, казацкими временами, то в 2000-е на общенациональном уровне начинают циркулировать новые исторические герои: достаточно упомянуть конверт и марку специального гашения, выпущенные к столетию Романа Шухевича, и марку к столетию Степана Бандеры.

Суды

Вовлечение судебной власти в историческую политику мало было связано с чисто юридическими аспектами последней — можно достаточно уверенно утверждать, что историческая политика во многих ее проявлениях сама по себе противоречит принципам верховенства права. Тем не менее ее промоутеры периодически апеллируют к закону, становятся инициаторами законодательного регулирования сферы коллективной/исторической памяти и прибегают к помощи судов, преследуя чисто политические цели. Использование судебной власти в независимой Украине как политического инструмента стало привычной практикой именно в период эскалации исторической политики: достаточно вспомнить ее использование для преследования политических оппонентов. Здесь можно усмотреть четкую взаимосвязь: обострение политической борьбы всегда влечет за собой радикализацию исторической политики, последняя становится частью этой борьбы.

Суды появлялись на арене украинской исторической политики прежде всего как способ символического узаконивания или, наоборот, делегитимации действий тех или иных групп интереса в сфере коллективной/исторической памяти. Разумеется, суды использовались и как средство морального и политического давления на оппонентов, и как инструмент политической рекламы.

Приведем самые известные примеры.

12 января 2010 года Апелляционный суд города Киева начал судебное слушание по делу, возбужденному Службой безопасности Украины «по факту совершения геноцида» представителями высшей государственной власти УССР и СССР против «части украинской национальной группы». Следствие по указанному факту СБУ шло почти два года. 13 января 2010 года судья, рассмотрев материалы следствия (более полутора десятков томов), вынес решение о том, что И. Сталин (Джугашвили), В. Молотов (Скрябин), Л. Каганович, П. Постышев, С. Косиор, В. Чубарь и М. Хатаевич совершили преступление геноцида, предусмотренное ч. 1 ст. 442 Уголовного кодекса Украины (геноцид), и закрыл уголовное дело 13 января 2010 года в связи со смертью обвиняемых.

В данном случае нетрудно заметить, что судебный процесс, продолжавшийся около двух дней, был политическим — в прямом смысле этого слова. Он вписывался в тот сегмент исторической политики В. Ющенко, который имел целью утвердить в обществе представления о голоде 1932–1933 годов в Украинской ССР как о геноциде. Решение суда обеспечивало (наряду с законом «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине») юридическую легитимацию этой версии.

«Побочным продуктом» можно считать политическую дискредитацию оппонентов В. Ющенко — Партии регионов и Коммунистической партии Украины, отрицавших «геноцидный» характер Голодомора 1932–1933 годов. Например, на постановление Апелляционного суда города Киева ссылался депутат Ю. Кармазин, внесший в июне 2010 года законопроект об изменении статьи первой Закона Украины «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине». Депутат предложил такую формулировку статьи: «Голодомор 1932–1933 годов в Украине является геноцидом украинского народа — преступлением Всесоюзной коммунистической партии (б) и ее филиала — Коммунистической партии (б) Украины против украинского народа». Законопроект даже не был принят к рассмотрению, поскольку к моменту регистрации в парламенте уже сформировалось большинство, поддерживавшее нового президента В. Януковича.

Сам президент тоже не остался без внимания судебной власти. В июне 2010 года в Киеве был предъявлен иск гражданина Украины В. Волосюка (бывшего члена Народного руха Украины) президенту В. Януковичу по статье «оскорбление чести и достоинства». В исковом заявлении указывалось, что В. Янукович, выступая 27 апреля 2010 года в Страсбурге, отрицал квалификацию Голодомора 1932–1933 годов как геноцида и этим оскорбил честь и достоинство заявителя (у которого во время голода 1932–1933 годов погибли родственники). Кроме того, В. Янукович, по мнению истца, нарушил Закон Украины «Про Голодомор 1932–1933 годов в Украине», в котором голод 1932–1933 назывался геноцидом, а публичное отрицание Голодомора как геноцида называлось противоправным. В. Волосюк требовал от президента извинений, как персональных, так и публичных.

В. Волосюк утверждал, что он беспартийный и его главная забота — народ Украины. Тем не менее к процессу проявило большой интерес Всеукраинское объединение «Свобода», интересы истца в суде озвучивал представитель этого объединения, члены «Свободы» весьма активно продвигали этот процесс в прессе.

Полугодичная тяжба, сопровождавшаяся странствиями дела между Печерским районным судом Киева и Киевским апелляционным судом, закончилась ожидаемым результатом: иск не был удовлетворен, как и апелляция истца по этому поводу.

Упомянутые судебные процессы не имели серьезного общественного резонанса: один совпал с предвыборной президентской кампанией зимы 2010 года, другой не обладал достаточной медийной привлекательностью да и не имел никаких шансов на сколько-нибудь интересное для общества решение. Куда более громкую шумиху вызвали судебные разбирательства по поводу известных исторических персоналий: Романа Шухевича и Степана Бандеры.

В октябре 2007 года В. Ющенко присвоил звание Героя Украины (посмертно) главнокомандующему УПА Р. Шухевичу «за выдающийся личный вклад в освободительную борьбу за свободу и независимость Украины». В сентябре 2008 года донецкий адвокат Владимир Оленцевич подал в Донецкий окружной административный суд иск о признании этого указа незаконным. Иск был отклонен, однако В. Оленцевич проявил завидную настойчивость и пошел по судебным инстанциям, добиваясь принятия иска к рассмотрению. В 2009 году он добрался до Высшего административного суда в Киеве, который принял его кассационную жалобу на решения судов низшей инстанции к рассмотрению.

Пока иски В. Оленцевича по делу Р. Шухевича блуждали по судебным инстанциям, В. Ющенко присвоил (январь 2010 года) звание Героя Украины С. Бандере, что вновь вызвало серьезный общественный и международный резонанс. В феврале 2010 года президентская власть поменялась, а с ней и отношение судов к искам, касающимся «исторической правды».

2 апреля 2010 года Донецкий окружной административный суд по иску все того же В. Оленцевича отменил указ В. Ющенко о присвоении звания Героя Украины С. Бандере — на том простом основании, что тот никогда не был гражданином Украины, а это высокое звание присваивается только гражданам страны. 21 апреля того же года тот же суд признал незаконным указ В. Ющенко о присвоении звания Героя Украины Р. Шухевичу. В августе 2010 года Высший апелляционный суд Украины в ответ на апелляцию В. Ющенко оставил решения Донецкого суда в силе.

К игре был подключен Конституционный суд Украины. 6 апреля 2010 года он отклонил идентичное обращение Верховного Совета Автономной Республики Крым (март 2010 года) о признании указа В. Ющенко о С. Бандере неконституционным. В октябре 2010 года такое же решение было принято по поводу обращения того же органа относительно Р. Шухевича. Оба постановления были приняты после «нужных» решений донецких коллег.

В 2011 году Конституционный суд вновь получил возможность продемонстрировать свою непредубежденность и политическую нейтральность: объектом рассмотрения было обращение депутата от оппозиции Ю. Костенко по поводу конституционности изменений в Закон Украины «Об увековечении Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» (о «Знамени Победы»). Суд признал эти изменения неконституционными (см. подробнее раздел III, главу 1).

2015 год ознаменовался новым этапом эскалации исторической политики Украины, и судебная власть не осталась в стороне. Местные суды занялись обращениями граждан и организаций по поводу переименования улиц, городов и топографических объектов. Вновь при деле оказался Конституционный суд: в июле — сентябре 2015 года он уже привычно отказал в открытии производства по поводу несоответствия Конституции «мемориальных законов», принятых 9 апреля 2015 года. Обращения были поданы по поводу каждого закона отдельно депутатами от оппозиции (теперь ее представляли осколки Партии регионов и коммунистов). Учитывая конфликтный характер и способы ведения исторической политики на Украине, можно предположить, что судебная власть и далее будет вовлечена в выяснение отношений с прошлым.

Служба безопасности Украины (СБУ)

Согласно Закону Украины «О службе безопасности Украины», принятому еще в 1992 году, задачей ведомства является защита государственного суверенитета, конституционного строя, территориальной целостности, экономического, научно-технического и оборонного потенциала Украины, интересов государства и прав граждан от разведывательно-подрывной деятельности иностранных спецслужб и посягательств со стороны отдельных организаций, групп и личностей. На СБУ также возложена охрана государственной тайны.

Со времени принятия упомянутого закона СБУ вовлекалась в реализацию исторической политики в трех основных ипостасях: 1) как ведомство, располагающее солидным архивом (в начале 1990-х этот архив использовался в процессе реабилитации жертв политических репрессий); 2) как просветительское учреждение (публикация документальных сборников по истории репрессий и репрессивных органов); 3) как инструмент исторической политики — во времена президентства В. Ющенко и после принятия «декоммунизационных законов» (апрель 2015 года).

22 мая 2009 года СБУ начала досудебное уголовное следствие по статье 442 Уголовного кодекса Украины «Геноцид». Формально дело было открыто по результатам «обращений общественности». Общественность представляли исполняющий обязанности директора Украинского института национальной памяти академик И. Юхновский, председатель общества «Мемориал им. В. Стуса» Р. Круцик (один из основателей Конгресса украинских националистов), председатель Ассоциации исследователей голодоморов в Украине Л. Лукьяненко и другие общественные деятели и депутаты парламента.

В семнадцати областях Украины работали специальные группы сотрудников (всего 150 человек), которые «путем следственных действий» (было опрошено 533 свидетеля), продолжавшихся полгода, выяснили то, что уже лет пятнадцать можно было прочитать в школьных учебниках: организаторами преступления геноцида — Голодомора 1932–1933 годов в Украине были И. Сталин, В. Молотов, Л. Каганович и высшее руководство Коммунистической партии (большевиков) Украины, а также верхушка репрессивных органов «сталинского режима».

Обнародование этих находок следствия сопровождалось мини-скандалом. СБУ опубликовала список организаторов голода 1932–1933 годов на Украине, демонстративно поместив рядом с партийными псевдонимами или измененными фамилиями фигурантов их настоящие имена и фамилии, данные при рождении; здесь наблюдался явный переизбыток еврейских фамилий при отсутствии украинских. На публикацию немедленно откликнулся Украинский еврейский комитет, в заявлении которого было сказано, что СБУ «возлагает ответственность за трагедию Голодомора на евреев и латышей», при этом не упоминая ряд украинских высших партийных деятелей, явно ответственных за трагедию.

При В. Ющенко СБУ оказалась и распорядителем музейного объекта: Национальный музей-мемориал жертв оккупационных режимов «Тюрьма на Лонцкого», созданный в 2008–2009 годах во Львове, был собственностью ведомства, а сотрудники музея оказались в штате СБУ.

Вовлечение СБУ в историческую политику имело некоторые позитивные «побочные последствия». В 2008–2010 годах тогдашним директором ведомственного архива СБУ В. Вятровичем предпринимались попытки сделать архив более открытым как для исследователей, так и для более широкой публики.

Эти усилия были прекращены сразу же по приходе к власти В. Януковича и смене руководства СБУ. Попытки «перезакрыть» ведомственный архив привели к публичному скандалу. 8 сентября 2010 года в Киеве сотрудники Службы безопасности Украины задержали также сотрудника СБУ — директора львовского музея-мемориала «Тюрьма на Лонцкого» Р. Забилого — под предлогом намерения последнего передать неким третьим лицам секретные сведения (судя по всему, у Р. Забилого была большая коллекция копий документов из архива СБУ). У задержанного изъяли электронные носители информации и персональный компьютер, самого Р. Забилого допрашивали (по его словам) 14 часов, после чего отпустили. 24 сентября 2010 года в парламенте оппозиционные депутаты (эту роль в данное время исполняли Блок Юлии Тимошенко и остатки «Нашей Украины») потребовали отчета о произошедшем от главы СБУ Валерия Хорошковского. Требование было проигнорировано.

27 сентября 2010 года СБУ открыла уголовное дело по статье 328 Уголовного кодекса Украины («Разглашение государственной тайны»), его фигурант на неделю стал едва ли не самой популярной фигурой в лентах новостей и на политических ток-шоу, а оппозиция немедленно начала кампанию против «охоты на ведьм», возвращения «времен КГБ» и преследования инакомыслящих и «независимых историков». Бывший директор архива СБУ В. Вятрович заявил, что «дело Забилого» — это «акция Кремля», направленная против УПА.

В защиту Р. Забилого была организована серия публичных акций во Львове и в Киеве, с протестами выступила украинская и зарубежная общественность, включая профессиональных историков. По сообщению одного из центральных украинских телеканалов, ссылавшегося на «источник в СБУ», задержание историка и изъятие у него электронных носителей информации было связано с тем, что он добрался до документов, содержащих сведения об агентуре КГБ. «Источник» сообщил, что Р. Забилого «попугают, но сажать не будут», — действительно, дело скоро замяли. Официальный ответ Главного следственного управления СБУ на запрос о «деле Забилого» (12 мая 2016 года) гласит, что уголовное дело было закрыто 27 января 2012 года (отсутствие состава преступления).

После этого СБУ на время «отключилась» от каких-либо публичных действий в сфере исторической политики и вернулась туда уже после «революции достоинства»: с одной стороны, по линии архивов, с другой — как надзиратель за процессом «декоммунизации» и охранное ведомство, следящее за недопущением идеологических диверсий. Один из «мемориальных законов», принятых в апреле 2015 года, обязал СБУ передать фонды ведомственного архива Украинскому институту национальной памяти. Поскольку архив СБУ возглавили представители негосударственной организации (львовский Центр исследований освободительного движения), именно это ведомство продемонстрировало наибольшую готовность поделиться своими архивными сокровищами с государственным институтом, основной сферой деятельности которого стала историческая политика, — Украинским институтом национальной памяти.

Украинский институт национальной памяти (УИНП)

Создание УИНП было инициативой президента В. Ющенко, в данном случае копировавшего опыт стран Центральной и Восточной Европы, и прежде всего Польши. Институт был создан в рамках программы, направленной на «увековечивание памяти жертв политических репрессий и голодоморов в Украине» (то есть речь шла о «коммунистическом прошлом»), а название позаимствовано у поляков. Полной ясности относительно функций, статуса и полномочий института не было даже у его основателей, а перипетии его создания указывали на скрытое бюрократическое и открытое политическое сопротивление. Практически все десять лет своего существования УИНП пребывал в поисках институциональной идентичности, дважды его ликвидировали и реорганизовывали.

В июле 2005 года В. Ющенко поручил правительству создать межведомственную рабочую группу, которая должна была разработать предложения по структуре и основным направлениям работы института. Через три месяца Кабинет министров создал такую группу — предполагалось, что в ее состав войдут три десятка представителей министерств, общественных и научных организаций.

Через полгода, в мае 2006 года, постановлением правительства был создан Украинский институт национальной памяти. Институт создавался как центральный орган исполнительной власти, его задания определялись следующим образом:

«…усиление внимания общества к собственной истории, распространение объективной информации о ней в Украине и мире; реализация государственной политики и координация деятельности в сфере восстановления и сохранения национальной памяти украинского народа; обеспечение всестороннего изучения этапов борьбы за восстановление государственности Украины в XX веке, исторического прошлого украинского народа, в том числе всех форм репрессий; осуществление комплекса мероприятий по увековечению памяти жертв голодоморов и политических репрессий, участников национально-освободительной борьбы».

В июле 2006 года правительство утвердило Положение об Украинском институте национальной памяти. На институт возлагались такие задачи:

«Участие в формировании и реализации государственной политики в сфере восстановления и сохранения национальной памяти украинского народа, в частности по содействию государству в соответствии со статьей 11 Конституции Украины, консолидации и развитию украинской нации, ее исторического сознания и культуры; обеспечение всестороннего изучения многовековой истории создания украинского государства, этапов борьбы за восстановление государственности Украины в XX веке; обеспечение изучения истории проживания на территории Украины других коренных народов и национальных меньшинств и их интеграции в украинское общество; осуществление комплекса мероприятий по увековечению памяти участников национально-освободительной борьбы, Первой и Второй мировых войн, жертв голодоморов и политических репрессий; усиление внимания общества к собственной истории, распространение о нем объективной информации в Украине и мире».

Институт должен был разрабатывать предложения относительно «восстановления объективной и справедливой истории украинского народа», «пропаганды давности происхождения украинской нации и ее языка», «организации работы по формированию патриотизма у граждан Украины» (в особенности у сотрудников государственных органов), определять «направления и методы восстановления исторической правды и справедливости в изучении истории Украины». Круг функциональных обязанностей института предполагался довольно широким: от формирования Архива национальной памяти до реализации проектов устной истории, от разработки предложений по продвижению концепции голодомора-геноцида на международной арене до разработки нормативно-правовых актов (в том числе международных), от создания мемориальных мест и комплексов до управления ими, от создания музейных экспозиций до подготовки предложений по обеспечению социальной защиты участников национально-освободительной борьбы и награждения государственными орденами и званиями — всего перечислялось двадцать девять функций.

Документ, регламентирующий сферы деятельности и объемы полномочий УИНП, представлял собой довольно характерную для периода В. Ющенко смесь идеологических и бюрократических клише, что в основе своей предполагало неопределенность и размытость в процедурах реализации полномочий. Судя по обилию последних, концепция деятельности УИНП складывалась как компромисс интересов и амбиций разных заинтересованных лиц и общественных групп: к разработке положения были привлечены представители общественных организаций — общество «Мемориал» им. В. Стуса, Всеукраинское общество политзаключенных и репрессированных, Центр исследований освободительного движения, Ассоциации исследователей голодоморов в Украине. В общем, положение об УИНП, утвержденное правительством, было сборником пожеланий того сегмента общества, представители которого ожидали от государства четко артикулированной и активной исторической политики эксклюзивного типа, основанной на принципах антикоммунизма и украинского этносимволизма.

Эти ожидания столкнулись с суровой политической и бюрократической реальностью. Становление УИНП (2006–2007 годы) пришлось на период острейшего политического кризиса и борьбы за передел власти между президентом, с одной стороны, и его политическими оппонентами (Партия регионов, коммунисты), получившими контроль над правительством, — с другой. УИНП ни по статусу, ни по реальному объему полномочий, ни по финансированию даже отдаленно не напоминал свой польский аналог. Более того, в отличие от Польши, на Украине отсутствовал консенсус элит по поводу исторической политики, роли и места института в этой политике. Институт был создан как орган исполнительной власти (правительства) и был полностью зависим от изменений политической конъюнктуры, в обществе отсутствовал консенсус по поводу его задач и самого смысла его существования.

Что касается бюрократической составляющей, то с осени 2006 года до осени 2007-го правительство, частью которого был УИНП, возглавлял оппонент действующего президента и его исторической политики В. Янукович; трудно было ожидать от него сочувствия любым начинаниям В. Ющенко. Отвечая на прямой вопрос журналистки о «саботаже» правительством деятельности УИНП, тогдашний директор института И. Юхновский ответил так: «Сердце мое, это вы можете позволить себе такое слово. А я должен заменить вашу формулировку более мягким „по непонятным причинам“». Откровенной бюрократической издевкой было и то, что финансирование УИНП до 2008 года осуществлялось через Государственный комитет архивов Украины, который при правительстве В. Януковича возглавляла представительница Коммунистической партии Украины. В государственном бюджете 2006 года предполагалось финансирование института в объеме 9124 тыс. гривен (152,8 тыс. евро), в 2007 году оно возросло до 3478 тыс. гривен (476 тыс. евро), в 2008 году — 15 921 тыс. гривен (2 242 394 евро), это был год широкомасштабных мемориальных мероприятий, посвященных Голодомору 1932–1933 годов на Украине, в 2009 году — 14 501 тыс. гривен (1 381 047 евро), в 2010 году — 19 236 тыс. гривен (1 672 695 евро).

УИНП, по словам заместителя директора института В. Верстюка, не играл никакой самостоятельной роли, а практически был исполнителем распоряжений Секретариата президента и вице-премьера по гуманитарным вопросам (и эта оценка приходится уже на то время, когда УИНП получил возможность развернуть свою деятельность).

О том, что ожидания вряд ли совпадут с возможностями, свидетельствовал и тот факт, что первоначальный план разместить учреждение с огромным объемом задач в грандиозном здании Октябрьского дворца (Институт благородных девиц) в центре столицы свелся к тому, что УИНП разместился в восьми комнатах дореволюционного особняка, где был размещен ряд других учреждений, явно не входивших в разряд первостатейных.

Осенью 2008 года, через два года после создания УИНП, сотрудники института и представители общественных организаций все еще обсуждали проблему определения целей и задач деятельности института, выясняли его отличие от академических институтов, занимающихся научными исследованиями, и, что примечательно, по-прежнему пытались понять, что же такое национальная/историческая память.

Деятельность УИНП несколько оживилась после внеочередных выборов 2007 года и создания коалиционного правительства во главе с Ю. Тимошенко, номинально считавшейся сторонницей В. Ющенко. Главной задачей института стало обеспечение мемориальных мероприятий, посвященных 75-й годовщине голода 1932–1933 годов на Украине.

В 2008–2009 годах УИНП осуществил два значительных проекта. Один — создание Национальной Книги памяти жертв Голодомора 1932–1933 годов в Украине (институт координировал общенациональную кампанию подготовки 18 региональных томов и издал «обобщающий» том). Эта деятельность осуществлялась в рамках «Общегосударственной национально-культурной программы исследования Голодомора 1932–1933 гг. и увековечения памяти его жертв на период до 2012 г.».

Второй — разработка концепции исторического образования на Украине, которая стала первой масштабной попыткой выйти за пределы национального/националистического эксклюзивного нарратива, отказаться от его построения на основе идеи «нации-жертвы» и сбалансировать переизбыток политической и социально-экономической истории внедрением сюжетов исторической антропологии. Здесь УИНП выступал скорее координатором, все основные наработки были сделаны профессиональными историками, работающими за пределами института. УИНП хронически испытывал кадровый голод: согласно штатному расписанию 2007 года, в институте было 105 вакансий, но к 2010 году в нем работало всего 43 человека.

УИНП также принял участие в законотворческой деятельности: при его содействии был подготовлен первый «мемориальный» закон «О Голодоморе 1932–1933 гг. в Украине» (2006), разработана концепция закона об украинском национально-освободительном движении 1920–1950-х годов.

В 2010 году УИНП вновь стал жертвой политической конъюнктуры. Через полгода после прихода к власти В. Януковича и Партии регионов в рамках «оптимизации центральных органов государственной власти» УИНП был ликвидирован. Не успела подняться волна возмущения «патриотической общественности» этим антипатриотическим актом, как уже в январе 2011 года институт был воссоздан.

Его статус был понижен: институт стал научно-исследовательским учреждением «в управлении Кабинета министров». Согласно новому Положению, основными задачами института были следующие:

«1) научное и аналитическое обеспечение формирования государственной политики по вопросам национальной памяти;

2) разработка в пределах своих полномочий научно обоснованных рекомендаций Кабинету Министров Украины в сфере реализации гуманитарной политики;

3) выполнение государственных программ фундаментальных и научно-практических исследований проблем национальной памяти, ее влияния на формирование гражданского общества, украинской нации;

4) осуществление научных и научно-практических исследований государственных традиций украинского народа, его борьбы за свободу и соборность Украины;

5) изучение трагических событий в истории народов Украины и участие в мероприятиях по увековечению памяти их жертв;

6) участие в научно-просветительской работе, образовательной деятельности, связанной с проблемами национальной памяти».

Для В. Януковича и сил, его поддерживающих, УИНП был чемоданом без ручки: ликвидация могла нанести чрезмерный ущерб политическому имиджу партии власти, а слишком явное его идеологическое перепрофилирование не вписывалось в общую философию циничного прагматизма в этой сфере. Сам В. Янукович в вопросах исторической памяти парил над схваткой, а подконтрольные ему институты и политики использовали эти проблемы для решения краткосрочных политических задач (включая дискредитацию политических оппонентов) и пропаганды советско-ностальгического варианта коллективной/исторической памяти.

Фактически институт был перестроен по образцу академических учреждений. Соответствующим образом был организован и штат. Впрочем, сотрудники были не внакладе: отдельным постановлением правительство ввело особый статус оплаты сотрудников УИНП, обеспечивавший им специальные надбавки. Более того, руководству института, по словам В. Солдатенко, была предоставлена свобода выбора тем и исследовательских приоритетов, а администрация старалась избавиться от «груза» в виде мемориально-исторических комплексов/заповедников, которые были переданы в ведение Министерства культуры. Судя по всему, главным условием было «не лезть в политику». Бюджет института был сведен к объему исследовательского учреждения, в 2012-м — 4968 тыс. гривен, в 2013-м — 5658 тыс. гривен, в 2014-м — 5531 тыс.

Реорганизация и перепрофилирование УИНП вызвали недовольство тех сегментов общества, представители которых рассматривали его как орган, призванный осуществлять регулятивно-контрольные идеологические функции для обеспечения национально-эксклюзивной версии коллективной/исторической памяти. Особенное раздражение вызвал тот факт, что директором был назначен член Коммунистической партии Украины В. Солдатенко. Экс-директор архива СБУ В. Вятрович даже высказал предположение, что УИНП превратится в «инструмент реабилитации тоталитаризма».

Институт в целом продолжал работать в русле стандартного национального нарратива, правда пытаясь уйти от сугубо национально-эксклюзивной модели исторической памяти за счет добавления советско-ностальгической, в частности связанной с продвижением мифа Великой Отечественной войны. Кроме того, в 2011–2014 годах УИНП сосредоточился на разработке теоретических и концептуальных проблем коллективной/исторической памяти, появилась перспектива превращения его в серьезный научно-аналитический центр.

В 2014 году УИНП пришлось вписаться в очередной политический поворот. Падение В. Януковича и смена власти в Киеве в результате «революции достоинства», подъем гражданского патриотизма и связанное с этим оживление общественного интереса к вопросам истории, а главное — возвращение во власть носителей и промоутеров эксклюзивной национальной/националистической модели коллективной/исторической памяти предопределили содержание и направление очередных изменений в деятельности УИНП.

В июле 2014 года одним постановлением правительства УИНП был одновременно ликвидирован и воссоздан (при этом в тексте постановления решение о создании почему-то шло первым пунктом, а решение о ликвидации — вторым). Реинкарнация УИНП состоялась в статусе «центрального органа исполнительной власти по реализации государственной политики в сфере восстановления и сохранения национальной памяти, деятельность которого направляется и координируется Кабинетом министров Украины через министра культуры».

В ноябре 2014 года Кабинет министров Украины утвердил новое положение о УИНП, возложив на институт обязанности реализации политики «в сфере восстановления и сохранения национальной памяти украинского народа».

Задачи института определялись следующим образом:

1) реализация государственной политики в сфере восстановления и сохранения национальной памяти украинского народа, а именно:

— организация всестороннего изучения истории Украинского государства, этапов борьбы за восстановление государственности и распространение соответствующей информации в Украине и мире;

— осуществление комплекса мероприятий по увековечению памяти участников украинского освободительного движения, Украинской революции 1917–1921 годов, войн, жертв Голодомора 1932–1933 годов, массового голода 1921–1923, 1946–1947 годов и политических репрессий лиц, принимавших участие в защите независимости, суверенитета и территориальной целостности Украины, а также в антитеррористических операциях;

— организация исследования исторического наследия и содействие интеграции в украинское общество национальных меньшинств и коренных народов;

— популяризация истории Украины, ее выдающихся личностей;

— преодоление исторических мифов;

2) предоставление министру культуры предложений по формированию государственной политики в сфере восстановления и сохранения национальной памяти украинского народа и национального сознания граждан с учетом многонационального состава населения и региональных различий Украины, а именно:

— популяризация в мире роли украинского народа в борьбе против тоталитаризма, отстаивании прав и свобод человека;

— восстановление национальной памяти украинского народа, недопущение использования символов тоталитарных режимов;

— выработка оценки тоталитарных режимов XX века в Украине, Голодомора 1932–1933 годов, массового голода 1921–1923, 1946–1947 годов, принудительных депортаций, политических репрессий, действий организаторов и исполнителей таких преступлений, а также последствий их действий для Украины и мира;

— формирование у граждан Украины патриотизма, национального сознания, активной позиции».

Список сфер деятельности института вновь расширился — в этот раз их насчитывалось два десятка: от учета и сохранения мест захоронения жертв голодоморов и репрессий, участников освободительного движения (эта функция почему-то упоминается дважды) до участия в разработке законодательных актов и международных договоров, от участия в награждении до содействия «восстановлению прав репрессированных лиц», от создания архива института (очевидно, имелась в виду идея переподчинения ряда ведомственных архивов УИНП) до «содействия изготовлению печатной продукции, кино- и видеопродукции, сценическому и иному художественному воплощению образов исторического прошлого, в частности лиц, которые оказывали сопротивление тоталитарным режимам». Практически институту были возвращены его первоначальные полномочия во всем их невыполнимом объеме.

УИНП возглавил В. Вятрович, один из основателей Центра исследований освободительного движения (украинская аббревиатура ЦДВР), негосударственной организации, специализирующейся на исследовании истории ОУН и УПА с явным уклоном в их апологию. При В. Ющенко, в 2008–2010 годах, В. Вятрович возглавлял архив СБУ.

Идеальной моделью для УИНП его новый руководитель считает польский Институт национальной памяти, хотя, конечно, указанный идеал в нынешних условиях является недостижимым: вся предыдущая история УИНП указывает на бедность интеллектуальных, организационных и материальных ресурсов, необходимых для реализации миссии института. Даже если говорить о материальной стороне вопроса, бюджет Польского института национальной памяти в 2013 году (последние доступные данные) составлял 245 млн злотых, то есть около 57 млн евро. Общее количество сотрудников превышает 2000 человек.

Бюджет УИНП в 2015 году составил 8,7 млн гривен (приблизительно 364 тыс. евро), из них 3 млн гривен предназначалось на «мероприятия по реализации государственной политики в сфере восстановления и сохранения национальной памяти», а 5,7 млн — на руководство этим процессом. В проекте государственного бюджета на 2016 год предполагалось финансирование УИНП в объеме 11 млн гривен (около 440 тыс. евро). Реально финансирование составило 8,4 млн. гривен. В 2018 бюджет института радикально увеличился — до 57 млн. гривен (около 2 млн евро), за счет средств, выделенных на строительство «Мемориального комплекса Героев Небесной Сотни». Предельное количество сотрудников УИНП не может превышать 70 человек (из них 67 — со статусом государственных служащих).

Впрочем, скромное финансирование и такая же инфраструктура не помешали новому составу УИНП развернуть бурную деятельность, серьезно будоражащую общество. Институт поспешил выйти на международную арену: присоединился к Европейской платформе памяти, установил контакты с Польским институтом национальной памяти. Директор УИНП заявил о неких политических амбициях, вплоть до создания в парламенте «исторического лобби», и о том, что институт заработает «на полную» в 2015 году.

Судя по всему, замысел на какое-то время удался: в революционно короткие сроки сотрудникам института удалось написать четыре «мемориальных» закона, провести их через комитеты Верховной рады и добиться их утверждения парламентом — несмотря на то что все четыре закона получили весьма критические замечания Научно-экспертного управления Верховной рады как из-за их юридической несостоятельности, так и по причине наличия риторики, неуместной в законодательном акте (подробнее см. раздел III, главу 1).

То обстоятельство, что все они были приняты с нарушением регламента и «по ускоренной процедуре» (законы прошли путь от регистрации до вынесения на пленарную сессию за неделю — поистине спринтерское время, на обсуждение законов депутатам понадобилось 42 минуты), достаточно четко продемонстрировало новый стиль деятельности руководства УИНП и «исторической фракции» в парламенте, контуры которой ситуативно совпали с политическими контурами коалиции, находящейся у власти.

Правовой культурой и процедурами пожертвовали ради политической целесообразности (скорее правило, чем исключение для Верховной рады). Само «обсуждение» законов имело ритуальный характер, со скандированием лозунгов и речами в стиле уличного митинга. Сам директор УИНП не отрицал того, что в сверхскоростном режиме принятия мемориальных законов инициаторы руководствовались именно политической целесообразностью — нужно было успеть, к осени 2015 года «окно возможностей» для принятия таких законов, по его мнению, закрылось из-за распрей в правящей коалиции.

Этот стиль несколько расходился с широковещательными заявлениями руководства УИНП. В декабре 2014 года, как раз в период подготовки упомянутых законов, один из тогдашних руководителей УИНП в интервью газете «Зеркало недели» сказал следующее: «УИНП — это инструмент общественного диалога. Существование Института не является самоцелью. Он должен провести диалог вокруг наследия тоталитарного прошлого. Задача Института — преодоление стереотипов и мифов, сформированных советской пропагандой, раскрытие тайных архивов репрессивных и партийных органов СССР, сохранение памяти о трагических и героических страницах борьбы за свободу и достоинство человека, преодоление конфликтов памяти, критическое осмысление прошлого». Он же сообщил о том, что институт готовит четыре законопроекта. Из них два: о доступе к архивам репрессивных органов СССР и об основах национальной политики памяти — якобы готовились к общественному обсуждению. При этом директор УИНП настаивал на том, что главной задачей института является создание «легитимных инструментов для преодоления тоталитарного прошлого».

Нетрудно заметить, что уже в начале деятельности института диалога не получилось, что же касается «легитимных инструментов», то их бенефисом можно считать упомянутую историю с принятием «мемориальных законов». Скорость и кулуарность их разработки, а также характер их принятия исключали какое-либо их общественное обсуждение. Замечания юристов к тексту законов были просто проигнорированы. Но и в дискуссии, развернувшейся постфактум, была проигнорирована точка зрения той части общественности, которую нельзя отнести к оппозиции, но взгляды которой при этом не совпадали с идейными установками и амбициями руководства УИНП.

Открытое письмо украинистов (зарубежных и отечественных), адресованное президенту Украины П. Порошенко и спикеру парламента В. Гройсману с призывом отклонить два из четырех мемориальных законов, не возымело действия. П. Порошенко подписал все законы, пообещав внести в них изменения потом, а директор УИНП сочинил ответное письмо, содержание которого никак не свидетельствовало о готовности к диалогу, более того, содержало обвинения в адрес некоторых из подписантов в подыгрывании врагам Украины.

Принятие «мемориальных законов» не сопровождалось анализом общественного мнения, особенно с учетом региональных различий. В декабре 2014 — январе 2015 года (то есть за 4–5 месяцев до скоропостижных решений парламента), согласно опросу фонда «Демократические инициативы имени И. Кучерива» и социологической службы Ukrainian Sociology Service, региональные различия в оценке ряда исторических событий и персоналий — как раз тех, что прямо или опосредованно затрагивались в «мемориальных» законах, — достигали критических цифр.

Например, распад СССР, с идеологическим наследием которого были призваны бороться эти законы, негативно оценивался в Донбассе 70 % опрошенных, в Нижнем Поднепровье — 49 %, на Слобожанщине — 52 %. Негативное отношение к Организации украинских националистов (ОУН), зачисленной одним из «мемориальных» законов в список почитаемых государством борцов за независимость, высказали 68,4 % респондентов в Донбассе, 49,2 % в Нижнем Поднепровье, 38,6 % на Слобожанщине. Похожие пропорции наблюдались и в отношении к Украинской повстанческой армии (УПА), также легитимированной в новых законах.

Нельзя сказать, что представители УИНП пребывали в неведении относительно этих настроений. В одном из программных документов УИНП находим четкую ссылку на то, что на Украине наличествует «конфронтация нескольких моделей памяти между поколениями и на межрегиональном уровне. В основе этих моделей — разное восприятие коммунистической идеологии, советского исторического опыта и украинского освободительного движения». Решение этого конфликта руководство УИНП усматривает в форсированной «декоммунизации»: устранении из публичного пространства символов советско-ностальгического (имперско-ностальгического) нарратива и замене их символами национального/националистического.

Характер имплементации указанных законов осенью 2015 — в начале 2016 года также продемонстрировал конфликтогенность действий УИНП в сфере исторической политики. «Декоммунизация» как таковая (изъятие из публичного символического пространства символов коммунистической эпохи) в общем не вызывала особого сопротивления в обществе (тем более что массовый революционный энтузиазм зимы 2014 года, вылившийся в антикоммунистический иконоклазм, уже выдохся), но была воспринята большей его частью как несвоевременная и ненужная на фоне более актуальных задач (например, преодоление социально-экономического кризиса). По данным одного социологического опроса (август 2015 года), 35 % респондентов относились к «декоммунизации» категорически отрицательно, 55 % — умеренно отрицательно, 10 % — «относительно лояльно». Согласно другому опросу (май 2015 года, онлайн-опрос), 52 % респондентов считали, что в стране есть более срочные и важные проблемы, чем «декоммунизация», 46 % были сторонниками принятия таких законов сейчас или в будущем.

Фактически основным направлением деятельности УИНП стало вытеснение советско-ностальгического (и рудиментов имперского) нарратива памяти, а также продвижение и навязывание обществу национального/националистического нарратива в рамках эксклюзивной модели коллективной памяти и соответствующего типа исторической политики. Для соблюдения политического этикета институт демонстрирует элементы инклюзивной модели в некоторых проектах (например, в нарратив о Второй мировой войне включаются элементы советской истории), но они явно теряются на фоне доминирующей идеи — украинского культурного (этнического) национализма; этот нарратив полностью исключает символику, ассоциируемую с «наследием тоталитарного режима» (название войны — Вторая мировая и полный отказ от названия «Великая Отечественная», коммеморативная дата — 8 мая вместо советского 9 мая, символ — цветок мака вместо советской гвоздики). Вторая мировая война представлена через участие в ней прежде всего этнических украинцев. Неким отступлением от генеральной линии можно считать и включение сюжетов о Холокосте в общую репрезентацию.

УИНП после его воссоздания в 2014 году стал инициатором того типа исторической политики, который если и предполагает диалог и примирение, то скорее как некую дань требованиям извне (например, со стороны «Запада»). В целом деятельность института несет серьезный конфликтогенный потенциал, особенно в контексте усугубления различий региональных вариантов коллективной памяти.

Конфликтность заключается прежде всего в тактике административного и политического навязывания одной версии коллективной/исторической памяти в ущерб другой. В некоторых аспектах эта деятельность направлена на полную ликвидацию последней. Это касается прежде всего тактики «декоммунизации», которая сводится к принудительному изъятию из публичного пространства советско-ностальгического нарратива коллективной/исторической памяти и к частичному замещению его национальным/националистическим нарративом, в одних случаях добровольному, в других — принудительному.

Первая же реакция на имплементацию «мемориальных» законов показала, что такая тактика провоцирует конфликты с «проблемными» регионами на востоке и юго-востоке страны. Примечательно, что эти действия объясняются необходимостью «диалога» и «консолидации», объединения общества перед лицом внешней угрозы. Однако на деле практика и риторика «декоммунизации» в исполнении УИНП ставит носителей альтернативных вариантов коллективной/исторической памяти в положение «вражеских агентов», с которыми диалог невозможен. Более того, проблема «диалога» с несогласными выводится и в этнонациональную плоскость. В авторской колонке издания «Апостроф» В. Вятрович заявил прямо: «Какого-то пиетета к русской топонимике не должно быть в Украине. Я не против того, чтобы в городах Украины были объекты топонимики, посвященные деятелям русской культуры, но их доминирование мне кажется совершенно неуместным. Если человеку очень нравится русская топонимика, русская культура, русский язык, русская история, очевидно, что для таких есть свое государство — Россия. А мы говорим об украинском государстве, которое вправе утверждать себя как хочет».

Предполагаемая идеологическая гомогенизация рассматривается не как результат консенсуса и диалога, а как результат административного замещения одного нарратива памяти другим. Это можно считать, с одной стороны, ответной реакцией на действия России (гибридную войну, включающую войну информационную), для руководства которой советско-ностальгический нарратив является важной конституирующей составляющей идеологического обеспечения собственной власти; с другой — «врожденными особенностями» национального/националистического нарратива исторической памяти, основанного на принципе этноцентризма, не предполагающего плюрализма мнений. Тут оказался неизбежным и конфликт с другим этнонациональным нарративом-близнецом, также продвигаемым на высшем политическом уровне в соседней стране — Польше. Инициативы УИНП в усиленном продвижении националистического нарратива памяти в 2015–2017 годах, нашедшие отклик и «симметричную реакцию» среди правых и популистов в Польше, привели к беспрецедентному ухудшению украинско-польских отношений (см. раздел III, главу 3).

Попытки коммуникации и разъяснительной работы с носителями других разновидностей коллективной/исторической памяти пока что выглядят неубедительными и периодически провоцируют недоразумения и конфликты. Например, политика переименования городов — случаи с Кировоградом, где на неформальном референдуме большинство жителей высказалось за переименование в Елисаветград (неприемлемое для УИНП «имперское» название, не имеющее, впрочем, никакого отношения к «декоммунизации»), и Днепропетровском, где 90 % жителей высказались за сохранение нынешнего названия города, достаточно показательны. Переименование Комсомольска в Полтавской области, построенного на голом месте именно как Комсомольск, в Горишни Плавни, спровоцировало скандал, достойный анекдота.

Перспективы институционного развития УИНП пока неясны из-за серьезных финансовых ограничений. Помимо «декоммунизации» одна из главных задач — концентрация в одних руках всех архивов «репрессивных органов». В 2015–2016 годах развернулась ревизия фондов архива СБУ для последующей их передачи в архив УИНП; учитывая уровень материально-финансового и кадрового обеспечения УИНП, задача сложная прежде всего технически (речь идет о 910 тысячах томов архивных дел, хранящихся в центральном архиве СБУ и его региональных отделениях).

Осуществить эту задачу наличными кадрами невозможно (по состоянию на февраль 2016 года в институте числилось сорок четыре сотрудника), так что можно предположить, что передача будет осуществлена путем административного переподчинения архивных отделов СБУ Украинскому институту национальной памяти. А на очереди — архивы Министерства внутренних дел, Министерства обороны, Министерства юстиции, Службы безопасности Украины, Службы внешней разведки, Генеральной прокуратуры, Государственной судебной администрации, Государственной пенитенциарной службы, Администрации государственной пограничной службы…

В декабре 2016 года правительство приняло постановление о создании отраслевого государственного архива УИНП с указанием в трехмесячный срок найти помещение для архива. В этом же году в составе института появился «Мемориальный комплекс Героев Небесной Сотни — Музей Революции Достоинства», на который уже в год создания было истрачено почти 5 млн гривен. В отчете института за 2016 год неоднократно упоминается необходимость создать «территориальные органы» УИНП, хотя при этом штат самого института в Киеве укомплектован чуть больше чем наполовину.

Следуя польскому примеру, нынешнее руководство лоббирует принятие отдельного закона об УИНП, который, по сути, должен сделать институт отдельным органом с гигантским объемом полномочий. Уже сейчас критики деятельности УИНП иронично называют его «Министерством правды», намекая на пример из романа Дж. Оруэлла. В случае принятия такого закона (что маловероятно, но возможно) эта ирония может стать очень горькой.

Местные органы власти и самоуправления

Деятельность местных органов власти и самоуправления в сфере исторической политики может служить идеальной иллюстрацией региональных измерений во взаимодействии и противодействии разных нарративов и моделей исторической памяти. В регионах взаимодействовали местные государственные администрации (район, город, область), представляющие центральную власть и назначаемые ею (президент и правительство), и выборные органы местного самоуправления (областные, районные, городские Советы, мэрии). Такое «разделение властей» нередко приводило и приводит к трениям и открытым конфликтам между ними по самым разным вопросам: от бюджетной политики до проблем государственного устройства, от проблем развития инфраструктуры до социального обеспечения.

Уже в 1990 году, когда три областных и ряд городских Советов Западной Украины попали под контроль Народного руха Украины и его союзников, обозначились первые контуры возможных конфликтов на институционном уровне между центром и выборной властью в регионах. Во время «оранжевой революции» 2004 года и после нее региональные местные Советы оказались участниками противостояния между сторонниками претендентов на пост президента. Ряд областных и городских Советов Западной Украины поддержал В. Ющенко, тогда как сторонники В. Януковича провели знаменитый съезд Советов востока и юго-востока Украины в Северодонецке 28 ноября 2004 года, организаторы которого были обвинены в сепаратизме. Похожий сценарий повторился во время «революции достоинства» и в период «русской весны» 2014 года.

В промежутках между революциями местные органы самоуправления тоже не сидели без дела. Историческая политика на этом уровне воспроизводила общеукраинские тенденции, возможно, в наиболее выразительном виде.

Полномочия и возможности местных Советов (сельских, поселковых, районных, городских, областных) в сфере исторической политики определяются законодательными и подзаконными актами различного уровня. Например, полномочия в одном из базовых направлений исторической политики, переименовании улиц и топографических объектов, устанавливаются Законом Украины «О местном самоуправлении» (ст. 37), правда, здесь эта функция регламентируется как «вопросы административно-территориального устройства».

Другая важная сфера деятельности — вопросы установки памятников и монументов — регулируется постановлением Кабинета министров Украины от 8 сентября 2004 года «Некоторые вопросы сооружения (создания) памятников и монументов». Согласно ему, памятники и монументы национального (государственного) значения устанавливаются по решению Кабинета министров, местного — по решению местных органов исполнительной власти или местного самоуправления. В вопросах сохранения памятников и монументов органы местного самоуправления по сравнению с органами исполнительной власти не имеют каких-либо ощутимых полномочий, правда, они могут быть собственниками памятников и монументов.

Приведем несколько наиболее характерных примеров участия органов местного самоуправления в исторической политике, в ее воплощении на региональном уровне. Еще будучи формально «советскими», областные и городские Советы трех западных областей в 1990 году начали своего рода «декоммунизацию», приняв решение о демонтаже памятников Ленину; эти решения тогда не очень вписывались в законодательное поле. В этих же регионах уже к середине 1990-х состоялось массовое переименование топографических объектов (улиц, площадей) в городах и селах: конечно же, первыми исчезли улицы Ленина и других советских/партийных деятелей, за ними пришла очередь русских исторических и культурных фигур. Их место заняли украинские исторические личности, как местные, так и «общенационального» значения.

В 1996–1998 годах областные и городские Советы того же региона приняли решения о признании официального статуса солдат УПА как борцов за свободу Украины и о предоставлении им социальных гарантий и льгот за счет местных бюджетов. Учитывая состояние этих бюджетов, можно сказать, что данные решения имели скорее политико-символическое значение, однако в 2000-е тема получила продолжение: например, в 2013 году городские Советы Львова, Тернополя и Ивано-Франковска приняли решение о ежемесячной доплате к пенсиям не только ветеранам УПА, но и ветеранам дивизии СС «Галичина». Понятно, что эти решения «социального» характера были ответом на историческую политику центра, способствовавшую реинкарнации советско-ностальгического нарратива памяти.

Поскольку все эти действия ограничивались западными регионами, где советское наследие воспринималось большинством населения как чуждое и враждебное, они не привели к открытым конфликтам; впрочем, в 1990-е интерес населения к исторической политике был невысок: подавляющее его большинство сосредоточилось на выживании в условиях жесточайшего социально-экономического кризиса.

Ситуация радикально изменилась в период интенсификации исторической политики в середине нулевых годов. Как уже упоминалось, местные Советы в период «оранжевой революции» включились в общенациональную политику, в том числе историческую. Центральной сюжетной линией этой политики было противостояние национального/националистического и советско-ностальгического нарративов исторической памяти.

Приведем несколько примеров.

В ноябре 2008 года решением Харьковского городского совета (инициатива депутата от Коммунистической партии Украины) в городе был признан незаконным памятный знак воинам УПА (установленный еще в 1992 году).

Здесь же в ходе общегосударственной кампании, посвященной 75-й годовщине голода 1932–1933 годов (Голодомора), было принято решение об установке памятника в Харькове, столице Советской Украины до 1934 года. Дискуссии о месте установки памятника летом 2007 года вылились в открытый политический конфликт между мэрией и городским Советом, с одной стороны, и областной государственной администрацией — с другой. Мэр Харькова Михаил Добкин и большинство депутатов горсовета были членами или союзниками Партии регионов. Областную администрацию возглавлял ставленник В. Ющенко Арсен Аваков. Он и его сторонники в рядах общественности настаивали на установке памятника в центре города. Их оппоненты под разными предлогами добивались вынесения памятника подальше от центра. Более того, областной Совет под нажимом депутатов-коммунистов отказался признавать Голодомор геноцидом. Городской Совет и мэрия победили: мемориал был возведен на окраине Харькова к ноябрю 2008 года.

Одесский городской Совет еще в 1995 году принял решение о восстановлении дореволюционного памятника основателям Одессы, однако к реализации этого решения пришли только в 2007 году, когда горсовет поставил задачу комплексного восстановления исторического образа Екатерининской площади. Внешне достаточно невинное намерение содержало мощный конфликтный потенциал: восстановление памятника, центральным символом которого была императрица Екатерина («душительница казацких свобод»), было вызовом исторической политике В. Ющенко. Несмотря на громкие публичные скандалы, вылившиеся в физическое противостояние между силовыми структурами и противниками восстановления памятника, а также критику этого проекта со стороны президента В. Ющенко, скульптурная группа была открыта осенью 2007 года.

В том же году, согласно решению областного Совета Львова, в городе был открыт памятник Степану Бандере. Здесь сторонники установки памятника представляли большинство, так что дискуссии касались или вопроса о месте установки монумента (предлагалось разместить его возле Оперного театра, там, где в советское время обитал гранитный Ленин), или способа его художественного воплощения (слишком явно напоминающего советскую монументальную пропаганду), или размеров (мэрия высказывала недовольство претензиями на чрезмерно большие размеры статуи). Разумеется, массовое заселение образами Бандеры символического пространства трех западных областей в последние десять лет тоже было инициативой местных выборных органов. Они же подключились к специфической форме мемориализации вождя одной из фракций ОУН в 2010 году. В ответ на решения донецких судов о неправомерности присуждения Р. Шухевичу и С. Бандере звания Героя Украины (2010) городские Советы Ивано-Франковска, Львова, Тернополя и Луцка присвоили упомянутым персонажам звание почетного гражданина. Тогда же Львовский областной Совет постановил не употреблять термин «Великая Отечественная война», а отмечать 9 мая как День памяти жертв Второй мировой войны. Более того, депутаты в 2011 году обратились в Конституционный суд за официальным разъяснением по поводу названия памятного дня, но получили отказ в открытии производства. В этот же ряд вписывается решение Львовского городского Совета о праздновании Дня скорби и чествования памяти жертв тоталитарных режимов и жертв Второй мировой войны 8 мая 2013 года и запрете использования коммунистической и нацистской символики на территории Львова — решение было принято в канун празднования «советского» Дня Победы 9 мая.

В Полтаве особого интереса заслуживает история с участием местной власти в установке памятника И. Мазепе. Здесь такое решение принял городской Совет, однако средств хватило только на проведение конкурса. В 2007 году к делу подключился президент В. Ющенко; согласно его указу «О праздновании 300-летия событий, связанных с военно-политическим выступлением гетмана Ивана Мазепы и заключением украинско-шведского союза», на памятник выделили полтора миллиона бюджетных гривен, роль заказчика взяла на себя областная государственная администрация. Установка памятника планировалась на 2009 год — в годовщину Полтавской битвы, однако в конце 2008 года областной Совет, где большинство принадлежало коалиции Партии регионов, Блока Владимира Литвина, коммунистов и Блока Юлии Тимошенко, решил вернуть деньги на памятник в государственный бюджет. В итоге сбор средств на памятник организовала полтавская «Просвита», а сам памятник, художественные особенности которого стали предметом острых дискуссий, занял свое место, определенное ему горсоветом, лишь в 2016 году.

Участие выборных органов власти на местах в исторической политике, конечно, не сводится лишь к вопросам реорганизации символического пространства. Кроме уже упомянутого демарша Харьковского областного Совета по поводу статуса Голодомора как геноцида можно упомянуть и такой факт, как обращение Донецкого городского Совета к депутатской фракции Партии регионов в Верховной раде (2009) с требованием создать комиссию по пересмотру учебников истории и решение о проведении в школах города уроков «исторической правды». Летом 2012 года мэрия Львова профинансировала издание учебного пособия по истории Украины для пятого класса школ, которое было представлено то ли как альтернатива, то ли как дополнение к общегосударственному учебнику, который, по мнению львовян, был отредактирован представителями тогдашней власти.

Как видим, местные органы власти и самоуправления достаточно долго сохраняли определенный уровень самостоятельности в осуществлении исторической политики. В 2015 году ситуация изменилась. Закон «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов и запрещении пропаганды их символики» обязал местные органы власти и самоуправления принять участие в «декоммунизации» публичного пространства. В случае непринятия местными органами власти и самоуправления предписанных законом мер в установленные сроки право решения о переименовании переходило к Верховной раде и Кабинету министров.

Таким образом некий уровень автономии местных органов власти и самоуправления был ограничен — прежде всего как средство вытеснения советско-ностальгического нарратива. Тем не менее последние события свидетельствуют о том, что «проблемные» регионы ищут способ вернуть свою самостоятельность в сфере исторической политики. В мае 2017 года Одесский городской Совет отменил решение бывшего губернатора области М. Саакашвили и вернул «коммунистические» названия ряду улиц. Вопреки «декоммунизации», по решению местной власти в самом центре Одессы остаются нетронутыми две огромных настенных доски с именами одесситов — Героев Советского Союза и Героев Социалистического Труда.

Наверное, приведенных примеров достаточно, чтобы оценить роль местных органов самоуправления в исторической политике: с одной стороны, они выступали как самостоятельные субъекты в этой сфере, отражая коллективные интересы региональных элит и настроения локальных сообществ, с другой — действовали как выразители амбиций общенациональных акторов, как правило политических партий и крупных групп интересов.

Архивы и музеи

Как мы уже отмечали ранее, свободный доступ к архивам, в особенности к архивам репрессивных органов, — один из центральных вопросов «демократического транзита» и «переходного правосудия» в посткоммунистических странах.

Со второй половины 1980-х годов архивы были особым объектом общественного интереса на Украине. Публикация в 1990 году документов о голоде 1932–1933 годов, ранее закрытых даже для партийных функционеров, стала одним из серьезнейших факторов политической борьбы против правящей партии.

На рубеже 1980–1990-х архивные учреждения подключились к процессу реабилитации жертв политических репрессий. В процесс включился ведомственный архив СБУ, предоставлявший личные дела репрессированных органам прокуратуры для пересмотра приговоров — сначала вынесенных внесудебными органами, затем и тех, что выносились по «политическим» статьям Уголовного кодекса. О масштабах этой работы можно составить представление из таких цифр: в 1989–1991 годах было реабилитировано 180 тысяч человек, в 1992–2001-м — почти 249 тысяч.

Общественные активисты, политики, многие историки полагали, что в архивах содержатся данные (ранее скрываемые), открывающие путь к «исторической правде». Эти представления и ожидания оказались справедливыми лишь отчасти: «архивной революции» не произошло даже там, где ожидали наибольших сенсаций. Например, так и не удалось найти «главного документа», свидетельствующего о намерении И. Сталина уничтожить или покорить украинцев с помощью голода 1932–1933 годов. Вульгарный позитивизм части историков, ожидавших найти в архивных закромах что-то позволяющее радикально изменить представления о «периоде тоталитаризма», тоже оказался проявлением болезни роста: украинская историография Большого террора 1990–2000-х концептуально повторяет многие формулы «тоталитарной школы», созданные без доступа к архивам.

Архивные учреждения — постоянные участники различных мероприятий, связанных с репрезентациями прошлого в публичном пространстве: выставок, коммемораций, публичных дебатов. Как правило, они являются исполнителями директив центральных органов власти и не играют самостоятельной роли.

«Архивный вопрос» постоянно контекстуализируется политической конъюнктурой. Например, во время политического кризиса 2006–2007 годов объединенная оппозиция Партии регионов, коммунистов и социалистов, контролировавшая парламент и правительство, назначила на должность председателя Государственного комитета архивов Украины коммунистку Ольгу Гинзбург. Это был демонстративный акт: во главе системы, включающей 789 архивных учреждений, был поставлен человек, во-первых, не имеющий даже минимальной профессиональной подготовки (О. Гинзбург была специалистом по арматурным конструкциям), во-вторых, достаточно воинственно настроенный в части ограничения доступа к архивным фондам. Разумеется, новоиспеченная архивистка была убежденной противницей продвижения Голодомора в публичном пространстве.

В связи с новой волной эскалации исторической политики архивы вновь оказались в центре внимания «мнемонических бойцов». В преамбуле Закона Украины «О доступе к архивам репрессивных органов коммунистического тоталитарного режима 1917–1991 годов» (апрель 2015 года) прямо сообщается, что закрытость архивов стала одной из предпосылок аннексии Крыма и военного конфликта на востоке страны. Доступ к упомянутым архивам, по мнению авторов закона, может способствовать лучшему пониманию новейшей истории, предупреждению конфликтов и вражды в обществе. Как уже упоминалось (см. текст об Украинском институте национальной памяти), в 2015 году был задекларирован масштабный проект по передаче архивов «органов тоталитарного репрессивного режима» в ведение Украинского института национальной памяти: речь идет о десяти ведомственных архивах с весьма специфической институционной памятью.

Вполне ожидаемо в число институтов, непосредственно причастных к исторической политике, попадают музеи. Согласно данным Государственной службы статистики, количество музеев на Украине в 1990–2015 годах возросло более чем в два раза: с 214 до 465 (речь идет о музеях государственной и муниципальной формы собственности; общее количество музеев оценивается в литературе по-разному). При этом количество посещений музеев упала тоже в два раза: с 31,8 млн в год до 15,1 млн в год.

Практически все комментаторы отмечают слабость согласованной политики государства в «повышении роли музеев в формировании коллективных представлений об истории Украины». В 2000-е осуществлялись попытки внедрить некие единые стандартные формы репрезентаций исторической памяти в музейных экспозициях (на примере Голодомора), однако они так и остались попытками.

В целом, как показывают современные исследования, в 1990–2000-е годы в музейном деле поначалу наблюдалось сосуществование советского и национального/националистического нарративов памяти (с постепенным увеличением удельного веса последнего). Параллельно происходило становление национального/националистического нарратива в его музейном воплощении — в основном через создание новых музеев и мемориальных комплексов, частично через замещение и вытеснение советско-ностальгического нарратива из существующих музеев, своего рода «национализацию» экспозиций. Эта тенденция заметно усилилась с разворачиванием политики «декоммунизации» (2015–2016), в рамках которой началось «редактирование» музейных экспозиций, связанных с советским периодом. Интересно, что иногда «национализация» происходила практически бесконфликтно, поскольку фактически продвигались мифы, вполне вписывающиеся и в советский, и в национальный/националистический стандарт репрезентации, например казацкий миф. В качестве примера можно вспомнить созданный при советской власти, в 1989 году, государственный историко-культурный заповедник Чигирин, в 1995 году получивший статус национального.

Анализ работы музеев исторического профиля (таких насчитывалось 128), проведенный Национальным институтом стратегических исследований в 2007 году, показал серьезные региональные различия в репрезентациях национального/националистического и советско-ностальгического нарративов. Вполне ожидаемо первый из них был полновесно представлен в западных и центральных регионах, второй — в восточных областях и в Крыму. В 1990-х — начале 2000-х в западных областях было создано двадцать пять музеев, посвященных националистическому движению и его деятелям; их дополняли музеи, посвященные тяжелой судьбе украинцев под пятой оккупантов: в основном речь шла об ужасах «коммунистического террора». В восточных областях, в Донбассе и Крыму не только практически в неизменном виде сохранялись экспозиции и репрезентации советского периода, но и создавались новые, иногда достаточно экзотические — вроде Музея жертв оранжевой революции в Луганске (2007). Регионализация музейных форм и представлений исторической памяти усугублялась как слабостью региональной политики Киева, так и тем обстоятельством, что местные исторические (краеведческие) музеи финансируются местными органами власти (Советами), которые и «заказывают музыку» в соответствии с тем, какая политическая сила в них преобладает.

Агенты исторической политики, о которых пойдет речь в этой главе, в целом относятся к категории негосударственных организаций, тем не менее они часто оказывают достаточно ощутимое влияние на историческую политику, осуществляемую государством. Иногда это происходит непосредственно, благодаря физическому присутствию представителей этих организаций в органах власти и местного самоуправления. Иногда — опосредованно, путем лоббирования, участия в политических акциях, в деятельности оппозиции, через средства массовой информации, социальные сети и т. п.

Количество негосударственных организаций, с разной степенью интенсивности участвующих в исторической политике на всех уровнях, от общенационального до локального, трудно поддается учету. Единый реестр общественных формирований только в списке партий выдает триста шестьдесят три позиции. В одном только Украинском обществе охраны памятников истории и культуры насчитывается почти полтысячи местных отделений. Реестр общественных объединений содержит названия нескольких сотен организаций с широким кругом интересов: от развития исторического фехтования и культивирования казацкого наследия до поиска и сохранения захоронений погибших воинов.

Исходя из этого, мы обратимся лишь к наиболее типичным примерам негосударственных организаций, дающим представление об их участии в исторической политике и масштабах влияния. Как правило, действия и риторика родственных им организаций очень похожи, поэтому приведенных примеров, думается, будет достаточно, чтобы составить себе представление о неких типах и архетипах.

Политические партии

Первое десятилетие украинской государственности было временем формирования многопартийной системы и привыкания общества к политическому плюрализму. Подавляющее большинство политических партий, возникавших в это время (а к концу 1990-х их количество приближалось к полутора сотням), представляло собой краткосрочные политические проекты. В целом это же большинство проявляло минимальный интерес к вопросам исторической политики. Фактически до начала 2000-х годов сохранялась инерция противостояния между национальным/националистическим нарративом памяти, который после 1992 года стал получать поддержку государства, и советским (стремительно превращавшимся в советско-ностальгический). Это противостояние нашло свое воплощение и в «разделении труда» между политическими партиями, традиционно проявлявшими интерес к проблемам идеологии и мировоззрения. Можно условно разделить их на «левых» и «правых».

В схеме «„левые“ против „правых“» вполне наглядно проступают контуры основных, фундаментальных противоречий, составляющих интригу исторической политики на Украине. Среди пяти политических партий и блоков, представленных в Верховной раде седьмого созыва, по удельному весу «вопросов истории» в программных документах и публичных презентациях первые два места занимали Коммунистическая партия Украины (63 %) и националистическое ВО «Свобода» (46 %).

В «левом» спектре политических партий наиболее влиятельными были Коммунистическая партия Украины, Социалистическая партия Украины (СПУ), Прогрессивная социалистическая партия Украины (отколовшаяся от СПУ в 1996-м, не столько влиятельная, сколько заметная). Коммунисты отличались наибольшим интересом и последовательностью в вопросах исторической политики, отстаивая ортодоксальную марксистско-ленинскую схему интерпретации истории, представляя советский период как «золотой век» украинской истории и противопоставляя интернационализм национализму — последний традиционно и неизменно рассматривался как идейный антагонист. В 1990-е годы коммунисты были главными оппонентами «национализации» украинской истории. Анализ партийной периодики 1990-х показывает, что круг тем, интересующих КПУ, остается неизменным до наших дней. Это защита советского мифа «Великой Отечественной войны», отрицание националистического мифа «ОУН — УПА» и отрицание геноцидной версии Голодомора. Тема Голодомора активно использовалась и используется для актуализации социальных претензий к современной власти. Например, в 2000 году в протестах против планов власти сформировать свободный рынок земли коммунисты использовали лозунг «Нет продаже земли и голодомору 2000!». Радикально настроенная часть членов КПУ готова отстаивать даже сталинизм, в общем осуждаемый более умеренными левыми. Запорожский областной комитет КПУ в 2010 году, несмотря на запрет местной власти, даже установил на крыльце жилого дома бюст Сталина. Коммунисты определили для себя собственную памятную дату: 5 марта, «день памяти Сталина», на сайте партии можно найти вполне апологетические публикации о «вожде народов». Для защиты и продвижения советско-ностальгического нарратива коммунисты использовали парламент, где их фракция была одной из наиболее активных в разработке и лоббировании законопроектов, постановлений и обращений Верховной рады по вопросам интерпретации и репрезентации прошлого.

Социалистическая партия Украины, переживающая упадок после неудачного политического союза с Партией регионов и коммунистами 2006–2007 годов и раскола, была менее заметна на поле исторической политики. В 2003 году социалисты подключились к продвижению темы Голодомора как геноцида. Именно СПУ в ноябре 2006 года поддержала в Верховной раде принятие закона, квалифицирующего голод 1932–1933 годов как геноцид, в формулировке, предложенной лидером партии и тогдашним спикером Александром Морозом. Как пояснил один из депутатов-социалистов, понятие «геноцид» его фракция трактовала широко: «Геноцид украинского народа, — сказал он, — коснулся каждого украинца, русского, еврея, молдаванина, белоруса, румына, каждого, кто жил тогда под сталинской пятой…» Эволюция партии в 1990-е годы привела к отказу от культа В. Ленина и умеренно критической оценке советского периода.

«Прогрессивные социалисты» в политике были известны преимущественно благодаря их скандальному лидеру, Наталье Витренко. Именно она затевала судебные тяжбы, имевшие целью отменить указ президента В. Ющенко, легитимирующий Организацию украинских националистов и Украинскую повстанческую армию как участников борьбы за независимость. ПСПУ последовательно выступала против сближения с НАТО и «Западом» и активно участвовала в антинационалистических публичных акциях, в частности в потасовках с националистами в дни празднования годовщины УПА (14 октября) в Киеве.

В конце 1990-х на Украине сформировалась мощная финансово-промышленная группа, выросшая на «серой» приватизации промышленного комплекса Донбасса. В начале 2000-х она представляла собой весьма влиятельный региональный конгломерат промышленников, финансистов, управленцев и представителей государственной бюрократии. В 1997 году они создали политическое представительство: Партию возрождения регионов Украины, в 2001 году она была переименована в Партию регионов (ПР). Поначалу лидеры ПР мало интересовались проблемами символического капитала, их больше занимал капитал финансовый, капитализация активов, полученных в результате «первоначального накопления» 1990-х, и участие в разделе государственных финансовых потоков, преференций и льгот. В программных документах партии «вопросы истории» практически отсутствовали до начала второго десятилетия 2000-х.

В практической деятельности инструментальное использование прошлого в текущих интересах настоящего было начато наемными политтехнологами ПР во время президентской кампании 2004 года, когда для дискредитации главного соперника, Виктора Ющенко, использовались символы, отождествляющие его с нацизмом и ксенофобским национализмом. Эта задача облегчалась наличием в союзниках В. Ющенко политических сил, исповедовавших базовые принципы украинского «интегрального национализма» (например, ВО «Свобода»).

С середины нулевых ПР уже активно использовала методы исторической политики для решения текущих и перспективных политических задач. В верхах партии появились штатные «идеологи» вроде Дмитрия Табачника (в свое время начинавшего научную карьеру историка) и Вадима Колесниченко (депутата от Севастополя). В 2006 году ПР сопротивлялась попыткам В. Ющенко провести через Верховную раду закон о признании Голодомора геноцидом. В исторической политике партия, представлявшая интересы крупного капитала, объединялась с коммунистами, которые по определению должны были быть ее противниками.

Поддержка советско-ностальгического нарратива ПР была связана не столько с какими-либо твердыми убеждениями верхушки партии (в этом случае можно говорить разве что о позициях части старого руководства из числа «красных директоров»), сколько с позицией циничного прагматизма в вопросах идеологического обеспечения экономической и политической деятельности. Советско-ностальгический вариант исторической памяти был выгоден ПР в силу целого ряда внешних обстоятельств. Во-первых, он действительно был популярен в Донбассе из-за того, что советский период (за исключением конца 1980-х) был «золотым веком» для региона. Во-вторых, культивирование ностальгической версии советского прошлого отвечало интересам местных промышленно-бюрократических кланов, поскольку позволяло поддерживать систему социального патримониализма, сложившуюся в советское время. В этой системе привычной была ситуация, где все сложные вопросы решаются «начальством». Советско-ностальгический нарратив был выгоден как антитезис национальному/националистическому, представляемому как угроза извне: из Киева (на который можно было списать социально-экономические сложности региона) или из «Западной Украины», где окопались бандеровцы. Советско-ностальгический нарратив в Донбассе был не только частью коммуникативной памяти, но и объектом целенаправленного консервирования, реконструкции и культивирования местным правящим классом, который представляла Партия регионов.

Кроме перечисленных крупных игроков стоит упомянуть специфические «локальные» проекты: партия «Родина» (создана в октябре 2008 года в Одессе), партия «Русское единство» (создана в 2010 году в Симферополе). Упомянутые партии достаточно быстро стали известны всей Украине благодаря участию в публичных скандалах, связанных с «гуманитарными» вопросами. Именно активисты этих партий совершили автопробег «Дорогами Победы», превратившийся в провокационный рейд во Львов 9 мая 2011 года, который закончился уличными беспорядками. В 2012 году такой же международный автопробег начался в Севастополе и, пройдя по городам Украины, закончился в Москве. Активисты «Родины» прославились нападением на офис общества «Просвита» в Одессе (2008).

Наиболее последовательными соперниками и противниками советско-ностальгического нарратива были общественные движения и партии национал-демократического и националистического направления. В конце 1980-х — начале 1990-х огромную роль в инструментализации прошлого для борьбы с правящей Коммунистической партией сыграл «Народный рух Украины за перестройку», возникший как широкий альянс «национал-коммунистов», националистов, демократов и творческой интеллигенции и в начале 1990-х оформившийся в политическую партию «Народный рух Украины». Именно благодаря Руху (еще в его ипостаси как народного фронта) история «вышла на улицы»: эта организация была одним из главных организаторов таких масштабных событий, как «цепь единства» (январь 1990 года), празднование 500-летия запорожского казачества (август 1990 года). Во второй половине 1990-х партия утратила свое былое влияние, а в 1999 году от нее отпочковалась Украинская народная партия, ничем не отличавшаяся от Руха в идеологическом смысле. В 2002 году депутаты, прошедшие от Руха в парламент в составе блока «Наша Украина», предложили законопроект, предполагающий «объективную и честную оценку» вклада Украинской повстанческой армии в борьбу за независимость Украины. В 2005–2008 годах Рух неоднократно поднимал вопрос о статусе ветеранов УПА.

Идеологически близкими к Руху можно считать ряд мелких партий, обычно объединяемых термином «национал-демократы» (здесь можно обнаружить широкий спектр от христианских демократов до консерваторов и чисто избирательных проектов вроде партии «Народная самооборона»). «Национал-демократы» периодически объединялись в избирательные блоки и коалиции (2002, 2004, 2007) для достижения конкретных политических целей. Наиболее известный избирательный альянс «Наша Украина» и его политические рудименты были, пожалуй, самыми активными агентами исторической политики и в период своего расцвета, и в период упадка. Некоторые «национал-демократы» входили в объединения эклектического типа (например, Блок Юлии Тимошенко), однако в целом их отличала склонность к межпартийным и внутрипартийным конфликтам, низкий уровень менеджмента, неспособность к продолжительному совместному действию.

Вопросы трактовки и репрезентации прошлого, возможно, были и остаются одной из немногих тем, обеспечивающих единство взглядов в этой среде. Практически все представители «национал-демократов» придерживались эксклюзивной модели национального/националистического нарратива, безоговорочно поддерживали историческую политику В. Ющенко, были склонны культивировать антикварную, архаичную версию национальной истории. Более того, «национал-демократы» охотно поддерживали активное продвижение националистического нарратива, представляемого украинскими националистами, в частности выступая сторонниками идеи «исторической реабилитации» ОУН и УПА.

Последних можно разделить на две группы организаций: эмигрантские и «материковые». Эмигрантские организационно восстановились на Украине в начале 1990-х годов. «Бандеровская» ОУН создала свое представительство в виде Конгресса украинских националистов (КУН). «Мельниковская» ОУН переехала на Украину под своим именем (зарегистрировавшись как общественная организация). Нетрудно догадаться, что все они внесли свою лепту в популяризацию истории националистического движения. КУН последовательно добивался государственного признания Организации украинских националистов и Украинской повстанческой армии воюющей стороной, а бойцов последней — участниками боевых действий. Глава организации Ярослава Стецько была автором первого законопроекта, посвященного этой проблеме. ОУН (мельниковцы) создали просветительский центр и библиотеку имени Олега Ольжича, издательство им. Олены Телиги.

Националистические организации, вернувшиеся в Украину, были причастны к организации структур, практиковавших радикальные, уличные методы исторической политики. В частности, по инициативе «бандеровской» ОУН было создано Всеукраинское объединение «Трезубец имени Степана Бандеры» (1993), фактически ставшее формированием военизированного типа. Члены «Трезубца» принимали участие в разного рода протестных, в том числе силовых, акциях («Украина без Кучмы», 2001), осуществляли охрану протестующих на Майдане осенью 2004 года. Одна из нашумевших акций — уничтожение памятника Сталину в Запорожье в декабре 2010 года. Во время «революции достоинства» руководство «Трезубца» возглавило формирование «Правого сектора», активно участвовавшего в «ленинопаде» зимы 2014 года.

В «правом» сегменте исторической политики в последние полтора десятилетия достаточно заметной была партия Всеукраинское объединение «Свобода», созданная в 1995 году как Социал-национальная партия Украины (переименована в 2004-м). Идеологической основой политической программы партия объявила идеи главного теоретика «бандеровской» ОУН Стецько. Представители партии в парламенте были авторами и соавторами десятков законопроектов и проектов постановлений, продвигающих радикальную версию национального/националистического нарратива. ВО «Свобода» была весьма активна в борьбе с памятниками В. Ленину и в публичных/уличных антикоммунистических акциях.

Программа партии содержит отдельный пункт, посвященный вопросам исторической политики. Здесь очерчены такие задачи, как внесение в Конституцию пункта о правопреемственности современного Украинского государства от Киевской Руси и «трехсотлетней национально-освободительной борьбе украинцев», признание «факта оккупации Украины в 1918–1991 годах большевистской Россией», признание Верховной радой, ООН, Европарламентом факта «геноцида украинцев в двадцатом столетии», введение в учебных заведениях специального предмета «История геноцида украинцев в XX столетии», открытие свободного доступа к архивам репрессивных органов, признание статуса УПА, создание государственного музея-мемориала «Вооруженной борьбы украинской нации за Независимость» и т. п. Нетрудно заметить, что действия государства в сфере исторической политики, предпринимаемые с лета 2015 года, являются реализацией ряда программных положений ВО «Свобода», притом что эта партия не прошла в парламент на досрочных выборах осени 2014 года.

Общественные организации

Украинские исследователи уже предпринимали попытки классифицировать общественные организации, участвующие в исторической политике. Они предлагают отличать организации или по их функциям: сохранение, приумножение и популяризация артефактов исторической памяти, научные исследования; или по их субъектности: организации ветеранов, казацкие объединения, организации жертв репрессий, национальных меньшинств и т. п. В принципе это вполне приемлемый подход. Картину можно разнообразить также делением этих организаций на те, что действительно являются общественными в прямом смысле этого слова, то есть были созданы общественностью и представляют форму самоорганизации гражданского общества, и квазиобщественные, то есть те, что возникли как проекты политических групп интереса. Последние стали возникать с конца 1990-х годов, когда выяснились возможности репрезентации интересов таких групп не только через политические партии, но и в сфере деятельности «третьего сектора».

Формы деятельности общественных организаций в сфере исторической политики, как правило, не отличаются разнообразием. Обычно это культурно-просветительная и пропагандистская работа (выставки, издание популярных брошюр, создание частных музеев), публичные акции (демонстрации, пикеты, коллективные публичные обращения, мемориальные события), лоббистская активность (работа с органами власти по продвижению или блокированию решений, касающихся исторической памяти).

Тема участия общественных организаций в исторической политике требует отдельного исследования. По приблизительным подсчетам (2009), не менее 2 тысяч общественных организаций на Украине были прямо или косвенно вовлечены в деятельность, связанную с исторической памятью. В данном случае мы ограничимся описанием наиболее типичных случаев, дающих представление о деятельности этих организаций в области исторической политики. В поле нашего внимания будут именно те, кто выступал как активные агенты этой политики: в рамках предложенной выше схемы взаимодействия национального/националистического и советско-ностальгического нарративов памяти.

Заметим, что агенты национального/националистического нарратива памяти поначалу (в конце 1980-х) выступали как оппоненты официальной исторической политики. После обретения Украиной независимости они фактически стали промоутерами официальной исторической политики в той ее части, которая относилась к продвижению национального/националистического нарратива. Организации, отстаивавшие советско-ностальгический нарратив (вкупе с имперским), оказались в оппозиции основополагающей идее официальной исторической политики.

«Вторжение» общественных организаций в сферу исторической политики, нарушившее монополию государства в этой сфере, произошло в конце 1980-х годов. И общественные организации, имеющие отношение к истории и памяти, созданные при советской власти (Украинское общество охраны памятников истории и культуры, например), и новосозданные объединения (общество «Мемориал», Киевский культурологический клуб и т. п.) фактически объединились в общем потоке критики крайностей советского строя и воссоздания «правильной» истории Украины без «белых пятен» и табуированных тем. Они сыграли огромную роль в расшатывании устоев официального советского нарратива памяти и продвижении национального/националистического. После того как последний стал основой официальной, государственной версии прошлого, а исторической политикой заинтересовались более мощные агенты, такие как политические партии, их роль заметно маргинализировалась, по крайней мере на общенациональном уровне.

Приведем несколько примеров, относящихся к деятельности организаций, отстаивающих национальный/националистический нарратив памяти. Разумеется, практически все они возникли и развились на волне отрицания советского нарратива.

Всеукраинское общество «Мемориал» имени Васыля Стуса было создано в марте 1989 года и зарегистрировано в 1992 году как культурно-просветительная, правозащитная благотворительная организация. В 2014 году «Мемориал» был перерегистрирован как «правозащитная организация». Первоначально активисты «Мемориала» занимались в основном содействием реабилитации жертв политических репрессий, поиском мест захоронений, установкой памятных знаков. В конце 1980-х — начале 1990-х «Мемориал» был инициатором и участником практически всех знаковых антиправительственных публичных акций, в том числе не связанных с историей. В апреле 1991 года во многом благодаря усилиям «Мемориала» Верховный совет УССР принял закон «О реабилитации жертв политических репрессий на Украине». В 1990–2000-е тематика деятельности «Мемориала» в основном сводилась, с одной стороны, к безусловной критике советской системы (прежде всего через раскрытие ее преступлений), с другой — к популяризации истории борьбы с ней украинцев. Последнее привело к культивированию разного рода репрезентаций памяти об ОУН и УПА (например, в 2015 году из девяти студенческих работ, вышедших в финал конкурса, проведенного «Мемориалом», шесть были посвящены украинскому национализму и националистическому движению).

Родственным «Мемориалу» по тематическим интересам и формам деятельности можно считать Всеукраинское общество политических заключенных и репрессированных, основанное в июне 1989 года в Киеве (зарегистрировано в 1992-м). По информации самого общества, оно имеет представительства в двадцати двух областях Украины и насчитывает около 40 тысяч членов. Задачами общества согласно уставу являются: исследования и распространение информации о национально-освободительной борьбе на Украине после 1917 года, прежде всего в контексте судеб политических заключенных, «восстановление правды о деятельности ОУН — УПА как справедливой борьбы украинского народа за свою свободу, независимость и государственность», поиск и учет политических заключенных и репрессированных, мест захоронения борцов и жертв, культурно-просветительная работа, участие в общественных и государственных мероприятиях, направленных на «возрождение природной и исторической среды». В конце 1980-х — начале 2000-х активисты общества организовали перезахоронение на Украине останков украинских политических заключенных, умерших на чужбине (Васыля Стуса, Юрия Литвина, Олексы Тихого, 1989; Михаила Сороки, 1991; Марты Бандеры, Степана Мамчура, 2002; Кирилла Осьмака, 2004). Общество активно поддерживало усилия по признанию ОУН и УПА воюющей стороной и уравниванию статуса ветеранов этих организаций с ветеранами Великой Отечественной войны, в западных областях его представителям удалось добиться от местных властей небольших социальных льгот для своих членов (скидки на оплату коммунальных услуг, доплаты к пенсиям). Кроме того, общество издает журнал «Зона» (последний номер, размещенный на сайте общества, датируется 2011 годом). В период президентства В. Ющенко общество поддерживало все инициативы президента, связанные с продвижением национального/националистического нарратива памяти, в основном в форме «морально-политической» поддержки (заявления, участие в мероприятиях). Поскольку организация объединяет беднейшие слои населения — пенсионеров, ее финансово-организационные возможности и влияние на общенациональном уровне весьма ограниченны.

Идейными «родственниками» перечисленных организаций можно считать Всеукраинское братство воинов ОУН — УПА имени генерала Романа Шухевича (зарегистрировано в 1995 году), львовское областное общество «Поиск» (зарегистрировано в 1996 году, среди задач упоминаются «поиск и исследование неизвестных судеб и мест захоронения жертв войн и репрессий, восстановление исторической правды»), благотворительный фонд «Героика» («популяризация истории Первой (1917–1920) и Второй (1939–1950-е) Освободительной Борьбы»).

Особого упоминания заслуживает Центр исследований освободительного движения (ЦДВР), созданный в 2002 году во Львове. Сайт центра сообщает о нем как о независимой научной общественной организации, «которая изучает разнообразные аспекты украинского освободительного движения в XX столетии, политику национальной памяти и процессы преодоления наследия тоталитарного прошлого в странах бывшего СССР, Центральной и Восточной Европы». Центр не афиширует источники своего финансирования, но можно предположить, что организации украинской диаспоры играют в его поддержке не последнюю роль. Центр долгое время сосредотачивал свои усилия преимущественно на исследованиях и формировании архивной коллекции, посвященной деятельности Украинской повстанческой армии и Организации украинских националистов, на популяризации деятельности этих формирований.

В период президентства В. Ющенко организация получила непосредственный доступ к формированию государственной исторической политики. Директор центра В. Вятрович сначала был заведующим архивной частью Украинского института национальной памяти, затем советником «по научно-исследовательской работе» председателя СБУ и, наконец, директором архива этой спецслужбы (2008–2010). Тогда же Центр фактически стал главным распорядителем Национального музея-мемориала жертв оккупационных режимов «Тюрьма на Лонцкого».

Звездный час для ЦДВР наступил после «революции достоинства». В. Вятровича (на тот момент он был главой ученого совета центра) назначили директором Украинского института национальной памяти, который был вновь перепрофилирован в орган исполнительной власти. Директор ЦДВР Алина Шпак стала заместительницей В. Вятровича. В институт перешли другие сотрудники ЦДВР. Руководитель архивного проекта центра Андрей Когут возглавил ведомственный архив СБУ. Таким образом представители одной общественной организации, которая в своей деятельности отстаивала национальный/националистический нарратив памяти (с особым вниманием к националистическому), получили непосредственный доступ к административному ресурсу на высшем государственном уровне и произвели наиболее масштабные действия по вытеснению из пространства памяти советско-ностальгического нарратива. Самый большой успех в этой сфере (так называемая «декоммунизация» 2015–2016 годов) был достигнут благодаря наличию упомянутого административного ресурса и поддержке на высшем политическом уровне (достаточно вспомнить характер принятия «декоммунизационных» законов в апреле 2015 года).

ЦДВР интересен и как пример «двухслойного» представительства в «третьем секторе». ЦДВР единолично представляет блок «Политика национальной памяти» в неформальной коалиции под названием «Реанимационный пакет реформ» (2015–2017), сыгравшей весомую роль в организации общественного давления на власть в проведении целого ряда реформ. Фактически члены ЦДВР использовали РПР в качестве «зонтика» для общественной легитимации «декоммунизации» и продвижения националистического нарратива памяти на общенациональном уровне.

Еще одним показательным примером общественной организации, оказавшей непосредственное воздействие на формирование и реализацию исторической политики, можно считать Ассоциацию исследователей голодоморов в Украине (зарегистрирована в сентябре 1992 года). Ассоциация была создана по инициативе писателя Владимира Маняка, одного из главных промоутеров идеи Голодомора как геноцида украинского народа (популяризация этой версии голода 1932–1933 годов стала основной темой деятельности ассоциации). В числе наиболее активных деятелей ассоциации с самого начала были профессиональные историки, Александра Веселова (1939–2015) и Василий Марочко (до сих пор возглавляющий совет организации).

Ассоциация может служить примером инициативы снизу, поскольку в наиболее активный период ее деятельности она держалась исключительно на энтузиазме ее членов (в лучшие времена в ней состояло около семисот человек, объединенных в тридцати семи местных отделениях), в настоящее время ассоциация угасает. Основная ее задача формулировалась как «исследование и сохранение в исторической памяти народа одной из наиболее трагических страниц истории — голодомора 1932–1933 годов в Украине, а также голода 1921–1923 годов и голода 1946–1947 годов».

Именно эта организация наряду с активной работой по поиску мест захоронения жертв голода 1932–1933 годов и установкой памятных знаков приложила огромные усилия по продвижению формулы «голод = геноцид украинцев» на уровне общенациональной исторической политики. В июне 1993 года, например, ассоциация выступила с инициативой создания временной комиссии Верховной рады, задачей которой был сбор доказательств в пользу геноцидной версии голода с последующей передачей материалов в Международный суд в Гааге. В ноябре 1998 года ассоциация предложила правительству Украины создать Институт исследований геноцида украинского народа. Через два года члены ассоциации повторили свое предложение, — правда, на этот раз речь шла об учреждении Института изучения геноцида украинской нации. В 2002 году возглавлявший тогда ассоциацию народный депутат Левко Лукьяненко подал в правительство официальный проект создания такого института. Судя по всему, это была первая попытка создания институции, занимающейся исторической политикой, некий прообраз института национальной памяти. В 2006 году члены ассоциации немало способствовали принятию закона «О голодоморе 1932–1933 годов», вплоть до технической подготовки его обсуждения в Верховной раде.

Говоря о негосударственных организациях, поддерживающих и культивирующих национальный/националистический нарратив исторической памяти, невозможно не упомянуть украинское казачество. Именно казацкие организации удостоились особого внимания и покровительства государства (в основном символических). Л. Кучма, например, посвятил их развитию и поддержке пять указов и учредил памятную дату: День украинского казачества (14 октября). При нем была разработана национальная программа возрождения и развития украинского казачества на 2002–2005 годы. В. Ющенко отметился двумя указами в поддержку казачества, был избран атаманом украинского казачества, при нем была разработана концепция государственной национальной программы развития этого движения. Интересно, что в преамбуле концепции, утвержденной правительством, перечислялись проблемы казацкого движения, в частности негативное отношение к казацким организациям в обществе (как наследие советской политики «угнетения казацких традиций» тоталитарным режимом), разрозненность казацких организаций, их чрезмерная самостоятельность (в частности, связанная с владением оружием, в том числе огнестрельным). О реальной серьезности намерений в деле развития казачества говорит то обстоятельство, что вся концепция состояла из общих фраз и умещалась на четырех страницах. Как и раньше, государство отделалось ритуальными заявлениями. Правда, в 2008 году музей-заповедник, созданный еще в 1966 году на месте битвы под Берестечком (1651), получил статус национального. Его название — «Казацкие могилы».

Возможно, достаточно формальное отношение государства к инициативам низов позволило казацкому движению остаться в статусе истинно народной инициативы. К 2011 году, по данным исследователей, на Украине насчитывалось более семисот казацких организаций с 300 тысячами членов: около сорока имели статус всеукраинских, двести пятьдесят пять — областных, остальные — районные и городские. По инициативе казацких организаций и с их участием восстанавливались здания церквей и монастырей, устанавливались памятники выдающимся историческим деятелям казацкой эпохи: Б. Хмельницкому (Одесса), И. Выговскому и И. Самойловичу (Житомирская область), П. Сагайдачному (Киев), О. И. Богуну (Винницкая область), И. Мазепе (Галац, Румыния). Эти сообщества были неизменными участниками и организаторами публичных коммеморативных акций, связанных со знаковыми событиями казацкой истории. Впрочем, казацкое движение в целом не воспринималось в обществе серьезно — во многом из-за некоторой маскарадной антикварности, не в последнюю очередь из-за ряда несколько карикатурных проявлений, в частности неуемной, в брежневском стиле, тяги руководства к орденоподобной бижутерии.

Определенное оживление в деятельность казацких организаций внесли события на Майдане в Киеве в ноябре 2013 — феврале 2014 года. Некоторые приняли активное участие в обороне Майдана (была сформирована казацкая сотня), в ходе самих этих событий достаточно активно использовались исторические казацкие ритуалы и популярная в народе казацкая героическая риторика.

Обзор общественных организаций, функционирующих в рамках национального/националистического нарратива памяти, завершим наиболее показательным примером негосударственной институции, фактически представлявшей государственную политику. В 2001 году был создан международный благотворительный фонд «Украина-3000». Судя по тому, что публичные финансовые отчеты фонда начинаются с 2005 года, именно с этого времени он развернул наиболее активную деятельность. Наблюдательный совет фонда возглавила супруга президента В. Ющенко — Катерина Ющенко. Можно предположить, что именно это объясняет расцвет деятельности фонда в 2005–2010 годах. В этот период благотворительные взносы в денежной форме в кассу фонда составили 63,4 млн гривен. После ухода В. Ющенко с поста президента денежные поступления в фонд сократились — за период 2011–2015 годов они составили 25,4 млн гривен (да и гривна за это время обесценилась в три раза).

К исторической политике непосредственное отношение имело движение «Вчера», целью которого была поддержка музейного дела и книгоиздательства, и продвижение «геноцидной» версии голода 1932–1933 годов. Затраты на него возросли со 112, 3 тыс. гривен в 2006 году до 1 млн 138 тыс. гривен в 2009 году. В рамках этого движения действовала программа «Уроки истории», призванная «максимально донести правду обществу о крупнейших трагедиях украинского народа». В числе последних предметом особого внимания был голод 1932–1933 годов (Голодомор). На его средства был осуществлен проект сбора устных свидетельств об этом событии, издано девять книг о Голодоморе, проведены конкурсы плакатов и журналистских работ. Наиболее резонансной акцией стало создание и перемещение по миру передвижной стендовой выставки «Казненные голодом: неизвестный геноцид украинцев»: тексты экспозиции были переведены на восемь языков мира, а дипломатические представительства Украины за рубежом обеспечили ее презентации.

Напоследок приведем достаточно типичный пример сотрудничества разных акторов (партий, общественных организаций) в продвижении национального/националистического нарратива. Уличный постер во Львове, призывающий публично отметить (вече, театрализованное представление, концертная программа) 75-ю годовщину «акта восстановления украинской государственности (30 июня 1941 года), перечисляет партнеров мероприятия: общество «Просвита» имени Т. Шевченко, Центр национального возрождения имени С. Бандеры, Общество политзаключенных и репрессированных, Союз украинок, Лига украинских женщин, общество «Память», Организация украинских националистов, Конгресс украинских националистов, Народный рух Украины, ВО «Свобода» — при поддержке областной государственной администрации и областного Совета народных депутатов.

Перейдем к рассмотрению примеров, связанных с деятельностью общественных организаций, представляющих советско-ностальгический нарратив памяти. Некоторые из них унаследованы от советского периода, например Организация ветеранов Украины, тесно сотрудничающая с Коммунистической партией Украины (традиционно ее возглавляют члены КПУ). Главная цель деятельности организации — социальная защита ветеранов Советской армии и участников боевых действий, но наряду с этим она была, пожалуй, одной из самых заметных в сфере исторической политики. В уставе организации среди целей деятельности обозначены «героико-патриотическое воспитание молодежи» и «содействие увековечиванию Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов, сохранение памятников и мемориалов защитникам Отчизны», забота об «укреплении дружбы между народами».

Активисты организации принимали деятельное участие во всех коммеморативных публичных акциях, связанных с годовщинами Второй мировой войны (трактуемой исключительно как Великая Отечественная война), и довольно активно противостояли попыткам реабилитации и прославления Украинской повстанческой армии и Организации украинских националистов — как на политическом уровне, так и в области «переписывания истории». «Мы гневно осуждаем очередные попытки отдельных политических сил Украины реабилитировать вояк ОУН — УПА, — говорилось в обращении Киевской городской организации ветеранов Украины. — Это циничное издевательство над светлой памятью погибших воинов Великой Отечественной войны и человеконенавистническое надругательство над живыми ветеранами войны и труда!»

Организация была наиболее последовательным противником исторической политики В. Ющенко, которую ее лидеры представляли как планомерную «идеологическую и информационную войну против исторической памяти народа». Главные претензии сводились к отрицанию советского опыта и чествованию националистических организаций и деятелей. Весной 2015 года она осудила принятие Верховной радой законов о чествовании участников национально-освободительной борьбы (в данном случае речь шла о националистических организациях) и о запрете коммунистической символики.

Примером общественной организации, созданной как сугубо политический проект, фактически транслирующий конкретные интересы конкретной партии в «непартийном» секторе, можно считать Всеукраинскую общественную организацию «Правозащитное общественное движение „Русскоязычная Украина“» (РУ). Организация была основана в марте 2008 года в Северодонецке на всеукраинском «съезде депутатов всех уровней». Основной целью РУ провозглашалась защита прав русскоязычных граждан Украины и национальных меньшинств. Среди задач упоминались также «популяризация совместной истории как интегрирующего фактора для всех восточнославянских народов» и «противодействие пропаганде и реабилитации фашизма и нацизма в Украине, а также действиям, направленным на реабилитацию, возвеличивание, общественную легитимизацию лиц и объединений, участвовавших во Второй мировой войне на стороне Германии и ее союзников». Совет РУ возглавлял депутат Верховной рады от Севастополя Вадим Колесниченко, один из наиболее известных и скандальных спикеров Партии регионов. По его утверждению, РУ в 2012 году объединяла более ста двадцати общественных организаций, которые насчитывали около 10 тысяч членов. Он же сообщал, что финансирование организации осуществляется исключительно средствами граждан Украины.

Наиболее известная акция РУ — передвижная выставка «Волынская резня: польские и еврейские жертвы ОУН — УПА», созданная в сотрудничестве с польским Обществом увековечения памяти жертв преступлений украинских националистов. Открытие выставки в Киеве в апреле 2010 года спровоцировало публичный скандал: представители ВО «Свобода» и других националистических организаций сначала пикетировали выставку, а потом повредили часть экспонатов. Атташе по вопросам культуры посольства Польши на Украине назвала выставку «острой провокацией». Выставка перемещалась по регионам Украины, в западных областях местные власти ее запретили.

В январе 2015 года Служба безопасности Украины объявила В. Колесниченко в розыск (к этому времени он стал гражданином России). Один из членов руководства РУ Олег Царев (тоже бывший депутат Партии регионов) в июне 2014 года стал спикером объединенного парламента непризнанных Донецкой и Луганской «народных республик». Как и его коллега, он тоже был объявлен в розыск (в настоящее время проживает в Москве). Тем не менее сайт РУ продолжает полноценно функционировать, а организация числится в реестре общественных объединений, зарегистрированных Министерством юстиции Украины (новое свидетельство о регистрации выдано в марте 2015 года).

На территории Украины действовали и общественные организации, основанные в России. Тут стоит упомянуть Институт стран СНГ, возглавляемый Константином Затулиным (неоднократно объявленным персоной нонграта на Украине). На сайте института обозначен «украинский филиал» с адресом в Киеве. В реестре общественных объединений Министерства юстиции Украины обозначен филиал института, зарегистрированный в 2009 году как юридическое лицо в Севастополе (с филиалом в Севастополе). Институт издает электронный журнал «Мониторинг „Украина“», большую часть которого, как правило, составляет дайджест публикаций украинской и российской прессы. В 2000-е годы, особенно в период 2007–2013 годов, институт постоянно подключался к различным мероприятиям, направленным на критику исторической политики В. Ющенко и продвижение советско-ностальгического нарратива. В октябре 2008 года СБУ направила в Министерство юстиции Украины представление об отмене регистрации института как антиукраинской организации. В 2013 году представители правых партий требовали закрыть филиал как «диверсионную организацию». В настоящее время филиал в Киеве представлен одним человеком и фактически не функционирует.

Обратимся к примерам негосударственных организаций, функционирующих между описанными выше нарративами памяти. Ассоциация учителей истории и обществоведения «Нова доба», созданная в 2001 году, — одна из наиболее активных и влиятельных общественных организаций, работающих в сфере дидактической истории. Ассоциация является членом Euroclio и работает преимущественно с учителями истории и старшеклассниками. Она активно отстаивает инклюзивную модель исторической памяти, реализует проекты, направленные на воспитание культурной толерантности методами истории, проводит обширную тренинговую деятельность, издает пособия для учителей и школьников.

Одна из самых известных всеукраинских организаций, проявляющих активный интерес к «вопросам истории», — Конгресс национальных громад Украины. Организация издает газету «Форум наций» с постоянными рубриками «Бабий Яр», «История», «Преступления тоталитаризма», организует публичные акции, направленные на развитие культуры толерантности. Исполнительный директор Конгресса — известный общественный деятель, участник правозащитного движения 1970–1980-х Иосиф Зисельс. Как и «Нова доба», Конгресс отстаивает принципы мультикультурности в репрезентациях прошлого.

Особого упоминания заслуживают негосударственные организации, занимающиеся теми сегментами культурной памяти, которые «выпадают» из магистральной линии исторической политики, а иногда и оказываются в скрытом конфликте с ней. В 1999 году в Днепропетровске был создан Украинский институт изучения истории Холокоста «Ткума». В 2002 году в Киеве как благотворительный фонд при академическом учреждении, Институте политических и этнонациональных исследований Национальной академии наук был основан Украинский центр изучения истории Холокоста. Обе организации сочетают научно-исследовательскую и общественно-просветительскую деятельность, направленную на изучение Холокоста на Украине и популяризацию знаний об этом событии. В том же ключе работает Общественный комитет для увековечения памяти жертв Бабьего Яра, созданный в 2003 году. Во многом благодаря их усилиям, долгое время поддерживаемым преимущественно западными партнерскими организациями, память о Холокосте была возвращена в мемориальный ландшафт Украины.

Напоследок стоит упомянуть о негосударственной организации, занимающей особое место в исторической политике, но при этом не принимающей в ней непосредственного участия. Международный фонд «Видродження», основанный в 1991 году американским филантропом Джорджем Соросом, в течение четверти столетия осуществлял целенаправленную политику поддержки проектов, имеющих целью продвижение инклюзивной модели исторической памяти и поддержку культуры толерантности. Фонд финансировал программу научных и научно-популярных переводов с европейских языков в области гуманитаристики и общественных дисциплин, поддерживал проекты, направленные на преодоление ксенофобии и культурной нетерпимости в преподавании истории, способствовал организации публичных мероприятий (летних школ, конференций, семинаров, культурно-художественных акций, выставок), направленных на преодоление крайностей национального/националистического нарратива и взвешенную критику советско-ностальгической версии исторической памяти.

Средства массовой информации и сетевые сообщества

Как и в случае с общественными организациями, мы не ставим себе целью давать детальный обзор участия средств массовой информации в исторической политике. Речь пойдет о нескольких наиболее известных и актуальных примерах, дающих представление о разновидностях этого типа акторов.

СМИ традиционно играют важную роль как в трансляции неких базовых нарративов памяти, так и в их формировании. В период перестройки оппозиционные газеты, информационные листки и брошюры использовали исторические темы для мобилизации критиков и противников режима, в то время как телевидение и радио были трибуной защиты официального нарратива памяти. Впрочем, официальные СМИ стали первыми «мнемоническими бойцами» оппозиции: например, газета Союза писателей Украины (и партийного бюро СПУ) «Литературная Украина» была рупором фрондирующей писательской интеллигенции. Здесь печатались материалы о голоде 1932–1933 годов, о репрессиях. К ревизии прошлого подключились и «толстые» журналы: львовский «Жовтень» (с 1990-го — «Дзвін»), «Прапор» (с 1991-го — «Березіль»), криворожский «Кур’єр Кривбасу», киевские «Вітчизна» и «Дніпро». С 1989 года в критику «крайностей сталинизма» включились и официальные партийные издания, например журнал «Под знаменем ленинизма».

С обретением независимости и появлением «свободной прессы» возникло целое медиаполе, где конкурировали издания, на страницах которых продвигалась та или иная версия нарратива исторической памяти. Наиболее известный и энергичный актор в сфере продвижения национального/националистического нарратива — газета «День», выходящая с 1996 года. В блоке для рекламодателей редакция сообщает о себе: «Газета влиятельная, ежедневная, всеукраинская. Выходит на украинском, русском и английском языках, абсолютно не „желтая“». За двадцать лет у газеты сложился круг читателей, на который и распространяется в основном влияние газеты: это преимущественно сторонники этноцентрической версии истории Украины, если судить по отзывам на публикации.

«День» — единственная всеукраинская газета, последовательно реализующая идею «правильной», «истинной» украинской истории. Газета организовала многолетний проект Україна Incognita, имеющий целью заполнить «белые пятна» истории: постоянная рубрика и серия книг, состоящих из перепечаток статей этой рубрики. Подобным образом были изданы сборники «Дві Русі» (2003), «Сила м’якого знака» (2011), «Повернення в Царгород» (2015), «Сестра моя, Софія» (2016). Главный редактор газеты и большой энтузиаст ее исторических проектов Лариса Ившина так пояснила миссию проекта (и всех других инициатив ее издания в сфере исторической памяти): история — самый мощный источник украинской идентичности, «внимательное „прочтение процессов“, происходивших и происходящих на постсоветском пространстве, убеждает меня, что борьба идет не только за ресурсы, не только за нефть и газ, а прежде всего — за место в истории».

Как заметил один из ее постоянных авторов, известный историк, «День» «…выбрал историю как оружие, а не как обычное пособие для самообразования. „День“ воюет за истинную современную украинскую правду и истинную украинскую историческую правду». Обращение к «исторической правде», характерное для аффирмативной и дидактической истории, отсылает нас к другому крупному медиапроекту, выбравшему соответствующее название.

Интернет-сайт «Историческая правда» создан в 2010 году. Довольно быстро этот ресурс превратился в один из самых влиятельных и популярных среди интернет-изданий. В информации про «философию» сайта сказано следующее: «Мы открыты всем компетентным точкам зрения и мнениям, не печатаем заказных текстов, не участвуем в партийных и избирательных кампаниях, но оставляем за собой право иметь собственную точку зрения по поводу всех событий, людей и явлений сегодня и вчера». Главный редактор сайта журналист Вахтанг Кипиани своими публичными выступлениями и программами четко демонстрирует приверженность достаточно взвешенному варианту национального/националистического нарратива исторической памяти. Это отражается и на содержании сайта: здесь трудно найти статьи или материалы, продвигающие советско-ностальгический вариант. При этом архивная часть сайта содержит множество артефактов и документов советского времени, иногда просто уникальных, поскольку архивный проект издания предполагает сбор документов из личных коллекций.

Стоит отметить, что «Историческая правда» публикует исследования, статьи и материалы, достаточно критичные по отношению к репрезентациям украинского национального/националистического нарратива. Кроме того, этот ресурс весьма представителен с точки зрения репрезентаций истории и памяти неукраинских национальных групп. Редакторы не избегают и публикаций материалов, идущих вразрез с доминирующими, каноническими версиями национального/националистического нарратива.

Другой крупный интернет-проект, сайт «Историки в Украине», был создан в январе 2012 года как информационный ресурс и дискуссионный форум. Один из основателей сайта Андрей Портнов объяснил необходимость создания ресурса потребностью «в рациональной критической рефлексии, пространство которой в Украине неуклонно уменьшается в пользу разного рода крикливой и соблазнительно примитивной пропаганды, самоуспокоения и самовлюбленности, с каждым разом все более неприкрытой агрессии… и с каждым разом все более всеохватывающей апатии».

Масштабы популярности и влияния этого ресурса оценить трудно (на его странице в Фейсбуке числится более четырех тысяч подписчиков). На данный момент это единственный сайт, на регулярной основе обращающийся к публикации и обсуждению материалов, посвященных исторической политике, которой посвящена специальная рубрика. А. Портнов сам является одним из наиболее активных исследователей исторической политики на Украине и в Восточной Европе. Редакторы сайта (В. Маслийчук, В. Склокин, В. Яценко) также активно участвуют в дискуссиях по проблемам исторической памяти.

Недавно появившийся (лето 2014 года) интернет-проект «Ликбез. Исторический фронт» является ресурсом, основатели которого открыто декларируют свое желание влиять на историческую политику (инициатором создания сайта была общественная организация «Научное гуманитарное общество»). По заявлению основателей ресурса, это «общественный просветительский проект, основанный летом 2014 года с целью популяризации истории Украины, развенчания пропаганды и исторических мифов». Судя по структуре и названию проекта, его основной задачей было противодействие информационной агрессии России и что-то вроде контрпропаганды, основанной на донесении до широкой публики исторической истины. В рубрике «Актуальное» обозначены Донбасс, Крым и юго-восток, то есть территории, требующие, по мнению создателей сайта, особого внимания с точки зрения «развенчания пропаганды и исторических мифов» (сайт дает большое количество материалов на русском языке).

Присутствие профессиональных историков, придерживающихся канонов аналитической истории, на самом сайте и в публичных проектах (популярный лекторий) обеспечивает некий баланс, при котором несколько воинственное название ресурса можно даже считать самоиронией. Сайт помещает достаточно много материалов, стоящих ближе к взвешенной академической дискуссии, чем к контрпропаганде, которая там тоже присутствует.

Особое место историческая тематика занимает на сайте информационного портала zaxid.net. В настоящее время этот ресурс — один из немногих поддерживающих либеральный дискурс в сфере исторической политики. Масштаб влияния всех упомянутых проектов трудно оценить, поскольку ни тираж изданий, ни количество подписчиков или посещений сайтов не дают сколько-нибудь точных данных.

То же можно сказать и о наиболее массовых и популярных медиа, например о телевизионных каналах. В конце 1999-х — начале 2000-х все основные общеукраинские телевизионные каналы оказались в частной собственности, а их информационная политика — зависимой от предпочтений и политической ориентации владельцев. Рамки участия крупнейших телеканаловв исторической политике устанавливались участием их владельцев в политике как таковой, хотя в принципе «вопросы истории» не занимали какого-либо особого места в их деятельности. Обращение к исторической памяти редко обуславливалось чисто политическими соображениями; как правило, оно имело коммерческую подоплеку.

Самый нашумевший телепроект, вызвавший значительный общественный резонанс, — «Великие украинцы» был реализован в 2007–2008 годах наиболее рейтинговым каналом «Интер». В списке десяти «великих украинцев», избранных телеаудиторией, представлявшей «всю Украину», оказались семь исторических персонажей, пятеро из которых были знакомы «всем украинцам» по денежным купюрам. Обо всех десяти были сняты короткометражные популярные фильмы, показанные на этом же канале. Это было коммерческое предприятие, однако его резонанс указал на высокий общественный интерес к проблемам толкования прошлого. Стоит заметить, что тот же самый телеканал при желании можно было бы считать пропагандистом советско-ностальгического нарратива памяти, поскольку в его программе демонстрировались сериалы российского производства, эксплуатирующие миф о Великой Отечественной войне; впрочем, здесь также главную роль играл прежде всего коммерческий интерес.

Этот же канал реализовал два крупных видеопроекта, снятые в жанре компьютерной анимации: «Великая Отечественная война» (2005) и «Страна. История украинских земель» (2006) — всего сто восемьдесят три серии.

Из общенациональных телеканалов относительно стойкий интерес к вопросам истории демонстрируют Первый национальный, недавно запустивший проект под названием «Рассекреченная история», канал «1+1», к годовщине независимости открывший проект «Украина. Возвращение своей истории», 5-й канал (открыта рубрика «Историзмы»). Если обращаться к телеканалам регионального уровня, то стоит упомянуть ZiK, вещавший в основном на западный регион: здесь действует проект «Историческая правда с Вахтангом Кипиани».

Стоит упомянуть о присутствии на Украине российских медиа, осуществлявших вещание или через операторов кабельного телевидения, или через спутниковое телевидение. К 2014 году на Украине вещало шестьдесят шесть российских телеканалов. Наибольшей популярностью российские телеканалы пользовались в восточных и юго-восточных областях. Часть из них активно включилась в «войну памяти» с Украиной в 2007–2010 годах. Российские каналы были и основными поставщиками популярных исторических сериалов о «Великой Отечественной войне».

Аннексия Крыма и война на востоке Украины, сопровождаемая информационной войной, привели к запретительным мерам в отношении российских средств массовой информации. К февралю 2016 года на Украине было запрещено вещание тридцати трех российских телеканалов, в том числе тех, что уделяли внимание «вопросам истории» (TVCI, Россия-1, НТВ, Звезда, РЕН-ТВ).

Говоря об акторах и агентах исторической политики, мы обычно сосредотачиваемся на институтах, поскольку именно они являются главными средствами ее формирования и реализации. В то же время как бы само собой разумеется, что за всеми этими институтами стоят конкретные люди. Историческая политика — предмет занятий конкретных людей, работающих в упомянутых институциях: это государственные служащие разных рангов, политики, общественные деятели, журналисты, писатели, деятели культуры. В этой когорте особое место принадлежит профессиональной группе, главным занятием которой является изучение, интерпретация и объяснение прошлого.

В этой главе я попытаюсь кратко охарактеризовать роль историков как агентов исторической политики. Здесь будут представлены в основном общие тенденции. Конкретные примеры участия историков в разработке и реализации исторической политики будут рассмотрены в следующем разделе. При этом вопросы развития профессиональной историографии не являются предметом обсуждения.

Из коммунистов в националисты

В конце 1980-х годов мне пришлось быть свидетелем и участником катастрофически быстрого перехода от советского нарратива памяти и способа описания прошлого к национальному/националистическому. Во времена перестройки одной из наиболее популярных тем был вопрос о роли истории и историков в жизни общества. Государство (в лице правящей партии) требовало от историков «оперативных ответов» на вызовы, порождаемые новой ситуацией, активная часть общества жаждала «исторической правды», что в общем было зеркальным отражением запросов государства. Парадоксальным образом ситуация ревизии, критики и опровержения предыдущего (прежде всего советского) исторического опыта требовала от историков именно того, что они делали в советское время: обслуживания идеологических запросов. Разница заключалась лишь в том, что теперь количество этих запросов возросло минимум вдвое: раньше заказчиком единолично выступало государство (партия), с распадом моноидеологической политической системы заказчиком стали выступать политически активные общественные группы. В силу разных причин, описанных выше, увеличилось и количество агентов исторической политики.

С появлением Украины на политической карте мира новое государство выступило в обычной для себя роли заказчика идеологических и дидактических услуг историков. Только теперь целеполагание и смысл исторического процесса правящий класс усматривал не в достижении бесклассового общества, а в государственном самоутверждении нации. Если вспомнить упомянутую ранее схему А. Мегилла, можно сказать, что в независимой Украине спрос на аффирмативное и дидактическое историописание был не меньшим, чем в Украинской ССР. Поменялся только идеологический вектор, а вместе с ним — ориентация большинства историков. Если описать ее в самых общих терминах, произошел поворот от «коммунизма» к «национализму».

Наиболее любопытным фактом в этом смысле можно считать переориентацию тех историков, что специализировались на борьбе с «украинским буржуазным национализмом». Именно из этой среды (тут речь идет не только об историках, конечно) вышли наиболее радикальные сторонники «украиноведения», «научного национализма», «этногосударствоведения». Кадровую основу «общеуниверситетских» кафедр истории Украины и политической истории, учрежденных в начале 1990-х, составили оказавшиеся было не у дел преподаватели обязательного для всех специальностей курса «История КПСС». После 1991 года они стали преподавать столь же обязательный для студентов всех специальностей курс «История Украины» с теми же воспитательно-идеологическими функциями.

Пожалуй, самым ярким примером упомянутого перехода можно считать один из наиболее масштабных «госзаказов» периода перестройки — Республиканскую программу развития исторических исследований, улучшения изучения и пропаганды истории Украинской ССР. Программа составлялась по решению Центрального Комитета Коммунистической партии Украины специально созданной рабочей группой (она называлась «координационная комиссия») из представителей разных академических институтов. Документ представлял собой весьма характерный компендиум тем и понятий, сочетавших классические образцы советской и национальной/националистической историографии. Как пример можно привести тему «ОУН и УПА в период Великой Отечественной войны».

Разработка и утверждение этой программы весьма наглядно демонстрируют динамику изменения политической конъюнктуры и, соответственно, динамику переориентации историков, участвовавших в ее разработке. Решение о ее подготовке было принято в феврале 1989 года как попытка высшего партийно-государственного руководства республики перехватить инициативу у национально-демократической оппозиции в боях за прошлое. К моменту завершения сбора предложений по содержанию программы (осень 1989 года) произошла смена этого руководства, а к концу 1989 года центральные партийные печатные органы (вроде журнала «Под знаменем ленинизма») уже заказывали историкам статьи, ниспровергавшие «сталинизм». Зимой — летом 1990 года была принята серия «исторических» постановлений ЦК КПУ, которые осуждали репрессии, отменяли «идеологические» постановления 1940–1950-х годов, признавали голод 1932–1933 годов. Историки имели непосредственное отношение к подготовке этих постановлений, поскольку все институты Академии наук УССР гуманитарного профиля получали соответствующие запросы от высших партийных органов, аппарат которых занимался подготовкой постановлений.

В окончательном варианте республиканская программа была утверждена на заседании Политбюро ЦК КПУ в июле 1990 года — через неделю после провозглашения Верховным советом Украинской ССР декларации о государственном суверенитете. Программа прекрасно вписалась в политические амбиции новоиспеченных «национал-коммунистов», не столько выступавших против советской власти, сколько боровшихся с союзным центром за передел властных полномочий. Вполне в духе известной шутки советских времен историки, участвовавшие в подготовке программы, «колебались вместе с линией партии».

Одна из ключевых фигур в подготовке программы, историк Станислав Кульчицкий, впоследствии вспоминал, что аппаратные работники ЦК КПУ не вмешивались в процесс разработки, более того, «разрешили отослать его в заинтересованные организации и государственные инстанции без каких-либо цензурных замечаний». Он объясняет такую снисходительность аппаратчиков тем, что новое партийное руководство, утверждая программу, пыталось удерживать контроль над ситуацией. С этим стоит согласиться, добавив, что это же руководство вполне полагалось на выполнявших данный заказ историков. Последних не нужно было контролировать, они сами знали, что от них требуется, правда, теперь они выполняли двойной заказ: сохраняли советскую схему исторического процесса и добавляли к ней национальный/националистический нарратив.

После 1991 года аффирмативно-дидактическая история в лице официальной историографии сосредоточилась на продвижении уже только национального/националистического нарратива. Развернулась масштабная «национализация» украинской истории (см. раздел ІІІ, главу 1). В эпицентре этого процесса находились профессиональные историки. Как и раньше, большая их часть реализовывала «государственный заказ»: формирование национального нарратива, трансляция его в общество через образовательную систему, обслуживание государственной идеологии, легитимация нового государства, удовлетворение общественного спроса на историю.

В 1993 году со стороны государства достаточно явно прозвучал заказ на создание «истории украинского народа», сформулированный президентом Л. Кравчуком, — как бывший идеологический бонза он знал, о чем говорил. Академические институты начали подготовку к работе над многотомным изданием по образцу и подобию «Истории Украинской ССР». Проект не состоялся из-за масштабного экономического кризиса. В середине 1990-х вышел двухтомник «История Украины: новое видение», подготовленная учеными Института истории Украины Национальной академии наук, а в конце 1990-х Украина получила свой «мастер-нарратив» в виде пятнадцатитомного издания «Украина сквозь века», удостоенное Государственной премии — здесь авторский коллектив также состоял в основном из академических историков. Стоит заметить, что, несмотря на однозначное название, проект «украинского миллениума» не получился: часть авторов ориентировалась на «тысячелетие украинской государственности», часть явно выпадала из этого канона. По сути, каждый том был авторской версией понимания определенного периода истории Украины.

Тогда же был создан и массив школьных учебников истории, представлявших украинский национальный нарратив в его наиболее чистом и рафинированном виде. Здесь профессиональные историки-ученые тоже составляли большую часть авторов.

Переход «из коммунистов в националисты» для большинства украинских историков был достаточно быстрым и безболезненным. Эта легкость, поражающая любого стороннего наблюдателя и нередко неформально трактуемая как принадлежность к одной из «древнейших профессий», может объясняться многими факторами: привычкой обслуживать власть и политическую конъюнктуру, специально культивируемой в моноидеологических системах, желанием соответствовать общественному запросу, «прозрением» под влиянием новых, ранее неизвестных или табуированных фактов, приспособленчеством, карьерными соображениями, неразвитостью аналитической историографии, в конце концов просто элементарными вопросами трудоустройства. В начале 1990-х нужно было дать работу тысячам преподавателей истории КПСС, научного коммунизма, научного атеизма — большинство из них идеально подходили для преподавания идеологически ориентированного курса по истории новосозданного государства. Особенно остро эта проблема стояла в высших учебных заведениях негуманитарного профиля. Так что кафедры истории КПСС мутировали в кафедры политической истории.

Сами участники процесса достаточно откровенно поясняют этот историко-идеологический поворот. Например, создание кафедры истории и культуры Украины в Винницком государственном педагогическом университете объясняют «социально-национальным запросом, обусловленным демократическими процессами, происходившими в стране начиная с середины 80-х годов XX столетия».

Упомянутый переход особенно впечатляет тем, что произошла на первый взгляд слишком радикальная смена знаков: в советский период «национализм» рассматривался идеологами «коммунизма» как едва ли не главный враг, а историки были на передовой линии борьбы с ним.

Однако если сравнить мировоззренческие или этические основания коммунизма и национализма, можно заметить, что они во многом очень близки. Оба апеллируют к идее освобождения, в одном случае человека, в другом — нации. Оба считают движущей силой истории конфликт (классовый или национальный). В обоих случаях взгляды на исторический процесс исходят из признания его телеологической предопределенности, движения к изначально заданной цели. Оба «останавливают» историю достижением этой цели и одновременно открывают этим же новую эру. Оба ставят интересы коллектива выше интересов индивида и требуют от историка «служения народу». Очень важно, что оба мировоззрения (или обе идеологии) сакрализуют себя, становятся своего рода гражданской религией. (Известны случаи «конвертации» членов партии в священников, в том числе среди историков.) Такая похожесть мировоззрений объясняет и их взаимную непримиримость.

В этом смысле переход историков из «коммунистов» в «националисты» выглядит логически обоснованным. В данном случае я сознательно избегаю темы о различиях между поколениями историков. Понятно, что такой переход происходил независимо от возраста. Расхождение подходов к «национализированной» истории началось не только и не столько на основе разницы в возрасте и социально-культурном опыте, сколько в ходе «разгерметизации» украинской историографии, включения ее в более широкое интеллектуальное пространство.

Роль историков

В 1990-е годы в историческом цехе возникло своеобразное «разделение труда»: подавляющее большинство историков, занимавшихся историей Украины (изучением и преподаванием), обратилось в своего рода «нативистов», для которых аффирмативно-дидактическая история стала основой профессионального существования. Меньшинство, как правило ознакомленное с достижениями «западной» историографии, знающее иностранные языки и вышедшее на более широкие интелектуальные просторы, оказалось в конфликте с большинством — в частности, по поводу общественных функций истории и крайностей национального мастер-нарратива, который уже функционировал как символический капитал части правящего класса и культурных элит.

Его создание не в последнюю очередь сводилось к формированию господствующих, канонических дискурсов национального/националистического нарратива, которые во многом устанавливали понятийные рамки исторической политики. Именно в роли дискурсивных производителей историки являлись главными поставщиками на рынке символического капитала. Процесс производства состоял из следующих этапов: ситуативное формирование запроса (от общества или государства), нередко происходившее с участием самих историков, создание (или заимствование, воспроизведение существующего) дискурса, отвечающего на этот запрос (в виде научного), трансляция этих дискурсивных форм в практики (освоение/принятие/распространение дискурса) и затем самое любопытное — возвращение узаконенных «обшественным мнением» дискурсов в научный обиход. Классический пример понятия, прошедшего эволюцию, общую для «восточноевропейских» наций, — «национальное возрождение».

Проиллюстрируем украинский случай тремя более свежими примерами. В середине 1980-х годов часть украинских историков была привлечена к контрпропагандистской деятельности, направленной на противодействие «измышлениям западной пропаганды» по поводу голода 1932–1933 годов. «Измышлениями» был названо восприятие голода 1932–1933 годов как геноцидной акции, направленной против этнических украинцев в СССР. Этот образ был сформирован усилиями украинской диаспоры Северной Америки, добившейся создания специальной комиссии Конгресса. Советские украинские историки должны были доказывать, что голода не было (позволялось говорить разве что о «продовольственных трудностях» 1932–1933 годов).

Во второй половине 1980-х годов, в период гласности, те же самые украинские историки под давлением политической конъюнктуры, «общественного мнения» и перед лицом новых, неизвестных ранее документов и фактов не только признали наличие массового, искусственно созданного голода, но и фактически стали ретрансляторами образа голода, созданного в рамках политического проекта, представлявшего СССР «империей зла». Опираясь на аргументы своих недавних оппонентов, они усвоили их объяснительные схемы, в центре которых было понятие «геноцид». Дискурс Голодомора как геноцида был позаимствован у вчерашних «буржуазных фальсификаторов» и внедрен в общественные практики.

«Геноцидная» версия голода 1932–1933 годов хорошо вписалась в общую линию отрицания советского прошлого, популярную в конце 1980-х — начале 1990-х. Она была популяризирована через учебники истории и ретранслирована в общество. В 1990-е она была канонизирована указами президента Л. Кучмы, а в 2006 году — отдельным законом. В 2007–2010 годах наблюдались даже попытки ввести уголовную ответственность за ее публичное отрицание (см. раздел ІІІ, главу 2). Теперь, когда, по социологическим опросам, более 80 % респондентов согласны с утверждением «Голодомор — это геноцид», этот факт используется как доказательство истинности геноцидной версии. Таким образом, созданный историками канонический дискурс имеет силу над ними же самими.

Второй показательный пример не имеет такого масштабного общественного резонанса, но является не менее показательным. В конце 1990-х в научный оборот был введен термин «Украинская национальная революция середины XVII столетия», предложенный В. Степанковым и В. Смолием. Академические дискуссии, ставящие под сомнение этот термин-анахронизм и связанные с ним концепции, никак не повлияли на его «социализацию»: он прочно утвердился в программах и учебниках, легитимировался в государственных экзаменационных тестах. Правда, с ним «конкурирует» другой историографический архетип. В 1998 году Украина отмечала годовщину начала «освободительной войны украинского народа середины XVII столетия». В 2008 году она отмечала следующую годовщину того же события, названного уже «национально-освободительной войной украинского народа». Впрочем, несмотря на разницу в названиях, оба термина и обе концепции дополняют друг друга. Созданные историками дискурсивные формы (как и в случае с Голодомором) обрели законность через государственные практики.

Третий пример влияния историков как «продавцов дискурса», теперь уже на уровне дидактической истории, — их деятельность в сфере создания учебников. В 1990-е был создан канонический стандарт украинской истории, тот самый этнонациональный, этноцентрический нарратив, состоящий из набора легко узнаваемых, легко повторяемых стереотипных форм, составляющих «базовый пакет» представлений об истории Украины «с древнейших времен до наших дней». Основу авторского корпуса учебников составили сотрудники академических институтов и университетов. «Учебниковая история» любопытна именно как пример влияния сконструированных историками дискурсов на них же самих. Дискуссии о том, сколько учебников должно быть по каждому предмету (в данном случае речь идет об «Истории Украины»), выглядят несколько абстрактными, поскольку разные авторы пишут по одному канону, сконструированному (или позаимствованному) ими же. Если речь идет о стандартном национальном нарративе, то с точки зрения содержания и основных сюжетных линий действительно было бы достаточно метатекста, одного — единого — учебника.

Не менее важная роль профессиональных историков состоит в разработке и реализации исторической политики как экспертов. Еще в советское время сложилась постоянная практика официальных запросов государственных органов в институты, занимающиеся историческими исследованиями. По подсчетам Андрея Любарца, сделанным по моей просьбе, в 2005–2010 годах (период «акселерации» исторической политики) в адрес Института истории Украины Национальной академии наук пришло 572 запроса, большинство из них (475) от государственных органов: Секретариата президента, Верховной рады, областных государственных администраций, министерств, Национального банка и Укрпочты, прокуратуры. Остальные — от средств массовой информации, а также от депутатов, общественных организаций и «отдельных граждан». В 2010–2013 годах таких запросов пришло 375, и вновь большинство — 292 — от государственных органов.

Подавляющее большинство этих запросов касалось научной экспертизы: для подготовки законов и других законодательных актов, коммемораций, относящихся к событиям и личностям, подготовки учебных материалов, разработки государственных программ, создания и деятельности музеев и других мест памяти, организации архивной деятельности и т. д.

Такого рода экспертизу историки выполняли «по роду службы» как сотрудники исследовательских учреждений. Кроме Института истории Украины к делу обслуживания государственной исторической политики присоединялись историки Института политических и этнонациональных исследований Национальной академии наук Украины, Института стратегических исследований при президенте Украины. В регионах такие функции обычно выполняют местные институты отделений Национальной академии наук (например, во Львове) и университеты (которые помимо прочего весьма активны в развитии краеведческих исследований и популяризации региональной истории).

Участие историков в специальных комиссиях, устанавливающих «историческую правду», также было унаследовано от советских времен. Достаточно вспомнить комиссию историков двух академических институтов, созданную в конце 1986 года для опровержения уже упоминавшихся «измышлений» о голоде 1932–1933 годов. В независимой Украине наиболее известный факт создания подобного органа — правительственная комиссия, созданная при Кабинете министров Украины в 1997 году. При комиссии действовала рабочая группа историков, задачей которой была подготовка экспертного доклада.

В 1990-е — первое десятилетие 2000-х действовали украинско-польская и украинско-российская комиссии историков, целью которых была среди прочего экспертиза учебников по истории и разработка рекомендаций по «острым вопросам» прошлого. В настоящее время действуют украинско-немецкая и украинско-австрийская комиссии историков.

В качестве экспертов историки привлекались и в более остро конъюнктурные политические проекты. Например, в 2009 году они помогали Службе безопасности Украины в ходе следствия по голоду 1932–1933 годов, закончившегося «показательным» судебным процессом над организаторами Голодомора на Украине.

Иногда историки получают возможность непосредственного влияния на историческую политику в качестве представителей власти или политиков. Например, в 1997–1999 годах должность вице-премьера по гуманитарным вопросам занимал Валерий Смолий, бессменный директор Института истории Украины (с 1993 года). Одновременно с ним в верхах власти пребывал Владимир Литвин, также ранее начинавший карьеру профессионального историка, а с 1995 по 1999 год работавший первым помощником президента Л. Кучмы. Последний, судя по всему, основательно полагался на их мнение в выборе стратегии поведения в сфере исторической политики. Почти наверняка можно утверждать, что и установление государственных практик и ритуалов памятования Голодомора, и создание правительственной комиссии по исследованию деятельности ОУН и УПА, и линия на недопущение открытых общественных конфликтов по поводу событий прошлого — результат влияния этих историков. Они же имели непосредственное отношение к книге Л. Кучмы «Украина — не Россия».

Другой государственный деятель, начинавший трудовой путь как профессиональный историк, Дмитрий Табачник занимал пост вице-премьера по гуманитарным вопросам в правительствах В. Януковича (2002–2003, 2006–2007), а в 2010–2014 годах был министром образования и науки, когда его патрон был уже президентом. В отличие от упомянутых ранее коллег Д. Табачник использовал свое положение для жесткой публичной критики национального/националистического нарратива памяти и немало способствовал разворачиванию внутренней войны памяти на Украине.

Самый свежий пример похода в политику и во власть человека, начинавшего как профессиональный историк, — нынешний директор Украинского института национальной памяти Владимир Вятрович, успевший побывать советником председателя СБУ «по научно-исследовательской работе» и директором ведомственного архива СБУ. В. Вятрович, поддерживающий тесные контакты с украинской диаспорой, ориентированной на прославление ОУН(б) и УПА, был одним из главных инициаторов и промоутеров наступательной исторической политики 2015–2016 годов, соавтором и лоббистом мемориальных законов 2015 года, направленных на маргинализацию и устранение советско-ностальгического нарратива памяти с одновременным продвижением и абсолютизацией национального/националистического нарратива.

Все более популярной становится роль историка — «публичного интеллектуала». Поскольку ремесло историка требует достаточно объемной рутинной, неспешной кабинетной работы, плохо сочетающейся с функциями публичного интеллектуала, обязанного оперативно реагировать на злобу дня, такой тип не очень распространен в данной профессиональной среде. Бурное развитие электронных медиа несколько облегчило задачу выхода на публику историков, готовых сочетать свое ремесло с призванием журналиста, публициста и «властителя умов». Наиболее известные украинские историки, ставшие на эту тропу, — Ярослав Грицак, Васыль Расевич, Андрей Портнов. Трибуной «публичных интеллектуалов» (в том числе участвующих в этой игре историков) некоторое время служил журнал «Критика», позаимствовавший формат New York Times Review of Books, однако с расширением сферы действия электронных медиа местом публичности интеллектуалов стали специализированные сайты и социальные сети.

Если роль «публичного интеллектуала» (как и сам термин), видимо, следует считать заимствованием из другого типа культуры, то функцию «просветителя» можно уверенно считать частью традиции, берущей начало во временах народничества и адаптированной советской властью. Еще во времена перестройки историки активно включились в процесс популяризации исторических открытий второй половины 1980-х: здесь поддержку оказывало государство в лице общества «Знание». «Хождение в народ» несколько приутихло в 1990-е в связи с распадом популяризаторских инфраструктур, эту функцию взяли на себя газеты и журналы. В 2000-е революция информационных систем и средств массовой коммуникации открыла новые возможности для адептов исторического просвещения. Впрочем, пользоваться этими возможностями они начали недавно. В качестве примера можно привести уже упоминавшийся проект «Ликбез. Исторический фронт», использующий медиатехнологии для «популяризации исторического знания».

Название этого проекта подводит нас к роли историка — «бойца идеологического фронта», мнемонического «воителя», участника/участницы войн памяти как внутри страны, так и за ее пределами. Заметим, что эта роль нередко сочетается с просветительской миссией, поскольку упомянутые бойцы нередко искренне верят, что «просвещение масс» — это лучшее оружие в борьбе за «правильную историю» или историческую правду. Руководитель и создатель упомянутого проекта прямо заявил в одном из интервью о том, что «главное оружие украинского историка — факты и просветительство».

Роль «бойцов идеологического фронта», как правило, актуализируется внешними обстоятельствами. В настоящее время мобилизация на идеологический фронт состоялась в связи с гибридной войной с Россией, а также из-за выяснения отношений по поводу прошлого с Польшей. Роль бойца может быть смертельно опасной. Примером тому служит гибель публициста Олеся Бузины.

Профессиональные историки — «бойцы идеологического фронта», как правило, редко участвуют в прямом продуцировании пропаганды или контрпропаганды (сейчас это прямая обязанность УИНП). Участие в войнах памяти чаще вуалируется обращением к научным аргументам, цель которых — опровергнуть «антинаучные», идеологически мотивированные измышления противника.

Иногда украинскими «бойцами» идеологического фронта становятся иностранные историки: одни добровольно, другие волею обстоятельств. Например, английский/американский историк Роберт Конквест (1917–2015) и итальянский историк Андреа Грациози были удостоены ордена Ярослава Мудрого «за весомый личный вклад в исследование голодоморов в Украине, привлечение внимания международного сообщества к признанию голодомора 1932–33 гг. актом геноцида украинского народа, активную общественную деятельность по оказанию почестей жертвам трагедии». Можно сказать, что оба орденоносца объективно заслужили свои награды, поскольку их имена активно используются в продвижении «геноцидной» версии Голодомора. Но наиболее впечатляющим примером может служить американский историк Джеймс Мейс (1952–2004), превратившийся в икону национального/националистического нарратива памяти. Дж. Мейс был научным директором комиссии Конгресса США, артикулировавшей идею голодомора-геноцида в середине 1980-х на политическом уровне, он помогал Р. Конквесту собирать материал для книги «Жатва скорби», где эта идея получила «академическое» обоснование. В 1990-е Дж. Мейс переехал на Украину и стал одним из самых активных участников исторических проектов газеты «День». Он сформулировал идею Украины как «постгеноцидного общества», прекрасно вписывающуюся в общий «тренд» национального/националистического нарратива, связанный с лакримозогенезисом.

Говоря о проблеме выбора роли, можно сделать такой предварительный вывод: большинство историков просто движется в русле политической конъюнктуры и «общественного запроса», обеспечивая производство и ретрансляцию господствующих дискурсов и считая это вполне нормальным положением вещей. Они обеспечивают функционирование аффирмативной и дидактической истории и соответствующих моделей памяти.

Решающее меньшинство пытается соответствовать неким базовым канонам аналитической истории. Роль академического ученого, парящего «над политикой», в принципе возможна как намерение и линия поведения. Однако ситуация, в которой история постоянно актуализируется политической конъюнктурой, не оставляет шансов даже на аренду угла в «башне из слоновой кости».

Любая критика/анализ действий любых агентов исторической политики означает взаимодействие с теми или иными дискурсами, а значит, и вступление на поле аффирмативной или дидактической истории хотя бы в качестве оппонента «мнемонических бойцов». Позиция, предполагающая обстоятельный, спокойный, взвешенный подход к проблемам прошлого, требует все больших усилий и психологической устойчивости — давление и со стороны государства, и со стороны «общественного мнения» возрастает, особенно в условиях, когда «исторический фронт» становится частью гибридной войны.

Эта глава — краткий исторический обзор основных событий, подпадающих под понятие «историческая» политика с конца 1980-х до наших дней. Охватить все многообразие событий и их последствий в рамках одного исследования невозможно. Поэтому основная тема здесь — национализация прошлого (истории) в контексте возникновения и становления Украины как суверенного государства. Мы рассмотрим работу национального/националистического нарратива памяти в его взаимодействии и борьбе с советско-ностальгическим нарративом. Думается, именно этот аспект позволяет составить наиболее полное мнение об основных тенденциях и особенностях исторической политики на Украине за последние четверть века.

О национализации прошлого

Термин «национализация прошлого» вызывает обоснованные ассоциации с национализацией промышленности, земель и недр — известными в истории практиками, связанными то с национальным самоопределением, то с установлением определенного политического режима. В некотором смысле эти ассоциации действительно уместны: национализация прошлого — это, с одной стороны, присвоение определенных фрагментов этого прошлого коллективным субъектом, достигающим самоопределения (в данном случае нацией), с другой — оформление этих фрагментов в связный мастер-нарратив, с третьей — огосударствление этого нарратива, присвоение его государством, представляющим нацию. Национализация прошлого охватывает как историю (мастер-нарратив), так и коллективную/историческую память. Центральной задачей национализации прошлого является превращение нации в «историческую» в самом общем понимании, превращение этой нации из объекта истории в ее субъект.

Украинская версия национализации прошлого вписывается в достаточно стандартный сценарий «самоопределения прошлого», осуществляемый культурными и политическими элитами в эпоху национализма. Первый акт национализации прошлого Украины состоялся на рубеже XIX–XX веков в первом систематическом мастер-нарративе, созданном Михаилом Грушевским как «История Украины-Руси», тогда же появились сходные по стилю нарративы его современников (Александры Ефименко, Дмитра Дорошенко и др.). Этот стандарт был сохранен в эмигрантской и диаспоральной историографии после установления советской власти на Украине.

В советский период украинский мастер-нарратив был «перепрофилирован» в рамках классового подхода. Последний не отрицал историчности украинской нации, но подчеркивал классовый характер ее становления. С этим не возникло особых сложностей, поскольку базовые черты украинского национального мастер-нарратива с его народническими основаниями достаточно удобно вписывались и в идею сочетания классовой и национально-освободительной борьбы, и в логику смены общественно-экономических формаций.

Украинцы и Украина остались субъектами истории, но в рамках советского варианта марксизма и характерной для него телеологии, в которой историческая целесообразность определялась освобождением человечества от национальных, классовых, религиозных, расовых и прочих пут. В более конкретном выражении это воплотилось в подчинении мастер-нарратива «истории Украины» как самостоятельного субъекта гранд-нарративу «истории СССР». В ней остались дозволенные советским гранд-нарративом элементы национальной самобытности (так же, как и в историях других национальных республик СССР), но общая направленность исторического процесса в конце 1970-х — начале 1980-х была переориентирована в русло достижения бесклассового общества и слияния наций в новую историческую общность «советский народ». Собственно, «национальная история» маргинализировалась до уровня региональной, что нашло свое институциональное выражение: в школах преподавание истории Украинской ССР было частью курса «История СССР», защита диссертаций по украинской истории происходила в рамках специальности «История СССР», в высших учебных заведениях отсутствовали кафедры истории Украины. Такое положение дел полностью соответствовало идеологическим установкам советской политической системы.

В период дестабилизации этой системы, вызванной попытками реконфигурации ее идеологических и политических основ (гласность и перестройка), во второй половине 1980-х годов, возник общественный спрос на суверенизацию прошлого, который стал частью политической суверенизации. Фактически это был процесс национального самоопределения истории и коллективной памяти в советских республиках.

После обретения Украиной независимости состоялась вторая историческая попытка национализации прошлого. Она происходила с переменным успехом в борьбе с советско-ностальгическим нарративом истории и памяти. В 1990-е — начале 2000-х произошла стремительная реставрация и распространение национальной/националистической модели в ее архаичной, антикварной версии. При этом правящий класс (особенно во времена Л. Кучмы) делал все возможное для замедления процесса вытеснения советско-ностальгической модели, полагая, что слишком радикальные действия могут вызвать серьезный конфликт, и к тому же используя идеологическую амбивалентность для собственной легитимации.

В середине нулевых частью правящих политических и культурных элит была предпринята попытка более интенсивного продвижения национального/националистического нарратива истории и памяти. Новая волна национализации прошлого, хоть и сопровождалась реверансами в сторону носителей советско-ностальгического нарратива, привела к открытому конфликту с ними, не в последнюю очередь потому, что на поле битвы между «националистами» и «коммунистами» появились новые агенты, ранее не проявлявшие особого интереса к исторической политике. В исторической политике возросла роль внешних агентов, в частности соседних государств. Да и сама инструментализация прошлого вышла на новый уровень в связи с развитием коммуникационных технологий и становлением информационного общества.

В 2010–2014 годах наблюдались попытки идеологического редактирования «национализированного» прошлого, которые сводились к устранению или смягчению его крайностей и оживлению элементов советско-ностальгического нарратива. При этом основы национального/националистического нарратива не затрагивались.

И наконец, после «революции достоинства» произошел радикальный разворот в сторону «национализированного» прошлого, сопровождавшийся наиболее интенсивным за всю историю Украины вытеснением советско-ностальгического и рудиментов имперского нарративов памяти. Огромную роль в радикализации исторической политики на Украине и усилении национального/националистического нарратива сыграл внешний фактор.

Суверенизация

Процесс суверенизации прошлого на Украине (в Украинской ССР) в конце 1980-х — начале 1990-х развивался с событийной точки зрения по сценарию, схожему с такими же процессами в других постсоветских республиках. Первоначально в фокусе внимания историков, понукаемых «общественностью» и обеспокоенной властью, оказались «белые пятна» истории, которые в основном обнаруживались в советском периоде с его обилием запрещенных тем и персоналий. Ревизия советской версии истории этого периода стала основой для его отрицания. Разумеется, речь шла о преступлениях сталинизма, репрессированных или запрещенных именах, национальных трагедиях, утратах. Логика событий напоминала «оттепель» второй половины 1950-х — начала 1960-х с той разницей, что теперь критика советского опыта не остановилась на отрицании «неправильного» сталинизма и утверждении «правильного» ленинизма. Достаточно скоро «неправильным» был признан весь советский опыт.

Ревизия советского (коммунистического) исторического наследия стала отправной точкой для пересмотра всей остальной истории. В свое время «советский», моноидеологичный вариант истории не оставлял места для иных версий недавнего прошлого, особенно тех, что обращались к национальному/националистическому нарративу памяти. Поэтому его пересмотр неизбежно вел к поиску альтернатив, которые в конкретной ситуации второй половины 1980-х превращались в такое же отрицание официальной советской версии истории и поиск «правильной», «правдивой», «полной» исторической картины. Он не требовал изобретения чего-то нового, достаточно было обратиться к не очень хорошо забытому старому, живущему как в коммуникативной, так и в культурной памяти, а также на страницах работ дореволюционных и эмигрантских историков. Возник конфликт советского нарратива истории и памяти с национальным/националистическим.

Для одной стороны, правящей Коммунистической партии и руководимых ею структур, важнейшим заданием было удержание контроля над исторической памятью и недопущение радикальных изменений в ее идеологическом наполнении. Для ее оппонентов, стремительно формирующихся альтернативных общественно-политических структур, задачей номер один было продвижение альтернативного, «несоветского» прошлого и такой же контрпамяти. Противостояние в этой сфере происходило параллельно с движением за расширение прав украинского языка (в результате чего в 1989 году был принят закон о языках), подъемом экологического движения, спровоцированного Чернобыльской катастрофой апреля 1986 года, и ростом рабочего движения в Донбассе, порожденным ухудшением социально-экономической ситуации в республике.

Пожалуй, наиболее знаковой темой второй половины 1980-х годов был голод 1932–1933 годов, которому впоследствии было суждено превратиться в конституирующий национальный миф. Это было огромное «белое пятно» в исторической памяти (как результат табуирования), при этом на уровне памяти коммуникативной это событие еще было живым.

Тема голода конкурировала по уровню популярности с темой сталинских репрессий и Чернобыльской трагедией. Она стала своего рода осью, вокруг которой раскручивалась широкая политическая кампания дискредитации коммунизма (через критику сталинизма) и советской власти как таковой. Она создавала мощный эмоциональный фон, усиливавший общественное недовольство союзным центром, «Москвой», на который возлагалась ответственность за Чернобыль, ухудшение социально-экономической ситуации, обиды и трагедии прошлого. Правящая партия, со своей стороны, еще следовала канонам холодной войны и контрпропаганды. Здесь тема голода 1932–1933 годов тоже была в центре внимания, правда, борьба с «измышлениями националистической пропаганды» была обращена вовне: против кампании украинской диаспоры в Северной Америке, начавшейся в 50-ю годовщину голода 1932–1933 годов.

В конце 1986 года при ЦК КПУ была создана комиссия из представителей двух исследовательских учреждений — Института истории Академии наук УССР и Института истории партии при ЦК КПУ. На первом заседании комиссии ее членам был показан фильм Harvest of Despair и предъявлены некоторые материалы комиссии Конгресса США, целью которой был сбор доказательств в пользу «геноцидной» версии голода 1932–1933 годов в Украинской ССР. Комиссия украинских историков должна была опровергнуть сам факт голода. Ее участники получили доступ к архивным материалам, до сих пор пребывавшим в режиме полной секретности. Эти материалы стали открытием как для них, так и для высшего партийного руководства республики: факт масштабного голода в 1932–1933 годах подтверждался, однако сделать это открытие публичным достоянием никто не решался.

На помощь пришла Москва, превратившаяся в эпицентр гласности и тотальной ревизии советской истории: во втором томе «Истории крестьянства СССР» был употреблен термин «голод» относительно событий начала 1930-х. В октябре 1987-го слово «голод» относительно того же периода было публично употреблено в одном из массовых официальных изданий. (Разумеется, в это время причиной голода называлось ингорирование «ленинской аграрной политики» по схеме «хороший Ленин — плохой Сталин».)

К осени 1987 года работа комиссии при ЦК КПУ уже состояла не в том, чтобы отрицать голод, а в том, чтобы найти «правильное» объяснение этому факту. В декабре 1987 года первый секретарь ЦК КПУ В. Щербицкий в официальной речи, посвященной 70-летию «Великой Октябрьской социалистической революции», употребил термин «голод» применительно к началу 1930-х, пояснив факт голода засухой.

Табу на упоминание темы было снято на самом высоком уровне. Далее события развивались в двух направлениях: официальная линия первоначально сводилась к тому, чтобы объяснить голод 1932–1933 годов «отступлениями от ленинской аграрной политики» или же отступлением от ее принципов (при этом еще в первые месяцы 1988 года официоз предпочитал термин «продовольственные затруднения»).

Тем временем национал-демократическая интеллигенция (включая фрондирующую литературно-писательскую номенклатуру) сосредоточилась на обсуждении голода в его украинском измерении как главной национальной трагедии XX века. В «толстых» журналах публиковались переводы отрывков из книги Р. Конквеста «Урожай скорби», воспоминания очевидцев, литературные произведения, посвященные трагедии. Некоторые массовые издания даже открыли специальные рубрики вроде «Тропинками боли и мук» (еженедельник «Украина») или «Белой книги» (львовский «Дзвін»).

В феврале 1988 года, выступая на партийном собрании киевской организации Союза писателей Украины, ее партийный секретарь Олекса Мусиенко упомянул массовый голод 1932–1933 годов в сочетании с «преступным уничтожением кадров ленинской закалки», в его же выступлении прозвучало и слово «голодомор» (текст выступления был опубликован в самой массовой «интеллигентской» газете «Литературная Украина», которая вскоре превратилась в рупор национал-демократической фронды).

Руководство правящей партии тем временем пыталось «закручивать гайки». В марте 1988 года было принято постановление Политбюро ЦК КПУ по поводу статьи историка Юрия Гамрецкого об украинском национал-коммунисте Василии Шахрае, фактически реабилитировавшей репрессированного коммунистического деятеля, выступавшего за самостоятельность Украины. То, что статья была опубликована в органе ЦК КПУ «Радянська Україна», свидетельствовало о наличии в центральном аппарате партии союзников национал-демократов, группы, впоследствии получившей название «суверен-коммунистов».

В апреле 1988 года ЦК КПУ проанализировал работу Института истории партии при ЦК КПУ и признал не соответствующими требованиям времени научную работу и практическую отдачу своего главного исследовательского центра. Недовольство было вызвано «пассивностью» института в борьбе с «националистами». В июле этого же года газета «Літературна Україна» опубликовала статью киевского филолога Сергея Белоконя о Михаиле Грушевском, фактически реабилитировавшей «отца украинской истории», который в официальном дискурсе если и упоминался, то не иначе как «буржуазный националист». Верность этой формулировке подтвердили историки из Института истории республиканской Академии наук, откликнувшиеся на публикацию С. Белоконя гневными статьями в партийном официозе. Появление позитивной статьи о М. Грушевском в массовой «интеллигентской» газете было ярким свидетельством того, насколько далеко зашла ревизия советского нарратива, ведь до этого историк был полностью табуированной фигурой.

В октябре 1988 года первый секретарь ЦК КПУ Владимир Щербицкий попрекнул обществоведов республики тем‚ что работа по заполнению «белых пятен» ведется «недостаточно энергично»: это был обоснованный упрек, «белые пятна» заполнялись литераторами, публицистами, журналистами, общественными активистами — совсем не в том ключе, который требовался высшему руководству республики.

Между тем давление снизу нарастало. В декабре 1988 года Комитет государственной безопасности республики констатировал рост популярности требований о признании национальных символов Украины: желто-голубого флага и трезубца, официально запрещенных в УССР как националистических. Речь шла не только о требованиях: приводились факты вывешивания желто-голубых флагов в Киевской, Ровенской, Ивано-Франковской, Хмельницкой, Черновицкой, Львовской областях. К осени 1989 года желто-голубой флаг стал уже обычным явлением на публичных мероприятиях, организуемых национал-демократами и националистами.

Осенью 1988 года в аппарате ЦК КПУ приступили к разработке республиканской программы исторических исследований. Тем временем в среде общественно активной интеллигенции набирали силу все более радикальные настроения. Если к началу работы над упомянутой программой еще можно было удовлетвориться формальными инвективами в адрес «плохого Сталина» и привычными рассуждениями о «хорошем Ленине» и социализме с человеческим лицом, то через год на Украине уже открыто обсуждали голод 1932–1933 годов и уничтожение украинской интеллигенции в годы Большого террора. Еще через год объектом весьма активных атак была уже вся коммунистическая и советская система‚ причем не просто ее «недостатки»‚ а сами идеологические основы. Партийная бюрократия не успевала за «стихийным» пересмотром прошлого, где главной темой становились страдания украинской нации в советское время.

В январе 1989 года аппарат ЦК КПУ предоставил обширную докладную записку о состоянии дел в исторических исследованиях. Стиль документа весьма любопытен — как отметил Станислав Кульчицкий‚ для него характерна «смысловая двузначность». Действительно‚ оценочные суждения‚ содержавшиеся в докладной‚ можно было прочитать с пользой как для идеологических ортодоксов в ЦК‚ так и для их оппонентов из национально-демократического лагеря. Сообщалось, например, что «немало сложных явлений и фактов подается неполно‚ противоречиво‚ а иногда и предубежденно».

В феврале 1989 года появилось постановление ЦК КПУ‚ начертавшее общие контуры республиканской программы. Наиболее радикальным предложением‚ исходившим от верхов‚ была идея о введении отдельного курса истории УССР в школах‚ профессионально-технических училищах и высших учебных заведениях. Разумеется, этот шаг диктовался желанием перехватить инициативу и наполнить данный курс тем идеологическим содержанием‚ которое обеспечило бы «правильное» прочтение истории республики. Фактически создавалась одна из базовых институционных предпосылок к суверенизации украинской истории.

Разработка программы была возложена на специально созданную комиссию из ученых академических институтов. Комиссия разработала опросные формы‚ разосланные в учреждения Академии наук УССР гуманитарного профиля, и на основе полученных ответов разработала рекомендации. И тут в действие вступили факторы‚ действительно неподконтрольные идеологическому аппарату партии. Предложения ученых-обществоведов из разных институтов‚ несмотря на достаточно четко установленные рамки — писать украинскую‚ но советскую историю‚ в массе своей сводились больше к истории украинской‚ чем советской. Весьма впечатляющей частью предложений была программа публикации источников по истории Украины — здесь было представлено 87 названий‚ от древнерусских и казацких летописей до протоколов съездов и конференций Компартии Украины.

Работа продолжалась полгода. За это время произошло одно из поворотных событий — в сентябре 1989 года ушел на пенсию Владимир Щербицкий‚ человек‚ олицетворявший собой эпоху застоя и так называемую русификацию 1970-х (через полгода он умер). Вряд ли его уход оказал непосредственное воздействие на подготовку программы переписывания истории‚ однако он стал сигналом к более активным действиям для той части партийной номенклатуры‚ которая готова была перейти в разряд «суверен-коммунистов».

К осени 1989 года задание было выполнено, результат передан заказчику — ЦК КПУ‚ однако у высшего партийного руководства республики появилась новая головная боль: в начале сентября 1989 года состоялся учредительный съезд Народного руха Украины за перестройку. Новая политическая сила, представлявшая собой неустойчивый, но многочисленный конгломерат национал-демократов и националистов, являлась первой массовой политической организации — конкурента КПУ. В это время в общественном дискурсе уже присутствовала тема ликвидации политической монополии правящей партии, речь шла об отмене ст. 6 Конституции СССР (в мае 1989 года эта тема была поднята на Первом съезде народных депутатов СССР).

Тем временем страсти вокруг перекраивания прошлого накалялись. К критике и отрицанию советского опыта добавлялся «антиимперский» компонент. Примером может послужить история с «празднованием» годовщины Полтавской битвы (1709). В начале 1989 года ряд общесоюзных общественных организаций (включая официальное Общество охраны памятников культуры и неформальные военно-исторические клубы) начали готовиться к годовщине события. В Москве члены военно-патриотических клубов готовили парад солдат петровской армии на улицах Полтавы и инсценировку эпизодов сражения.

В Киеве и Полтаве эти планы вызвали возмущение национал-демократов, которые также решили воспользоваться «информационным поводом». Полтавская организация Народного руха Украины за перестройку выступила с обращением «К общественности Украины и всего Советского Союза», в котором говорилось об уничтожении Петром I остатков украинской автономии после Переяславского соглашения и об уничтожении им «тысяч и тысяч мирных жителей Украины». Празднование годовщины называлось «позорным актом неуважения к народу Украины». По призыву Руха в Полтаву отправились группы протеста из Львова, Киева, Ивано-Франковска, Николаева и Днепропетровска (более 100 человек). Были заготовлены плакаты: «Петр Первый — палач украинского народа», «Вечная слава гетману Мазепе». К 6 июля в Полтаве могли сойтись сотни радикально настроенных русских и украинских националистов — результаты их общения легко было предвидеть, поэтому власти предприняли достаточно решительные меры: часть московских участников не смогла сесть в поезд еще в столице СССР, часть была задержана сотрудниками КГБ и милиции на вокзале в Полтаве. Точно так же были изолированы украинские участники контракции: около шестидесяти человек были задержаны и отправлены по месту жительства. Полтавчане, если верить отчетам местных партийных чиновников, на попытки «посеять вражду между российским и украинским народами» ответили «бурей протестов» — явное преувеличение: ни особых протестов, ни бурь в Полтаве не было.

Во второй половине 1989 — в 1990 году наблюдалось масштабное отступление правящей партии по всему «историческому фронту»: речь шла уже не об активном противодействии, а о том, чтобы не отстать от темпов пересмотра прошлого в направлении его суверенизации.

Первая половина 1990 года была весьма богатой на события‚ в которых борьба за историю тесно переплеталась с борьбой за политическое влияние‚ где исторические аргументы становились предметом политического давления‚ а сама история как дисциплина выполняла предельно инструментальные и, в общем‚ утилитарные функции: с одной стороны, речь шла о сохранении устоев, с другой — об их ревизии или даже отрицании.

Год начался одним из самых масштабных и наиболее удачных мероприятий Руха: празднованием Дня соборности Украины — годовщины акта воссоединения Западно-Украинской Народной Республики и Украинской Народной Республики (22 января 1919 года). Важность именно этой даты (в 1990 году круглый юбилей не получался) заключалась в том, что «воссоединение-1919», произошедшее, так сказать, самостоятельно, как акт реализации «вековых устремлений украинского народа», противопоставлялось «воссоединению-1939», состоявшемуся в результате пакта Молотова — Риббентропа, к этому времени уже официально осужденного на самом высоком уровне. Стоит добавить, что 21 января 1990 года, день проведения акции, еще и годовщина смерти В. Ленина, что естественным образом способствовало обострению конфронтации между официальной версией истории и набирающей силу национальной. Фактически это была первая масштабная попытка на уровне массовой коммеморативной акции не просто отделить национальную историю от советской, а противопоставить их — со всеми соответствующими политическими текстами и подтекстами.

Первоначальная идея (позаимствованная у балтийских народных фронтов, организовавших годом раньше «живую цепь» между столицами республик Балтии) заключалась в том, чтобы накануне годовщины воссоединения организовать «живую цепь» между Львовом и Харьковом, между «западом» и «востоком», между столицей «Украинского Пьемонта» и бывшей столицей Советской Украины. Впрочем, в ходе подготовки стало понятно, что в восточной части республики не удастся вывести на улицу достаточное количество людей. «Живую цепь» пришлось укоротить. 21 января 1990 года вдоль автомобильной магистрали Киев — Житомир — Ровно — Тернополь — Львов — Ивано-Франковск в «живую цепь» выстроились десятки тысяч людей, некоторые держали транспаранты, поясняющие суть акции; местами над «живой цепью» развевались не признаваемые властью желто-голубые флаги (по мере приближения к западным областям их количество увеличивалось). В городах и возле них люди держались за руки, далее цепь редела.

По официальным данным Министерства внутренних дел республики, в акции приняли участие почти 450 тысяч человек, по данным организаторов — около миллиона (хотя один из тогдашних руководителей Руха, верный принципам советской мегаломании, утверждал, что на улицы вышло 5 миллионов человек). На митингах, проходивших в городах, соединенных «живой цепью», звучали призывы к независимости, причем уже не только в Киеве или Львове, а и в глубоко провинциальном Житомире, где одним из наиболее популярных лозунгов был «Советы без коммунистов — и к независимой Украине».

Вызов официальной политике истории, содержавшийся в этой акции, помимо прочего заключался в том, что она должна была подтвердить не только историческую, но и общественную и политическую легитимность украинской национальной государственности периода 1918–1920 годов, которая в официальной демонологии все еще пребывала на тех страницах, где идеологические проклятия в адрес «украинских буржуазных националистов» были стандартной риторической фигурой. В то же время обращение к теме несоветской украинской государственности должно было стать (и стало) демонстрацией поддержки тех общественных сил, которые все более громко говорили о суверенизации республики. В листовке Руха, раздававшейся накануне «дня соборности Украины», говорилось: «Идеалы Украинской Народной Республики являются и нашими идеалами. Дело, за которое боролись наши деды и отцы, и сегодня является нашим делом ‹…› Будем же бороться за ее {Украины} свободу, ее независимость, экономическую и политическую».

4 февраля в официозе «Радянська Україна» было опубликовано изложение постановления ЦК КПУ «О необходимости углубленного изучения и объективной оценки некоторых страниц истории Компартии Украины 30-х — 40-х и начала 50-х годов». Постановление‚ которое было попыткой ответа на усиливавшийся прессинг со стороны национал-демократов‚ очерчивало круг задач для подконтрольных партии ведомств и учреждений (от Министерства просвещения до институтов Академии наук) и одновременно устанавливало идеологические рамки выполнения этих задач. Риторика постановления была примечательной: речь шла об «исследовании комплекса вопросов о голоде 1932–1933 годов‚ искажений и ошибок в осуществлении национальной политики‚ хозяйственном и культурном строительстве‚ в частности в западных областях УССР‚ и других проблем‚ обусловленных культом личности и его последствиями». Это была явная уступка оппонентам.

Через три дня, 7 февраля 1990 года, вышло постановление ЦК КПУ «О голоде 1932–1933 гг. на Украине и публикации связанных с ним архивных материалов». Это событие было куда более знаковым. Публикация постановления сигнализировала даже не уступку‚ а капитуляцию правящей партии в трактовке события, само упоминание о котором еще совсем недавно было предметом идеологического табу.

Стоит заметить, что к этому времени уже полным ходом шел проект по сбору устных свидетельств о голоде 1932–1933 годов, предпринятый газетой «Сільські вісті». Опросник, составленный Станиславом Кульчицким, и интервью, проведенные писателем Владимиром Маняком и его женой Лидией Коваленко-Маняк, позволили собрать более 6 тысяч свидетельств. В июле 1990 года книга «Голод-1933. Народная книга-мемориал» была сдана в типографию. Параллельно силами Института истории и Института истории партии при ЦК КПУ готовилось собрание архивных документов, посвященных голоду 1932–1933 годов.

В марте 1990 года состоялись выборы в Верховный совет Украинской ССР и в местные Советы республики. Результаты были весьма тревожными для правящей партии. В Верховном совете республики‚ куда быстро перемещался центр политического влияния‚ национал-демократические силы и их союзники получили почти 30 % депутатских мест‚ которые хоть и не позволяли решительно влиять на принятие решений‚ однако давали беспрецедентные возможности для давления на власть и пропаганды идей демократической оппозиции. В трех западных областях органы местного самоуправления (областные и часть городских Советов) оказались под контролем национал-демократов. Появился институционный плацдарм как для политических акций‚ так и для связанной с ними практической ревизии истории‚ причем противостояние происходило уже не просто между идеологически разными общественными организациями‚ а между партийными органами и Советами‚ то есть налицо был конфликт внутри системы. В марте 1990 года на Третьем внеочередном съезде народных депутатов СССР была принята новая редакция ст. 6 Конституции СССР, позволявшая создание «других политических партий».

Немедленно после мартовских выборов 1990 года в Советы риторика дискуссий вокруг «правильной» истории радикализировалась. В апреле 1990 года депутаты Львовского областного совета (возглавленного Вячеславом Чорноволом‚ одним из лидеров Руха) выступили с заявлением‚ осуждающим «факт двойной оккупации Украины войсками РСФСР в 1919 г. и войсками СССР в 1939 г.». Депутаты требовали признать пребывание Украины в составе СССР незаконным‚ поскольку ее вхождение в Союз было осуществлено «оккупационными органами власти». Тогда же над зданиями органов местной власти в ряде городов Западной Украины были подняты желто-голубые флаги.

22 апреля 1990 года в Киеве произошла знаковая для столицы по уровню идеологического вызова акция. Демонстрация‚ формально посвященная защите окружающей среды (разрешенная горсоветом‚ где 40 % депутатов представляли национал-демократы и их союзники)‚ организаторами которой выступили Рух‚ Союз независимой украинской молодежи‚ Общество украинского языка им. Т. Шевченко‚ «Мемориал»‚ «Зелений світ»‚ закончилась тем‚ что к памятнику В. Ленину был возложен венок из колючей проволоки (прокуратура возбудила дело «по фактам исключительного цинизма»). Демонстранты несли лозунги «За независимую украинскую соборную державу»‚ «Советской империи — нет!». Радикализация лозунгов‚ конечно же‚ была в немалой степени результатом вдохновляющего примера республик Балтии‚ где Верховные советы в марте — мае 1990 года провозгласили независимость.

13 мая 1990 года в Полтаве по инициативе национал-демократов отмечалась «двойная годовщина» — день рождения и день смерти С. Петлюры. Несмотря на сопротивление областной власти‚ удалось провести митинг‚ однако более полутора сотен его потенциальных участников‚ ехавших из других городов‚ были задержаны милицией‚ подвергнуты обыску и отправлены домой. Попытка открытой глорификации одной из центральных фигур мифологии советского антимира свидетельствовала о том‚ что официальные реверансы власти в пользу «правильного пересмотра» истории вызывают все более радикальную реакцию идеологических оппонентов.

В июне 1990 года появилось еще одно постановление ЦК КПУ‚ отменявшее «как политически ошибочные» постановления ЦК КП(б)У конца 1940-х — начала 1950-х годов‚ посвященные литературе‚ искусству‚ исторической науке. Всего было отменено восемь таких резолютивных документов‚ на основе которых в республике был реализован локальный вариант «ждановщины»‚ вылившийся в борьбу против «украинского национализма» и «космополитизма». Он не вызвал особого резонанса‚ поскольку именно в эти дни в Киеве проходил первый созыв XXVIII съезда КПУ‚ на котором была принята довольно решительная резолюция «О государственном суверенитете Украинской Советской Социалистической Республики». Это был сигнал тем‚ кто ревизию истории считал одним из центральных элементов борьбы против КПУ — хронологические рамки «преступлений коммунистического режима» расширялись‚ они выходили за ставшие уже привычными 1920–1930-е годы.

16 июля 1990 года Верховный совет Украинской ССР после весьма драматических дебатов и аппаратных игр провозгласил Декларацию о государственном суверенитете Украины. Помимо всех стандартных формулировок о верховенстве республиканских законов‚ полноте власти и самостоятельности во внешних сношениях‚ документ был важен и тем‚ что в нем вместо «Украинской ССР» говорилось об «Украине» — незначительная на первый взгляд смена имен имела огромное символическое значение. В декларации содержался и весьма симптоматичный пассаж о «национальном и культурном возрождении украинского народа‚ его исторического сознания и традиций‚ национально-этнографических особенностей». В другом постановлении‚ принятом Верховным советом в этот же день, устанавливался новый «всенародный праздник» — 16 июля; он должен был отмечаться как День независимости Украины.

24 июля 1990 года после крайне изнурительных дебатов в Киевском городском совете‚ сопровождавшихся тридцатитысячным митингом под его стенами и периодическими угрозами со стороны милиции «разогнать толпу», было принято решение поднять над зданием Киевского совета желто-голубой флаг. Решающим стал один голос — депутата-коммуниста.

Суверен-коммунисты в КПУ сделали свой выбор — обстоятельства принятия декларации о суверенитете говорят о том‚ что наиболее дальновидная часть партийно-советской верхушки республики была готова более активно давить на «центр» в деле выбивания все большего объема полномочий. Переписывание истории здесь играло роль идейной базы — создание «отдельной» национальной истории вполне отвечало интересам политической суверенизации. Вряд ли в этом случае присутствовала какая-либо обдуманная стратегия — скорее это было одно из звеньев в цепи спонтанных реакций‚ направленных на политическое выживание в условиях развала политических и идеологических структур.

Ортодоксы-коммунисты битву за историю проиграли — отдав «плохого Сталина»‚ они не смогли отстоять «хорошего Ленина»‚ осудив «неправильный»‚ сталинский социализм‚ они не смогли объяснить притягательность «правильного»‚ не смогли найти его «человеческое лицо». Уступив хотя бы часть советской истории и признав эту часть нелегитимной, они были обречены на моральную дискредитацию коммунизма в целом. Это стало составляющей масштабного кризиса общегосударственной идеологии‚ называвшейся коммунистической, и породило идеологический вакуум‚ который в стране‚ еще жившей по законам и привычкам идеократии‚ неизбежно заполнялся идеологическими формами‚ апеллирующими к представлениям об обществе‚ дающим точку опоры или альтернативным общественным проектам‚ или тем вариантам «переосмысления прошлого в настоящем»‚ которые давали возможность узаконить суверенизацию имеющихся политических форм. В июле 1990 года практически уже сложился идеологический союз национал-демократов и суверен-коммунистов. Декларация о суверенитете была политическим подтверждением и результатом этого союза. Масштабная программа переписывания истории‚ освященная на высшем политическом уровне‚ стала подтверждением идеологическим.

Через пять дней после принятия Декларации о суверенитете Политбюро ЦК КПУ утвердило постановление «О реализации республиканской программы развития исторических исследований‚ улучшения изучения и пропаганды истории Украинской ССР» (21 июля 1990 года). Программа‚ подготовленная еще осенью 1989 года‚ представляла собой удивительную смесь привычной глазу коммунистов-ортодоксов обществоведческой терминологии и риторики национального нарратива. В названии постановления значилась Украинская ССР, в тексте то и дело мелькала «история Украины». Она подавалась как история смены общественно-экономических формаций‚ советский период — как история социалистического строительства. Здесь было немало риторических формул‚ способных утешить сердце классического националиста образца XIX века («этнические процессы на территории Киевской Руси»‚ «украинский феодальный город»‚ «украинская нация‚ ее формирование‚ структура и история развития»‚ «украинское национальное возрождение» — подаваемые‚ кстати‚ в списке приоритетных направлений исторических исследований).

Весьма примечательной была оценка состояния исторической науки на Украине — оно характеризовалось словом «застой»‚ причем под этим термином подразумевалась не только институциональная и профессиональная провинциализация историографии‚ но и долголетнее замалчивание или «однобокое» освещение ряда тем‚ прежде всего «национально-освободительной борьбы украинского народа»‚ «формирования украинской государственности»‚ истории казачества. В программе содержался призыв к пересмотру деятельности украинских политических партий и движений 1917–1920 годов — украинская государственность этого периода превращалась в важный символ (наряду с желто-голубым флагом) идеологического обоснования только что провозглашенного суверенитета.

Резолютивная часть программы (собственно‚ конкретные действия) предполагала прежде всего масштабную издательскую деятельность. И здесь впервые как источники по истории Украины упоминались «Повесть временных лет» и Киевская летопись. Разумеется‚ предлагались к переизданию казацкие летописи XVII–XVIII столетий‚ сборники документов Войска Запорожского‚ «украинский дипломатарий» XVI–XVIII столетий (!). Любопытно‚ что в программе документальных публикаций отсутствовали документы украинских политических партий и правительств 1918–1920 годов.

Зато в списке трудов под титулом «Исследование актуальных проблем истории Украины» предполагалось издание таких серий‚ как «Советы‚ Центральная Рада и Директория в годы революции и гражданской войны» или «становление и особенности эволюции демократических институтов на Украине (1905–1920)»‚ «Символы государственного суверенитета УССР». А в разделе «Издание и переиздание памятников украинской историографии» соседствовали М. Грушевский со своей фундаментальной «Историей Украины-Руси»‚ его учитель Владимир Антонович и «пламенные большевики» Владимир Антонов-Овсеенко и Владимир Затонский.

И конечно же‚ наиболее впечатляющей выглядела организационная часть программы: планировалось создание отдельных кафедр истории УССР на исторических факультетах всех университетов‚ что предполагало и введение отдельной специализации по истории УССР. Обязательное изучение истории Украинской ССР вводилось на всех факультетах педагогических институтов и на гуманитарных факультетах университетов. В технических вузах предлагалось создание факультативов и кружков по изучению «истории‚ культуры и этнографии Украины». В средней школе вводился отдельный курс «История Украинской ССР».

Программа‚ представлявшая собой плод идеологического компромисса между суверен-коммунистами и националистами‚ не только закладывала основы для суверенизации национальной истории‚ но и запускала механизм массового воспроизведения «суверенной» истории через образовательную систему и создания целой иерархии идеологических прецедентов‚ узаконивающих процесс отделения украинской национальной истории (а значит, и Украины как таковой) от ранее общей транснациональной «Истории СССР».

Уже в начале августа на поверхности политической жизни появились очевидные признаки «смены курса» и его последствий. Масштабное празднование Дней казацкой славы в первую неделю августа 1990 года‚ инициатором которого был Рух‚ стало предметом весьма благосклонного внимания партийно-советской прессы: появилась целая серия публикаций‚ призывающих не только отпраздновать выдающуюся дату (речь шла о 500-летии основания Запорожской Сечи‚ даты весьма условной)‚ но и использовать это событие для возрождения «украинской национальной духовности». В «Радянской Украине» появился скетч‚ изображавший рукопожатие Карла Маркса и казака. Рисунок сопровождался ссылкой на «Хронологические выписки» К. Маркса‚ где он называл Запорожскую Сечь «христианской казацкой республикой», и подписью‚ где основатель марксизма поздравлял казаков с 500-летием «всенародной славы».

В одной из статей‚ помещенных в органе ЦК КПУ «Правда Украины», говорилось о том‚ что украинские земли в XVI–XVII веках далеко обогнали в своем развитии «соседей»‚ что уровень образованности здесь был чрезвычайно высок и что казацкая Украина уже в XVII веке могла похвалиться рыночной экономикой и фермерским хозяйством — это был пример классического набора конституирующих мифов «национализированной» истории. Идеологическая направленность празднований в понимании национал-демократов выглядела несколько иначе. резолюция одной из местных организаций Руха‚ вполне адекватно отображавшая настроения низов организации‚ насчитывавшей уже более полумиллиона человек‚ принятая 15 июля 1990 года, гласила: «Отмечая 500-летие годовщины основания Запорожской Сечи‚ мы отмечаем неуклонное движение нашего народа к свободе‚ самостоятельности‚ независимости‚ так как нам завещали наши пращуры».

Само празднование‚ проходившее в разных юго-восточных областях Украинской ССР, с центральным событием — фестивалем на острове Хортица под Запорожьем‚ несмотря на усилия партийных органов‚ все-таки привело к нежелательным для них последствиям и даже эксцессам. Масштабы мероприятия превысили все ожидаемые пределы — в Запорожскую область съехались сотни тысяч человек со всей Украины и гости из других республик‚ причем список гостей формировался не партийными органами‚ а «неформалами». Более того‚ участие официальных представителей превратилось для них в серию весьма неприятных эпизодов.

Наиболее показательным стала попытка выступления заместителя председателя Президиума Верховного совета УССР Ивана Плюща на митинге‚ которому свистом и скандированием наиболее популярного на такого рода мероприятиях слова «Ганьба!» («Позор!») просто не дали говорить. Часть выступавших просто поносила коммунизм и советскую власть. Депутат В. Яворивский зажег толпу призывами немедленно вернуть из Москвы череп запорожского гетмана Ивана Сирко — призыв настолько наэлектризовал толпу‚ что с огромным трудом удалось предотвратить потасовку и уберечь черепа присутствующих на митинге официальных лиц. Официальная пресса об этих эпизодах промолчала.

«Казацкие мотивы» спровоцировали еще один весьма любопытный всплеск исторической мифологии. В июле 1990 года в Верховном совете вполне серьезно обсуждался вопрос о «сокровищах Полуботка». Согласно сведениям‚ представленным одним из депутатов-руховцев‚ гетман Павло Полуботок в начале XVIII века положил в Английский банк (Bank of England) крупную по тем временам сумму в золоте. В прессе в июле — августе 1990 года завязалась оживленная дискуссия о том‚ на какие суммы могут рассчитывать украинцы‚ если «сокровища Полуботка» удастся найти и вернуть. Назывались совершенно фантастические цифры — до 300 тыс. фунтов на каждого жителя Украины. В этой несколько параноидальной истории интересен даже не всплеск ожидания чуда среди населения‚ уже переживающего серьезные финансовые и бытовые трудности‚ но и то‚ что мысль о современных украинцах как наследниках казацкого гетмана воспринималась как сама собой разумеющаяся.

Интересно и то‚ что участие партийных органов в развитии «казакологии» потребовало и дальнейших уступок: в августе 1990 года из уст заместителя директора Института истории партии при ЦК КПУ прозвучал призыв к историкам дать объективную‚ непредвзятую характеристику гетману Иване Мазепе — одному из главных антигероев советской мифологии. Конечно же‚ призыв партийного историка был направлен на нейтрализацию попыток национал-демократов связывать имя И. Мазепы прежде всего с борьбой за независимость (а это неизбежно вело к антироссийским мотивам). Однако призыв к непредвзятости и объективности оценок в контексте «правды истории» гетмана был понят так‚ как нужно, — уже в следующем году недавний «изменник» и «предатель» И. Мазепа превратился в мудрого‚ расчетливого правителя‚ патриота‚ интеллектуала и мецената‚ прочно вошел в национальный пантеон.

Летом — осенью 1990 года «бои за историю» переместились на последнюю территорию‚ еще не сданную правящей партией. С одной стороны, ей пришлось отстаивать базовые символы коммунистической мифологии. С другой — отбиваться от все более активных действий националистов по внедрению в массовое сознание не менее значимых символов идеологии националистической. «Линия фронта» пролегла по Западной Украине.

1 августа 1990 года в городе Червоноград Львовской области по решению местного Совета народных депутатов был демонтирован первый памятник В. Ленину. Через неделю такой же памятник был демонтирован в областном центре — Тернополе. В сентябре осиротела площадь перед оперным театром во Львове. Здесь при демонтаже памятника «вождю мирового пролетариата» обнаружилось‚ что для укрепления его фундамента были использованы плиты с еврейского кладбища‚ уничтоженного еще нацистами. Тогда же исчезла фигура Ленина и с центральной площади Ивано-Франковска‚ затем — Коломыи. Памятники Ленину были демонтированы в Бориславе‚ Радехове‚ Николаеве (Львовская область)‚ Дрогобыче.

Организованный партийными органами протест выглядел неубедительно. Риторика о плохом Сталине и правильном Ленине уже устарела‚ попытка представить демонтаж как акты вандализма не возымела успеха‚ организация митингов в защиту «Ильича» показала‚ что желающих в них участвовать не слишком много. Митинг‚ организованный Киевским горкомом партии 13 сентября 1990 года‚ вместо ожидаемого всенародного возмущения «актами надругательства» превратился в публичный скандал — часть собравшихся держала плакаты «Ленин с нами» и скандировала дорогое сердцу имя‚ часть отвечала ритмичным «Ганьба!».

Интересно‚ что памятники Ленину становились объектами вандализма и на востоке страны — правда, здесь это происходило в русле общего антикоммунистического ажиотажа и без характерного для Западной Украины национального привкуса (где имя Ленина связывалось именно с национальными трагедиями Украины). И здесь правящая партия проиграла — памятники на свои места не вернулись‚ в сознании людей запечатлелась ветхость ранее непоколебимых символов коммунизма. Осталось заметить‚ что война против памятников проходила на фоне усиливающихся акций против подписания нового союзного договора и лозунгов о роспуске КПУ.

«Вымывание» коммунистических символов из массового исторического сознания сопровождалось активными попытками заместить их символами националистическими. В Западной Украине развернулась публичная кампания по реабилитации Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА)‚ причем эта кампания опиралась не только на «неформалов»‚ но и на поддержку местной власти‚ представленной Советами разного уровня. Весной 1990 года областные Советы Львовской, Ивано-Франковской и Тернопольской областей, где большинство получили представители Руха, выступили с инициативой политической реабилитации ОУН и УПА.

30 июня 1991 года во Львове состоялся первый масштабный митинг в честь годовщины акта восстановления украинской государственности (30 июня 1941 года)‚ провозглашенного «бандеровской» фракцией ОУН. В июле в Дрогобыче Львовской области и в селе Краковец Ивано-Франковской области были установлены памятные знаки Степану Бандере и Роману Шухевичу. В октябре‚ в самый разгар киевской студенческой «революции на граните», в Ивано-Франковске был установлен памятный крест «героям ОУН и УПА»‚ в селе Старый Угрынив — памятник С. Бандере‚ в селе Воля Задеревацька появился Дом-музей С. Бандеры‚ в Тернополе — курган членам ОУН и бойцам УПА. Началась отчаянная‚ вполне в стиле советской пропаганды‚ глорификация образа С. Бандеры. Львовская газета «За вільну Україну» писала: «Бандера олицетворил собою все наилучшие‚ величайшие достоинства украинского народа‚ был для сотен тысяч‚ миллионов желаемым символом свободы и независимости».

Ответные меры партийных органов были неэффективными — контрпропагандистские мероприятия‚ такие как публикация статей в партийной прессе о С. Бандере и бандеровцах как «пособниках Гитлера», вызывали только раздражение в западных областях и вялую реакцию в других регионах‚ где и без этой контрпропаганды Бандерой бандеровцами не слишком-то интересовались или довольствовались стереотипами советских времен.

К концу 1990 года страсти вокруг переписывания истории понемногу улеглись. Официальный журнал двух институтов — Института истории партии при ЦК КПУ и академического Института истории — уже печатал статьи‚ в которых утверждался факт наличия полномасштабной украинской феодальной государственности в XVII столетии.

Последний наиболее примечательный политический эпизод с инструментальным использованием истории случился в ноябре 1990 года‚ когда в Киеве подписывался договор о дружбе и сотрудничестве между УССР и РСФСР. Б. Ельцин привез с собой в качестве подарка архивный экземпляр статей Переяславского соглашения 1654 года. Новый договор‚ в отличие от старого‚ «подчинившего», по словам Б. Ельцина и Л. Кравчука, Украину России‚ как бы впервые устанавливал отношения двух независимых и равных государств.

1991 год Украина заканчивала уже практически с готовым набором познавательных и пояснительных стереотипов‚ порожденных суверенизацией истории. Фактически был разработан и готов к массовому воспроизводству «черновой» вариант схемы национальной истории‚ возвращены в интеллектуальный оборот фундаментальные исторические национальные мифы (казацкий‚ миф о происхождении‚ миф о золотом веке‚ миф об исторической миссии). В целом сформировался и нехитрый словарный запас‚ формирующий риторику национального канона, со стандартным набором архаизмов‚ антропоморфизмов, наступательной и виктимной риторики.

Соревнование между советским и национальным/националистическим нарративами памяти закончилось победой второго. В апреле 1991 года Верховный совет УССР принял закон «О реабилитации жертв политических репрессий на Украине». Закон устанавливал период политических репрессий против «граждан Украины» с 1917 по 1991 год… На уровне регионов осенью 1991 года обращение к прошлому вполне однозначно вписывалось в идею отделения от союзного центра, обвиненного во всех бедах украинской нации. Накануне референдума о независимости (1 декабря 1991 года) по телевидению был показан художественно-публицистический фильм «Голод-33» украинского режиссера О. Янчука по автобиографической повести В. Барки «Желтый князь» (снятый на деньги диаспоры).

Референдум 1 декабря 1991 года узаконил «Акт провозглашения независимости Украины» от 24 августа 1991 года. Ровно через неделю в результате Беловежских соглашений прекратил существование Советский Союз. Формально-юридически Украина стала независимым государством. Процесс суверенизации прошлого с обретением независимости перешел в его национализацию.

Национализация

Ситуацию начала 1990-х годов в независимой Украине, как и на всем постсоветском пространстве, можно считать стандартной: новое государство и его правящий класс нуждались в исторической легитимации. Для этого нужно было создать или воссоздать национальный мастер-нарратив, обеспечивающий континуитет, преемственность и базовый набор исторических мифов, обеспечивающих «биографию» нации и государства как конституирующего элемента национальной идентичности.

Украина обладала рядом преимуществ, позволяющих довольно быстро выполнить эту задачу: в наличии был «классический» мастер-нарратив, основу которого заложил М. Грушевский и сохранила диаспоральная историография эмиграции; советская версия прошлого также не отрицала наличия украинской истории, правда в рамках классового подхода — соответственно значительную часть мастер-нарратива нужно было просто переориентировать на основаниях национальной телеологии; к моменту обретения независимости существовала мощная образовательная инфраструктура, которую можно было просто «перепрофилировать» под новые задачи, тем более что подавляющее большинство кадров было привычно к такому «перепрофилированию» (см. раздел ІІ, главу 3).

Впрочем, как вскоре выяснилось, перечисленные преимущества обернулись серьезными недостатками. Солидный мастер-нарратив, созданный М. Грушевским и его последователями, быстро получил права канонической версии прошлого, которую нужно было только дополнить фактами и событиями более поздних периодов, не отраженных в нем. В предисловии к третьему изданию (2002) учебного пособия, подготовленного группой академических ученых и одобренного Министерством образования, руководитель авторского коллектива указывал на то, что авторы разработали свои подходы к освещаемым им периодам, но при этом они «опираются на крепкий фундамент украинской историографии конца ХІХ — первой трети XX столетия, прежде всего — на труды М. Грушевского».

Проблема заключалась в том, что «история по Грушевскому» отвечала культурным и политическим запросам рубежа XIX–XX столетий, это был нарратив «неисторической» аграрной нации с низким уровнем социальной мобильности, минимальным уровнем грамотности и социальной коммуникации. Культурная элита стремилась сделать эту нацию «исторической». Более того, данный нарратив отождествлял нацию с этносом (народом). Последний рассматривался как этнокультурная, языковая и религиозная общность, а такой подход соответствовал базовым стандартам этнокультурного (органического) национализма XIX столетия.

Украина конца XX столетия представляла собой индустриальное общество с высоким уровнем социальной мобильности, грамотности, высокоразвитой системой образования и ощутимыми региональными различиями. «Нетитульные» этносы составляли почти четверть населения. Реставрация в неизменном виде этнонационального нарратива прошлого то ли в форме официальной истории, то ли в форме коллективной памяти программировала проблемы как для титульного этноса — в виде архаизации его исторического сознания и памяти, так и для «нетитульных», которым нужно было признать главенство истории титульного этноса, подаваемой в антикварной, архаичной форме.

В первой половине 1990-х довольно быстро был восстановлен и получил права первенства стандартный этнонациональный нарратив истории и памяти, представлявший украинскую историю как нескончаемую цепь страданий, лишений, борьбы за выживание и вечное стремление народа и элит к государственному самоопределению. Его реставрация опиралась на упомянутую историографическую традицию, позволявшую дополнять недостающие периоды, не охваченные предшественниками, исключительно в ее рамках. Переписывание происходило в рамках ретроспективной истории, отталкивающейся от факта существования государства Украина в 1991 году в его теперешних политических границах. Правда, принцип соблюдения политических границ в историческом повествовании периодически нарушался в пользу границ этнических, что было явным симптомом этноцентричности нарратива.

Ретроспективная история развивалась согласно собственной нехитрой логике: после выборочного пересмотра советского периода (в стиле Нюрнбергского трибунала) обратились к опыту национальной государственности периода после Первой мировой войны. На Украине главными темами стала Центральная рада и Украинская Народная Республика, Западно-Украинская Народная Республика и Гетманская держава (1918–1920 годов). В августе 1992 года президент Государственного центра Украинской Народной Республики (в изгнании) Мыкола Плавюк (1925–2012) на торжественном заседании Верховной рады, посвященном годовщине независимости, вручил президенту Украины Леониду Кравчуку государственные символы УНР и грамоту, удостоверяющую, что современная Украина является правопреемницей УНР.

Далее предметом особого внимания историков — творцов национальной мифологии стал период позднего Средневековья и раннемодерной истории, представлявший исключительные возможности для формирования образа «исторической» нации со своим «золотым веком». «Золотым веком» украинской истории стала казацкая эпоха с Гетманщиной включительно. Казацкий миф, вполне комфортно размещавшийся и в советском украинском историческом нарративе (как пример борьбы против классового и национального угнетения), так же неплохо разместился в национальной исторической телеологии, в этот раз как свидетельство исконной демократичности украинцев, их свободолюбия и способности к самоорганизации. В 1990-е происходил лавинообразный рост популярных публикаций по различным аспектам истории казачества, как общеукраинских, так и региональных. В Институте истории Украины Академии наук в 1998 году был создан Научно-исследовательский институт казачества, который обзавелся филиалами в девяти регионах Украины (в университетах) и основал серию публикаций «Казацкое наследие».

Поход под лозунгом «Вперед — в прошлое!» естественным образом продолжился обращением к теме раннефеодальной государственности и этногенеза с уходом в древнюю, долетописную историю. В качестве образца ранней государственности «национализировали» Киевскую Русь. От нее пошли далее в глубь веков и добрались до ранних племенных форм общественной организации на «своих» территориях, представляемых как место автохтонного присутствия на протяжении столетий и тысячелетий. Результатом стало формирование «полноценной» схемы национальной истории, тянущейся из глубины веков до «торжества исторической справедливости» — создания независимого государства. Украина получила свой «миллениум», явно выходящий за календарное тысячелетие (более подробно см. раздел ІІ, главу 3). Издание, посвященное истории украинской политической мысли и приуроченное к 10-й годовщине независимости, называлось «Тысяча лет украинской общественно-политической мысли».

В 1993 году студия «Киевнаучфильм» на средства государственного бюджета реализовала масштабный проект «Неизвестная Украина. Очерки нашей истории». Было снято 104 фильма, представлявших наиболее полную визуальную версию «национализированной» истории: от древнейших времен (от ариев) до 1992 года. Первый фильм сообщал о том, что у украинцев отобрали национальную память, проводились аналогии с явлением амнезии в психиатрии. Последний фильм, посвященный событиям 1991–1992 годов, назывался «Возвращенная независимость»; весь сериал представлял собой стандартную схему «перетекания» истории.

Давность и преемственность истории были положены в основу формирования символического пространства государственности. В начале 1990-х годов Украина обзавелась важными символами государственности, все они естественным образом апеллировали к давней и очень давней истории. Малый герб Украины, золотой трезубец на синем фоне, был утвержден Верховной радой в феврале 1992 года, он отсылал к временам Киевской Руси и Украинской Народной Республике 1918–1920 годов.

Государственный флаг Украины, официально утвержденный Верховной радой в январе 1992 года, также подтверждал связь времен. В исторической справке Украинского института национальной памяти сообщается: «Желто-голубые цвета символизировали Киевское Государство еще до христианизации Руси». Далее речь идет о том, что «в ходе исторического развития» желто-голубой стяг был символом борьбы украинского народа за социальное и национальное освобождение.

Гимн Украины тоже был взят из архива: в январе 1992 года парламент утвердил музыкальную редакцию середины XIX века авторства Михаила Вербицкого. Текстовая часть некоторое время пребывала в подвешенном состоянии, поскольку предложенный в качестве основы текст Павла Чубинского (той же давности) вызывал слишком острые дискуссии. Попытки написать новый текст были безуспешны, поэтому в 2003 году было принято соломоново решение: в качестве официального был принят первый куплет гимна П. Чубинского и припев; за это решение в парламенте не голосовали коммунисты и социалисты.

В январе 1992 года Украина начала переход на свою валюту, в оборот параллельно с советскими рублями были введены купоно-карбованцы (название «карбованец» отсылало к периоду Украинской Народной Республики). Национальная история здесь была представлена в наиболее архаичном варианте: на большинстве купюр парила легендарная Лыбедь, сестра не менее легендарных Кия, Щека и Хорива (в виде скульптурного элемента памятника, установленного к 1500-летию Киева). На всех купюрах украинцы могли также лицезреть князя Владимира Великого и ансамбль Софии Киевской. На купюре номиналом 500 тысяч появился Киевский оперный театр, а на «фантике» с цифрой миллион был изображен советский памятник Тарасу Шевченко, который стал символом превращения большинства украинцев в миллионеров и памятником галопирующей инфляции, достигшей к 1995 году значения 15 000 %.

В 1996 году была введена постоянная валюта, само название которой, «гривна», указывало на давность украинской государственнической традиции, связь с Киевской Русью и опять-таки с украинской государственностью 1918–1920 годов. Набор исторических персонажей, изображенных на новых купюрах, также свидетельствовал о богатом историко-культурном багаже. Портретную галерею открывал все тот же Владимир Великий (банкнота в 1 гривну), за ним следовали Ярослав Мудрый (2 гривны), Богдан Хмельницкий (5 гривен), уже прочно утвердившийся в национальном пантеоне Иван Мазепа (10 гривен), на двадцатке разместился Иван Франко, 50-гривенную купюру освоил Михайло Грушевский, а сотенную — Тарас Шевченко.

В 2001 году ряды исторических персонажей пополнила Леся Украинка на купюре номиналом 200 гривен, а в 2006 году к ней присоединился Григорий Сковорода на купюре в 500 гривен. Архитектурный ряд новой украинской валюты также отсылал в основном к давней истории: соборам, церквям и замкам. Самыми «молодыми» архитектурными символами на гривнах были изображения Львовского и Киевского университетов, здание Педагогического музея (Центральной рады) в Киеве. Таким образом был сформирован визуальный ряд официально признанного нарратива памяти: антикварно-архаичный, в котором XX столетие было представлено двумя литераторами и одним историком. Никаких признаков и символов индустриально-модерного общества, сформировавшегося на Украине в XX столетии, он не содержал.

XX век в национализированном нарративе истории и памяти был представлен такими основными явлениями и вехами: украинское национальное движение конца XIX — начала XX века (как предпосылка к формированию государственности), Первая мировая война (как трагедия негосударственной нации), украинская государственность 1918–1920 годов (Украинская Народная Республика и Гетманская держава), три больших голода 1921–1923, 1932–1933, 1947 годов (как трагедия нации, попавшей под иностранное/коммунистическое господство, и свидетельство намерений уничтожить основу нации, крестьянство), националистическое движение 1920–1950-х годов (как пример трагической и героической борьбы нации за свободу), Вторая мировая война (как пример трагедии негосударственной нации, оказавшейся в эпицентре схватки двух тоталитарных режимов), политические репрессии 1920–1950-х годов (как сюжет об уничтожении цвета нации — интеллигенции и любых проявлений непокорности), хрущевская «оттепель» и шестидесятники, брежневский застой, горбачевская перестройка и торжество исторической справедливости: превращение Украины в независимое государство в 1991 году. Советский период в этом нарративе описывался исключительно негативно, как темная эпоха тоталитаризма, национального угнетения и нескончаемых попыток ассимилировать или даже уничтожить украинскую нацию.

Разумеется, одной из важнейших сфер, где развернулась интенсивная и масштабная национализация прошлого, был образовательный сектор. Важность «школьной» истории в переформатировании пространства истории и памяти в украинском случае подчеркивается и тем обстоятельством, что систематическое переписывание истории началось именно с учебников и школьных программ и делали это ученые «ведущих» исследовательских институтов Академии наук.

В 1991/92 учебном году в школах был введен курс «История Украины». В 1992 году Министерство образования Украины обнародовало проект «Концепции школьного исторического образования», а в 1995 году группой вузовских преподавателей была подготовлена «Концепция непрерывного исторического образования». Одним из базовых положений концепции наряду с гуманизацией исторического образования было «возрождение украинской ментальности». Приоритет в системе изучения исторических дисциплин отводился истории Украины (в школе также преподавался курс всемирной истории). Знакомство с элементами национальной истории должно было начинаться еще до школы и в начальной школе: через внеурочные формы учебно-воспитательной деятельности. История Украины как предмет начиналась в пятом классе, в виде рассказов по истории Украины (очевидная калька с рассказов по истории СССР). Концепция не стала официальным документом, обязательным к исполнению, развитие школьной истории и наполнение учебных планов и программ происходили по сценарию, который диктовался логикой политической ситуации: приоритетной сферой стала история Украины в ее этноцентрическом варианте с упором на историю государственности. Именно так был сформирован прототип первого учебника по истории Украины для старших классов.

Контуры новой дидактической истории определялись «классическими» схемами позитивистской историографии XIX века. В 1990–1999 годах на Украине были переизданы популярные своды украинской истории дореволюционной и эмигрантской/диаспоральной историографии (М. Грушевского, Н. Полонской-Василенко, А. Ефименко, Д. Дорошенко и др.), всего шестьдесят четыре названия, из них пятьдесят шесть — в 1990–1993 годах. Эти труды оказали огромное влияние на авторов школьных программ и учебников (как и на академических историков), по сути этнонациональный нарратив конца XIX века был некритично воспроизведен в школьных программах и учебниках по истории Украины. Он воспринимался и подавался авторами как «историческая правда».

В начале 1990-х годов настоящим бестселлером на Украине стала книга «Украина. История» канадского историка украинского происхождения Ореста Субтельного (1941–2016). Популярный очерк, написанный для англоязычного читателя, был переведен на украинский и русский языки и стал удачным коммерческим проектом, а книга фактически превратилась в учебное пособие в школах и вузах. Книга пришла с «Запада», что придавало ей особый ореол правдивости и указывало на соответствие высоким научным стандартам. Тем не менее своей фактографией она воспроизводила достаточно стандартный этнонациональный нарратив, сдобренный элементами теории модернизации, правда написанный живым, доступным языком, выгодно отличавшимся от тяжеловесных писаний классиков украинской историографии. Свою повествовательную и пояснительную стратегию она строила по принципам этнонациональной истории и вполне вписывалась в схему М. Грушевского и его эпигонов. Как написал в своих мемуарах автор школьного учебника для пятого класса, «Орест Субтельный помогал нам в начале 90-х познавать собственное прошлое, будил сознание, восстанавливал генетический код, который столетиями пытались стереть, вытравить, выморить голодом, расстрелять».

По тем же принципам выстраивался академический историографический канон. Во время одного из официальных мероприятий 1993 года президент Украины Л. Кравчук высказал сожаление по поводу того, что у «украинского народа нет своей истории». В ответ в Национальной академии наук Украины появился проект создания пятнадцатитомной истории украинского народа. Концептуальная суть проекта была изложена в отдельной брошюре сотрудника Института истории Украины Национальной академии наук Украины Рэма Симоненко: «Восстановление в правах именно национальной истории, восстановление ее как прошлого украинского этноса на собственной автохтонной территории. Речь идет об украинской истории как самобытном непрерывном процессе, главным объектом которого является украинский народ — от самых его первоисточников и до современной суверенной государственности».

В этом же году была отмечена попытка введения в высших учебных заведениях курса украинской политологии, или «научного национализма», вызвавшая критическую реакцию части научного сообщества. Ее курьезность не отрицает серьезности авторов, достаточно симптоматичной с точки зрения тогдашних умонастроений части академического истеблишмента: на смену «научному коммунизму» должен был прийти «научный национализм».

Оба упомянутых проекта не состоялись. Первый — из-за критической нехватки средств, страна стремительно погружалась в глубочайший социально-экономический кризис. Второй — из-за явной экзотичности, не принятой профессиональным сообществом. Впрочем, это никак не сказалось на процессе национализации прошлого, развивавшегося по собственной логике, определяемой единством интересов находящихся у власти политических сил и поддерживающих по своему «служебному положению» национальный проект культурных/научных элит.

Частью этого процесса было упомянутое масштабное «перепрофилирование» образовательной и культурной инфраструктуры. Внедрение в учебный процесс курса «История Украины» в высших учебных заведениях немедленно потребовало квалифицированных кадров. Задача была решена достаточно просто: например, кафедры истории Коммунистической партии Советского Союза (семестровый, а иногда годичный курс истории КПСС был обязательным для студентов всех специальностей) были переименованы в кафедры истории Украины, преподаватели истории партии дружными рядами отправились преподавать историю Украины — курс, который тоже стал обязательным для студентов всех специальностей. Место портретов Ленина и Маркса на исторических факультетах занял портрет Михаила Грушевского, уже превратившегося в икону украинской историографии.

Национализация прошлого спровоцировала своего рода институционный бум. В 1990 году в Украинской ССР насчитывался двадцать один исторический факультет, в основном в педагогических институтах и еще немногочисленных университетах. По подсчетам Владимира Маслийчука, в 1991–1999 годах к ним добавилось двадцать четыре высших учебных заведения, готовящих специалистов по дисциплине «история». Разумеется, дисциплина «История Украины» здесь была основной. В 1993–2002 годах на Украине было защищено 192 докторских и 1243 кандидатских диссертаций по истории, что составило треть всех диссертационных работ этого периода. Учитывая структуру спроса, можно уверенно предположить, что подавляющее большинство этих диссертаций посвящалось истории Украины.

Тем временем история Украины дозрела до статуса самодостаточной сферы дидактики и патриотического воспитания. К концу 1990-х окончательно сложился канон школьной истории с достаточно выразительными базовыми чертами: этноцентризм, этническая эксклюзивность, элементы ксенофобии. Как заметила Наталья Яковенко, проанализировавшая почти полтора десятка школьных учебников по истории Украины (1999), негативные этнические стереотипы относились прежде всего к полякам, немцам, татарам, русским. Опрос студентов старших курсов исторического факультета Львовского национального университета им. И. Франко (2008) подтвердил, что одним из основных источников негативных стереотипов являются школьные учебники.

На рубеже 1990–2000-х аксиологические проблемы и идеологические крайности этноцентрической версии истории Украины стали предметом обсуждения зарубежных и украинских историков, культурологов, социологов. Эти дискуссии мало повлияли на содержание школьной учебной литературы по истории Украины, однако обозначили наличие проблемы: этноцентрический нарратив украинской истории, продвигаемый национальной образовательной системой, не подходил к этнокультурному и цивилизационному разнообразию Украины. Он содержал конфликтный потенциал, возможности которого вскоре стали очевидными, когда к нему обратились носители и промоутеры советско-ностальгического варианта исторической памяти для организации «борьбы с украинским национализмом».

Советский период в учебниках, как и следовало ожидать, был представлен в остро критическом ключе, что также предполагало радикальную смену интерпретаций: пафос «социалистического созидания» сменился на мрачную картину непрерывных страданий украинцев, угнетаемых тоталитаризмом. Более давние периоды истории по этой же модели были ретранслированы как века страданий, угнетения и борьбы против иноземного господства. Как и во многих других сферах исторической политики, сфера школьной истории несла в себе смысловые паттерны советского образца. В советской версии период до 1917 года изображался как времена угнетения и борьбы. В украинской национализированной истории страдания и борьба были доведены до 1991 года, после наступил период исторической справедливости и осуществления «вековечных устремлений украинского народа». Как заметила Елена Радзивилл, идея борьбы классов в учебниках была заменена на идею борьбы украинского народа.

При этом часть советской мифологии в школьном курсе оставалась одним из элементов общей картины прошлого. Например, термин «Великая Отечественная война» присутствовал в некоторых учебниках, правда со смещением смыслового акцента на вклад Украины в «великую Победу» и ее участие во Второй мировой войне. В поисках подходящего названия для периода 1941–1945 годов, позволяющего избежать употребления советской формулировки, даже прибегали к термину «советско-немецкая война». Наличие рудиментов «национализированного» советского нарратива уравновешивалось фактами и персонажами, ранее совсем отсутствовавшими в школьном курсе истории или же присутствовавшими в нем в качестве антигероев: речь идет об украинском националистическом движении и его деятелях.

Если ранее центральными событиями XX века в школьном курсе истории были «Великая Октябрьская социалистическая революция» и «Великая Отечественная война Советского Союза», то теперь их место заняла Украинская революция 1917–1920 годов как символ борьбы за независимость и украинскую государственность и голод 1932–1933 годов (Голодомор) как символ крупнейшей национальной трагедии. Вторая мировая война представлялась как трагедия нации, не имеющей собственного, «настоящего» государства. Этот сюжет был существенно дополнен мифологией движения сопротивления, здесь в центре внимания были Организация украинских националистов и Украинская повстанческая армия как бескомпромиссные и последовательные борцы за независимость, а жертвенно-страдальческий нарратив был уравновешен героическим.

«Национализация», как уже упоминалось, сопровождалась расширением пространства национального/националистического нарратива истории в донациональные времена. Здесь состоялось возвращение к схеме «перетекания» украинской истории из эпохи в эпоху. Киевская Русь стала колыбелью украинской государственности, Галицко-Волынское княжество — ее продолжением, «польско-литовский период» был представлен как время чужеземного правления и гнета и одновременно как свидетельство жизнеспособности украинской нации, казацкий период — как подтверждение свободолюбия, демократизма и способности украинцев к самоорганизации.

Богдан Хмельницкий из борца против социального, национального и религиозного угнетения (советский нарратив) превратился в центральную фигуру «национальной революции» середины XVII столетия и лидера украинского государства, Иван Мазепа стал символом борьбы за независимость, а гетман Пылып Орлык — автором «первой европейской конституции». Пребывание «украинских земель» в составе империй было представлено в рамках колониальной парадигмы, что мало отличалось от советской версии истории Украины. Правда, действие этой парадигмы прямо или косвенно распространялось на советский период со всеми соответствующими выводами. Разумеется, вся более чем тысячелетняя украинская история преподносилась с точки зрения внеисторического, трансцендентного бытия нации.

Переписывание школьной истории по канонам этонационального нарратива и внедрение последнего в преподавание истории натолкнулись на непонимание и, более того, неприятие части тех, кто должен был внедрять его в жизнь, — учителей истории. Уже в начале 1990-х наблюдались серьезные региональные различия в подходе к школьной истории. Первые попытки написания школьных учебников в рамках национализированной истории, по свидетельству одного из наиболее активных участников процесса, сигнализировали о сопротивлении «национализации», прежде всего в юго-восточных регионах, здесь организованное сопротивление наблюдалось со стороны носителей советского нарратива. И это неудивительно, ведь фактически предлагаемый национальный/националистический нарратив выглядел как прямое отрицание советского. Интервью с учителями продемонстрировали проблему, указывающую на неприятие новой версии на востоке страны: во-первых, плохо воспринималась тотально негативная оценка советского прошлого, во-вторых, тревожил «избыток национализма», связанный с появлением на страницах учебников событий и персонажей, составлявших антипантеон советской истории. Особое неприятие вызывала апология ОУН, УПА и лидеров националистического движения.

В 1990-е главными оппонентами и критиками эксклюзивной этнонациональной модели прошлого выступали в основном защитники советского нарратива. Не следует забывать о том, что одной из главных тем внутренней политики был вопрос о «коммунистическом реванше». В конце 1990-х на сцене появились новые акторы. Некую альтернативу господству этнонационального нарратива предлагали европейские институты, по той же схеме, по которой они действовали в странах «Восточной Европы». В 1997–1998 годах по инициативе Совета Европы на Украине были организованы семинары на тему «Реформирование преподавания истории в Украине». Тема одного из них была сформулирована весьма дипломатично, речь шла о реформе программ с особым вниманием к «чувствительным темам» и «роли известных исторических персонажей». Одна из проблем, обозначенных европейскими экспертами, звучала так: «Учебники должны быть свободны от идеологических или политических стереотипов, которые могут усугублять злободневные политические проблемы, они не должны содержать информации, которую можно интерпретировать в русле национализма или ксенофобии». Украинские участники (среди них были представители Министерства образования) с пониманием отнеслись к этой проблеме и даже пообещали внести необходимые изменения в программы и учебники (страна готовилась к переходу на 12-летнюю систему среднего образования), в частности отказаться от «моноидеологического» и пропагандистского подхода в преподавании истории.

О том, насколько эти благие пожелания и обещания были воплощены в жизнь, можно судить по результатам тщательного изучения учебной литературы по истории Украины, предпринятого двумя группами украинских историков и преподавателей в 2007–2010 годах. Одна группа работала под эгидой недавно созданного Украинского института национальной памяти, здесь предметом анализа были учебники выпуска конца 1990-х — начала 2000-х. Вторая была составлена преимущественно из учителей-практиков и анализировала учебники по истории, выпущенные после 2005 года. Работая параллельно, они пришли к весьма сходному результату. В частности, они констатировали наличие:

1) отождествления в учебниках понятия «этнос» и «нация»;

2) доминирования политической и военной истории;

3) презентации исторического процесса с точки зрения «национального интереса»;

4) апологии конфликта (социального, национального);

5) этноцентризма, элементов ксенофобии и культурной нетерпимости;

6) недостатка внимания к особенностям региональной истории.

Конечно, содержание и язык учебников по истории Украины первого десятилетия 2000-х изменились по сравнению с 1990-ми, однако все «родимые пятна» периода национализации прошлого в них остались, несмотря на критику общественности и усилия специалистов-историков. Определенную роль тут играли институционные и культурные факторы (например, наличие олигополии издательств, не желающих тратиться на переработку учебников, отсутствие системы реальной концептуальной экспертизы, инерция мышления авторов), однако следует отметить и то обстоятельство, что национализация прошлого, несмотря на явные успехи в освоении пространства коллективной памяти, не давала ощутимого эффекта в настоящем. Переписывание истории по стандартам этноцентрического нарратива слабо сказывалось на состоянии дел в настоящем: «титульный этнос» в независимой Украине не достиг того уровня благосостояния, экономического развития и культурного влияния, который позволял бы ее представителям констатировать выполнение основных задач «запоздалого проекта модерности». Это обстоятельство порождало недовольство культурной и части политических элит.

«Национализация» прошлого, которая была частью процесса «создания украинцев» в ее ностальгически-антикварном варианте, исчерпала себя уже в конце 1990-х годов. Школьный курс истории, перешитый по лекалам народнической историографии образца XIX века, формировал не слишком привлекательную картину прошлого. Вытеснение советского нарратива памяти и репрезентация советского прошлого как трагедии, провала, паузы в нормальном развитии украинской нации не сопровождалось выстраиванием нарратива прошлого, который давал бы основания для «исторического оптимизма». Тягостное прошлое сочеталось с не менее тягостным настоящим и в лучшем случае в его дидактической репрезентации могло использоваться для объяснения неудач и сложностей в этом настоящем.

В 1999 году, по данным ООН, 42 % населения страны принадлежали к категории «бедных» и «очень бедных». Бедность стала отличительным признаком именно тех слоев населения, которые имели непосредственное отношение к реализации исторической политики в государственном исполнении: учителей, преподавателей университетов и ученых, работников культурно-просветительных учреждений, музеев. Во второй половине 1990-х распространенным явлением в том числе и среди указанных групп стала скрытая безработица (например, продолжительные отпуска за свой счет), задержки и недовыплаты заработной платы. Сама зарплата в лучшем случае обеспечивала самые базовые потребности. Симптоматичным можно считать презентацию некоего «социологического исследования», согласно которому представительство титульного этноса в социально престижных группах не соответствовало его «физическому весу». Например, пропорции представительства этнических групп среди руководителей, управленцев и специалистов, работа которых предполагала наличие высшего или среднего специального образования, были представлены так: евреи — 63 %, русские — 32 %, белорусы — 25 %, украинцы — 24 %. Эти данные интересны не столько их адекватностью реальной ситуации (подтверждения им найти не удалось), сколько картиной мира, предлагаемой читателям.

Несоответствие между ожиданиями и результатом (реальным и воображаемым) порождало апатию, сопровождавшуюся ростом раздражения и недовольства активной части общества. Среди части национальной интеллигенции и политиков национал-демократического и националистического толка сложилось мнение о том, что беды и несчастья Украины обусловлены, с одной стороны, наличием коммунистического/советского наследия в политике, экономике и массовом сознании, с другой — нерешительностью и непоследовательностью в деле строительства нации, прежде всего в языковом вопросе и, конечно же, в сфере исторической политики, где слишком явно удерживался баланс между национальной/националистической и советско-ностальгической моделями исторической памяти.

Если говорить об интеллектуалах, в непоследовательной политике власти в сфере национализации прошлого и вытеснения «советскости» одни критики усматривали некий сознательный проект амнезии относительно советского прошлого, «более или менее осознанную, но осуществляемую последовательно и успешно программу действий и мероприятий, направленных на то, чтобы не исследовать, не пересматривать недавнее советское прошлое. Это делается по абсолютно очевидным причинам: поскольку нынешняя советская номенклатура и далее занимает руководящее положение во всех секторах общественной, институциональной, а тем более государственной жизни, эти люди вряд ли согласятся поддержать любую программу припоминания, переосмысления и переоценки прошлого наследия, с которым они теснейшим образом связаны».

Другой комментатор усматривал в действиях правящего класса некую дискурсивную стратегию: вписывание памятных дат советской чеканки (например, юбилеев украинского комсомола или Владимира Щербицкого) в общую линейную схему украинской государственности имело целью легитимацию власти, выросшей из советского прошлого, а внедрение символов с антикоммунистическим смыслом (Голодомор) использовалось для «придания определенной респектабельности посткоммунистическому режиму, который якобы представляет интересы всей нации и якобы отмежевывается от сомнительных практик своих предшественников».

Несмотря на «амбивалентность» государственной исторической политики 1990-х — начала 2000-х, ее основным вектором была именно национализация прошлого. При этом и она сама, и не слишком рьяное вытеснение советского нарратива были скорее набором спонтанных действий, ответом разных агентов исторической политики на вызовы «запоздалого» строительства нации — не всегда осознанным, часто диктуемым логикой ситуации, а не продуманной стратегией.

Внедрение антикварного, культурно герметичного и достаточно травматичного национализированного нарратива исторической памяти осложнялось и наличием довольно сильного советско-ностальгического нарратива, прочно угнездившегося в сознании миллионов граждан Украины. Более того, сама «национализированная» история очень сильно напоминала советский украинский нарратив (этнографизм, антикварность), механически расширенный за счет ранее табуированных тем и персоналий. «Национализаторы» прошлого, вроде бы стремившиеся модернизировать прошлое, с удивительным энтузиазмом продвигали именно ту антикварно-архаическую версию истории и памяти, которую с не меньшим энтузиазмом продвигала советская власть, не пускавшая украинскую историю в сферу модерности.

Все перечисленные факторы можно считать предпосылками конфликтов, вышедшими на поверхность общественной жизни в связи с интенсификацией национализации прошлого, предпринятой после «оранжевой революции» 2004 года. Нельзя, правда, сказать, что конфликт не был заметен и до этого поворота в исторической политике.

В 1990-е главные защитники и промоутеры советского нарратива, стремительно превращавшегося в советско-ностальгический, предпринимали попытки публичной политической критики «национализированной» версии украинской истории и памяти. Основными объектами была каноническая версия Голодомора как геноцида украинцев и, конечно же, попытки политической реабилитации ОУН и УПА. Поскольку правящая элита придерживалась амбивалентной модели в исторической политике, противостояние между национальным/националистическим и советско-ностальгическим нарративами памяти происходило между агентами, не имеющими массовой аудитории. Это были, с одной стороны, националисты, влияние которых ограничивалось Западной Украиной, и национал-демократы, к концу 1990-х утратившие свое былое влияние (их присутствие в политике обеспечивалось в основном поддержкой населения сельских регионов и малых городов центра Украины), с другой — коммунисты, территория влияния которых ограничивалась восточными и частично южными регионами.

С середины нулевых наблюдается нарастание открытого конфликта между национальным/националистическим и советско-ностальгическим нарративами памяти. Именно в это время конфликт переходит на уровень массовой политики. Назовем основные причины этой эскалации.

Уже в начале 2000-х фрагментированные и не очень дружащие между собой национал-демократические и националистические группы получили политическое представительство в парламенте через блок «Наша Украина». В результате драматических президентских выборов 2004 года президентом Украины стал лидер блока Виктор Ющенко. Таким образом упомянутые сегменты украинского политикума получили доступ в высшие эшелоны политической власти. Именно эти идеологически мотивированные группы стали инициаторами форсированной национализации прошлого, которая предполагала кроме более интенсивного продвижения национального/националистического нарратива более интенсивное вытеснение советско-ностальгического.

Тем временем ряды сторонников советско-ностальгического нарратива памяти пополнились Партией регионов с ее финансовым и организационным ресурсом. Эта группа в принципе мало интересовалась вопросами исторической политики. Промышленников востока Украины вполне устраивало положение вещей, при котором советская идентичность помогала им держать под контролем регион, создававший их богатство. В период президентской гонки 2004 года политтехнологи Партии регионов использовали элементы манипулирования историей: в оборот был запущен термин «нашизм», провоцировавший аналогию с фашизмом, так что В. Ющенко и его сторонники изображались как некий эрзац «фашистов». В 2004 году вниманию избирателей предложили карту Украины, где исторические регионы были представлены через их принадлежность к различному «сорту». В высший сорт попадал запад страны, в низший — восток. «Нашу Украину» и ее деятельность называли «оранжевой чумой», по аналогии с советской метафорой «фашистская чума». С этого времени «регионалы» в союзе с коммунистами и становятся активными и влиятельными игроками на поле исторической политики.

Агенты и промоутеры обоих нарративов активно вписывали вопросы интерпретации прошлого в актуальные ситуации политической борьбы. Например, В. Ющенко и его сторонники использовали вопрос об отношении к голоду 1932–1933 годов для моральной дискредитации своих оппонентов во время политического кризиса 2006–2007 годов. Коммунисты и «регионалы» обвиняли «оранжевых» в прославлении пособников нацистов — ОУН и УПА, в попытках ревизии истории Великой Отечественной войны и в использовании прошлого для раскола страны. Середина нулевых — начало периода активной инструментализации истории в борьбе за власть и ее передел.

Наконец, именно в этот период у сторонников советско-ностальгического нарратива на Украине появляется внешний союзник в лице высшего руководства Российской Федерации. В России советско-ностальгическая версия нарратива памяти, дополненная имперско-ностальгической, стала идейной основой легитимации пришедшего к власти в конце 1990-х годов консорциума политиков, спецслужб, высшей бюрократии и олигархов и средством обеспечения общественного единства в отношении к прошлому. В середине нулевых эскалация исторической политики в России, связанная, в частности, с активным продвижением идеи «русского мира» и защиты прав соотечественников за рубежом, обеспечила смычку с промоутерами советско-ностальгического нарратива в соседних государствах, в первую очередь на Украине.

Внешним союзником поборников национального/националистического нарратива памяти выступила украинская диаспора как в лице общественных организаций, так и через академические институты (Канадский институт украинских исследований, Украинский исследовательский институт Гарвардского университета). Представители диаспоральных общественных организаций играли активнейшую роль в поддержке канонического дискурса Голодомора-геноцида и немало способствовали активному продвижению националистического нарратива, прежде всего общественно-политической легитимации ОУН и УПА.

С середины нулевых наблюдается содержательная и территориальная экспансия двух нарративов, каждый из которых все более культивировал эксклюзивную модель: их сторонники претендовали на общенациональное влияние. Возможно, это было связано с тем, что «битва за Киев», развернувшаяся в 2004 году, вовлекла в боевые действия представителей двух регионов, отношение которых к «вопросам истории» в основном строилось на взаимоисключающих нарративах памяти. Промышленно-финансовые элиты Донбасса опирались на советско-ностальгический нарратив. Их союзником выступал российский правящий класс, разворачивавший идеологическую, экономическую, политическую экспансию по геополитическому периметру России. Торговые, финансовые, бюрократические элиты и «средний класс» Галиции, номенклатура и часть академического сообщества украинской диаспоры ориентировались на национальный/националистический нарратив. Между этими полюсами, как уже говорилось, располагалась территория амбивалентности, которая, собственно, и стала полем боя.

Некоторое представление о состоянии умов на этих территориях на момент входа в этап эскалации исторической политики дают данные социологических опросов. Например, по данным Центра им. А. Разумкова, в 2005 году с утверждением «Украина является единственной наследницей Киевской Руси» были согласны почти 46 % респондентов в западных регионах, 26 % в центральных, 17,6 % в восточных и 9,6 % в южных. Утверждение «История Украины является неотъемлемой частью истории великого восточнославянского народа, так же как история Беларуси и России» были готовы поддержать 17,4 % респондентов на западе, 41,5 % в центре, 60 % на юге и 54 % на востоке.

Усилия В. Ющенко и его сторонников были направлены на расширение ареала национального/националистического нарратива в пространстве и времени. Например, один из его центральных, идеологически и политически важных элементов «Голодомор-геноцид» (и как форма отрицания советского нарратива, и как вариант утверждения национального) внедрялся на уровне общенациональных коммеморативных практик. Подобные попытки предпринимались и в отношении националистического нарратива, прежде всего продвижения героического мифа Украинской повстанческой армии и Организации украинских националистов.

Национальный/националистический нарратив памяти расширялся двумя путями: с одной стороны, пространство памяти заполнялось новыми местами и символами, ранее отсутствующими в классическом национальном нарративе (в основном за счет событий, дат и явлений XX века). С другой — происходило более интенсивное «возрождение» этого классического нарратива за счет возвращения в оборот подзабытых или табуированных имен и дат: не только на страницах учебников и научных изданий, но и в публичном пространстве. Базовая схема национальной истории оставалась неизменной: тысячелетняя государственность (обеспечиваемая «перетеканием» одних государственных форм в иные), непрерывность истории, уходящей корнями в доисторические эпохи, пафос страданий и борьбы.

Советский период (как трагический период, как «безвременье», разрыв национальной истории) был представлен прежде всего голодом 1932–1933 годов и репрессиями. Были возведены национальный историко-мемориальный заповедник «Быковнянские могилы» и уже упомянутые мемориалы Голодомору в Киеве и Харькове. Национальный нарратив представляли мемориальный комплекс «Гетманская столица» в Батурине, мемориал героям Крут, национальный исторический заповедник в Чигирине, национальный историко-культурный заповедник «Хортица» (основанный еще в советское время). На Украине появились памятники Даниле Галицкому, Петру Сагайдачному, Ивану Мазепе, Михаилу Грушевскому, Симону Петлюре, Нестору Махно. Имена персонажей национального/националистического нарратива были присвоены сотням улиц.

Отличительной особенностью периода после «оранжевой революции» стало заметное усиление и территориальная экспансия националистического нарратива памяти, ранее локализировавшегося в основном в западных областях, преимущественно во Львовской, в Ивано-Франковской и Тернопольской. К этому времени, несмотря на дискуссии историков, этот нарратив уже был представлен его промоутерами в дистиллированном виде: украинский радикальный национализм предъявлялся исключительно как национально-освободительное движение, внесшее большой вклад в достижение государственной независимости. Темные стороны националистического движения стали предметом политики целенаправленной амнезии.

В 2005 году рабочая группа историков, созданная правительством еще в 1997 году, представила отчет по оценке деятельности ОУН и УПА. Несмотря на разногласия между членами комиссии именно по вопросу о необходимости всестороннего освещения проблемы, общий вывод был вполне лояльным по отношению к этим организациям, что было предпосылкой для их полной «политической реабилитации». Впрочем, к этому времени она произошла «явочным порядком»: ОУН и УПА прочно обосновались на страницах школьных учебников в качестве героев национально-освободительного движения. Фактически с 2005 года на уровне государственной исторической политики политическая «реабилитация» ОУН и УПА переходит в прославление и апологию этих организаций, превращение их в один из центральных элементов национального/националистического нарратива.

Вдохновившись выводами академической комиссии, В. Ющенко поручил правительству разработать на 2006–2007 годы программу «всестороннего изучения и объективного освещения деятельности украинского освободительного движения». Целью программы провозглашалась «консолидация и развитие украинской нации, установление исторической справедливости относительно участников украинского освободительного движения, содействие процессу национального примирения и взаимопонимания, восстановление национальной памяти». Под «украинским освободительным движением» В. Ющенко, судя по тексту указа, понимал исключительно Организацию украинских националистов, ее предшественников и политические ответвления: Украинскую военную организацию (УВО), Украинскую повстанческую армию, Украинскую головную освободительную раду (УГВР). Видимо, не случайно указ был опубликован 14 октября, в день, отмечаемый украинскими националистическими организациями как дата основания Украинской повстанческой армии.

14 октября 2005 года в центре Киева было впервые организовано шествие, посвященное годовщине создания Украинской повстанческой армии (до этого такие акции ограничивались западными областями). Марш закончился физическим противостоянием националистов, представленных Украинской национальной ассамблеей — Украинской национальной самообороной, и левых, мобилизованных Прогрессивной социалистической партией и коммунистами. После этого марши, посвященные УПА, в столице Украины стали проводиться каждый год, местные власти предусмотрительно разводили участников и их противников в разные места городского центра.

В 2005–2010 годах Национальный банк выпустил памятные монеты, посвященные Роману Шухевичу, Олене Телиге, Олегу Ольжичу. Как уже упоминалось, портреты Р. Шухевича и С. Бандеры украсили марки и конверты, выпущенные государственным предприятием Укрпочта. В 2007 году президент В. Ющенко обязал правительство почтить память Ярослава и Ярославы Стецько. Речь шла не просто о формальных знаках, а о том, чтобы присвоить эти имена улицам, проспектам и площадям, учебным заведениям. Министерству образования предлагалось обеспечить «объективное освещение в учебных программах и новых учебниках для учебных заведений темы украинского освободительного движения и участия в нем Ярослава и Ярославы Стецько».

В 2007 году, согласно президентскому указу, на Украине отмечалось 65-летие создания УПА. В 2006–2010 годах президент присвоил звание героя Украины Роману Шухевичу, его сыну Юрию Шухевичу и Степану Бандере. В том же году был организован общенациональный показ сериала «Собор на крови», посвященного исключительно истории ОУН, УПА и родственных националистических организаций.

1 января 2008 года в Киеве прошло факельное шествие, посвященное С. Бандере, организованное ВО «Свобода». Киевская власть этому не препятствовала. Мероприятие в столице, на которое обычно съезжаются националисты из регионов, стало ежегодным и приобрело особое значение после прихода к власти В. Януковича и Партии регионов. Участники шествий использовали их в качестве демонстрации протеста против «режима Януковича», представители «режима» охотно использовали действия националистов для развертывания кампании против «фашизма в Украине» (достаточно вспомнить организованные властью «антифашистские марши» весной 2013 года).

Одновременно с расширением и радикализацией национального/националистического нарратива памяти, осуществляемых на уровне государственной политики, происходила все более интенсивная политическая инструментализация советско-ностальгического нарратива. Для его сторонников реальный и воображаемый «рост национализма» в общественной жизни был удобным поводом для политической дискредитации В. Ющенко и удержания лояльности тех сегментов общества, для которых советско-ностальгический нарратив был близок и дорог.

Именно в середине нулевых усиливается и становится общенациональным явлением региональный раскол в «вопросах истории». До этого обсуждаемые нарративы редко пересекались. Присутствие национального/националистического нарратива в его умеренном варианте в восточных регионах страны если и было предметом недовольства, его редко «утилизировали» в политических целях, да и государство мало интересовалось глубиной его интернализации: бюрократия центра удовлетворялась данными о росте количества украинских школ и тиражей учебников по истории. Советско-ностальгический нарратив здесь беспроблемно существовал, более того, намеренно культивировался местными элитами как средство поддержания социальных иерархий и лояльностей, патримониальности советского образца.

Согласно опросам социологической службы Центра им. А. Разумкова, в 2009 году на вопрос «Хотите ли вы восстановления Советского Союза и социалистической системы?» утвердительно ответили 73,4 % респондентов в южных регионах (включая Крым) и 51,7 % в восточных. Средний показатель по Украине составил 49,2 %. Согласно опросу группы «Рейтинг», использовавшей другую методику, в 2010 году 46 % респондентов жалели о распаде СССР. Разумеется, количество ностальгирующих по развитому социализму было минимальным на западе страны и максимальным на востоке и юге.

При В. Ющенко предпринимались не слишком уверенные попытки вытеснения советско-ностальгического нарратива из общественного пространства. Пункты указов президента, содержащие положения о «декоммунизации», судя по всему, не воспринимались серьезно местной властью, особенно в регионах, располагавшихся на восток от Днепра. Более того, наблюдались попытки интегрировать часть советско-ностальгического нарратива в национальный/националистический: акты «примирения» советских ветеранов с комбатантами УПА, присвоение звания «Герой Украины» лейтенанту Красной армии Алексею Бересту (участнику символического водружения Знамени Победы над Рейхстагом), Александру Момотенко, генерал-лейтенанту Кузьме Деревянко, главе Николаевской организации ветеранов пулеметчику Михаилу Василишину, советской подпольщице Татьяне Маркусь, а также шахтерам, директорам предприятий и т. д.

И «декоммунизация» (вкупе с апологией Голодомора как геноцида), и попытки примирения только усугубляли нарастающий конфликт: первое воспринималось как посягательство на святыни, второе — как свидетельство слабости и политическое маневрирование. Конечно, главным раздражителем выступала апология украинского националистического движения, которая помимо прочего была и опосредованным отрицанием советского опыта, и памятью именно об антисоветском движении (в котором ОУН и УПА были представлены исключительно как коллаборационисты и пособники нацистов). Эта апология предоставляла идеальные шансы для манипулирования общественным мнением в регионах, где доминировал или был силен советско-ностальгический нарратив памяти.

В середине нулевых в общественном дискурсе в основном силами коммунистов и организаций советских ветеранов оживляется «антинационалистическая» риторика советского времени. В коллективном письме общего собрания Кировоградской областной организации ветеранов спикеру Верховной рады Владимиру Литвину говорилось: «ОУН и военные формирования УПА заклеймили себя как организации профашистского типа, как прислужники фашизма, как исполнители фашистского режима на территории Украины. Поэтому признание членов ОУН и бойцов УПА воюющей стороной, ветеранами „движения сопротивления“ в Великой Отечественной войне расценивается… как глумление над памятью погибших в боях советских воинов и сотен тысяч людей, которые стали жертвами оуновцев». Ветераны также требовали внести в новое поколение учебников по истории изменения «в части правдивого, непредубежденного изображения более масштабного участия украинского народа в борьбе с фашизмом», показа в учебниках «негативной, предательской роли ОУН — УПА, сотрудничества их главарей с гитлеровцами».

Приблизительно в таком духе была выдержана речь сторонников советско-ностальгического нарратива во внутриукраинской «войне памятей», развернувшейся после 2005 года. Отстаивание прав советского нарратива на существование естественным образом предполагало возрождение контрпамяти и дискурсивных практик советских времен, особенно в части борьбы с национализмом. Оно приносило атмосферу конфронтации, которую, в свою очередь, охотно поддерживали националисты, заинтересованные в сохранении политического тонуса. Борьба за прошлое превращалась в конфликты в настоящем. Разумеется, она была элементом более широких политических дебатов, выходивших за пределы разбирательств с прошлым.

Проиллюстрируем эту мысль событиями, относящимися к сфере «переходного правосудия». С начала 1990-х ветеранскими организациями УПА, поддержанными «западноукраинской общественностью», поднимался вопрос об уравнивании прав ветеранов Великой Отечественной войны и ветеранов Украинской повстанческой армии — последних к тому же должны были признать воюющей стороной. В законе 1993 года «О статусе ветеранов войны, гарантиях их социальной защиты» такая опция предполагалась для тех воинов УПА, кто был реабилитирован как жертва политических репрессий, принимал участие в борьбе с нацистами в 1941–1944 годах и не участвовал в преступлениях против человечности. Этот закон отсекал от статуса участника боевых действий всех, кто сражался против Красной армии и войск НКВД.

Под давлением части общественности в середине 1990-х была создана сначала парламентская, а потом уже упоминавшаяся правительственная комиссия по оценке деятельности УПА и ОУН. Восьмилетняя деятельность комиссии имела скорее морально-политическое, чем практическое значение, от историков фактически ждали политической реабилитации этих организаций. По крайней мере, так понимали задачу некоторые участники рабочей группы.

Вопрос перешел затем в политико-юридическую плоскость. В 2002–2009 годах в Верховной раде было зарегистрировано тринадцать законопроектов и проектов постановлений, в разных вариантах предлагавших эту идею, из них девять — в 2005–2009 годах. Практически все эти проекты апеллировали к примирению и восстановлению «исторической правды» или справедливости. Часть из них предлагала «легализовать» в качестве ветеранов войны и членов ОУН. Ответные действия заключались в блокировании прохождения проектов и выдвижении контрпроектов, риторика которых уже была описана, но их названия достойны упоминания. Два таких законопроекта и один проект постановления были посвящены «статусу и социальной защите граждан Украины, которые пострадали от действий ОУН и УПА в 1939–1941 годах, в период Великой Отечественной войны и послевоенные годы». Они также взывали к исторической справедливости.

Социологические опросы, проведенные в это время, сигнализировали достаточно четкое региональное разделение мнений населения по этому вопросу. В конце 2007 года на западе страны предоставление статуса участников национально-освободительной борьбы членам ОУН и воинам УПА поддерживали 73,7 % респондентов, полностью или на определенных условиях эту идею поддерживали 37,9 % в центре и на юго-востоке, в Донбассе и Крыму — 13,4 %. В 2010 году практически поровну распределились респонденты по вопросу о примирении ветеранов Советской армии и ветеранов УПА: 32,9 % оценили эту идею позитивно, 33,2 % — негативно, 33,9 % затруднились ответить или не высказали интереса к проблеме.

Довольно драматичной была история законопроекта «О правовом статусе участников борьбы за независимость Украины 20-х — 90 годов XX столетия». Проект закона был направлен на радикальную смену статуса и политической легитимации всей истории украинского радикального национализма, связанной с деятельностью ОУН: от Украинской военной организации (УВО) до Украинской головной освободительной рады (УГВР), — и был, наверное, самой решительной попыткой вывести националистический нарратив памяти на общенациональный уровень. Проект был подан в январе 2008 года, когда в Верховной раде образовалось лояльное В. Ющенко большинство. Статус проекта был самый высокий — он представлялся как безотлагательный. В марте того же года сторонники президента попытались принять законопроект за основу, но документ даже не взяли к рассмотрению. В декабре 2008 года законопроект был снят с рассмотрения: президент потерял поддержку второй по численности фракции в парламенте, Блока Юлии Тимошенко. Лидер блока возглавляла правительство и уже находилась в состоянии политической войны со своим бывшим союзником. Учитывая опыт с продвижением закона о Голодоморе (2006), можно предположить, что в данном случае законопроект был скорее средством политического давления на союзников и оппонентов, нежели реальной попыткой осуществить «переходное правосудие».

Потерпев поражение в парламенте, В. Ющенко решил проблему единственным доступным ему способом. В январе 2010 года он подписал указ «О чествовании участников борьбы за независимость Украины в XX столетии». В число участников в этот раз были внесены все, кто боролся за достижение государственной независимости Украины: от Центральной рады до ОУН, УПА и Украинской головной освободительной рады (УГВР). Своим указом президент поручал правительству разработать новый законопроект о правовом статусе участников борьбы за независимость.

Противники не теряли даром время. Еще в сентябре 2009 года коммунисты зарегистрировали проект постановления о Дне памяти жертв террористических банд ОУН — УПА. Радикализация риторики была объяснима: в стране разворачивалась президентская кампания. 1 апреля этого же года парламент принял постановление о праздновании 90-летия комсомола Украины. Трудно сказать, был ли это замысел или совпадение, но постановление было принято в День юмора… В апреле 2010 года лидер партии прогрессивных социалистов Наталья Витренко обратилась в суд с требованием признать указ В. Ющенко о чествовании участников борьбы за независимость незаконным. История растянулась на три года, иск рассматривали суды трех инстанций, наконец в январе 2013 года Высший административный суд признал указ В. Ющенко законным. Правда, выполнять этот указ никто не собирался.

«Контратаки» не ограничивались пространством парламента. Осенью 2007 года в Краснодоне Луганской области была громогласно отмечена 65-я годовщина организации «Молодая гвардия»(в этом же году на общенациональном уровне отмечалась такая же годовщина создания УПА). В мае 2009 году в Краснодоне Луганской области было торжественно отпраздновано 65-летие музея «Молодой гвардии». В следующем году, также при активном содействии местной власти, в Луганске был открыт памятник жителям области, «павшим от рук карателей-националистов из ОУН — УПА». Похожий памятник «Выстрел в спину» в 2007 году установили в Симферополе. В Харькове в октябре 2006 года возле памятного знака УПА (установленного еще в 1992 году активистами Руха) произошли столкновения между националистами и коммунистами. Мэр города, член Партии регионов Михаил Добкин, вынашивал планы установки памятника жертвам ОУН и УПА по примеру Симферополя. В ноябре 2008 года, через два дня после открытия мемориала Голодомора, в Харькове была проведена «международная» конференция, организаторами которой выступили российский фонд «Историческая память» и Федеральное архивное агентство РФ. На конференции, спровоцировавшей публичный скандал в Харькове и уличные протесты националистов из ВО «Свобода», транслировались все идеологические инвективы в адрес В. Ющенко и его политики продвижения Голодомора как геноцида. В Одессе в сентябре 2008 года было совершено нападение на помещение местной «Просвиты» активистами общественных организаций «Родина» и «Форпост».

Приход к власти сторонников и промоутеров советско-ностальгического нарратива памяти (Партия регионов и коммунисты) первоначально выглядел как их реванш. С сайта президента исчезла страничка, посвященная Голодомору, что вызвало ожидаемый всплеск эмоций оппонентов новой власти, однако она была быстро восстановлена. В. Янукович отказался называть Голодомор геноцидом, однако во всем остальном оставил каноническую версию такой, как она была. Все остальные компоненты соответствующего исторического мифа и связанных с ним идеологических практик остались нетронутыми.

В 2010 году «регионалы» подключили дополнительный ресурс, обратившись к проблеме украинско-польских отношений в годы Второй мировой войны. В апреле стартовала передвижная выставка «Волынская резня: польские и еврейские жертвы ОУН — УПА», которая объехала Киев и крупные города востока и юга Украины (например, Харьков, Луганск, Одессу, Севастополь). Парадоксальным образом мероприятие стало повторением подобных действий власти времен В. Ющенко. Выставка повторяла техники и способы репрезентации прошлого, использовавшиеся в передвижной выставке «Украина помнит! Голодомор 1932–1933 годов — геноцид украинского народа».

Союзники «регионалов» отваживались на куда более радикальные действия. Редактор областной газеты КПУ (Луганск) и депутат областного Совета накануне Дня памяти жертв Голодомора заявила в своем блоге, что в этот день она с подругами устроит пиршество: «Будем вкусно есть, шутить и даже танцевать». Спустя неделю там же она, используя ненормативную лексику в адрес тех, кто отмечает День памяти, одобрила действия власти в 1932–1933 годах, направленные «против кулаков». В Запорожье коммунисты установили на крыльце жилого дома, где располагался областной комитет КПУ, бюст И. Сталина.

Возвращение к советско-ностальгическому нарративу на общенациональном уровне проявилось в основном через продвижение уже привычного мифа «Великой Отечественной войны»: здесь в общем повторялись стандартные практики, связанные с круглыми датами, чествованием партизанского движения и памяти о жертвах войны. В мае 2011 года парламент ввел «новый» ежегодный ритуал: «Минуту молчания по погибшим в Великой Отечественной войне», фактически это было возобновление практики советских времен. В 2010–2011 годах постановлениями правительства были отпразднованы годовщины освобождения Украины от «немецко-фашистских захватчиков», а в 2013 году указом президента было положено начало кампании по подготовке к 70-й годовщине. В мае — сентябре этого же года в парламенте был организован конвейер по производству постановлений, посвященных датам освобождения городов и регионов Украины от тех же «немецко-фашистских захватчиков»: было зарегистрировано пятнадцать таких проектов.

На местном уровне торжество советско-ностальгического нарратива наблюдалось в основном в тех регионах, где он и так доминировал. В ряде случаев его возвращали в символическое пространство в местах, где его потеснила предыдущая власть. Например, в Одессе решением мэра, члена Партии регионов, была восстановлена стена с мемориальными досками, посвященными Героям Социалистического Труда.

В 2011–2013 годах наблюдались попытки возвращения советско-ностальгического нарратива на территории, где традиционно доминирует национальный/националистический. Эти действия имели характер целенаправленной провокации, на которую с готовностью поддавались националисты. Мы уже упоминали о конфликтах 2011–2013 годов во Львове, в Ивано-Франковске и Тернополе, где на праздновании Дня Победы местные коммунисты и прибывшие из восточных регионов коммунисты и активисты «пророссийских организаций» разворачивали «Знамя Победы».

Историческая политика 2010–2013 годов, в ходе которой продвигался советско-ностальгический нарратив памяти, все же не отрицала основ национального/националистического нарратива, прежде всего его антикварной части. Его легитимирующая функция признавалась всеми группами, приходящими к власти. В 2011 году правительство создало координационный комитет по вопросам развития казачества Украины (правда, это был чисто символический акт). В 2010 году были отмечены 300-летие «Конституции Пылыпа Орлыка» (весной в школах был даже проведен «правовой турнир» на лучшую ученическую работу, а в университетах — конкурс студенческих работ), 440-летие со дня рождения гетмана П. Сагайдачного, в 2012 году отмечено 360-летие основания Чортомлыцкой Запорожской Сечи. В сферу противостояния попадала в основном та часть прошлого, которая была связана с украинским националистическим движением.

В целом период 2010–2013 годов характеризуется дальнейшим углублением конфликта между национальным/националистическим и советско-ностальгическим нарративами памяти, усилением их «регионализации». Можно говорить о том, что в это время конфликт оформился окончательно, а его политическая инструментализация вышла на новый качественный уровень: значительно увеличилось количество акторов, стал более разнообразным набор инструментов, методы манипулирования — более изощренными и циничными.

Драматические события зимы 2013/14 года, аннексия Крыма, «русская весна» в Донбассе, попытки ее повторения в Харькове и Одессе, война на востоке Украины привели к радикальному повороту в исторической политике и новой волне «национализации прошлого».

В ходе противостояния с властью на Майдане получил новую жизнь лозунг ОУН «Слава Украине — героям слава!»: теперь он адресовался участникам протестов. Трудно сказать точно, кем он был запущен со сцены Майдана; можно предположить, что постарались представители «Свободы», хорошо натренированные в скандировании речовок и организации уличных шествий. Другой лозунг националистов, «Слава нации — смерть врагам!», остался достоянием националистов-радикалов.

На Майдане был воскрешен героический казацкий миф: и как форма идейной поддержки, и как повседневные практики (названия подразделений самообороны, самоназвание участников формирований самообороны «побратимы», эмблемы подразделений, содержащие казацкую символику). Именно на Майдане произошел поворот от жертвенно-виктимного мифа (Голодомор) к жертвенно-героическому (казачество, Украинская Народная Республика, герои Крут, Украинская повстанческая армия). Именно здесь Россия вновь обрела статус главного исторического врага: сначала в образе В. Путина, а после аннексии Крыма и начала войны в Донбассе и в более общих контурах.

В то же время на территориях Донбасса, контролируемых повстанцами и поддерживаемых Россией, советско-ностальгический нарратив был трансформирован в квазиидеологию войны. Антимиф о бандеровцах, культивируемый в предыдущие годы, трансформировался в идею «украинского фашизма», ставшую знаменем «сепаратистов». Миф о Великой Отечественной войне был ретранслирован в общественное сознание в виде симулякра новой «отечественной войны» против «фашизма». Символом этой технологии стал снятый с постамента в Константиновке и восстановленный танк Т-34, на котором написали «На Киев!», как в годы Второй мировой писали «На Берлин!». Прохождение военнопленных (служащих украинской армии и добровольческих батальонов) в Донецке в августе 2014 года было одновременно самопародийной и трагической копией «парада» военнопленных вермахта в Москве в июле 1944 года. «Исторические» аргументы были использованы как обоснование для аннексии Крыма и поддержки сепаратизма на востоке Украины в виде идеи «Новороссии» (см. главу 3 этого раздела).

Государственная историческая политика на Украине в 2014–2017 годах разворачивалась в двух магистральных направлениях. Во-первых, как и во времена В. Ющенко, заметно усилился националистический компонент национального/националистического нарратива памяти. Во-вторых, «стихийная» «декоммунизация» зимы 2014 года (так называемый «ленинопад», за кулисами которого стояли члены националистических организаций, прежде всего ВО «Свобода») с принятием мемориальных законов в апреле 2015 года превратилась в государственную политику. Закон «Об осуждении коммунистического и национал-социалистского тоталитарных режимов» ставил вне закона коммунизм во всех его публичных репрезентациях: от политических до исторических.

Закон «О правовом статусе и чествовании памяти борцов за независимость Украины в XX столетии» обуславливал специальный статус памятования организаций, событий и деятелей, представляемых как участники борьбы за независимость. К моменту принятия закона большая часть перечисленных в нем событий и организаций уже были элементами официально признанного национального нарратива.

Поэтому нетрудно заметить, что его основной задачей было продвижение и узаконивание его националистической составляющей, именно той, которая предусматривает культ движения, называвшего себя националистическим (ОУН, УПА, С. Бандера и т. п.). Эти усилия разворачивались по классической схеме «сверху вниз»: националистический нарратив памяти продвигался «мнемоническими бойцами», добравшимися до центральных органов власти в Киеве. Поскольку этот нарратив уже доминировал в Западной Украине, объектом усилий, как уже отмечалось, стали другие регионы, прежде всего Центральная и Юго-Восточная Украина.

В политику распространения националистического нарратива памяти на всю Украину включились не только «партийные» националисты, но и другие агенты: от президента до «деятелей культуры». В 2017 году на экраны страны вышел художественный фильм «Червоный», воспевающий кристально чистый образ бойца УПА, поднявшего восстание в сталинском лагере. В этом же году несколько популярных украинских рок-исполнителей записали «новый марш украинской армии», являющийся адаптированной версией марша ОУН 1932 года. В записи видеоролика принимали участие президентская караульная рота и оркестр. Исполнение марша сопровождается жонглированием карабинами и происходит на фоне герба ОУН.

Во Львовской области по инициативе ВО «Свобода» областной совет в конце января 2018 года «рекомендовал» вывешивать флаг ОУН не только на административных и коммунальных зданиях (к последним относятся и школы), но и на других объектах недвижимости. Вслед за Львовом такое же решение в начале февраля принял Тернопольский городской совет. В середине февраля эстафету подхватили депутаты Ивано-Франковского городского совета, определив двадцать три дня в году для вывешивания флага ОУН. В марте 2018 года Житомирский областной совет определил дни, когда этот флаг должен украсить собой здания органов местного самоуправления (таких дней в году выбрано шесть). Тогда же к параду присоединился Хмельницкий городской и областной советы. В середине марта после бурных дебатов похожее решение принял Львовский городской совет. В мае 2018 года к клубу любителей флага ОУН присоединился городской совет Полтавы. Это решение поддержал мэр города А. Мамай. Везде инициаторами выступали депутаты ВО «Свобода», а набор памятных дат в принципе был приблизительно одинаков. Он относился преимущественно к истории ОУН и УПА (разумеется, везде в западных областях присутствовал день рождения С. Бандеры). В центральных областях список дней был значительно короче, здесь представители ВО «Свобода» якобы продвигали не столько «знамя ОУН», сколько «флаг борьбы за свободу».

Стоит отметить, что, несмотря на некоторые успехи в популяризации и продвижении националистического нарратива памяти, он остается именно той составляющей исторической политики, которая достаточно выразительно очерчивает региональное разделение Украины в вопросах отношения к прошлому.

По опросам социологического агентства «Рейтинг», в 2013–2015 годах наблюдалась позитивная динамика в отношении населения к ОУН и УПА. Например, удельный вес респондентов, согласных с утверждением о том, что ОУН — УПА нужно признать «участниками борьбы за независимость», возрос в этот период с 27 до 41 %. Удельный вес противников этой идеи снизился с 52 до 31 %. Вполне ожидаемо максимальную поддержку этому высказывали жители Западной Украины (76 %), минимальную — Восточной (23 %) и Южной (27 %).

Эти данные коррелируют с результатами другого исследования. Согласно опросу Киевского международного института социологии (КМИС), в октябре 2017 года на вопрос «Поддерживаете ли вы признание ОУН — УПА участниками борьбы за государственную независимость Украины?» ответы распределились следующим образом. «Да» и «скорее да» сказали 65,9 % респондентов Западного региона, 39 % — Центрального, 28,7 % — Южного, 13,3 % — Восточного. «Скорее нет» и «нет» ответили в Центре — 22,8 % (здесь также наибольший удельный вес тех, кто «затруднился с ответом», — 33,2 %), на юге — 43,2 %, на востоке — 50,3 %. Заметим, что из опросов выпадают неподконтрольные Украине территории, находящиеся под властью самопровозглашенных ЛНР и ДНР, и Крым. Не стоит забывать и о том, что опрос 2017 года проводился тогда, когда на Украине уже два года действовал закон, согласно которому «непризнание» ОУН — УПА участниками борьбы за независимость Украины считалось противоправным.

Восстановление и продвижение национального/националистического нарратива памяти в 1990–2000-е годы за счет вытеснения советско-ностальгического и его частичной «национализации» было необходимой, неизбежной частью более широких процессов: становления государственности, формирования новой системы идентичностей и гражданских лояльностей, развития политических элит. В 2014–2017 годах этот национальный/националистический нарратив радикализировался в связи с потерей Крыма и войной на востоке страны.

Наиболее очевидной проблемой в этом процессе было качество культурных и политических элит, осуществлявших его. Поначалу «национализировавшаяся» партийно-советская номенклатура полагалась в данном случае на привычные способы и методы действия, вполне пригодные для моноидеологичных систем, но не слишком эффективные в плюралистических обществах. По инерции эти методы еще действовали в 1990-е, но уже тогда они потеряли эффективность на фоне роста количества агентов исторической политики. С приходом эры информационных технологий и развитием коммуникаций административно-бюрократические практики исторической политики, унаследованные от советских времен, получили новое качество вызовов.

Культурные элиты, выступавшие промоутерами национального/националистического нарратива, в силу особенностей своего предыдущего развития не смогли сформировать новой повестки дня. В качестве образца они выбрали эксклюзивную модель, созданную столетие назад в кардинально иных социальных, культурных и политических условиях. Эта архаичная модель не совпадала с конкретно-исторической ситуацией Украины конца XX столетия. То, что казалось ее сторонникам естественным и необходимым «возвращением к корням», на практике обернулось архаизацией исторического сознания тех групп, к которым апеллировали носители и промоутеры национального/националистического нарратива. Привычная метафора «национальное возрождение», ставшая мобилизующим лозунгом в конце XIX века и понятая слишком буквально в конце XX, оказалась смысловой ловушкой.

В результате национальный/националистический нарратив памяти не только привел к вполне ожидаемому конфликту с советско-ностальгическим (как внутри страны, так и за ее пределами), но и вызвал недовольство тех сегментов общества, которые первоначально были к нему вполне лояльны. Наиболее радикально их позицию еще в начале 1990-х сформулировал журналист Александр Кривенко, описав предлагаемую версию Украины как «старую деву в вышиванке и венке или как микроцефала с глазами, наливающимися кровью при словах „жид“ или „москаль“». Культивирование прошлого в его антикварном виде он охарактеризовал как проявление мазохизма, узколобости и маргинальности. Все описанные выше проблемы, противоречия и конфликты достаточно четко проявились в ходе «переформатирования» пространств памяти, о чем пойдет речь в следующей главе.

Эта глава посвящена более детальному описанию и анализу некоторых практик, описанных в предыдущей части. Агенты исторической политики используют и создают пространства и нарративы памяти исходя из своих интересов и представлений о прошлом в контексте настоящего. Конструируя эти пространства и нарративы, они редко создают некие «новые» смыслы. Чаще они транслируют готовые риторические формы и дискурсы, связанные с существующими традициями, используют уже имеющиеся маркеры коллективных идентичностей. Нередко случается так, что «новые» нарративы памяти представляют собой простую ретрансляцию культурных форм, созданных задолго до их нынешней актуализации. Апелляция к прошлому предполагает как изобретение традиции, так и обращение к уже существующей, изобретенной в прошлом или позапрошлом веке.

Говоря о «пространствах памяти», я имею в виду два варианта толкования. Во-первых, речь идет о том, что П. Нора назвал les lieux de mémoire: сюда включается множество носителей информации и культурных кодов, от монументов и названий топографических объектов до сборников документов и «документальных» фильмов. Во-вторых, будут упоминаться географические пространства, связанные с исторической и политической географией, территориями, где преобладают те или иные формы репрезентаций исторической памяти и/или ментальностей.

На момент вхождения в эпоху независимости ландшафт памяти на Украине был представлен преимущественно советским и в меньшей степени имперским нарративом. Оба не исключали национального, если он представлял нацию как временное явление. Даже древние памятники и сюжеты (София Киевская, миф об основании Киева) существовали в рамках общего инклюзивного нарратива то ли славянского единства, то ли предполагаемой «новой исторической общности — советского народа». История СССР и Украинской ССР начиналась с каменного века. Элементы национального повествования были включены в советский нарратив (Т. Шевченко, Л. Украинка, Б. Хмельницкий, казачество). Националистический нарратив был исключен из официального дискурса как объект запретов и преследований.

Как мы уже выяснили, в конце 1980-х — начале 1990-х начался процесс реставрации национального/националистического нарратива и вытеснения имперского и советско-ностальгического из пространства исторической памяти с одновременной заменой их национальным/националистическим. Активная фаза этого процесса приходится на рубеж 1980–1990-х годов. В 1990-е — начале 2000-х наблюдается спад активности в этой сфере, оживление наступает с середины нулевых, оно хронологически совпадает с активизацией исторической политики в Европе. В 2010–2013 годах происходит частичный ренессанс советско-ностальгического нарратива. В 2015-м открылась самая активная фаза вытеснения имперского и советско-ностальгического нарративов из пространства памяти, спровоцированная внешней агрессией и войной. Эти процессы сопровождались изменениями в пространствах памяти и сдвигами этих пространств.

Здесь наблюдались региональные различия: в Западной Украине (прежде всего в Галиции) доминирующее положение сразу же занял национальный/националистический нарратив в его эксклюзивной форме. Он дополнялся региональным вариантом имперско-ностальгического (память о Габсбургах). Центральная Украина долгое время пребывала в сфере влияния и действия амбивалентной модели исторической памяти, где сосуществовали все упомянутые нарративы, к которым добавлялись региональные, как правило являвшиеся местными вариациями более общих схем. Например, в Западной Украине весьма популярна история «сечевых стрелков» и память о них, а в Центральной Украине — стереотипные формы памяти о казачестве.

И наконец, юго-восток (прежде всего Донбасс) и Крым оставались почти нетронутым заповедником советского, имперского и советско-ностальгического нарративов. С 2014 года наблюдается катастрофически быстрое вытеснение советско-ностальгического и частично имперского нарратива из Центральной, Восточной и Южной Украины, здесь усиливается влияние эксклюзивной модели национального/националистического.

Конечно, между полюсами пространств памяти, на которых располагается советско-ностальгический нарратив, крайнее выражение которого находит себя в виде культа Ленина или Сталина, и националистический, с его крайностью в виде культа Бандеры, располагается довольно обширная территория, в которой можно найти и «места согласия», и «места неопределенности». К первым, как уже упоминалось, относятся места и нарративы памяти, транслирующие архаичный, антикварный вариант национального/националистического нарратива: Киевская Русь и княжеская эпоха, казачество и Гетманщина (за исключением И. Мазепы), выдающиеся персонажи культурной истории от Г. Сковороды до Т. Шевченко, И. Франко и Л. Украинки. Сюда же попадает коммуникативная и культурная память о Чернобыльской катастрофе 1986 года и войне в Афганистане (1979–1989), также периодически (по календарю) попадающая в сферу действия акторов исторической политики. К «местам неопределенности» можно отнести пространства памяти, оказавшиеся на обочине магистральной линии исторической политики, назовем их «геноциды на обочине»: Холокост в обеих его версиях, инклюзивной и эксклюзивной, и депортация крымских татар и других народов Крыма в 1944 году.

Ленин, Бандера и другие

Центральным сакральным символом советского нарратива памяти был образ Владимира Ленина. С советских времен и до сих пор он остается чемпионом по количеству памятников на Украине. По разным данным, в Украинской ССР к 1990 году насчитывалось от 4 до 5 тысяч памятников Ленину, установленных в публичных местах: на площадях, перед зданиями советских и партийных органов, перед учебными заведениями, больницами, на территориях предприятий и в рекреационных зонах.

С 1990 года памятник Ленину и топонимы, связанные с именем вождя большевиков, стали предметом целенаправленного устранения из публичного пространства. В Галиции он исчез практически повсюду в первые же годы независимости. В Киеве, где на центральной улице располагалось два памятника «вождю мирового пролетариата», более новый (монумент Октябрьской революции) на Майдане Независимости был демонтирован в сентябре 1991 года. Памятник постройки 1946 года (у него был статус памятника национального значения) оставался нетронутым до июня 2009-го, пока не стал объектом вандализма со стороны членов украинской националистической организации.

В том же 2009 году в соответствии с указами В. Ющенко все памятники Ленину были изъяты из общенационального реестра памятников культурного наследия. В этом реестре на данный момент было зафиксировано 2082 памятника вождю. Как выяснила Александра Гайдай, по этой цифре трудно судить о реальном количестве памятников Ленину, поскольку многие из них в этом реестре отсутствовали. Сайт, специально посвященный памятникам Ленину, по состоянию на июль 2013 года указывал такое количество монументов на Украине: 2358. После 2012 года «охота» на памятники Ленину стала частью политической саморекламы ВО «Свобода», прошедшей в парламент (депутатский мандат обеспечивал неприкосновенность). Разумеется, этот специфический род политической деятельности вписывался в контекст противостояния с «неосоветским режимом Януковича». Самая громкая история этого периода, получившая широкую огласку: снос памятника Ленину в Ахтырке Сумской области в феврале 2013 года. Десяток членов ВО «Свобода» во главе с депутатом Верховной рады снесли памятник Ленину с помощью троса и грузовика. Местные жители в этой акции не участвовали.

В конце 2013 — начале 2014 года по Украине прокатилась волна иконоклазма, ставшая известной как «ленинопад». Начало было положено 8 декабря 2013 года, когда члены ВО «Свобода» повалили и разбили кувалдами памятник Ленину в Киеве. Этот акт был восторженно встречен протестующими на Майдане и был воспринят как некий обобщающий символ протеста. Прецедент был создан. В атмосфере жесткой конфронтации с властью уничтожение одного из центральных символов коммунизма имело большое морально-психологическое значение и давало хоть какую-то психологическую разрядку, ощущение моральной победы. Интересно, что первоначально «ленинопад» развернулся именно в Центральной Украине, где в целом отношение населения к этим памятникам было достаточно нейтральным или равнодушным. По непроверенным данным, с декабря 2013-го по 20 февраля 2014-го здесь было снесено 142 памятника. Одиночные случаи сноса были зафиксированы на Волыни и юге страны. После бегства В. Януковича была зафиксирована самая массовая вспышка иконоклазма: 21–23 февраля было снесено 158 памятников.

Интенсивный «ленинопад» сочетал стихийность с элементами организации. Как правило, во главе толпы, участвующей в разрушении, действовала хорошо организованная группа инициаторов, отличающаяся слаженностью и целенаправленностью действий. Во многих случаях эта группа представляла ВО «Свободу» или другие националистические организации, например «Правый сектор». О том, что «ленинопад» не был лишь стихийным «творчеством масс», свидетельствует и одновременность самой массовой акции 21–23 февраля 2016 года. В ряде случаев демонтаж памятников Ленину осуществлялся по решению местной власти, что позволяло придать действу характер легальности, нередко это решение принималось под давлением депутатов местных Советов — националистов.

По данным Украинского института национальной памяти, к концу 2014 года были снесены и демонтированы 500 памятников Ленину. На своих местах оставалось еще около 1700. С апреля 2015 года памятники Ленину и другим деятелям коммунистического движения в Украине были поставлены вне закона: если раньше (особенно после 2009 года) их изъятие из публичного пространства было правом местной власти, то теперь это стало ее обязанностью. Заметим, что, согласно всеукраинскому опросу, охватившему 6 тысяч респондентов, отношение к ликвидации памятников Ленину было весьма неоднозначным. Доля тех, кто поддерживал «ленинопад», и тех, кто его не одобрял, была одинаковой — 39 %.

К июню 2016 года общее количество памятников Ленину, снесенных с декабря 2013-го, составило 1221. Оставалось около 900, в основном в восточных областях (на подконтрольных Киеву территориях первенство держал Харьков — здесь некоторое время оставались на своих местах семнадцать «Ильичей»).

В результате «ленинопада» в общественном пространстве появились вакантные места. Возникла ситуация, когда предложение превысило спрос: поскольку статуя Ленина, как правило, являлась центральной точкой организации городского пространства, ее отсутствие слишком сильно бросалось в глаза. Чрезмерное количество памятников Ленину, свидетельствующее о наличии гражданского культа, создало проблему его замещения. Для замены была нужна равноценная по силе призыва фигура. Главный культовый персонаж национального/националистического нарратива — Тарас Шевченко уже в советское время обзавелся таким количеством памятников, что занял второе место после Ленина. По данным Министерства иностранных дел Украины, памятники Т. Шевченко стоят в тридцати пяти странах мира в общем количестве 1384. На Украине проживает 1256 скульптурных воплощений поэта.

Единого «всеукраинского» сценария замещения, характерного для процесса ликвидации памятников Ленину, нет. В Киеве постамент памятника Ленину был занят то «золотым» унитазом, то статуей Богородицы. Летом 2016-го постамент стал местом артистической инсталляции: каждый желающий мог постоять на месте статуи. В Полтаве планируется создание аллеи героев Небесной Сотни и постройка часовни. В районном центре Тростянец Винницкой области на месте памятника Ленину оборудовали фонтан. В Кременчуге место вождя революции планируют предоставить скульптурному изображению вышиванки. В Харькове запланирована реконструкция площади Свободы, место Ленина займет сквер. В Дружковке Донецкой области местная власть предлагает установить фигуру казака. В Кодыме Одесской области — бюст Тараса Шевченко. В некоторых местах решение «проблемы Ленина» приобретает комические формы: изменяя форму усов и бороды, его превращают то в Т. Шевченко, то в казака…

Радикальная альтернатива образу Ленина — репрезентации деятелей националистического движения. Здесь главным конкурентом выступал Степан Бандера, хотя его культ долгое время ограничивался преимущественно Западной Украиной, а в этом регионе преимущественно Галицией. С 1990 по 2014 год здесь были установлены 46 памятников и 16 памятных досок вождю ОУН. Вспышка рождаемости каменных Бандер произошла после 2005 года. По подсчетам О. Мышловской, в 2005–2013 годах было установлено тридцать изображений этого деятеля, в 2014–2016-м — три, причем именно в 2016–2017-м Бандера мигрировал в Центральную Украину: памятные знаки ему появились в Черкассах и Хмельницком. Монументализация образа предводителя ОУН была частью возрождения и распространения его культа в регионе. Фигура Бандеры как неутомимого и бесстрашного борца за свободу одновременно продвигалась и как символ антикоммунизма. Это был образ, противопоставляемый советско-ностальгическому нарративу памяти, антитеза Ленину. Злая ирония истории заключалась в том, что визуально этот образ был своего рода двойником Ленина. Прототипы обоих образов были фанатичными революционерами, аскетами, готовыми жертвовать собой и другими ради главного дела своей жизни. Оба были маленького роста и отличались физическими недостатками. Оба были нетерпимы не только к врагам, но и к союзникам и соплеменникам, отступающим от ортодоксальной точки зрения. Оба представляли радикальную версию определенного мировоззрения. И наконец, оба были предметом культа, сакрализованными объектами. Иными словами, Бандера был «Лениным» националистического дискурса, что не могло не отразиться на визуальных репрезентациях его образа. Уничтожив коммунистического Ленина, носители националистического нарратива установили своего.

Правда, здесь уже не наблюдалось такого единодушия, которое обеспечивалось тотальной идеологической унификацией советского образца. Бандера не стал и вряд ли станет объединительным символом для большинства украинцев. В апреле 2014 года, уже после того, как портрет Бандеры простоял на киевском Майдане почти три месяца, а оуновский лозунг «Слава Украине — героям слава!» вышел далеко за пределы националистического движения, отношение к главной иконе украинского радикального национализма оставалось весьма противоречивым. Согласно опросу Социологической группы «Рейтинг», в целом по Украине негативно и «скорее негативно» к Бандере относились 48 % респондентов, а позитивно и скорее позитивно — 31 % (стоит отметить, однако, что доля этой группы возросла за два года на 9 %). В Центральной Украине негативное отношение к нему высказали 39 %, а позитивное — 28 %. В южных регионах эти цифры составили соответственно 69 и 15 %, а в восточных (кроме Донбасса) — 70 и 8 %. Поляризация мнений проходила не только по географическим линиям, но и по этническим: позитивное отношение к Бандере высказывали только этнические украинцы.

Тем не менее продвижение иконописного образа Бандеры за пределы привычного ареала стало тенденцией последних двух лет. Ее можно считать следствием целенаправленной политики продвижения националистического нарратива как центральной властью (УИНП), так и местными агентами исторической политики. Так в рамках «декоммунизации» 2015–2016 годов улицы и проспекты С. Бандеры появились в Белой Церкви, Киеве (в этих двух городах инициаторами было ВО «Свобода»), Сумах, Броварах, Житомире, Коростене, Хмельницком, Шепетовке и Умани (здесь жители переименованной улицы выступали против этого). Дискуссии о переименовании одной из улиц идут в Полтаве и Черкассах. В 2016 году памятные знаки Бандере были установлены без согласования с местной властью представителями ВО «Свобода» в Черкассах и Хмельницком. Размножение каменного Бандеры порождало эстетические курьезы: многие памятники были явными близнецами и одевались в одном и том же магазине, некоторые, вроде памятника Бандере в Трускавце (2010), представляли весьма нестандартные решения. Здесь вождь националистов предстал зрителям с ампутированными конечностями.

К популяризации С. Бандеры подключились топ-чиновники «непрофильных» ведомств, не имеющих отношения к вопросам идеологии и пропаганды. Например, исполняющая обязанности министра здравоохранения Ульяна Супрун, выступая на фестивале «Бандерштат — 2017», сообщила, что она мысленно сверяет свои действия по реформе здравоохранения с образом Бандеры, как бы спрашивая себя: «Что бы сделал Бандера?» в той или иной ситуации.

Министр инфраструктуры В. Омелян в октябре 2017 года на своей странице в Фейсбуке поделился впечатлениями от визита на малую родину, село Бандеры (Старый Угринов). Описав свои успехи в деле дорожного строительства за период работы на должности министра, В. Омелян сообщил, что для него «все это время всегда особым был шлях в Старый Угринов. Дорога к Бандере. Впервые посетил место, где родился великий Вождь ‹…› Безумная энергетика, такое впечатление, что эта большая семья, которая была безжалостно уничтожена коммунистско-нацистским молохом, до сих пор живет там, вот сейчас выйдет из-за угла дома, причастит и благословит. Начинаем восстановление дороги к Бандере».

Конечно, в данном случае речь идет о двух полюсах в репрезентациях советско-ностальгического и национального/националистического нарративов памяти в публичном пространстве, идеологически несовместимых и в то же время очень похожих. Стандарт национального/националистического нарратива включает в себя также Украинскую повстанческую армию (нередко идущую в связке с ОУН(б)) и небогатый пантеон деятелей националистического движения прежде всего в «бандеровском» исполнении: Р. Шухевич, Ю. Шухевич, Я. Стецько и С. Стецько. Заметные деятели националистического движения, такие как Евген Коновалец, Андрей Мельник, Лев и Дарья Ребет, находятся на окраинах этого нарратива.

В советско-ностальгическом нарративе центральное место занимает миф о «Великой Отечественной войне». Крайним его проявлением можно считать возрожденный культ Иосифа Сталина. Правда, последний является знаковой фигурой только для части коммунистов и ветеранов «Великой Отечественной».

Как уже говорилось, контрастирующие нарративы достаточно мирно уживались в пределах одной страны, в параллельных пространствах, пока стараниями разных агентов памяти (прежде всего политических партий и общественных движений, создаваемых при участии этих партий) эти пространства не пересеклись. Стычки между сторонниками и противниками УПА в Киеве осенью 2005 года, войны законопроектов и постановлений в Верховной раде в 2004–2013 годах, стычки по поводу «Знамени Победы» в областных центрах Галиции в 2011–2013 годах — это своего рода физическое измерение конфликта. Еще один пример: «война памятников», доходящая до войны на уничтожение. Достаточно распространенным явлением стали акты вандализма (нанесение повреждений, обмазывание краской и фекалиями, оскорбительные надписи и символы). Чаще всего объектами надругательства были памятники Ленину, Бандере, Голодомору, советским солдатам, воинам УПА.

Примером наиболее радикального решения вопроса о символическом пространстве памяти можно считать историю с памятником И. Сталину. В мае 2010 года коммунисты и представители организации ветеранов Советской армии установили бюст «вождя народов» возле фасада жилого дома, где располагался областной комитет КПУ. Официальное открытие памятника (запрещенное местной властью, но все же состоявшееся) сопровождалось скандалом: ВО «Свобода» организовало контрмитинг, во время которого противников Сталина забросали яйцами. Комиссар Совета Европы по правам человека Т. Хаммарберг «высказал сожаление» по поводу установки монумента.

27 декабря 2010 года свое слово сказали националисты: они отпилили голову памятника бензопилой. Почитатели Сталина восстановили бюст, тогда в новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января 2011 года те же представители «Трезубца им. С. Бандеры» уничтожили скульптуру с помощью взрывчатки. Исполнители акции получили сроки от 2 до 3 лет лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора, бюст Сталина был восстановлен и поселился в специальной стеклянной пристройке. Разумеется, «декоммунизацию» он не пережил.

Конечно, процесс вытеснения советско-ностальгического нарратива из пространства памяти не был линейным. После захватывающего дух коллективного осуждения советского опыта конца 1980-х — начала 1990-х национальный/националистический нарратив выстраивался в уже упомянутом «параллельном пространстве». Процесс этот поддерживался государственными институтами в основном на политико-символическом уровне. До середины нулевых фактически происходила «ренационализация» тех пространств памяти, которые достаточно комфортно существовали в рамках советского нарратива (казачество, персоналии от киевских князей и Б. Хмельницкого до Т. Шевченко и Л. Украинки).

Вместе с ней происходило расширение пространства национального/националистического. В нем появились ранее запрещенные персонажи, события, явления и «антигерои» советской памяти: «Украинская революция» 1917–1920 годов, Нестор Махно, «герои Крут», репрессии 1920–1930-х, голод 1932–1933 годов (нередко соединяемый в одну линию с голодом 1921–1923 и 1947 годов), преследования интеллигенции в конце 1940-х — начале 1950-х и, разумеется, националистическое движение. К 2009 году ландшафты городов пополнили скульптурные образы новых и старых героев: девять памятников М. Грушевскому, пять — В. Чорноволу, три — Р. Шухевичу, по два — Д. Галицкому (который «европеизировался» из князя в короля), П. Сагайдачному, И. Мазепе, Н. Махно. В 2005–2010 годах указами и распоряжениями В. Ющенко были отмечены памятные даты, связанные с именами галицкого князя Романа Мстиславовича, последнего кошевого атамана Запорожской Сечи Петра Калнышевского, наказного гетмана Павла Полуботка, ученого-литературоведа Сергея Ефремова, историка и общественного деятеля Вячеслава Липинского, поэта Васыля Стуса, диссидента Петра Григоренко, композитора Владимира Ивасюка. Имена этих персонажей запечатлелись в названиях топографических объектов.

Рассмотрим два примера памятования, вписывающиеся в национальный/националистический нарратив памяти, которые по мысли их промоутеров должны были иметь универсальный характер и объединительный потенциал. Первый — исторический миф о «героях Крут». Второй — Голодомор.

«Бой под Крутами»: жертвы и герои

Миф о «героях Крут» является частью более широкой репрезентации прошлого, именуемой «Украинской революцией 1917–1920 годов». Последняя вытеснила из пространства памяти советский миф о «Великой Октябрьской социалистической революции и Гражданской войне». Стандартная форма репрезентации событий указанного периода на Украине: Украинская революция — высший этап национально-освободительного движения, реализовавшийся в украинской государственности, погибшей в результате вмешательства внешних сил и внутренних распрей, подогреваемых этими внешними силами.

Жертвенно-героический миф о героях Крут стал формироваться сразу же после этого события. Первая версия предлагала его интерпретацию как печальной и трагической страницы истории. После установления советской власти в Украине он сохранялся в эмиграции и культивировался в националистическом движении как своего рода миф об украинских Фермопилах. Таким образом, по мнению Андрея Любарца, возникло два варианта мифа: виктимный и героический. Упоминания о «героях Крут» появляются в публичном дискурсе уже в конце 1980-х. В 1990-х этот эпизод вошел в школьные учебники. Государство обратило внимание на это событие в 2003 году, когда Л. Кучма распорядился отметить 85-ю годовщину события с целью «утверждения высокой политической культуры в обществе, воспитания у молодежи патриотизма, уважения к историческому прошлому украинского народа, почтения памяти погибших за Родину».

В период президентства В. Ющенко миф о «героях Крут» поднялся на куда более высокую ступеньку в государственной исторической политике. В 2006–2009 годах президент издал четыре указа к годовщинам события. В первых двух указах речь шла о «героической гибели юношей в бою под Крутами», в последних двух — о «подвиге украинских юношей», что можно считать свидетельством смещения акцента с жертвенного на героический.

Именно на последнем настаивали националистические организации, организовывавшие свои коммеморативные ритуалы, которые нередко противопоставлялись официальным государственным (годовщину события националисты, уже следуя некоему стандарту, отмечали факельным шествием). В 2006–2008 годах был создан мемориально-музейный комплекс возле села Памятное Черниговской области. Планировалось создание художественного фильма. В 2008 году на месте события была организована реконструкция боя. В январе 2009 года, выступая в Доме офицеров в Киеве, президент поддержал «инициативу общественности» перенести День защитника Отечества с 23 февраля (дата, установленная в советское время и вновь легализированная Л. Кучмой в 1999 году) на 29 января. «День подвига под Крутами, — сказал президент, — это наш настоящий национальный День Защитника Отчизны. Он неизбежно — это мое глубокое убеждение — будет в сердце каждого украинского воина и гражданина». Идея была раскритикована сторонниками советско-ностальгического нарратива и не получила продолжения.

С 2007 года официальное чествование героев Крут стало регулярным. В годовщину события державные мужи возлагали цветы к памятному кресту на Аскольдовой могиле в Киеве, в мемориально-музейном комплексе проводились митинги-реквиемы и молебны. Во второй половине нулевых жертвенно-героический миф о «героях Крут» прочно утвердился в государственных мемориальных практиках. В кратковременный период ренессанса советско-ностальгического нарратива власть в целом не стала посягать на миф о «героях Крут». Глава правительства Николай Азаров ежегодно аккуратно исполнял ритуал чествования героев на Аскольдовой могиле. В. Янукович также ежегодно поминал это событие, в основном подчеркивая его трагические аспекты. В 2013 году Верховная рада с удивительным единодушием поименным голосованием приняла постановление «В ознаменование подвига героев под Крутами», поданное депутатами от ВО «Свобода». За постановление голосовало большинство «регионалов», притом что в тексте содержалась прямая критика их исторической политики. Коммунисты в полном составе воздержались от участия в голосовании. Постановление предполагало довольно широкий набор стандартных коммеморативных практик, уже отработанных на других темах. Несколько экзотично звучало предложение присвоить погибшим под Крутами звание Героя Украины, а также предложение обеспечить в день памяти бесплатный проезд учащихся к мемориалу в селе Памятное.

Миф о «героях Крут» признавался большинством акторов, в том числе тех, кто стоял на антагонистических позициях. Разумеется, мотивация обращения к теме была разной. Для Л. Кучмы и потом для В. Януковича и «регионалов» использование этого мифа было сугубо прагматическим действием, направленным на легитимацию своей власти. Для радетелей национального/националистического нарратива это была важная часть идейной борьбы, продвижения этнонационального мифа, подтверждающего стойкость украинской нации, ее способность к самопожертвованию и борьбе. Радикальные националисты усматривали в нем апофеоз противостояния с извечным врагом — Россией. Здесь наблюдалось все большее смещение акцентов с жертвенности к героизму.

Миф о «героях Крут» вышел на улицы во время «революции достоинства» зимой 2013/14 года: со сцены Майдана звучали призывы помнить события зимы 1918-го. Появился новый лозунг — «Наши Круты»: так стали называть события на Майдане, связанные с гибелью протестующих. На улице Грушевского в Киеве в январе 2014 года после гибели первых людей возле передовой баррикады появилась надпись «Наши Круты тут!». Проповедь на традиционном ежегодном молебне возле памятного знака на Аскольдовой могиле в Киеве 29 января 2014 года увязывала события 1918 года с современностью.

После 2014 года героическая составляющая мифа полностью заместила трагическую. Графический постер, разработанный УИНП (2016), содержит лозунг: «Круты — бой за будущее. Украина стала возможной благодаря армии». Рассказ содержит обычные для такого типа пропаганды данные о превосходящих силах врага и беспредельном героизме патриотов. Появился и новый сюжет: герои Крут своим подвигом задержали врага на четыре дня и за это время представители Центральной рады успели подписать в Бресте договор с государствами Тройственного союза (вновь аллюзии мифа о Фермопилах). По версии УИНП, последствиями боя под Крутами стало признание УНР «независимым государством», Украина вышла из Первой мировой войны (о Западной Украине почему-то забыли), Германия и Австро-Венгрия «предоставили военную помощь» Украине и освободили ее от большевиков. В немецкой и австрийской историографии эту «помощь» простодушно называют оккупацией.

В контексте аннексии Крыма и войны на востоке страны значительно усилился военно-агитационный контекст события и, разумеется, его «антимосковская» направленность. 29 января 2016 года президент П. Порошенко провел Урок мужества в военном лицее им. И. Богуна (бывшее Суворовское училище), во время которого он прямо увязал современные события с историей 1918 года. В статье на одном из самых популярных интернет-ресурсов, составленной по материалам УИНП, бой под Крутами был представлен как часть «русско-украинской войны», а большевики, о которых сообщалось в начале, превратились в «русских»: подлых, не признающих никаких правил агрессоров. В зоне боевых действий проводились памятные акции, посвященные Крутам, директор УИНП следом за президентом назвал героев Крут «примером для современных воинов». Само событие получило новое официальное толкование: оно было названо победой.

Территория Голодомора

В репрезентациях Голодомора также первоначально доминировал виктимный дискурс. Риторические формы и стратегии репрезентации сформировались в среде политически активной украинской диаспоры. Здесь история с голодом 1932–1933 годов попала в контекст «поиска нацистских преступников» в Северной Америке (комиссия Дешена) и в общую линию борьбы с «империей зла» — СССР. Здесь уже был использован опыт представления Холокоста и геноцида армян 1915 года. Созданные в первой половине 1980-х годов стереотипные представления о голоде 1932–1933 годов были перенесены на территорию материковой Украины, где они частично совпали с разными формами коммуникативной памяти. Конец 1980-х — начало 1990-х — время интенсивного вписывания следов коммуникативной памяти о голоде в упомянутые стереотипные формы. В результате уже в 1990 году была готова каноническая версия Голодомора, представлявшая голод 1932–1933 годов (Голодомор) как геноцид украинцев, организованный тоталитарным коммунистическим режимом. Метафорическим символом этого режима была «Москва».

Как уже упоминалось, репрезентации Голодомора в публичной сфере в 1990-е были в основном делом негосударственных организаций, политических партий правого и национал-демократического спектра, профессиональных историков. Государство оказывало в основном «моральную» и организационную поддержку, которая все же много значила для легитимации. В 1993 году по постановлению правительства Л. Кучмы была организована первая общенациональная коммеморативная акция. 10 сентября во всей стране на 4 часа на всех государственных учреждениях были приспущены государственные флаги. В октябре 1998 года было принято специальное постановление правительства о 65-й годовщине голода 1932–1933 годов, содержавшее уже ставший стандартным список мемориальных мероприятий. Л. Кучма в этом же году основал День памяти жертв голодоморов, в 2000 году переименовал его в День памяти жертв голодомора и политических репрессий, а в 2004-м вновь поменял название на День памяти жертв голодоморов и политических репрессий. Указы Л. Кучмы имели «технический» характер, просто устанавливали памятную дату. Однако в 2002 году в указе «О мероприятиях в связи с 70-й годовщиной голодомора в Украине» уже перечислены практически все основные коммеморативно-ритуальные практики, сложившиеся в 1990-е годы по поводу голода 1932–1933 годов. Президентский указ придавал им статус действа, принятого, освященного и уже рекомендованного государством. Важно и то, что термин «голодомор», как видно из названия указа, окончательно утвердился в новоязе государственной бюрократии (он фигурировал и в других указах). Кроме того, указ в некотором смысле был частью политической игры в отношениях с формирующейся парламентской оппозицией — возможно, это была попытка перехватить инициативу, поскольку апелляция к трагическому историческому прошлому была удобным способом и продемонстрировать гуманность, и не дать использовать это прошлое в неудобном для президента контексте. В конце того же года (6 декабря) Л. Кучма издал распоряжение о сооружении в Киеве мемориала жертв голодомора и политических репрессий, которое не было выполнено в период его президентства.

В 2003 году был сделан важный шаг в продвижении Голодомора в общественно-политическом дискурсе: были проведены парламентские слушания о голоде 1932–1933 годов. 70-я годовщина трагедии совпала с обострением внутриполитического противостояния, порожденного приближающимися президентскими выборами и попытками президента Л. Кучмы провести политическую реформу, направленную на перераспределение властных полномочий между президентом и парламентом в пользу президента. Заметим, что 2003 год стал годовщиной другой «сложной» даты: украинско-польского конфликта и «Волынской резни» 1943 года. И наконец, 2003-й был годом России на Украине, что придало политическим дебатам о голоде 1932–1933 годов особый смысл, в частности для той части политикума, которая рассматривала Россию как извечную угнетательницу Украины.

Разумеется, годовщина голода 1932–1933 годов не могла не стать важным аргументом в политических дебатах. Разношерстная оппозиция, которую объединяла лишь борьба с претензиями Л. Кучмы на построение суперпрезидентской структуры власти, впала в раздоры сразу же после того, как правоцентристские партии, входившие в блок «Наша Украина», возглавляемый В. Ющенко, выступили с инициативой проведения специальных парламентских слушаний, посвященных голоду 1932–1933 годов. Временные союзники «Нашей Украины» — коммунисты выступили категорически против этой идеи. Зато инициативу поддержали, с одобрения Л. Кучмы, «олигархические» фракции, для которых проблемы исторической политики были периферийными.

12 февраля 2003 года состоялись специальные слушания в Верховной раде. «Национал-демократы» и их союзники из правых партий привычно обвиняли «преступный тоталитарный режим», не забывая о филиппиках в адрес режима современного. Обвинения в адрес нынешней «антинародной власти» с готовностью поддержали коммунисты, однако они наотрез отказывались принимать на себя ответственность за преступления своих предшественников, чего добивались «национал-демократы» и правые.

Представители власти связывали современные проблемы с тяжелейшими травмами прошлого. Вице-премьер правительства Д. Табачник говорил о том, что «голодное лихолетье 1933 года — не историческое прошлое, а глубокая социально-демографическая катастрофа XX столетия, незажившая морально-психологическая рана, которая жгучей болью терзает память очевидцев. Социально-физиологическое чувство страха, порожденное массовыми репрессиями и голодоморами, живет в сознании многих поколений. Оно запало в генотип нации, в значительной мере тормозит демократизацию нашего общества».

Власти вторили «национал-демократы» и правые: по их мнению, Голодомор уничтожил лучших, нанес уничтожающий удар по украинской нации, разрушил ее генофонд. Депутат от «Нашей Украины», бывший писатель П. Мовчан, заявил, что «интеллектуальную, энергетическую, активно-творческую силу нации подорвали на много лет. Любое сопротивление актам насилия во всех сферах национальной, общественной жизни было сломлено».

По-своему актуализировали голод 1932–1933 годов левые. Лидер коммунистов П. Симоненко заявил, что геноцид происходит в наши дни и нечего искать его в прошлом. «С этой трибуны я обращаюсь к господам власть имущим, — провозгласил он, — с предложением и требованием не враньем заниматься по поводу советского прошлого, а ответить за свою сегодняшнюю преступную политику — политику геноцида». Незадолго до этого (2000 год), протестуя против предполагаемой приватизации земли, коммунисты организовывали публичные акции под лозунгами «Нет распродаже земли и голодомору-2000!».

14 мая 2003 года в соответствии с рекомендациями парламентских слушаний состоялось специальное заседание Верховной рады, посвященное голоду 1932–1933 годов (по информации общественной организации «Лаборатория законодательных инициатив», оно продолжалось несколько минут). Парламент (без участия коммунистов) легитимным большинством в 226 голосов утвердил текст обращения к украинскому народу, в котором голод 1932–1933 годов был назван геноцидом украинского народа. «Мы считаем, — говорилось в обращении, — что в условиях независимой Украины страшную правду про те годы должно обнародовать государство, поскольку голодомор 1932–1933 годов был сознательно организован сталинским режимом и он должен быть публично осужден украинским обществом и международным сообществом как один из наибольших по количеству жертв в мировой истории факт геноцида». В 2003 году состоялась и первая попытка добиться признания голода 1932–1933 годов геноцидом на уровне Организации Объединенных Наций.

Можно утверждать, что к середине нулевых на Украине окончательно утвердилась каноническая версия Голодомора, которую оспаривали только коммунисты, причем они не отрицали сам факт голода 1932–1933 годов. Для власти Голодомор был средством легитимации и демонстрацией «единства с народом». Для национал-демократов — средством критики власти и объяснением тяжелого положения нации в настоящий момент, для националистов — удобной темой и поводом обвинить «Москву».

В середине нулевых апология Голодомора вышла на системный уровень. Она стала частью целенаправленной государственной политики, на реализацию которой были мобилизованы органы президентской вертикали (областные, районные, городские администрации), правительство, его министерства и комитеты, Служба безопасности Украины. В. Ющенко создал специальный орган — координационный комитет по подготовке к 75-летней годовщине голода, в который вошли представители министерств, общественных организаций, исследователи, общественные деятели, представители диаспоры.

Государство начало финансировать исследования и памятные мероприятия: государственный бюджет оплатил сооружение мемориала жертв голодомора в Киеве, создание «Книги памяти», проведение конкурсов ученических и студенческих работ, научных исследований. В 2006 году в качестве правительственного органа был создан Украинский институт национальной памяти, под эгидой которого был реализован мегапроект «Книга памяти» (2007–2008) — в нее были занесены имена около 800 тысяч жертв голода 1932–1933 годов. Сам проект при всех его бюрократических изъянах превратился в масштабную коммеморативную акцию: в него были вовлечены тысячи людей в восемнадцати областях Украины — учителя, студенты, работники культурно-просветительных учреждений, преподаватели университетов, члены общественных организаций. Они идентифицировали очевидцев голода, интервьюировали их, работали с архивами ЗАГСов, составляли списки.

В 2006 году В. Ющенко и его союзникам удалось добиться принятия специального закона «О Голодоморе 1932–1933 годов», формально установившего официальную репрезентацию события как «геноцида украинского народа». В феврале 2008 года правительство Ю. Тимошенко утвердило Концепцию общенациональной программы исследований Голодомора и увековечения памяти его жертв на период до 2012 года — правда, это уже была политико-бюрократическая фантазия, развеянная финансово-экономическим кризисом 2008 года.

Именно в связи с продвижением Голодомора были зафиксированы случаи привлечения к персональной ответственности чиновников, недостаточно активно выполнявших задания президента. В октябре 2007 года В. Ющенко отдельным указом объявил выговор главам администраций Донецкой, Запорожской, Херсонской и Одесской областей и потребовал наказания для сотрудников областных и городских администраций в Днепропетровске, Киеве, Николаеве и Хмельницком. Через полгода персональные выговоры получили главы районных администраций в Херсонской, Луганской и Хмельницкой областях.

В 2008 году, официально объявленном годом памяти жертв Голодомора, под эгидой государства были проведены общенациональные памятные акции: «Зажги свечу», «Негасимая свеча» и т. п.В большинстве регионов Украины в ноябре 2008 года проводились траурные митинги и концерты, конкурсы изобразительных и литературных работ, конкурсы ученических сочинений, возлагались венки и снопы, проводились уроки памяти в школах, создавались места памяти (выставки в музеях, школах и библиотеках устанавливались кресты, памятные знаки и курганы скорби, создавались мемориальные комплексы. К середине 2008 года только памятных знаков и памятников Голодомору 1932–1933 годов было установлено около четырех с половиной тысяч.

В целом продвижение геноцидной версии голода 1932–1933 годов обычно представляют как успех исторической политики В. Ющенко. Кампания 2007–2009 годов была беспрецедентной по масштабам вовлечения государственных институционных и финансовых ресурсов, объединения сил общественных организаций и политических партий. Однако стоит обратить внимание на то, каковы были представления о голоде 1932–1933 годов накануне кампании. В 2006 году о Голодоморе слышали или читали 94 % респондентов. Из них 69 % считали, что голод был вызван действиями власти. Среди этой части респондентов 84 % были убеждены, что власть намеренно организовала голод. Эти данные позволяют предположить, что В. Ющенко и его сторонники ломились в открытую дверь. Если речь шла о том, чтобы «донести правду», то она уже была донесена.

Согласно этому же опросу, лишь 14 % считали, что Голодомор был направлен только против украинцев. При этом тогда же, в ноябре 2006 года, 60,9 % респондентов согласились с тем, что это был акт геноцида, что позволяет предположить, что термин «геноцид» не связывался напрямую в сознании респондентов только с украинцами. Еще более любопытными выглядят данные социологических опросов 2010–2013 годов: удельный вес респондентов, считающих Голодомор «геноцидом украинского народа», неуклонно рос: в 2010 году он составил 61 %, потом снизился в пределах социологической погрешности, а в 2013 году — составил 66 %.

В 2015 году, по данным той же службы, он достиг 80 %, что было представлено Украинским институтом национальной памяти как успех оппонентов В. Януковича. Директор УИНП В. Вятрович заявил: «Обратите внимание на динамику от 2010 года. Напомню, именно в этом году президент Янукович отверг концепцию Голодомора как геноцида. Мы поддерживали ее своими информационными кампаниями наперекор государственной политике. Поэтому это наш, общественности и ученых, результат работы». Стоит упомянуть, что в опросе 2015 года не учитывалось население регионов, находящихся под контролем так называемых Донецкой и Луганской народных республик. Из опроса выпал и аннексированный Крым, обычно «портящий» упомянутые показатели. А именно на востоке страны (речь шла о подконтрольных Украине фактически прифронтовых территориях) в 2015 году геноцидом признавали Голодомор 64 % респондентов, причем, судя по презентации, под «Востоком» имелась в виду вся территория, включая ту, где опрос не проводился.

Более того, опросы показывают странные колебания. В 2016 году удельный вес респондентов, готовых признать Голодомор геноцидом, упал до 72 %, а в 2017-м возрос до 77 %. На юге страны в этом же году доля тех, кто не соглашался с такой формулировкой, составляла 35 %, на востоке — 42 %.

Продвижение канонической, официальной версии Голодомора как одного из центральных символов национального/националистического нарратива памяти сопровождалось попытками вытеснения из пространства памяти советских символов и нарративов. Эти действия сначала объяснялись необходимостью почтить память жертв голода и репрессий, потом необходимостью преодолеть наследие тоталитарного режима. В. Ющенко дважды обращался к теме «декоммунизации». В марте 2007 года он поручил областным государственным администрациям, правительству АР Крым и городским администрациям Киева и Севастополя «осуществить в установленном порядке мероприятия по демонтажу памятников и памятных знаков, посвященных лицам, причастным к организации и осуществлению Голодомора 1932–1933 годов и политических репрессий, а также относительно переименования в установленном порядке улиц, площадей, переулков, проспектов, парков и скверов в населенных пунктах Украины, названия которых связаны с этими лицами». Данный пункт был дословно воспроизведен через два года (2009) в очередном указе президента, посвященном «дополнительным мероприятиям» чествования жертв Голодомора, и еще через несколько месяцев — в распоряжении правительства.

Такая настойчивость объяснялась прежде всего тем, что этот участок исторической политики оставался слабо возделанным. Единственным регионом, где в пространстве памяти произошла радикальная замена коммунистических символов националистическими и национальными, была Галиция. На остальных территориях советский нарратив памяти оставался почти нетронутым. В Центральной Украине преобладала амбивалентная модель исторической памяти. Визуальной иллюстрацией может служить пример улицы Январского Восстания в Киеве. В 2007 году ее переименовали в улицу Ивана Мазепы, стерев советское название, связанное с памятью об организованном большевиками восстанием на заводе «Арсенал» в январе 1918 года. Тем не менее улица Мазепы берет начало от Арсенальной площади, на которой находится советский памятник (орудие на постаменте), символ январского восстания. Заканчивается она на площади Славы (советское название), где расположен один из самых знаковых и важных мемориальных комплексов советского времени — Мемориал и парк Вечной Славы.

Более того, нередко даже в случаях переименования «старые» символы все равно оставались в употреблении. Например, в Киеве в 1997 году одна из центральных улиц получила имя Сичевых Стрельцов (в честь годовщины «Украинской революции»), однако до 2015 года официальные адреса по этой улице носили старое название — Артема.

Выступая в национальном мемориальном заповеднике «Быковнянские могилы» в День памяти жертв политических репрессий, В. Ющенко заявил о необходимости «очиститься» от символов режима, уничтожившего миллионы людей: «Это — не часть нашей истории, как кое-кто цинично хочет сказать. Это — часть коммунистической системы. Это — символы убийства, сохранение которых является кощунством над памятью о погибших». В этой же речи президент поставил в один ряд Быковню, Бабий Яр, Освенцим и Соловки, следуя уже стандартной для «Восточной Европы» формуле уравнивания коммунизма и нацизма.

«Очищение» шло темпами, не устраивавшими главу государства и сторонников его исторической политики. По словам самого В. Ющенко, за 2007–2008 годы было демонтировано более 400 памятников деятелям «коммунистического режима» и переименовано более 3 тысяч топографических объектов. Судя по тому, что президент использовал свои указы и официальные распоряжения для наказания высокопоставленных чиновников на местах, это направление исторической политики сталкивалось с наиболее упорным сопротивлением, имитацией и саботажем именно в структурах, прямо подконтрольных ему.

Если же говорить об органах местного самоуправления, то здесь сопротивление, особенно в регионах, где доминировал советско-ностальгический нарратив памяти, было открытым. Например, в сентябре 2008 года Донецкий областной совет отклонил проект постановления о мероприятиях по ликвидации символов тоталитаризма на территории области (разумеется, законопроект, поданный «оранжевыми» депутатами, был «непроходным», так что его подача была частью политической игры). В Днепропетровске депутаты областного Совета в январе 2008 года выступили с резким публичным заявлением «Остановим фальсификацию истории»: объектом беспокойства была героизация ОУН и УПА, уничтожение «памятников советского периода». 9 мая 2008 года на митинге в Луганске, посвященном Дню Победы, глава областного Совета осудил политику В. Ющенко и прославление ОУН и УПА. В Луганске под покровительством местных депутатов был открыт «Музей жертв Оранжевой революции», китчевая экспозиция которого соединяла в один смысловой ряд ОУН, УПА, нацизм и лидеров «оранжевой революции». После 2010 года «декоммунизация» остановилась, чтобы вернуться в 2015-м.

В целом неудача с «декоммунизационной» частью политики продвижения Голодомора как одного из центральных мифов национального/националистического нарратива не отменяет общего успеха этой аффирмативной репрезентации прошлого. Формула «Голодомор — геноцид украинцев» достаточно прочно утвердилась в общественном сознании большинства населения. Об уровне понимания термина «геноцид» относительно голода 1932–1933 годов судить трудно, поскольку такие исследования не проводились.

Геноциды на обочине

Советско-ностальгический нарратив не единственный соперник национального/националистического. В список пространств памяти, которые логикой событий, а иногда и целенаправленными усилиями оказываются для него нежелательными и неприемлемыми или антагонистическими, попадают целые фрагменты исторической памяти других национальностей. В данном случае речь идет о евреях, ромах и крымских татарах.

«Еврейская тема» — достаточно деликатный предмет в украинской истории и коллективной памяти (в этом смысле Украина действительно принадлежит к Европе, в первую очередь Восточной). Эксклюзивная модель исторической памяти, основанная на этнонациональном нарративе, по определению представляет евреев через фигуру Другого, причем этот Другой нередко носит архетипические характеристики эксплуататора и угнетателя. Этноцентрическая версия украинской аффирмативной истории и коллективной памяти если и признает евреев частью общего прошлого, то скорее как антагониста. Можно сказать, что это часть специфического культурного стереотипа, где четко прослеживается линия от еврея-корчмаря и еврея-ростовщика до еврея-комиссара/большевика. Иногда это стереотип, живущий на уровне бытового сознания, иногда он выходит на поверхность общественной жизни, и, видимо, не случайно это происходит в моменты обострения реальной или воображаемой конкуренции между нарративами памяти. Например, наблюдались попытки обвинить в организации Голодомора евреев, входивших в советский истеблишмент 1930-х. В одних случаях это делалось «прямым текстом»: достаточно вспомнить публичные и откровенно юдофобские высказывания представителей университета Межрегиональная академия управления персоналом (МАУП).

В других — более «деликатным» способом: например, СБУ опубликовала список лиц, ответственных за организацию голода 1932–1933 годов, подав не только партийные псевдонимы, но и их реальные имена и фамилии. Публикация списка (неполного и с ошибками) вызвала протест Украинского еврейского комитета.

«Еврейская тема» серьезно осложняет формирование и функционирование украинского национального/националистического нарратива памяти, а нередко противостоит ему. Поскольку в фундаменте этого нарратива лежат идеи жертвенности и героизма, сочетающиеся в разных пропорциях в зависимости от эпохи, взаимоотношения с евреями и их коллективной памятью обрекают его на конфликт. Репрезентация украинцев как вечной жертвы, в том числе жертвы евреев (от ростовщиков до энкавэдэшников), сталкивается в публичном пространстве с репрезентацией евреев как вечной жертвы, в том числе как жертвы украинцев (от казаков и гайдамаков до оуновцев и коммунистов). Крайней формой последней можно считать изображение украинцев как зоологических антисемитов (очень похожее на стереотип «украинца-резуна» в польской мифологии).

Наиболее острым моментом «соревнования жертв» можно считать выстраивание мифологии о количестве жертв Голодомора: занятие, озадачивающее своей моральной подоплекой. Как известно, несмотря на многочисленные и разноплановые исследования историков и демографов 2000-х годов, о которых В. Ющенко был осведомлен, президент все же настаивал на количестве жертв Голодомора 7–10 миллионов человек. Источник его вдохновения известен: на этой цифре настаивала «номенклатура» украинской диаспоры, в частности руководство Всемирного конгресса украинцев (ВКУ). В отчете Международного координационного комитета ВКУ, возглавляемого главой Провода бандеровской ОУН С. Романивым, от 1 июня 2008 года содержалась четкая установка на цифру 7–10 миллионов, которую предложили продвигать Секретариату президента и Украинскому институту национальной памяти. Настойчивость политически активной украинской диаспоры в «цене вопроса» (такой термин фигурирует в упомянутом отчете) понятна: отношения с еврейской диаспорой в Северной Америке периодически омрачались поисками военных преступников в рядах украинской эмиграции, а в этих рядах бандеровская фракция ОУН занимала далеко не последнее место. Здесь соревнование жертв контекстуализировалось своей политической конъюнктурой, в которой формула «7–10 больше 6» играла важную роль.

Сам термин «Холокост» стал объектом присвоения. В период активного конструирования культурной памяти о Голодоморе голод 1932–1933 годов нередко назывался «украинским Холокостом».

«Соревнование жертв» обостряется в связи с формированием героического нарратива. Как и во многих других странах «Восточной Европы», на Украине «свои» герои и жертвы нередко оказываются антигероями и палачами в исторической памяти соседа. Стандартный национальный/националистический нарратив исторической памяти о Б. Хмельницком и казацкой войне середины XVII столетия (представляемой как «национальная революция»), как правило, умалчивает о «еврейской теме». Чествование «народных восстаний» и их предводителей (в 2015 году в Умани был воздвигнут памятник И. Гонте и М. Зализняку) в лучшем случае «отфильтровывает» эту тему за пределы публичного дискурса, в худшем представляет истребление евреев «народными массами» как нормальную реакцию против угнетателей (впрочем, такие взгляды высказываются или в завуалированной форме, или приватно). Апология украинского националистического движения XX столетия как «борца с двумя тоталитаризмами» сопровождается достаточно агрессивным неприятием напоминаний об антисемитизме ОУН и участии украинских националистов в Холокосте.

Стоит упомянуть и о том обстоятельстве, что усилия В. Ющенко и украинской дипломатии по признанию голода 1932–1933 годов геноцидом украинцев на уровне международных организаций не встретили понимания той страны, где Холокост является важной частью собственной национальной мифологии. 14 ноября 2007 года, выступая в израильском кнессете, В. Ющенко призвал Израиль признать Голодомор актом геноцида. Израильские парламентарии ответили на эту инициативу украинского президента выразительным молчанием. Впоследствии позицию Израиля достаточно четко выразила посол этого государства на Украине Зина Калай-Латман. «Израиль, — сказала посол, — признает актом геноцида то, что признано международным правом. А именно: геноцидом считается уничтожение по этнической принадлежности. Таким, в частности, был Холокост. Израиль не может признать Голодомор актом этнического геноцида. Вместе с тем он считает Голодомор величайшей трагедией украинского народа. Эта позиция была не раз высказана вашему руководству на самом высоком уровне. Позиция Израиля заключается также в том, что наша страна поддерживает те резолюции международных организаций, например ЮНЕСКО, в которых говорится, что, во-первых, трагедия Голодомора не должна повториться, во-вторых, она должна изучаться во всем мире».

Эту позицию также поддержал заместитель директора департамента по отношениям с Россией, странами СНГ и Восточной Европой израильского МИДа Пинхас Авиви в интервью российскому информационному агентству ИТАР-ТАСС. «Мы признаем „голодомор“ как трагедию, — заявил он, — но никак не можем назвать ее геноцидом. Мы признаем это как трагедию, в которой пострадали народы России, Молдовы, Украины и других стран, и мы принимаем российскую формулировку». Последнее предложение было весьма симптоматичным — российский фактор в международных дискуссиях о голоде 1932–1933 годов был гораздо важнее для Израиля, чем украинский. Официальные лица Украины комментировать позицию Израиля не стали.

В сентябре 2016 года, выступая в украинском парламенте по случаю годовщины трагедии в Бабьем Яру, президент Израиля Реувен Ривлин заявил, что много украинцев были пособниками нацистов в убийствах евреев, и указал на особую роль в этих событиях ОУН, вызвав крайне раздраженную реакцию ревнителей национального/националистического нарратива. Возможно, чтобы сгладить неловкость, в ноябре 2016 года президиум кнессета поставил на повестку дня рассмотрение резолюции о признании Голодомора геноцидом, что спровоцировало радостные ожидания части украинского политикума и журналистов: ленты информационных агентств запестрели заголовками о грядущем признании. Однако эта тема вдруг исчезла из информационного пространства. Как оказалось, вопрос о резолюции передали на рассмотрение комитетов, что означало лишь одно: перспективы принятия нужной для Украины резолюции весьма сомнительны.

Знание этого контекста, думается, помогает понять «окраинную» роль Холокоста в исторической политике Украинского государства. Украина, на территории которой нацистами и их союзниками было уничтожено, по разным оценкам, от 900 тысяч до полутора или более миллионов евреев, не торопится признавать Холокост событием своей истории. Если в советском официальном нарративе памяти уничтожение евреев присутствовало лишь как общая тема уничтожения «советских граждан», то в украинской официальной версии коллективной памяти Холокост вытеснялся эксклюзивным этнонациональным нарративом как «внешнее» событие.

Основным «официальным» местом памяти о Холокосте стал Бабий Яр. В сентябре 1991 года Кабинет министров утвердил постановление, посвященное 50-летней годовщине расстрелов в Бабьем Яру, где речь шла о «массовом уничтожении немецко-фашистскими захватчиками советских граждан, в частности евреев». Тогдашний спикер парламента Украины Л. Кравчук, выступая на памятной церемонии в Бабьем Яру в сентябре 1991 года, принес извинения за действия украинцев, принимавших участие в уничтожении евреев. В 2001 году Л. Кучма почтил память жертв Бабьего Яра и возложил венок к новому памятнику расстрелянным детям. В 2007 году В. Ющенко сделал то же самое, а также возложил венок к кресту, воздвигнутому в память о расстрелянных в Бабьем Яру членах ОУН. Через два года в речи, посвященной очередной годовщине жертв трагедии, В. Ющенко сообщил о том, что Бабий Яр — это братская могила, где похоронено более 100 тысяч «наших соотечественников»: евреев, ромов, украинцев, русских, военнопленных, советских подпольщиков и членов ОУН. В 2010 году В. Ющенко присвоил мемориальному комплексу «Бабий Яр» статус национального заповедника, что никак не отразилось на состоянии этого места памяти.

Несколько специфическим образом В. Ющенко обратился к теме в период продвижения идеи о криминализации «отрицания Голодомора» в 2007–2009 годах. Практика административного и уголовного преследования за тривиализацию и банализацию преступлений нацизма, истолковываемая во многих случаях как преследование за публичное «отрицание Холокоста», была использована как прецедент для продвижения подобной практики на Украине — только в отношении отрицания Голодомора. В этом смысле обращение к Холокосту было предельно «прагматичным»: память о нем использовали для политической инструментализации памяти о Голодоморе.

Международный день памяти жертв Холокоста, принятый международным сообществом в 2005 году, на Украине на государственном уровне стали ежегодно отмечать с 2011 года, в соответствии с постановлением Верховной рады, автором которого был депутат-коммунист. При этом, как отмечает украинский эксперт, текст постановления напоминает советскую практику поминовения жертв Бабьего Яра — они становятся просто «жертвами фашизма» (слово «геноцид» было изъято). Впрочем, помимо того, что первые лица государства начали ежегодно упоминать Холокост, 27 января не стало датой памяти об этом событии на Украине. Для коммунистов обращение к памяти о Холокосте было прежде всего удобным поводом вспомнить о роли украинских националистов в этой трагедии.

Конструирование исторической памяти о Холокосте на Украине стало делом преимущественно общественных организаций, украинских и зарубежных (среди последних большую роль играют немецкие фонды). Здесь стоит отметить уже упоминавшиеся «Ткуму» и Украинский центр исследования Холокоста, превратившиеся в основные институции исследования и популяризации знаний об этом событии, а также Ассоциацию еврейских организаций и общин Украины (ВААД).

В 2002 году по инициативе католического священника Патрика Дюбуа на Украине развернулся проект по идентификации и документированию мест расстрелов евреев. В 2010 году при поддержке Американского еврейского комитета и Министерства иностранных дел Германии проект был продолжен в новом виде под лозунгом «Защитим память!»: он предполагает не только идентификацию, обустройство мест захоронений жертв Холокоста, но и просветительные мероприятия, вовлекающие местное население.

Подобная картина наблюдалась в сфере исследований и образования. В 2000 году Министерство образования и науки Украины порекомендовало университетам ввести курс по истории Холокоста. По данным, приведенным Дж.-П. Химкой, в конце первого десятилетия 2000-х такие курсы преподавались во всех основных университетских центрах Украины (он перечисляет десять городов). До середины нулевых в школьных учебниках по истории Украины можно было встретить разве что отдельные упоминания об уничтожении евреев. Холокост присутствовал в учебниках по всемирной истории как событие, имевшее место в Европе. Многотомное академическое издание, посвященное политической истории Украины XXI столетия, в разделах, посвященных Второй мировой войне, вообще не поднимает тему Холокоста. В статье, опубликованной в 2013 году, Дж.-П. Химка обращает внимание на тот факт, что в мероприятиях Украинского института национальной памяти, посвященных Второй мировой войне, во второй половине нулевых вообще отсутствуют упоминания о Холокосте.

В 2006 году слово «Холокост» появилось в экзаменационных билетах по истории. В 2009 году МОН сообщало в отчете «Изучение истории Холокоста в общеобразовательных учебных заведениях», что «в учебных программах по истории Украины и всемирной истории для общеобразовательных учебных заведений предусмотрело изучение соответствующих тем», что «при содействии министерства был проведен конкурс ученических работ „История и уроки Холокоста“, а в ряде школ изучается факультативный курс по истории Холокоста», по стране перемещается выставка «Дом Анны Франк», в 2002–2009 годах действовала передвижная выставка «Воспитание толерантности на примере истории Холокоста», на Украине издаются пособия и проводятся семинары для учителей.

Автор отчета упомянул «общественные организации», но в документе не было сказано, что все перечисленные мероприятия проводились исключительно этими организациями — на средства спонсоров. «Содействие» министерства заключалось в том, что оно не мешало этим процессам. В 2009 году МОН запланировало проведение конкурса «Уроки Холокоста — уроки толерантности». В проекте конкурса (инициатором которого была общественная организация «Ткума») речь сначала шла об «уроках Холокоста», далее — «об изучении истории Холокоста и Голодоморов» и наконец — о «содействии исследованиям истории Украины: Голодоморов в Украине, событий Второй мировой войны и Холокоста».

В 2008 году один из основоположников изучения истории Холокоста на Украине Анатолий Подольский достаточно дипломатично заметил, что «формально со стороны государства (в лице Министерства образования и науки) нет препятствий для преподавания темы истории Холокоста, но и возможностей (количество учебных часов, учебная литература, подготовка учителей) для этого тоже не создано». Эта фраза сохранила актуальность и сегодня: распространение знаний о Холокосте на Украине, все то, что можно назвать Holocaust education, остается заботой украинских и международных общественных организаций. Музеи Холокоста в Одессе (2009) и Харькове (1996) открыты по инициативе частных лиц и содержатся на пожертвования. Музей «Память еврейского народа и Холокост в Украине» в Днепропетровске (2012) открыт на средства частных лиц — членов еврейской общины Днепропетровска. Как заметила в кулуарной беседе одна из исследовательниц Холокоста на Украине, «память о Холокосте в Украине остается заботой евреев».

Некоторый сдвиг наметился в 2015 году. Президент П. Порошенко с ноября 2015 года издал три указа, посвященные вопросам организации мемориальных мероприятий, приуроченных к 75-й годовщине трагедии Бабьего Яра. В первом указе упоминается «одна из наиболее трагических страниц Холокоста — массовое убийство евреев Киева» и предлагается создать постоянную экспозицию, посвященную Холокосту, в Национальном музее истории Украины во Второй мировой войне.

Украинский институт национальной памяти в передвижной выставке, посвященной истории Второй мировой войны, отдельные стенды посвятил Холокосту и украинцам — праведникам мира. В плане мероприятий правительства по подготовке к 75-й годовщине трагедии Бабьего Яра обозначено создание в мемориальном комплексе «Бабий Яр» мемориального музея, Аллеи праведников и Аллеи мучеников. В дополнение к указу президента в документе Кабинета министров упоминается также «массовое убийство граждан ромской национальности» и предлагается создание посвященной им тематической экспозиции в Музее истории Украины во Второй мировой войне. Правительство также запланировало научно-практическую конференцию «Забытый геноцид ромов».

Такое название предполагаемой конференции как нельзя лучше отображает ситуацию с памятованием истории уничтожения ромов в годы Второй мировой войны. Эта страница Холокоста еще недавно представляла собой сплошное «белое пятно» на карте исторической памяти Украины. Следует заметить, что в данном случае геноцид ромов и синти оказался «на обочине» исторической политики не только вследствие соперничества «больших» нарративов памяти, но и по причине отсутствия институций и агентов, способных конструировать, хранить и продвигать культурную память об этих событиях. Информация о геноциде в среде самих ромов уходит вместе с носителями коммуникативной памяти. Как заметил один из пионеров темы геноцида ромов Михаил Тяглый, особенности кочевой культуры предопределяют скудость материальных следов, часть которых была стерта вместе с их носителями. Ромы не имеют своих собственных агентов исторической памяти, эту функцию фактически взяли на себя политики и общественные организации, находящиеся вне ареала ромской культуры. Стоит упомянуть и о том обстоятельстве, что по отношению к ромам у населения Украины наблюдается и самый высокий уровень социальной дистанции (индекс ксенофобии) — в 2007 году он превышал 5,5, в 2010-м — 6,1, к 2016-му он вырос еще.

В октябре 2004 года государство в лице Верховной рады вспомнило о «холокосте ромов»: по инициативе депутата-коммуниста было принято постановление о Международном дне холокоста ромов. Постановление предполагало ежегодно отмечать этот день 2 августа и даже включить ромов в список лиц, пострадавших в годы оккупации (что формально давало им право на компенсацию). В августе 2009 году В. Ющенко в обращении по случаю Международного дня холокоста ромов пообещал, что «истина про этноцид ромов станет неотъемлемой частью общеукраинской национальной памяти». Каких-либо действий для выполнения этого обещания предпринято не было. На данный момент усилиями общественных организаций на Украине идентифицировано сто тридцать мест уничтожения ромов и синти, в пятнадцати установлены мемориальные знаки. Мемориализация геноцида ромов и синти, в частности установка памятных знаков, осуществляется усилиями немногочисленных энтузиастов и в основном при финансовой поддержке из-за рубежа. Иногда эта деятельность приводит к конфликтам с властью: двукратная попытка установить памятник ромам в виде простреленной кибитки в Бабьем Яру привела к конфликтам с городской властью из-за несоблюдения формальных требований инициаторами установки. В конце концов памятник нашел себе место в Каменец-Подольском. В 2017 году его копия наконец появилась и в Бабьем Яру.

В пространстве исторической памяти Украины особое место занимает история крымских татар. Если говорить о месте этой национальной группы в каноническом украинском этнонациональном нарративе, она традиционно подавалась в нем как исторический Другой: либо как коварный и ненадежный временный союзник, либо как враг. Особенно выразительно этот стереотип проявляется в школьных учебниках. По данным исследовательского проекта «Толерантные учебники — толерантное общество», осуществленного в 2010–2011 годах на основе анализа пятидесяти двух школьных учебников обществоведческого цикла, в двадцати восьми из них были выявлены сто семьдесят формулировок «политически некорректного» содержания. Большинство из них касались крымских татар.

В пространстве исторической политики крымские татары появились в 1994 году. В апреле Л. Кравчук издал указ «О мероприятиях по чествованию памяти жертв депортации из Крыма»: речь шла о крымских татарах, болгарах, армянах, греках, «лицах других национальностей». Устанавливалась памятная дата — 18 мая. В 2003 году президент Л. Кучма распорядился отметить шестидесятилетие события. В этот раз документ уже в своем названии обозначил в качестве жертв депортации «крымских татар и лиц других национальностей». Помимо стандартных поручений формально-ритуального характера президент распорядился найти средства на реставрацию ханского дворца в Бахчисарае. В 2009 году президент В. Ющенко своим указом отозвался на шестьдесят пятую годовщину депортации «крымских татар и других лиц по национальному признаку». В этом указе содержалась довольно широкая программа памятных мероприятий, текстуально совпадающая с любыми другими мемориальными указами В. Ющенко, выполнение которой было делом энтузиазма и совести чиновников. Здесь же можно найти указание на проверку выполнения программ, связанных с обустройством репатриантов в автономной республике: эта тема вышла на уровень публичных конфликтов и протестов, вплоть до самозахватов земель крымскими татарами.

Как видим, в данном случае соблюдался стандартный календарный режим памятования события, которое сами крымские татары называли геноцидом и именно с такой формулировкой отмечали памятную дату 18 мая. Такой же формулы они ожидали от государства. При Курултае была создана специальная комиссия по исследованию геноцида крымско-татарского народа. В мае 2009 года В. Ющенко поручил Службе безопасности Украины провести расследование: была ли депортация актом геноцида (одновременно было начато следствие по Голодомору). По информации Гюльнары Бекировой, расследование было прекращено в 2011 году.

Государство формально признавало трагедию крымских татар, но в исторической политике отводило ей место на окраинах культурной памяти. Самым ощутимым взносом можно считать присутствие информации о депортации 1944 года в учебниках по истории.

Ситуация несколько изменилась с потерей Крыма весной 2014 года: политическое руководство крымских татар выступило против аннексии, в ответ российские власти запретили деятельность Меджлиса (отнесенного к категории экстремистских организаций). На полуострове начались преследования активистов крымско-татарских организаций, в связи с чем трагедия 1944 года стала предметом острой политической конъюнктуры.

12 ноября 2015 года Верховная рада признала депортацию 1944 года «геноцидом крымско-татарского народа» и установила официальную памятную дату День памяти жертв геноцида крымско-татарского народа — 18 мая. Впервые этот день был отмечен на общенациональном уровне. В мае следующего года украинский парламент принял обращение к международным организациям по поводу геноцида крымско-татарского народа и нарушения его прав и свобод Российской Федерацией. Трагедия 1944 года контекстуализировалась современными событиями, Верховная рада предлагала отметить 18 мая как Международный день памяти жертв геноцида крымско-татарского народа и осудить действия нынешней оккупационной власти в Крыму. Никогда раньше депортация крымских татар 1944 года не удостаивалась такого внимания государства и общества: масштабы памятования 18 мая были беспрецедентны. На конкурсе «Евровидение» крымско-татарская певица Джамала заняла первое место с песней «1944» — это событие поп-культуры стало фактом политической жизни.

Наличие «геноцидов на обочине» можно считать следствием архаичности украинского национального проекта, который по-прежнему опирается на эксклюзивную модель исторической памяти. Некоторые отклонения в пользу инклюзивной модели, как правило, связаны с колебаниями политической конъюнктуры, тут отсутствует продуманная стратегия. Проведенные в сентябре 2016 года в Киеве государственные мероприятия, посвященные 75-й годовщине трагедии Бабьего Яра, засвидетельствовали готовность части правящего класса принять европейскую модель памяти о Холокосте (или ее риторику), но вопрос о том, насколько эта готовность является результатом следования политической конъюнктуре, а насколько — результатом интернализации, остается открытым.

Перечисленные примеры национальных трагедий по-прежнему пребывают в статусе «чужих» событий, не интегрированных в общенациональный нарратив памяти, который культивирует «свои» трагедии, а в некоторых случаях чествует героев, причастных к «чужим» трагедиям. Например, прославление на государственном уровне ОУН и УПА актуализирует проблему участия украинских националистов в Холокосте (тут добавляется и сложная тема Волыни).

Мемориальные законы

Так называемые «мемориальные законы», регулирующие способы и формы использования и репрезентации памятных дат и событий прошлого в публичном пространстве, представляют особый интерес для исследователей исторической политики, коллективной идентичности, «изобретения традиции». Исходя из опыта 1990-х, можно обозначить два основных типа правовых практик в сфере регулирования коллективной/исторической памяти: одни просто устанавливают некие коммеморативные практики и ритуалы, другие вводят ограничения и устанавливают санкции за нарушения этих ограничений.

Первый тип обычно предполагает наличие общественного консенсуса, второй свидетельствует о проблемах с идентичностью и гражданской лояльностью, об отсутствии согласия в обществе по поводу предмета регулирования. Международный день памяти жертв Холокоста (27 января) принадлежит к первому типу. Законы, запрещающие «отрицание Холокоста», действующие в шестнадцати европейских странах, — ко второму. Второй тип законов, как правило, порождает общественные конфликты: иногда они решаются на законодательном уровне (в Испании Конституционный суд отменил закон, предусматривающий уголовное наказание за «отрицание Холокоста»), иногда они порождают новые протестные общественные движения, как это случилось во Франции, где желание государства регулировать интерпретации прошлого привело к появлению движения «Свобода истории!», ставшего международным движением профессиональных историков.

Стандартные формы регулирования в сфере коллективной/исторической памяти обычно сводятся к установлению неких общих правил в сфере массового исторического образования, культурных практик и ритуалов: здесь обычно ограничиваются декларациями, резолюциями, постановлениями, ведомственными актами государственных и наднациональных органов. Специальные законы в сфере коллективной/исторической памяти преимущественно относятся ко второму типу законодательных практик, предполагающих не только установление неких норм, но и санкции за их нарушение. Разработка, принятие и реализация таких законов — как правило, важный символический акт, предъявление политической позиции некоей группы, находящейся у власти. История принятия «мемориальных» законов на Украине в 2000-е может служить иллюстрацией этих тезисов.

Серию мемориальных законов, принятых на Украине после обретения ею независимости, открывает закон «Об увековечении Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Фактически этот закон был призван интегрировать советский нарратив памяти о «Великой Отечественной войне» в украинский национальный нарратив, что соответствовало общей направленности исторической политики периода Л. Кучмы: утвердившаяся у власти бывшая коммунистическая номенклатура использовала стандартный национальный нарратив памяти для своей легитимации как «национальной» элиты, но при этом отдавала должное советскому варианту коллективной/исторической памяти. В рамках такой исторической политики можно было одновременно выстраивать конституирующий миф о Голодоморе 1932–1933 годов на Украине как геноциде украинской нации и одновременно на государственном уровне отмечать юбилеи украинского комсомола и первого секретаря ЦК КПУ (1972–1989) В. Щербицкого.

Коммеморативные практики, ритуалы, символы, установленные законом, были копией и повторением советских (чего стоило, например, создание «уголков боевой и трудовой славы» в учебных заведениях, учреждениях и на предприятиях). Законом устанавливался и официальный государственный праздник — 9 Мая (который и так ежегодно отмечался решениями правительства).

Первый «мемориальный» закон Украины прожил пятнадцать лет. В период усиления исторической политики Украины, открытый В. Ющенко в 2005 году, этот закон стал объектом интенсивных политических манипуляций, а после «революции достоинства» был заменен другим законом, по мнению его авторов приближающим Украину к «европейским практикам».

В течение десяти лет до 2014 года этот закон относительно бесконфликтно действовал, а политика интенсивной национализации прошлого, предпринимаемая В. Ющенко, практически не затрагивала советско-ностальгический миф о «Великой Отечественной» (параллельно выстраивалась альтернативная мифология о месте и роли Украины во «Второй мировой войне» и националистическом сопротивлении тоталитарным режимам).

О законе вспомнили при В. Януковиче, когда активизировалась политика правящей политической силы по восстановлению советско-ностальгического нарратива памяти и дискредитации национального нарратива в качестве «националистического». В 2011 году по инициативе коммунистов отдельным законом в него были внесены изменения, которые касались использования так называемого «Знамени Победы» в мероприятиях, посвященных Дню Победы (9 Мая), и других ритуалах, посвященных «Великой Отечественной войне» («день освобождения Украины от немецко-фашистских захватчиков», 28 октября; день начала «Великой Отечественной войны», 22 июня).

Судя по дальнейшим событиям, инициатива коммунистов была частью более широкой стратегии, направленной на провоцирование публичных инцидентов и дискредитацию на этой основе тогдашней оппозиции путем ее отождествления с «фашизмом» (прием, уже использованный властью в ходе президентской кампании 2004 года). Согласно закону, принятому парламентом и подписанному В. Януковичем, в дни празднований «Знамя Победы» устанавливалось рядом с государственным флагом Украины во время памятных мероприятий.

Закон вызвал запрограммированную негативную реакцию националистов (Всеукраинское объединение «Свобода») и их союзников из рядов оппозиции, которые попытались отменить решение, подав соответствующий законопроект. Разумеется, он был отклонен парламентом, где после прихода В. Януковича к власти было сформировано подконтрольное ему большинство.

Уже сам факт обсуждения проекта закона (он вступил в силу в конце мая 2011 года) немедленно спровоцировал конфликт. Во Львове 9 мая 2011 года на территории построенного в советское время мемориала «Холм славы» состоялись стычки между радикальными националистами и свезенными к месту празднования малочисленными, но хорошо организованными сторонниками «Знамени Победы» (организация «Русское единство» и партия «Родина», приехавшие из Одессы). Последние демонстративно развернули знамя на виду у своих противников, сопровождая эти действия провокационными лозунгами. Между участниками потасовки, завершившейся стрельбой из травматического оружия, очутились пришедшие отметить праздник ветераны войны. Министр внутренних дел Украины обвинил радикальных националистов в организованной провокации, событие получило колоссальный и совершенно не соответствующий его масштабам медиарезонанс, российский международный канал Russia Today сообщил о «нескольких тысячах» активистов радикально-националистического толка, принимавших участие в «побоище», и о подъеме «неонацизма» в Западной Украине. Как и следовало ожидать, оппозиция обвинила в провоцировании конфликта власть.

В июне 2011 года в ответ на обращение депутата от оппозиции Ю. Костенко Конституционный суд Украины признал ряд положений закона 2011 года не соответствующими Конституции, что не прекратило конфликтов вокруг «Знамени Победы» и красного знамени как такового: с завидным постоянством (2012–2013) представители КПУ организовывали в Западной Украине (Львов, Тернополь) на 9 мая публичные акции под красными знаменами, а представители ВО «Свобода» охотно вступали с ними в физическое противостояние.

В апреле 2015 года первый в новейшей истории Украины мемориальный закон прекратил существование в связи с принятием нового закона, полностью изменившего символический и дискурсивный ряд нарратива памяти о Второй мировой войне. Новый закон устранял советские формулировки. «Победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» превратилась в «победу над нацизмом во Второй мировой войне 1939–1945 гг.». Соответственно менялось и содержание Дня Победы, празднование которого, как и раньше, назначалось на 9 мая, — официальным названием праздника стало «День победы над нацизмом во Второй мировой войне». Новшеством было введение Дня памяти и примирения (8 мая), долженствующее обозначить приближение украинской исторической политики к европейским коммеморативным практикам.

Новые «формы увековечения» победы мало отличались от советских, однако авторы закона решили разнообразить их такими элементами, как «недопущение фальсификаций истории Второй мировой войны 1939–1945 годов в научных исследованиях, учебно-методической литературе, средствах массовой информации, публичных выступлениях представителей государственных органов, органов местного самоуправления, должностных лиц», «содействие объективному и всестороннему исследованию истории Второй мировой войны». Несмотря на то что несколько экзотические для такого документа формулировки проекта закона были раскритикованы юристами Верховной рады как «неприемлемые с правовой точки зрения», они без изменений вошли в окончательный текст закона.

В апреле 2015 года данный закон был принят в пакете с тремя другими мемориальными законами, наделавшими много шума (о них речь пойдет ниже).

Пожалуй, самым известным украинским мемориальным правовым актом первого десятилетия 2000-х стал Закон Украины «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине» (2006). Подготовка и принятие закона превратились в политическую трагикомедию, развернувшуюся на фоне общего политического кризиса, вызванного развалом «демократической коалиции», возникновением «антикризисной коалиции», объединившей Партию регионов, представлявшую крупный капитал, и коммунистов с социалистами, изначально являвшихся идейными антиподами «регионалов».

Инициатором был президент В. Ющенко, передавший на рассмотрение парламента этот законопроект в статусе «неотложного». Три статьи проекта (из шести) фактически открывали новую страницу в исторической политике в Украине. Первая статья квалифицировала «Голодомор 1932–1933 годов на Украине как геноцид украинской нации», вторая запрещала «отрицание факта Голодомора», статья шестая предполагала введение «административной ответственности за публичное отрицание Голодомора 1932–1933 годов в Украине». Заметим, что к этому времени мало кто прямо отрицал факт голода 1932–1933 годов, а само событие присутствовало во всех школьных и вузовских курсах истории Украины. Так что Голодомор (как стандартный набор представлений об этом историческом событии) уже стал частью культурной памяти, вокруг которой сформировались общенациональные коммеморативные даты и ритуалы. Учитывая общий политический контекст (политическую войну между ветвями власти, контролируемыми оппонентами В. Ющенко), президентская инициатива имела явно демонстративный характер, ее скрытым мотивом была моральная дискредитация противников (именно осенью 2006 года развернулась изнурительная борьба президента с оппонирующим ему большинством в Верховной раде и созданным этим большинством правительством В. Януковича).

Представители Партии регионов, совсем недавно осознавшие возможности обращения к прошлому для отстаивания своих интересов в настоящем, предложили альтернативный законопроект, в котором отсутствовал термин «геноцид», но говорилось о том, что голод поразил не только Украину, а само событие характеризовалось как «национальная трагедия украинского народа». Поскольку «геноцидная версия» Голодомора также оспаривалась российским высшим политическим руководством, это послужило дополнительным поводом для обвинений «регионалов» в отстаивании чуждых Украине интересов.

Драматическое обсуждение президентского проекта в Верховной раде 28 ноября 2006 года превратилось в парад взаимных политических обвинений. Практически все участники действа актуализировали события 1932–1933 годов в текущей политической ситуации. Президентская фракция («Наша Украина») и их союзники (Блок Юлии Тимошенко) привычно объясняли современное состояние украинской нации следствием голодоморов и политических репрессий и обвиняли противников законопроекта в аморальности. Их оппоненты обвиняли президента и его союзников в циничном использовании этой темы в корыстных политических целях. Лидер социалистов, спикер Рады А. Мороз даже увязал президентский законопроект с попытками установить диктатуру на Украине, а коммунисты заявили, что инициатива В. Ющенко провоцирует «цепную реакцию противостояния в Украине», нарушает Конституцию и ведет к обострению отношений с Россией. Пользуясь случаем, они призвали к импичменту В. Ющенко.

В результате депутаты фракций большинства (Партия регионов и коммунисты) сначала отказались вообще рассматривать президентский законопроект, потом он был провален. Оппозиции в ответ удалось провалить альтернативный законопроект, и, возможно, Украина не увидела бы один из самых знаменитых мемориальных законов, если бы его не спас спикер, лидер социалистов Александр Мороз. В перерыве между утренним и вечерним пленарными заседаниями он отредактировал президентскую версию (принципиальные изменения: вместо слова «нация» было внесено словосочетание «украинский народ», формулировка пункта о запрете отрицания Голодомора была смягчена, появилось упоминание о других народах СССР, пострадавших от голода 1932–1933 годов). В результате поименного голосования этот вариант закона был принят благодаря фракции социалистов, проголосовавшей за. Депутат от Блока Юлии Тимошенко поэт Володымыр Яворивский откликнулся на принятие закона так: «Дорогой украинский народ! Только что произошел исторический момент: тебе вернули память!»

Как вскоре выяснилось, задача заключалась не только в возвращении памяти «дорогому украинскому народу». Закон содержал норму, согласно которой «публичное отрицание Голодомора 1932–1933 годов в Украине является надругательством над памятью миллионов жертв Голодомора, унижением достоинства украинского народа и считается противоправным». Поскольку одной из задач инициатора закона было запрещение отрицания Голодомора (по образцу Holocaust denial) и введение административной и уголовной ответственности за такое деяние, история получила продолжение под названием «криминализация отрицания Голодомора».

21 декабря 2006 года депутаты от «Нашей Украины» и Блока Юлии Тимошенко Я. Кендзёр и Р. Чубаров зарегистрировали проект закона о внесении изменений в Уголовный кодекс Украины — «Об ответственности за публичное отрицание Голодомора 1932–1933 годов как геноцида украинского народа». Коммунисты и регионалы потребовали вернуть законопроект на доработку, что и было сделано.

К процессу подключился президент В. Ющенко. 28 марта 2007 года он предложил законопроект «О внесении изменений в Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы Украины (об ответственности за отрицание Голодомора)». Президент повторил предшествующий законопроект своих союзников, присовокупив новацию: добавил упоминание о Холокосте. Он предлагал ввести уголовную ответственность за «отрицание Голодомора 1932–1933 годов как геноцида украинского народа и Холокоста как геноцида еврейского народа». Такие действия, совершенные публично, а также изготовление и распространение соответствующих материалов предлагалось наказывать наложением штрафа в размере от 100 до 300 не облагаемых налогом минимальных доходов граждан или же лишением свободы на срок до 2 лет. Такие же действия, совершенные повторно или государственными служащими, должны были повлечь за собой лишение свободы на срок до 4 лет. Речь шла о дополнении ст. 442 УК Украины «Геноцид», большая часть которой была просто копией Конвенции ООН 1948 года о предупреждении преступлений геноцида. В дальнейшем все варианты «криминализации отрицания» обращались вокруг этого стандартного набора: административная ответственность, штраф, тюремное заключение, изменения в ст. 442 Уголовного кодекса.

Формально речь шла о конкретизации положений предыдущего закона 2006 года. Неформально проект закона 2007 года, вводя максимальное наказание для государственных служащих, видимо, должен был стать инструментом давления на местные власти восточных и южных регионов. Именно здесь не наблюдалось энтузиазма по поводу президентских указаний о подготовке к 75-летней годовщине трагедии. Возможно, он являлся и неким тактическим ходом в запутанной политической игре (противостояние президента с враждебными ему большинством в парламенте и правительством набирало обороты). Появление же пункта о Холокосте, очевидно, должно было придать вес президентской инициативе аналогиями с европейской практикой: проект содержал прямые ссылки на соответствующие законы в европейских странах.

Пояснительная записка к тексту законопроекта включала весьма любопытные обороты. Например, в ней утверждалось, что «принятие Закона будет способствовать консолидации украинского народа, граждан всех национальностей вокруг идеи утверждения в обществе нетерпимости к любым проявлениям насилия, усиления уважения к жизни, правам и свободам гражданина, укреплению межнационального согласия и гражданского мира в Украине».

Каким образом уголовное преследование за «неправильное» толкование Голодомора и Холокоста будет содействовать достижению перечисленных благородных целей, в документе не объяснялось. Аргументация в пользу закона весьма специфична в свете социологических данных, размещенных в интернет-представительстве самого президента: «Наибольшие масштабы Голодомора, — говорилось там, — были в регионах, где сконцентрирована электоральная база антикризисной коалиции. Однако в силу недостаточной информированности, советской пропаганды и нечеткой позиции лидеров коалиции жители этих территорий не понимают настоящих последствий этой трагедии. По данным соцопросов, лишь 40 % респондентов на востоке (из тех, кто определился с ответом) согласны, что Верховная рада должна законодательно признать Голодомор 1932–1933 годов актом геноцида украинского народа. На юге — 64 %, что также меньше, чем в среднем по Украине (71,4 %)».

Законопроект был чисто демонстративным действием, актом морального давления на оппонентов. Пользуясь своим правом спикера, А. Мороз поставил его на обсуждение на конец мая 2007 года (хотя законопроект был подан как «неотложный»). Впрочем, уже 1 апреля 2007-го президент распустил Верховную раду (в последовавшие за этим полгода он сделал это еще три раза). При этом он обвинил «антикризисную коалицию» в попытке узурпировать власть. Законопроект о «криминализации отрицания» стал частью активных политических торгов с «антикризисной коалицией» весной 2007 года — он был включен в пакет «политического компромисса» наряду с куда более важными законами о смене Конституции и об оппозиции.

В октябре 2007 года, после проведения внеочередных парламентских выборов, когда замаячила перспектива создания лояльного ему большинства в парламенте, В. Ющенко заявил о намерении провести свой законопроект через «обновленный» парламент. Свое обещание он выполнил в декабре того же года, когда в списке тринадцати «неотложных» законопроектов, поданных в «обновленный» парламент, был упомянут и президентский — о криминализации отрицания Голодомора и Холокоста. В этот раз в аргументации по поводу необходимости введения уголовной ответственности за «отрицание» Голодомора и Холокоста как геноцида упоминалась «необходимость предупреждения соответствующего поведения, а значит, исключение его общественной опасности, невозможность нанесения ущерба физическому или юридическому лицу, обществу и государству». Через месяц, в январе 2008 года, президентский законопроект был продублирован законодательной инициативой двух депутатов от президентской фракции «Наша Украина — Народная самооборона». Депутаты ограничились намерением карать за отрицание Голодомора арестом до 6 месяцев или тюремным сроком до 3 лет.

При этом непонятно было, за что же предполагается суровое наказание: в одном месте пояснительной записки к проекту закона речь шла просто об отрицании Голодомора, в другом — об отрицании Голодомора как геноцида, в третьем — об «отрицании факта геноцида украинского народа».

Представители Партии регионов успешно заблокировали законопроект, и он был отклонен. В 2010 году, после паузы, вызванной очередным политическим кризисом и раздорами в лагере союзников В. Ющенко, а также президентскими выборами, вопрос о «криминализации отрицания Голодомора» вновь появился в повестке дня уже в привычном контексте политической дискредитации оппонентов. Депутат от Партии регионов В. Киселев озаботился неправомерностью использования термина «геноцид» по отношению к Голодомору и предложил поменять слово «геноцид» на «трагедию» в первом пункте Закона «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине». (Именно в это время В. Янукович публично заявил, что использование термина «геноцид» относительно Голодомора является неправильным.) Разношерстная оппозиция не задержалась с ответным выстрелом: депутат Ю. Кармазин ответил законопроектом с удивительно длинным, но красноречивым названием. На что неутомимый депутат от Партии регионов ответил своей усовершенствованной версией — он предложил изъять из текста закона слова о «преступном тоталитарном режиме». В конце концов и актеры, и зрители утомились, поэтому все три законопроекта были отклонены и сняты с рассмотрения.

Тем не менее пиар-ресурс темы, видимо, еще не был исчерпан: в конце 2010 года депутат от оппозиционного Блока Юлии Тимошенко С. Курпиль предложил дополнить закон 2006 года ссылкой на наказуемость «отрицания Голодомора как геноцида» согласно законодательству, а само законодательство (Кодекс об административных правонарушениях) дополнить статьей об административной ответственности за отрицание (штраф). Оба законопроекта были направлены против В. Януковича, который, как уже упоминалось, публично высказался против использования слова «геноцид» относительно Голодомора. Разумеется, оба законопроекта уже привычно были отклонены.

Практика использования «вопросов истории» в интересах текущей политики проявилась и в ходе принятия так называемых «диктаторских законов» в январе 2014 года, в разгар массовых политических акций в Киеве и городах Западной и Центральной Украины, получивших название «революции достоинства». Законы, названные представителями оппозиции «диктаторскими», были направлены на ужесточение репрессивных мер против участников уличных протестов. Кроме того, они были призваны значительно ограничить свободу слова на Украине. Именно принятие этих законов послужило катализатором для радикализации протестов на улицах и распространения массовых протестов за пределы Киева.

16 января 2014 года эти законы были приняты с нарушением всех основных норм регламента Верховной рады. Большинство депутатов, голосовавших за (представители большинства, подконтрольного президенту В. Януковичу), вообще не было ознакомлено с их текстом. Обсуждения законов в сессионном зале не было. Поскольку система электронного голосования была заблокирована оппозицией, голосование состоялось поднятием рук, процессом в прямом смысле слова дирижировал один из депутатов Партии регионов.

В общем пакете из одиннадцати законов присутствовало два непосредственно касающихся «вопросов истории». Первый закон предлагал ввести уголовное наказание за «публичное отрицание или оправдание преступлений фашизма» путем внесения изменений в ст. 436 Уголовного кодекса Украины («Пропаганда войны»). Закон вводил такие санкции — крупный штраф, ограничение или лишение свободы на срок до 2 лет. В тексте упоминались «организация Ваффен-СС» и те, кто «боролся против антигитлеровской коалиции и сотрудничал с фашистскими оккупантами».

Закон, подготовленный и поданный депутатами-коммунистами, выполнял двойную функцию: с одной стороны, он был частью стратегии идеологического маркирования политических оппонентов как «фашистов» (в состав оппозиции входила националистическая организация ВО «Свобода», для которой дивизия СС «Галичина» (военная часть в составе Ваффен-СС), а также ОУН и УПА были неотъемлемой частью исторической памяти и, разумеется, идеологического арсенала). К этому времени употребление термина «фашисты» по отношению ко всей оппозиции уже стало привычным ходом для действующей власти. С другой — здесь явно прочитывалось намерение расширить легальные возможности для преследования политических оппонентов: любое упоминание об ОУН или УПА как о представителях национально-освободительного движения могло быть истолковано в нужном ключе.

Второй закон был своеобразным дополнением предыдущего. Он также предлагал изменения в Уголовный кодекс, на этот раз в ст. 297 «Надругательство над могилой»: в пояснительной записке упоминались действительные случаи осквернения могил воинов Советской армии в Западной Украине (Львов, Червоноград). Автоматически предполагалось, что такие действия — дело рук националистов (то есть «фашистов»).

Принятие «диктаторских» законов спровоцировало переход уличных протестов в Киеве в насильственную фазу, в столице развернулась настоящая баррикадная война, в крупных городах Западной и Центральной Украины возникли свои «Майданы». Под давлением улицы и парламентской оппозиции «диктаторские» законы были отменены 28 января 2014 года, однако в этот же день тем же большинством были приняты практически те самые мемориальные законы, которые прошли в пакете «диктаторских». Оба закона формально действуют до настоящего времени.

Последние по времени (2015 год) четыре мемориальных закона создали предпосылки для кардинального изменения ландшафта коллективной/исторической памяти на Украине и вызвали кратковременную, достаточно вялую дискуссию в интеллектуальном сообществе. О долгосрочном эффекте этих законов и возможных общественных последствиях их реализации говорить еще рано, но уже сейчас можно четко определить основную идеологическую составляющую двух из них: вытеснение из мемориального символического пространства советско-ностальгического нарратива памяти и замещение его национальным/националистическим.

Речь идет о законах «О правовом статусе и чествовании памяти борцов за независимость Украины в XX столетии» и «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов в Украине и запрещении пропаганды их символики».

Первый из них имел целью «признание участников борьбы за независимость Украины в XX столетии главными субъектами борьбы за восстановление государственной независимостиУкраины — борцами за независимость Украины в XX столетии (курсив мой. — Г. К.)». Закон предлагал установить правовой статус борцов за независимость, определив права этих лиц «на получение государственных и муниципальных гарантий». Как следует из текста закона, под «правовым статусом» авторы имели в виду все то же признание «борцами за независимость» лиц, которые «принимали участие во всех формах политической, вооруженной и другой коллективной или индивидуальной борьбы за независимость Украины в XX столетии» — далее следует пространный список таких организаций, подавляющее большинство которых давно прекратило свое существование: он открывается органами власти Украинской Народной Республики и заканчивается Народным рухом Украины. В законе предусмотрены «другие организации, структуры или формирования», которые могут быть добавлены в список решением правительства.

Что касается социальных гарантий «главным субъектам» борьбы за независимость, закон сообщает, что государство «может предоставлять» им «социальные гарантии и льготы или другие выплаты». В этом контексте уже упоминались местные органы самоуправления, которым дали право предоставлять дополнительные социальные гарантии «борцам за независимость и членам их семей». Учитывая то обстоятельство, что на момент принятия закона самой многочисленной группой еще живущих «борцов за независимость» были ветераны УПА, можно предположить, что закон закрывал многолетнюю историю с уравниванием прав участников националистического сопротивления и ветеранов «Великой Отечественной войны». Кроме этого, закон как бы ставил точку в исторической, политической и правовой легитимации некоторых организаций, деятельность которых вызывала и вызывает весьма противоречивые оценки как в украинском обществе, так и в международном сообществе (например, Организация украинских националистов, Украинская повстанческая армия).

Закон определяет и государственную политику «относительно восстановления, сохранения и чествования национальной памяти о борьбе и борцах за независимость»: тут предполагаются и улучшение информирования общества об этой борьбе и борцах, и внесение соответствующих изменений в учебные планы, учебники и программы, и создание мест памяти.

Конечно, самой впечатляющей нормой закона стала статья, устанавливающая ответственность «за нарушение законодательства о статусе» борцов за независимость. Лица (независимо от их гражданства), позволившие себе публично проявить «пренебрежительное отношение» к борцам за независимость или «препятствовать реализации их прав», должны нести ответственность «согласно законодательству». Заключительная формулировка достойна полной цитаты: «Публичное отрицание факта правомерности борьбы за независимость Украины в XX столетии признается надругательством над памятью борцов за независимость Украины, унижением достоинства украинского народа и является противоправным».

О юридическом качестве закона можно судить по выводу Главного научно-экспертного управления Верховной рады: законопроект, говорилось в нем, «состоит преимущественно из декларативных и публицистических положений, не наполненных конкретным нормативным содержанием». Многим положениям закона недоставало «юридической определенности и однозначности восприятия», употребление в тексте закона формулировок с такими признаками, указывалось в выводе, по определению Конституционного суда Украины, «неминуемо приводит к произволу».

Закон не просто формально продолжал «дело Ющенко» (в обосновании упоминался указ президента от января 2010 года), но воспроизводил те же схемы: и формулировка о противоправности публичного отрицания «факта правомерности борьбы», и оборот о надругательстве над памятью прямо позаимствованы из закона «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине» (2006). Закон недвусмысленно декларировал желание представителей власти директивно регулировать вопросы интерпретации прошлого и устанавливать пределы дозволенного и недозволенного в сфере коллективной/исторической памяти. Логический ряд продолжает закон «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов в Украине и запрещении пропаганды их символики». Этот довольно пространный документ, содержащий многочисленные предложения по изменениям в других законах и Уголовном кодексе, фактически является развернутой программой тотального переустройства символического пространства коллективной/исторической памяти на Украине. Закон осуждал обозначенные в его названии режимы, определял правовые основания для запрещения пропаганды их символики и устанавливал порядок ее ликвидации в публичном пространстве вплоть до запрета ее использования в топонимике и названиях политических партий.

Присутствие в названии и тексте закона упоминаний о национал-социалистическом (нацистском) режиме повторяло сценарий «декоммунизации» в странах Центрально-Восточной Европы и Балтии. Здесь «денацификация», с одной стороны, имела чисто ритуальное значение из-за физического отсутствия объектов денацификации, а с другой — использовалась для моральной и политической дискредитации советского варианта коммунизма (уравнивание с нацизмом), с наследием которого обычно борются в этом регионе правые и правоконсервативные политики, периодически приходящие к власти. Наконец, связка «коммунизм — нацизм» стала важным аргументом в международных войнах памяти с Россией, где советско-ностальгический вариант коллективной/исторической памяти (с особым упором на конституирующий миф о «Великой Отечественной войне») был положен в основу идеологического обеспечения власти правящего класса уже в начале 2000-х.

Уравняв коммунизм с нацизмом в рамках одного закона, авторы «следовали европейским практикам» (Европарламент в 2008 году и ОБСЕ в 2009 году, как известно, уравняли «сталинизм» с «нацизмом»). Как и в случае с криминализацией отрицания Голодомора, где в качестве «сопутствующего аргумента» периодически возникал Холокост, в мероприятии по «декоммунизации» такую роль был призван сыграть «нацизм». Этот подход особенно явно проступает при текстуальном анализе закона, где упоминания о нацизме играют очевидно вспомогательную, «техническую» роль. Главный объект запретительного пафоса закона — коммунизм (как символ, ценностная система и практика).

Закон запрещает использование коммунистической/нацистской символики в публичной сфере, подробно перечисляя случаи такого применения и детально объясняя, какие именно символы, изображения, имена, памятные знаки и т. п., относящиеся к коммунистическому прошлому, должны быть изъяты и запрещены к употреблению в публичной сфере. Авторы также составили список исключений, на которые запрет не распространяется, например в научных исследованиях, произведениях искусства, учебной литературе (если такое использование «не приводит к пропаганде преступного характера коммунистического тоталитарного режима 1917–1991 годов, преступного характера национал-социалистического (нацистского) тоталитарного режима»).

Еще на этапе анализа законопроекта текст будущего закона получил целый ворох замечаний юридического характера (от несоответствия статьям Конституции до фактического нарушения других законов). Эти замечания были уже привычно проигнорированы, закон был принят и сразу же, в паре с законом о чествовании борцов за независимость, стал объектом жесткой критики как ожидаемых оппонентов (например, коммунистов), так и предполагаемых союзников. Поначалу неприятие вызвала процедура принятия законов, «единодушно одобренных» в один день в пакете с двумя другими, менее вызывающими мемориальными законами. Это произошло на заседании парламента, больше напоминавшем митинг: отсутствие дискуссии, нарушение регламента, игнорирование мнения внешних экспертов.

Затем критики обратились к содержанию документов: наибольшую тревогу вызвало желание представителей государства регулировать интерпретацию и репрезентацию прошлого и ограничивать содержание высказываний о нем. Фактически речь шла об ограничении свободы слова и расширении возможностей для бюрократического произвола. Вскоре после принятия парламентом этих законов появилось коллективное письмо шестидесяти трех «зарубежных украинистов» (среди которых были и граждане Украины) спикеру Верховной рады В. Гройсману и президенту П. Порошенко с призывом отклонить два из четырех мемориальных законов.

В одном случае высказывалась тревога по поводу запрета на возможные критические высказывания в адрес ОУН и УПА (с наказанием вплоть до уголовного). «Преступлением, — указывали авторы письма, — будет считаться высказывание сомнений в легитимности УПА, организации, которая уничтожила десятки тысяч поляков в одном из наиболее отвратительных актов этнической чистки в истории Украины. Кроме того, законы сделают невозможной критику ОУН, одной из наиболее радикальных политических групп Западной Украины межвоенного периода, которая сотрудничала с нацистской Германией с начала ее вторжения в Советский Союз в 1941 году».

В другом — речь шла о том, что осуждение всего советского периода может привести к «нелепым и несправедливым последствиям» в свете возможных преследований за позитивные оценки советского периода, которые можно было истолковать как «пропаганду» коммунизма.

Директор Украинского института национальной памяти В. Вятрович, центральная фигура в процессе подготовки и продвижения обсуждаемых законов, отвечая критикам, упрекнул одну часть из них в невнимательном чтении текстов (замечание в некоторых случаях вполне уместное) и обвинил другую в намеренном желании «скомпрометировать законы». Само обращение он охарактеризовал как документ, ставший инструментом информационной войны России против Украины. По мнению В. Вятровича, часть подписантов, давно играющая на стороне Москвы, воспользовалась доверием другой части — настоящих ученых и экспертов.

27 мая 2015 года Кабинет министров Украины принял специальное постановление, в котором устанавливался порядок реализации «декоммунизационного» закона в сфере запрета деятельности юридических лиц и партий — практически речь шла о лишении политической идентичности Коммунистической партии Украины: ее названия, символики, программных положений. Пространный документ содержал подробные указания Министерству юстиции и его органам на местах по фактическому запрету любой партии или общественной организации, имеющей символику «коммунистического тоталитарного режима» (к таковой относились, например, скрещенные серп и молот).

Созданная Министерством юстиции специальная комиссия обнаружила на Украине целых три партии, имеющие в названии слово «коммунистическая»: давно захиревшие Коммунистическую партию Украины (обновленную) и Коммунистическую партию рабочих и селян (КПРС). Разумеется, в список попала и возглавляемая Петром Симоненко Коммунистическая партия Украины, совсем недавно потерпевшая фиаско на выборах в Верховную раду. Разумеется, название, символика и уставные документы всех трех партий были признаны не соответствующими новому закону и перед ними была поставлена дилемма: или менять «политическую идентичность», или прекращать свою деятельность. Министр юстиции П. Петренко подписал приказы, исключающие упомянутые партии из избирательного процесса. О реакции двух коммунистических партий, существующих только в реестрах Министерства юстиции, известно мало, зато для КПУ, несколько приунывшей после неудачных парламентских выборов, «декоммунизация» стала подарком судьбы. В июле 2015 года началась тяжба между КПУ и Министерством юстиции с блужданиями дела между административными судами разных инстанций, в ходе которой КПУ то «запрещали», то приостанавливали это решение. В октябре 2015 года коммунисты не смогли принять участие в выборах в местные органы власти и самоуправления под своим именем. В декабре 2015 года КПУ подготовила иск в Европейский суд по правам человека.

Тем временем по всей стране развернулась подготовка к «декоммунизации» символического пространства: при местных органах власти и самоуправления создавались комиссии из «представителей общественности», задачей которых была подготовка предложений по тотальной ревизии топонимики и «зачистке» от памятников и мемориальных мест, напоминающих о коммунистическом режиме (с «нацистским тоталитарным режимом» было явно проще). «Декоммунизация» публичного пространства вызвала неоднозначную реакцию в обществе. Социологические опросы засвидетельствовали невысокий интерес граждан к проблеме, многие полагали, что в стране есть более насущные вопросы, чем снос памятников или смена табличек с названиями улиц.

В конце 2015 года Украина получила «предварительный вывод» Венецианской комиссии по основному «декоммунизационному закону». Авторы и промоутеры закона на пресс-конференции поспешили сообщить, что комиссия «подтвердила право Украины проводить декоммунизацию», и сообщили, что комиссия высказала замечания по поводу перспективы ограничения свободы слова, чрезмерности наказания за нарушение положений закона и нечеткости термина «пропаганда». Официальное сообщение о выводах Венецианской комиссии, размещенное на сайте Украинского института национальной памяти (почему-то на английском языке), ограничивалось информацией только об этих замечаниях.

Однако выводы Венецианской комиссии были значительно более пространными и не столь обтекаемыми. Комиссия рекомендовала сделать список запрещенных символов «менее обширным», дать четкое определение термину «пропаганда», в особенности для случаев, когда предполагается уголовное наказание, четко обозначить границы понятия «преступления режима», которые запрещается публично отрицать (конкретизировать, о каких преступлениях идет речь). Комиссия рекомендовала ограничить сферу применения уголовного наказания только теми нарушениями закона, которые представляют реальную опасность для общества. Отдельным пунктом было предложено свести запрет на деятельность партий и общественных организаций только к статусу крайней меры, в исключительных случаях. Комиссия отметила спешку в разработке закона, отсутствие публичной дискуссии по его поводу, нечеткость формулировок, в частности в определении цели этого закона.

В мае 2016 года группа депутатов от правящей коалиции подготовила законопроект об изменениях в тексте закона согласно рекомендациям Венецианской комиссии. Санкции действительно были смягчены, однако уголовное наказание (от значительных штрафов или лишения свободы от 2 до 5 лет) оставлено для случаев публичного отрицания или оправдания Голодомора, Холокоста, депортации крымских татар и других преступлений против человечности, военных преступлений и агрессии. Текст закона содержит пассаж, согласно которому пропагандой коммунистического и нацистского режимов считается, в частности, «публичное оправдание установления советской власти на территории Украины или в отдельных административно-территориальных единицах; публичное оправдание преследования борцов за независимость Украины в XX столетии» советскими и нацистскими государственными органами. По разным причинам законопроект увяз в комитетах Верховной рады, можно было бы и не упоминать о том, что научно-экспертное управление парламента рекомендовало отправить текст на доработку. В ноябре 2016 года депутаты от фракции «Блок Петра Порошенко» предложили принять законопроект в первом чтении, на этом этапе он и замер.

Тем временем на Украине продолжался процесс «декоммунизации»: переименовывались населенные пункты, районы, улицы, площади, переулки и другие «топографические объекты», демонтировались памятники и памятные знаки. «Декоммунизация» разворачивалась в условиях, когда по крайней мере треть населения, согласно социологическому опросу (май 2014 года), сожалела о распаде СССР. При этом ностальгия по СССР возрастала по мере продвижения на восток: если в Центральной Украине сожаление высказывали 33 % респондентов, то в Восточной и Южной — почти половина, а в Донбассе — 60 %. В августе 2015 года, согласно опросам социологического агентства ФАМА, почти 90 % респондентов высказали негативное отношение к «декоммунизации» — в основном недовольство вызывал административный характер и «несвоевременность» этого процесса. Весной 2016 года опрос Центра им. А. Разумкова подтвердил стойкость региональных различий в отношении к «декоммунизации».

Например, смену названия праздника 9 Мая поддержали 57 % респондентов в Западной Украине и 42 % в центральных областях. В остальных регионах не поддерживали эту идею 47–50 % респондентов. Осуждение «коммунистического тоталитарного режима» и запрет его символики поддерживают 82 % респондентов в Западной Украине и 58 % в Центральной. На востоке и юге в поддержку высказываются 34 % и 30 % соответственно, а не поддерживают эти действия 36 % и 38 %. Признание борцами за независимость обозначенные в тексте одного из декоммунизационных законов националистические организации (в частности, ОУН и УПА) поддерживают 76 % респондентов на западе и 46 % в центре. На востоке эту идею поддерживают 26,8 %, не поддерживают — 39,6 %, на юге это соотношение составляет 20,1 и 24,4 %, в Донбассе — 21,1 и 37,5 %.

В июле 2016 года спикер Верховной рады А. Парубий, один из главных энтузиастов «декоммунизации», заявил о завершении этого процесса; речь шла о переименовании населенных пунктов и административных районов (их было переименовано 1012).

Эти цифры указывают на масштабы явного или скрытого сопротивления административной «декоммунизации» прежде всего в тех регионах, которым она адресуется: в Донбассе (территории, контролируемые Украиной), на Слобожанщине и на юго-востоке. В феврале 2016 года выполнение плана по «декоммунизации» составляло 46 %. Наибольшее «отставание от плановых показателей» наблюдалось в Полтаве, Одессе, Сумах, Николаеве и Херсоне.

В Полтаве мэр А. Мамай демонстративно отказывался принимать решения по переименованию улиц (это не помешало ему быть переизбранным в октябре 2015 года). В Кировограде во время выборов в местные органы власти и самоуправления неформальный референдум показал, что большинство местных жителей высказываются за возвращение городу исторического названия: Елисаветград. Поскольку в законе ничего не говорится об имперском наследии (конечно же, неприемлемом для авторов закона), можно считать это неприятным сюрпризом, тем более что в публичном пространстве появились намеки на то, что императрица Елизавета Петровна вообще ни при чем, речь идет о святой Елизавете. Впрочем, в июле 2016 года Кировоград был переименован в Кропивницкий — в честь известного украинского драматурга-классика. Переименование Днепропетровска в Днепр было встречено без энтузиазма (местные жители предлагали оставить старое название), но и без особого сопротивления. Переименование Комсомольска в Полтавской области, построенного в начале 1960-х именно как Комсомольск, повторило кировоградский сценарий: несмотря на протесты местных жителей, Верховная рада переименовала его в Горишни Плавни. В Одессе памятник Ленину переделали в статую Дарта Вейдера. Чувство юмора одесситов не смогло конкурировать с серьезностью намерений членов городского Совета Волновахи Донецкой области: не желая сносить памятник Василию Чапаеву, они приняли решение переименовать его в монумент «Казак». В селе Тхоривка на Киевщине Ленину удлинили усы и, придав им правильное направление, превратили Ильича в Тараса Шевченко.

В ноябре 2016 года еще один социологический замер подтвердил наличие ощутимых региональных расхождений в отношении к политике «декоммунизации». Согласно опросу группы «Рейтинг», в целом по Украине поддержку переименованию населенных пунктов и улиц высказали 35 % респондентов, не поддержали эту политику 57 %. И если в Западной Украине сторонники переименований составили 63 %, то в Центральной Украине — 32 % (противники — 45 %), в южных регионах — 19 % (противники — 54 %), в восточных — 18 % (противники — 65 %). По состоянию на конец 2016 года именно в центральных и юго-восточных регионах наблюдались попытки оспорить переименования через суды.

Тогда же, согласно результатам другого опроса, негативное отношение к «декоммунизации» как таковой высказали 58 % участников опроса, проведенного на Украине Институтом политических исследований Польской академии наук и Национальным центром культуры Польши. Позитивное отношение высказали 34 % респондентов.

В ноябре 2017 года несколько взбодрившиеся члены бывшей Партии регионов, создавшие в парламенте «Оппозиционный блок», подали в Конституционный суд новый запрос о конституционности законов от 9 апреля 2015 года. Тем временем Кассационный административный суд рассматривает иск о неправомерности переименования Днепропетровска и Кировограда (рассмотрение отложено до принятия решения Конституционным судом). Город Днепр остается административным центром Днепропетровской, а город Кропивницкий — Кировоградской области. Для переименования областей нужны изменения в Конституции.

В феврале 2018 года директор УИНП В. Вятрович порадовал сообщением о том, что декоммунизация завершена. Был обнародован весьма комплиментарный аналитический отчет «общественности» об итогах «декоммунизации». Общественностью оказалась сотрудница Центра исследований освободительного движения, бывшее руководство которого возглавляет Украинский институт национальной памяти.

Самым бесконфликтным (на первый взгляд) оказался четвертый из пакета мемориальных законов, так называемый архивный закон. Сама по себе идея обеспечения доступа к архивам репрессивных органов была важнейшей составляющей «декоммунизации» в Центрально-Восточной Европе и на Балканах после краха коммунизма. Она была одной из основ (наряду с люстрацией) политики так называемого «переходного правосудия» (transitional justice).

Авторы обосновывали необходимость такого закона как общегуманитарными, так и политически злободневными соображениями. Например, они заявили, что «закрытость архивов стала одной из предпосылок аннексии полуострова Крым и военного конфликта на территории Донецкой и Луганской областей». Закон содержит список «репрессивных органов», в число которых попали все правоохранительные институты «тоталитарного коммунистического режима», в том числе милиция, суды, прокуратура, пенитенциарная служба. Хронологические рамки существования «тоталитарного коммунистического режима», как и в законе о «декоммунизации», были обозначены 1917–1991 годами.

Закон содержал своеобразный элемент возможного преследования «пособников режима», который можно истолковать и как своего рода люстрационную составляющую. В нем упомянуты «внештатные сотрудники репрессивных органов», в число которых попали, в частности, «информаторы всех категорий» и «другие лица, которые каким-либо способом сотрудничали с репрессивными органами в 1917–1991 годах, в том числе предоставляли информацию о других лицах». Согласно закону, доступ к информации об этих лицах не ограничивался. При этом закон устанавливал право лиц, являющихся «жертвами репрессивных органов», на ограничение доступа к информации о них.

Согласно закону, при Украинском институте национальной памяти (УИНП) должен быть создан Отраслевой государственный архив, в который в течение двух лет должны быть переданы документы за 1917–1991 годы из ныне действующих ведомств: Министерства внутренних дел, Министерства обороны, Министерства юстиции, Службы безопасности Украины, Службы внешней разведки, Генеральной прокуратуры, Государственной судебной администрации, Государственной пенитенциарной службы, Администрации государственной пограничной службы.

Данный закон, как уже упоминалось, не вызвал таких бурных реакций, как закон о «декоммунизации». Так же как и другие мемориальные законы 2015 года, он очень слаб с юридической точки зрения. Закон вызвал переполох в архивном мире: идея передачи материалов ведомственных архивов в создаваемый при УИНП отраслевой архив не только беспрецедентна, но и трудновообразима в техническом плане. На данный момент никто не в состоянии оценить объем документов, которые должны переместиться в отраслевой архив УИНП — организации, штатный список которой предполагает 70 человек (включая технический персонал). Попросту говоря, замах не соответствует длине руки.

Это пришлось признать уже на этапе работы с архивом Службы безопасности Украины. Прямой контакт и сотрудничество с архивом СБУ удалось обеспечить за счет кадровых перестановок: в начале 2016 года недавно назначенный директор архива СБУ перешел в УИНП с целью подготовки создания отраслевого архива, а на его место пришел сотрудник Центра исследований освободительного движения — негосударственной организации, руководство которой в полном составе стало руководством УИНП. Что же касается объема задач только по одному архиву СБУ, то речь идет о 910 000 томов архивных дел, хранящихся в Центральном архиве СБУ и его региональных отделениях (37 000 погонных метров). Финансирование УИНП крайне скромно (440 тысяч евро в бюджете на 2016 год) и вряд ли радикально увеличится в обозримом будущем. Поэтому, скорее всего, не стоит ожидать осуществления в ближайшее время грандиозных планов, очерченных законом.

Кроме чисто «житейских» проблем, связанных с реализацией архивного закона, можно предположить, что, во-первых, перечисленные в нем ведомства, которым предписано в два года передать документы, вряд ли будут испытывать энтузиазм по поводу в общем «непрофильной» дополнительной нагрузки на них, во-вторых, у них может просто не быть для этого технических возможностей, ведь речь идет не просто о перевозке тонн бумаг из одного помещения в другое, а о колоссальном объеме работ, связанных с учетом, описанием и прочими нюансами архивного дела.

И наконец, сам текст закона содержит неархивные нюансы, грозящие осложнениями. «Люстрационная» составляющая закона совершенно игнорирует опыт люстраций и «разоблачений» в странах бывшего коммунистического блока, притом что его инициаторы не устают ссылаться на «европейский опыт». Занесение в список «внештатных сотрудников» всех подряд, включая «информаторов» и «других лиц», создает неограниченные возможности для самой широкой трактовки понятия «сотрудничество с репрессивными органами», независимо от того, было ли это сотрудничество добровольным или оно состоялось под угрозой жизни, здоровью самих «внештатных сотрудников» или членов их семей. Можно ли, например, считать диссидентов-шестидесятников, рассказывавших на допросах в КГБ о своих знакомствах и связях, «информаторами»? Расплывчатость, неясность, юридическая некорректность многих формулировок закона программируют многочисленные проблемы с его реализацией.

В мае 2017 года украинский парламент добавил к списку мемориальных законов еще один. В этот раз парламентарии озаботились георгиевской ленточкой. Этот нехитрый символ, повторяющий цвета имперского ордена Св. Георгия и советского ордена Славы, был «придуман» в 2005 году в агентстве «РИА Новости» и стал весьма популярным у населения России и части населения Украины.

В ходе войны в Донбассе с 2014 года ленточка превратилась в идеологически важный символ сепаратистов, а в Украине начала восприниматься как знак поддержки «колорадов» — так стали называть сторонников самопровозглашенных республик (сравнение с жуками-вредителями, окрас которых напоминал цвета ленты, помогало дегуманизировать образ врага). Попытки ношения георгиевской ленточки на День Победы 9 Мая провоцировали публичные скандалы, обычно раздуваемые правыми и охотно разогреваемые в медиапространстве. Комментируя решение парламента, П. Порошенко заявил, что георгиевская ленточка не является для Украины символом Второй мировой, «…это символика агрессии против Украины 2014–2017 годов. Ведь обвешанные этими ленточками боевики убивают наших воинов каждый день, прямо сейчас».

Закон о запрещении георгиевской ленточки вносил изменения в Кодекс законов об административных правонарушениях. За ношение ленточки (за исключением оговоренных в тексте случаев) полагался административный штраф, за повторное нарушение штраф удваивался и предполагался административный арест на 15 суток.

Вообще тема запретов на «неправильное» толкование прошлого получила новое развитие в связи с войной, «декоммунизацией» и продвижением националистического нарратива памяти. В ноябре 2014 года депутаты ВО «Свобода», не прошедшего в парламент по партийным спискам на внеочередных выборах октября 2014 года, в последние дни работы старого состава Верховной рады громко «хлопнули дверью». Был внесен законопроект о введении уголовной ответственности за отрицание Голодомора как «факта геноцида украинского народа и Холокоста как факта геноцида еврейского народа». Судя по конструкции текста пояснительной записки, риторика о Холокосте уже привычно использовалась в качестве «макияжа» для декларирования идеи о криминализации «отрицания факта Голодомора» (такое использование темы Холокоста депутатами партии, руководство которой прославилось своим антисемитизмом, выглядело как скверный анекдот).

Депутаты-националисты не стали мелочиться и предложили карать «за отрицание факта» лишением свободы на срок от 6 месяцев до 3 лет или на срок до 5 лет (при повторном нарушении закона). Законопроект был подан на День памяти жертв голодоморов (в 2014 году он отмечался 22 ноября), его сняли с рассмотрения, видимо, по причине окончания срока полномочий Верховной рады.

В апреле 2015 года были приняты уже упомянутые «декоммунизационные» законы, которые, во-первых, запретили коммунизм и нацизм, во-вторых, запретили плохо говорить и писать об участниках борьбы за независимость Украины. Второй запрет спровоцировал несколько своеобразную реакцию. В конце 2016 года внефракционный депутат из Харькова, миллионер и известный еврейский общественный деятель Александр Фельдман предложил свой вариант законопроекта о наказании за «отрицание Холокоста или Голодомора», который должен был «содействовать защите репутации и прав лиц, пострадавших от Холокоста, а также повышению авторитета Украины на международной арене». Предлагалось ввести крупный штраф или лишение свободы на срок от 2 до 4 лет.

В 2016 году законопроект исчез с сайта Верховной рады, поскольку профильный комитет парламента посчитал его «бесперспективным»: законопроект шел вразрез с принятым за две недели до него законом, прославляющим ОУН и УПА. По словам исполнительного директора Украинского еврейского комитета Эдуарда Долинского, одним из главных мотивов подачи этого законопроекта было именно принятие закона от 9 апреля 2015 года о чествовании участников украинского освободительного движения.

В феврале 2016 года в тему криминализации попытались вписать еще и депортацию крымских татар 1944 года, которую в 2015 году украинский парламент признал геноцидом крымско-татарского народа. В этот раз в один смысловой ряд были объединены депортация, Голодомор и Холокост, с особым акцентом на судьбе крымских татар. Предполагалось наказание в виде штрафа от 34 до 170 тыс. гривен (1400–3600 долларов США) или же лишение свободы на срок до 5 лет.

В январе 2017 года Голодомор появился еще в одном сочетании. Депутат Ю. Шухевич подал законопроект с замысловатым названием, где Голодомор уже шел в связке с «борцами за независимость». Теперь речь шла об отрицании, во-первых, «факта правомерности борьбы за независимость Украины», во-вторых, «факта Голодомора 1932–1933 годов». Более широкий контекст появления законопроекта был очевиден: в стране под эгидой УИНП разворачивалась кампания глорификации ОУН и УПА, приуроченная к 75-летию последней. Действия промоутеров националистического нарратива как общеукраинского вызывали критику разных групп — от «новых левых» до либералов. Законопроект, содержавший даже в своем названии корявые и юридически неграмотные формулировки, был то ли попыткой предупредить критику, то ли своего рода «пробным» шаром для выяснения общественной реакции.

В 2017 году эту тему вновь подхватил президент. В День памяти жертв Голодомора (25 ноября) он заявил, что необходимо принять закон об ответственности за отрицание Голодомора и Холокоста. О крымских татарах он почему-то не вспомнил. Его поддержали депутаты-националисты. Через три дня парламентарии от ВО «Свобода», попавшие в Верховную раду по мажоритарным спискам, зарегистрировали законопроект с элементами плагиата: санкции были скопированы с уже упомянутого проекта о криминализации отрицания депортации крымских татар, Холокоста и Голодомора. Правда, свободовцев интересовало только отрицание Голодомора как геноцида, крымскими татарами и евреями они пренебрегли.

Украинский опыт мемориальных законов и попыток выведения сферы их действия на уровень криминального права весьма показателен как иллюстрация тенденции последних десяти лет — к ужесточению исторической политики и все более утилитарного, все более циничного использования проблем и трагедий прошлого в групповых политических интересах.

Сам характер принятия большинства из них весьма показателен. Мемориальные законы, вошедшие в пакет «диктаторских» зимой 2014 года, по характеру принятия мало отличаются от мемориальных законов, принятых в апреле 2015 года оппонентами В. Януковича, пришедшими к власти. Ссылаясь на «европейские практики», инициаторы регулирования вопросов прошлого с помощью законов не очень любят вспоминать о том, что «в Европе» подобные законы, во-первых, вписываются в уже достаточно стабильную систему rule of law, фактически отсутствующую на Украине, а во-вторых, как правило, встречают оппозицию в лице либералов и демократов разных оттенков.

Уровень политической культуры на Украине программирует ситуацию, когда любой закон, регулирующий понимание и репрезентации прошлого, неизбежно ведет к диктату бюрократии и победе (как правило, временной) представлений о прошлом одного сегмента общества в ущерб другим: это подтверждает и совсем недавний опыт «декоммунизации». Такие законы неизбежно несут конфликт, особенно если их авторами и промоутерами являются люди, представляющие интересы идеологически активного сегмента общества и стремящиеся к идеологическому/политическому доминированию.

Последнее замечание касается внутренней противоречивости большинства рассмотренных законов: в своей основе они призваны преодолеть тяжелое наследие коммунистического режима или, в более широком понимании, советского строя. При этом в тексте законов как обязательный элемент содержатся ссылки на то, что цель авторов — достижение согласия в обществе. Однако способы разработки и прохождения этих законов, словесный ряд, методы имплементации очень напоминают те культурные модели, против которых эти законы направлены. Антикоммунистическое иконоборчество напоминает большевистский экстаз в уничтожении памятников самодержавия, «декоммунизация» топографии является изнанкой ее «коммунизации».

В этой главе речь пойдет о том, как историческая политика становится инструментом международных отношений. В качестве примера мы рассмотрим взаимоотношения Украины с ее двумя самыми важными соседями: Польшей и Россией. Рассмотрение этих взаимоотношений в контексте исторической политики в полном объеме потребовало бы не одного специального исследования, поэтому мы сосредоточимся на тех сюжетах и темах, которые, как мне кажется, наиболее выразительно характеризуют содержание и направленность исторической политики, обращенной вовне.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что известная формула «Внешняя политика — продолжение внутренней» в случае с исторической политикой приобретает особый смысл. Обустройство «своего», внутреннего пространства исторической/коллективной памяти в процессе отделения его от ранее «общего» практически всегда ведет к необходимости выяснять отношения с соседями как в силу того, что они являются соседями, так и в силу технологических достижений, информационной революции, глобализации.

Характер выяснения этих отношений зависит от огромного количества социальных, политических, экономических, культурных и прочих факторов. Практически всегда и везде составной частью попыток совладать с прошлым является конфликт: то ли по поводу раздела имущества (цивилизационных и культурных достижений, «спорных» территорий, изобретенной традиции), то ли по поводу обид, притеснений и несправедливостей, пережитых в прошлом.

Украина — Польша: трудные вопросы

Польша — самый крупный и влиятельный сосед Украины в «Восточной Европе». Польша (вместе с Канадой) была первой страной, признавшей Украину как независимое государство — на следующий день после референдума 1 декабря 1991 года. Польские политические элиты, сменяющие друг друга у власти, независимо от их политической принадлежности рассматривают Украину как важного стратегического партнера на постсоветском пространстве и в новой «Восточной Европе». Более того, они, хоть и с разной степенью интенсивности, исполняют роль европейского «адвоката Украины». Польша стабильно занимает первое место в Европе по количеству трудовых мигрантов с Украины, с этой страной установлено наиболее интенсивное трансграничное сотрудничество. Для Украины Польша служит примером для подражания как страна успешных реформ. Для обеих стран слова «сотрудничество» и «взаимопонимание» уже давно превратились в некую стандартную магическую формулу, осознанную необходимость. Сближению способствует и наличие общего конституирующего Другого в лице России, и схожесть «онтологической озабоченности» — прежде всего в самоидентификации между «Востоком» и «Западом» и в отношениях с упомянутым Другим. При этом Польша все более выступает для Украины «Западом», а Украина для Польши — «Востоком».

Все это не исключает наличия достаточно серьезных расхождений по поводу оценок «общего прошлого», которое стало основой для конфликта еще в XIX веке, в период становления национальных историй как составляющих процесса «национального возрождения». Судя по всему, обе страны действительно производят больше истории, чем они способны переварить; впрочем, и блюда на этой кухне далеко не всегда удобоваримы.

Список проблемных тем начинается с XIV столетия (принадлежность Галиции), продолжается в XVI и XVII столетиях (церковная уния, казацкие войны и казацкое государство) и затрагивает XIX (польское присутствие в Правобережной Украине, проблема Восточной Галиции).

Впрочем, наиболее острые споры, обычно выходящие за пределы академических и публицистических диспутов, касаются «короткого XX столетия»: украинско-польская война 1918–1919 годов, короткая история Западно-Украинской Народной Республики, «украинский вопрос» в межвоенной Польше, украинско-польское противостояние в Восточной Галиции и на Волыни во время Второй мировой войны, акция «Висла» 1947 года.

Следует обратить внимание на то, что в дискуссиях и противостоянии по вопросам прошлого в обеих странах возникло своеобразное «разделение труда». В Польше инициаторами актуализации прошлого в наступательном ключе, как правило, выступали правые и правоконсервативные организации, «кресовые» и ветеранские общества, радикальные группы в Крестьянской партии, в партии «Право и справедливость».

На Украине это также были преимущественно правые (националистические) организации (например, ВО «Свобода»), в основном из Западной Украины, и часть радикально настроенной «национально-демократической» интеллигенции. Они, подобно своим польским оппонентам-коллегам, культивировали эксклюзивную модель коллективной/исторической памяти, основанную на национальном/националистическом нарративе.

После «оранжевой революции» в украинско-польские дебаты о прошлом включились новые акторы: коммунисты, по природе вещей и по зову политической конъюнктуры призванные бороться с «украинским национализмом», и Партия регионов, руководство которой во время президентских выборов 2004 года осознало возможности использования прошлого в интересах настоящего. Удивительным образом украинские капиталисты и левые в борьбе с «украинским национализмом» стали заочными союзниками польских правых. Все упомянутые силы нагнетали конфронтационную риторику как внутри страны, так и в экспортном варианте.

Сторонниками примирения и формулы «Просим прощения и прощаем» была либеральная и либерально-демократическая интеллигенция, а также церковь. На уровне международном роль медиаторов, находящихся над схваткой, до определенного момента играли президенты двух стран. Леонид Кучма и Александр Квасьневский были главными фигурами в диалоге примирения. Этот сценарий был нарушен Виктором Ющенко, который принял личное участие в глорификации ОУН, УПА и их лидеров, что фактически превратило его из медиатора в участника противостояния.

Говоря об украинско-польских отношениях в сфере исторической политики, нужно упомянуть и о том, что в обеих странах присутствовала многовековая традиция стереотипного восприятия соседа и эта традиция тоже была частью дебатов. Анализ исследований, посвященный отношениям поляков и украинцев и динамике стереотипных представлений друг о друге, свидетельствует, что самым сложным периодом были 1990-е. На Украине именно в этот период наблюдается ухудшение отношения к полякам. С 1992 по 2002 год индекс национального дистанцирования украинцев от поляков (по шкале Богардуса) вырос с относительно сбалансированного показателя 3,77 балла до значительно более высокого 5,01 (разумеется, эта динамика связана с большим количеством факторов, не имеющих прямого отношения к проблемам прошлого). В Польше этот показатель достигал 4,64 — в тех регионах, которые граничили с Украиной.

Этнокультурные стереотипы в духе стандартного этнонационального нарратива фиксировались и на уровне школьных курсов истории. Анализ актуальных на начало 2000-х годов четырех польских и пяти украинских учебников для средней школы, проведенный социологами, показал, что в польских учебниках украинцы упоминались 56 раз, при этом как объект борьбы — 38 и как национальное меньшинство — 12. В украинских учебниках поляки упоминались нейтрально 268 раз, как объект борьбы против них — 49, как национальное меньшинство — 15. Прямых позитивных упоминаний о них насчитывалось 34, негативных — 79. Обследование четырнадцати украинских учебников 1997–1998 годов на предмет наличия в них негативных этнонациональных стереотипов, предпринятое украинским историком Натальей Яковенко, также привело к неутешительному обобщению: картина, представленная ученикам украинских школ, демонстрировала, что «Польша и Украина — изначально отдельные, ничем, кроме вражды, не связанные политические, социальные и культурные организмы».

Любопытно, что именно в учебниках наиболее явно проступали контуры самых конфликтных тем общей украинско-польской истории. По свидетельству членов межгосударственной украинско-польской комиссии по учебникам истории, темами, по которым никак не удавалось достигнуть взаимоприемлемых формулировок, была прежде всего деятельность ОУН и УПА в 1930–1940-е годы.

С начала 2000-х прослеживалась тенденция к улучшению взаимного восприятия украинцев и поляков, ставшая более выраженной после «оранжевой революции» и вступления Польши в Евросоюз. Если говорить о сфере коллективной/исторической памяти и соответствующих стереотипов, то, возможно, некую позитивную роль сыграла деятельность украинско-польской комиссии по учебникам. Влодзимеж Менджецкий констатировал изменение к лучшему в новом поколении польских учебников по истории, издаваемых в начале 2000-х: язык изложения украинских сюжетов стал политически более корректным. В украинских учебниках истории также наблюдалась тенденция к очищению языка изложения от негативных культурных коннотаций.

Улучшение взаимного восприятия отметили и социологи. По данным польского Института общественной деятельности (Instytut Spraw Publicznych), показатель социальной дистанции по шкале Богардуса в Польше достигал максимума 1,11, а на Украине — 0,94.

В этом же исследовании отмечалось, что именно вопросы прошлого являются одной из самых проблематичных тем. Две трети респондентов в Польше считают, что в прошлом есть события, за которые украинцы должны чувствовать вину перед поляками. С этим были готовы согласиться лишь две пятых опрошенных украинцев. При этом половина респондентов в обеих странах была готова признать, что полякам есть за что извиняться перед украинцами.

Обратимся к двум примерам, являющимся наиболее яркой и объемной иллюстрацией сложности украинско-польского диалога по поводу общего прошлого. Первый — история воссоздания на Лычаковском кладбище во Львове мемориального комплекса польским воинам, погибшим в украинско-польской войне 1918–1919 годов. Это пример «местной» дискуссии, получившей международный резонанс. Второй случай — дискуссии по поводу украинско-польского конфликта в период Второй мировой войны и Волынской трагедии 1943 года, пример общенациональной и международной дискуссии.

«Кладбище орлят» — мемориальный комплекс, созданный в 1939 году как место памяти о польских солдатах, погибших в 1918–1919 годах, пришел в упадок при советской власти. В середине 1990-х, согласно договоренности с украинским правительством и по согласованию с городским Советом Львова, Польша начала работы по восстановлению комплекса. В 2000 году было принято специальное решение городского Совета Львова о завершении работ, при этом польская сторона настаивала на том, чтобы комплекс был восстановлен в его облике 1939 года.

На 21 мая 2002 года было назначено торжественное открытие восстановленного мемориала президентами двух стран — Александром Квасьневским и Леонидом Кучмой. Церемония не состоялась: польский президент отменил свой визит, поскольку украинская сторона (Львовский городской совет) отказалась дать согласие на тот вариант памятной надписи на входе в мемориал, который устраивал польскую сторону. Как оказалось, дело было в одном-единственном слове. Польская сторона настаивала на том, что их воины погибли героически, а украинская — на том, что они просто погибли. На соседнем мемориале воинам Украинской Галицкой армии слово «героически» в такой надписи отсутствовало, депутаты требовали паритета. Но спорное слово присутствовало в надписи 1939 года. Кроме того, польская сторона настаивала на том, чтобы в мемориале присутствовали памятники французским и американским солдатам, погибшим за Польшу, и добивалась определенного оформления скульптурных символов (меч-«щербец», львы на пилонах), что также вызывало неприятие радикально настроенной части депутатов Львовского горсовета. Недовольство последних усиливалось и тем, что все договоренности с польской стороной были достигнуты без их участия.

Стоит сказать о том, что если поляки были достаточно единодушны в своей позиции, то мнения украинцев (разумеется, тех, кто вообще знал о конфликте) разделились. Киев в лице Леонида Кучмы и поддерживающих его парламентариев настаивал на том, чтобы принять условия поляков. Львовские либеральные интеллектуалы придерживались той же позиции, правда по иным мотивам: они считали нелепым, что прошлое омрачает настоящее и будущее украинско-польских отношений.

Конфликт замер в латентной фазе, не вызвав особого общественного резонанса ни в Польше, ни на Украине. Нашлись дела поважнее: в Польше готовились к референдуму о вступлении в Евросоюз, на Украине осенью 2002 года развернулась массовая протестная акция «Восстань, Украина!», организованная объединенной оппозицией против Л. Кучмы. И, кроме того, в 2003 году возникла тема, перекрывшая своей важностью споры о «кладбище орлят». Подоспела 60-я годовщина Волынской трагедии.

Польша подошла к этой дате хорошо подготовленной. Тут по инициативе Института национальной памяти, Совета охраны памяти борьбы и мученичества и Бюро национальной безопасности при президенте Польши были организованы исследования польско-украинского конфликта на Волыни и в Галиции в годы Второй мировой войны.

В 2000 году увидела свет книга Владислава и Эвы Семашко, довольно объемный отчет в полторы тысячи страниц, основанный преимущественно на устных свидетельствах. Книга (рекомендованная для изучения в школах) сразу же спровоцировала острую дискуссию в Польше — между польскими и украинскими политиками, учеными и общественными деятелями. Украинцы Польши считали изложенные в книге факты тенденциозно подобранными, указывали на то, что представленные в книге события были результатом национальной политики Второй Речи Посполитой. Заметим, что польские историки, работавшие в рамках аналитической истории, также неоднозначно отнеслись к этой книге. Тем не менее именно она стала главным «опорным текстом» в продвижении «геноцидной» версии событий на Волыни и дискуссиях между представителями Польши и Украины в 2003 году.

Инициаторами общественных дискуссий ожидаемо стали организации ветеранов Армии Крайовой, землячества выходцев из «восточных польских земель» и другие объединения правого политического спектра вроде Товарищества увековечения памяти жертв украинских националистов — именно они задали конфронтационную тональность, подхваченную их коллегами-противниками из праворадикальных украинских организаций и даже частью польских и украинских историков.

В обобщенном виде аргументы сторонников «возвращения памяти о Волыни» в польское массовое сознание выглядели так: весной — осенью 1943 года на Волыни развернулось массовое целенаправленное уничтожение (геноцид) польского гражданского населения, продолжавшееся в меньших масштабах до 1945 года. Резню начала Организация украинских националистов, используя подразделения Украинской повстанческой армии для физического устранения польского населения из региона. К массовым убийствам присоединились украинские крестьяне Волыни. Общее количество жертв составило от 38 до 60 тысяч человек (в некоторых случаях упоминаются и цифры 100–150 тысяч).

Позиция польской стороны в ее наиболее радикальной версии была такова. Масштаб жертв с польской стороны несопоставим с ответными акциями Армии Крайовой и других польских военизированных формирований и акцией «Висла» (депортацией украинского населения из восточных районов Польши в западные в 1947 году). Украинское государство должно официально признать факт геноцида поляков и извиниться. Польское государство должно почтить память жертв и признать события 1943–1945 годов актом геноцида, именно это будет адекватной мерой уважения к жертвам.

Позиция либеральной интеллигенции, церкви и высшего руководства Польши была более сдержанной. Тут речь шла о взаимном примирении, слов «геноцид» и «чистка» избегали, в основном фигурировал термин «конфликт». Первые публичные заявления относительно официальной оценки волынских событий прозвучали на встрече украинских и польских парламентариев, посвященной вопросам сотрудничества между законодательными органами обеих стран (Варшава, 10–11 марта 2003 года). Поляки проинформировали украинских коллег о дискуссиях в своей стране и предложили выступить с совместным заявлением, в котором должна была прозвучать «сбалансированная» оценка событий 60-летней давности. Тогда же начались переговоры о визите президента Польши А. Квасьневского на одно из мест захоронения жертв волынских событий в Украине.

19 марта 2003 года министры иностранных дел Польши (Влодзимеж Цимошевич) и Украины (Анатолий Зленко) обменялись заявлениями о том, что 60-я годовщина волынских событий должна стать поводом для исторического примирения двух народов. Польский министр назвал годовщину «испытанием истины» для народов Польши и Украины.

В апреле — мае 2003 года шли переговоры между администрациями президентов Польши и Украины по поводу совместной коммеморативной акции в одном из сел Западной Украины, была определена дата такой акции — 11 июля 2003 года. Заметим, что А. Квасьневскому эти переговоры давались нелегко — в собственной стране он оказался под сильнейшим давлением со стороны правых организаций, требовавших бескомпромиссной позиции в вопросе о «геноциде поляков на Волыни». Комментируя свое отношение к проблеме, он заявил, что «мы должны быть решительны, насколько это возможно, и деликатны, насколько это необходимо». В апреле 2002 года А. Квасьневский проявил решительность, выразив сочувствие украинцам Польши, пострадавшим во время акции «Висла»; важно помнить, что это заявление было сделано в контексте осуждения преступлений коммунистического режима.

В начале апреля 2003 года Верховная рада Украины отправила свой вариант совместного заявления польскому Сейму, как сообщил спикер ВР Владимир Литвин — «для согласования». В обоих парламентах развернулись нешуточные дискуссии по поводу содержания документа. В Верховной раде пропрезидентское большинство (представителям которого тема Волыни по большому счету была не слишком интересна) готово было принять формулировки «примирительного» содержания.

Часть оппозиционной фракции «Наша Украина», возглавляемой Виктором Ющенко, склонялась к таким же формулировкам. Правое крыло фракции, куда входили представители националистических партий, настаивали на том, что польская позиция является односторонней и основана на антиукраинских предубеждениях, и ссылались при этом не на официальные заявления высшего руководства Польши, а на радикальные формулировки своих польских коллег из правого и националистического политического спектра.

Тридцать три депутата Верховной рады (из фракций, поддерживавших Л. Кучму) обратились к полякам и украинцам с воззванием, в котором риторика примирения соседствовала с апелляцией к «необходимости сдерживания и нейтрализации политического экстремизма и ксенофобии во внутреннеполитических процессах в Украине». Депутаты безусловно осудили действия, приведшие к массовой гибели мирного польского населения на Волыни, и призвали руководство Польши «однозначно осудить действия, вызвавшие массовую гибель мирного украинского населения». Нетрудно догадаться, что коммунисты, также представленные в парламенте, традиционно выступили с однозначным осуждением «преступлений ОУН — УПА».

Тем временем согласование текста совместного заявления превратилось в настоящую политическую интригу, поскольку в парламентах обеих стран депутаты правого толка отстаивали свой вариант с довольно радикальными формулировками относительно вины соседа. В мае 2003 года специальная делегация польского Сейма посетила Киев. 29 мая планировалось утвердить текст заявления на совместном заседании делегации и рабочей группы Верховной рады. Однако этого не случилось. Представители обоих законодательных органов отказывались давать комментарии журналистам. По утверждению радиостанции «Немецкая волна», польская делегация настаивала на том, чтобы квалифицировать действия УПА как этническую чистку. Украинская сторона не соглашалась с этим якобы потому, что при такой формулировке семьи погибших на Волыни в 1943–1944 годах поляков могли бы подавать судебные иски к Украине в Международный трибунал в Гааге. Поскольку желаемого результата не достигли, польская делегация отбыла на родину для консультаций в Сейме.

Формально текст совместного заявления был согласован уже в июне 2003 года (из него изъяли все неприемлемые для обеих сторон формулировки), однако запланированное на 10 июля оглашение совместного заявления вновь оказалось под угрозой срыва из-за непримиримой позиции праворадикальных депутатов Сейма. Впрочем, тут начал работать фактор внутриполитической конкуренции: в обеих странах лавры миротворцев или умиротворителей могли достаться президентам — по этой линии переговоры шли успешно, А. Квасьневский и Л. Кучма готовились к встрече в селе Павливка на Волыни. Текст совместного заявления польского Сейма и украинской Верховной рады был утвержден за день до встречи президентов; впрочем, в польском законодательном органе за него не голосовала часть правых (например, «Право и справедливость», «Лига польских семей», Польская крестьянская партия), а в украинском — оппозиционные Л. Кучме фракции (Блок Юлии Тимошенко, часть депутатов «Нашей Украины», разумеется, в первую очередь депутаты от правых и националистических партий) и левые; коммунисты заявили, что «ни украинский, ни польский народ не причастны к произошедшей трагедии», а правый депутат Степан Хмара назвал текст заявления «унизительным для украинцев», «искаженным в пользу поляков» и «несоответствующим исторической правде».

11 июля 2003 года в селе Павливка на Волыни во время коммеморативной церемонии президенты Украины и Польши выступили со своим совместным заявлением «О примирении в годовщину трагических событий на Волыни» (каждый зачитывал текст на официальном языке своей страны). В заявлении осуждались убийства поляков и украинцев, в нем содержался призыв к публичному моральному осуждению «исполнителей преступлений, совершенных против украинского и польского народов» и высказывалась надежда на то, что в будущем состоится полное примирение молодых поколений украинцев и поляков, «которые полностью освободятся от предубеждений трагического прошлого».

Фактически первые лица двух государств определили границы официального дискурса: отказ от взаимных обвинений, взаимное осуждение преступных действий, а не организаций, стран или народов, ориентация на будущее, а не на прошлое в выстраивании отношений между народами и странами.

Львовский интеллектуал, редактор журнала «Ї» Тарас Возняк так прокомментировал акт согласия в Павливке: он «не исчерпывает проблему, не дает обязательной для всех установки. Он сигнализирует, что на политических украинском и польском государственных уровнях, на международном уровне эти события озвучены и оценены». Сигнал был услышан и поддержан только частью интеллектуалов и профессиональных историков на Украине и в Польше — в основном либеральной интеллигенцией и той частью историков, которая пыталась выйти за рамки исторического национального нарратива, построенного на принципах этнической эксклюзивности. Эта часть общества, впрочем, выступила в поддержку примирения и без всяких сигналов сверху.

Дебаты среди историков и публичных интеллектуалов, настроенных на примирение и деполитизацию проблемы, достаточно быстро ушли из сферы политической в сферу морально-этическую (в случае с интеллектуалами) или же чисто профессиональную (в случае с историками). И первым, и вторым выход на позиции примирения дался нелегко.

Интеллектуалы в обеих странах оказались под сильнейшим давлением общественного мнения, подогреваемого действиями и заявлениями праворадикальных сил и части ультрапатриотической интеллигенции. В риторике (и, соответственно, в том, что называют «исторической памятью») доминировал образ жертвы-поляка и убийцы — украинского националиста с мощным эмоциональным призывом «не забудем — не простим». Во многих костелах можно было обнаружить памятные таблички и плиты «жертвам преступлений ОУН — УПА» (инициатива «кресовых» товариществ). Противники примирения призывали отказаться от «политической корректности» и «псевдо»-уравнивания жертв с обеих сторон. Тиражи книг Эдварда Пруса и Виктора Полищука об УПА и ОУН, содержащие исключительно обвинительную риторику и соответственно подобранную фактографию, значительно превышали тиражи научных монографий, где давалась более взвешенная и разносторонняя картина украинско-польских отношений в межвоенный период.

Впрочем, после дискуссии о Едвабне часть польского общества была лучше подготовлена к восприятию взглядов, выходящих за рамки стандартного этнонационального восприятия истории, это продемонстрировали заявления и действия таких знаковых фигур, как Яцек Куронь или Адам Михник. В письме (февраль 2003 года) к Мирославу Мариновичу, участнику украинского диссидентского движения 1980-х и заметному публичному интеллектуалу, Яцек Куронь обратил внимание на то, что «ритм годовщин» выводит события из исторического контекста и серьезно искажает картину польско-украинских отношений. При этом он подчеркнул, что поляки на протяжении веков были более сильной, доминирующей стороной, которая полонизировала украинскую элиту и в XX веке по крайней мере дважды помешала Украине достичь независимости. «Мысль о том, что евангельские истины не касаются взаимоотношений между народами, является не христианской и противоречит духу Евангелия. Поэтому, — писал он М. Мариновичу, — я обращаюсь к Вам, уверен, не только от своего имени — и говорю: простите нас». Судя по всему, это была наиболее радикальная попытка призвать к примирению — большинство тех, кто поддерживал идею взаимного примирения, настаивали на взаимном покаянии. В открытом письме тридцати девяти украинских интеллектуалов идея коллективной ответственности отрицалась: «Мы убеждены, — говорилось в письме, — что принцип коллективной ответственности всего сообщества за деяния отдельных его членов не имеет под собой ни евангельской, ни общечеловеческой легитимации».

Впрочем, здесь тоже не было полного единодушия: если философ и известный общественный деятель Мирослав Попович утверждал, что ответственность может быть лишь персональной, то львовский историк Ярослав Грицак придерживался мнения, согласно которому индивидуализация ответственности имеет смысл в юридической сфере, когда же речь идет о морали, ситуация выглядит иначе: «Выбор принадлежности к каждой группе связан с эмоциями, которые у нас эта группа вызывает. И если я эмоционально чувствую гордость за наилучшие и наиболее достойные деяния этой группы, почему я должен избегать моральной ответственности за ее грехи и преступления?»

Следует учесть, что, как и в Польше, на Украине (в основном, конечно, в западных областях, для которых эта тема наиболее близка) преобладали совсем другие настроения. Даже часть интеллектуалов, явно несклонных к конфронтации по поводу событий на Волыни, отстаивала свою правду. Академик Ярослав Исаевич (1936–2010), человек вполне либеральных взглядов, осуждал однобокое освещение событий на Волыни в Польше, указывая на то, что на Волыни происходили и массовые убийства украинцев. По его мнению, польская сторона слишком настойчиво принуждала украинцев к покаянию. Под впечатлением от дискуссий о событиях на Волыни 1943 года другой львовский историк старшего поколения, Ярослав Дашкевич (1926–2010), который в 1994 году выступал за безусловное осуждение украинского террора против польского мирного населения в 1943–1944 годах, в мае 2003-го заявил, что Польша из стратегического партнера превращается во врага.

Еще одна довольно часто высказываемая точка зрения была сформулирована в обращении Львовской областной организации Союза офицеров Украины к коллегам в Польше: предлагалось последовать совету папы римского Иоанна Павла Второго «забыть о взаимных обидах и стереотипах» и сделать все, чтобы ничего подобного не повторилось. Выяснение черных и белых страниц истории предлагалось передать историкам.

Впрочем, у историков были свои сложности, видимо, потому, что в обеих странах доминировал запрос на национальный нарратив, выполняющий культурно-легитимирующую функцию в условиях кризиса идентичности. В Польше этот кризис больше был связан с процессом вхождения в ЕС и поиском оснований своей «европейскости». Украина переживала сложности несколько иного рода: здесь все более очевидными становились проблемы с культурно-исторической легитимацией особого варианта политической полиэтнической нации, не в последнюю очередь из-за затянувшегося процесса исторической, культурной и политической легитимации «титульного» этноса.

В обеих странах эксклюзивный национальный/националистический нарратив памяти предполагал особое внимание к жертвенным и героическим аспектам национальной истории, практически связанным в единое целое. На Украине схема перетекания одних этапов национально-освободительной борьбы в следующие за ними предполагала некий стерильный жертвенно-героический образ ОУН и УПА (организаций, ответственных за массовые убийства и изгнание польского населения на Волыни). Безоговорочное признание ответственности указанных организаций за эти деяния означало необходимость вступить в противоречие с господствующим нарративом; это было не под силу большинству историков, так или иначе втянутых в дебаты, тем более что большинство из этого большинства этот самый нарратив и создавали. Не стоит забывать и о том, что в советской мифологии ОУН и УПА были представлены исключительно как пособники нацистов, поэтому при обращении к теме, с одной стороны, нередко срабатывал реабилитационный синдром (для апологетов), с другой — инерция советской традиции, где ОУН и УПА представали исключительно как коллаборационисты и «враги народа».

К моменту начала открытых публичных дискуссий о Волынской трагедии и выхода темы на арену большой политики украинские и польские историки уже имели собственную историю разбирательств по «трудным вопросам». Именно так называлась серия конференций и изданий материалов этих конференций, начавшаяся в 1997 году по инициативе Всемирного союза ветеранов Армии Крайовой, польского журнала «Карта» и Союза украинцев Польши. Методика работы конференций и публикации отчетов о них была достаточно простой: участники определяли круг наиболее проблемных вопросов (собственно, эти вопросы возникли сами собой в ходе более широких дискуссий), во время семинара его участники высказывали свою точку зрения, потом рабочая группа составляла список формулировок, по которым возникали противоречия, затем готовилось совместное заявление и публиковались материалы (стенограмма дискуссии, финальный протокол и заявление).

В центре внимания был период 1939–1947 годов и предшествовавший ему период Второй Речи Посполитой. Уже на первых конференциях стало очевидным, что фактография событий не вызывает особых разногласий. В фокусе дискуссий оказались прежде всего интерпретации, объяснения причин конфликтов и терминология. Если с польской стороны по поводу событий на Волыни преимущественно звучали термины «уничтожение», «этническая чистка» и даже «геноцид», то украинские историки в большинстве стремились к более нейтральным — «украинско-польский конфликт», «Волынская трагедия», наиболее радикальное — «Волынская резня».

Не удалось достигнуть согласия и по поводу причин событий на Волыни: умеренная часть польских историков не только указывала на идеологию ОУН как на первопричину трагедии, но и признавала ответственность польского правительства за антиукраинские эксцессы 1930-х, однако при этом настаивала на том, что все это не оправдывает убийства мирных жителей. Украинские историки стояли на том, что без учета польской государственной политики в «украинском вопросе» в межвоенный период и действий Армии Крайовой и польской полиции по отношению к украинцам во время нацистской оккупации нельзя оценивать и ОУН — УПА — в таких заявлениях явственно проступала идея оправдания действий украинских националистов.

В 2003 году Союз украинцев Польши прекратил финансирование этих конференций — именно из-за серьезных расхождений по поводу оценки еще одного «трудного вопроса» — операции «Висла» (1947). Последний семинар (Львов, июнь 2008 года) оказался тринадцатым по счету. Было издано десять томов материалов, которые могут служить наглядным свидетельством того, как поиск «своей правды» уводит от поисков истины. «Трудные вопросы» не удалось разрешить коллективно — на уровне индивидуальных работ; как наиболее взвешенные и лишенные оправдательно-обвинительной риторики можно отметить труды Гжегожа Мотыки с польской стороны и Игоря Илюшина с украинской.

Предварительные итоги дискуссий о Волыни в 2003 году были таковы. Высшему политическому руководству, либеральной интеллигенции и части историков двух стран удалось договориться о том, что коммеморация — это путь к примирению и взаимному прощению. Представители политической сферы и историографии, общественные деятели и журналисты, отстаивавшие позиции одностороннего национального интереса и этноцентрическую версию прошлого, остались на позициях «и аз воздам», что создало предпосылки для бесконечных акций и контракций в стиле use and abuse of history. Правда, дискуссия 2003 года в некоторой степени все-таки способствовала примирению — по крайней мере тех, кто хотел мириться. Во-первых, были озвучены позиции той части общества, которая была готова воспринимать обсуждение острых проблем прошлого для нахождения взаимопонимания. Во-вторых, тональность дискуссий значительно снизилась, голос разума стал сильнее слышен в истерической многоголосице эмоций.

Одним из предварительных итогов дискуссии можно считать и то, что она зафиксировала алгоритм и стандартную риторику обращения к теме, остающиеся неизменными до наших дней. Радикализация спора происходит всякий раз, когда в Польше и на Украине возрастает роль крайне правых и популистов. В обоих обществах есть группы, настроенные на конфронтацию, есть группы, стремящиеся к компромиссу, диалогу и примирению, в обеих странах большинство вообще равнодушно к этим темам, а язык и набор предметов для дискуссий практически не меняются.

О том, насколько глубоко дискуссии о Волыни затронули общество, можно судить из таких данных. На Украине в 2003 году, согласно исследованию Центра им. А. Разумкова, 48,9 % респондентов вообще не знали о Волынской трагедии, 28,4 % «что-то слышали». По данным польского Центра исследований общественного мнения, в 2008 году (через пять лет после описанных нами бурных дискуссий) 39 % респондентов «что-то слышали» о событиях 1943 года на Волыни, 20 % «много слышали о них» и 41 % ничего о них не знали. В 2013 году, когда украинско-польские отношения опять омрачились очередной годовщиной Волыни-43, по данным того же центра, 41 % польских респондентов «что-то слышали» об интересующих нас событиях, 31 % вообще ничего не знали про трагедию и 28 % «слышали много».

На фоне дискуссий о Волыни продолжение истории с «кладбищем орлят» и озвученные в ее рамках позиции сторон уже выглядели бурей в стакане воды (тем более что на Украине она имела исключительно локальный резонанс). Впрочем, здесь был достигнут какой-то прогресс: польская сторона согласилась изъять из надписи над главным надгробием раздражающее слово. С обеих сторон заговорили об общей памяти: идея нашла выражение в мемориальной табличке «Тут покоятся украинские и польские воины, погибшие в войне 1918–1919 годов», возле слова «украинские» помещена стрелка, указывающая в сторону могил солдат Украинской Галицкой армии, возле слова «польские» — в сторону польских могил.

В июне 2005 года президенты Украины и Польши В. Ющенко и А. Квасьневский торжественно открыли мемориал, представленный как единение памятей, участники церемонии сначала возложили венки на могилы украинских воинов, а потом перешли на польскую часть. Впрочем, дискуссии на этом не закончились. Лидер националистического объединения «Свобода» Олег Тягнибок назвал открытие мемориала «национальным позором». В том же 2005 году комиссия Львовского горсовета усмотрела в одном из центральных элементов мемориала не крест, а стилизованное изображение «меча-щербеца». Возникли вопросы и к некоторым надписям. В 2015 году часть львовян опять обеспокоилась тем фактом, что перед входом в мемориал установили двух львов со щитами — здесь вновь были обнаружены происки враждебного соседа. Местная пресса сообщила о том, что назревает скандал, но каких-то видимых его признаков не обнаружилось.

Проблема «Волыни-43», несмотря на заявления первых лиц государств и обоюдные извинения интеллектуалов, осталась актуальной по крайней мере по двум причинам: с одной стороны, неудовлетворенными оставались те общественные группы, для кого «Волынь-43» еще была частью коммуникативной памяти, с другой — для лиц и организаций, заинтересованных в мобилизационном политическом потенциале темы, она оставалась весьма привлекательной.

В 2008 году состоялась очередная попытка правых сил в Польше провести через Сейм резолюцию про «геноцид» на Волыни и придать официальным памятным акциям обвинительный характер; реакция польского общества была достаточно слабой, если говорить о большинстве, и достаточно неодобрительной, если говорить об активном либеральном меньшинстве. Украинско-польской дискуссии образца 2003 года фактически не получилось — коммеморация имела характер скорее внутрипольский, опять-таки с провокационными действиями со стороны правых и контрдействиями со стороны либеральной интеллигенции. На Украине в это время на общенациональном уровне отмечалась 75-я годовщина голода 1932–1933 годов, так что все идеологические ресурсы были сосредоточены на этой кампании. Заметим, что к этому времени Украина уже на законодательном уровне зафиксировала термин «геноцид» относительно голода 1932–1933 годов (Голодомор).

«Волынь-43» была не единственной темой, в связи с которой обсуждалась идея «исторического примирения». В 2006 году Виктор Ющенко и его польский коллега Лех Качинский открыли мемориал в селе Павлокома (Восточная Польша), где весной 1945 года подразделением Армии Крайовой было убито более трехсот украинцев — жителей села (согласно версии историков, это был акт возмездия за убийство одиннадцати поляков). Открытие памятника сопровождалось уже ставшими общим местом призывами к примирению. При этом надпись на памятнике жертвам не упоминала об их национальности и исполнителях преступления, но недалеко от него находился памятный крест польским жертвам, где указывалось, что погибли именно поляки, и назывались виновники их гибели — украинские националисты. Участники не услышали ожидаемой формулы «Прощаем и просим прощения» от Леха Качинского, который заменил ее цитатой из Pater noster. Впрочем, на высшем государственном уровне было обозначено стремление к взаимопониманию и примирению. Настроение части украинского общества хорошо выразило заглавие статьи в газете «Украина молодая»: «Простить, но не забыть».

В апреле 2007 года украинский и польский президенты обнародовали совместное заявление по поводу годовщины акции «Висла», также выдержанное в духе примирения. Стоит заметить, что упомянутое событие, которое энтузиасты «войн памяти» на Украине могли бы использовать как противовес таким же энтузиастам в Польше, не очень подходило для этой цели. Акцию «Висла» осуществил коммунистический режим, который осудила современная Польша, Волынская трагедия была делом рук украинских националистов со всеми вытекающими последствиями для политической инструментализации.

Предполагалось, что установка памятных знаков в Польше и на Украине, посвященных жертвам братоубийственного конфликта, будет продолжаться. Официально в феврале 2009 года теми же действующими лицами был открыт памятник польским жителям села Гута Пеняцка (Львовская область), убитым украинскими националистами. Президенты обменялись стандартными фразами о пользе исторической правды и необходимости примирения. Виктор Ющенко сообщил, что украинцев и поляков на взаимные убийства провоцировали нацистский и сталинский режимы.

Описанные символические акты по крайней мере формально обозначали официальную линию в сфере исторической политики. Однако во внутренней политике обеими сторонами предпринимались действия, несколько усложнявшие паритетный диалог. В 2007 году Виктор Ющенко присвоил звание Героя Украины командующему УПА Роману Шухевичу, который, по общему мнению польской стороны, ответственен за действия УПА на Волыни в 1943 году. В 2009 году польский Сейм принял постановление «О трагической судьбе поляков на Восточных территориях», где речь шла об «этнической чистке с признаками геноцида». Зимой 2010 года, уже покидая пост президента, Виктор Ющенко удостоил звания Героя Украины Степана Бандеру, вождя ОУН(б). Тогда же он издал указ, чествующий участников «национально-освободительной борьбы», в списке которых значились ОУН и УПА.

По мнению Томаша Стрыека, этими действиями В. Ющенко нарушил негласное распределение ролей, где президенты выступали в роли арбитров в конфликтах национальных памятей. Более того, приняв решение о прославлении упомянутых исторических персонажей, украинский президент оттолкнул и своего самого верного союзника в деле евроинтеграции. Стоит согласиться с тем, что В. Ющенко действительно серьезно пошатнул позиции адвокатов Украины внутри самой Польши, однако некоторые из этих адвокатов, например польские правые, также реализовывали свой сценарий без оглядки на то, как может отреагировать украинская сторона. Разница заключалась разве что в том, что Л. Качинский по тактическим соображениям мог сдерживать и регулировать давление радикалов, требовавших более активных заявлений действий, а В. Ющенко всячески потворствовал правым, интенсивно внедряя националистический нарратив в исторической политике.

В самой Украине вопрос о «преступлениях ОУН — УПА» (как против поляков и евреев, так и против украинцев) стал козырной картой оппонентов В. Ющенко, представлявших его как промоутера радикального национализма, а превозносимых им героев как нацистских пособников и участников истребления мирного населения. Эти формулы имели успех прежде всего в восточных регионах страны, где господствовала и сознательно культивировалась местной властью советско-ностальгическая модель памяти. Интересно, что тема Волыни породила удивительные политические альянсы: на Украине она объединила коммунистов и Партию регионов, представлявшую крупный капитал и топ-бюрократию. Они же стали добровольными союзниками польских правых и популистов в борьбе с «украинским национализмом».

Это особенно ярко проявилось в 2013 году, когда произошел новый всплеск страстей, совпавший с очередной круглой годовщиной Волынской трагедии. Ход событий: дискуссии, заявления политиков, высказывания лидеров общественного мнения, парламентские инициативы — вызывали ощущение дежавю. Дискуссия пошла по заколдованному кругу. Вновь инициативу проявила польская сторона, все те же политические силы. Впрочем, в этот раз дошло до создания при Сейме параментской группы «в делах кресов, кресовян и наследия восточных земель». Опять интрига закручивалась вокруг квалификации трагедии 1943 года как геноцида. Снова оппонентами обострения в обеих странах выступили либералы.

Качественное отличие заключалось в том, что у польских правых появились уже упомянутые новые союзники из мезальянса коммунистов и капиталистов. При этом установившаяся на Украине власть Партии регионов и «семьи» Виктора Януковича не вызывала у высшего истеблишмента Польши каких-либо симпатий, в том числе и у правых, оказавшихся в 2010–2011 годах в оппозиции.

На Украине «новая» украинская власть активизировала усилия по продвижению советско-ностальгического нарратива памяти уже на всей территории Украины. Ответом стала радикализация национального/националистического нарратива памяти. Адам Михник описал положение дел так: «Ситуация в Украине действительно невеселая: украинская демократия угасает на глазах. Оппозиционные политики — в заключении, независимые медиа уничтожают. Президент Янукович затягивает украинцев в статус наследников посткоммунистического авторитаризма, осуществляя символическую реабилитацию постсоветской ностальгии.

В Западной Украине усиливается шовинизм, связанный с партией „Свобода“, который реабилитирует самые печальные традиции Украинской повстанческой армии. Выбор между ностальгией шовинистической и ностальгией советской напоминает выбор между чумой и холерой».

В конце июня 2013 года Сенат польского парламента принял обращение, в котором охарактеризовал события на Волыни в 1943 году как «этническую чистку с признаками геноцида»; это был своеобразный компромисс с правой оппозицией, настаивавшей на прямом употреблении термина «геноцид». Кроме того, Сенат не принял предложения правых об установлении официальной даты — Дня мученичества поляков (11 июля).

Поддержка польским правым пришла с Украины: почти полторы сотни депутатов украинского парламента (в основном от Партии регионов и коммунистов) выразили озабоченность дебатами в Польше и желание содействовать установлению исторической правды. Для этого они обратились к спикеру польского Сейма с открытым письмом, содержащим призыв квалифицировать события на Волыни как геноцид. Необходимость такого решения депутаты объясняли помимо прочего ростом ксенофобских, антисемитских и неонацистских настроений. Этот несколько экзотический шаг остался без ответа.

Польский Сейм принял резолюцию, повторяющую формулировку Сената: Украина приближалась к подписанию соглашения об ассоциации с ЕС, это обстоятельство учитывалось в заявлениях и действиях польского высшего руководства: как президентом, так и партиями власти. Впрочем, по сравнению с 2003 годом чувствовалось явное «похолодание» по вопросу примирения: замысел совместного послания католических и греко-католических иерархов не был осуществлен.

Последующие события вокруг темы «Волынь-43» стали следствием взаимодействия внутри- и внешнеполитических факторов. «Революция достоинства» и последовавшая за ней аннексия Крыма Россией и война на востоке Украины значительно усилили позиции правых и праворадикальных сил в стране, принявших самое активное участие в силовых протестных акциях и военных действиях. Хотя правые провалились и на президентских выборах (май 2014 года), и на выборах в парламент (октябрь 2014 года), они сыграли важную роль в «практической политике»: в организации добровольческих батальонов и в «ленинопаде» (массовом уничтожении памятников Ленину весной 2014 года). «Новая» власть в лице президента Петра Порошенко интенсифицировала историческую политику, используя ее мобилизационный потенциал как для консолидации активной части общества в необъявленной войне с Россией, так и для отвлечения внимания общества от своих неудач в реформировании экономики и решении социальных проблем.

Во главе главного «профильного» правительственного учреждения, ответственного за разработку и реализацию исторической политики, был поставлен Владимир Вятрович, который предлагал рассматривать Волынскую трагедию как часть польско-украинской войны, тем самым релятивизируя проблему ответственности ОУН и УПА за уничтожение польского гражданского населения. Он же был известен как автор апологетических трудов по истории УПА. Принятие в апреле 2015 года закона, фактически обязующего украинских граждан чествовать ОУН и УПА (см. подробнее раздел III, главу 1), явно не способствовало развитию диалога, к которому призывали интеллектуалы и политики. Не помогал ему и процесс «декоммунизации», сопровождавшийся не только ликвидацией советского символического пространства памяти, но и вписыванием в освободившееся место символов националистического движения.

Наиболее скандальным и резонансным стало переименование Московского проспекта в проспект Бандеры в столице Украины 7 июля 2016 года. Особый привкус этому решению киевской городской власти, пролоббированному депутатами от «Свободы», придало то обстоятельство, что оно было принято накануне визита Петра Порошенко в Варшаву и во время очередного раунда дебатов в польском Сейме о Волынской трагедии. Через год в том же Киеве те же действующие лица добивались переименования проспекта Генерала Ватутина в проспект Романа Шухевича; вряд ли это известие вызвало всплеск радости в Варшаве (переименование было остановлено судебным решением).

Все эти события и действия сочетались с примирительной риторикой и соответствующими символическими жестами. В декабре 2014 года президент Петр Порошенко, выступая в польском Сейме, упомянул сложное прошлое в польско-украинских отношениях и в который раз повторил магическую формулу «Прощаем и просим прощения».

В июне 2016 года украинские общественные деятели, бывшие президенты и церковные иерархи обратились к полякам с открытым письмом, где вновь прозвучала формула «Просим прощения и прощаем».

Поводом к написанию письма стали дебаты в польском обществе о Волыни: традиция круглых дат в дискуссиях о трагедии была нарушена, под давлением правых, находящихся у власти, возникла перспектива квалификации событий на Волыни как геноцида.

В Польше в последнее десятилетие наблюдалось все более стремительное «поправение» общества, обусловленное как рядом внутренних факторов (в частности, исторической политикой), так и внешних: ухудшение политической ситуации в регионе в связи с событиями на Украине, миграционный кризис, обострение отношений между Россией и «Западом». В стране после победы партии «Право и справедливость» на президентских и парламентских выборах 2015 года произошел решительный поворот в сторону аффирмативной исторической политики, направленной на «усиление патриотизма». В конкретно-историческом контексте это означало усиление этнического национализма, этноцентризм и рост ксенофобии. Именно эта партия в союзе с более радикальными националистами и популистами (Кукиз-15) вновь выступила с инициативой: считать 11 июля Днем памяти жертв геноцида поляков. По мнению представителей партии, польские жертвы этих событий не получили должного воздаяния, в частности, их истребление не названо так, как должно: геноцидом.

Депутат Сейма от партии «Право и справедливость» Михал Дворчек в прямом эфире украинского телеканала Espresso TV огласил письмо двухсот польских парламентариев. В письме содержались упреки украинской власти за прославление организаций и лиц со «специфической репутацией» (речь шла об ОУН(б) и УПА). Польские парламентарии сообщали, что готовящееся в Сейме постановление о дне памяти жертв геноцида не направлено против Украины и украинцев. 7 июля 2016 года польский Сенат шестьюдесятью голосами против двадцати трех предложил Сейму принять резолюцию, содержащую термин «геноцид».

Накануне произошло еще одно важное событие, которое не стало предметом широкого обсуждения: 6 июля группа польских депутатов подала в Сейм законопроект о внесении изменений в закон о Польском институте национальной памяти. Авторы законопроекта предлагали дополнить список преступлений против польской нации, расследуемых специальной комиссией института, преступлениями, совершенными украинскими националистами и другими украинскими организациями, сотрудничавшими с Третьим рейхом. До этого в списке присутствовали «преступления нацизма и коммунизма». Кроме того, законодатели предлагали уточненное толкование запрета на пропаганду коммунизма и фашизма, а также других форм тоталитаризма (преследуемое уголовно) — через упоминание преступлений украинских националистов. Фактически речь шла о криминализации «неправильных» толкований истории ОУН и УПА.

Законопроект интересен перечнем претензий к украинской стороне, приведенным в обоснование необходимости принятия акта: прославление украинских националистов (ОУН и УПА), в том числе на законодательном уровне, признание даты создания УПА (14 октября) Днем защитника Отчизны, занесение в официальный национальный пантеон вождей ОУН и УПА и увековечение их памяти в названиях улиц, использование этоса бандеровского подполья в организации добровольческих батальонов и Вооруженных сил Украины, пренебрежение местами захоронений жертв Волынской трагедии.

Тем временем с польской стороны пришло письмо от тех, кто уже не принимал политических решений: отставные президенты и государственные деятели, в их числе Лех Валенса, Александр Квасьневский, Бронислав Коморовский, в свою очередь попросили прощения за обиды, нанесенные поляками украинцам в прошлом.

22 июля 2016 года польский парламент принял резолюцию, провозглашавшую 11 июля Днем памяти жертв геноцида, учиненного украинскими националистами против польских граждан на восточных землях Речи Посполитой в 1943–1945 годах (за проголосовали четыреста сорок два депутата, воздержались десять, против не проголосовал никто). Ответственными за убийство 100 тысяч поляков (а также граждан других национальностей) были названы ОУН, УПА, дивизия СС-Галичина и другие формирования, сотрудничавшие с нацистами. В резолюции отдавалась дань уважения украинцам, спасавшим поляков. Только полная правда истории, подчеркивалось в резолюции Сейма, приведет к примирению и взаимному прощению. Под «полной правдой», видимо, имелась в виду квалификация массовых убийств поляков на Волыни как геноцида.

Реакция украинской стороны была предсказуемой. Президент П. Порошенко высказал сожаление. Комитет Верховной рады по международным отношениям осудил «односторонние действия» польских законодателей как «антиукраинские», «политически несбалансированные и юридически некорректные». Глава парламентской группы по межпарламентским связям Украины и Польши Борис Тарасюк демонстративно сложил свои полномочия в знак протеста, назвав решение Сейма антиукраинским. Директор Украинского института национальной памяти В. Вятрович назвал решение Сейма закономерным результатом антиукраинской истерии в Польше. Глава Союза украинцев Польши Петр Тыма припомнил, что сторонники примирения обращались к теме Волыни по календарному принципу (круглые даты), тогда как сторонники конфликтной геноцидной версии работали на ее продвижение постоянно. Он же указал на явный дисбаланс в действиях польской стороны: отсутствие каких-либо серьезных попыток обсуждать массовые убийства украинцев подразделениями Армии Крайовой и другими польскими военными формированиями.

В украинских средствах массовой информации развернулась дискуссия. Националисты и «национал-демократы» требовали симметричного ответа. Либералы высказывали сожаление по поводу действий польских депутатов, но призывали не идти на конфронтацию. Все сходились на том, что конфликт будет выгоден России (где коммунисты зарегистрировали текст заявления о солидарности с польским Сеймом).

Тем не менее в Верховной раде был зарегистрирован проект постановления о чествовании памяти жертв геноцида, он почти зеркально воспроизводил риторику постановления Сейма, в частности о том, что правда «должна лечь в основу согласия и прощения между польским и украинским народами». Предлагалось установить памятную дату: День памяти жертв геноцида, учиненного Польским государством против украинцев в 1919–1951 годах.

Спикер Сената Станислав Карчевский сообщил польским средствам массовой информации, что принятие такого постановления может усложнить диалог между Польшей и Украиной.

30 августа 2016 года в прессе появился текст обращения «известных украинцев» к украинскому парламенту. Авторы обвинили польских парламентариев в «нарушении договоренностей» (в доказательство приводились декларации о примирении предыдущих лет), в сознательном искажении «исторической правды», а также в политически безответственных и юридически некорректных формулировках. «Известные украинцы» предложили Верховной раде свои контрмеры: официально установить три памятные даты: 23 сентября — День польских репрессий против коренного населения Галиции (день начала пацификации 1930 года), 25 декабря — День памяти геноцидного уничтожения польским подпольем коренного украинского населения на исконных украинских землях («Именно в этот день 1942 года польские шовинисты начали массовые убийства украинского населения, колядуя на трупах замученных») и, наконец, 28 апреля — День памяти украинцев, ставших жертвой депортации Польским государством.

Масла в огонь добавил фильм «Волынь», снятый популярным польским режиссером В. Смажовским в жанре исторического триллера. Премьерный показ фильма, где в деталях описывались зверства УПА и воспроизводился давний стереотип «украинца-резуна», вряд ли случайно совпал с пиком дискуссий по поводу прошлого. На Украине фильм не был допущен на экраны кинотеатров.

Степень влияния прошлого на современность, видимо, достигла крайней точки. Вскоре участники процесса с обеих сторон опомнились, признав, что конфликт по поводу прошлого может идти на пользу третьей стороне — России. 20 октября 2016 года Верховная рада Украины и Сейм Польши приняли совместную декларацию памяти и солидарности (которую поддержал также Сейм Литвы). В ней говорилось о необходимости «непредвзятых исторических исследований» и «сдерживании сил, которые ведут к спорам в наших государствах». Декларация указывала и на общего врага, перед лицом которого нужно было удерживать единство, — Россию.

Тем не менее вскоре с обеих сторон вновь зазвучали агрессивные ноты. Еще в декабре 2016 года министр иностранных дел Польши Витольд Ващиковский призвал украинскую сторону к конструктивным совместным действиям в сфере коммеморации сложных страниц прошлого, приведя в качестве примеров опыт Яд Вашем и польско-немецкого примирения. Он, в частности, намекнул, что общенациональное чествование УПА (приближалась годовщина создания армии) может осложнить путь к взаимопониманию.

В январе 2017 года в западных областях Украины началась подготовка к празднованию семьдесят пятой годовщины создания Украинской повстанческой армии. В феврале УИНП объявил о начале «национальной информационной кампании в память об УПА».

Эти известия спровоцировали нервную реакцию польской стороны. Председатель правящей партии «Право и справедливость» Ярослав Качинский, рассказывая «Польской газете» о своей встрече с Петром Порошенко, сообщил, что он прямо заявил украинскому президенту: в Европу с Бандерой не попасть. Нужно выбирать — или интеграция с Западом и прощание с традицией УПА, или Восток и все, что с ним связано. В другом интервью — еженедельнику Do Rzeczy — Я. Качинский сообщил читателям, что на Украине создается культ людей, которые совершили геноцид против поляков и при этом превзошли в жестокости даже немцев.

Громкие заявления, адресованные польской аудитории, вызвали ожидаемую реакцию на Украине, правда не настолько резонансную, как ожидалось. Директор Украинского института национальной памяти В. Вятрович на своей странице в Фейсбуке охарактеризовал высказывания польского политика как «империализм с осложнениями», один из деятелей ВО «Свобода» зачем-то припомнил «старому ляху Качинскому» разделы Польши, а лидер ОУН на Украине Б. Червак заявил, что позиция его польского визави совпадает с точкой зрения Кремля; впрочем, все эти заявления остались достоянием социальных сетей. Политики первого ряда по этому поводу не высказались.

В августе 2017 года в публичном дискурсе всплыла тема львовского «Кладбища орлят». В Польше был опубликован проект дизайна страниц паспорта нового образца. На одной из страниц было изображение упомянутого мемориального комплекса. Украинская сторона посчитала это недружественным шагом, по поводу чего МИД вручил послу Польши на Украине ноту. Изображение убрали.

В 2016–2017 годах участились случаи вандализма по отношению к памятникам жертвам украинско-польского конфликта периода Второй мировой войны в обеих странах. Параллельно развернулась украинско-польская «война могил»: оказалось, что в Польше без согласования с местной властью установлено более четырех десятков надгробий и памятных знаков бойцам УПА, на Украине, по заявлению УИНП, — более ста. В апреле 2017 года после уничтожения украинского памятника в польских Грушовичах УИНП объявил о моратории на выдачу разрешений на поиск и обустройство мест захоронений польских жертв периода Второй мировой войны на Украине.

В конце 2017 года конфликт вышел на уровень первых лиц государств. Министр иностранных дел Украины П. Климкин посетовал на избыточную политизацию прошлого в украинско-польских отношениях и тут же намекнул, что Украина извиняется за преступления своих вандалов, а Польша — нет. Президент Польши А. Дуда заявил, что он не против обустройства украинских могил в его стране, но на условиях предварительной эксгумации и выяснения, кто реально находится в захоронении. На встрече в Харькове 13 декабря 2017 года президенты Украины и Польши произнесли стандартные фразы о необходимости достижения взаимопонимания в вопросах прошлого и о намерении повысить статус межгосударственной комисии, призванной заниматься этой проблемой.

Тем не менее зимой 2018 года борьба за «правильное прошлое» вспыхнула с новой силой. В январе — феврале польский парламент принял упоминавшийся выше закон о внесении изменений в закон об Институте национальной памяти. Изменения, в частности, касались и упоминания об украинских националистах, сотрудничавших с Третьим рейхом и совершавших преступления против поляков и представителей других национальностей. «Преступления украинских националистов» упоминались в одном ряду с преступлениями нацистов и коммунистов (речь шла о дополнении к закону, принятому еще в 1998 году). Статья 55 этого закона запрещала «публичное, вопреки фактам» отрицание этих преступлений. За такое нарушение предполагается штраф или лишение свободы до 3 лет.

На Украине директор Украинского института национальной памяти заявил, что изменения к закону направлены прежде всего против украинцев, проживающих в Польше. Более того, он сообщил, что закон останавливает диалог историков. Журналисты, в подавляющем большинстве не читавшие закон, немедленно окрестили его «антибандеровским», хотя в тексте закона и поправок к нему ни Бандера, ни бандеровцы не упоминаются.

МИД Украины высказал озабоченность, тем же чувством поделился президент П. Порошенко. Определенная злая ирония была в том, что на Украине уже существовал закон, объявлявший противоправным «неправильную» трактовку деятельности именно тех организаций, которые упоминались в польском законе. Более того, как уже упоминалось, предпринимались попытки криминализации таких действий.

Следует заметить, что в изменениях к польскому закону содержались другие будоражащие положения, в частности запрещалось публично говорить об участии поляков в Холокосте. Это вызвало крайне острую реакцию Израиля и части американского политического класса. В самой Польше с осуждением поправок к закону выступило правительство и либеральные интеллектуалы.

Летом 2018 года этот пункт польского закона был отменен, «украинский сюжет» остался без изменений. 8 июля 2018 года (канун годовщины «Волынской трагедии») президенты Польши и Украины обменялись визитами: А. Дуда отправился на Волынь, где в селе Олык почтил память поляков, погибших в 1943 году; П. Порошенко отправился в Восточную Польшу, на место, где когда-то было село Сагрынь, украинские жители которого были перебиты польскими «крестьянскими батальонами» в 1944 году. А. Дуда назвал волынские события «этнической чисткой» и призвал к «исторической правде». П. Порошенко на обратной дороге остановился в селе Гончий Брод на Волыни, где также заявил о необходимости поиска правды и традиционно обратил внимание на то, что спор по поводу прошлого «между украинским и польским народами» выгоден третьей стороне — «Московии», с которой указанные народы вместе боролись в прошлом. Украинский президент выразил надежду на то, что польская сторона внесет изменения в закон о Польском институте национальной памяти, в пункт, касающийся «украинцев». (Напомним, речь там идет об украинских националистах, сотрудничавших с Третьим рейхом).

«История с историей» во взаимоотношениях Украины и Польши весьма поучительна и показательна прежде всего с точки зрения конфликтного потенциала исторической политики. Правящий класс обеих стран независимо от политической ориентации сил, находящихся у власти, рассматривает дружественные и партнерские отношения с соседом как приоритет. Практически по всем направлениям взаимоотношений (экономическим, политическим, культурным) удается находить приемлемые для обеих сторон варианты решения. За исключением одного — сферы исторической памяти. Многолетние усилия официальных лиц, публичных интеллектуалов, общественных деятелей, добивающихся примирения, оказываются неэффективными и кажутся обреченными на «дурную бесконечность» повторения.

Возможно, основополагающей причиной можно считать неизбежную конкуренцию двух эксклюзивных версий национального/националистического нарратива памяти, причем в их наиболее радикальной реализации. При этом украинская сторона достаточно активно копирует практики и дискурсивные формы польской: от создания института национальной памяти до повторения таких схем, как уравнивание коммунизма и нацизма. Делая это, украинские «мнемонические бойцы», видимо, не предполагали, что такая операция может больно ударить по ним самим именно в силу того факта, что их герои сотрудничали с нацистами.

В обоих случаях оценка и репрезентация сложных проблем прошлого представляется как вопрос внутренней исторической политики, который затем усилиями заинтересованных агентов становится проблемой межгосударственных отношений.

Нетрудно заметить и то, что в данном случае особую роль играют общественные агенты памяти: в Польше это «кресовые» и ветеранские организации, а на Украине — правые политические партии, не имевшие до последнего времени прямого ощутимого представительства в высших органах государственной власти.

Обострение конфликта совпало с вхождением во власть этих агентов исторической политики: в Польше сторонники возрождения польской идентичности на основе эксклюзивного национального нарратива получили промоутеров и лоббистов как в парламенте, так и в офисе президента; на Украине их идеологические близнецы освоили скромные помещения Украинского института национальной памяти.

Отличительной чертой этого конфликта является то, что противостояние между правыми и популистами обеих стран по поводу оценки прошлого представляется ими обществу и пропагандируется как конфликт между украинцами и поляками в его этническом измерении или же как конфликт между «Польшей» и «Украиной». Это не соответствует действительности.

Украина — Россия: «братское соперничество»

Если в случае с Польшей разное прочтение прошлого было одной из немногих тем, омрачавших отношения двух стран, то в случае с Россией набор таких тем был куда более разнообразен. «Братское соперничество» периодически перерастало в открытый конфликт, страны нередко приближались к открытому политическому и даже военному противостоянию. Со стороны России периодически озвучивались территориальные претензии. Уже через три дня после провозглашения украинским парламентом независимости (24 августа 1991) Павел Вощанов, пресс-секретарь президента России Бориса Ельцина, сообщил, что Россия признает право стран СССР на суверенитет, но оставляет за собой право поставить вопрос о пересмотре границ. В случае с Украиной речь шла о Донбассе и Крыме.

Вопрос Крыма и Севастополя как российских территорий периодически поднимался как отдельными политиками (В. Жириновский, Ю. Лужков), так и высшим законодательным органом России. В 1993 году Украина и Россия стояли на пороге вооруженного конфликта по поводу раздела Черноморского флота. В 1994–1995 годах Россия откровенно поддерживала сепаратизм в Крыму. В 2003 году (Год России на Украине) российской стороной был спровоцирован территориальный конфликт по поводу «косы Тузла» (в украинской версии «остров Тузла»).

В сфере торгово-экономических отношений прослеживались постоянные конфликты то по поводу цены на газ, то по поводу украинских долгов (Украина была перманентным должником России в оплате за энергоносители). В 2000-е годы, особенно после «оранжевой революции», Украина и Россия прошли через серию «торговых войн», наиболее известными из которых стали «газовые войны» (2006 и 2009 годы), вышедшие за рамки двусторонних отношений. В 2000-е центр тяжести в двусторонних отношениях переместился в сферу геополитики: украинское высшее руководство, исповедуя так называемую «многовекторность», медленно смещалось в сторону «Запада», российский правящий класс прилагал всевозрастающие усилия по интеграции Украины в «евразийское» пространство, как экономическое, так и политическое.

Апогеем «братского соперничества» стала аннексия Крыма в марте 2014 года и открытая военно-техническая и политическая поддержка Россией сепаратистов в Донбассе, сопровождавшаяся созданием сателлитных новообразований в виде Донецкой и Луганской народных республик.

Стандартным рамочным пояснением сложных украинско-российских отношений является следующая формула: российские политические элиты стремятся восстановить великодержавный статус России как в регионе, очерченном границами бывшего Советского Союза, так и в мире. Украинские политические элиты стремятся к самоутверждению в независимом государстве, украинский национальный проект в этом смысле противоречит указанным амбициям России, особенно тогда, когда Украина не только декларирует свою принадлежность к Европе, но и совершает решительные шаги в сторону «Запада». Тезис о том, что Россия без Украины в качестве своего сателлита не может быть мировой державой, стал общим местом.

Можно сказать, что в политическом, геополитическом и культурном мышлении российского правящего класса присутствует свой вариант «онтологической озабоченности» (А. Астров), связанный именно с Украиной. Российским элитам трудно конституировать Украину и украинцев как принципиально отличающегося от них Другого.

Стремление украинцев к культурной самобытности и утверждению себя в качестве нации, не входящей в «русский мир», в особенности если оно сопровождается уходом в другое культурно-цивилизационное пространство («Запад»), порождает в России «когнитивный диссонанс», раздражение и неприятие. Факт государственного самоопределения Украины воспринимается как злая шутка истории и недоразумение. В наиболее радикальном варианте продвигается и тезис о неестественности, искусственности украинской государственности.

На Украине, в свою очередь, такая реакция на ее стремление к отделению и самоопределению вне российского культурно-политического пространства воспринимается не иначе как рудименты имперского сознания или как имманентное свойство сознания российских элит. Разумеется, это, в свою очередь, усиливает постколониальные дискурсы и комплексы, способствует устойчивости национального/националистического нарратива исторической памяти.

Кроме того, в историческом сознании российских элит доминирует идея государственности как системообразующего фактора. Претензии украинских элит на самостоятельность украинской истории воспринимаются как абсурдные и провокационные именно из-за отсутствия восприятия украинцев и Украины как Другого, способного на самостоятельное государственное существование, ведь Украина веками была частью «государства Российского».

В этом смысле отсутствие континуитета в истории украинской государственности воспринимается как свидетельство цивилизационной неполноценности Украины. Присутствие украинских этнических земель в рамках российской государственности воспринимается как должное. Кроме того, претензии украинцев на культурную и государственную самостоятельность традиционно рассматриваются как следствие интриги внешних сил то ли с конца XVIII, то ли с середины XIX века: можно увидеть последовательную смену «польской», «австрийской», «немецкой» интриг. Сейчас их место заняла «американская», «евросоюзная» интрига или вообще интрига «Запада».

Наконец, стоит обратить внимание на глубокие противоречия в отношении к оценке общего прошлого. Для российских политических и культурных элит имперское и советское прошлое были важным элементом их исторической легитимации. Для украинских — центральным аргументом в историческом обосновании существования государства и нации было отрицание имперского и советского прошлого как чуждого, принесенного и навязанного извне.

Проблемы раздела ранее «общего» прошлого стоит рассматривать именно в этом контексте.

Несмотря на все перечисленные обстоятельства, конфликт по поводу прошлого между Россией и Украиной долгое время пребывал в латентной фазе: хватало других проблемных зон. Первая открытая дискуссия не столько историографического, сколько идеологического характера произошла в 1993 году на конференции, посвященной 60-летию голода 1932–1933 годов на Украине. Атмосфера конференции была далекой от академической. В ней принимали участие не только ученые, но и политики, в том числе президент Украины Леонид Кравчук и общественные деятели.

Конференция происходила в период серьезного обострения украинско-российских отношений. Некоторые выступления прямо увязывались с текущей ситуацией. В июле было принято скандальное постановление Верховного совета РФ о статусе Севастополя, объявлявшее город российской территорией. В октябре Россия предъявила претензии на украинскую газотранспортную систему (в счет гигантского газового долга), что было воспринято как откровенное посягательство на суверенитет. В разгаре был конфликт по поводу раздела Черноморского флота.

В этой обстановке обсуждение голода 1932–1933 годов на Украине нередко переходило в обвинения в адрес России (или «Москвы») как организатора голода. Российские историки, пытавшиеся отстаивать идею о том, что голод имел место во всех хлебных регионах СССР, оказались в роли «защитников» сталинского режима. Свои впечатления они изложили в письме (скорее похожем на статью) в журнале «Отечественная история». По мнению российских историков, представленная в некоторых выступлениях на конференции концепция голода-геноцида, организованного с целью истребления украинцев, является политической: «В данном случае речь идет прежде всего о попытках использовать некоторые события истории в политических целях». Данный эпизод фактически положил начало многолетней дискуссии украинских и российских историков и политиков о голоде 1932–1933 годов, переросшей в войну памяти в 2000-е.

1990-е годы были временем резкого сужения контактов между историками Украины и России. На Украине интенсивно формировался стандартный национальный этноцентрический мастер-нарратив, в России интерес к прошлому Украины был минимален, то же можно сказать об интересе политиков федерального центра к собственному прошлому. Параллельно происходил ренессанс национальных/националистических и региональных моделей памяти в национальных республиках. На Украине правящий класс, как уже упоминалось, придерживался своего рода «амбивалентной» исторической политики, с одной стороны, способствуя утверждению мастер-нарратива, с другой — отдавая должное советско-ностальгической модели коллективной/исторической памяти. Заметим, что единственная международная конференция этого периода, связанная с историей Украины, называлась «Россия — Украина: история взаимоотношений» (май 1996). Редакторы вышедшего по ее следам сборника отметили закономерность разногласий, «порой острых», в трактовке ряда моментов общего прошлого.

В начале 2000-х со сменой власти в России оживился интерес не только к собственной истории, но и к истории соседей. В нулевые годы наблюдалось оживление академического интереса к истории Украины в академической и экспертной среде: в университетах, исследовательских институтах и центрах получали финансирование и поддержку проекты по изучению истории Украины. В 2002 году в Чернигове состоялась крупная международная конференция украинских и российских историков с участием историков из украинской диаспоры «Украина — Россия: диалог историографий».

Оживление контактов, с одной стороны, способствовало формированию взаимного интереса и в то же время породило первые конфликты с политической подоплекой. По инициативе российской стороны был поднят вопрос об «общей истории» и характере ее новых интерпретаций. В конце мая 2002 года на заседании российско-украинской межгосударственной комиссии (подкомиссия по гуманитарному сотрудничеству») представители России предложили создать российско-украинскую рабочую группу для анализа содержания учебников истории России и Украины. Фактически речь шла о создании совместной комиссии историков по образцу украинско-польской, немецко-польской, немецко-французской и других подобных комиссий.

В июне 2002 года на российско-украинской конференции в Институте всеобщей истории РАН в Москве «Россия и Украина в европейском культурном пространстве» (соорганизатором с украинской стороны был Институт истории Украины НАН Украины) российской стороной вновь был поднят вопрос о содержании учебников на Украине и в России, в частности об освещении в них проблем «общего прошлого». По результатам конференции был принят меморандум, в котором среди прочего отмечалась необходимость продолжения обмена мнениями о содержании учебников по истории в России и на Украине.

Директор Института всеобщей истории Российской академии наук академик Александр Чубарьян сообщил прессе, что на конференции «…не стоял вопрос о создании совместного учебника. Речь шла о том, как лучше осветить некоторые дискуссионные вопросы украинской и российской истории в учебниках, издающихся и на Украине, и в России. И в этом смысле мы сочли полезным продолжить начавшийся обмен мнениями и, может быть, создать (как мы это имеем с другими странами) какую-то рабочую группу, которая продолжала бы исследовать эту сторону вопроса: обмениваться мнениями по содержанию уже вышедших учебников и по тому, какие учебники готовятся. Ни о каких совместных изданиях речь не шла».

Независимо от намерений инициаторов создания украинско-российской комиссии историков это действие было истолковано оппозицией (национал-демократами и националистами) и преподнесено как свидетельство пророссийского курса Л. Кучмы и якобы имевшей место общей стратегии сдачи суверенитета Украины. Масла в огонь подлили заявления вице-премьеров Валентины Матвиенко (Россия) о том, что на Украине школьная история испытывает влияние политической конъюнктуры, и Владимира Семиноженко (Украина), посетовавшего на антироссийскую позицию украинских правых.

Достаточно рутинная инициатива прозвучала в весьма накаленной атмосфере. На Украине только что закончились парламентские выборы, где оппозиция «режиму Кучме» добилась тревожных для власти успехов: два оппозиционных блока — «Наша Украина» и Блок Юлии Тимошенко — получили беспрецедентные позиции (треть мест) в парламенте. В стране еще ощущались отголоски крупной политической акции «Украина без Кучмы» (2001) и готовилась новая: «Восстань, Украина!». В этих условиях вопрос о «согласовании» содержания учебников с Россией был истолкован и преподнесен оппозицией как свидетельство пророссийских позиций Кучмы и использован для его дискредитации. Статья, освещавшая создание комиссии историков, называлась: «Вокруг российско-украинских учебников разразился скандал».

Молодежное крыло уже почти угасшего Народного руха Украины организовало протестный пикет перед Кабинетом министров Украины. В Интернете на оппозиционном сайте «Майдан» появилось «Открытое письмо украинских историков, интеллигенции и представителей общественности по поводу угрозы политического пересмотра украинской истории», адресованное президенту, спикеру и главе правительства Украины. Документ подписали несколько сотен граждан Украины — от школьников до профессиональных историков, от известных деятелей культуры до бывших диссидентов. По мнению авторов письма, речь шла о «нарушении прав украинских историков на независимый научный взгляд, что равнозначно восстановлению российской политической цензуры на украинские учебники истории». Авторы выражали возмущение «российским политическим давлением на освещение украинцами собственной истории» и требовали роспуска российско-украинской рабочей группы.

В письме упоминались темы, вызывавшие недовольство российской стороны: освещение в учебниках голода 1932–1933 годов (Голодомора) и событий 1917–1920 годов. В обоих случаях материал некоторых учебников действительно содержал интерпретации и выводы, предполагающие негативные оценки в отношении России.

Представитель российской стороны академик А. Чубарьян так обозначил проблемные места: «Основные болевые точки мы определили уже сегодня. Это Киевская Русь. Это оценка государственных деятелей Украины, особенно в XVII столетии. Процесс воссоединения Украины с Россией. Кратковременное существование украинской Рады в 1918 г. И наконец, проблема украинского национального движения во время Второй мировой войны».

В ноябре 2002 года сайт «Майдан» объявил о планах создания общественного Комитета защиты украинской истории, который должен был возглавить львовский историк Ярослав Дашкевич. Комитет так и не был создан. Не начала работу и межгосударственная комиссия по учебникам. Вместо нее силами двух академических учреждений, Института всеобщей истории РАН и Института истории Украины НАНУ, была создана украинско-российская комиссия историков, которую возглавили директора институтов А. Чубарьян и В. Смолий.

Этот эпизод стал первым случаем открытого противостояния между Россией и Украиной по поводу прошлого. Впервые в диалог правительств по вопросам исторической политики вмешалась общественность. Импровизация политиков любопытна и тем, что она дала возможность очертить основной набор конфликтных тем, которые вскоре стали объектом «войн памяти» между Россией и Украиной:

1) вопрос о принадлежности Киевской Руси (в основном предмет дискуссий историков, редко выносимый на публику);

2) интерпретация конфликтов прошлого: битва под Конотопом (1659), Батуринская резня (1708), Полтавская битва (1709), бой под Крутами (январь 1918), война Советской России против Украинской Народной Республики (1918);

3) голод 1932–1933 годов (Голодомор) в Украинской ССР;

4) украинское националистическое движение в годы Второй мировой войны (Организация украинских националистов и Украинская повстанческая армия);

5) персоналии. Самые яркие примеры: Иван Мазепа, Степан Бандера, Роман Шухевич.

Первое публичное противостояние произошло в 2003 году, объявленном Годом России в Украине. Именно тогда на государственном уровне была предпринята первая попытка добиться признания голода 1932–1933 годов в Украинской ССР актом геноцида украинцев. Поручение правительству Украины поднять «в установленном порядке вопрос перед ООН о признании голодомора 1932–1933 годов геноцидом украинского народа» содержалось в рекомендациях парламентских слушаний от 6 марта 2003 года.

Несмотря на усилия украинских дипломатов, направленные на принятие отдельного решения (резолюции) о голоде 1932–1933 годов на Украине, удалось договориться только относительно совместного заявления — статус этого документа был несравнимо ниже, хотя в целом и обнародование последнего можно было считать серьезным успехом. Стоит также отметить, что в тексте заявления содержался термин «Голодомор», чем было положено начало его интернационализации.

Заявление рассмотрели в Комитете по правам человека ООН 7 ноября 2003 года, оно не содержало слова «геноцид», украинская сторона удовлетворилась упоминанием термина «Голодомор». По утверждениям украинских политиков, главным противником употребления слова «геноцид» в тексте заявления и главным инициатором понижения статуса документа была российская сторона (открытых публичных дебатов еще не было). Заявление подписали или объявили о присоединении к нему тридцать шесть государств — членов ООН, в том числе Россия (впоследствии количество государств, присоединившихся к этому документу, возросло до шестидесяти четырех). Эта первая стычка была вступлением к куда более масштабной кампании, вышедшей за пределы двусторонних отношений.

В 2004 году массовые электоральные протесты на Украине, спровоцированные злоупотреблениями на президентских выборах, привели к «оранжевой революции», приходу к власти В. Ющенко, поддерживаемого «Западом», и поражению В. Януковича, поддерживаемого Москвой. В. Ющенко провозгласил стратегической целью вступление в Евросоюз, фактически отказавшись от политики лавирования между Россией и «Западом». «Движение в Европу» несколько парадоксальным образом сопровождалось эскалацией исторической политики, продвигающей национальный/националистический нарратив памяти. Российское высшее политическое руководство активизировало действия по консолидации общества в том числе на основе общего исторического мифа (Великая Отечественная война и победа в ней). Этот центральный миф предполагал выстраивание в целом позитивного образа советского периода (с осуждением крайностей сталинского правления).

На Украине же развитие национального/националистического нарратива памяти предполагало негативную оценку советского периода. Поскольку именно он рассматривался российскими правящими элитами как счастливое время «общей истории», такая позиция не могла не привести к конфликту. В. Ющенко в значительной мере под влиянием украинской диаспоры Америкив основу оценки советского периода положил голод 1932–1933 годов на Украине и поставил целью добиться признания этого события геноцидом украинцев.

Российское руководство с его ностальгией по СССР (которую разделяет и значительная часть населения) восприняло усилия украинских властей по интернационализации Голодомора (с упором на «геноцидную» версию), во-первых, как попытку получить особый международный статус (нация, наиболее пострадавшая во времена СССР) и выступить против «общего исторического наследия», во-вторых, как шаг по дальнейшему отдалению от России и попытку выхода из-под ее политических и культурных влияний, в-третьих, как антироссийскую акцию, направленную на дискредитацию России как наследницы СССР. Это последнее обстоятельство было особенно болезненным, учитывая, что как раз в упомянутый период наблюдались интенсивные действия российского высшего руководства, направленные на восстановление образа России как одного из мировых лидеров.

Особое раздражение российских чиновников и политиков всех уровней (которое разделяет подавляющее большинство общественных деятелей и ученых) вызывали заявления украинских политиков (преимущественно «национал-демократического» и правого толка) об особой исторической вине России перед Украиной, требующей извинений, а в некоторых случаях — и материальной компенсации за утраты, причиненные Советским Союзом. Весьма болезненно воспринимается и наличие этнически негативных стереотипов, антироссийских мотивов не только в высказываниях политиков, но и в исследованиях, которые претендуют на научный статус, в школьных учебниках и учебных пособиях, в разного рода визуальных презентациях Голодомора.

Поскольку такие заявления звучали прежде всего из рядов сторонников президента Ющенко, их содержание охотно приписывали и ему самому. Несмотря на очевидную личную озабоченность проблемой Голодомора, Ющенко, будучи президентом, лично не давал поводов для таких обвинений. Наоборот, он неоднократно в выступлениях и публичных заявлениях подчеркивал, что ни он, ни Украина как государство не выдвигают претензий к России. 24 ноября 2006 года В. Ющенко в интервью российским средствам массовой информации прямо заявил, что Украина не обвиняет Россию в голоде 1932–1933 годов. «Речь не идет об адресном осуждении, — сказал он, — поскольку государства и режима, который стал причиной этой трагедии, на сегодня не существует. Украинский и российский народы являются жертвой этой трагедии». 8 июля 2008 года во время визита в Австрию В. Ющенко на пресс-конференции снова подчеркнул, что Украина не обвиняет Россию в трагедии 1932–1933 годов. Выступая на общих дебатах 63-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН 24 сентября 2008 года, он заявил, что стремление Украины почтить память жертв голода 1932–1933 годов «не направлено против какого-либо народа или государства». Впрочем, подобно тому как радикальные апологеты Голодомора были готовы замечать только те факты и события, которые вписываются в их видение, их не менее радикальные оппоненты с не меньшим рвением прибегали к методу выборочного чтения.

Например, журналист «Комсомольской правды» во всей кампании, посвященной 75-й годовщине голода 1932–1933 годов, увидел лишь попытку «оранжевых» поссорить россиян с украинцами (впрочем, здесь он был неоригинален — это излюбленный тезис российских борцов против Голодомора). Риторика в стиле примитивных контрпропагандистских клише времен «застоя» 1970–1980-х годов, как правило, соседствовала с многозначительными намеками на другие проблемы российско-украинских отношений: «Нынешние попытки Ющенко обвинить Москву в „организации голодомора“ на самом деле больше похожи на попытки натравить свой народ и мировое сообщество на Россию. А если дело удастся — то и получить от Москвы многомиллиардную компенсацию по схеме: если не газ стырим, то хотя бы деньжат слупим».

Стоит заметить, что, хотя сам Ющенко никогда публично не высказывался так, как ему приписывают журналисты, работающие по канонам желтой прессы, он также никогда публично не комментировал и не осуждал упомянутых выше заявлений представителей собственной политической силы и ее союзников.

Учитывая сложившийся к этому времени на Украине историографический и культурный стереотип Голодомора как «преступления Москвы», нетрудно догадаться, что тема голода 1932–1933 годов была идеальным полем для конфликта, старт которому был дан решением В. Ющенко добиться признания голода геноцидом на уровне международных организаций, членом которых была Россия.

Подготовка началась сразу же с приходом В. Ющенко к власти. Уже в инаугурационной речи президент упомянул Голодомор-геноцид. Его последующие выступления во время триумфального турне по Западу в 2005 году содержали обязательные упоминания о Голодоморе: в Европарламенте (23 февраля 2005 года), на совместном заседании двух палат в Конгрессе США (6 апреля 2005 года).

В октябре 2006 года в указе о Дне памяти жертв голодоморов и политических репрессий президент дал поручение Министерству иностранных дел «активизировать работу по признанию международным сообществом Голодомора 1932–1933 годов в Украине как геноцида украинского народа и одной из величайших трагедий в истории человечества».

В начале ноября 2006 года министр иностранных дел России Сергей Лавров сообщил украинской прессе, что в российско-украинских отношениях существуют две острые проблемы: статус русского языка и Голодомор. Через три недели украинский парламент голосами оппозиции и примкнувших к ним депутатов-социалистов принял закон, квалифицирующий Голодомор как геноцид украинского народа.

В 2007 году развернулась настоящая война памятей, вышедшая за рамки двустороннего конфликта. Вопрос о признании Голодомора актом геноцида был едва ли не центральной темой в этой войне. Украинское Министерство иностранных дел последовательно и упорно добивалось принятия соответствующих резолюций как на уровне отдельных стран, так и на уровне международных организаций. Российское внешнеполитическое ведомство не менее последовательно и упорно блокировало эти усилия. В результате украинской дипломатии удалось добиться признания Голодомора геноцидом на уровне высших законодательных органов четырнадцати стран (часть сделала это раньше, в 1990-е), но ни одна международная организация на это не решилась — в значительной степени из-за противодействия России.

В марте 2007 года президент создал под своим персональным председательством Координационный совет по подготовке мероприятий в связи с 75-й годовщиной Голодомора 1932–1933 годов в Украине. В этот орган вошли исполняющий обязанности министра иностранных дел В. Огрызко, которому было суждено возглавить дипломатическую кампанию по международному признанию Голодомора, представитель Украины в Комиссии ООН по правам человека В. Василенко, четыре представителя Всемирного конгресса украинцев. Один из них — гражданин Австралии С. Романов (глава Организации украинских националистов (бандеровцев)) возглавил Международный комитет Голодомора, созданный СКУ, который стал главным организатором и координатором усилий украинской диаспоры по интернационализации Голодомора.

Уже на первом заседании Координационного совета В. Ющенко заявил: «Нашей целью я вижу мировое признание Голодомора геноцидом. Прежде всего речь идет о принятии соответствующих резолюций или решений ООН, Европейского парламента, Европейского союза, ОБСЕ».

28 марта 2007 года в указе «О мероприятиях в связи с 75-й годовщиной Голодомора 1932–1933 годов в Украине» В. Ющенко потребовал «осуществить дополнительные мероприятия относительно признания международным сообществом, в частности Генеральной Ассамблеей Организации Объединенных Наций и Европейским парламентом, Голодомора 1932–1933 годов в Украине геноцидом украинского народа».

В августе 2007 года заместитель министра иностранных дел Украины В. Огрызко направил руководителям иностранных дипломатических учреждений Украины письмо, в котором предлагалось скоординировать действия этих учреждений с Международным координационным комитетом (МКК) ВКУ в международном продвижении и лоббистской кампании по чествованию 75-й годовщины Голодомора. Предлагалось установить для этого рабочие контакты с представителями СКУ и привлекать на постоянной основе украинские общины стран пребывания дипломатических представительств. В МИДе была создана специальная рабочая группа по организации мероприятий, способствующих международному признанию Голодомора. Понятно, что к сотрудничеству с диаспорой присоединился и секретариат президента — МКК СКУ поддерживал постоянную связь с заместителем главы секретариата президента И. Васюником. Тогда же к команде присоединился «Фонд 3000», созданный женой президента Катериной Ющенко.

1 ноября 2007 года 34-я сессия Генеральной конференции ЮНЕСКО (193 страны-участницы), отвечая на инициативу украинской делегации, единогласно приняла резолюцию «Памяти жертв Голодомора в Украине». Усилия украинской стороны, направленные на то, чтобы внести в резолюцию термин «геноцид», не имели успеха, ее первый вариант этого слова не содержал, в ней говорилось исключительно о Великом Голоде (Голодомор) в Украине. Дальнейшие дискуссии, в том числе и с участием российской делегации, закончились компромиссом, суть которого свелась к изъятию слова «геноцид».

Хотя резолюция и называлась «Памяти жертв Голодомора в Украине», то есть адресовалась конкретно одной стране, в ней также высказывалось сочувствие жертвам голода в России, Казахстане и других регионах бывшего СССР. Текст резолюции начинался так: «Помня Великий Голод (Голодомор), унесший невинные жизни миллионов украинцев в 1932–1933 годах, равно отдавая дань памяти (в оригинальном тексте — equally commemorating. — Г. К.) миллионам россиян, казахов и представителей других национальностей, которые умерли от голода в 1932–1933 годах в Поволжье, на Северном Кавказе, Казахстане и в других частях Советского Союза…» Интересно, что, хотя представители Российской Федерации входили в рабочую группу, которая готовила финальный текст резолюции, их страны не было в списке 45 стран, которые поддержали этот документ. Стоит упомянуть и о том, что на этой же конференции было принято решение об участии ЮНЕСКО в реализации специальной программы ООН по распространению знаний о Холокосте через образовательные программы и о борьбе с любыми формами отрицания Холокоста.

17 ноября 2007 года группа хулиганов из Евразийского союза молодежи устроила акт вандализма на выставке, посвященной голоду 1932–1933 годах, в Украинском доме на Арбате в Москве. МИД Украины выступило с заявлением по поводу инцидента, на что 19 ноября 2007 года Департамент прессы и пропаганды российского МИДа ответил собственным «комментарием», в котором транслировал все стандартные филиппики в адрес украинской власти относительно интернационализации Голодомора. «Провозглашение трагических событий тех лет „актом геноцида“ в отношении украинского народа является односторонним искажением истории в угоду современным конъюнктурно-политическим установкам», — говорилось в документе. Подобные инициативы, утверждалось там, оскорбляют память других национальностей, погибших в голод 1932–1933 годов в бывшем СССР. Тема голода все больше становится предметом политических спекуляций определенных политических кругов «на Украине». В ответ заместитель министра иностранных дел Украины В. Огрызко заявил, что эти заявления не соответствуют действительности и свидетельствуют об элементарном незнании истории российской стороной.

24 ноября 2007 года Украину поддержали ее союзники в противостоянии с Россией. На сессии Балтийской ассамблеи было принято Заявление «В память жертв геноцида и политических репрессий в Украине в 1932–1933 годах».

30 ноября того же года на заседании Совета министров ОБСЕ в Мадриде по инициативе Украины было обнародовано совместное заявление «О 75-й годовщине Голодомора 1932–1933 годов в Украине», не содержавшее термина «геноцид». Российская делегация это заявление не подписала, а выступила со своим, в котором говорилось, что жертвами голода были миллионы советских граждан разных национальностей и было бы несправедливо говорить об уничтожении только этнических украинцев.

Еще в начале ноября 2007 года председатель группы Европейской народной партии и Европейских демократов (EPP — ED) в Европарламенте Ж. Даул заявил, что он от имени своей группы поставит перед Европарламентом вопрос о признании Голодомора «актом геноцида украинского народа» (скорее всего, основными лоббистами выступили парламентарии — члены группы из стран Балтии, поскольку Украина не является членом Европарламента). Парламентарий упомянул цифру 10 миллионов погибших и заявил о том, что уже двадцать шесть государств признали Голодомор геноцидом. На эту инициативу довольно быстро откликнулся президент Европарламента Г. Петтеринг. 21 ноября, накануне Дня памяти жертв голодоморов в Украине, он сделал специальное заявление, в котором назвал Голодомор одним из самых страшных преступлений против человечности (crime against humanity).

23 октября 2008 года в дискуссиях была поставлена точка: в резолюции Европарламента «О годовщине Голодомора, искусственного голода в Украине 1932–1933 годов» это событие было квалифицировано как «преступление против человечности». При этом текст резолюции содержал ссылку на закон Украины 2006 года (где голод 1932–1933 годов квалифицировался как геноцид) и Конвенцию ООН о предупреждении преступления геноцида (1948). Украинский юрист, взявшийся проанализировать содержание резолюции, утверждал, что этот документ является результатом компромисса: «В таком виде резолюция хороша для всех. В общеисторическом плане она подтверждает связь между преступлением геноцида и преступлением против человечности, а также зависимость принятия решений от конкретных политико-правовых обстоятельств. Оппоненты признания Голодомора геноцидом не находят в ней такой квалификации. Сторонники же такого подхода видят в резолюции ссылки на геноцид и также получают аргументы для толкования ее в своих интересах».

В апреле 2008 года во время подготовки Парламентской ассамблеи Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ПА ОБСЕ) украинская сторона предложила принять документ, который наряду со стандартной коммеморативной риторикой о почтении памяти жертв квалифицировал бы голод как геноцид. Против такой квалификации выступили представители Российской Федерации. В мае подготовительная комиссия приняла компромиссную редакцию заявления ПА ОБСЕ.

В конце концов в августе 2008 года была принята резолюция, в которой высказывалось сочувствие трагедии украинцев в 1932–1933 годах, а также поддержка усилиям Украины относительно популяризации знаний о голоде. ПА ОБСЕ призвала парламенты стран мира принять меры к признанию Голодомора. Одно из русскоязычных интернет-изданий откликнулось на эту резолюцию красноречивым вопросом: «Проиграли Голодомор?»

В 2007–2008 годах было потрачено немало усилий и на «продвижение» вопроса о Голодоморе на уровне Организации Объединенных Наций. В мае 2007 года постоянный представитель Украины при ООН Юрий Сергеев, выступая на неформальных тематических дебатах 61-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, призвал ООН откликнуться на 75-ю годовщину Великого Голода (Голодомора) 1932–1933 годов принятием «соответствующего документа». Желаемый статус документа он не упомянул, но заметил, что Украина не выдвигает обвинений в адрес какой-либо конкретной страны, речь идет об обвинении тоталитарного режима. В октябре 2007 года представитель МИД Украины в ООН П. Доценко сообщил, что Украина будет добиваться признания голода 1932–1933 годов геноцидом украинского народа. Эта инициатива была приурочена к 60-й годовщине Конвенции ООН о предотвращении преступления геноцида (1948) и 75-й годовщине голода 1932–1933 годов.

Украинский дипломат в очередной раз повторил стандартный набор утверждений о количестве жертв (7–10 млн) и о намерениях сталинского режима нанести удар по украинской нации, что вызвало бурный обмен репликами между дипломатическими ведомствами Украины и России достаточно скандального характера.

В марте 2008 года постоянный представитель России при ООН в Женеве В. Лощинин призвал ООН не ставить вопрос о признании Голодомора геноцидом. «Историческая правда, — заявил он, — заключается в другом. Жертвами трагических событий тех лет стали миллионы людей разных национальностей бывшего Советского Союза — русских, украинцев, казахов, татар, башкир», — заявил Лощинин. Он также призвал оппонентов «не заниматься политическими спекуляциями на темы, связанные с общим, иногда трагическим историческим прошлым и не использовать для этого произвольное толкование норм международного права».

В июле 2008 года украинская делегация предложила внести в повестку дня 63-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН вопрос о Голодоморе, однако из-за противодействия российской делегации окончательное решение было отложено.

19 сентября 2008 года на заседании Комитета ООН по правам человека российский представитель заявил, что «попытка украинской стороны узурпировать общие для многих народов СССР трагические страницы истории тех лет является некорректной, а с моральной точки зрения — вредной».

22 сентября украинская делегация сняла этот вопрос с повестки дня, «учитывая, что этот вопрос рассматривается на других мировых форумах», а по утверждению российской стороны — из-за полного отсутствия поддержки со стороны других делегаций. Между тем В. Ющенко заявил, что круг сторонников варианта резолюции, которая устроила бы Украину, шире, чем круг оппонентов.

24 сентября 2008 года, выступая на общих дебатах 63-й сессии, украинский президент в конце речи, в целом посвященной обострению общеполитической ситуации в мире, вспомнил о голоде 1932–1933 годов, отметив, что «он имел характер геноцида» (и снова озвучив цифру 10 млн жертв); упомянул он и другие пострадавшие народы и призвал ООН почтить «каждую национальную трагедию».

Российский МИД обнародовал заявление, в котором говорилось о том, что проект резолюции «Память о Голодоморе 1932–1933 годов в Украине» был снят украинской делегацией из-за отсутствия поддержки со стороны других стран. МИД России подчеркнул, что считает этот шаг единственно верным, и прибег к формулировкам, которые были далекими от взвешенного дипломатического языка: «МИД России вновь подчеркивает, — говорилось в заявлении, — что попытки руководства Украины закрепить на международном уровне трактовку событий 1932–1933 лет на территории бывшего СССР как геноцида украинского народа носят политизированный характер и направлены на сеяние раздора между братскими народами России и Украины. Считаем кощунством политические спекуляции Киева на памяти миллионов жертв трагедии, которая постигла народы бывшего Советского Союза».

МИД Украины представил свою версию происходящего: «Российская Федерация, — говорилось в заявлении министерства, — используя рычаги влияния постоянного члена Совета Безопасности ООН, путем откровенного давления и шантажа пытается лишить государство — члена ООН права поставить важный для него вопрос на повестку дня ООН — наиболее представительной всемирной организации… Такие действия противоречат букве и духу Устава ООН, а также правилам процедуры Генеральной Ассамблеи. Неконструктивная позиция Российской Федерации противоречит подходам мирового сообщества в оценках природы Голодомора».

В декабре 2008 года очередная попытка украинской делегации внести вопрос о голоде 1932–1933 годов в повестку дня Генеральной Ассамблеи ООН вновь была неудачной — и снова из-за противодействия российских дипломатов. Комментируя результат, политический обозреватель агентства «РИА Новости» написал: «От отчаяния украинские представители в ООН начали собирать подписи хотя бы под декларацией по этому вопросу, но и здесь проиграли Москве со счетом 160:30».

Стоит отметить, что российское высшее политическое руководство нашло поддержку своим действиям по блокированию интернационализации Голодомора-геноцида не только внутри собственного общества, но и за его пределами. В частности, во время кампании за международное признание Голодомора актом геноцида очень сдержанной позиции придерживались наиболее влиятельные страны Европы. Попытка добиться соответствующей резолюции во Франции закончилась неудачей (заметим, что сама Франция испытывала как минимум неудобства во внутренней политике из-за проблемы признания геноцида армян периода Первой мировой войны и попыток криминализировать отрицание произошедшего в качестве геноцида). В Великобритании попытки представителей украинской диаспоры добиться от государственных учреждений и в парламенте каких-либо внятных формулировок разбились о вежливый, но достаточно категорический отказ. Германия фактически проигнорировала все несмелые авансы украинской дипломатии по этому вопросу. Не было единства и среди стран посткоммунистического ареала. В Словакии проект декларации о признании голода 1932–1933 годов геноцидом не прошел через парламент. Не откликнулись на призыв В. Ющенко к парламентам мира и другие новички Евросоюза — Болгария и Румыния.

Апофеозом украинско-российского противостояния в деле интернационализации Голодомора можно считать отказ российского президента Д. Медведева посетить официальные торжества по случаю 75-й годовщины голода 1932–1933 годов в Киеве. Этому акту был придан характер показательной политической акции.

Российский президент не просто отказался от визита, но и обнародовал «послание» президенту В. Ющенко. Текст этого документа можно считать своеобразным компендиумом всех стандартных мантр российского МИДа относительно общесоюзного характера трагедии и соответствующей жестко-скандальной риторики с употреблением выражений вроде «циничные и аморальные утверждения» и указаниями на то, что позиция высшего украинского руководства сеет раздор между братскими народами.

Интересными местами «послания» можно считать упоминание попыток Украины войти в «подготовительный класс НАТО» наряду с ее попытками интернационализации Голодомора и попытки Д. Медведева научить В. Ющенко «настоящей» истории — в этом смысле президенты обеих стран (или скорее их советники) продемонстрировали одинаковый уровень компетентности в проблемах истории.

Похожая риторика господствовала и в словесных дуэлях по поводу других проблемных мест «общего прошлого». Центральной темой российских средств массовой информации, государственных институтов и ряда общественных организаций стала борьба с «антироссийскими проявлениями» и «национализмом» на Украине, развернувшаяся именно в рамках пересмотра прошлого. Тема «национализма на Украине» с вписыванием ее в контекст сотрудничества с нацистами стала популярной в российских массмедиа. Уравнение «украинский национализм = нацизм», созданное советской пропагандой еще в 1940-е годы, получило новую жизнь. В 2004 году кандидат в президенты Украины Виктор Ющенко был изображен в нацистской форме на билбордах, установленных в Донецке. На Украине эту же тему активно эксплуатировали коммунисты и Партия регионов — в политической борьбе против так называемой «оранжевой власти», представлявшей собой политический конгломерат, действительно включавший партию (ВО «Свобода»), идеологические постулаты которой предполагали следование программам радикального украинского национализма образца ОУН(б). Где-то в середине нулевых уравнение «украинский национализм = нацизм» становится популярным мемом в российских массмедиа, прослеживается радикализация дискурса о «национализме», а с 2007 года высказывания на телевизионных каналах начали следовать такой схеме: Украина представлялась как некая общая с Россией территория, отделившаяся вследствие неблагоприятных обстоятельств. С приходом к власти В. Ющенко и «оранжевых», подстрекаемых «Западом», Украина превратилась в заповедник национализма, от которого страдают сами украинцы, в первую очередь русскоязычные, что не может не беспокоить россиян. Эта стереотипная подача иногда достигала курьезных форм.

Так, репортаж о львовском кафе «Криївка», интерьер которого оформлен в виде «бандеровского» лесного бункера, сопровождался таким текстом (канал ТВЦ): «Новый вызывающий факт в цепи наступления на российские и советские исторические ценности (курсив мой. — Г. К.). На Западной Украине прямо в центре города открыто нацистское кафе. Говорящих на русском в него не пускают, а на стенах заведения в качестве антуража развешаны портреты нацистов». В разряд нацистов попали не только Шухевич и Бандера (который, согласно репортажу, «отличался особой жестокостью в годы Гражданской войны», но и Петлюра). Этот репортаж можно считать своеобразным дайджестом негативных медиастереотипов Украины и украинцев, культивируемых в России на государственных телеканалах.

Можно предположить, что именно в это время в массовом восприятии закладывался антимиф об «украинцах-националистах-бендеровцах», сработавший в 2013–2014 годах.

Как и в случае с Голодомором, основной ударной силой в войне памятей было Министерство иностранных дел России. 14 декабря 2007 года МИД России выступил с заявлением об «антироссийских проявлениях на Украине». В качестве примеров таких проявлений приводились следующие: переименование улиц во Львове, антироссийские высказывания во время открытия памятника жертвам Голодомора в Запорожье, акты вандализма в отношении памятников советским воинам в западных областях, бюста А. Пушкина во Львове, поджог российского культурного центра во Львове.

Практически в этом заявлении была составлена хроника «антироссийских проявлений» за десять лет, интерпретированная как усиление «откровенно националистических, антироссийских и русофобских настроений и проявлений на Украине. Речь идет фактически о попытках использования сложных периодов нашей общей истории для получения сиюминутных политических выгод в угоду сомнительным идеологическим установкам».

В заявлении упоминались «определенные политические силы на Украине, которые намеренно поощряют подобного рода действия и тем самым идут на обострение российско-украинских отношений», высказывалась надежда на то, что «не только власть, но и интеллигенция Украины, ветераны и молодежь скажут свое веское слово. Время дать отпор подобным националистическим выходкам».

Обращение к «интеллигенции, ветеранам и молодежи» было услышано. В июне 2008 года МИД России выступил с более пространным заявлением, получившим название «комментария» — на этот раз был использован контекст «защиты прав соотечественников». Это заявление касалось обращения старосты русской общины Ивано-Франковской области. Гражданин Украины Александр Волков, о котором сообщалось, что он умеет «выстроить корректные и уважительные отношения с органами власти», обратился к президенту — но не Украины, а России Дмитрию Медведеву по поводу чествования ветеранов дивизии войск СС «Галичина» (торжества в местном музыкально-драматическом театре состоялись в конце мая).

Событие в Ивано-Франковске было названо в комментарии российского МИДа «кощунственным актом» украинских радикальных националистических организаций, грубым оскорблением русских жителей Ивано-Франковска, «которые кровью заплатили за освобождение Украины от немецко-фашистских захватчиков». В заявлении высказывалось крайнее удивление позицией местных «официальных структур», которые фактически поддержали чествование «бывших эсэсовцев, на совести которых сотни тысяч казненных украинцев, русских, евреев, белорусов, людей других национальностей».

Далее высказывался целый ряд претензий к официальной исторической политике на Украине: присвоение звания Героя Украины «капитану войск СС» Р. Шухевичу, война с памятниками «нашей общей истории, могилами советских воинов-освободителей», намерение уравнять в правах «нацистских преступников и боевиков ОУН — УПА» с ветеранами Великой Отечественной войны, инициативы «украинских националистов и их покровителей», направленные на отмену празднования Дня Победы над «фашистской Германией».

«В России надеются, — отмечалось в документе, — что официальные власти Украины, которые декларируют приверженность демократическим европейским ценностям, осознают всю пагубность линии на возвеличивание эсэсовцев и положат конец попыткам пересмотра итогов Второй мировой войны».

Заявление содержало призыв об обращении в международные организации (ООН, ПАСЕ). Именно в это время МИД России вступил в многолетнюю эпопею разработки и продвижения резолюции, направленной против прославления тех, кто «сотрудничал с нацистами», — в ноябре 2008 года был представлен проект такой резолюции ООН, ее проект был утвержден в декабре 2012 года, а сама резолюция принята в 2015-м.

На этот раз политические эвфемизмы «официальные власти Украины» или «официальные структуры» были оставлены: назывался конкретный адресат — источник недовольства и раздражения: «На официальном сайте Президента Украины растет количество распоряжений, вдалбливающих в сознание граждан Украины радикально обновленный перечень „знаменательных дат“ из истории Украины». Далее приводился их перечень: указ «О дополнительных мерах по признанию украинского освободительного движения XX века», в котором перечислялись Украинская военная организация (одна из основательниц ОУН), Карпатская Сечь (вооруженные формирования Карпатской Украины), ОУН, УПА, Украинский главный освободительный совет (УГВР). Этот перечень заканчивался так: «Удивительно, что до сих пор не издан указ в защиту И. Демьянюка, ожидающего в ФРГ судебного вердикта по обвинению в уничтожении евреев в гитлеровских концлагерях. Ведь за военного преступника официально ходатайствует Львовский областной совет.

А вот о совместной борьбе народов СССР против гитлеризма, об украинских фронтах, прокладывавших в составе Советской армии путь к победе, о партизанском движении на территории оккупированной фашистами Украины русофобы предпочитают не вспоминать. Это не просто „опрокидывание“ сегодняшней политики в историю — это оскорбление памяти миллионов погибших и их потомков, в том числе и граждан сегодняшней Украины».

В контекст «антироссийских и националистических проявлений» вписывалось также памятование событий и дат, относящихся к более давней истории.

В марте 2008 года В. Ющенко издал указ о праздновании 350-й годовщины Конотопской битвы (1659), в котором говорилось о «победе войска под предводительством гетмана Ивана Выговского» — без упоминания о побежденных. В президентской администрации сочли нужным придерживаться «политической корректности». Целью памятных мероприятий определялось «восстановление исторической правды и национальной памяти, распространение полной и объективной информации о событиях середины XVII века в Украине»; разумеется, речь шла о «поддержке инициативы общественности». Указ очерчивал широкий и довольно стандартный круг мероприятий, включая выпуск юбилейной марки и монеты.

Тем временем «общественность», поддержанная президентом, использовала другую риторику. Конотопская битва представлялась как победа украинского войска над русским в украинско-российской войне. В другой публикации, обнародованной доктором исторических наук, события 1658–1659 годов были представлены как «война казацкой Украины» против «царской России». Разумеется, этот «нюанс», практически ставший стереотипом, не остался без внимания.

Департамент информации и печати МИД России откликнулся через два месяца — на этот раз это был комментарий в ответ на «запрос российской прессы». «Вызывает просто недоумение и сожаление, — говорилось в комментарии, — то, с каким упорством, достойным лучшего применения, некоторые силы на Украине пытаются сегодня выискать в общей, действительно сложной, местами противоречивой российско-украинской истории события и персонажи, примечательные лишь тем, что они как-то были направлены против Москвы, против России, против русских. Во имя этого иногда поднимаются на щит имена и деяния, которых в других условиях можно было бы и постесняться. Кровавая битва из-за очередного предательства очередного гетмана — из их числа.

В этих условиях приходится уповать на мудрость украинского народа, который не позволит себя втянуть в искусственное, надуманное противостояние с Россией. Игры с историей, особенно с националистической подоплекой, никогда еще ни к чему хорошему не приводили».

Через год пришло время новой баталии. Поводом стала подготовка к совместному празднованию 300-летия Полтавской битвы. В октябре 2007 года В. Ющенко подписал указ, посвященный не столько годовщине битвы, сколько действиям гетмана И. Мазепы, направленным на разрыв с Петром I и создание союза с Карлом XII. Российская сторона тем временем готовилась к совместному празднованию 300-й годовщины «победы русского оружия». Здесь дата Полтавской баталии официально входила в список из семнадцати официальных Дней воинской славы.

Разница в подходах была настолько ощутимой, что накануне визита В. Ющенко в Москву в феврале 2008 года, посвященного вопросам поставок российского газа на Украину, помощник российского президента сообщил, что «в последнее время обозначилось несколько серьезных „болевых точек“. Одна из наиболее чувствительных — стремление украинских властей создать „национальную версию“ истории», «утвердить нормативными актами одностороннюю, по сути антироссийскую трактовку общих для обеих стран исторических событий». О важности проблемы свидетельствует то, что во время встречи вопросы «общей истории» обсуждались в одном ряду с вопросами о НАТО, европейской интеграции и делимитации Керченского пролива.

В. Ющенко в своих мемуарах утверждает, что он объяснил В. Путину свою позицию по вопросам истории и выдвинул ряд инициатив по примирению относительно прошлого. Например, отметить не только годовщину Полтавской битвы, но и «Батуринскую резню» 1708 года… Среди инициатив было и предложение передать на Украину архив Мазепы. Российский президент, по словам В. Ющенко, отмалчивался.

В. Путин высказался об этом на пресс-конференции по результатам переговоров: «Мы подробно обсудили тему подхода к освещению общей для наших государств и народов истории. Убежден, любые спекуляции на исторических сюжетах в угоду политической конъюнктуре недопустимы, наносят серьезный ущерб российско-украинским отношениям».

В марте 2009 года на Украине на государственном уровне была отмечена 370-я годовщина со дня рождения И. Мазепы. В. Ющенко учредил государственную награду «Крест Ивана Мазепы». В Полтаве готовились к установке помпезного памятника гетману. В Киеве именем гетмана была названа одна из центральных улиц.

15 мая 2009 года Департамент информации и печати МИД России выступил с заявлением по поводу чествования Мазепы. В заявлении говорилось о «попытке реабилитации гетмана Мазепы», в частности о переименовании улицы в Киеве, введении новой именной государственной награды, сооружении памятников в Киеве и Полтаве.

К делу подключилась Государственная дума России. «Имена Петра Великого, солдат, генералов — „птенцов гнезда Петрова“, названия победоносных полков и героизм казаков и жителей Полтавы не будут забыты, — говорилось в заявлении российского парламента. — Не будет забыто и предательство Ивана Мазепы, имя которого стало нарицательным, а он сам был предан анафеме Русской православной церковью. Не может не удивлять, что в руководстве Украины сегодня находятся люди, которые видят в измене образец для подражаний, и таким образом отказывающие себе и своему народу в историческом праве считаться потомками победителей Полтавской битвы».

Наиболее выразительный, хотя и несколько экзотический комментарий относительно планов установления памятников И. Мазепе и Карлу XII в Полтаве дал тогдашний посол РФ на Украине В. Черномырдин: «Ну представьте себе, что мы сейчас Гитлеру поставим памятник в Сталинграде. Как это будет выглядеть?»

В похожей тональности высказывались авторы статей в российской прессе: достаточно посмотреть на заголовки публикаций.

В битве за «правильную» трактовку прошлого приняли участие и негосударственные организации. В сентябре 2009 года в Тирасполе состоялась конференция «Приднестровье и Северная война: история и современность». Организаторами конференции стали Фонд современной истории, Приднестровский филиал Института стран СНГ и Тираспольский университет. О направленности мероприятия говорит обращение к украинским властям, принятое участниками конференции. «Научное сообщество историков, — говорилось в обращении, — обращается к облеченному властью руководству Украины с призывом отказаться от губительного курса, направленного на ухудшение традиционных братских отношений между российским и украинским народами, фальсификации нашей общей истории, подчинения исторического прошлого сиюминутным интересам постоянно меняющейся политической конъюнктуры». Достаточно красноречивым был список докладов конференции: «Полтавская победа и становление новой великой державы — России»; «Полтавская битва — герои и предатели»; «Анафематствование Мазепы»; «Мазепа в интерпретации Пушкина»; «Петр Великий — выдающийся полководец»; «Критика фальсификаций и извращенного восприятия исторических событий Полтавской битвы». Стоит обратить внимание, что за год до этого те же самые организации провели конференцию «Политическая фальсификация истории как барьер на пути демократического реформирования международных отношений на постсоветском пространстве».

Если в случае с Голодомором и чествованием ОУН и УПА речь шла преимущественно о расхождениях, порожденных конфликтом между советской и национальной/националистической моделями коллективной/исторической памяти, то в случае с Полтавской баталией и чествованием И. Мазепы затрагивались проблемы с куда более давней традицией. Со времен Петра I Мазепа трактовался в России как предатель. Он был предан анафеме еще в XVIII веке, и попытки В. Ющенко обсудить снятие анафемы иерархами православной церкви Московского патриархата не встретили ни малейшего сочувствия. То обстоятельство, что И. Мазепа чествовался на Украине как национальный герой и борец за независимость, только усиливало раздражение. На Украине же претензии на «правильное» прочтение и оценку истории рассматривались как традиционное для России посягательство на суверенитет Украины, непризнание суверенности украинской нации, неуважение к украинской истории. В самой России либеральная интеллигенция критически воспринимала действия по «перевоспитанию» украинцев: «Мы ругаем украинцев за то, что они „политизируют историю“, но сами с плохо скрываемым наслаждением делаем то же, что и они».

Следует заметить, что как в официальных украинских интерпретациях «общего» прошлого, так и в популярных и даже академических репрезентациях действительно присутствовали постколониальные мотивы, предполагавшие негативную трактовку России как враждебного Другого. Национализация истории, двигавшаяся по руслу этнонационального канона, сама по себе предполагала такой подход, а «борьба за независимость Украины», представленная в рамках такого канона, не могла не порождать ксенофобские коннотации и метафоры. Это и представлялось Россией как разгул украинского национализма.

Заметим, что социологические замеры свидетельствуют о том, что в украинском обществе в целом даже в разгар войн памяти и массированных манипуляций на тему «антироссийских настроений и национализма» преобладало позитивное отношение к россиянам. По разным опросам, в 2006–2009 годах хорошо к России относились от 71 % до 88 % украинских респондентов, плохо — от 7 до 15 %. В России именно в этот период наблюдался резкий спад позитивного отношения к украинцам и всплеск негативного: в 2006-м хорошо к украинцам относились почти 70 %, плохо — чуть больше 20 %, а в 2009 году эти показатели составили 29 и 62 %.

Зимой 2010 года российское высшее политическое руководство получило еще одну возможность высказаться по поводу исторической политики на Украине. Присвоение С. Бандере звания «Герой Украины» премьер-министр В. Путин прокомментировал как плевок «оранжевой власти» в лицо своим спонсорам (видимо, имелись в виду американцы и Евросоюз).

Тема «украинского национализма» в контексте войны памятей не ушла с повестки дня и в период относительного потепления российско-украинских отношений после прихода к власти Виктора Януковича и Партии регионов. В. Янукович несколько ослабил напряжение в украинско-российских отношениях действиями как в «реальном секторе» (Харьковские соглашения по Черноморскому флоту России, принятие нового закона о языках), так и в сфере символической. Помимо активного продвижения в пространстве коллективной/исторической памяти советско-ностальгического нарратива (прежде всего о Великой Отечественной войне) В. Янукович пошел на важную для России уступку: отказался от признания Голодомора геноцидом украинцев. 27 апреля 2010 года, выступая на сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы в Страсбурге, В. Янукович заявил, что «признавать Голодомор как факт геноцида против того или иного народа будет неправильно, несправедливо». Заявление было сделано за день до рассмотрения сессией доклада про голод 1932–1933 годов и принятия резолюции, по поводу которой украинские участники сессии еще вели арьергардные бои с российскими оппонентами, добиваясь употребления термина «геноцид». В мае этого же года Д. Медведев посетил Киев с официальным визитом и вместе с В. Януковичем возложил цветы к мемориалу жертв Голодомора.

Незадолго до этого, в марте 2010 года, В. Янукович публично пообещал «принять решение» по поводу указов В. Ющенко о присвоении звания Героя Украины С. Бандере и Р. Шухевичу. Вскоре после Дня Победы В. Янукович действительно принял решение, но не то, которого от него ожидали. 14 мая 2010 года, выступая на заседании Общественного гуманитарного совета при президенте Украины, он заявил, что необходимо достичь взаимопонимания в отношении исторических фигур, которые вызывают противоречия в обществе, и высказался за «постепенность и деликатность» в решении таких вопросов. Проявить постепенность и деликатность было несложно: в апреле донецкие суды отменили указы В. Ющенко.

Тогда же оживилась интрига, связанная с созданием совместного украинско-российского пособия для учителей истории (решение подкомитета по гуманитарному сотрудничеству между Украиной и Россией межгосударственной комиссии от 27 октября 2010 года). Вследствие недомолвок официальных лиц и некомпетентности журналистов пособие было окрещено «совместным учебником», по поводу чего немедленно возникла довольно странная дискуссия, в которой представители оппозиции, деморализованной поражением на президентских выборах, националисты и журналисты вновь высказывались в том духе, что Россия будет диктовать Украине, как писать историю: повторялись дискурсивные схемы 2003 года. Сами историки отреагировали на идею весьма осторожно, хотя в состав рабочей группы по подготовке вошли некоторые вполне респектабельные украинские историки.

В феврале 2011 года генеральный директор информационно-аналитического центра Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова и член рабочей группы А. Власов заявил, что речь идет именно о написании пособия для учителей. «К написанию совместного учебника, — подчеркнул он, — не готовы ни коллеги из Киева, ни коллеги из Москвы». Заместитель директора Института истории Украины Геннадий Боряк, в свою очередь, категорически отверг любые предположения о «совместном учебнике»: «Историки обеих стран четко осознали, что при наличии двух национальных историографий с собственным видением своей истории, собственным инструментарием, подходами, оценками, введенными в научный оборот массивами источников и так далее, создавать совместный учебник означало бы нивелировать и перечеркнуть все наследие национальной академической истории за последнюю четверть столетия или как минимум проигнорировать его». Он же сообщил о планах подготовки справочного издания, посвященного дискуссионным вопросам общей истории Украины и России, в котором будут представлены все варианты взглядов на спорные проблемы.

Директор Института всеобщей истории РАН академик А. Чубарьян заявил о том, что все предыдущие попытки создания совместных учебников разными странами «с треском провалились», и еще раз подтвердил, что речь идет о пособии для учителей.

Несмотря на все эти заверения, тема «общего учебника» и далее функционировала в публичном дискурсе именно как тема «общего учебника». Свой взнос в идеологическую составляющую темы внесли дипломированные историки. Базовый аргумент был понятен: совместный учебник — путь к утрате суверенитета украинской истории, ее подчинение исторической «схеме Кремля».

Интересно, что к этому времени уже имелся опыт попыток договориться по спорным вопросам: результатом усилий созданной в 2002 году украинско-российской комиссии историков стало синхронное издание истории Украины на русском языке, подготовленное украинскими историками, и истории России на украинском, написанное их российскими коллегами. Серия рабочих встреч и конференций, проведенная в ходе подготовки издания, подтвердила расхождения практически по всем «проблемным» вопросам, озвученным на момент создания комиссии. Дискуссии между учеными тем не менее проходили в спокойном тоне, в результате каждая сторона получила возможность изложить ту версию «спорной темы», которая считалась приемлемой. Возможность обсуждать такие темы в сдержанном академическом ключе была продемонстрирована и на уровне индивидуальной дискуссии.

В сентябре 2012 года министры образования Украины (Д. Табачник) и России (Д. Ливанов) анонсировали выход пособия «Украина и Россия на перекрестках истории». В медиа его вновь называли то учебником, то пособием. Издание предлагало набор «неконфликтных» тем (от культуры Древней Руси до истории повседневности во второй половине 1950-х). Д. Табачник сообщил, что «самый внимательный и недоброжелательный критик, прочитав эти модули, не сможет найти в них ни одной страницы текста, которая не растила бы украинца патриотом Украины, а россиянина — патриотом России». А. Чубарьян назвал выход пособия «прорывом» и сообщил, что продолжается отбор тем для следующего издания, а министр образования России Д. Ливанов заявил о намерениях создать российско-украинскую комиссию для экспертизы учебников истории.

Критики пособия, опасавшиеся идеологического диктата Москвы, получив «политически корректный» продукт «без Мазепы и УПА», все равно высказали недовольство. Один из материалов по теме был озаглавлен так: «Совместную историю Украины и России свели к фольклору, дворянам, шляхте, хрущевкам и кино». «Но если даже это пособие, а не учебник, насколько он является безопасным для украинского образования и науки?» — спрашивал один из авторов газеты «День».

Новый эпизод с «общим» учебником/пособием вновь продемонстрировал наличие глубокого недоверия у определенной части украинского общества (интеллигенции, украинских националистов, «национал-демократов) к любым инициативам соседа, подгоняемым под идею исторической и культурной общности. Они вызывали тем большее недоверие, что их проводниками выступали политики, традиционно воспринимавшиеся как пророссийские.

Повод к недоверию давал и сам сосед. В ноябре 2010 года решением Верховного суда России была ликвидирована федеральная национально-культурная организация «Украинцы России», деятельность которой была приостановлена еще в 2009-м. В декабре 2011 года под предлогом поиска «экстремистской литературы» в украинской библиотеке Москвы были поведены обыски и открыто уголовное дело. Скандал, получивший негативную оценку даже из уст российских дипломатов, удалось замять. В мае 2012 года решением Верховного суда России вновь была ликвидирована еще одна украинская организация — «Объединение украинцев России». Эти действия не имели прямого отношения к исторической политике, но в целом создавали негативный фон для дискуссий об «общем прошлом».

Дискуссии эти закончились в 2014 году. Произошел поистине катастрофический поворот в украинско-российских отношениях. Аннексия Крыма, военно-техническая поддержка Россией Луганской и Донецкой народных республик, попытка создания «Новороссии», разрушительная война на востоке страны, информационная война и угроза прямой военной интервенции привели помимо прочего к превращению исторической политики в средство идеологического обеспечения войны, аннексии и территориальных притязаний, с одной стороны, политической мобилизации, пропаганды и защиты суверенитета — с другой. Война за прошлое перешла в войну в настоящем.

Заметим, что к этому времени у российского президента уже сложилось свое собственное видение «общей истории» (в новых условиях этот термин приобрел специфическую окраску), изложенное им еще на саммите НАТО в Бухаресте 4 апреля 2008 года.

Основные пункты речи, касающиеся Украины, можно свести к следующим: 1) Украина получила земли от других государств: Польши, Чехословакии, Румынии, «огромные территории» на востоке и юге от России; 2) «Крым просто получен Украиной решением Политбюро ЦК КПСС. Даже не проведено было государственных процедур по передаче этой территории»; 3) Украина — «это сложное государственное образование». Если внести туда «натовскую проблематику» и «другие проблемы», это может поставить данное «образование» на грань существования; 4) «семнадцать миллионов русских живет на Украине. Кто нам может сказать, что у нас там нет никаких интересов? Юг, юг Украины полностью, там только одни русские».

Нетрудно заметить, что все упомянутые сюжеты были развиты в 2014–2015 годах. Началось с Крыма. 18 марта 2014 года, выступая с так называемой Крымской речью в Государственной думе России, В. Путин по сути прочитал лекцию по истории Крыма и России, в которой изложил свое видение событий прошлого и настоящего. Назвав русский народ самым большим разделенным народом в мире (вследствие распада СССР), он заявил, что в 1991 году Крым передали Украине «как мешок картошки», совершив этим «вопиющую историческую несправедливость». Решение 1954 года было охарактеризовано как незаконное, как кулуарный «междусобойчик». Речь была вступлением к процедуре подписания соглашения о вхождении Крыма в состав России.

В августе 2014 года В. Путин вновь обратился к крымской теме. На форуме «Селигер-2014» он сообщил, что присоединение Крыма к России было восстановлением «исторической справедливости». В годовщину события, называемого привычным русскому уху словом «воссоединение», президент России на концерте на Красной площади спел гимн и сообщил слушателям, что Крым — это не просто стратегически важная территория, а место, где живут миллионы соотечественников и находятся истоки российской духовности и государственности. Через год президент России повторил тезис о том, что миллионы россиян годами ждали восстановления исторической справедливости: воссоединения Крыма и Севастополя с Россией.

Упражнения с историей не ограничились Крымом. Еще в Крымской речи 18 марта 2014 года В. Путин упомянул о том, что после революции большевики включили в состав «Украинской союзной республики значительные территории исторического Юга России. Это было сделано без учета национального состава жителей, и сегодня это современный Юго-Восток Украины». Так «современный Юго-Восток Украины» превратился в «исторический юг России». Вскоре пассаж об «историческом юге» трансформировался в идею «Новоросии».

Меньше чем через месяц в Донбассе развернулась так называемая «русская весна»: вооруженные захваты административных зданий, государственных учреждений и зданий силовых органов (в некоторых случаях их осуществляли хорошо организованные и экипированные профессионалы, прозванные «зелеными человечками», часть из них прибыла из Крыма), митинги и демонстрации под лозунгами «Путин, приди!», «Украина — это Русь!».

7 апреля 2014 года в Донецке была провозглашена «Донецкая народная республика» (ДНР). 17 апреля 2014 года в эфире передачи «Прямая линия с Владимиром Путиным» российский президент впервые озвучил термин «Новороссия», включив в него Харьков, Луганск, Донецк, Херсон, Одессу и Николаев, и вновь заявил, что эти территории были отданы Украине большевиками, и выразил озабоченность правами русских и русскоязычных граждан на этих землях. Говоря о готовности помочь им защитить свои права, В. Путин напомнил о том, что Совет Федерации наделил его правом использовать вооруженные силы «на Украине».

24 апреля 2014 года была провозглашена «Луганская народная республика» (ЛНР). В начале мая 2014 года в ДНР и ЛНР были проведены «референдумы» о независимости по образу и подобию крымского. 24 мая руководство ДНР и ЛНР заявили о создании федерации под названием «Новороссия», был даже избран ее «парламент», возглавленный заместителем председателя Партии регионов Олегом Царевым, избравшим местом постоянного жительства Москву. На съезде в Донецке 24 мая 2014 года, где был создан «Народный фронт Новороссии», присутствовали делегаты из Днепропетровска, Запорожья, Одессы, Луганска, Николаева, Харькова, Херсона (здесь только Днепропетровск выпадает из географии региона, предложенной Путиным).

О том, как на «Новороссию» смотрели приближенные к власти историки и общественные деятели, можно составить суждение по выступлениям на круглом столе «История и культура Новороссии», организованном Российским историческим обществом. Главный редактор журнала «Эксперт» В. Фадеев, открывая собрание, сообщил, что «имя „Новороссия“ для многих открылось недавно, но его история насчитывает уже 250 лет». По его мнению, без обращения к истории края невозможно понять «глубинные причины сегодняшнего нежелания жителей юго-востока Украины жить в составе Украины». Декан Высшей школы телевидения МГУ В. Третьяков заявил, что Украина — это искусственное образование, где украинское меньшинство навязывает свою волю русскому большинству Юго-Востока. А председатель Комитета Государственной думы по конституционному законодательству и государственному строительству В. Плигин озаботился созданием психологического портрета жителей Новороссии — для того, чтобы найти оптимальную форму государственного устройства этого региона.

Директор Института российской истории РАН Юрий Петров объявил о планах создания к концу 2015 года «большого труда» по истории Новороссии. В интервью корреспонденту Би-би-си он также рассказал о том, что этот труд станет основой для учебного пособия по истории «для учителей региона». Появление этих планов он мотивировал «чисто академическим интересом» (правда, при этом актуализировав их войной в регионе). Историк также объяснил корреспонденту, что «Новороссия объективно существует как исторический и культурный феномен».

«Объективно существующему феномену» посвятил свой труд историк Александр Шубин, всего за месяц написавший «Историю Новороссии», по его собственному выражению, «от Таргитая до Бородая» (то есть от скифов до сентября 2014 года). Книга была написана по заказу Российского военно-исторического общества. Несмотря на очевидную политическую конъюнктурность создания труда, историк, по его словам, сделал все возможное, чтобы удержаться в рамках академического повествования. «Мне дали повод, — написал он в Живом Журнале, — не только поговорить о длинном историческом пути, но и высказаться о событиях 2014 года языком историка, а не пропагандиста». Правда, именно языком пропагандиста говорило предисловие к книге, написанное от имени Военно-исторического общества.

Украинские историки оценили как достижения и планы своих коллег, так и политическую подоплеку реинкарнации термина «Новороссия». Книга А. Шубина подверглась резкой критике — не столько за ее содержание, сколько за контекст ее появления. Сам «проект Малороссия» был жестко раскритикован Федором и Галиной Турченко как «последнее проявление российского империализма».

Впрочем, довольно скоро исторические аргументы и контраргументы относительно «Новороссии» оказались ненужными. Организовать «массовую поддержку» проекту по образцу референдумов в Крыму в Луганске и Донецке не удалось. Неудачная попытка повторить донбасский вариант захвата помещений органов власти в Харькове в апреле 2014 года с провозглашением Харьковской народной республики, подавленная силовым путем при поддержке украинских патриотических сил, и трагические события 2 мая 2014 года в Одессе подтвердили это. Российское высшее руководство после договоренностей в Минске перешло к тактике сохранения в составе Украины ДНР и ЛНР как территорий с особым автономным статусом, полностью подконтрольных России. «Новороссия» стала больше не нужна. В мае 2015 года О. Царев сообщил, что деятельность органов Новоросии «заморожена».

Описанные здесь темы и сюжеты, конечно же, не исчерпывают тему использования истории (и злоупотребления ею) в украинско-российских отношениях. Однако они позволяют составить представление о том, как историческая политика на межгосударственном уровне переводит на уровень международных отношений конкуренцию национальных проектов и национальных идентичностей.

Российско-украинский конфликт по поводу прошлого можно оценить как конфликт советско-ностальгического (с элементами имперско-ностальгического) и национального/националистического нарративов памяти, продвигаемых на уровне государственной идеологии как конфликт инклюзивной (в случае с Россией инклюзивность подразумевает кроме прочего экспансионизм, основанный на этническом/культурном ирредентизме в виде формулы «русский мир») и эксклюзивной моделей памяти. Развитие этого конфликта привело к возрождению в риторике правящего класса России идеи о неестественности украинской государственности. Эта риторика дополнилась масштабной медиакампанией, продолжавшейся с разной степенью интенсивности с 2007 года, в рамках которой украинцы представлялись то заблудшими братьями, обманутыми «Западом», то клиническими ксенофобами, согласно подпрыгивающими под речовку «Кто не скачет — тот москаль» и молящимися на вышиванку и Бандеру, то идиотами, искренне верящими в то, что их предки выкопали Черное море.

На Украине позиция российского правящего класса и медиа вкупе с событиями последних четырех лет привели к этнизации советско-ностальгического и имперско-ностальгического нарратива: его стали отождествлять с этническими русскими (или русскоязычными). Образ России — вековечного угнетателя и агрессора прочно вошел в риторику правящего класса и значительной части культурных элит.

Как показывает опыт XX столетия, такой конфликт неизбежен прежде всего между соседями, имеющими общее прошлое. К конфликту приводит как стремление отделить «свое» прошлое от «чужого», так и попытки возродить его именно как «общее» прошлое то ли в символических формах, то ли через политические практики. Российско-украинские споры об истории, переведенные в политическую плоскость, еще раз демонстрируют конфликтогенный потенциал исторической политики: война по поводу прошлого может стать идеологическим обеспечением реальной войны.