Эта глава — краткий исторический обзор основных событий, подпадающих под понятие «историческая» политика с конца 1980-х до наших дней. Охватить все многообразие событий и их последствий в рамках одного исследования невозможно. Поэтому основная тема здесь — национализация прошлого (истории) в контексте возникновения и становления Украины как суверенного государства. Мы рассмотрим работу национального/националистического нарратива памяти в его взаимодействии и борьбе с советско-ностальгическим нарративом. Думается, именно этот аспект позволяет составить наиболее полное мнение об основных тенденциях и особенностях исторической политики на Украине за последние четверть века.

 

О национализации прошлого

Термин «национализация прошлого» вызывает обоснованные ассоциации с национализацией промышленности, земель и недр — известными в истории практиками, связанными то с национальным самоопределением, то с установлением определенного политического режима. В некотором смысле эти ассоциации действительно уместны: национализация прошлого — это, с одной стороны, присвоение определенных фрагментов этого прошлого коллективным субъектом, достигающим самоопределения (в данном случае нацией), с другой — оформление этих фрагментов в связный мастер-нарратив, с третьей — огосударствление этого нарратива, присвоение его государством, представляющим нацию. Национализация прошлого охватывает как историю (мастер-нарратив), так и коллективную/историческую память. Центральной задачей национализации прошлого является превращение нации в «историческую» в самом общем понимании, превращение этой нации из объекта истории в ее субъект.

Украинская версия национализации прошлого вписывается в достаточно стандартный сценарий «самоопределения прошлого», осуществляемый культурными и политическими элитами в эпоху национализма. Первый акт национализации прошлого Украины состоялся на рубеже XIX–XX веков в первом систематическом мастер-нарративе, созданном Михаилом Грушевским как «История Украины-Руси», тогда же появились сходные по стилю нарративы его современников (Александры Ефименко, Дмитра Дорошенко и др.). Этот стандарт был сохранен в эмигрантской и диаспоральной историографии после установления советской власти на Украине.

В советский период украинский мастер-нарратив был «перепрофилирован» в рамках классового подхода. Последний не отрицал историчности украинской нации, но подчеркивал классовый характер ее становления. С этим не возникло особых сложностей, поскольку базовые черты украинского национального мастер-нарратива с его народническими основаниями достаточно удобно вписывались и в идею сочетания классовой и национально-освободительной борьбы, и в логику смены общественно-экономических формаций.

Украинцы и Украина остались субъектами истории, но в рамках советского варианта марксизма и характерной для него телеологии, в которой историческая целесообразность определялась освобождением человечества от национальных, классовых, религиозных, расовых и прочих пут. В более конкретном выражении это воплотилось в подчинении мастер-нарратива «истории Украины» как самостоятельного субъекта гранд-нарративу «истории СССР». В ней остались дозволенные советским гранд-нарративом элементы национальной самобытности (так же, как и в историях других национальных республик СССР), но общая направленность исторического процесса в конце 1970-х — начале 1980-х была переориентирована в русло достижения бесклассового общества и слияния наций в новую историческую общность «советский народ». Собственно, «национальная история» маргинализировалась до уровня региональной, что нашло свое институциональное выражение: в школах преподавание истории Украинской ССР было частью курса «История СССР», защита диссертаций по украинской истории происходила в рамках специальности «История СССР», в высших учебных заведениях отсутствовали кафедры истории Украины. Такое положение дел полностью соответствовало идеологическим установкам советской политической системы.

В период дестабилизации этой системы, вызванной попытками реконфигурации ее идеологических и политических основ (гласность и перестройка), во второй половине 1980-х годов, возник общественный спрос на суверенизацию прошлого, который стал частью политической суверенизации. Фактически это был процесс национального самоопределения истории и коллективной памяти в советских республиках.

После обретения Украиной независимости состоялась вторая историческая попытка национализации прошлого. Она происходила с переменным успехом в борьбе с советско-ностальгическим нарративом истории и памяти. В 1990-е — начале 2000-х произошла стремительная реставрация и распространение национальной/националистической модели в ее архаичной, антикварной версии. При этом правящий класс (особенно во времена Л. Кучмы) делал все возможное для замедления процесса вытеснения советско-ностальгической модели, полагая, что слишком радикальные действия могут вызвать серьезный конфликт, и к тому же используя идеологическую амбивалентность для собственной легитимации.

В середине нулевых частью правящих политических и культурных элит была предпринята попытка более интенсивного продвижения национального/националистического нарратива истории и памяти. Новая волна национализации прошлого, хоть и сопровождалась реверансами в сторону носителей советско-ностальгического нарратива, привела к открытому конфликту с ними, не в последнюю очередь потому, что на поле битвы между «националистами» и «коммунистами» появились новые агенты, ранее не проявлявшие особого интереса к исторической политике. В исторической политике возросла роль внешних агентов, в частности соседних государств. Да и сама инструментализация прошлого вышла на новый уровень в связи с развитием коммуникационных технологий и становлением информационного общества.

В 2010–2014 годах наблюдались попытки идеологического редактирования «национализированного» прошлого, которые сводились к устранению или смягчению его крайностей и оживлению элементов советско-ностальгического нарратива. При этом основы национального/националистического нарратива не затрагивались.

И наконец, после «революции достоинства» произошел радикальный разворот в сторону «национализированного» прошлого, сопровождавшийся наиболее интенсивным за всю историю Украины вытеснением советско-ностальгического и рудиментов имперского нарративов памяти. Огромную роль в радикализации исторической политики на Украине и усилении национального/националистического нарратива сыграл внешний фактор.

 

Суверенизация

Процесс суверенизации прошлого на Украине (в Украинской ССР) в конце 1980-х — начале 1990-х развивался с событийной точки зрения по сценарию, схожему с такими же процессами в других постсоветских республиках. Первоначально в фокусе внимания историков, понукаемых «общественностью» и обеспокоенной властью, оказались «белые пятна» истории, которые в основном обнаруживались в советском периоде с его обилием запрещенных тем и персоналий. Ревизия советской версии истории этого периода стала основой для его отрицания. Разумеется, речь шла о преступлениях сталинизма, репрессированных или запрещенных именах, национальных трагедиях, утратах. Логика событий напоминала «оттепель» второй половины 1950-х — начала 1960-х с той разницей, что теперь критика советского опыта не остановилась на отрицании «неправильного» сталинизма и утверждении «правильного» ленинизма. Достаточно скоро «неправильным» был признан весь советский опыт.

Ревизия советского (коммунистического) исторического наследия стала отправной точкой для пересмотра всей остальной истории. В свое время «советский», моноидеологичный вариант истории не оставлял места для иных версий недавнего прошлого, особенно тех, что обращались к национальному/националистическому нарративу памяти. Поэтому его пересмотр неизбежно вел к поиску альтернатив, которые в конкретной ситуации второй половины 1980-х превращались в такое же отрицание официальной советской версии истории и поиск «правильной», «правдивой», «полной» исторической картины. Он не требовал изобретения чего-то нового, достаточно было обратиться к не очень хорошо забытому старому, живущему как в коммуникативной, так и в культурной памяти, а также на страницах работ дореволюционных и эмигрантских историков. Возник конфликт советского нарратива истории и памяти с национальным/националистическим.

Для одной стороны, правящей Коммунистической партии и руководимых ею структур, важнейшим заданием было удержание контроля над исторической памятью и недопущение радикальных изменений в ее идеологическом наполнении. Для ее оппонентов, стремительно формирующихся альтернативных общественно-политических структур, задачей номер один было продвижение альтернативного, «несоветского» прошлого и такой же контрпамяти. Противостояние в этой сфере происходило параллельно с движением за расширение прав украинского языка (в результате чего в 1989 году был принят закон о языках), подъемом экологического движения, спровоцированного Чернобыльской катастрофой апреля 1986 года, и ростом рабочего движения в Донбассе, порожденным ухудшением социально-экономической ситуации в республике.

Пожалуй, наиболее знаковой темой второй половины 1980-х годов был голод 1932–1933 годов, которому впоследствии было суждено превратиться в конституирующий национальный миф. Это было огромное «белое пятно» в исторической памяти (как результат табуирования), при этом на уровне памяти коммуникативной это событие еще было живым.

Тема голода конкурировала по уровню популярности с темой сталинских репрессий и Чернобыльской трагедией. Она стала своего рода осью, вокруг которой раскручивалась широкая политическая кампания дискредитации коммунизма (через критику сталинизма) и советской власти как таковой. Она создавала мощный эмоциональный фон, усиливавший общественное недовольство союзным центром, «Москвой», на который возлагалась ответственность за Чернобыль, ухудшение социально-экономической ситуации, обиды и трагедии прошлого. Правящая партия, со своей стороны, еще следовала канонам холодной войны и контрпропаганды. Здесь тема голода 1932–1933 годов тоже была в центре внимания, правда, борьба с «измышлениями националистической пропаганды» была обращена вовне: против кампании украинской диаспоры в Северной Америке, начавшейся в 50-ю годовщину голода 1932–1933 годов.

В конце 1986 года при ЦК КПУ была создана комиссия из представителей двух исследовательских учреждений — Института истории Академии наук УССР и Института истории партии при ЦК КПУ. На первом заседании комиссии ее членам был показан фильм Harvest of Despair и предъявлены некоторые материалы комиссии Конгресса США, целью которой был сбор доказательств в пользу «геноцидной» версии голода 1932–1933 годов в Украинской ССР. Комиссия украинских историков должна была опровергнуть сам факт голода. Ее участники получили доступ к архивным материалам, до сих пор пребывавшим в режиме полной секретности. Эти материалы стали открытием как для них, так и для высшего партийного руководства республики: факт масштабного голода в 1932–1933 годах подтверждался, однако сделать это открытие публичным достоянием никто не решался.

На помощь пришла Москва, превратившаяся в эпицентр гласности и тотальной ревизии советской истории: во втором томе «Истории крестьянства СССР» был употреблен термин «голод» относительно событий начала 1930-х. В октябре 1987-го слово «голод» относительно того же периода было публично употреблено в одном из массовых официальных изданий. (Разумеется, в это время причиной голода называлось ингорирование «ленинской аграрной политики» по схеме «хороший Ленин — плохой Сталин».)

К осени 1987 года работа комиссии при ЦК КПУ уже состояла не в том, чтобы отрицать голод, а в том, чтобы найти «правильное» объяснение этому факту. В декабре 1987 года первый секретарь ЦК КПУ В. Щербицкий в официальной речи, посвященной 70-летию «Великой Октябрьской социалистической революции», употребил термин «голод» применительно к началу 1930-х, пояснив факт голода засухой.

Табу на упоминание темы было снято на самом высоком уровне. Далее события развивались в двух направлениях: официальная линия первоначально сводилась к тому, чтобы объяснить голод 1932–1933 годов «отступлениями от ленинской аграрной политики» или же отступлением от ее принципов (при этом еще в первые месяцы 1988 года официоз предпочитал термин «продовольственные затруднения»).

Тем временем национал-демократическая интеллигенция (включая фрондирующую литературно-писательскую номенклатуру) сосредоточилась на обсуждении голода в его украинском измерении как главной национальной трагедии XX века. В «толстых» журналах публиковались переводы отрывков из книги Р. Конквеста «Урожай скорби», воспоминания очевидцев, литературные произведения, посвященные трагедии. Некоторые массовые издания даже открыли специальные рубрики вроде «Тропинками боли и мук» (еженедельник «Украина») или «Белой книги» (львовский «Дзвін»).

В феврале 1988 года, выступая на партийном собрании киевской организации Союза писателей Украины, ее партийный секретарь Олекса Мусиенко упомянул массовый голод 1932–1933 годов в сочетании с «преступным уничтожением кадров ленинской закалки», в его же выступлении прозвучало и слово «голодомор» (текст выступления был опубликован в самой массовой «интеллигентской» газете «Литературная Украина», которая вскоре превратилась в рупор национал-демократической фронды).

Руководство правящей партии тем временем пыталось «закручивать гайки». В марте 1988 года было принято постановление Политбюро ЦК КПУ по поводу статьи историка Юрия Гамрецкого об украинском национал-коммунисте Василии Шахрае, фактически реабилитировавшей репрессированного коммунистического деятеля, выступавшего за самостоятельность Украины. То, что статья была опубликована в органе ЦК КПУ «Радянська Україна», свидетельствовало о наличии в центральном аппарате партии союзников национал-демократов, группы, впоследствии получившей название «суверен-коммунистов».

В апреле 1988 года ЦК КПУ проанализировал работу Института истории партии при ЦК КПУ и признал не соответствующими требованиям времени научную работу и практическую отдачу своего главного исследовательского центра. Недовольство было вызвано «пассивностью» института в борьбе с «националистами». В июле этого же года газета «Літературна Україна» опубликовала статью киевского филолога Сергея Белоконя о Михаиле Грушевском, фактически реабилитировавшей «отца украинской истории», который в официальном дискурсе если и упоминался, то не иначе как «буржуазный националист». Верность этой формулировке подтвердили историки из Института истории республиканской Академии наук, откликнувшиеся на публикацию С. Белоконя гневными статьями в партийном официозе. Появление позитивной статьи о М. Грушевском в массовой «интеллигентской» газете было ярким свидетельством того, насколько далеко зашла ревизия советского нарратива, ведь до этого историк был полностью табуированной фигурой.

В октябре 1988 года первый секретарь ЦК КПУ Владимир Щербицкий попрекнул обществоведов республики тем‚ что работа по заполнению «белых пятен» ведется «недостаточно энергично»: это был обоснованный упрек, «белые пятна» заполнялись литераторами, публицистами, журналистами, общественными активистами — совсем не в том ключе, который требовался высшему руководству республики.

Между тем давление снизу нарастало. В декабре 1988 года Комитет государственной безопасности республики констатировал рост популярности требований о признании национальных символов Украины: желто-голубого флага и трезубца, официально запрещенных в УССР как националистических. Речь шла не только о требованиях: приводились факты вывешивания желто-голубых флагов в Киевской, Ровенской, Ивано-Франковской, Хмельницкой, Черновицкой, Львовской областях. К осени 1989 года желто-голубой флаг стал уже обычным явлением на публичных мероприятиях, организуемых национал-демократами и националистами.

Осенью 1988 года в аппарате ЦК КПУ приступили к разработке республиканской программы исторических исследований. Тем временем в среде общественно активной интеллигенции набирали силу все более радикальные настроения. Если к началу работы над упомянутой программой еще можно было удовлетвориться формальными инвективами в адрес «плохого Сталина» и привычными рассуждениями о «хорошем Ленине» и социализме с человеческим лицом, то через год на Украине уже открыто обсуждали голод 1932–1933 годов и уничтожение украинской интеллигенции в годы Большого террора. Еще через год объектом весьма активных атак была уже вся коммунистическая и советская система‚ причем не просто ее «недостатки»‚ а сами идеологические основы. Партийная бюрократия не успевала за «стихийным» пересмотром прошлого, где главной темой становились страдания украинской нации в советское время.

В январе 1989 года аппарат ЦК КПУ предоставил обширную докладную записку о состоянии дел в исторических исследованиях. Стиль документа весьма любопытен — как отметил Станислав Кульчицкий‚ для него характерна «смысловая двузначность». Действительно‚ оценочные суждения‚ содержавшиеся в докладной‚ можно было прочитать с пользой как для идеологических ортодоксов в ЦК‚ так и для их оппонентов из национально-демократического лагеря. Сообщалось, например, что «немало сложных явлений и фактов подается неполно‚ противоречиво‚ а иногда и предубежденно».

В феврале 1989 года появилось постановление ЦК КПУ‚ начертавшее общие контуры республиканской программы. Наиболее радикальным предложением‚ исходившим от верхов‚ была идея о введении отдельного курса истории УССР в школах‚ профессионально-технических училищах и высших учебных заведениях. Разумеется, этот шаг диктовался желанием перехватить инициативу и наполнить данный курс тем идеологическим содержанием‚ которое обеспечило бы «правильное» прочтение истории республики. Фактически создавалась одна из базовых институционных предпосылок к суверенизации украинской истории.

Разработка программы была возложена на специально созданную комиссию из ученых академических институтов. Комиссия разработала опросные формы‚ разосланные в учреждения Академии наук УССР гуманитарного профиля, и на основе полученных ответов разработала рекомендации. И тут в действие вступили факторы‚ действительно неподконтрольные идеологическому аппарату партии. Предложения ученых-обществоведов из разных институтов‚ несмотря на достаточно четко установленные рамки — писать украинскую‚ но советскую историю‚ в массе своей сводились больше к истории украинской‚ чем советской. Весьма впечатляющей частью предложений была программа публикации источников по истории Украины — здесь было представлено 87 названий‚ от древнерусских и казацких летописей до протоколов съездов и конференций Компартии Украины.

Работа продолжалась полгода. За это время произошло одно из поворотных событий — в сентябре 1989 года ушел на пенсию Владимир Щербицкий‚ человек‚ олицетворявший собой эпоху застоя и так называемую русификацию 1970-х (через полгода он умер). Вряд ли его уход оказал непосредственное воздействие на подготовку программы переписывания истории‚ однако он стал сигналом к более активным действиям для той части партийной номенклатуры‚ которая готова была перейти в разряд «суверен-коммунистов».

К осени 1989 года задание было выполнено, результат передан заказчику — ЦК КПУ‚ однако у высшего партийного руководства республики появилась новая головная боль: в начале сентября 1989 года состоялся учредительный съезд Народного руха Украины за перестройку. Новая политическая сила, представлявшая собой неустойчивый, но многочисленный конгломерат национал-демократов и националистов, являлась первой массовой политической организации — конкурента КПУ. В это время в общественном дискурсе уже присутствовала тема ликвидации политической монополии правящей партии, речь шла об отмене ст. 6 Конституции СССР (в мае 1989 года эта тема была поднята на Первом съезде народных депутатов СССР).

Тем временем страсти вокруг перекраивания прошлого накалялись. К критике и отрицанию советского опыта добавлялся «антиимперский» компонент. Примером может послужить история с «празднованием» годовщины Полтавской битвы (1709). В начале 1989 года ряд общесоюзных общественных организаций (включая официальное Общество охраны памятников культуры и неформальные военно-исторические клубы) начали готовиться к годовщине события. В Москве члены военно-патриотических клубов готовили парад солдат петровской армии на улицах Полтавы и инсценировку эпизодов сражения.

В Киеве и Полтаве эти планы вызвали возмущение национал-демократов, которые также решили воспользоваться «информационным поводом». Полтавская организация Народного руха Украины за перестройку выступила с обращением «К общественности Украины и всего Советского Союза», в котором говорилось об уничтожении Петром I остатков украинской автономии после Переяславского соглашения и об уничтожении им «тысяч и тысяч мирных жителей Украины». Празднование годовщины называлось «позорным актом неуважения к народу Украины». По призыву Руха в Полтаву отправились группы протеста из Львова, Киева, Ивано-Франковска, Николаева и Днепропетровска (более 100 человек). Были заготовлены плакаты: «Петр Первый — палач украинского народа», «Вечная слава гетману Мазепе». К 6 июля в Полтаве могли сойтись сотни радикально настроенных русских и украинских националистов — результаты их общения легко было предвидеть, поэтому власти предприняли достаточно решительные меры: часть московских участников не смогла сесть в поезд еще в столице СССР, часть была задержана сотрудниками КГБ и милиции на вокзале в Полтаве. Точно так же были изолированы украинские участники контракции: около шестидесяти человек были задержаны и отправлены по месту жительства. Полтавчане, если верить отчетам местных партийных чиновников, на попытки «посеять вражду между российским и украинским народами» ответили «бурей протестов» — явное преувеличение: ни особых протестов, ни бурь в Полтаве не было.

Во второй половине 1989 — в 1990 году наблюдалось масштабное отступление правящей партии по всему «историческому фронту»: речь шла уже не об активном противодействии, а о том, чтобы не отстать от темпов пересмотра прошлого в направлении его суверенизации.

Первая половина 1990 года была весьма богатой на события‚ в которых борьба за историю тесно переплеталась с борьбой за политическое влияние‚ где исторические аргументы становились предметом политического давления‚ а сама история как дисциплина выполняла предельно инструментальные и, в общем‚ утилитарные функции: с одной стороны, речь шла о сохранении устоев, с другой — об их ревизии или даже отрицании.

Год начался одним из самых масштабных и наиболее удачных мероприятий Руха: празднованием Дня соборности Украины — годовщины акта воссоединения Западно-Украинской Народной Республики и Украинской Народной Республики (22 января 1919 года). Важность именно этой даты (в 1990 году круглый юбилей не получался) заключалась в том, что «воссоединение-1919», произошедшее, так сказать, самостоятельно, как акт реализации «вековых устремлений украинского народа», противопоставлялось «воссоединению-1939», состоявшемуся в результате пакта Молотова — Риббентропа, к этому времени уже официально осужденного на самом высоком уровне. Стоит добавить, что 21 января 1990 года, день проведения акции, еще и годовщина смерти В. Ленина, что естественным образом способствовало обострению конфронтации между официальной версией истории и набирающей силу национальной. Фактически это была первая масштабная попытка на уровне массовой коммеморативной акции не просто отделить национальную историю от советской, а противопоставить их — со всеми соответствующими политическими текстами и подтекстами.

Первоначальная идея (позаимствованная у балтийских народных фронтов, организовавших годом раньше «живую цепь» между столицами республик Балтии) заключалась в том, чтобы накануне годовщины воссоединения организовать «живую цепь» между Львовом и Харьковом, между «западом» и «востоком», между столицей «Украинского Пьемонта» и бывшей столицей Советской Украины. Впрочем, в ходе подготовки стало понятно, что в восточной части республики не удастся вывести на улицу достаточное количество людей. «Живую цепь» пришлось укоротить. 21 января 1990 года вдоль автомобильной магистрали Киев — Житомир — Ровно — Тернополь — Львов — Ивано-Франковск в «живую цепь» выстроились десятки тысяч людей, некоторые держали транспаранты, поясняющие суть акции; местами над «живой цепью» развевались не признаваемые властью желто-голубые флаги (по мере приближения к западным областям их количество увеличивалось). В городах и возле них люди держались за руки, далее цепь редела.

По официальным данным Министерства внутренних дел республики, в акции приняли участие почти 450 тысяч человек, по данным организаторов — около миллиона (хотя один из тогдашних руководителей Руха, верный принципам советской мегаломании, утверждал, что на улицы вышло 5 миллионов человек). На митингах, проходивших в городах, соединенных «живой цепью», звучали призывы к независимости, причем уже не только в Киеве или Львове, а и в глубоко провинциальном Житомире, где одним из наиболее популярных лозунгов был «Советы без коммунистов — и к независимой Украине».

Вызов официальной политике истории, содержавшийся в этой акции, помимо прочего заключался в том, что она должна была подтвердить не только историческую, но и общественную и политическую легитимность украинской национальной государственности периода 1918–1920 годов, которая в официальной демонологии все еще пребывала на тех страницах, где идеологические проклятия в адрес «украинских буржуазных националистов» были стандартной риторической фигурой. В то же время обращение к теме несоветской украинской государственности должно было стать (и стало) демонстрацией поддержки тех общественных сил, которые все более громко говорили о суверенизации республики. В листовке Руха, раздававшейся накануне «дня соборности Украины», говорилось: «Идеалы Украинской Народной Республики являются и нашими идеалами. Дело, за которое боролись наши деды и отцы, и сегодня является нашим делом ‹…› Будем же бороться за ее {Украины} свободу, ее независимость, экономическую и политическую».

4 февраля в официозе «Радянська Україна» было опубликовано изложение постановления ЦК КПУ «О необходимости углубленного изучения и объективной оценки некоторых страниц истории Компартии Украины 30-х — 40-х и начала 50-х годов». Постановление‚ которое было попыткой ответа на усиливавшийся прессинг со стороны национал-демократов‚ очерчивало круг задач для подконтрольных партии ведомств и учреждений (от Министерства просвещения до институтов Академии наук) и одновременно устанавливало идеологические рамки выполнения этих задач. Риторика постановления была примечательной: речь шла об «исследовании комплекса вопросов о голоде 1932–1933 годов‚ искажений и ошибок в осуществлении национальной политики‚ хозяйственном и культурном строительстве‚ в частности в западных областях УССР‚ и других проблем‚ обусловленных культом личности и его последствиями». Это была явная уступка оппонентам.

Через три дня, 7 февраля 1990 года, вышло постановление ЦК КПУ «О голоде 1932–1933 гг. на Украине и публикации связанных с ним архивных материалов». Это событие было куда более знаковым. Публикация постановления сигнализировала даже не уступку‚ а капитуляцию правящей партии в трактовке события, само упоминание о котором еще совсем недавно было предметом идеологического табу.

Стоит заметить, что к этому времени уже полным ходом шел проект по сбору устных свидетельств о голоде 1932–1933 годов, предпринятый газетой «Сільські вісті». Опросник, составленный Станиславом Кульчицким, и интервью, проведенные писателем Владимиром Маняком и его женой Лидией Коваленко-Маняк, позволили собрать более 6 тысяч свидетельств. В июле 1990 года книга «Голод-1933. Народная книга-мемориал» была сдана в типографию. Параллельно силами Института истории и Института истории партии при ЦК КПУ готовилось собрание архивных документов, посвященных голоду 1932–1933 годов.

В марте 1990 года состоялись выборы в Верховный совет Украинской ССР и в местные Советы республики. Результаты были весьма тревожными для правящей партии. В Верховном совете республики‚ куда быстро перемещался центр политического влияния‚ национал-демократические силы и их союзники получили почти 30 % депутатских мест‚ которые хоть и не позволяли решительно влиять на принятие решений‚ однако давали беспрецедентные возможности для давления на власть и пропаганды идей демократической оппозиции. В трех западных областях органы местного самоуправления (областные и часть городских Советов) оказались под контролем национал-демократов. Появился институционный плацдарм как для политических акций‚ так и для связанной с ними практической ревизии истории‚ причем противостояние происходило уже не просто между идеологически разными общественными организациями‚ а между партийными органами и Советами‚ то есть налицо был конфликт внутри системы. В марте 1990 года на Третьем внеочередном съезде народных депутатов СССР была принята новая редакция ст. 6 Конституции СССР, позволявшая создание «других политических партий».

Немедленно после мартовских выборов 1990 года в Советы риторика дискуссий вокруг «правильной» истории радикализировалась. В апреле 1990 года депутаты Львовского областного совета (возглавленного Вячеславом Чорноволом‚ одним из лидеров Руха) выступили с заявлением‚ осуждающим «факт двойной оккупации Украины войсками РСФСР в 1919 г. и войсками СССР в 1939 г.». Депутаты требовали признать пребывание Украины в составе СССР незаконным‚ поскольку ее вхождение в Союз было осуществлено «оккупационными органами власти». Тогда же над зданиями органов местной власти в ряде городов Западной Украины были подняты желто-голубые флаги.

22 апреля 1990 года в Киеве произошла знаковая для столицы по уровню идеологического вызова акция. Демонстрация‚ формально посвященная защите окружающей среды (разрешенная горсоветом‚ где 40 % депутатов представляли национал-демократы и их союзники)‚ организаторами которой выступили Рух‚ Союз независимой украинской молодежи‚ Общество украинского языка им. Т. Шевченко‚ «Мемориал»‚ «Зелений світ»‚ закончилась тем‚ что к памятнику В. Ленину был возложен венок из колючей проволоки (прокуратура возбудила дело «по фактам исключительного цинизма»). Демонстранты несли лозунги «За независимую украинскую соборную державу»‚ «Советской империи — нет!». Радикализация лозунгов‚ конечно же‚ была в немалой степени результатом вдохновляющего примера республик Балтии‚ где Верховные советы в марте — мае 1990 года провозгласили независимость.

13 мая 1990 года в Полтаве по инициативе национал-демократов отмечалась «двойная годовщина» — день рождения и день смерти С. Петлюры. Несмотря на сопротивление областной власти‚ удалось провести митинг‚ однако более полутора сотен его потенциальных участников‚ ехавших из других городов‚ были задержаны милицией‚ подвергнуты обыску и отправлены домой. Попытка открытой глорификации одной из центральных фигур мифологии советского антимира свидетельствовала о том‚ что официальные реверансы власти в пользу «правильного пересмотра» истории вызывают все более радикальную реакцию идеологических оппонентов.

В июне 1990 года появилось еще одно постановление ЦК КПУ‚ отменявшее «как политически ошибочные» постановления ЦК КП(б)У конца 1940-х — начала 1950-х годов‚ посвященные литературе‚ искусству‚ исторической науке. Всего было отменено восемь таких резолютивных документов‚ на основе которых в республике был реализован локальный вариант «ждановщины»‚ вылившийся в борьбу против «украинского национализма» и «космополитизма». Он не вызвал особого резонанса‚ поскольку именно в эти дни в Киеве проходил первый созыв XXVIII съезда КПУ‚ на котором была принята довольно решительная резолюция «О государственном суверенитете Украинской Советской Социалистической Республики». Это был сигнал тем‚ кто ревизию истории считал одним из центральных элементов борьбы против КПУ — хронологические рамки «преступлений коммунистического режима» расширялись‚ они выходили за ставшие уже привычными 1920–1930-е годы.

16 июля 1990 года Верховный совет Украинской ССР после весьма драматических дебатов и аппаратных игр провозгласил Декларацию о государственном суверенитете Украины. Помимо всех стандартных формулировок о верховенстве республиканских законов‚ полноте власти и самостоятельности во внешних сношениях‚ документ был важен и тем‚ что в нем вместо «Украинской ССР» говорилось об «Украине» — незначительная на первый взгляд смена имен имела огромное символическое значение. В декларации содержался и весьма симптоматичный пассаж о «национальном и культурном возрождении украинского народа‚ его исторического сознания и традиций‚ национально-этнографических особенностей». В другом постановлении‚ принятом Верховным советом в этот же день, устанавливался новый «всенародный праздник» — 16 июля; он должен был отмечаться как День независимости Украины.

24 июля 1990 года после крайне изнурительных дебатов в Киевском городском совете‚ сопровождавшихся тридцатитысячным митингом под его стенами и периодическими угрозами со стороны милиции «разогнать толпу», было принято решение поднять над зданием Киевского совета желто-голубой флаг. Решающим стал один голос — депутата-коммуниста.

Суверен-коммунисты в КПУ сделали свой выбор — обстоятельства принятия декларации о суверенитете говорят о том‚ что наиболее дальновидная часть партийно-советской верхушки республики была готова более активно давить на «центр» в деле выбивания все большего объема полномочий. Переписывание истории здесь играло роль идейной базы — создание «отдельной» национальной истории вполне отвечало интересам политической суверенизации. Вряд ли в этом случае присутствовала какая-либо обдуманная стратегия — скорее это было одно из звеньев в цепи спонтанных реакций‚ направленных на политическое выживание в условиях развала политических и идеологических структур.

Ортодоксы-коммунисты битву за историю проиграли — отдав «плохого Сталина»‚ они не смогли отстоять «хорошего Ленина»‚ осудив «неправильный»‚ сталинский социализм‚ они не смогли объяснить притягательность «правильного»‚ не смогли найти его «человеческое лицо». Уступив хотя бы часть советской истории и признав эту часть нелегитимной, они были обречены на моральную дискредитацию коммунизма в целом. Это стало составляющей масштабного кризиса общегосударственной идеологии‚ называвшейся коммунистической, и породило идеологический вакуум‚ который в стране‚ еще жившей по законам и привычкам идеократии‚ неизбежно заполнялся идеологическими формами‚ апеллирующими к представлениям об обществе‚ дающим точку опоры или альтернативным общественным проектам‚ или тем вариантам «переосмысления прошлого в настоящем»‚ которые давали возможность узаконить суверенизацию имеющихся политических форм. В июле 1990 года практически уже сложился идеологический союз национал-демократов и суверен-коммунистов. Декларация о суверенитете была политическим подтверждением и результатом этого союза. Масштабная программа переписывания истории‚ освященная на высшем политическом уровне‚ стала подтверждением идеологическим.

Через пять дней после принятия Декларации о суверенитете Политбюро ЦК КПУ утвердило постановление «О реализации республиканской программы развития исторических исследований‚ улучшения изучения и пропаганды истории Украинской ССР» (21 июля 1990 года). Программа‚ подготовленная еще осенью 1989 года‚ представляла собой удивительную смесь привычной глазу коммунистов-ортодоксов обществоведческой терминологии и риторики национального нарратива. В названии постановления значилась Украинская ССР, в тексте то и дело мелькала «история Украины». Она подавалась как история смены общественно-экономических формаций‚ советский период — как история социалистического строительства. Здесь было немало риторических формул‚ способных утешить сердце классического националиста образца XIX века («этнические процессы на территории Киевской Руси»‚ «украинский феодальный город»‚ «украинская нация‚ ее формирование‚ структура и история развития»‚ «украинское национальное возрождение» — подаваемые‚ кстати‚ в списке приоритетных направлений исторических исследований).

Весьма примечательной была оценка состояния исторической науки на Украине — оно характеризовалось словом «застой»‚ причем под этим термином подразумевалась не только институциональная и профессиональная провинциализация историографии‚ но и долголетнее замалчивание или «однобокое» освещение ряда тем‚ прежде всего «национально-освободительной борьбы украинского народа»‚ «формирования украинской государственности»‚ истории казачества. В программе содержался призыв к пересмотру деятельности украинских политических партий и движений 1917–1920 годов — украинская государственность этого периода превращалась в важный символ (наряду с желто-голубым флагом) идеологического обоснования только что провозглашенного суверенитета.

Резолютивная часть программы (собственно‚ конкретные действия) предполагала прежде всего масштабную издательскую деятельность. И здесь впервые как источники по истории Украины упоминались «Повесть временных лет» и Киевская летопись. Разумеется‚ предлагались к переизданию казацкие летописи XVII–XVIII столетий‚ сборники документов Войска Запорожского‚ «украинский дипломатарий» XVI–XVIII столетий (!). Любопытно‚ что в программе документальных публикаций отсутствовали документы украинских политических партий и правительств 1918–1920 годов.

Зато в списке трудов под титулом «Исследование актуальных проблем истории Украины» предполагалось издание таких серий‚ как «Советы‚ Центральная Рада и Директория в годы революции и гражданской войны» или «становление и особенности эволюции демократических институтов на Украине (1905–1920)»‚ «Символы государственного суверенитета УССР». А в разделе «Издание и переиздание памятников украинской историографии» соседствовали М. Грушевский со своей фундаментальной «Историей Украины-Руси»‚ его учитель Владимир Антонович и «пламенные большевики» Владимир Антонов-Овсеенко и Владимир Затонский.

И конечно же‚ наиболее впечатляющей выглядела организационная часть программы: планировалось создание отдельных кафедр истории УССР на исторических факультетах всех университетов‚ что предполагало и введение отдельной специализации по истории УССР. Обязательное изучение истории Украинской ССР вводилось на всех факультетах педагогических институтов и на гуманитарных факультетах университетов. В технических вузах предлагалось создание факультативов и кружков по изучению «истории‚ культуры и этнографии Украины». В средней школе вводился отдельный курс «История Украинской ССР».

Программа‚ представлявшая собой плод идеологического компромисса между суверен-коммунистами и националистами‚ не только закладывала основы для суверенизации национальной истории‚ но и запускала механизм массового воспроизведения «суверенной» истории через образовательную систему и создания целой иерархии идеологических прецедентов‚ узаконивающих процесс отделения украинской национальной истории (а значит, и Украины как таковой) от ранее общей транснациональной «Истории СССР».

Уже в начале августа на поверхности политической жизни появились очевидные признаки «смены курса» и его последствий. Масштабное празднование Дней казацкой славы в первую неделю августа 1990 года‚ инициатором которого был Рух‚ стало предметом весьма благосклонного внимания партийно-советской прессы: появилась целая серия публикаций‚ призывающих не только отпраздновать выдающуюся дату (речь шла о 500-летии основания Запорожской Сечи‚ даты весьма условной)‚ но и использовать это событие для возрождения «украинской национальной духовности». В «Радянской Украине» появился скетч‚ изображавший рукопожатие Карла Маркса и казака. Рисунок сопровождался ссылкой на «Хронологические выписки» К. Маркса‚ где он называл Запорожскую Сечь «христианской казацкой республикой», и подписью‚ где основатель марксизма поздравлял казаков с 500-летием «всенародной славы».

В одной из статей‚ помещенных в органе ЦК КПУ «Правда Украины», говорилось о том‚ что украинские земли в XVI–XVII веках далеко обогнали в своем развитии «соседей»‚ что уровень образованности здесь был чрезвычайно высок и что казацкая Украина уже в XVII веке могла похвалиться рыночной экономикой и фермерским хозяйством — это был пример классического набора конституирующих мифов «национализированной» истории. Идеологическая направленность празднований в понимании национал-демократов выглядела несколько иначе. резолюция одной из местных организаций Руха‚ вполне адекватно отображавшая настроения низов организации‚ насчитывавшей уже более полумиллиона человек‚ принятая 15 июля 1990 года, гласила: «Отмечая 500-летие годовщины основания Запорожской Сечи‚ мы отмечаем неуклонное движение нашего народа к свободе‚ самостоятельности‚ независимости‚ так как нам завещали наши пращуры».

Само празднование‚ проходившее в разных юго-восточных областях Украинской ССР, с центральным событием — фестивалем на острове Хортица под Запорожьем‚ несмотря на усилия партийных органов‚ все-таки привело к нежелательным для них последствиям и даже эксцессам. Масштабы мероприятия превысили все ожидаемые пределы — в Запорожскую область съехались сотни тысяч человек со всей Украины и гости из других республик‚ причем список гостей формировался не партийными органами‚ а «неформалами». Более того‚ участие официальных представителей превратилось для них в серию весьма неприятных эпизодов.

Наиболее показательным стала попытка выступления заместителя председателя Президиума Верховного совета УССР Ивана Плюща на митинге‚ которому свистом и скандированием наиболее популярного на такого рода мероприятиях слова «Ганьба!» («Позор!») просто не дали говорить. Часть выступавших просто поносила коммунизм и советскую власть. Депутат В. Яворивский зажег толпу призывами немедленно вернуть из Москвы череп запорожского гетмана Ивана Сирко — призыв настолько наэлектризовал толпу‚ что с огромным трудом удалось предотвратить потасовку и уберечь черепа присутствующих на митинге официальных лиц. Официальная пресса об этих эпизодах промолчала.

«Казацкие мотивы» спровоцировали еще один весьма любопытный всплеск исторической мифологии. В июле 1990 года в Верховном совете вполне серьезно обсуждался вопрос о «сокровищах Полуботка». Согласно сведениям‚ представленным одним из депутатов-руховцев‚ гетман Павло Полуботок в начале XVIII века положил в Английский банк (Bank of England) крупную по тем временам сумму в золоте. В прессе в июле — августе 1990 года завязалась оживленная дискуссия о том‚ на какие суммы могут рассчитывать украинцы‚ если «сокровища Полуботка» удастся найти и вернуть. Назывались совершенно фантастические цифры — до 300 тыс. фунтов на каждого жителя Украины. В этой несколько параноидальной истории интересен даже не всплеск ожидания чуда среди населения‚ уже переживающего серьезные финансовые и бытовые трудности‚ но и то‚ что мысль о современных украинцах как наследниках казацкого гетмана воспринималась как сама собой разумеющаяся.

Интересно и то‚ что участие партийных органов в развитии «казакологии» потребовало и дальнейших уступок: в августе 1990 года из уст заместителя директора Института истории партии при ЦК КПУ прозвучал призыв к историкам дать объективную‚ непредвзятую характеристику гетману Иване Мазепе — одному из главных антигероев советской мифологии. Конечно же‚ призыв партийного историка был направлен на нейтрализацию попыток национал-демократов связывать имя И. Мазепы прежде всего с борьбой за независимость (а это неизбежно вело к антироссийским мотивам). Однако призыв к непредвзятости и объективности оценок в контексте «правды истории» гетмана был понят так‚ как нужно, — уже в следующем году недавний «изменник» и «предатель» И. Мазепа превратился в мудрого‚ расчетливого правителя‚ патриота‚ интеллектуала и мецената‚ прочно вошел в национальный пантеон.

Летом — осенью 1990 года «бои за историю» переместились на последнюю территорию‚ еще не сданную правящей партией. С одной стороны, ей пришлось отстаивать базовые символы коммунистической мифологии. С другой — отбиваться от все более активных действий националистов по внедрению в массовое сознание не менее значимых символов идеологии националистической. «Линия фронта» пролегла по Западной Украине.

1 августа 1990 года в городе Червоноград Львовской области по решению местного Совета народных депутатов был демонтирован первый памятник В. Ленину. Через неделю такой же памятник был демонтирован в областном центре — Тернополе. В сентябре осиротела площадь перед оперным театром во Львове. Здесь при демонтаже памятника «вождю мирового пролетариата» обнаружилось‚ что для укрепления его фундамента были использованы плиты с еврейского кладбища‚ уничтоженного еще нацистами. Тогда же исчезла фигура Ленина и с центральной площади Ивано-Франковска‚ затем — Коломыи. Памятники Ленину были демонтированы в Бориславе‚ Радехове‚ Николаеве (Львовская область)‚ Дрогобыче.

Организованный партийными органами протест выглядел неубедительно. Риторика о плохом Сталине и правильном Ленине уже устарела‚ попытка представить демонтаж как акты вандализма не возымела успеха‚ организация митингов в защиту «Ильича» показала‚ что желающих в них участвовать не слишком много. Митинг‚ организованный Киевским горкомом партии 13 сентября 1990 года‚ вместо ожидаемого всенародного возмущения «актами надругательства» превратился в публичный скандал — часть собравшихся держала плакаты «Ленин с нами» и скандировала дорогое сердцу имя‚ часть отвечала ритмичным «Ганьба!».

Интересно‚ что памятники Ленину становились объектами вандализма и на востоке страны — правда, здесь это происходило в русле общего антикоммунистического ажиотажа и без характерного для Западной Украины национального привкуса (где имя Ленина связывалось именно с национальными трагедиями Украины). И здесь правящая партия проиграла — памятники на свои места не вернулись‚ в сознании людей запечатлелась ветхость ранее непоколебимых символов коммунизма. Осталось заметить‚ что война против памятников проходила на фоне усиливающихся акций против подписания нового союзного договора и лозунгов о роспуске КПУ.

«Вымывание» коммунистических символов из массового исторического сознания сопровождалось активными попытками заместить их символами националистическими. В Западной Украине развернулась публичная кампания по реабилитации Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА)‚ причем эта кампания опиралась не только на «неформалов»‚ но и на поддержку местной власти‚ представленной Советами разного уровня. Весной 1990 года областные Советы Львовской, Ивано-Франковской и Тернопольской областей, где большинство получили представители Руха, выступили с инициативой политической реабилитации ОУН и УПА.

30 июня 1991 года во Львове состоялся первый масштабный митинг в честь годовщины акта восстановления украинской государственности (30 июня 1941 года)‚ провозглашенного «бандеровской» фракцией ОУН. В июле в Дрогобыче Львовской области и в селе Краковец Ивано-Франковской области были установлены памятные знаки Степану Бандере и Роману Шухевичу. В октябре‚ в самый разгар киевской студенческой «революции на граните», в Ивано-Франковске был установлен памятный крест «героям ОУН и УПА»‚ в селе Старый Угрынив — памятник С. Бандере‚ в селе Воля Задеревацька появился Дом-музей С. Бандеры‚ в Тернополе — курган членам ОУН и бойцам УПА. Началась отчаянная‚ вполне в стиле советской пропаганды‚ глорификация образа С. Бандеры. Львовская газета «За вільну Україну» писала: «Бандера олицетворил собою все наилучшие‚ величайшие достоинства украинского народа‚ был для сотен тысяч‚ миллионов желаемым символом свободы и независимости».

Ответные меры партийных органов были неэффективными — контрпропагандистские мероприятия‚ такие как публикация статей в партийной прессе о С. Бандере и бандеровцах как «пособниках Гитлера», вызывали только раздражение в западных областях и вялую реакцию в других регионах‚ где и без этой контрпропаганды Бандерой бандеровцами не слишком-то интересовались или довольствовались стереотипами советских времен.

К концу 1990 года страсти вокруг переписывания истории понемногу улеглись. Официальный журнал двух институтов — Института истории партии при ЦК КПУ и академического Института истории — уже печатал статьи‚ в которых утверждался факт наличия полномасштабной украинской феодальной государственности в XVII столетии.

Последний наиболее примечательный политический эпизод с инструментальным использованием истории случился в ноябре 1990 года‚ когда в Киеве подписывался договор о дружбе и сотрудничестве между УССР и РСФСР. Б. Ельцин привез с собой в качестве подарка архивный экземпляр статей Переяславского соглашения 1654 года. Новый договор‚ в отличие от старого‚ «подчинившего», по словам Б. Ельцина и Л. Кравчука, Украину России‚ как бы впервые устанавливал отношения двух независимых и равных государств.

1991 год Украина заканчивала уже практически с готовым набором познавательных и пояснительных стереотипов‚ порожденных суверенизацией истории. Фактически был разработан и готов к массовому воспроизводству «черновой» вариант схемы национальной истории‚ возвращены в интеллектуальный оборот фундаментальные исторические национальные мифы (казацкий‚ миф о происхождении‚ миф о золотом веке‚ миф об исторической миссии). В целом сформировался и нехитрый словарный запас‚ формирующий риторику национального канона, со стандартным набором архаизмов‚ антропоморфизмов, наступательной и виктимной риторики.

Соревнование между советским и национальным/националистическим нарративами памяти закончилось победой второго. В апреле 1991 года Верховный совет УССР принял закон «О реабилитации жертв политических репрессий на Украине». Закон устанавливал период политических репрессий против «граждан Украины» с 1917 по 1991 год… На уровне регионов осенью 1991 года обращение к прошлому вполне однозначно вписывалось в идею отделения от союзного центра, обвиненного во всех бедах украинской нации. Накануне референдума о независимости (1 декабря 1991 года) по телевидению был показан художественно-публицистический фильм «Голод-33» украинского режиссера О. Янчука по автобиографической повести В. Барки «Желтый князь» (снятый на деньги диаспоры).

Референдум 1 декабря 1991 года узаконил «Акт провозглашения независимости Украины» от 24 августа 1991 года. Ровно через неделю в результате Беловежских соглашений прекратил существование Советский Союз. Формально-юридически Украина стала независимым государством. Процесс суверенизации прошлого с обретением независимости перешел в его национализацию.

 

Национализация

Ситуацию начала 1990-х годов в независимой Украине, как и на всем постсоветском пространстве, можно считать стандартной: новое государство и его правящий класс нуждались в исторической легитимации. Для этого нужно было создать или воссоздать национальный мастер-нарратив, обеспечивающий континуитет, преемственность и базовый набор исторических мифов, обеспечивающих «биографию» нации и государства как конституирующего элемента национальной идентичности.

Украина обладала рядом преимуществ, позволяющих довольно быстро выполнить эту задачу: в наличии был «классический» мастер-нарратив, основу которого заложил М. Грушевский и сохранила диаспоральная историография эмиграции; советская версия прошлого также не отрицала наличия украинской истории, правда в рамках классового подхода — соответственно значительную часть мастер-нарратива нужно было просто переориентировать на основаниях национальной телеологии; к моменту обретения независимости существовала мощная образовательная инфраструктура, которую можно было просто «перепрофилировать» под новые задачи, тем более что подавляющее большинство кадров было привычно к такому «перепрофилированию» (см. раздел ІІ, главу 3).

Впрочем, как вскоре выяснилось, перечисленные преимущества обернулись серьезными недостатками. Солидный мастер-нарратив, созданный М. Грушевским и его последователями, быстро получил права канонической версии прошлого, которую нужно было только дополнить фактами и событиями более поздних периодов, не отраженных в нем. В предисловии к третьему изданию (2002) учебного пособия, подготовленного группой академических ученых и одобренного Министерством образования, руководитель авторского коллектива указывал на то, что авторы разработали свои подходы к освещаемым им периодам, но при этом они «опираются на крепкий фундамент украинской историографии конца ХІХ — первой трети XX столетия, прежде всего — на труды М. Грушевского».

Проблема заключалась в том, что «история по Грушевскому» отвечала культурным и политическим запросам рубежа XIX–XX столетий, это был нарратив «неисторической» аграрной нации с низким уровнем социальной мобильности, минимальным уровнем грамотности и социальной коммуникации. Культурная элита стремилась сделать эту нацию «исторической». Более того, данный нарратив отождествлял нацию с этносом (народом). Последний рассматривался как этнокультурная, языковая и религиозная общность, а такой подход соответствовал базовым стандартам этнокультурного (органического) национализма XIX столетия.

Украина конца XX столетия представляла собой индустриальное общество с высоким уровнем социальной мобильности, грамотности, высокоразвитой системой образования и ощутимыми региональными различиями. «Нетитульные» этносы составляли почти четверть населения. Реставрация в неизменном виде этнонационального нарратива прошлого то ли в форме официальной истории, то ли в форме коллективной памяти программировала проблемы как для титульного этноса — в виде архаизации его исторического сознания и памяти, так и для «нетитульных», которым нужно было признать главенство истории титульного этноса, подаваемой в антикварной, архаичной форме.

В первой половине 1990-х довольно быстро был восстановлен и получил права первенства стандартный этнонациональный нарратив истории и памяти, представлявший украинскую историю как нескончаемую цепь страданий, лишений, борьбы за выживание и вечное стремление народа и элит к государственному самоопределению. Его реставрация опиралась на упомянутую историографическую традицию, позволявшую дополнять недостающие периоды, не охваченные предшественниками, исключительно в ее рамках. Переписывание происходило в рамках ретроспективной истории, отталкивающейся от факта существования государства Украина в 1991 году в его теперешних политических границах. Правда, принцип соблюдения политических границ в историческом повествовании периодически нарушался в пользу границ этнических, что было явным симптомом этноцентричности нарратива.

Ретроспективная история развивалась согласно собственной нехитрой логике: после выборочного пересмотра советского периода (в стиле Нюрнбергского трибунала) обратились к опыту национальной государственности периода после Первой мировой войны. На Украине главными темами стала Центральная рада и Украинская Народная Республика, Западно-Украинская Народная Республика и Гетманская держава (1918–1920 годов). В августе 1992 года президент Государственного центра Украинской Народной Республики (в изгнании) Мыкола Плавюк (1925–2012) на торжественном заседании Верховной рады, посвященном годовщине независимости, вручил президенту Украины Леониду Кравчуку государственные символы УНР и грамоту, удостоверяющую, что современная Украина является правопреемницей УНР.

Далее предметом особого внимания историков — творцов национальной мифологии стал период позднего Средневековья и раннемодерной истории, представлявший исключительные возможности для формирования образа «исторической» нации со своим «золотым веком». «Золотым веком» украинской истории стала казацкая эпоха с Гетманщиной включительно. Казацкий миф, вполне комфортно размещавшийся и в советском украинском историческом нарративе (как пример борьбы против классового и национального угнетения), так же неплохо разместился в национальной исторической телеологии, в этот раз как свидетельство исконной демократичности украинцев, их свободолюбия и способности к самоорганизации. В 1990-е происходил лавинообразный рост популярных публикаций по различным аспектам истории казачества, как общеукраинских, так и региональных. В Институте истории Украины Академии наук в 1998 году был создан Научно-исследовательский институт казачества, который обзавелся филиалами в девяти регионах Украины (в университетах) и основал серию публикаций «Казацкое наследие».

Поход под лозунгом «Вперед — в прошлое!» естественным образом продолжился обращением к теме раннефеодальной государственности и этногенеза с уходом в древнюю, долетописную историю. В качестве образца ранней государственности «национализировали» Киевскую Русь. От нее пошли далее в глубь веков и добрались до ранних племенных форм общественной организации на «своих» территориях, представляемых как место автохтонного присутствия на протяжении столетий и тысячелетий. Результатом стало формирование «полноценной» схемы национальной истории, тянущейся из глубины веков до «торжества исторической справедливости» — создания независимого государства. Украина получила свой «миллениум», явно выходящий за календарное тысячелетие (более подробно см. раздел ІІ, главу 3). Издание, посвященное истории украинской политической мысли и приуроченное к 10-й годовщине независимости, называлось «Тысяча лет украинской общественно-политической мысли».

В 1993 году студия «Киевнаучфильм» на средства государственного бюджета реализовала масштабный проект «Неизвестная Украина. Очерки нашей истории». Было снято 104 фильма, представлявших наиболее полную визуальную версию «национализированной» истории: от древнейших времен (от ариев) до 1992 года. Первый фильм сообщал о том, что у украинцев отобрали национальную память, проводились аналогии с явлением амнезии в психиатрии. Последний фильм, посвященный событиям 1991–1992 годов, назывался «Возвращенная независимость»; весь сериал представлял собой стандартную схему «перетекания» истории.

Давность и преемственность истории были положены в основу формирования символического пространства государственности. В начале 1990-х годов Украина обзавелась важными символами государственности, все они естественным образом апеллировали к давней и очень давней истории. Малый герб Украины, золотой трезубец на синем фоне, был утвержден Верховной радой в феврале 1992 года, он отсылал к временам Киевской Руси и Украинской Народной Республике 1918–1920 годов.

Государственный флаг Украины, официально утвержденный Верховной радой в январе 1992 года, также подтверждал связь времен. В исторической справке Украинского института национальной памяти сообщается: «Желто-голубые цвета символизировали Киевское Государство еще до христианизации Руси». Далее речь идет о том, что «в ходе исторического развития» желто-голубой стяг был символом борьбы украинского народа за социальное и национальное освобождение.

Гимн Украины тоже был взят из архива: в январе 1992 года парламент утвердил музыкальную редакцию середины XIX века авторства Михаила Вербицкого. Текстовая часть некоторое время пребывала в подвешенном состоянии, поскольку предложенный в качестве основы текст Павла Чубинского (той же давности) вызывал слишком острые дискуссии. Попытки написать новый текст были безуспешны, поэтому в 2003 году было принято соломоново решение: в качестве официального был принят первый куплет гимна П. Чубинского и припев; за это решение в парламенте не голосовали коммунисты и социалисты.

В январе 1992 года Украина начала переход на свою валюту, в оборот параллельно с советскими рублями были введены купоно-карбованцы (название «карбованец» отсылало к периоду Украинской Народной Республики). Национальная история здесь была представлена в наиболее архаичном варианте: на большинстве купюр парила легендарная Лыбедь, сестра не менее легендарных Кия, Щека и Хорива (в виде скульптурного элемента памятника, установленного к 1500-летию Киева). На всех купюрах украинцы могли также лицезреть князя Владимира Великого и ансамбль Софии Киевской. На купюре номиналом 500 тысяч появился Киевский оперный театр, а на «фантике» с цифрой миллион был изображен советский памятник Тарасу Шевченко, который стал символом превращения большинства украинцев в миллионеров и памятником галопирующей инфляции, достигшей к 1995 году значения 15 000 %.

В 1996 году была введена постоянная валюта, само название которой, «гривна», указывало на давность украинской государственнической традиции, связь с Киевской Русью и опять-таки с украинской государственностью 1918–1920 годов. Набор исторических персонажей, изображенных на новых купюрах, также свидетельствовал о богатом историко-культурном багаже. Портретную галерею открывал все тот же Владимир Великий (банкнота в 1 гривну), за ним следовали Ярослав Мудрый (2 гривны), Богдан Хмельницкий (5 гривен), уже прочно утвердившийся в национальном пантеоне Иван Мазепа (10 гривен), на двадцатке разместился Иван Франко, 50-гривенную купюру освоил Михайло Грушевский, а сотенную — Тарас Шевченко.

В 2001 году ряды исторических персонажей пополнила Леся Украинка на купюре номиналом 200 гривен, а в 2006 году к ней присоединился Григорий Сковорода на купюре в 500 гривен. Архитектурный ряд новой украинской валюты также отсылал в основном к давней истории: соборам, церквям и замкам. Самыми «молодыми» архитектурными символами на гривнах были изображения Львовского и Киевского университетов, здание Педагогического музея (Центральной рады) в Киеве. Таким образом был сформирован визуальный ряд официально признанного нарратива памяти: антикварно-архаичный, в котором XX столетие было представлено двумя литераторами и одним историком. Никаких признаков и символов индустриально-модерного общества, сформировавшегося на Украине в XX столетии, он не содержал.

XX век в национализированном нарративе истории и памяти был представлен такими основными явлениями и вехами: украинское национальное движение конца XIX — начала XX века (как предпосылка к формированию государственности), Первая мировая война (как трагедия негосударственной нации), украинская государственность 1918–1920 годов (Украинская Народная Республика и Гетманская держава), три больших голода 1921–1923, 1932–1933, 1947 годов (как трагедия нации, попавшей под иностранное/коммунистическое господство, и свидетельство намерений уничтожить основу нации, крестьянство), националистическое движение 1920–1950-х годов (как пример трагической и героической борьбы нации за свободу), Вторая мировая война (как пример трагедии негосударственной нации, оказавшейся в эпицентре схватки двух тоталитарных режимов), политические репрессии 1920–1950-х годов (как сюжет об уничтожении цвета нации — интеллигенции и любых проявлений непокорности), хрущевская «оттепель» и шестидесятники, брежневский застой, горбачевская перестройка и торжество исторической справедливости: превращение Украины в независимое государство в 1991 году. Советский период в этом нарративе описывался исключительно негативно, как темная эпоха тоталитаризма, национального угнетения и нескончаемых попыток ассимилировать или даже уничтожить украинскую нацию.

Разумеется, одной из важнейших сфер, где развернулась интенсивная и масштабная национализация прошлого, был образовательный сектор. Важность «школьной» истории в переформатировании пространства истории и памяти в украинском случае подчеркивается и тем обстоятельством, что систематическое переписывание истории началось именно с учебников и школьных программ и делали это ученые «ведущих» исследовательских институтов Академии наук.

В 1991/92 учебном году в школах был введен курс «История Украины». В 1992 году Министерство образования Украины обнародовало проект «Концепции школьного исторического образования», а в 1995 году группой вузовских преподавателей была подготовлена «Концепция непрерывного исторического образования». Одним из базовых положений концепции наряду с гуманизацией исторического образования было «возрождение украинской ментальности». Приоритет в системе изучения исторических дисциплин отводился истории Украины (в школе также преподавался курс всемирной истории). Знакомство с элементами национальной истории должно было начинаться еще до школы и в начальной школе: через внеурочные формы учебно-воспитательной деятельности. История Украины как предмет начиналась в пятом классе, в виде рассказов по истории Украины (очевидная калька с рассказов по истории СССР). Концепция не стала официальным документом, обязательным к исполнению, развитие школьной истории и наполнение учебных планов и программ происходили по сценарию, который диктовался логикой политической ситуации: приоритетной сферой стала история Украины в ее этноцентрическом варианте с упором на историю государственности. Именно так был сформирован прототип первого учебника по истории Украины для старших классов.

Контуры новой дидактической истории определялись «классическими» схемами позитивистской историографии XIX века. В 1990–1999 годах на Украине были переизданы популярные своды украинской истории дореволюционной и эмигрантской/диаспоральной историографии (М. Грушевского, Н. Полонской-Василенко, А. Ефименко, Д. Дорошенко и др.), всего шестьдесят четыре названия, из них пятьдесят шесть — в 1990–1993 годах. Эти труды оказали огромное влияние на авторов школьных программ и учебников (как и на академических историков), по сути этнонациональный нарратив конца XIX века был некритично воспроизведен в школьных программах и учебниках по истории Украины. Он воспринимался и подавался авторами как «историческая правда».

В начале 1990-х годов настоящим бестселлером на Украине стала книга «Украина. История» канадского историка украинского происхождения Ореста Субтельного (1941–2016). Популярный очерк, написанный для англоязычного читателя, был переведен на украинский и русский языки и стал удачным коммерческим проектом, а книга фактически превратилась в учебное пособие в школах и вузах. Книга пришла с «Запада», что придавало ей особый ореол правдивости и указывало на соответствие высоким научным стандартам. Тем не менее своей фактографией она воспроизводила достаточно стандартный этнонациональный нарратив, сдобренный элементами теории модернизации, правда написанный живым, доступным языком, выгодно отличавшимся от тяжеловесных писаний классиков украинской историографии. Свою повествовательную и пояснительную стратегию она строила по принципам этнонациональной истории и вполне вписывалась в схему М. Грушевского и его эпигонов. Как написал в своих мемуарах автор школьного учебника для пятого класса, «Орест Субтельный помогал нам в начале 90-х познавать собственное прошлое, будил сознание, восстанавливал генетический код, который столетиями пытались стереть, вытравить, выморить голодом, расстрелять».

По тем же принципам выстраивался академический историографический канон. Во время одного из официальных мероприятий 1993 года президент Украины Л. Кравчук высказал сожаление по поводу того, что у «украинского народа нет своей истории». В ответ в Национальной академии наук Украины появился проект создания пятнадцатитомной истории украинского народа. Концептуальная суть проекта была изложена в отдельной брошюре сотрудника Института истории Украины Национальной академии наук Украины Рэма Симоненко: «Восстановление в правах именно национальной истории, восстановление ее как прошлого украинского этноса на собственной автохтонной территории. Речь идет об украинской истории как самобытном непрерывном процессе, главным объектом которого является украинский народ — от самых его первоисточников и до современной суверенной государственности».

В этом же году была отмечена попытка введения в высших учебных заведениях курса украинской политологии, или «научного национализма», вызвавшая критическую реакцию части научного сообщества. Ее курьезность не отрицает серьезности авторов, достаточно симптоматичной с точки зрения тогдашних умонастроений части академического истеблишмента: на смену «научному коммунизму» должен был прийти «научный национализм».

Оба упомянутых проекта не состоялись. Первый — из-за критической нехватки средств, страна стремительно погружалась в глубочайший социально-экономический кризис. Второй — из-за явной экзотичности, не принятой профессиональным сообществом. Впрочем, это никак не сказалось на процессе национализации прошлого, развивавшегося по собственной логике, определяемой единством интересов находящихся у власти политических сил и поддерживающих по своему «служебному положению» национальный проект культурных/научных элит.

Частью этого процесса было упомянутое масштабное «перепрофилирование» образовательной и культурной инфраструктуры. Внедрение в учебный процесс курса «История Украины» в высших учебных заведениях немедленно потребовало квалифицированных кадров. Задача была решена достаточно просто: например, кафедры истории Коммунистической партии Советского Союза (семестровый, а иногда годичный курс истории КПСС был обязательным для студентов всех специальностей) были переименованы в кафедры истории Украины, преподаватели истории партии дружными рядами отправились преподавать историю Украины — курс, который тоже стал обязательным для студентов всех специальностей. Место портретов Ленина и Маркса на исторических факультетах занял портрет Михаила Грушевского, уже превратившегося в икону украинской историографии.

Национализация прошлого спровоцировала своего рода институционный бум. В 1990 году в Украинской ССР насчитывался двадцать один исторический факультет, в основном в педагогических институтах и еще немногочисленных университетах. По подсчетам Владимира Маслийчука, в 1991–1999 годах к ним добавилось двадцать четыре высших учебных заведения, готовящих специалистов по дисциплине «история». Разумеется, дисциплина «История Украины» здесь была основной. В 1993–2002 годах на Украине было защищено 192 докторских и 1243 кандидатских диссертаций по истории, что составило треть всех диссертационных работ этого периода. Учитывая структуру спроса, можно уверенно предположить, что подавляющее большинство этих диссертаций посвящалось истории Украины.

Тем временем история Украины дозрела до статуса самодостаточной сферы дидактики и патриотического воспитания. К концу 1990-х окончательно сложился канон школьной истории с достаточно выразительными базовыми чертами: этноцентризм, этническая эксклюзивность, элементы ксенофобии. Как заметила Наталья Яковенко, проанализировавшая почти полтора десятка школьных учебников по истории Украины (1999), негативные этнические стереотипы относились прежде всего к полякам, немцам, татарам, русским. Опрос студентов старших курсов исторического факультета Львовского национального университета им. И. Франко (2008) подтвердил, что одним из основных источников негативных стереотипов являются школьные учебники.

На рубеже 1990–2000-х аксиологические проблемы и идеологические крайности этноцентрической версии истории Украины стали предметом обсуждения зарубежных и украинских историков, культурологов, социологов. Эти дискуссии мало повлияли на содержание школьной учебной литературы по истории Украины, однако обозначили наличие проблемы: этноцентрический нарратив украинской истории, продвигаемый национальной образовательной системой, не подходил к этнокультурному и цивилизационному разнообразию Украины. Он содержал конфликтный потенциал, возможности которого вскоре стали очевидными, когда к нему обратились носители и промоутеры советско-ностальгического варианта исторической памяти для организации «борьбы с украинским национализмом».

Советский период в учебниках, как и следовало ожидать, был представлен в остро критическом ключе, что также предполагало радикальную смену интерпретаций: пафос «социалистического созидания» сменился на мрачную картину непрерывных страданий украинцев, угнетаемых тоталитаризмом. Более давние периоды истории по этой же модели были ретранслированы как века страданий, угнетения и борьбы против иноземного господства. Как и во многих других сферах исторической политики, сфера школьной истории несла в себе смысловые паттерны советского образца. В советской версии период до 1917 года изображался как времена угнетения и борьбы. В украинской национализированной истории страдания и борьба были доведены до 1991 года, после наступил период исторической справедливости и осуществления «вековечных устремлений украинского народа». Как заметила Елена Радзивилл, идея борьбы классов в учебниках была заменена на идею борьбы украинского народа.

При этом часть советской мифологии в школьном курсе оставалась одним из элементов общей картины прошлого. Например, термин «Великая Отечественная война» присутствовал в некоторых учебниках, правда со смещением смыслового акцента на вклад Украины в «великую Победу» и ее участие во Второй мировой войне. В поисках подходящего названия для периода 1941–1945 годов, позволяющего избежать употребления советской формулировки, даже прибегали к термину «советско-немецкая война». Наличие рудиментов «национализированного» советского нарратива уравновешивалось фактами и персонажами, ранее совсем отсутствовавшими в школьном курсе истории или же присутствовавшими в нем в качестве антигероев: речь идет об украинском националистическом движении и его деятелях.

Если ранее центральными событиями XX века в школьном курсе истории были «Великая Октябрьская социалистическая революция» и «Великая Отечественная война Советского Союза», то теперь их место заняла Украинская революция 1917–1920 годов как символ борьбы за независимость и украинскую государственность и голод 1932–1933 годов (Голодомор) как символ крупнейшей национальной трагедии. Вторая мировая война представлялась как трагедия нации, не имеющей собственного, «настоящего» государства. Этот сюжет был существенно дополнен мифологией движения сопротивления, здесь в центре внимания были Организация украинских националистов и Украинская повстанческая армия как бескомпромиссные и последовательные борцы за независимость, а жертвенно-страдальческий нарратив был уравновешен героическим.

«Национализация», как уже упоминалось, сопровождалась расширением пространства национального/националистического нарратива истории в донациональные времена. Здесь состоялось возвращение к схеме «перетекания» украинской истории из эпохи в эпоху. Киевская Русь стала колыбелью украинской государственности, Галицко-Волынское княжество — ее продолжением, «польско-литовский период» был представлен как время чужеземного правления и гнета и одновременно как свидетельство жизнеспособности украинской нации, казацкий период — как подтверждение свободолюбия, демократизма и способности украинцев к самоорганизации.

Богдан Хмельницкий из борца против социального, национального и религиозного угнетения (советский нарратив) превратился в центральную фигуру «национальной революции» середины XVII столетия и лидера украинского государства, Иван Мазепа стал символом борьбы за независимость, а гетман Пылып Орлык — автором «первой европейской конституции». Пребывание «украинских земель» в составе империй было представлено в рамках колониальной парадигмы, что мало отличалось от советской версии истории Украины. Правда, действие этой парадигмы прямо или косвенно распространялось на советский период со всеми соответствующими выводами. Разумеется, вся более чем тысячелетняя украинская история преподносилась с точки зрения внеисторического, трансцендентного бытия нации.

Переписывание школьной истории по канонам этонационального нарратива и внедрение последнего в преподавание истории натолкнулись на непонимание и, более того, неприятие части тех, кто должен был внедрять его в жизнь, — учителей истории. Уже в начале 1990-х наблюдались серьезные региональные различия в подходе к школьной истории. Первые попытки написания школьных учебников в рамках национализированной истории, по свидетельству одного из наиболее активных участников процесса, сигнализировали о сопротивлении «национализации», прежде всего в юго-восточных регионах, здесь организованное сопротивление наблюдалось со стороны носителей советского нарратива. И это неудивительно, ведь фактически предлагаемый национальный/националистический нарратив выглядел как прямое отрицание советского. Интервью с учителями продемонстрировали проблему, указывающую на неприятие новой версии на востоке страны: во-первых, плохо воспринималась тотально негативная оценка советского прошлого, во-вторых, тревожил «избыток национализма», связанный с появлением на страницах учебников событий и персонажей, составлявших антипантеон советской истории. Особое неприятие вызывала апология ОУН, УПА и лидеров националистического движения.

В 1990-е главными оппонентами и критиками эксклюзивной этнонациональной модели прошлого выступали в основном защитники советского нарратива. Не следует забывать о том, что одной из главных тем внутренней политики был вопрос о «коммунистическом реванше». В конце 1990-х на сцене появились новые акторы. Некую альтернативу господству этнонационального нарратива предлагали европейские институты, по той же схеме, по которой они действовали в странах «Восточной Европы». В 1997–1998 годах по инициативе Совета Европы на Украине были организованы семинары на тему «Реформирование преподавания истории в Украине». Тема одного из них была сформулирована весьма дипломатично, речь шла о реформе программ с особым вниманием к «чувствительным темам» и «роли известных исторических персонажей». Одна из проблем, обозначенных европейскими экспертами, звучала так: «Учебники должны быть свободны от идеологических или политических стереотипов, которые могут усугублять злободневные политические проблемы, они не должны содержать информации, которую можно интерпретировать в русле национализма или ксенофобии». Украинские участники (среди них были представители Министерства образования) с пониманием отнеслись к этой проблеме и даже пообещали внести необходимые изменения в программы и учебники (страна готовилась к переходу на 12-летнюю систему среднего образования), в частности отказаться от «моноидеологического» и пропагандистского подхода в преподавании истории.

О том, насколько эти благие пожелания и обещания были воплощены в жизнь, можно судить по результатам тщательного изучения учебной литературы по истории Украины, предпринятого двумя группами украинских историков и преподавателей в 2007–2010 годах. Одна группа работала под эгидой недавно созданного Украинского института национальной памяти, здесь предметом анализа были учебники выпуска конца 1990-х — начала 2000-х. Вторая была составлена преимущественно из учителей-практиков и анализировала учебники по истории, выпущенные после 2005 года. Работая параллельно, они пришли к весьма сходному результату. В частности, они констатировали наличие:

1) отождествления в учебниках понятия «этнос» и «нация»;

2) доминирования политической и военной истории;

3) презентации исторического процесса с точки зрения «национального интереса»;

4) апологии конфликта (социального, национального);

5) этноцентризма, элементов ксенофобии и культурной нетерпимости;

6) недостатка внимания к особенностям региональной истории.

Конечно, содержание и язык учебников по истории Украины первого десятилетия 2000-х изменились по сравнению с 1990-ми, однако все «родимые пятна» периода национализации прошлого в них остались, несмотря на критику общественности и усилия специалистов-историков. Определенную роль тут играли институционные и культурные факторы (например, наличие олигополии издательств, не желающих тратиться на переработку учебников, отсутствие системы реальной концептуальной экспертизы, инерция мышления авторов), однако следует отметить и то обстоятельство, что национализация прошлого, несмотря на явные успехи в освоении пространства коллективной памяти, не давала ощутимого эффекта в настоящем. Переписывание истории по стандартам этноцентрического нарратива слабо сказывалось на состоянии дел в настоящем: «титульный этнос» в независимой Украине не достиг того уровня благосостояния, экономического развития и культурного влияния, который позволял бы ее представителям констатировать выполнение основных задач «запоздалого проекта модерности». Это обстоятельство порождало недовольство культурной и части политических элит.

«Национализация» прошлого, которая была частью процесса «создания украинцев» в ее ностальгически-антикварном варианте, исчерпала себя уже в конце 1990-х годов. Школьный курс истории, перешитый по лекалам народнической историографии образца XIX века, формировал не слишком привлекательную картину прошлого. Вытеснение советского нарратива памяти и репрезентация советского прошлого как трагедии, провала, паузы в нормальном развитии украинской нации не сопровождалось выстраиванием нарратива прошлого, который давал бы основания для «исторического оптимизма». Тягостное прошлое сочеталось с не менее тягостным настоящим и в лучшем случае в его дидактической репрезентации могло использоваться для объяснения неудач и сложностей в этом настоящем.

В 1999 году, по данным ООН, 42 % населения страны принадлежали к категории «бедных» и «очень бедных». Бедность стала отличительным признаком именно тех слоев населения, которые имели непосредственное отношение к реализации исторической политики в государственном исполнении: учителей, преподавателей университетов и ученых, работников культурно-просветительных учреждений, музеев. Во второй половине 1990-х распространенным явлением в том числе и среди указанных групп стала скрытая безработица (например, продолжительные отпуска за свой счет), задержки и недовыплаты заработной платы. Сама зарплата в лучшем случае обеспечивала самые базовые потребности. Симптоматичным можно считать презентацию некоего «социологического исследования», согласно которому представительство титульного этноса в социально престижных группах не соответствовало его «физическому весу». Например, пропорции представительства этнических групп среди руководителей, управленцев и специалистов, работа которых предполагала наличие высшего или среднего специального образования, были представлены так: евреи — 63 %, русские — 32 %, белорусы — 25 %, украинцы — 24 %. Эти данные интересны не столько их адекватностью реальной ситуации (подтверждения им найти не удалось), сколько картиной мира, предлагаемой читателям.

Несоответствие между ожиданиями и результатом (реальным и воображаемым) порождало апатию, сопровождавшуюся ростом раздражения и недовольства активной части общества. Среди части национальной интеллигенции и политиков национал-демократического и националистического толка сложилось мнение о том, что беды и несчастья Украины обусловлены, с одной стороны, наличием коммунистического/советского наследия в политике, экономике и массовом сознании, с другой — нерешительностью и непоследовательностью в деле строительства нации, прежде всего в языковом вопросе и, конечно же, в сфере исторической политики, где слишком явно удерживался баланс между национальной/националистической и советско-ностальгической моделями исторической памяти.

Если говорить об интеллектуалах, в непоследовательной политике власти в сфере национализации прошлого и вытеснения «советскости» одни критики усматривали некий сознательный проект амнезии относительно советского прошлого, «более или менее осознанную, но осуществляемую последовательно и успешно программу действий и мероприятий, направленных на то, чтобы не исследовать, не пересматривать недавнее советское прошлое. Это делается по абсолютно очевидным причинам: поскольку нынешняя советская номенклатура и далее занимает руководящее положение во всех секторах общественной, институциональной, а тем более государственной жизни, эти люди вряд ли согласятся поддержать любую программу припоминания, переосмысления и переоценки прошлого наследия, с которым они теснейшим образом связаны».

Другой комментатор усматривал в действиях правящего класса некую дискурсивную стратегию: вписывание памятных дат советской чеканки (например, юбилеев украинского комсомола или Владимира Щербицкого) в общую линейную схему украинской государственности имело целью легитимацию власти, выросшей из советского прошлого, а внедрение символов с антикоммунистическим смыслом (Голодомор) использовалось для «придания определенной респектабельности посткоммунистическому режиму, который якобы представляет интересы всей нации и якобы отмежевывается от сомнительных практик своих предшественников».

Несмотря на «амбивалентность» государственной исторической политики 1990-х — начала 2000-х, ее основным вектором была именно национализация прошлого. При этом и она сама, и не слишком рьяное вытеснение советского нарратива были скорее набором спонтанных действий, ответом разных агентов исторической политики на вызовы «запоздалого» строительства нации — не всегда осознанным, часто диктуемым логикой ситуации, а не продуманной стратегией.

Внедрение антикварного, культурно герметичного и достаточно травматичного национализированного нарратива исторической памяти осложнялось и наличием довольно сильного советско-ностальгического нарратива, прочно угнездившегося в сознании миллионов граждан Украины. Более того, сама «национализированная» история очень сильно напоминала советский украинский нарратив (этнографизм, антикварность), механически расширенный за счет ранее табуированных тем и персоналий. «Национализаторы» прошлого, вроде бы стремившиеся модернизировать прошлое, с удивительным энтузиазмом продвигали именно ту антикварно-архаическую версию истории и памяти, которую с не меньшим энтузиазмом продвигала советская власть, не пускавшая украинскую историю в сферу модерности.

Все перечисленные факторы можно считать предпосылками конфликтов, вышедшими на поверхность общественной жизни в связи с интенсификацией национализации прошлого, предпринятой после «оранжевой революции» 2004 года. Нельзя, правда, сказать, что конфликт не был заметен и до этого поворота в исторической политике.

В 1990-е главные защитники и промоутеры советского нарратива, стремительно превращавшегося в советско-ностальгический, предпринимали попытки публичной политической критики «национализированной» версии украинской истории и памяти. Основными объектами была каноническая версия Голодомора как геноцида украинцев и, конечно же, попытки политической реабилитации ОУН и УПА. Поскольку правящая элита придерживалась амбивалентной модели в исторической политике, противостояние между национальным/националистическим и советско-ностальгическим нарративами памяти происходило между агентами, не имеющими массовой аудитории. Это были, с одной стороны, националисты, влияние которых ограничивалось Западной Украиной, и национал-демократы, к концу 1990-х утратившие свое былое влияние (их присутствие в политике обеспечивалось в основном поддержкой населения сельских регионов и малых городов центра Украины), с другой — коммунисты, территория влияния которых ограничивалась восточными и частично южными регионами.

С середины нулевых наблюдается нарастание открытого конфликта между национальным/националистическим и советско-ностальгическим нарративами памяти. Именно в это время конфликт переходит на уровень массовой политики. Назовем основные причины этой эскалации.

Уже в начале 2000-х фрагментированные и не очень дружащие между собой национал-демократические и националистические группы получили политическое представительство в парламенте через блок «Наша Украина». В результате драматических президентских выборов 2004 года президентом Украины стал лидер блока Виктор Ющенко. Таким образом упомянутые сегменты украинского политикума получили доступ в высшие эшелоны политической власти. Именно эти идеологически мотивированные группы стали инициаторами форсированной национализации прошлого, которая предполагала кроме более интенсивного продвижения национального/националистического нарратива более интенсивное вытеснение советско-ностальгического.

Тем временем ряды сторонников советско-ностальгического нарратива памяти пополнились Партией регионов с ее финансовым и организационным ресурсом. Эта группа в принципе мало интересовалась вопросами исторической политики. Промышленников востока Украины вполне устраивало положение вещей, при котором советская идентичность помогала им держать под контролем регион, создававший их богатство. В период президентской гонки 2004 года политтехнологи Партии регионов использовали элементы манипулирования историей: в оборот был запущен термин «нашизм», провоцировавший аналогию с фашизмом, так что В. Ющенко и его сторонники изображались как некий эрзац «фашистов». В 2004 году вниманию избирателей предложили карту Украины, где исторические регионы были представлены через их принадлежность к различному «сорту». В высший сорт попадал запад страны, в низший — восток. «Нашу Украину» и ее деятельность называли «оранжевой чумой», по аналогии с советской метафорой «фашистская чума». С этого времени «регионалы» в союзе с коммунистами и становятся активными и влиятельными игроками на поле исторической политики.

Агенты и промоутеры обоих нарративов активно вписывали вопросы интерпретации прошлого в актуальные ситуации политической борьбы. Например, В. Ющенко и его сторонники использовали вопрос об отношении к голоду 1932–1933 годов для моральной дискредитации своих оппонентов во время политического кризиса 2006–2007 годов. Коммунисты и «регионалы» обвиняли «оранжевых» в прославлении пособников нацистов — ОУН и УПА, в попытках ревизии истории Великой Отечественной войны и в использовании прошлого для раскола страны. Середина нулевых — начало периода активной инструментализации истории в борьбе за власть и ее передел.

Наконец, именно в этот период у сторонников советско-ностальгического нарратива на Украине появляется внешний союзник в лице высшего руководства Российской Федерации. В России советско-ностальгическая версия нарратива памяти, дополненная имперско-ностальгической, стала идейной основой легитимации пришедшего к власти в конце 1990-х годов консорциума политиков, спецслужб, высшей бюрократии и олигархов и средством обеспечения общественного единства в отношении к прошлому. В середине нулевых эскалация исторической политики в России, связанная, в частности, с активным продвижением идеи «русского мира» и защиты прав соотечественников за рубежом, обеспечила смычку с промоутерами советско-ностальгического нарратива в соседних государствах, в первую очередь на Украине.

Внешним союзником поборников национального/националистического нарратива памяти выступила украинская диаспора как в лице общественных организаций, так и через академические институты (Канадский институт украинских исследований, Украинский исследовательский институт Гарвардского университета). Представители диаспоральных общественных организаций играли активнейшую роль в поддержке канонического дискурса Голодомора-геноцида и немало способствовали активному продвижению националистического нарратива, прежде всего общественно-политической легитимации ОУН и УПА.

С середины нулевых наблюдается содержательная и территориальная экспансия двух нарративов, каждый из которых все более культивировал эксклюзивную модель: их сторонники претендовали на общенациональное влияние. Возможно, это было связано с тем, что «битва за Киев», развернувшаяся в 2004 году, вовлекла в боевые действия представителей двух регионов, отношение которых к «вопросам истории» в основном строилось на взаимоисключающих нарративах памяти. Промышленно-финансовые элиты Донбасса опирались на советско-ностальгический нарратив. Их союзником выступал российский правящий класс, разворачивавший идеологическую, экономическую, политическую экспансию по геополитическому периметру России. Торговые, финансовые, бюрократические элиты и «средний класс» Галиции, номенклатура и часть академического сообщества украинской диаспоры ориентировались на национальный/националистический нарратив. Между этими полюсами, как уже говорилось, располагалась территория амбивалентности, которая, собственно, и стала полем боя.

Некоторое представление о состоянии умов на этих территориях на момент входа в этап эскалации исторической политики дают данные социологических опросов. Например, по данным Центра им. А. Разумкова, в 2005 году с утверждением «Украина является единственной наследницей Киевской Руси» были согласны почти 46 % респондентов в западных регионах, 26 % в центральных, 17,6 % в восточных и 9,6 % в южных. Утверждение «История Украины является неотъемлемой частью истории великого восточнославянского народа, так же как история Беларуси и России» были готовы поддержать 17,4 % респондентов на западе, 41,5 % в центре, 60 % на юге и 54 % на востоке.

Усилия В. Ющенко и его сторонников были направлены на расширение ареала национального/националистического нарратива в пространстве и времени. Например, один из его центральных, идеологически и политически важных элементов «Голодомор-геноцид» (и как форма отрицания советского нарратива, и как вариант утверждения национального) внедрялся на уровне общенациональных коммеморативных практик. Подобные попытки предпринимались и в отношении националистического нарратива, прежде всего продвижения героического мифа Украинской повстанческой армии и Организации украинских националистов.

Национальный/националистический нарратив памяти расширялся двумя путями: с одной стороны, пространство памяти заполнялось новыми местами и символами, ранее отсутствующими в классическом национальном нарративе (в основном за счет событий, дат и явлений XX века). С другой — происходило более интенсивное «возрождение» этого классического нарратива за счет возвращения в оборот подзабытых или табуированных имен и дат: не только на страницах учебников и научных изданий, но и в публичном пространстве. Базовая схема национальной истории оставалась неизменной: тысячелетняя государственность (обеспечиваемая «перетеканием» одних государственных форм в иные), непрерывность истории, уходящей корнями в доисторические эпохи, пафос страданий и борьбы.

Советский период (как трагический период, как «безвременье», разрыв национальной истории) был представлен прежде всего голодом 1932–1933 годов и репрессиями. Были возведены национальный историко-мемориальный заповедник «Быковнянские могилы» и уже упомянутые мемориалы Голодомору в Киеве и Харькове. Национальный нарратив представляли мемориальный комплекс «Гетманская столица» в Батурине, мемориал героям Крут, национальный исторический заповедник в Чигирине, национальный историко-культурный заповедник «Хортица» (основанный еще в советское время). На Украине появились памятники Даниле Галицкому, Петру Сагайдачному, Ивану Мазепе, Михаилу Грушевскому, Симону Петлюре, Нестору Махно. Имена персонажей национального/националистического нарратива были присвоены сотням улиц.

Отличительной особенностью периода после «оранжевой революции» стало заметное усиление и территориальная экспансия националистического нарратива памяти, ранее локализировавшегося в основном в западных областях, преимущественно во Львовской, в Ивано-Франковской и Тернопольской. К этому времени, несмотря на дискуссии историков, этот нарратив уже был представлен его промоутерами в дистиллированном виде: украинский радикальный национализм предъявлялся исключительно как национально-освободительное движение, внесшее большой вклад в достижение государственной независимости. Темные стороны националистического движения стали предметом политики целенаправленной амнезии.

В 2005 году рабочая группа историков, созданная правительством еще в 1997 году, представила отчет по оценке деятельности ОУН и УПА. Несмотря на разногласия между членами комиссии именно по вопросу о необходимости всестороннего освещения проблемы, общий вывод был вполне лояльным по отношению к этим организациям, что было предпосылкой для их полной «политической реабилитации». Впрочем, к этому времени она произошла «явочным порядком»: ОУН и УПА прочно обосновались на страницах школьных учебников в качестве героев национально-освободительного движения. Фактически с 2005 года на уровне государственной исторической политики политическая «реабилитация» ОУН и УПА переходит в прославление и апологию этих организаций, превращение их в один из центральных элементов национального/националистического нарратива.

Вдохновившись выводами академической комиссии, В. Ющенко поручил правительству разработать на 2006–2007 годы программу «всестороннего изучения и объективного освещения деятельности украинского освободительного движения». Целью программы провозглашалась «консолидация и развитие украинской нации, установление исторической справедливости относительно участников украинского освободительного движения, содействие процессу национального примирения и взаимопонимания, восстановление национальной памяти». Под «украинским освободительным движением» В. Ющенко, судя по тексту указа, понимал исключительно Организацию украинских националистов, ее предшественников и политические ответвления: Украинскую военную организацию (УВО), Украинскую повстанческую армию, Украинскую головную освободительную раду (УГВР). Видимо, не случайно указ был опубликован 14 октября, в день, отмечаемый украинскими националистическими организациями как дата основания Украинской повстанческой армии.

14 октября 2005 года в центре Киева было впервые организовано шествие, посвященное годовщине создания Украинской повстанческой армии (до этого такие акции ограничивались западными областями). Марш закончился физическим противостоянием националистов, представленных Украинской национальной ассамблеей — Украинской национальной самообороной, и левых, мобилизованных Прогрессивной социалистической партией и коммунистами. После этого марши, посвященные УПА, в столице Украины стали проводиться каждый год, местные власти предусмотрительно разводили участников и их противников в разные места городского центра.

В 2005–2010 годах Национальный банк выпустил памятные монеты, посвященные Роману Шухевичу, Олене Телиге, Олегу Ольжичу. Как уже упоминалось, портреты Р. Шухевича и С. Бандеры украсили марки и конверты, выпущенные государственным предприятием Укрпочта. В 2007 году президент В. Ющенко обязал правительство почтить память Ярослава и Ярославы Стецько. Речь шла не просто о формальных знаках, а о том, чтобы присвоить эти имена улицам, проспектам и площадям, учебным заведениям. Министерству образования предлагалось обеспечить «объективное освещение в учебных программах и новых учебниках для учебных заведений темы украинского освободительного движения и участия в нем Ярослава и Ярославы Стецько».

В 2007 году, согласно президентскому указу, на Украине отмечалось 65-летие создания УПА. В 2006–2010 годах президент присвоил звание героя Украины Роману Шухевичу, его сыну Юрию Шухевичу и Степану Бандере. В том же году был организован общенациональный показ сериала «Собор на крови», посвященного исключительно истории ОУН, УПА и родственных националистических организаций.

1 января 2008 года в Киеве прошло факельное шествие, посвященное С. Бандере, организованное ВО «Свобода». Киевская власть этому не препятствовала. Мероприятие в столице, на которое обычно съезжаются националисты из регионов, стало ежегодным и приобрело особое значение после прихода к власти В. Януковича и Партии регионов. Участники шествий использовали их в качестве демонстрации протеста против «режима Януковича», представители «режима» охотно использовали действия националистов для развертывания кампании против «фашизма в Украине» (достаточно вспомнить организованные властью «антифашистские марши» весной 2013 года).

Одновременно с расширением и радикализацией национального/националистического нарратива памяти, осуществляемых на уровне государственной политики, происходила все более интенсивная политическая инструментализация советско-ностальгического нарратива. Для его сторонников реальный и воображаемый «рост национализма» в общественной жизни был удобным поводом для политической дискредитации В. Ющенко и удержания лояльности тех сегментов общества, для которых советско-ностальгический нарратив был близок и дорог.

Именно в середине нулевых усиливается и становится общенациональным явлением региональный раскол в «вопросах истории». До этого обсуждаемые нарративы редко пересекались. Присутствие национального/националистического нарратива в его умеренном варианте в восточных регионах страны если и было предметом недовольства, его редко «утилизировали» в политических целях, да и государство мало интересовалось глубиной его интернализации: бюрократия центра удовлетворялась данными о росте количества украинских школ и тиражей учебников по истории. Советско-ностальгический нарратив здесь беспроблемно существовал, более того, намеренно культивировался местными элитами как средство поддержания социальных иерархий и лояльностей, патримониальности советского образца.

Согласно опросам социологической службы Центра им. А. Разумкова, в 2009 году на вопрос «Хотите ли вы восстановления Советского Союза и социалистической системы?» утвердительно ответили 73,4 % респондентов в южных регионах (включая Крым) и 51,7 % в восточных. Средний показатель по Украине составил 49,2 %. Согласно опросу группы «Рейтинг», использовавшей другую методику, в 2010 году 46 % респондентов жалели о распаде СССР. Разумеется, количество ностальгирующих по развитому социализму было минимальным на западе страны и максимальным на востоке и юге.

При В. Ющенко предпринимались не слишком уверенные попытки вытеснения советско-ностальгического нарратива из общественного пространства. Пункты указов президента, содержащие положения о «декоммунизации», судя по всему, не воспринимались серьезно местной властью, особенно в регионах, располагавшихся на восток от Днепра. Более того, наблюдались попытки интегрировать часть советско-ностальгического нарратива в национальный/националистический: акты «примирения» советских ветеранов с комбатантами УПА, присвоение звания «Герой Украины» лейтенанту Красной армии Алексею Бересту (участнику символического водружения Знамени Победы над Рейхстагом), Александру Момотенко, генерал-лейтенанту Кузьме Деревянко, главе Николаевской организации ветеранов пулеметчику Михаилу Василишину, советской подпольщице Татьяне Маркусь, а также шахтерам, директорам предприятий и т. д.

И «декоммунизация» (вкупе с апологией Голодомора как геноцида), и попытки примирения только усугубляли нарастающий конфликт: первое воспринималось как посягательство на святыни, второе — как свидетельство слабости и политическое маневрирование. Конечно, главным раздражителем выступала апология украинского националистического движения, которая помимо прочего была и опосредованным отрицанием советского опыта, и памятью именно об антисоветском движении (в котором ОУН и УПА были представлены исключительно как коллаборационисты и пособники нацистов). Эта апология предоставляла идеальные шансы для манипулирования общественным мнением в регионах, где доминировал или был силен советско-ностальгический нарратив памяти.

В середине нулевых в общественном дискурсе в основном силами коммунистов и организаций советских ветеранов оживляется «антинационалистическая» риторика советского времени. В коллективном письме общего собрания Кировоградской областной организации ветеранов спикеру Верховной рады Владимиру Литвину говорилось: «ОУН и военные формирования УПА заклеймили себя как организации профашистского типа, как прислужники фашизма, как исполнители фашистского режима на территории Украины. Поэтому признание членов ОУН и бойцов УПА воюющей стороной, ветеранами „движения сопротивления“ в Великой Отечественной войне расценивается… как глумление над памятью погибших в боях советских воинов и сотен тысяч людей, которые стали жертвами оуновцев». Ветераны также требовали внести в новое поколение учебников по истории изменения «в части правдивого, непредубежденного изображения более масштабного участия украинского народа в борьбе с фашизмом», показа в учебниках «негативной, предательской роли ОУН — УПА, сотрудничества их главарей с гитлеровцами».

Приблизительно в таком духе была выдержана речь сторонников советско-ностальгического нарратива во внутриукраинской «войне памятей», развернувшейся после 2005 года. Отстаивание прав советского нарратива на существование естественным образом предполагало возрождение контрпамяти и дискурсивных практик советских времен, особенно в части борьбы с национализмом. Оно приносило атмосферу конфронтации, которую, в свою очередь, охотно поддерживали националисты, заинтересованные в сохранении политического тонуса. Борьба за прошлое превращалась в конфликты в настоящем. Разумеется, она была элементом более широких политических дебатов, выходивших за пределы разбирательств с прошлым.

Проиллюстрируем эту мысль событиями, относящимися к сфере «переходного правосудия». С начала 1990-х ветеранскими организациями УПА, поддержанными «западноукраинской общественностью», поднимался вопрос об уравнивании прав ветеранов Великой Отечественной войны и ветеранов Украинской повстанческой армии — последних к тому же должны были признать воюющей стороной. В законе 1993 года «О статусе ветеранов войны, гарантиях их социальной защиты» такая опция предполагалась для тех воинов УПА, кто был реабилитирован как жертва политических репрессий, принимал участие в борьбе с нацистами в 1941–1944 годах и не участвовал в преступлениях против человечности. Этот закон отсекал от статуса участника боевых действий всех, кто сражался против Красной армии и войск НКВД.

Под давлением части общественности в середине 1990-х была создана сначала парламентская, а потом уже упоминавшаяся правительственная комиссия по оценке деятельности УПА и ОУН. Восьмилетняя деятельность комиссии имела скорее морально-политическое, чем практическое значение, от историков фактически ждали политической реабилитации этих организаций. По крайней мере, так понимали задачу некоторые участники рабочей группы.

Вопрос перешел затем в политико-юридическую плоскость. В 2002–2009 годах в Верховной раде было зарегистрировано тринадцать законопроектов и проектов постановлений, в разных вариантах предлагавших эту идею, из них девять — в 2005–2009 годах. Практически все эти проекты апеллировали к примирению и восстановлению «исторической правды» или справедливости. Часть из них предлагала «легализовать» в качестве ветеранов войны и членов ОУН. Ответные действия заключались в блокировании прохождения проектов и выдвижении контрпроектов, риторика которых уже была описана, но их названия достойны упоминания. Два таких законопроекта и один проект постановления были посвящены «статусу и социальной защите граждан Украины, которые пострадали от действий ОУН и УПА в 1939–1941 годах, в период Великой Отечественной войны и послевоенные годы». Они также взывали к исторической справедливости.

Социологические опросы, проведенные в это время, сигнализировали достаточно четкое региональное разделение мнений населения по этому вопросу. В конце 2007 года на западе страны предоставление статуса участников национально-освободительной борьбы членам ОУН и воинам УПА поддерживали 73,7 % респондентов, полностью или на определенных условиях эту идею поддерживали 37,9 % в центре и на юго-востоке, в Донбассе и Крыму — 13,4 %. В 2010 году практически поровну распределились респонденты по вопросу о примирении ветеранов Советской армии и ветеранов УПА: 32,9 % оценили эту идею позитивно, 33,2 % — негативно, 33,9 % затруднились ответить или не высказали интереса к проблеме.

Довольно драматичной была история законопроекта «О правовом статусе участников борьбы за независимость Украины 20-х — 90 годов XX столетия». Проект закона был направлен на радикальную смену статуса и политической легитимации всей истории украинского радикального национализма, связанной с деятельностью ОУН: от Украинской военной организации (УВО) до Украинской головной освободительной рады (УГВР), — и был, наверное, самой решительной попыткой вывести националистический нарратив памяти на общенациональный уровень. Проект был подан в январе 2008 года, когда в Верховной раде образовалось лояльное В. Ющенко большинство. Статус проекта был самый высокий — он представлялся как безотлагательный. В марте того же года сторонники президента попытались принять законопроект за основу, но документ даже не взяли к рассмотрению. В декабре 2008 года законопроект был снят с рассмотрения: президент потерял поддержку второй по численности фракции в парламенте, Блока Юлии Тимошенко. Лидер блока возглавляла правительство и уже находилась в состоянии политической войны со своим бывшим союзником. Учитывая опыт с продвижением закона о Голодоморе (2006), можно предположить, что в данном случае законопроект был скорее средством политического давления на союзников и оппонентов, нежели реальной попыткой осуществить «переходное правосудие».

Потерпев поражение в парламенте, В. Ющенко решил проблему единственным доступным ему способом. В январе 2010 года он подписал указ «О чествовании участников борьбы за независимость Украины в XX столетии». В число участников в этот раз были внесены все, кто боролся за достижение государственной независимости Украины: от Центральной рады до ОУН, УПА и Украинской головной освободительной рады (УГВР). Своим указом президент поручал правительству разработать новый законопроект о правовом статусе участников борьбы за независимость.

Противники не теряли даром время. Еще в сентябре 2009 года коммунисты зарегистрировали проект постановления о Дне памяти жертв террористических банд ОУН — УПА. Радикализация риторики была объяснима: в стране разворачивалась президентская кампания. 1 апреля этого же года парламент принял постановление о праздновании 90-летия комсомола Украины. Трудно сказать, был ли это замысел или совпадение, но постановление было принято в День юмора… В апреле 2010 года лидер партии прогрессивных социалистов Наталья Витренко обратилась в суд с требованием признать указ В. Ющенко о чествовании участников борьбы за независимость незаконным. История растянулась на три года, иск рассматривали суды трех инстанций, наконец в январе 2013 года Высший административный суд признал указ В. Ющенко законным. Правда, выполнять этот указ никто не собирался.

«Контратаки» не ограничивались пространством парламента. Осенью 2007 года в Краснодоне Луганской области была громогласно отмечена 65-я годовщина организации «Молодая гвардия»(в этом же году на общенациональном уровне отмечалась такая же годовщина создания УПА). В мае 2009 году в Краснодоне Луганской области было торжественно отпраздновано 65-летие музея «Молодой гвардии». В следующем году, также при активном содействии местной власти, в Луганске был открыт памятник жителям области, «павшим от рук карателей-националистов из ОУН — УПА». Похожий памятник «Выстрел в спину» в 2007 году установили в Симферополе. В Харькове в октябре 2006 года возле памятного знака УПА (установленного еще в 1992 году активистами Руха) произошли столкновения между националистами и коммунистами. Мэр города, член Партии регионов Михаил Добкин, вынашивал планы установки памятника жертвам ОУН и УПА по примеру Симферополя. В ноябре 2008 года, через два дня после открытия мемориала Голодомора, в Харькове была проведена «международная» конференция, организаторами которой выступили российский фонд «Историческая память» и Федеральное архивное агентство РФ. На конференции, спровоцировавшей публичный скандал в Харькове и уличные протесты националистов из ВО «Свобода», транслировались все идеологические инвективы в адрес В. Ющенко и его политики продвижения Голодомора как геноцида. В Одессе в сентябре 2008 года было совершено нападение на помещение местной «Просвиты» активистами общественных организаций «Родина» и «Форпост».

Приход к власти сторонников и промоутеров советско-ностальгического нарратива памяти (Партия регионов и коммунисты) первоначально выглядел как их реванш. С сайта президента исчезла страничка, посвященная Голодомору, что вызвало ожидаемый всплеск эмоций оппонентов новой власти, однако она была быстро восстановлена. В. Янукович отказался называть Голодомор геноцидом, однако во всем остальном оставил каноническую версию такой, как она была. Все остальные компоненты соответствующего исторического мифа и связанных с ним идеологических практик остались нетронутыми.

В 2010 году «регионалы» подключили дополнительный ресурс, обратившись к проблеме украинско-польских отношений в годы Второй мировой войны. В апреле стартовала передвижная выставка «Волынская резня: польские и еврейские жертвы ОУН — УПА», которая объехала Киев и крупные города востока и юга Украины (например, Харьков, Луганск, Одессу, Севастополь). Парадоксальным образом мероприятие стало повторением подобных действий власти времен В. Ющенко. Выставка повторяла техники и способы репрезентации прошлого, использовавшиеся в передвижной выставке «Украина помнит! Голодомор 1932–1933 годов — геноцид украинского народа».

Союзники «регионалов» отваживались на куда более радикальные действия. Редактор областной газеты КПУ (Луганск) и депутат областного Совета накануне Дня памяти жертв Голодомора заявила в своем блоге, что в этот день она с подругами устроит пиршество: «Будем вкусно есть, шутить и даже танцевать». Спустя неделю там же она, используя ненормативную лексику в адрес тех, кто отмечает День памяти, одобрила действия власти в 1932–1933 годах, направленные «против кулаков». В Запорожье коммунисты установили на крыльце жилого дома, где располагался областной комитет КПУ, бюст И. Сталина.

Возвращение к советско-ностальгическому нарративу на общенациональном уровне проявилось в основном через продвижение уже привычного мифа «Великой Отечественной войны»: здесь в общем повторялись стандартные практики, связанные с круглыми датами, чествованием партизанского движения и памяти о жертвах войны. В мае 2011 года парламент ввел «новый» ежегодный ритуал: «Минуту молчания по погибшим в Великой Отечественной войне», фактически это было возобновление практики советских времен. В 2010–2011 годах постановлениями правительства были отпразднованы годовщины освобождения Украины от «немецко-фашистских захватчиков», а в 2013 году указом президента было положено начало кампании по подготовке к 70-й годовщине. В мае — сентябре этого же года в парламенте был организован конвейер по производству постановлений, посвященных датам освобождения городов и регионов Украины от тех же «немецко-фашистских захватчиков»: было зарегистрировано пятнадцать таких проектов.

На местном уровне торжество советско-ностальгического нарратива наблюдалось в основном в тех регионах, где он и так доминировал. В ряде случаев его возвращали в символическое пространство в местах, где его потеснила предыдущая власть. Например, в Одессе решением мэра, члена Партии регионов, была восстановлена стена с мемориальными досками, посвященными Героям Социалистического Труда.

В 2011–2013 годах наблюдались попытки возвращения советско-ностальгического нарратива на территории, где традиционно доминирует национальный/националистический. Эти действия имели характер целенаправленной провокации, на которую с готовностью поддавались националисты. Мы уже упоминали о конфликтах 2011–2013 годов во Львове, в Ивано-Франковске и Тернополе, где на праздновании Дня Победы местные коммунисты и прибывшие из восточных регионов коммунисты и активисты «пророссийских организаций» разворачивали «Знамя Победы».

Историческая политика 2010–2013 годов, в ходе которой продвигался советско-ностальгический нарратив памяти, все же не отрицала основ национального/националистического нарратива, прежде всего его антикварной части. Его легитимирующая функция признавалась всеми группами, приходящими к власти. В 2011 году правительство создало координационный комитет по вопросам развития казачества Украины (правда, это был чисто символический акт). В 2010 году были отмечены 300-летие «Конституции Пылыпа Орлыка» (весной в школах был даже проведен «правовой турнир» на лучшую ученическую работу, а в университетах — конкурс студенческих работ), 440-летие со дня рождения гетмана П. Сагайдачного, в 2012 году отмечено 360-летие основания Чортомлыцкой Запорожской Сечи. В сферу противостояния попадала в основном та часть прошлого, которая была связана с украинским националистическим движением.

В целом период 2010–2013 годов характеризуется дальнейшим углублением конфликта между национальным/националистическим и советско-ностальгическим нарративами памяти, усилением их «регионализации». Можно говорить о том, что в это время конфликт оформился окончательно, а его политическая инструментализация вышла на новый качественный уровень: значительно увеличилось количество акторов, стал более разнообразным набор инструментов, методы манипулирования — более изощренными и циничными.

Драматические события зимы 2013/14 года, аннексия Крыма, «русская весна» в Донбассе, попытки ее повторения в Харькове и Одессе, война на востоке Украины привели к радикальному повороту в исторической политике и новой волне «национализации прошлого».

В ходе противостояния с властью на Майдане получил новую жизнь лозунг ОУН «Слава Украине — героям слава!»: теперь он адресовался участникам протестов. Трудно сказать точно, кем он был запущен со сцены Майдана; можно предположить, что постарались представители «Свободы», хорошо натренированные в скандировании речовок и организации уличных шествий. Другой лозунг националистов, «Слава нации — смерть врагам!», остался достоянием националистов-радикалов.

На Майдане был воскрешен героический казацкий миф: и как форма идейной поддержки, и как повседневные практики (названия подразделений самообороны, самоназвание участников формирований самообороны «побратимы», эмблемы подразделений, содержащие казацкую символику). Именно на Майдане произошел поворот от жертвенно-виктимного мифа (Голодомор) к жертвенно-героическому (казачество, Украинская Народная Республика, герои Крут, Украинская повстанческая армия). Именно здесь Россия вновь обрела статус главного исторического врага: сначала в образе В. Путина, а после аннексии Крыма и начала войны в Донбассе и в более общих контурах.

В то же время на территориях Донбасса, контролируемых повстанцами и поддерживаемых Россией, советско-ностальгический нарратив был трансформирован в квазиидеологию войны. Антимиф о бандеровцах, культивируемый в предыдущие годы, трансформировался в идею «украинского фашизма», ставшую знаменем «сепаратистов». Миф о Великой Отечественной войне был ретранслирован в общественное сознание в виде симулякра новой «отечественной войны» против «фашизма». Символом этой технологии стал снятый с постамента в Константиновке и восстановленный танк Т-34, на котором написали «На Киев!», как в годы Второй мировой писали «На Берлин!». Прохождение военнопленных (служащих украинской армии и добровольческих батальонов) в Донецке в августе 2014 года было одновременно самопародийной и трагической копией «парада» военнопленных вермахта в Москве в июле 1944 года. «Исторические» аргументы были использованы как обоснование для аннексии Крыма и поддержки сепаратизма на востоке Украины в виде идеи «Новороссии» (см. главу 3 этого раздела).

Государственная историческая политика на Украине в 2014–2017 годах разворачивалась в двух магистральных направлениях. Во-первых, как и во времена В. Ющенко, заметно усилился националистический компонент национального/националистического нарратива памяти. Во-вторых, «стихийная» «декоммунизация» зимы 2014 года (так называемый «ленинопад», за кулисами которого стояли члены националистических организаций, прежде всего ВО «Свобода») с принятием мемориальных законов в апреле 2015 года превратилась в государственную политику. Закон «Об осуждении коммунистического и национал-социалистского тоталитарных режимов» ставил вне закона коммунизм во всех его публичных репрезентациях: от политических до исторических.

Закон «О правовом статусе и чествовании памяти борцов за независимость Украины в XX столетии» обуславливал специальный статус памятования организаций, событий и деятелей, представляемых как участники борьбы за независимость. К моменту принятия закона большая часть перечисленных в нем событий и организаций уже были элементами официально признанного национального нарратива.

Поэтому нетрудно заметить, что его основной задачей было продвижение и узаконивание его националистической составляющей, именно той, которая предусматривает культ движения, называвшего себя националистическим (ОУН, УПА, С. Бандера и т. п.). Эти усилия разворачивались по классической схеме «сверху вниз»: националистический нарратив памяти продвигался «мнемоническими бойцами», добравшимися до центральных органов власти в Киеве. Поскольку этот нарратив уже доминировал в Западной Украине, объектом усилий, как уже отмечалось, стали другие регионы, прежде всего Центральная и Юго-Восточная Украина.

В политику распространения националистического нарратива памяти на всю Украину включились не только «партийные» националисты, но и другие агенты: от президента до «деятелей культуры». В 2017 году на экраны страны вышел художественный фильм «Червоный», воспевающий кристально чистый образ бойца УПА, поднявшего восстание в сталинском лагере. В этом же году несколько популярных украинских рок-исполнителей записали «новый марш украинской армии», являющийся адаптированной версией марша ОУН 1932 года. В записи видеоролика принимали участие президентская караульная рота и оркестр. Исполнение марша сопровождается жонглированием карабинами и происходит на фоне герба ОУН.

Во Львовской области по инициативе ВО «Свобода» областной совет в конце января 2018 года «рекомендовал» вывешивать флаг ОУН не только на административных и коммунальных зданиях (к последним относятся и школы), но и на других объектах недвижимости. Вслед за Львовом такое же решение в начале февраля принял Тернопольский городской совет. В середине февраля эстафету подхватили депутаты Ивано-Франковского городского совета, определив двадцать три дня в году для вывешивания флага ОУН. В марте 2018 года Житомирский областной совет определил дни, когда этот флаг должен украсить собой здания органов местного самоуправления (таких дней в году выбрано шесть). Тогда же к параду присоединился Хмельницкий городской и областной советы. В середине марта после бурных дебатов похожее решение принял Львовский городской совет. В мае 2018 года к клубу любителей флага ОУН присоединился городской совет Полтавы. Это решение поддержал мэр города А. Мамай. Везде инициаторами выступали депутаты ВО «Свобода», а набор памятных дат в принципе был приблизительно одинаков. Он относился преимущественно к истории ОУН и УПА (разумеется, везде в западных областях присутствовал день рождения С. Бандеры). В центральных областях список дней был значительно короче, здесь представители ВО «Свобода» якобы продвигали не столько «знамя ОУН», сколько «флаг борьбы за свободу».

Стоит отметить, что, несмотря на некоторые успехи в популяризации и продвижении националистического нарратива памяти, он остается именно той составляющей исторической политики, которая достаточно выразительно очерчивает региональное разделение Украины в вопросах отношения к прошлому.

По опросам социологического агентства «Рейтинг», в 2013–2015 годах наблюдалась позитивная динамика в отношении населения к ОУН и УПА. Например, удельный вес респондентов, согласных с утверждением о том, что ОУН — УПА нужно признать «участниками борьбы за независимость», возрос в этот период с 27 до 41 %. Удельный вес противников этой идеи снизился с 52 до 31 %. Вполне ожидаемо максимальную поддержку этому высказывали жители Западной Украины (76 %), минимальную — Восточной (23 %) и Южной (27 %).

Эти данные коррелируют с результатами другого исследования. Согласно опросу Киевского международного института социологии (КМИС), в октябре 2017 года на вопрос «Поддерживаете ли вы признание ОУН — УПА участниками борьбы за государственную независимость Украины?» ответы распределились следующим образом. «Да» и «скорее да» сказали 65,9 % респондентов Западного региона, 39 % — Центрального, 28,7 % — Южного, 13,3 % — Восточного. «Скорее нет» и «нет» ответили в Центре — 22,8 % (здесь также наибольший удельный вес тех, кто «затруднился с ответом», — 33,2 %), на юге — 43,2 %, на востоке — 50,3 %. Заметим, что из опросов выпадают неподконтрольные Украине территории, находящиеся под властью самопровозглашенных ЛНР и ДНР, и Крым. Не стоит забывать и о том, что опрос 2017 года проводился тогда, когда на Украине уже два года действовал закон, согласно которому «непризнание» ОУН — УПА участниками борьбы за независимость Украины считалось противоправным.

Восстановление и продвижение национального/националистического нарратива памяти в 1990–2000-е годы за счет вытеснения советско-ностальгического и его частичной «национализации» было необходимой, неизбежной частью более широких процессов: становления государственности, формирования новой системы идентичностей и гражданских лояльностей, развития политических элит. В 2014–2017 годах этот национальный/националистический нарратив радикализировался в связи с потерей Крыма и войной на востоке страны.

Наиболее очевидной проблемой в этом процессе было качество культурных и политических элит, осуществлявших его. Поначалу «национализировавшаяся» партийно-советская номенклатура полагалась в данном случае на привычные способы и методы действия, вполне пригодные для моноидеологичных систем, но не слишком эффективные в плюралистических обществах. По инерции эти методы еще действовали в 1990-е, но уже тогда они потеряли эффективность на фоне роста количества агентов исторической политики. С приходом эры информационных технологий и развитием коммуникаций административно-бюрократические практики исторической политики, унаследованные от советских времен, получили новое качество вызовов.

Культурные элиты, выступавшие промоутерами национального/националистического нарратива, в силу особенностей своего предыдущего развития не смогли сформировать новой повестки дня. В качестве образца они выбрали эксклюзивную модель, созданную столетие назад в кардинально иных социальных, культурных и политических условиях. Эта архаичная модель не совпадала с конкретно-исторической ситуацией Украины конца XX столетия. То, что казалось ее сторонникам естественным и необходимым «возвращением к корням», на практике обернулось архаизацией исторического сознания тех групп, к которым апеллировали носители и промоутеры национального/националистического нарратива. Привычная метафора «национальное возрождение», ставшая мобилизующим лозунгом в конце XIX века и понятая слишком буквально в конце XX, оказалась смысловой ловушкой.

В результате национальный/националистический нарратив памяти не только привел к вполне ожидаемому конфликту с советско-ностальгическим (как внутри страны, так и за ее пределами), но и вызвал недовольство тех сегментов общества, которые первоначально были к нему вполне лояльны. Наиболее радикально их позицию еще в начале 1990-х сформулировал журналист Александр Кривенко, описав предлагаемую версию Украины как «старую деву в вышиванке и венке или как микроцефала с глазами, наливающимися кровью при словах „жид“ или „москаль“». Культивирование прошлого в его антикварном виде он охарактеризовал как проявление мазохизма, узколобости и маргинальности. Все описанные выше проблемы, противоречия и конфликты достаточно четко проявились в ходе «переформатирования» пространств памяти, о чем пойдет речь в следующей главе.

 

Эта глава посвящена более детальному описанию и анализу некоторых практик, описанных в предыдущей части. Агенты исторической политики используют и создают пространства и нарративы памяти исходя из своих интересов и представлений о прошлом в контексте настоящего. Конструируя эти пространства и нарративы, они редко создают некие «новые» смыслы. Чаще они транслируют готовые риторические формы и дискурсы, связанные с существующими традициями, используют уже имеющиеся маркеры коллективных идентичностей. Нередко случается так, что «новые» нарративы памяти представляют собой простую ретрансляцию культурных форм, созданных задолго до их нынешней актуализации. Апелляция к прошлому предполагает как изобретение традиции, так и обращение к уже существующей, изобретенной в прошлом или позапрошлом веке.

Говоря о «пространствах памяти», я имею в виду два варианта толкования. Во-первых, речь идет о том, что П. Нора назвал les lieux de mémoire: сюда включается множество носителей информации и культурных кодов, от монументов и названий топографических объектов до сборников документов и «документальных» фильмов. Во-вторых, будут упоминаться географические пространства, связанные с исторической и политической географией, территориями, где преобладают те или иные формы репрезентаций исторической памяти и/или ментальностей.

На момент вхождения в эпоху независимости ландшафт памяти на Украине был представлен преимущественно советским и в меньшей степени имперским нарративом. Оба не исключали национального, если он представлял нацию как временное явление. Даже древние памятники и сюжеты (София Киевская, миф об основании Киева) существовали в рамках общего инклюзивного нарратива то ли славянского единства, то ли предполагаемой «новой исторической общности — советского народа». История СССР и Украинской ССР начиналась с каменного века. Элементы национального повествования были включены в советский нарратив (Т. Шевченко, Л. Украинка, Б. Хмельницкий, казачество). Националистический нарратив был исключен из официального дискурса как объект запретов и преследований.

Как мы уже выяснили, в конце 1980-х — начале 1990-х начался процесс реставрации национального/националистического нарратива и вытеснения имперского и советско-ностальгического из пространства исторической памяти с одновременной заменой их национальным/националистическим. Активная фаза этого процесса приходится на рубеж 1980–1990-х годов. В 1990-е — начале 2000-х наблюдается спад активности в этой сфере, оживление наступает с середины нулевых, оно хронологически совпадает с активизацией исторической политики в Европе. В 2010–2013 годах происходит частичный ренессанс советско-ностальгического нарратива. В 2015-м открылась самая активная фаза вытеснения имперского и советско-ностальгического нарративов из пространства памяти, спровоцированная внешней агрессией и войной. Эти процессы сопровождались изменениями в пространствах памяти и сдвигами этих пространств.

Здесь наблюдались региональные различия: в Западной Украине (прежде всего в Галиции) доминирующее положение сразу же занял национальный/националистический нарратив в его эксклюзивной форме. Он дополнялся региональным вариантом имперско-ностальгического (память о Габсбургах). Центральная Украина долгое время пребывала в сфере влияния и действия амбивалентной модели исторической памяти, где сосуществовали все упомянутые нарративы, к которым добавлялись региональные, как правило являвшиеся местными вариациями более общих схем. Например, в Западной Украине весьма популярна история «сечевых стрелков» и память о них, а в Центральной Украине — стереотипные формы памяти о казачестве.

И наконец, юго-восток (прежде всего Донбасс) и Крым оставались почти нетронутым заповедником советского, имперского и советско-ностальгического нарративов. С 2014 года наблюдается катастрофически быстрое вытеснение советско-ностальгического и частично имперского нарратива из Центральной, Восточной и Южной Украины, здесь усиливается влияние эксклюзивной модели национального/националистического.

Конечно, между полюсами пространств памяти, на которых располагается советско-ностальгический нарратив, крайнее выражение которого находит себя в виде культа Ленина или Сталина, и националистический, с его крайностью в виде культа Бандеры, располагается довольно обширная территория, в которой можно найти и «места согласия», и «места неопределенности». К первым, как уже упоминалось, относятся места и нарративы памяти, транслирующие архаичный, антикварный вариант национального/националистического нарратива: Киевская Русь и княжеская эпоха, казачество и Гетманщина (за исключением И. Мазепы), выдающиеся персонажи культурной истории от Г. Сковороды до Т. Шевченко, И. Франко и Л. Украинки. Сюда же попадает коммуникативная и культурная память о Чернобыльской катастрофе 1986 года и войне в Афганистане (1979–1989), также периодически (по календарю) попадающая в сферу действия акторов исторической политики. К «местам неопределенности» можно отнести пространства памяти, оказавшиеся на обочине магистральной линии исторической политики, назовем их «геноциды на обочине»: Холокост в обеих его версиях, инклюзивной и эксклюзивной, и депортация крымских татар и других народов Крыма в 1944 году.

 

Ленин, Бандера и другие

Центральным сакральным символом советского нарратива памяти был образ Владимира Ленина. С советских времен и до сих пор он остается чемпионом по количеству памятников на Украине. По разным данным, в Украинской ССР к 1990 году насчитывалось от 4 до 5 тысяч памятников Ленину, установленных в публичных местах: на площадях, перед зданиями советских и партийных органов, перед учебными заведениями, больницами, на территориях предприятий и в рекреационных зонах.

С 1990 года памятник Ленину и топонимы, связанные с именем вождя большевиков, стали предметом целенаправленного устранения из публичного пространства. В Галиции он исчез практически повсюду в первые же годы независимости. В Киеве, где на центральной улице располагалось два памятника «вождю мирового пролетариата», более новый (монумент Октябрьской революции) на Майдане Независимости был демонтирован в сентябре 1991 года. Памятник постройки 1946 года (у него был статус памятника национального значения) оставался нетронутым до июня 2009-го, пока не стал объектом вандализма со стороны членов украинской националистической организации.

В том же 2009 году в соответствии с указами В. Ющенко все памятники Ленину были изъяты из общенационального реестра памятников культурного наследия. В этом реестре на данный момент было зафиксировано 2082 памятника вождю. Как выяснила Александра Гайдай, по этой цифре трудно судить о реальном количестве памятников Ленину, поскольку многие из них в этом реестре отсутствовали. Сайт, специально посвященный памятникам Ленину, по состоянию на июль 2013 года указывал такое количество монументов на Украине: 2358. После 2012 года «охота» на памятники Ленину стала частью политической саморекламы ВО «Свобода», прошедшей в парламент (депутатский мандат обеспечивал неприкосновенность). Разумеется, этот специфический род политической деятельности вписывался в контекст противостояния с «неосоветским режимом Януковича». Самая громкая история этого периода, получившая широкую огласку: снос памятника Ленину в Ахтырке Сумской области в феврале 2013 года. Десяток членов ВО «Свобода» во главе с депутатом Верховной рады снесли памятник Ленину с помощью троса и грузовика. Местные жители в этой акции не участвовали.

В конце 2013 — начале 2014 года по Украине прокатилась волна иконоклазма, ставшая известной как «ленинопад». Начало было положено 8 декабря 2013 года, когда члены ВО «Свобода» повалили и разбили кувалдами памятник Ленину в Киеве. Этот акт был восторженно встречен протестующими на Майдане и был воспринят как некий обобщающий символ протеста. Прецедент был создан. В атмосфере жесткой конфронтации с властью уничтожение одного из центральных символов коммунизма имело большое морально-психологическое значение и давало хоть какую-то психологическую разрядку, ощущение моральной победы. Интересно, что первоначально «ленинопад» развернулся именно в Центральной Украине, где в целом отношение населения к этим памятникам было достаточно нейтральным или равнодушным. По непроверенным данным, с декабря 2013-го по 20 февраля 2014-го здесь было снесено 142 памятника. Одиночные случаи сноса были зафиксированы на Волыни и юге страны. После бегства В. Януковича была зафиксирована самая массовая вспышка иконоклазма: 21–23 февраля было снесено 158 памятников.

Интенсивный «ленинопад» сочетал стихийность с элементами организации. Как правило, во главе толпы, участвующей в разрушении, действовала хорошо организованная группа инициаторов, отличающаяся слаженностью и целенаправленностью действий. Во многих случаях эта группа представляла ВО «Свободу» или другие националистические организации, например «Правый сектор». О том, что «ленинопад» не был лишь стихийным «творчеством масс», свидетельствует и одновременность самой массовой акции 21–23 февраля 2016 года. В ряде случаев демонтаж памятников Ленину осуществлялся по решению местной власти, что позволяло придать действу характер легальности, нередко это решение принималось под давлением депутатов местных Советов — националистов.

По данным Украинского института национальной памяти, к концу 2014 года были снесены и демонтированы 500 памятников Ленину. На своих местах оставалось еще около 1700. С апреля 2015 года памятники Ленину и другим деятелям коммунистического движения в Украине были поставлены вне закона: если раньше (особенно после 2009 года) их изъятие из публичного пространства было правом местной власти, то теперь это стало ее обязанностью. Заметим, что, согласно всеукраинскому опросу, охватившему 6 тысяч респондентов, отношение к ликвидации памятников Ленину было весьма неоднозначным. Доля тех, кто поддерживал «ленинопад», и тех, кто его не одобрял, была одинаковой — 39 %.

К июню 2016 года общее количество памятников Ленину, снесенных с декабря 2013-го, составило 1221. Оставалось около 900, в основном в восточных областях (на подконтрольных Киеву территориях первенство держал Харьков — здесь некоторое время оставались на своих местах семнадцать «Ильичей»).

В результате «ленинопада» в общественном пространстве появились вакантные места. Возникла ситуация, когда предложение превысило спрос: поскольку статуя Ленина, как правило, являлась центральной точкой организации городского пространства, ее отсутствие слишком сильно бросалось в глаза. Чрезмерное количество памятников Ленину, свидетельствующее о наличии гражданского культа, создало проблему его замещения. Для замены была нужна равноценная по силе призыва фигура. Главный культовый персонаж национального/националистического нарратива — Тарас Шевченко уже в советское время обзавелся таким количеством памятников, что занял второе место после Ленина. По данным Министерства иностранных дел Украины, памятники Т. Шевченко стоят в тридцати пяти странах мира в общем количестве 1384. На Украине проживает 1256 скульптурных воплощений поэта.

Единого «всеукраинского» сценария замещения, характерного для процесса ликвидации памятников Ленину, нет. В Киеве постамент памятника Ленину был занят то «золотым» унитазом, то статуей Богородицы. Летом 2016-го постамент стал местом артистической инсталляции: каждый желающий мог постоять на месте статуи. В Полтаве планируется создание аллеи героев Небесной Сотни и постройка часовни. В районном центре Тростянец Винницкой области на месте памятника Ленину оборудовали фонтан. В Кременчуге место вождя революции планируют предоставить скульптурному изображению вышиванки. В Харькове запланирована реконструкция площади Свободы, место Ленина займет сквер. В Дружковке Донецкой области местная власть предлагает установить фигуру казака. В Кодыме Одесской области — бюст Тараса Шевченко. В некоторых местах решение «проблемы Ленина» приобретает комические формы: изменяя форму усов и бороды, его превращают то в Т. Шевченко, то в казака…

Радикальная альтернатива образу Ленина — репрезентации деятелей националистического движения. Здесь главным конкурентом выступал Степан Бандера, хотя его культ долгое время ограничивался преимущественно Западной Украиной, а в этом регионе преимущественно Галицией. С 1990 по 2014 год здесь были установлены 46 памятников и 16 памятных досок вождю ОУН. Вспышка рождаемости каменных Бандер произошла после 2005 года. По подсчетам О. Мышловской, в 2005–2013 годах было установлено тридцать изображений этого деятеля, в 2014–2016-м — три, причем именно в 2016–2017-м Бандера мигрировал в Центральную Украину: памятные знаки ему появились в Черкассах и Хмельницком. Монументализация образа предводителя ОУН была частью возрождения и распространения его культа в регионе. Фигура Бандеры как неутомимого и бесстрашного борца за свободу одновременно продвигалась и как символ антикоммунизма. Это был образ, противопоставляемый советско-ностальгическому нарративу памяти, антитеза Ленину. Злая ирония истории заключалась в том, что визуально этот образ был своего рода двойником Ленина. Прототипы обоих образов были фанатичными революционерами, аскетами, готовыми жертвовать собой и другими ради главного дела своей жизни. Оба были маленького роста и отличались физическими недостатками. Оба были нетерпимы не только к врагам, но и к союзникам и соплеменникам, отступающим от ортодоксальной точки зрения. Оба представляли радикальную версию определенного мировоззрения. И наконец, оба были предметом культа, сакрализованными объектами. Иными словами, Бандера был «Лениным» националистического дискурса, что не могло не отразиться на визуальных репрезентациях его образа. Уничтожив коммунистического Ленина, носители националистического нарратива установили своего.

Правда, здесь уже не наблюдалось такого единодушия, которое обеспечивалось тотальной идеологической унификацией советского образца. Бандера не стал и вряд ли станет объединительным символом для большинства украинцев. В апреле 2014 года, уже после того, как портрет Бандеры простоял на киевском Майдане почти три месяца, а оуновский лозунг «Слава Украине — героям слава!» вышел далеко за пределы националистического движения, отношение к главной иконе украинского радикального национализма оставалось весьма противоречивым. Согласно опросу Социологической группы «Рейтинг», в целом по Украине негативно и «скорее негативно» к Бандере относились 48 % респондентов, а позитивно и скорее позитивно — 31 % (стоит отметить, однако, что доля этой группы возросла за два года на 9 %). В Центральной Украине негативное отношение к нему высказали 39 %, а позитивное — 28 %. В южных регионах эти цифры составили соответственно 69 и 15 %, а в восточных (кроме Донбасса) — 70 и 8 %. Поляризация мнений проходила не только по географическим линиям, но и по этническим: позитивное отношение к Бандере высказывали только этнические украинцы.

Тем не менее продвижение иконописного образа Бандеры за пределы привычного ареала стало тенденцией последних двух лет. Ее можно считать следствием целенаправленной политики продвижения националистического нарратива как центральной властью (УИНП), так и местными агентами исторической политики. Так в рамках «декоммунизации» 2015–2016 годов улицы и проспекты С. Бандеры появились в Белой Церкви, Киеве (в этих двух городах инициаторами было ВО «Свобода»), Сумах, Броварах, Житомире, Коростене, Хмельницком, Шепетовке и Умани (здесь жители переименованной улицы выступали против этого). Дискуссии о переименовании одной из улиц идут в Полтаве и Черкассах. В 2016 году памятные знаки Бандере были установлены без согласования с местной властью представителями ВО «Свобода» в Черкассах и Хмельницком. Размножение каменного Бандеры порождало эстетические курьезы: многие памятники были явными близнецами и одевались в одном и том же магазине, некоторые, вроде памятника Бандере в Трускавце (2010), представляли весьма нестандартные решения. Здесь вождь националистов предстал зрителям с ампутированными конечностями.

К популяризации С. Бандеры подключились топ-чиновники «непрофильных» ведомств, не имеющих отношения к вопросам идеологии и пропаганды. Например, исполняющая обязанности министра здравоохранения Ульяна Супрун, выступая на фестивале «Бандерштат — 2017», сообщила, что она мысленно сверяет свои действия по реформе здравоохранения с образом Бандеры, как бы спрашивая себя: «Что бы сделал Бандера?» в той или иной ситуации.

Министр инфраструктуры В. Омелян в октябре 2017 года на своей странице в Фейсбуке поделился впечатлениями от визита на малую родину, село Бандеры (Старый Угринов). Описав свои успехи в деле дорожного строительства за период работы на должности министра, В. Омелян сообщил, что для него «все это время всегда особым был шлях в Старый Угринов. Дорога к Бандере. Впервые посетил место, где родился великий Вождь ‹…› Безумная энергетика, такое впечатление, что эта большая семья, которая была безжалостно уничтожена коммунистско-нацистским молохом, до сих пор живет там, вот сейчас выйдет из-за угла дома, причастит и благословит. Начинаем восстановление дороги к Бандере».

Конечно, в данном случае речь идет о двух полюсах в репрезентациях советско-ностальгического и национального/националистического нарративов памяти в публичном пространстве, идеологически несовместимых и в то же время очень похожих. Стандарт национального/националистического нарратива включает в себя также Украинскую повстанческую армию (нередко идущую в связке с ОУН(б)) и небогатый пантеон деятелей националистического движения прежде всего в «бандеровском» исполнении: Р. Шухевич, Ю. Шухевич, Я. Стецько и С. Стецько. Заметные деятели националистического движения, такие как Евген Коновалец, Андрей Мельник, Лев и Дарья Ребет, находятся на окраинах этого нарратива.

В советско-ностальгическом нарративе центральное место занимает миф о «Великой Отечественной войне». Крайним его проявлением можно считать возрожденный культ Иосифа Сталина. Правда, последний является знаковой фигурой только для части коммунистов и ветеранов «Великой Отечественной».

Как уже говорилось, контрастирующие нарративы достаточно мирно уживались в пределах одной страны, в параллельных пространствах, пока стараниями разных агентов памяти (прежде всего политических партий и общественных движений, создаваемых при участии этих партий) эти пространства не пересеклись. Стычки между сторонниками и противниками УПА в Киеве осенью 2005 года, войны законопроектов и постановлений в Верховной раде в 2004–2013 годах, стычки по поводу «Знамени Победы» в областных центрах Галиции в 2011–2013 годах — это своего рода физическое измерение конфликта. Еще один пример: «война памятников», доходящая до войны на уничтожение. Достаточно распространенным явлением стали акты вандализма (нанесение повреждений, обмазывание краской и фекалиями, оскорбительные надписи и символы). Чаще всего объектами надругательства были памятники Ленину, Бандере, Голодомору, советским солдатам, воинам УПА.

Примером наиболее радикального решения вопроса о символическом пространстве памяти можно считать историю с памятником И. Сталину. В мае 2010 года коммунисты и представители организации ветеранов Советской армии установили бюст «вождя народов» возле фасада жилого дома, где располагался областной комитет КПУ. Официальное открытие памятника (запрещенное местной властью, но все же состоявшееся) сопровождалось скандалом: ВО «Свобода» организовало контрмитинг, во время которого противников Сталина забросали яйцами. Комиссар Совета Европы по правам человека Т. Хаммарберг «высказал сожаление» по поводу установки монумента.

27 декабря 2010 года свое слово сказали националисты: они отпилили голову памятника бензопилой. Почитатели Сталина восстановили бюст, тогда в новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января 2011 года те же представители «Трезубца им. С. Бандеры» уничтожили скульптуру с помощью взрывчатки. Исполнители акции получили сроки от 2 до 3 лет лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора, бюст Сталина был восстановлен и поселился в специальной стеклянной пристройке. Разумеется, «декоммунизацию» он не пережил.

Конечно, процесс вытеснения советско-ностальгического нарратива из пространства памяти не был линейным. После захватывающего дух коллективного осуждения советского опыта конца 1980-х — начала 1990-х национальный/националистический нарратив выстраивался в уже упомянутом «параллельном пространстве». Процесс этот поддерживался государственными институтами в основном на политико-символическом уровне. До середины нулевых фактически происходила «ренационализация» тех пространств памяти, которые достаточно комфортно существовали в рамках советского нарратива (казачество, персоналии от киевских князей и Б. Хмельницкого до Т. Шевченко и Л. Украинки).

Вместе с ней происходило расширение пространства национального/националистического. В нем появились ранее запрещенные персонажи, события, явления и «антигерои» советской памяти: «Украинская революция» 1917–1920 годов, Нестор Махно, «герои Крут», репрессии 1920–1930-х, голод 1932–1933 годов (нередко соединяемый в одну линию с голодом 1921–1923 и 1947 годов), преследования интеллигенции в конце 1940-х — начале 1950-х и, разумеется, националистическое движение. К 2009 году ландшафты городов пополнили скульптурные образы новых и старых героев: девять памятников М. Грушевскому, пять — В. Чорноволу, три — Р. Шухевичу, по два — Д. Галицкому (который «европеизировался» из князя в короля), П. Сагайдачному, И. Мазепе, Н. Махно. В 2005–2010 годах указами и распоряжениями В. Ющенко были отмечены памятные даты, связанные с именами галицкого князя Романа Мстиславовича, последнего кошевого атамана Запорожской Сечи Петра Калнышевского, наказного гетмана Павла Полуботка, ученого-литературоведа Сергея Ефремова, историка и общественного деятеля Вячеслава Липинского, поэта Васыля Стуса, диссидента Петра Григоренко, композитора Владимира Ивасюка. Имена этих персонажей запечатлелись в названиях топографических объектов.

Рассмотрим два примера памятования, вписывающиеся в национальный/националистический нарратив памяти, которые по мысли их промоутеров должны были иметь универсальный характер и объединительный потенциал. Первый — исторический миф о «героях Крут». Второй — Голодомор.

 

«Бой под Крутами»: жертвы и герои

Миф о «героях Крут» является частью более широкой репрезентации прошлого, именуемой «Украинской революцией 1917–1920 годов». Последняя вытеснила из пространства памяти советский миф о «Великой Октябрьской социалистической революции и Гражданской войне». Стандартная форма репрезентации событий указанного периода на Украине: Украинская революция — высший этап национально-освободительного движения, реализовавшийся в украинской государственности, погибшей в результате вмешательства внешних сил и внутренних распрей, подогреваемых этими внешними силами.

Жертвенно-героический миф о героях Крут стал формироваться сразу же после этого события. Первая версия предлагала его интерпретацию как печальной и трагической страницы истории. После установления советской власти в Украине он сохранялся в эмиграции и культивировался в националистическом движении как своего рода миф об украинских Фермопилах. Таким образом, по мнению Андрея Любарца, возникло два варианта мифа: виктимный и героический. Упоминания о «героях Крут» появляются в публичном дискурсе уже в конце 1980-х. В 1990-х этот эпизод вошел в школьные учебники. Государство обратило внимание на это событие в 2003 году, когда Л. Кучма распорядился отметить 85-ю годовщину события с целью «утверждения высокой политической культуры в обществе, воспитания у молодежи патриотизма, уважения к историческому прошлому украинского народа, почтения памяти погибших за Родину».

В период президентства В. Ющенко миф о «героях Крут» поднялся на куда более высокую ступеньку в государственной исторической политике. В 2006–2009 годах президент издал четыре указа к годовщинам события. В первых двух указах речь шла о «героической гибели юношей в бою под Крутами», в последних двух — о «подвиге украинских юношей», что можно считать свидетельством смещения акцента с жертвенного на героический.

Именно на последнем настаивали националистические организации, организовывавшие свои коммеморативные ритуалы, которые нередко противопоставлялись официальным государственным (годовщину события националисты, уже следуя некоему стандарту, отмечали факельным шествием). В 2006–2008 годах был создан мемориально-музейный комплекс возле села Памятное Черниговской области. Планировалось создание художественного фильма. В 2008 году на месте события была организована реконструкция боя. В январе 2009 года, выступая в Доме офицеров в Киеве, президент поддержал «инициативу общественности» перенести День защитника Отечества с 23 февраля (дата, установленная в советское время и вновь легализированная Л. Кучмой в 1999 году) на 29 января. «День подвига под Крутами, — сказал президент, — это наш настоящий национальный День Защитника Отчизны. Он неизбежно — это мое глубокое убеждение — будет в сердце каждого украинского воина и гражданина». Идея была раскритикована сторонниками советско-ностальгического нарратива и не получила продолжения.

С 2007 года официальное чествование героев Крут стало регулярным. В годовщину события державные мужи возлагали цветы к памятному кресту на Аскольдовой могиле в Киеве, в мемориально-музейном комплексе проводились митинги-реквиемы и молебны. Во второй половине нулевых жертвенно-героический миф о «героях Крут» прочно утвердился в государственных мемориальных практиках. В кратковременный период ренессанса советско-ностальгического нарратива власть в целом не стала посягать на миф о «героях Крут». Глава правительства Николай Азаров ежегодно аккуратно исполнял ритуал чествования героев на Аскольдовой могиле. В. Янукович также ежегодно поминал это событие, в основном подчеркивая его трагические аспекты. В 2013 году Верховная рада с удивительным единодушием поименным голосованием приняла постановление «В ознаменование подвига героев под Крутами», поданное депутатами от ВО «Свобода». За постановление голосовало большинство «регионалов», притом что в тексте содержалась прямая критика их исторической политики. Коммунисты в полном составе воздержались от участия в голосовании. Постановление предполагало довольно широкий набор стандартных коммеморативных практик, уже отработанных на других темах. Несколько экзотично звучало предложение присвоить погибшим под Крутами звание Героя Украины, а также предложение обеспечить в день памяти бесплатный проезд учащихся к мемориалу в селе Памятное.

Миф о «героях Крут» признавался большинством акторов, в том числе тех, кто стоял на антагонистических позициях. Разумеется, мотивация обращения к теме была разной. Для Л. Кучмы и потом для В. Януковича и «регионалов» использование этого мифа было сугубо прагматическим действием, направленным на легитимацию своей власти. Для радетелей национального/националистического нарратива это была важная часть идейной борьбы, продвижения этнонационального мифа, подтверждающего стойкость украинской нации, ее способность к самопожертвованию и борьбе. Радикальные националисты усматривали в нем апофеоз противостояния с извечным врагом — Россией. Здесь наблюдалось все большее смещение акцентов с жертвенности к героизму.

Миф о «героях Крут» вышел на улицы во время «революции достоинства» зимой 2013/14 года: со сцены Майдана звучали призывы помнить события зимы 1918-го. Появился новый лозунг — «Наши Круты»: так стали называть события на Майдане, связанные с гибелью протестующих. На улице Грушевского в Киеве в январе 2014 года после гибели первых людей возле передовой баррикады появилась надпись «Наши Круты тут!». Проповедь на традиционном ежегодном молебне возле памятного знака на Аскольдовой могиле в Киеве 29 января 2014 года увязывала события 1918 года с современностью.

После 2014 года героическая составляющая мифа полностью заместила трагическую. Графический постер, разработанный УИНП (2016), содержит лозунг: «Круты — бой за будущее. Украина стала возможной благодаря армии». Рассказ содержит обычные для такого типа пропаганды данные о превосходящих силах врага и беспредельном героизме патриотов. Появился и новый сюжет: герои Крут своим подвигом задержали врага на четыре дня и за это время представители Центральной рады успели подписать в Бресте договор с государствами Тройственного союза (вновь аллюзии мифа о Фермопилах). По версии УИНП, последствиями боя под Крутами стало признание УНР «независимым государством», Украина вышла из Первой мировой войны (о Западной Украине почему-то забыли), Германия и Австро-Венгрия «предоставили военную помощь» Украине и освободили ее от большевиков. В немецкой и австрийской историографии эту «помощь» простодушно называют оккупацией.

В контексте аннексии Крыма и войны на востоке страны значительно усилился военно-агитационный контекст события и, разумеется, его «антимосковская» направленность. 29 января 2016 года президент П. Порошенко провел Урок мужества в военном лицее им. И. Богуна (бывшее Суворовское училище), во время которого он прямо увязал современные события с историей 1918 года. В статье на одном из самых популярных интернет-ресурсов, составленной по материалам УИНП, бой под Крутами был представлен как часть «русско-украинской войны», а большевики, о которых сообщалось в начале, превратились в «русских»: подлых, не признающих никаких правил агрессоров. В зоне боевых действий проводились памятные акции, посвященные Крутам, директор УИНП следом за президентом назвал героев Крут «примером для современных воинов». Само событие получило новое официальное толкование: оно было названо победой.

 

Территория Голодомора

В репрезентациях Голодомора также первоначально доминировал виктимный дискурс. Риторические формы и стратегии репрезентации сформировались в среде политически активной украинской диаспоры. Здесь история с голодом 1932–1933 годов попала в контекст «поиска нацистских преступников» в Северной Америке (комиссия Дешена) и в общую линию борьбы с «империей зла» — СССР. Здесь уже был использован опыт представления Холокоста и геноцида армян 1915 года. Созданные в первой половине 1980-х годов стереотипные представления о голоде 1932–1933 годов были перенесены на территорию материковой Украины, где они частично совпали с разными формами коммуникативной памяти. Конец 1980-х — начало 1990-х — время интенсивного вписывания следов коммуникативной памяти о голоде в упомянутые стереотипные формы. В результате уже в 1990 году была готова каноническая версия Голодомора, представлявшая голод 1932–1933 годов (Голодомор) как геноцид украинцев, организованный тоталитарным коммунистическим режимом. Метафорическим символом этого режима была «Москва».

Как уже упоминалось, репрезентации Голодомора в публичной сфере в 1990-е были в основном делом негосударственных организаций, политических партий правого и национал-демократического спектра, профессиональных историков. Государство оказывало в основном «моральную» и организационную поддержку, которая все же много значила для легитимации. В 1993 году по постановлению правительства Л. Кучмы была организована первая общенациональная коммеморативная акция. 10 сентября во всей стране на 4 часа на всех государственных учреждениях были приспущены государственные флаги. В октябре 1998 года было принято специальное постановление правительства о 65-й годовщине голода 1932–1933 годов, содержавшее уже ставший стандартным список мемориальных мероприятий. Л. Кучма в этом же году основал День памяти жертв голодоморов, в 2000 году переименовал его в День памяти жертв голодомора и политических репрессий, а в 2004-м вновь поменял название на День памяти жертв голодоморов и политических репрессий. Указы Л. Кучмы имели «технический» характер, просто устанавливали памятную дату. Однако в 2002 году в указе «О мероприятиях в связи с 70-й годовщиной голодомора в Украине» уже перечислены практически все основные коммеморативно-ритуальные практики, сложившиеся в 1990-е годы по поводу голода 1932–1933 годов. Президентский указ придавал им статус действа, принятого, освященного и уже рекомендованного государством. Важно и то, что термин «голодомор», как видно из названия указа, окончательно утвердился в новоязе государственной бюрократии (он фигурировал и в других указах). Кроме того, указ в некотором смысле был частью политической игры в отношениях с формирующейся парламентской оппозицией — возможно, это была попытка перехватить инициативу, поскольку апелляция к трагическому историческому прошлому была удобным способом и продемонстрировать гуманность, и не дать использовать это прошлое в неудобном для президента контексте. В конце того же года (6 декабря) Л. Кучма издал распоряжение о сооружении в Киеве мемориала жертв голодомора и политических репрессий, которое не было выполнено в период его президентства.

В 2003 году был сделан важный шаг в продвижении Голодомора в общественно-политическом дискурсе: были проведены парламентские слушания о голоде 1932–1933 годов. 70-я годовщина трагедии совпала с обострением внутриполитического противостояния, порожденного приближающимися президентскими выборами и попытками президента Л. Кучмы провести политическую реформу, направленную на перераспределение властных полномочий между президентом и парламентом в пользу президента. Заметим, что 2003 год стал годовщиной другой «сложной» даты: украинско-польского конфликта и «Волынской резни» 1943 года. И наконец, 2003-й был годом России на Украине, что придало политическим дебатам о голоде 1932–1933 годов особый смысл, в частности для той части политикума, которая рассматривала Россию как извечную угнетательницу Украины.

Разумеется, годовщина голода 1932–1933 годов не могла не стать важным аргументом в политических дебатах. Разношерстная оппозиция, которую объединяла лишь борьба с претензиями Л. Кучмы на построение суперпрезидентской структуры власти, впала в раздоры сразу же после того, как правоцентристские партии, входившие в блок «Наша Украина», возглавляемый В. Ющенко, выступили с инициативой проведения специальных парламентских слушаний, посвященных голоду 1932–1933 годов. Временные союзники «Нашей Украины» — коммунисты выступили категорически против этой идеи. Зато инициативу поддержали, с одобрения Л. Кучмы, «олигархические» фракции, для которых проблемы исторической политики были периферийными.

12 февраля 2003 года состоялись специальные слушания в Верховной раде. «Национал-демократы» и их союзники из правых партий привычно обвиняли «преступный тоталитарный режим», не забывая о филиппиках в адрес режима современного. Обвинения в адрес нынешней «антинародной власти» с готовностью поддержали коммунисты, однако они наотрез отказывались принимать на себя ответственность за преступления своих предшественников, чего добивались «национал-демократы» и правые.

Представители власти связывали современные проблемы с тяжелейшими травмами прошлого. Вице-премьер правительства Д. Табачник говорил о том, что «голодное лихолетье 1933 года — не историческое прошлое, а глубокая социально-демографическая катастрофа XX столетия, незажившая морально-психологическая рана, которая жгучей болью терзает память очевидцев. Социально-физиологическое чувство страха, порожденное массовыми репрессиями и голодоморами, живет в сознании многих поколений. Оно запало в генотип нации, в значительной мере тормозит демократизацию нашего общества».

Власти вторили «национал-демократы» и правые: по их мнению, Голодомор уничтожил лучших, нанес уничтожающий удар по украинской нации, разрушил ее генофонд. Депутат от «Нашей Украины», бывший писатель П. Мовчан, заявил, что «интеллектуальную, энергетическую, активно-творческую силу нации подорвали на много лет. Любое сопротивление актам насилия во всех сферах национальной, общественной жизни было сломлено».

По-своему актуализировали голод 1932–1933 годов левые. Лидер коммунистов П. Симоненко заявил, что геноцид происходит в наши дни и нечего искать его в прошлом. «С этой трибуны я обращаюсь к господам власть имущим, — провозгласил он, — с предложением и требованием не враньем заниматься по поводу советского прошлого, а ответить за свою сегодняшнюю преступную политику — политику геноцида». Незадолго до этого (2000 год), протестуя против предполагаемой приватизации земли, коммунисты организовывали публичные акции под лозунгами «Нет распродаже земли и голодомору-2000!».

14 мая 2003 года в соответствии с рекомендациями парламентских слушаний состоялось специальное заседание Верховной рады, посвященное голоду 1932–1933 годов (по информации общественной организации «Лаборатория законодательных инициатив», оно продолжалось несколько минут). Парламент (без участия коммунистов) легитимным большинством в 226 голосов утвердил текст обращения к украинскому народу, в котором голод 1932–1933 годов был назван геноцидом украинского народа. «Мы считаем, — говорилось в обращении, — что в условиях независимой Украины страшную правду про те годы должно обнародовать государство, поскольку голодомор 1932–1933 годов был сознательно организован сталинским режимом и он должен быть публично осужден украинским обществом и международным сообществом как один из наибольших по количеству жертв в мировой истории факт геноцида». В 2003 году состоялась и первая попытка добиться признания голода 1932–1933 годов геноцидом на уровне Организации Объединенных Наций.

Можно утверждать, что к середине нулевых на Украине окончательно утвердилась каноническая версия Голодомора, которую оспаривали только коммунисты, причем они не отрицали сам факт голода 1932–1933 годов. Для власти Голодомор был средством легитимации и демонстрацией «единства с народом». Для национал-демократов — средством критики власти и объяснением тяжелого положения нации в настоящий момент, для националистов — удобной темой и поводом обвинить «Москву».

В середине нулевых апология Голодомора вышла на системный уровень. Она стала частью целенаправленной государственной политики, на реализацию которой были мобилизованы органы президентской вертикали (областные, районные, городские администрации), правительство, его министерства и комитеты, Служба безопасности Украины. В. Ющенко создал специальный орган — координационный комитет по подготовке к 75-летней годовщине голода, в который вошли представители министерств, общественных организаций, исследователи, общественные деятели, представители диаспоры.

Государство начало финансировать исследования и памятные мероприятия: государственный бюджет оплатил сооружение мемориала жертв голодомора в Киеве, создание «Книги памяти», проведение конкурсов ученических и студенческих работ, научных исследований. В 2006 году в качестве правительственного органа был создан Украинский институт национальной памяти, под эгидой которого был реализован мегапроект «Книга памяти» (2007–2008) — в нее были занесены имена около 800 тысяч жертв голода 1932–1933 годов. Сам проект при всех его бюрократических изъянах превратился в масштабную коммеморативную акцию: в него были вовлечены тысячи людей в восемнадцати областях Украины — учителя, студенты, работники культурно-просветительных учреждений, преподаватели университетов, члены общественных организаций. Они идентифицировали очевидцев голода, интервьюировали их, работали с архивами ЗАГСов, составляли списки.

В 2006 году В. Ющенко и его союзникам удалось добиться принятия специального закона «О Голодоморе 1932–1933 годов», формально установившего официальную репрезентацию события как «геноцида украинского народа». В феврале 2008 года правительство Ю. Тимошенко утвердило Концепцию общенациональной программы исследований Голодомора и увековечения памяти его жертв на период до 2012 года — правда, это уже была политико-бюрократическая фантазия, развеянная финансово-экономическим кризисом 2008 года.

Именно в связи с продвижением Голодомора были зафиксированы случаи привлечения к персональной ответственности чиновников, недостаточно активно выполнявших задания президента. В октябре 2007 года В. Ющенко отдельным указом объявил выговор главам администраций Донецкой, Запорожской, Херсонской и Одесской областей и потребовал наказания для сотрудников областных и городских администраций в Днепропетровске, Киеве, Николаеве и Хмельницком. Через полгода персональные выговоры получили главы районных администраций в Херсонской, Луганской и Хмельницкой областях.

В 2008 году, официально объявленном годом памяти жертв Голодомора, под эгидой государства были проведены общенациональные памятные акции: «Зажги свечу», «Негасимая свеча» и т. п.В большинстве регионов Украины в ноябре 2008 года проводились траурные митинги и концерты, конкурсы изобразительных и литературных работ, конкурсы ученических сочинений, возлагались венки и снопы, проводились уроки памяти в школах, создавались места памяти (выставки в музеях, школах и библиотеках устанавливались кресты, памятные знаки и курганы скорби, создавались мемориальные комплексы. К середине 2008 года только памятных знаков и памятников Голодомору 1932–1933 годов было установлено около четырех с половиной тысяч.

В целом продвижение геноцидной версии голода 1932–1933 годов обычно представляют как успех исторической политики В. Ющенко. Кампания 2007–2009 годов была беспрецедентной по масштабам вовлечения государственных институционных и финансовых ресурсов, объединения сил общественных организаций и политических партий. Однако стоит обратить внимание на то, каковы были представления о голоде 1932–1933 годов накануне кампании. В 2006 году о Голодоморе слышали или читали 94 % респондентов. Из них 69 % считали, что голод был вызван действиями власти. Среди этой части респондентов 84 % были убеждены, что власть намеренно организовала голод. Эти данные позволяют предположить, что В. Ющенко и его сторонники ломились в открытую дверь. Если речь шла о том, чтобы «донести правду», то она уже была донесена.

Согласно этому же опросу, лишь 14 % считали, что Голодомор был направлен только против украинцев. При этом тогда же, в ноябре 2006 года, 60,9 % респондентов согласились с тем, что это был акт геноцида, что позволяет предположить, что термин «геноцид» не связывался напрямую в сознании респондентов только с украинцами. Еще более любопытными выглядят данные социологических опросов 2010–2013 годов: удельный вес респондентов, считающих Голодомор «геноцидом украинского народа», неуклонно рос: в 2010 году он составил 61 %, потом снизился в пределах социологической погрешности, а в 2013 году — составил 66 %.

В 2015 году, по данным той же службы, он достиг 80 %, что было представлено Украинским институтом национальной памяти как успех оппонентов В. Януковича. Директор УИНП В. Вятрович заявил: «Обратите внимание на динамику от 2010 года. Напомню, именно в этом году президент Янукович отверг концепцию Голодомора как геноцида. Мы поддерживали ее своими информационными кампаниями наперекор государственной политике. Поэтому это наш, общественности и ученых, результат работы». Стоит упомянуть, что в опросе 2015 года не учитывалось население регионов, находящихся под контролем так называемых Донецкой и Луганской народных республик. Из опроса выпал и аннексированный Крым, обычно «портящий» упомянутые показатели. А именно на востоке страны (речь шла о подконтрольных Украине фактически прифронтовых территориях) в 2015 году геноцидом признавали Голодомор 64 % респондентов, причем, судя по презентации, под «Востоком» имелась в виду вся территория, включая ту, где опрос не проводился.

Более того, опросы показывают странные колебания. В 2016 году удельный вес респондентов, готовых признать Голодомор геноцидом, упал до 72 %, а в 2017-м возрос до 77 %. На юге страны в этом же году доля тех, кто не соглашался с такой формулировкой, составляла 35 %, на востоке — 42 %.

Продвижение канонической, официальной версии Голодомора как одного из центральных символов национального/националистического нарратива памяти сопровождалось попытками вытеснения из пространства памяти советских символов и нарративов. Эти действия сначала объяснялись необходимостью почтить память жертв голода и репрессий, потом необходимостью преодолеть наследие тоталитарного режима. В. Ющенко дважды обращался к теме «декоммунизации». В марте 2007 года он поручил областным государственным администрациям, правительству АР Крым и городским администрациям Киева и Севастополя «осуществить в установленном порядке мероприятия по демонтажу памятников и памятных знаков, посвященных лицам, причастным к организации и осуществлению Голодомора 1932–1933 годов и политических репрессий, а также относительно переименования в установленном порядке улиц, площадей, переулков, проспектов, парков и скверов в населенных пунктах Украины, названия которых связаны с этими лицами». Данный пункт был дословно воспроизведен через два года (2009) в очередном указе президента, посвященном «дополнительным мероприятиям» чествования жертв Голодомора, и еще через несколько месяцев — в распоряжении правительства.

Такая настойчивость объяснялась прежде всего тем, что этот участок исторической политики оставался слабо возделанным. Единственным регионом, где в пространстве памяти произошла радикальная замена коммунистических символов националистическими и национальными, была Галиция. На остальных территориях советский нарратив памяти оставался почти нетронутым. В Центральной Украине преобладала амбивалентная модель исторической памяти. Визуальной иллюстрацией может служить пример улицы Январского Восстания в Киеве. В 2007 году ее переименовали в улицу Ивана Мазепы, стерев советское название, связанное с памятью об организованном большевиками восстанием на заводе «Арсенал» в январе 1918 года. Тем не менее улица Мазепы берет начало от Арсенальной площади, на которой находится советский памятник (орудие на постаменте), символ январского восстания. Заканчивается она на площади Славы (советское название), где расположен один из самых знаковых и важных мемориальных комплексов советского времени — Мемориал и парк Вечной Славы.

Более того, нередко даже в случаях переименования «старые» символы все равно оставались в употреблении. Например, в Киеве в 1997 году одна из центральных улиц получила имя Сичевых Стрельцов (в честь годовщины «Украинской революции»), однако до 2015 года официальные адреса по этой улице носили старое название — Артема.

Выступая в национальном мемориальном заповеднике «Быковнянские могилы» в День памяти жертв политических репрессий, В. Ющенко заявил о необходимости «очиститься» от символов режима, уничтожившего миллионы людей: «Это — не часть нашей истории, как кое-кто цинично хочет сказать. Это — часть коммунистической системы. Это — символы убийства, сохранение которых является кощунством над памятью о погибших». В этой же речи президент поставил в один ряд Быковню, Бабий Яр, Освенцим и Соловки, следуя уже стандартной для «Восточной Европы» формуле уравнивания коммунизма и нацизма.

«Очищение» шло темпами, не устраивавшими главу государства и сторонников его исторической политики. По словам самого В. Ющенко, за 2007–2008 годы было демонтировано более 400 памятников деятелям «коммунистического режима» и переименовано более 3 тысяч топографических объектов. Судя по тому, что президент использовал свои указы и официальные распоряжения для наказания высокопоставленных чиновников на местах, это направление исторической политики сталкивалось с наиболее упорным сопротивлением, имитацией и саботажем именно в структурах, прямо подконтрольных ему.

Если же говорить об органах местного самоуправления, то здесь сопротивление, особенно в регионах, где доминировал советско-ностальгический нарратив памяти, было открытым. Например, в сентябре 2008 года Донецкий областной совет отклонил проект постановления о мероприятиях по ликвидации символов тоталитаризма на территории области (разумеется, законопроект, поданный «оранжевыми» депутатами, был «непроходным», так что его подача была частью политической игры). В Днепропетровске депутаты областного Совета в январе 2008 года выступили с резким публичным заявлением «Остановим фальсификацию истории»: объектом беспокойства была героизация ОУН и УПА, уничтожение «памятников советского периода». 9 мая 2008 года на митинге в Луганске, посвященном Дню Победы, глава областного Совета осудил политику В. Ющенко и прославление ОУН и УПА. В Луганске под покровительством местных депутатов был открыт «Музей жертв Оранжевой революции», китчевая экспозиция которого соединяла в один смысловой ряд ОУН, УПА, нацизм и лидеров «оранжевой революции». После 2010 года «декоммунизация» остановилась, чтобы вернуться в 2015-м.

В целом неудача с «декоммунизационной» частью политики продвижения Голодомора как одного из центральных мифов национального/националистического нарратива не отменяет общего успеха этой аффирмативной репрезентации прошлого. Формула «Голодомор — геноцид украинцев» достаточно прочно утвердилась в общественном сознании большинства населения. Об уровне понимания термина «геноцид» относительно голода 1932–1933 годов судить трудно, поскольку такие исследования не проводились.

 

Геноциды на обочине

Советско-ностальгический нарратив не единственный соперник национального/националистического. В список пространств памяти, которые логикой событий, а иногда и целенаправленными усилиями оказываются для него нежелательными и неприемлемыми или антагонистическими, попадают целые фрагменты исторической памяти других национальностей. В данном случае речь идет о евреях, ромах и крымских татарах.

«Еврейская тема» — достаточно деликатный предмет в украинской истории и коллективной памяти (в этом смысле Украина действительно принадлежит к Европе, в первую очередь Восточной). Эксклюзивная модель исторической памяти, основанная на этнонациональном нарративе, по определению представляет евреев через фигуру Другого, причем этот Другой нередко носит архетипические характеристики эксплуататора и угнетателя. Этноцентрическая версия украинской аффирмативной истории и коллективной памяти если и признает евреев частью общего прошлого, то скорее как антагониста. Можно сказать, что это часть специфического культурного стереотипа, где четко прослеживается линия от еврея-корчмаря и еврея-ростовщика до еврея-комиссара/большевика. Иногда это стереотип, живущий на уровне бытового сознания, иногда он выходит на поверхность общественной жизни, и, видимо, не случайно это происходит в моменты обострения реальной или воображаемой конкуренции между нарративами памяти. Например, наблюдались попытки обвинить в организации Голодомора евреев, входивших в советский истеблишмент 1930-х. В одних случаях это делалось «прямым текстом»: достаточно вспомнить публичные и откровенно юдофобские высказывания представителей университета Межрегиональная академия управления персоналом (МАУП).

В других — более «деликатным» способом: например, СБУ опубликовала список лиц, ответственных за организацию голода 1932–1933 годов, подав не только партийные псевдонимы, но и их реальные имена и фамилии. Публикация списка (неполного и с ошибками) вызвала протест Украинского еврейского комитета.

«Еврейская тема» серьезно осложняет формирование и функционирование украинского национального/националистического нарратива памяти, а нередко противостоит ему. Поскольку в фундаменте этого нарратива лежат идеи жертвенности и героизма, сочетающиеся в разных пропорциях в зависимости от эпохи, взаимоотношения с евреями и их коллективной памятью обрекают его на конфликт. Репрезентация украинцев как вечной жертвы, в том числе жертвы евреев (от ростовщиков до энкавэдэшников), сталкивается в публичном пространстве с репрезентацией евреев как вечной жертвы, в том числе как жертвы украинцев (от казаков и гайдамаков до оуновцев и коммунистов). Крайней формой последней можно считать изображение украинцев как зоологических антисемитов (очень похожее на стереотип «украинца-резуна» в польской мифологии).

Наиболее острым моментом «соревнования жертв» можно считать выстраивание мифологии о количестве жертв Голодомора: занятие, озадачивающее своей моральной подоплекой. Как известно, несмотря на многочисленные и разноплановые исследования историков и демографов 2000-х годов, о которых В. Ющенко был осведомлен, президент все же настаивал на количестве жертв Голодомора 7–10 миллионов человек. Источник его вдохновения известен: на этой цифре настаивала «номенклатура» украинской диаспоры, в частности руководство Всемирного конгресса украинцев (ВКУ). В отчете Международного координационного комитета ВКУ, возглавляемого главой Провода бандеровской ОУН С. Романивым, от 1 июня 2008 года содержалась четкая установка на цифру 7–10 миллионов, которую предложили продвигать Секретариату президента и Украинскому институту национальной памяти. Настойчивость политически активной украинской диаспоры в «цене вопроса» (такой термин фигурирует в упомянутом отчете) понятна: отношения с еврейской диаспорой в Северной Америке периодически омрачались поисками военных преступников в рядах украинской эмиграции, а в этих рядах бандеровская фракция ОУН занимала далеко не последнее место. Здесь соревнование жертв контекстуализировалось своей политической конъюнктурой, в которой формула «7–10 больше 6» играла важную роль.

Сам термин «Холокост» стал объектом присвоения. В период активного конструирования культурной памяти о Голодоморе голод 1932–1933 годов нередко назывался «украинским Холокостом».

«Соревнование жертв» обостряется в связи с формированием героического нарратива. Как и во многих других странах «Восточной Европы», на Украине «свои» герои и жертвы нередко оказываются антигероями и палачами в исторической памяти соседа. Стандартный национальный/националистический нарратив исторической памяти о Б. Хмельницком и казацкой войне середины XVII столетия (представляемой как «национальная революция»), как правило, умалчивает о «еврейской теме». Чествование «народных восстаний» и их предводителей (в 2015 году в Умани был воздвигнут памятник И. Гонте и М. Зализняку) в лучшем случае «отфильтровывает» эту тему за пределы публичного дискурса, в худшем представляет истребление евреев «народными массами» как нормальную реакцию против угнетателей (впрочем, такие взгляды высказываются или в завуалированной форме, или приватно). Апология украинского националистического движения XX столетия как «борца с двумя тоталитаризмами» сопровождается достаточно агрессивным неприятием напоминаний об антисемитизме ОУН и участии украинских националистов в Холокосте.

Стоит упомянуть и о том обстоятельстве, что усилия В. Ющенко и украинской дипломатии по признанию голода 1932–1933 годов геноцидом украинцев на уровне международных организаций не встретили понимания той страны, где Холокост является важной частью собственной национальной мифологии. 14 ноября 2007 года, выступая в израильском кнессете, В. Ющенко призвал Израиль признать Голодомор актом геноцида. Израильские парламентарии ответили на эту инициативу украинского президента выразительным молчанием. Впоследствии позицию Израиля достаточно четко выразила посол этого государства на Украине Зина Калай-Латман. «Израиль, — сказала посол, — признает актом геноцида то, что признано международным правом. А именно: геноцидом считается уничтожение по этнической принадлежности. Таким, в частности, был Холокост. Израиль не может признать Голодомор актом этнического геноцида. Вместе с тем он считает Голодомор величайшей трагедией украинского народа. Эта позиция была не раз высказана вашему руководству на самом высоком уровне. Позиция Израиля заключается также в том, что наша страна поддерживает те резолюции международных организаций, например ЮНЕСКО, в которых говорится, что, во-первых, трагедия Голодомора не должна повториться, во-вторых, она должна изучаться во всем мире».

Эту позицию также поддержал заместитель директора департамента по отношениям с Россией, странами СНГ и Восточной Европой израильского МИДа Пинхас Авиви в интервью российскому информационному агентству ИТАР-ТАСС. «Мы признаем „голодомор“ как трагедию, — заявил он, — но никак не можем назвать ее геноцидом. Мы признаем это как трагедию, в которой пострадали народы России, Молдовы, Украины и других стран, и мы принимаем российскую формулировку». Последнее предложение было весьма симптоматичным — российский фактор в международных дискуссиях о голоде 1932–1933 годов был гораздо важнее для Израиля, чем украинский. Официальные лица Украины комментировать позицию Израиля не стали.

В сентябре 2016 года, выступая в украинском парламенте по случаю годовщины трагедии в Бабьем Яру, президент Израиля Реувен Ривлин заявил, что много украинцев были пособниками нацистов в убийствах евреев, и указал на особую роль в этих событиях ОУН, вызвав крайне раздраженную реакцию ревнителей национального/националистического нарратива. Возможно, чтобы сгладить неловкость, в ноябре 2016 года президиум кнессета поставил на повестку дня рассмотрение резолюции о признании Голодомора геноцидом, что спровоцировало радостные ожидания части украинского политикума и журналистов: ленты информационных агентств запестрели заголовками о грядущем признании. Однако эта тема вдруг исчезла из информационного пространства. Как оказалось, вопрос о резолюции передали на рассмотрение комитетов, что означало лишь одно: перспективы принятия нужной для Украины резолюции весьма сомнительны.

Знание этого контекста, думается, помогает понять «окраинную» роль Холокоста в исторической политике Украинского государства. Украина, на территории которой нацистами и их союзниками было уничтожено, по разным оценкам, от 900 тысяч до полутора или более миллионов евреев, не торопится признавать Холокост событием своей истории. Если в советском официальном нарративе памяти уничтожение евреев присутствовало лишь как общая тема уничтожения «советских граждан», то в украинской официальной версии коллективной памяти Холокост вытеснялся эксклюзивным этнонациональным нарративом как «внешнее» событие.

Основным «официальным» местом памяти о Холокосте стал Бабий Яр. В сентябре 1991 года Кабинет министров утвердил постановление, посвященное 50-летней годовщине расстрелов в Бабьем Яру, где речь шла о «массовом уничтожении немецко-фашистскими захватчиками советских граждан, в частности евреев». Тогдашний спикер парламента Украины Л. Кравчук, выступая на памятной церемонии в Бабьем Яру в сентябре 1991 года, принес извинения за действия украинцев, принимавших участие в уничтожении евреев. В 2001 году Л. Кучма почтил память жертв Бабьего Яра и возложил венок к новому памятнику расстрелянным детям. В 2007 году В. Ющенко сделал то же самое, а также возложил венок к кресту, воздвигнутому в память о расстрелянных в Бабьем Яру членах ОУН. Через два года в речи, посвященной очередной годовщине жертв трагедии, В. Ющенко сообщил о том, что Бабий Яр — это братская могила, где похоронено более 100 тысяч «наших соотечественников»: евреев, ромов, украинцев, русских, военнопленных, советских подпольщиков и членов ОУН. В 2010 году В. Ющенко присвоил мемориальному комплексу «Бабий Яр» статус национального заповедника, что никак не отразилось на состоянии этого места памяти.

Несколько специфическим образом В. Ющенко обратился к теме в период продвижения идеи о криминализации «отрицания Голодомора» в 2007–2009 годах. Практика административного и уголовного преследования за тривиализацию и банализацию преступлений нацизма, истолковываемая во многих случаях как преследование за публичное «отрицание Холокоста», была использована как прецедент для продвижения подобной практики на Украине — только в отношении отрицания Голодомора. В этом смысле обращение к Холокосту было предельно «прагматичным»: память о нем использовали для политической инструментализации памяти о Голодоморе.

Международный день памяти жертв Холокоста, принятый международным сообществом в 2005 году, на Украине на государственном уровне стали ежегодно отмечать с 2011 года, в соответствии с постановлением Верховной рады, автором которого был депутат-коммунист. При этом, как отмечает украинский эксперт, текст постановления напоминает советскую практику поминовения жертв Бабьего Яра — они становятся просто «жертвами фашизма» (слово «геноцид» было изъято). Впрочем, помимо того, что первые лица государства начали ежегодно упоминать Холокост, 27 января не стало датой памяти об этом событии на Украине. Для коммунистов обращение к памяти о Холокосте было прежде всего удобным поводом вспомнить о роли украинских националистов в этой трагедии.

Конструирование исторической памяти о Холокосте на Украине стало делом преимущественно общественных организаций, украинских и зарубежных (среди последних большую роль играют немецкие фонды). Здесь стоит отметить уже упоминавшиеся «Ткуму» и Украинский центр исследования Холокоста, превратившиеся в основные институции исследования и популяризации знаний об этом событии, а также Ассоциацию еврейских организаций и общин Украины (ВААД).

В 2002 году по инициативе католического священника Патрика Дюбуа на Украине развернулся проект по идентификации и документированию мест расстрелов евреев. В 2010 году при поддержке Американского еврейского комитета и Министерства иностранных дел Германии проект был продолжен в новом виде под лозунгом «Защитим память!»: он предполагает не только идентификацию, обустройство мест захоронений жертв Холокоста, но и просветительные мероприятия, вовлекающие местное население.

Подобная картина наблюдалась в сфере исследований и образования. В 2000 году Министерство образования и науки Украины порекомендовало университетам ввести курс по истории Холокоста. По данным, приведенным Дж.-П. Химкой, в конце первого десятилетия 2000-х такие курсы преподавались во всех основных университетских центрах Украины (он перечисляет десять городов). До середины нулевых в школьных учебниках по истории Украины можно было встретить разве что отдельные упоминания об уничтожении евреев. Холокост присутствовал в учебниках по всемирной истории как событие, имевшее место в Европе. Многотомное академическое издание, посвященное политической истории Украины XXI столетия, в разделах, посвященных Второй мировой войне, вообще не поднимает тему Холокоста. В статье, опубликованной в 2013 году, Дж.-П. Химка обращает внимание на тот факт, что в мероприятиях Украинского института национальной памяти, посвященных Второй мировой войне, во второй половине нулевых вообще отсутствуют упоминания о Холокосте.

В 2006 году слово «Холокост» появилось в экзаменационных билетах по истории. В 2009 году МОН сообщало в отчете «Изучение истории Холокоста в общеобразовательных учебных заведениях», что «в учебных программах по истории Украины и всемирной истории для общеобразовательных учебных заведений предусмотрело изучение соответствующих тем», что «при содействии министерства был проведен конкурс ученических работ „История и уроки Холокоста“, а в ряде школ изучается факультативный курс по истории Холокоста», по стране перемещается выставка «Дом Анны Франк», в 2002–2009 годах действовала передвижная выставка «Воспитание толерантности на примере истории Холокоста», на Украине издаются пособия и проводятся семинары для учителей.

Автор отчета упомянул «общественные организации», но в документе не было сказано, что все перечисленные мероприятия проводились исключительно этими организациями — на средства спонсоров. «Содействие» министерства заключалось в том, что оно не мешало этим процессам. В 2009 году МОН запланировало проведение конкурса «Уроки Холокоста — уроки толерантности». В проекте конкурса (инициатором которого была общественная организация «Ткума») речь сначала шла об «уроках Холокоста», далее — «об изучении истории Холокоста и Голодоморов» и наконец — о «содействии исследованиям истории Украины: Голодоморов в Украине, событий Второй мировой войны и Холокоста».

В 2008 году один из основоположников изучения истории Холокоста на Украине Анатолий Подольский достаточно дипломатично заметил, что «формально со стороны государства (в лице Министерства образования и науки) нет препятствий для преподавания темы истории Холокоста, но и возможностей (количество учебных часов, учебная литература, подготовка учителей) для этого тоже не создано». Эта фраза сохранила актуальность и сегодня: распространение знаний о Холокосте на Украине, все то, что можно назвать Holocaust education, остается заботой украинских и международных общественных организаций. Музеи Холокоста в Одессе (2009) и Харькове (1996) открыты по инициативе частных лиц и содержатся на пожертвования. Музей «Память еврейского народа и Холокост в Украине» в Днепропетровске (2012) открыт на средства частных лиц — членов еврейской общины Днепропетровска. Как заметила в кулуарной беседе одна из исследовательниц Холокоста на Украине, «память о Холокосте в Украине остается заботой евреев».

Некоторый сдвиг наметился в 2015 году. Президент П. Порошенко с ноября 2015 года издал три указа, посвященные вопросам организации мемориальных мероприятий, приуроченных к 75-й годовщине трагедии Бабьего Яра. В первом указе упоминается «одна из наиболее трагических страниц Холокоста — массовое убийство евреев Киева» и предлагается создать постоянную экспозицию, посвященную Холокосту, в Национальном музее истории Украины во Второй мировой войне.

Украинский институт национальной памяти в передвижной выставке, посвященной истории Второй мировой войны, отдельные стенды посвятил Холокосту и украинцам — праведникам мира. В плане мероприятий правительства по подготовке к 75-й годовщине трагедии Бабьего Яра обозначено создание в мемориальном комплексе «Бабий Яр» мемориального музея, Аллеи праведников и Аллеи мучеников. В дополнение к указу президента в документе Кабинета министров упоминается также «массовое убийство граждан ромской национальности» и предлагается создание посвященной им тематической экспозиции в Музее истории Украины во Второй мировой войне. Правительство также запланировало научно-практическую конференцию «Забытый геноцид ромов».

Такое название предполагаемой конференции как нельзя лучше отображает ситуацию с памятованием истории уничтожения ромов в годы Второй мировой войны. Эта страница Холокоста еще недавно представляла собой сплошное «белое пятно» на карте исторической памяти Украины. Следует заметить, что в данном случае геноцид ромов и синти оказался «на обочине» исторической политики не только вследствие соперничества «больших» нарративов памяти, но и по причине отсутствия институций и агентов, способных конструировать, хранить и продвигать культурную память об этих событиях. Информация о геноциде в среде самих ромов уходит вместе с носителями коммуникативной памяти. Как заметил один из пионеров темы геноцида ромов Михаил Тяглый, особенности кочевой культуры предопределяют скудость материальных следов, часть которых была стерта вместе с их носителями. Ромы не имеют своих собственных агентов исторической памяти, эту функцию фактически взяли на себя политики и общественные организации, находящиеся вне ареала ромской культуры. Стоит упомянуть и о том обстоятельстве, что по отношению к ромам у населения Украины наблюдается и самый высокий уровень социальной дистанции (индекс ксенофобии) — в 2007 году он превышал 5,5, в 2010-м — 6,1, к 2016-му он вырос еще.

В октябре 2004 года государство в лице Верховной рады вспомнило о «холокосте ромов»: по инициативе депутата-коммуниста было принято постановление о Международном дне холокоста ромов. Постановление предполагало ежегодно отмечать этот день 2 августа и даже включить ромов в список лиц, пострадавших в годы оккупации (что формально давало им право на компенсацию). В августе 2009 году В. Ющенко в обращении по случаю Международного дня холокоста ромов пообещал, что «истина про этноцид ромов станет неотъемлемой частью общеукраинской национальной памяти». Каких-либо действий для выполнения этого обещания предпринято не было. На данный момент усилиями общественных организаций на Украине идентифицировано сто тридцать мест уничтожения ромов и синти, в пятнадцати установлены мемориальные знаки. Мемориализация геноцида ромов и синти, в частности установка памятных знаков, осуществляется усилиями немногочисленных энтузиастов и в основном при финансовой поддержке из-за рубежа. Иногда эта деятельность приводит к конфликтам с властью: двукратная попытка установить памятник ромам в виде простреленной кибитки в Бабьем Яру привела к конфликтам с городской властью из-за несоблюдения формальных требований инициаторами установки. В конце концов памятник нашел себе место в Каменец-Подольском. В 2017 году его копия наконец появилась и в Бабьем Яру.

В пространстве исторической памяти Украины особое место занимает история крымских татар. Если говорить о месте этой национальной группы в каноническом украинском этнонациональном нарративе, она традиционно подавалась в нем как исторический Другой: либо как коварный и ненадежный временный союзник, либо как враг. Особенно выразительно этот стереотип проявляется в школьных учебниках. По данным исследовательского проекта «Толерантные учебники — толерантное общество», осуществленного в 2010–2011 годах на основе анализа пятидесяти двух школьных учебников обществоведческого цикла, в двадцати восьми из них были выявлены сто семьдесят формулировок «политически некорректного» содержания. Большинство из них касались крымских татар.

В пространстве исторической политики крымские татары появились в 1994 году. В апреле Л. Кравчук издал указ «О мероприятиях по чествованию памяти жертв депортации из Крыма»: речь шла о крымских татарах, болгарах, армянах, греках, «лицах других национальностей». Устанавливалась памятная дата — 18 мая. В 2003 году президент Л. Кучма распорядился отметить шестидесятилетие события. В этот раз документ уже в своем названии обозначил в качестве жертв депортации «крымских татар и лиц других национальностей». Помимо стандартных поручений формально-ритуального характера президент распорядился найти средства на реставрацию ханского дворца в Бахчисарае. В 2009 году президент В. Ющенко своим указом отозвался на шестьдесят пятую годовщину депортации «крымских татар и других лиц по национальному признаку». В этом указе содержалась довольно широкая программа памятных мероприятий, текстуально совпадающая с любыми другими мемориальными указами В. Ющенко, выполнение которой было делом энтузиазма и совести чиновников. Здесь же можно найти указание на проверку выполнения программ, связанных с обустройством репатриантов в автономной республике: эта тема вышла на уровень публичных конфликтов и протестов, вплоть до самозахватов земель крымскими татарами.

Как видим, в данном случае соблюдался стандартный календарный режим памятования события, которое сами крымские татары называли геноцидом и именно с такой формулировкой отмечали памятную дату 18 мая. Такой же формулы они ожидали от государства. При Курултае была создана специальная комиссия по исследованию геноцида крымско-татарского народа. В мае 2009 года В. Ющенко поручил Службе безопасности Украины провести расследование: была ли депортация актом геноцида (одновременно было начато следствие по Голодомору). По информации Гюльнары Бекировой, расследование было прекращено в 2011 году.

Государство формально признавало трагедию крымских татар, но в исторической политике отводило ей место на окраинах культурной памяти. Самым ощутимым взносом можно считать присутствие информации о депортации 1944 года в учебниках по истории.

Ситуация несколько изменилась с потерей Крыма весной 2014 года: политическое руководство крымских татар выступило против аннексии, в ответ российские власти запретили деятельность Меджлиса (отнесенного к категории экстремистских организаций). На полуострове начались преследования активистов крымско-татарских организаций, в связи с чем трагедия 1944 года стала предметом острой политической конъюнктуры.

12 ноября 2015 года Верховная рада признала депортацию 1944 года «геноцидом крымско-татарского народа» и установила официальную памятную дату День памяти жертв геноцида крымско-татарского народа — 18 мая. Впервые этот день был отмечен на общенациональном уровне. В мае следующего года украинский парламент принял обращение к международным организациям по поводу геноцида крымско-татарского народа и нарушения его прав и свобод Российской Федерацией. Трагедия 1944 года контекстуализировалась современными событиями, Верховная рада предлагала отметить 18 мая как Международный день памяти жертв геноцида крымско-татарского народа и осудить действия нынешней оккупационной власти в Крыму. Никогда раньше депортация крымских татар 1944 года не удостаивалась такого внимания государства и общества: масштабы памятования 18 мая были беспрецедентны. На конкурсе «Евровидение» крымско-татарская певица Джамала заняла первое место с песней «1944» — это событие поп-культуры стало фактом политической жизни.

Наличие «геноцидов на обочине» можно считать следствием архаичности украинского национального проекта, который по-прежнему опирается на эксклюзивную модель исторической памяти. Некоторые отклонения в пользу инклюзивной модели, как правило, связаны с колебаниями политической конъюнктуры, тут отсутствует продуманная стратегия. Проведенные в сентябре 2016 года в Киеве государственные мероприятия, посвященные 75-й годовщине трагедии Бабьего Яра, засвидетельствовали готовность части правящего класса принять европейскую модель памяти о Холокосте (или ее риторику), но вопрос о том, насколько эта готовность является результатом следования политической конъюнктуре, а насколько — результатом интернализации, остается открытым.

Перечисленные примеры национальных трагедий по-прежнему пребывают в статусе «чужих» событий, не интегрированных в общенациональный нарратив памяти, который культивирует «свои» трагедии, а в некоторых случаях чествует героев, причастных к «чужим» трагедиям. Например, прославление на государственном уровне ОУН и УПА актуализирует проблему участия украинских националистов в Холокосте (тут добавляется и сложная тема Волыни).

 

Мемориальные законы

Так называемые «мемориальные законы», регулирующие способы и формы использования и репрезентации памятных дат и событий прошлого в публичном пространстве, представляют особый интерес для исследователей исторической политики, коллективной идентичности, «изобретения традиции». Исходя из опыта 1990-х, можно обозначить два основных типа правовых практик в сфере регулирования коллективной/исторической памяти: одни просто устанавливают некие коммеморативные практики и ритуалы, другие вводят ограничения и устанавливают санкции за нарушения этих ограничений.

Первый тип обычно предполагает наличие общественного консенсуса, второй свидетельствует о проблемах с идентичностью и гражданской лояльностью, об отсутствии согласия в обществе по поводу предмета регулирования. Международный день памяти жертв Холокоста (27 января) принадлежит к первому типу. Законы, запрещающие «отрицание Холокоста», действующие в шестнадцати европейских странах, — ко второму. Второй тип законов, как правило, порождает общественные конфликты: иногда они решаются на законодательном уровне (в Испании Конституционный суд отменил закон, предусматривающий уголовное наказание за «отрицание Холокоста»), иногда они порождают новые протестные общественные движения, как это случилось во Франции, где желание государства регулировать интерпретации прошлого привело к появлению движения «Свобода истории!», ставшего международным движением профессиональных историков.

Стандартные формы регулирования в сфере коллективной/исторической памяти обычно сводятся к установлению неких общих правил в сфере массового исторического образования, культурных практик и ритуалов: здесь обычно ограничиваются декларациями, резолюциями, постановлениями, ведомственными актами государственных и наднациональных органов. Специальные законы в сфере коллективной/исторической памяти преимущественно относятся ко второму типу законодательных практик, предполагающих не только установление неких норм, но и санкции за их нарушение. Разработка, принятие и реализация таких законов — как правило, важный символический акт, предъявление политической позиции некоей группы, находящейся у власти. История принятия «мемориальных» законов на Украине в 2000-е может служить иллюстрацией этих тезисов.

Серию мемориальных законов, принятых на Украине после обретения ею независимости, открывает закон «Об увековечении Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Фактически этот закон был призван интегрировать советский нарратив памяти о «Великой Отечественной войне» в украинский национальный нарратив, что соответствовало общей направленности исторической политики периода Л. Кучмы: утвердившаяся у власти бывшая коммунистическая номенклатура использовала стандартный национальный нарратив памяти для своей легитимации как «национальной» элиты, но при этом отдавала должное советскому варианту коллективной/исторической памяти. В рамках такой исторической политики можно было одновременно выстраивать конституирующий миф о Голодоморе 1932–1933 годов на Украине как геноциде украинской нации и одновременно на государственном уровне отмечать юбилеи украинского комсомола и первого секретаря ЦК КПУ (1972–1989) В. Щербицкого.

Коммеморативные практики, ритуалы, символы, установленные законом, были копией и повторением советских (чего стоило, например, создание «уголков боевой и трудовой славы» в учебных заведениях, учреждениях и на предприятиях). Законом устанавливался и официальный государственный праздник — 9 Мая (который и так ежегодно отмечался решениями правительства).

Первый «мемориальный» закон Украины прожил пятнадцать лет. В период усиления исторической политики Украины, открытый В. Ющенко в 2005 году, этот закон стал объектом интенсивных политических манипуляций, а после «революции достоинства» был заменен другим законом, по мнению его авторов приближающим Украину к «европейским практикам».

В течение десяти лет до 2014 года этот закон относительно бесконфликтно действовал, а политика интенсивной национализации прошлого, предпринимаемая В. Ющенко, практически не затрагивала советско-ностальгический миф о «Великой Отечественной» (параллельно выстраивалась альтернативная мифология о месте и роли Украины во «Второй мировой войне» и националистическом сопротивлении тоталитарным режимам).

О законе вспомнили при В. Януковиче, когда активизировалась политика правящей политической силы по восстановлению советско-ностальгического нарратива памяти и дискредитации национального нарратива в качестве «националистического». В 2011 году по инициативе коммунистов отдельным законом в него были внесены изменения, которые касались использования так называемого «Знамени Победы» в мероприятиях, посвященных Дню Победы (9 Мая), и других ритуалах, посвященных «Великой Отечественной войне» («день освобождения Украины от немецко-фашистских захватчиков», 28 октября; день начала «Великой Отечественной войны», 22 июня).

Судя по дальнейшим событиям, инициатива коммунистов была частью более широкой стратегии, направленной на провоцирование публичных инцидентов и дискредитацию на этой основе тогдашней оппозиции путем ее отождествления с «фашизмом» (прием, уже использованный властью в ходе президентской кампании 2004 года). Согласно закону, принятому парламентом и подписанному В. Януковичем, в дни празднований «Знамя Победы» устанавливалось рядом с государственным флагом Украины во время памятных мероприятий.

Закон вызвал запрограммированную негативную реакцию националистов (Всеукраинское объединение «Свобода») и их союзников из рядов оппозиции, которые попытались отменить решение, подав соответствующий законопроект. Разумеется, он был отклонен парламентом, где после прихода В. Януковича к власти было сформировано подконтрольное ему большинство.

Уже сам факт обсуждения проекта закона (он вступил в силу в конце мая 2011 года) немедленно спровоцировал конфликт. Во Львове 9 мая 2011 года на территории построенного в советское время мемориала «Холм славы» состоялись стычки между радикальными националистами и свезенными к месту празднования малочисленными, но хорошо организованными сторонниками «Знамени Победы» (организация «Русское единство» и партия «Родина», приехавшие из Одессы). Последние демонстративно развернули знамя на виду у своих противников, сопровождая эти действия провокационными лозунгами. Между участниками потасовки, завершившейся стрельбой из травматического оружия, очутились пришедшие отметить праздник ветераны войны. Министр внутренних дел Украины обвинил радикальных националистов в организованной провокации, событие получило колоссальный и совершенно не соответствующий его масштабам медиарезонанс, российский международный канал Russia Today сообщил о «нескольких тысячах» активистов радикально-националистического толка, принимавших участие в «побоище», и о подъеме «неонацизма» в Западной Украине. Как и следовало ожидать, оппозиция обвинила в провоцировании конфликта власть.

В июне 2011 года в ответ на обращение депутата от оппозиции Ю. Костенко Конституционный суд Украины признал ряд положений закона 2011 года не соответствующими Конституции, что не прекратило конфликтов вокруг «Знамени Победы» и красного знамени как такового: с завидным постоянством (2012–2013) представители КПУ организовывали в Западной Украине (Львов, Тернополь) на 9 мая публичные акции под красными знаменами, а представители ВО «Свобода» охотно вступали с ними в физическое противостояние.

В апреле 2015 года первый в новейшей истории Украины мемориальный закон прекратил существование в связи с принятием нового закона, полностью изменившего символический и дискурсивный ряд нарратива памяти о Второй мировой войне. Новый закон устранял советские формулировки. «Победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» превратилась в «победу над нацизмом во Второй мировой войне 1939–1945 гг.». Соответственно менялось и содержание Дня Победы, празднование которого, как и раньше, назначалось на 9 мая, — официальным названием праздника стало «День победы над нацизмом во Второй мировой войне». Новшеством было введение Дня памяти и примирения (8 мая), долженствующее обозначить приближение украинской исторической политики к европейским коммеморативным практикам.

Новые «формы увековечения» победы мало отличались от советских, однако авторы закона решили разнообразить их такими элементами, как «недопущение фальсификаций истории Второй мировой войны 1939–1945 годов в научных исследованиях, учебно-методической литературе, средствах массовой информации, публичных выступлениях представителей государственных органов, органов местного самоуправления, должностных лиц», «содействие объективному и всестороннему исследованию истории Второй мировой войны». Несмотря на то что несколько экзотические для такого документа формулировки проекта закона были раскритикованы юристами Верховной рады как «неприемлемые с правовой точки зрения», они без изменений вошли в окончательный текст закона.

В апреле 2015 года данный закон был принят в пакете с тремя другими мемориальными законами, наделавшими много шума (о них речь пойдет ниже).

Пожалуй, самым известным украинским мемориальным правовым актом первого десятилетия 2000-х стал Закон Украины «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине» (2006). Подготовка и принятие закона превратились в политическую трагикомедию, развернувшуюся на фоне общего политического кризиса, вызванного развалом «демократической коалиции», возникновением «антикризисной коалиции», объединившей Партию регионов, представлявшую крупный капитал, и коммунистов с социалистами, изначально являвшихся идейными антиподами «регионалов».

Инициатором был президент В. Ющенко, передавший на рассмотрение парламента этот законопроект в статусе «неотложного». Три статьи проекта (из шести) фактически открывали новую страницу в исторической политике в Украине. Первая статья квалифицировала «Голодомор 1932–1933 годов на Украине как геноцид украинской нации», вторая запрещала «отрицание факта Голодомора», статья шестая предполагала введение «административной ответственности за публичное отрицание Голодомора 1932–1933 годов в Украине». Заметим, что к этому времени мало кто прямо отрицал факт голода 1932–1933 годов, а само событие присутствовало во всех школьных и вузовских курсах истории Украины. Так что Голодомор (как стандартный набор представлений об этом историческом событии) уже стал частью культурной памяти, вокруг которой сформировались общенациональные коммеморативные даты и ритуалы. Учитывая общий политический контекст (политическую войну между ветвями власти, контролируемыми оппонентами В. Ющенко), президентская инициатива имела явно демонстративный характер, ее скрытым мотивом была моральная дискредитация противников (именно осенью 2006 года развернулась изнурительная борьба президента с оппонирующим ему большинством в Верховной раде и созданным этим большинством правительством В. Януковича).

Представители Партии регионов, совсем недавно осознавшие возможности обращения к прошлому для отстаивания своих интересов в настоящем, предложили альтернативный законопроект, в котором отсутствовал термин «геноцид», но говорилось о том, что голод поразил не только Украину, а само событие характеризовалось как «национальная трагедия украинского народа». Поскольку «геноцидная версия» Голодомора также оспаривалась российским высшим политическим руководством, это послужило дополнительным поводом для обвинений «регионалов» в отстаивании чуждых Украине интересов.

Драматическое обсуждение президентского проекта в Верховной раде 28 ноября 2006 года превратилось в парад взаимных политических обвинений. Практически все участники действа актуализировали события 1932–1933 годов в текущей политической ситуации. Президентская фракция («Наша Украина») и их союзники (Блок Юлии Тимошенко) привычно объясняли современное состояние украинской нации следствием голодоморов и политических репрессий и обвиняли противников законопроекта в аморальности. Их оппоненты обвиняли президента и его союзников в циничном использовании этой темы в корыстных политических целях. Лидер социалистов, спикер Рады А. Мороз даже увязал президентский законопроект с попытками установить диктатуру на Украине, а коммунисты заявили, что инициатива В. Ющенко провоцирует «цепную реакцию противостояния в Украине», нарушает Конституцию и ведет к обострению отношений с Россией. Пользуясь случаем, они призвали к импичменту В. Ющенко.

В результате депутаты фракций большинства (Партия регионов и коммунисты) сначала отказались вообще рассматривать президентский законопроект, потом он был провален. Оппозиции в ответ удалось провалить альтернативный законопроект, и, возможно, Украина не увидела бы один из самых знаменитых мемориальных законов, если бы его не спас спикер, лидер социалистов Александр Мороз. В перерыве между утренним и вечерним пленарными заседаниями он отредактировал президентскую версию (принципиальные изменения: вместо слова «нация» было внесено словосочетание «украинский народ», формулировка пункта о запрете отрицания Голодомора была смягчена, появилось упоминание о других народах СССР, пострадавших от голода 1932–1933 годов). В результате поименного голосования этот вариант закона был принят благодаря фракции социалистов, проголосовавшей за. Депутат от Блока Юлии Тимошенко поэт Володымыр Яворивский откликнулся на принятие закона так: «Дорогой украинский народ! Только что произошел исторический момент: тебе вернули память!»

Как вскоре выяснилось, задача заключалась не только в возвращении памяти «дорогому украинскому народу». Закон содержал норму, согласно которой «публичное отрицание Голодомора 1932–1933 годов в Украине является надругательством над памятью миллионов жертв Голодомора, унижением достоинства украинского народа и считается противоправным». Поскольку одной из задач инициатора закона было запрещение отрицания Голодомора (по образцу Holocaust denial) и введение административной и уголовной ответственности за такое деяние, история получила продолжение под названием «криминализация отрицания Голодомора».

21 декабря 2006 года депутаты от «Нашей Украины» и Блока Юлии Тимошенко Я. Кендзёр и Р. Чубаров зарегистрировали проект закона о внесении изменений в Уголовный кодекс Украины — «Об ответственности за публичное отрицание Голодомора 1932–1933 годов как геноцида украинского народа». Коммунисты и регионалы потребовали вернуть законопроект на доработку, что и было сделано.

К процессу подключился президент В. Ющенко. 28 марта 2007 года он предложил законопроект «О внесении изменений в Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы Украины (об ответственности за отрицание Голодомора)». Президент повторил предшествующий законопроект своих союзников, присовокупив новацию: добавил упоминание о Холокосте. Он предлагал ввести уголовную ответственность за «отрицание Голодомора 1932–1933 годов как геноцида украинского народа и Холокоста как геноцида еврейского народа». Такие действия, совершенные публично, а также изготовление и распространение соответствующих материалов предлагалось наказывать наложением штрафа в размере от 100 до 300 не облагаемых налогом минимальных доходов граждан или же лишением свободы на срок до 2 лет. Такие же действия, совершенные повторно или государственными служащими, должны были повлечь за собой лишение свободы на срок до 4 лет. Речь шла о дополнении ст. 442 УК Украины «Геноцид», большая часть которой была просто копией Конвенции ООН 1948 года о предупреждении преступлений геноцида. В дальнейшем все варианты «криминализации отрицания» обращались вокруг этого стандартного набора: административная ответственность, штраф, тюремное заключение, изменения в ст. 442 Уголовного кодекса.

Формально речь шла о конкретизации положений предыдущего закона 2006 года. Неформально проект закона 2007 года, вводя максимальное наказание для государственных служащих, видимо, должен был стать инструментом давления на местные власти восточных и южных регионов. Именно здесь не наблюдалось энтузиазма по поводу президентских указаний о подготовке к 75-летней годовщине трагедии. Возможно, он являлся и неким тактическим ходом в запутанной политической игре (противостояние президента с враждебными ему большинством в парламенте и правительством набирало обороты). Появление же пункта о Холокосте, очевидно, должно было придать вес президентской инициативе аналогиями с европейской практикой: проект содержал прямые ссылки на соответствующие законы в европейских странах.

Пояснительная записка к тексту законопроекта включала весьма любопытные обороты. Например, в ней утверждалось, что «принятие Закона будет способствовать консолидации украинского народа, граждан всех национальностей вокруг идеи утверждения в обществе нетерпимости к любым проявлениям насилия, усиления уважения к жизни, правам и свободам гражданина, укреплению межнационального согласия и гражданского мира в Украине».

Каким образом уголовное преследование за «неправильное» толкование Голодомора и Холокоста будет содействовать достижению перечисленных благородных целей, в документе не объяснялось. Аргументация в пользу закона весьма специфична в свете социологических данных, размещенных в интернет-представительстве самого президента: «Наибольшие масштабы Голодомора, — говорилось там, — были в регионах, где сконцентрирована электоральная база антикризисной коалиции. Однако в силу недостаточной информированности, советской пропаганды и нечеткой позиции лидеров коалиции жители этих территорий не понимают настоящих последствий этой трагедии. По данным соцопросов, лишь 40 % респондентов на востоке (из тех, кто определился с ответом) согласны, что Верховная рада должна законодательно признать Голодомор 1932–1933 годов актом геноцида украинского народа. На юге — 64 %, что также меньше, чем в среднем по Украине (71,4 %)».

Законопроект был чисто демонстративным действием, актом морального давления на оппонентов. Пользуясь своим правом спикера, А. Мороз поставил его на обсуждение на конец мая 2007 года (хотя законопроект был подан как «неотложный»). Впрочем, уже 1 апреля 2007-го президент распустил Верховную раду (в последовавшие за этим полгода он сделал это еще три раза). При этом он обвинил «антикризисную коалицию» в попытке узурпировать власть. Законопроект о «криминализации отрицания» стал частью активных политических торгов с «антикризисной коалицией» весной 2007 года — он был включен в пакет «политического компромисса» наряду с куда более важными законами о смене Конституции и об оппозиции.

В октябре 2007 года, после проведения внеочередных парламентских выборов, когда замаячила перспектива создания лояльного ему большинства в парламенте, В. Ющенко заявил о намерении провести свой законопроект через «обновленный» парламент. Свое обещание он выполнил в декабре того же года, когда в списке тринадцати «неотложных» законопроектов, поданных в «обновленный» парламент, был упомянут и президентский — о криминализации отрицания Голодомора и Холокоста. В этот раз в аргументации по поводу необходимости введения уголовной ответственности за «отрицание» Голодомора и Холокоста как геноцида упоминалась «необходимость предупреждения соответствующего поведения, а значит, исключение его общественной опасности, невозможность нанесения ущерба физическому или юридическому лицу, обществу и государству». Через месяц, в январе 2008 года, президентский законопроект был продублирован законодательной инициативой двух депутатов от президентской фракции «Наша Украина — Народная самооборона». Депутаты ограничились намерением карать за отрицание Голодомора арестом до 6 месяцев или тюремным сроком до 3 лет.

При этом непонятно было, за что же предполагается суровое наказание: в одном месте пояснительной записки к проекту закона речь шла просто об отрицании Голодомора, в другом — об отрицании Голодомора как геноцида, в третьем — об «отрицании факта геноцида украинского народа».

Представители Партии регионов успешно заблокировали законопроект, и он был отклонен. В 2010 году, после паузы, вызванной очередным политическим кризисом и раздорами в лагере союзников В. Ющенко, а также президентскими выборами, вопрос о «криминализации отрицания Голодомора» вновь появился в повестке дня уже в привычном контексте политической дискредитации оппонентов. Депутат от Партии регионов В. Киселев озаботился неправомерностью использования термина «геноцид» по отношению к Голодомору и предложил поменять слово «геноцид» на «трагедию» в первом пункте Закона «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине». (Именно в это время В. Янукович публично заявил, что использование термина «геноцид» относительно Голодомора является неправильным.) Разношерстная оппозиция не задержалась с ответным выстрелом: депутат Ю. Кармазин ответил законопроектом с удивительно длинным, но красноречивым названием. На что неутомимый депутат от Партии регионов ответил своей усовершенствованной версией — он предложил изъять из текста закона слова о «преступном тоталитарном режиме». В конце концов и актеры, и зрители утомились, поэтому все три законопроекта были отклонены и сняты с рассмотрения.

Тем не менее пиар-ресурс темы, видимо, еще не был исчерпан: в конце 2010 года депутат от оппозиционного Блока Юлии Тимошенко С. Курпиль предложил дополнить закон 2006 года ссылкой на наказуемость «отрицания Голодомора как геноцида» согласно законодательству, а само законодательство (Кодекс об административных правонарушениях) дополнить статьей об административной ответственности за отрицание (штраф). Оба законопроекта были направлены против В. Януковича, который, как уже упоминалось, публично высказался против использования слова «геноцид» относительно Голодомора. Разумеется, оба законопроекта уже привычно были отклонены.

Практика использования «вопросов истории» в интересах текущей политики проявилась и в ходе принятия так называемых «диктаторских законов» в январе 2014 года, в разгар массовых политических акций в Киеве и городах Западной и Центральной Украины, получивших название «революции достоинства». Законы, названные представителями оппозиции «диктаторскими», были направлены на ужесточение репрессивных мер против участников уличных протестов. Кроме того, они были призваны значительно ограничить свободу слова на Украине. Именно принятие этих законов послужило катализатором для радикализации протестов на улицах и распространения массовых протестов за пределы Киева.

16 января 2014 года эти законы были приняты с нарушением всех основных норм регламента Верховной рады. Большинство депутатов, голосовавших за (представители большинства, подконтрольного президенту В. Януковичу), вообще не было ознакомлено с их текстом. Обсуждения законов в сессионном зале не было. Поскольку система электронного голосования была заблокирована оппозицией, голосование состоялось поднятием рук, процессом в прямом смысле слова дирижировал один из депутатов Партии регионов.

В общем пакете из одиннадцати законов присутствовало два непосредственно касающихся «вопросов истории». Первый закон предлагал ввести уголовное наказание за «публичное отрицание или оправдание преступлений фашизма» путем внесения изменений в ст. 436 Уголовного кодекса Украины («Пропаганда войны»). Закон вводил такие санкции — крупный штраф, ограничение или лишение свободы на срок до 2 лет. В тексте упоминались «организация Ваффен-СС» и те, кто «боролся против антигитлеровской коалиции и сотрудничал с фашистскими оккупантами».

Закон, подготовленный и поданный депутатами-коммунистами, выполнял двойную функцию: с одной стороны, он был частью стратегии идеологического маркирования политических оппонентов как «фашистов» (в состав оппозиции входила националистическая организация ВО «Свобода», для которой дивизия СС «Галичина» (военная часть в составе Ваффен-СС), а также ОУН и УПА были неотъемлемой частью исторической памяти и, разумеется, идеологического арсенала). К этому времени употребление термина «фашисты» по отношению ко всей оппозиции уже стало привычным ходом для действующей власти. С другой — здесь явно прочитывалось намерение расширить легальные возможности для преследования политических оппонентов: любое упоминание об ОУН или УПА как о представителях национально-освободительного движения могло быть истолковано в нужном ключе.

Второй закон был своеобразным дополнением предыдущего. Он также предлагал изменения в Уголовный кодекс, на этот раз в ст. 297 «Надругательство над могилой»: в пояснительной записке упоминались действительные случаи осквернения могил воинов Советской армии в Западной Украине (Львов, Червоноград). Автоматически предполагалось, что такие действия — дело рук националистов (то есть «фашистов»).

Принятие «диктаторских» законов спровоцировало переход уличных протестов в Киеве в насильственную фазу, в столице развернулась настоящая баррикадная война, в крупных городах Западной и Центральной Украины возникли свои «Майданы». Под давлением улицы и парламентской оппозиции «диктаторские» законы были отменены 28 января 2014 года, однако в этот же день тем же большинством были приняты практически те самые мемориальные законы, которые прошли в пакете «диктаторских». Оба закона формально действуют до настоящего времени.

Последние по времени (2015 год) четыре мемориальных закона создали предпосылки для кардинального изменения ландшафта коллективной/исторической памяти на Украине и вызвали кратковременную, достаточно вялую дискуссию в интеллектуальном сообществе. О долгосрочном эффекте этих законов и возможных общественных последствиях их реализации говорить еще рано, но уже сейчас можно четко определить основную идеологическую составляющую двух из них: вытеснение из мемориального символического пространства советско-ностальгического нарратива памяти и замещение его национальным/националистическим.

Речь идет о законах «О правовом статусе и чествовании памяти борцов за независимость Украины в XX столетии» и «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов в Украине и запрещении пропаганды их символики».

Первый из них имел целью «признание участников борьбы за независимость Украины в XX столетии главными субъектами борьбы за восстановление государственной независимостиУкраины — борцами за независимость Украины в XX столетии (курсив мой. — Г. К.)». Закон предлагал установить правовой статус борцов за независимость, определив права этих лиц «на получение государственных и муниципальных гарантий». Как следует из текста закона, под «правовым статусом» авторы имели в виду все то же признание «борцами за независимость» лиц, которые «принимали участие во всех формах политической, вооруженной и другой коллективной или индивидуальной борьбы за независимость Украины в XX столетии» — далее следует пространный список таких организаций, подавляющее большинство которых давно прекратило свое существование: он открывается органами власти Украинской Народной Республики и заканчивается Народным рухом Украины. В законе предусмотрены «другие организации, структуры или формирования», которые могут быть добавлены в список решением правительства.

Что касается социальных гарантий «главным субъектам» борьбы за независимость, закон сообщает, что государство «может предоставлять» им «социальные гарантии и льготы или другие выплаты». В этом контексте уже упоминались местные органы самоуправления, которым дали право предоставлять дополнительные социальные гарантии «борцам за независимость и членам их семей». Учитывая то обстоятельство, что на момент принятия закона самой многочисленной группой еще живущих «борцов за независимость» были ветераны УПА, можно предположить, что закон закрывал многолетнюю историю с уравниванием прав участников националистического сопротивления и ветеранов «Великой Отечественной войны». Кроме этого, закон как бы ставил точку в исторической, политической и правовой легитимации некоторых организаций, деятельность которых вызывала и вызывает весьма противоречивые оценки как в украинском обществе, так и в международном сообществе (например, Организация украинских националистов, Украинская повстанческая армия).

Закон определяет и государственную политику «относительно восстановления, сохранения и чествования национальной памяти о борьбе и борцах за независимость»: тут предполагаются и улучшение информирования общества об этой борьбе и борцах, и внесение соответствующих изменений в учебные планы, учебники и программы, и создание мест памяти.

Конечно, самой впечатляющей нормой закона стала статья, устанавливающая ответственность «за нарушение законодательства о статусе» борцов за независимость. Лица (независимо от их гражданства), позволившие себе публично проявить «пренебрежительное отношение» к борцам за независимость или «препятствовать реализации их прав», должны нести ответственность «согласно законодательству». Заключительная формулировка достойна полной цитаты: «Публичное отрицание факта правомерности борьбы за независимость Украины в XX столетии признается надругательством над памятью борцов за независимость Украины, унижением достоинства украинского народа и является противоправным».

О юридическом качестве закона можно судить по выводу Главного научно-экспертного управления Верховной рады: законопроект, говорилось в нем, «состоит преимущественно из декларативных и публицистических положений, не наполненных конкретным нормативным содержанием». Многим положениям закона недоставало «юридической определенности и однозначности восприятия», употребление в тексте закона формулировок с такими признаками, указывалось в выводе, по определению Конституционного суда Украины, «неминуемо приводит к произволу».

Закон не просто формально продолжал «дело Ющенко» (в обосновании упоминался указ президента от января 2010 года), но воспроизводил те же схемы: и формулировка о противоправности публичного отрицания «факта правомерности борьбы», и оборот о надругательстве над памятью прямо позаимствованы из закона «О Голодоморе 1932–1933 годов в Украине» (2006). Закон недвусмысленно декларировал желание представителей власти директивно регулировать вопросы интерпретации прошлого и устанавливать пределы дозволенного и недозволенного в сфере коллективной/исторической памяти. Логический ряд продолжает закон «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов в Украине и запрещении пропаганды их символики». Этот довольно пространный документ, содержащий многочисленные предложения по изменениям в других законах и Уголовном кодексе, фактически является развернутой программой тотального переустройства символического пространства коллективной/исторической памяти на Украине. Закон осуждал обозначенные в его названии режимы, определял правовые основания для запрещения пропаганды их символики и устанавливал порядок ее ликвидации в публичном пространстве вплоть до запрета ее использования в топонимике и названиях политических партий.

Присутствие в названии и тексте закона упоминаний о национал-социалистическом (нацистском) режиме повторяло сценарий «декоммунизации» в странах Центрально-Восточной Европы и Балтии. Здесь «денацификация», с одной стороны, имела чисто ритуальное значение из-за физического отсутствия объектов денацификации, а с другой — использовалась для моральной и политической дискредитации советского варианта коммунизма (уравнивание с нацизмом), с наследием которого обычно борются в этом регионе правые и правоконсервативные политики, периодически приходящие к власти. Наконец, связка «коммунизм — нацизм» стала важным аргументом в международных войнах памяти с Россией, где советско-ностальгический вариант коллективной/исторической памяти (с особым упором на конституирующий миф о «Великой Отечественной войне») был положен в основу идеологического обеспечения власти правящего класса уже в начале 2000-х.

Уравняв коммунизм с нацизмом в рамках одного закона, авторы «следовали европейским практикам» (Европарламент в 2008 году и ОБСЕ в 2009 году, как известно, уравняли «сталинизм» с «нацизмом»). Как и в случае с криминализацией отрицания Голодомора, где в качестве «сопутствующего аргумента» периодически возникал Холокост, в мероприятии по «декоммунизации» такую роль был призван сыграть «нацизм». Этот подход особенно явно проступает при текстуальном анализе закона, где упоминания о нацизме играют очевидно вспомогательную, «техническую» роль. Главный объект запретительного пафоса закона — коммунизм (как символ, ценностная система и практика).

Закон запрещает использование коммунистической/нацистской символики в публичной сфере, подробно перечисляя случаи такого применения и детально объясняя, какие именно символы, изображения, имена, памятные знаки и т. п., относящиеся к коммунистическому прошлому, должны быть изъяты и запрещены к употреблению в публичной сфере. Авторы также составили список исключений, на которые запрет не распространяется, например в научных исследованиях, произведениях искусства, учебной литературе (если такое использование «не приводит к пропаганде преступного характера коммунистического тоталитарного режима 1917–1991 годов, преступного характера национал-социалистического (нацистского) тоталитарного режима»).

Еще на этапе анализа законопроекта текст будущего закона получил целый ворох замечаний юридического характера (от несоответствия статьям Конституции до фактического нарушения других законов). Эти замечания были уже привычно проигнорированы, закон был принят и сразу же, в паре с законом о чествовании борцов за независимость, стал объектом жесткой критики как ожидаемых оппонентов (например, коммунистов), так и предполагаемых союзников. Поначалу неприятие вызвала процедура принятия законов, «единодушно одобренных» в один день в пакете с двумя другими, менее вызывающими мемориальными законами. Это произошло на заседании парламента, больше напоминавшем митинг: отсутствие дискуссии, нарушение регламента, игнорирование мнения внешних экспертов.

Затем критики обратились к содержанию документов: наибольшую тревогу вызвало желание представителей государства регулировать интерпретацию и репрезентацию прошлого и ограничивать содержание высказываний о нем. Фактически речь шла об ограничении свободы слова и расширении возможностей для бюрократического произвола. Вскоре после принятия парламентом этих законов появилось коллективное письмо шестидесяти трех «зарубежных украинистов» (среди которых были и граждане Украины) спикеру Верховной рады В. Гройсману и президенту П. Порошенко с призывом отклонить два из четырех мемориальных законов.

В одном случае высказывалась тревога по поводу запрета на возможные критические высказывания в адрес ОУН и УПА (с наказанием вплоть до уголовного). «Преступлением, — указывали авторы письма, — будет считаться высказывание сомнений в легитимности УПА, организации, которая уничтожила десятки тысяч поляков в одном из наиболее отвратительных актов этнической чистки в истории Украины. Кроме того, законы сделают невозможной критику ОУН, одной из наиболее радикальных политических групп Западной Украины межвоенного периода, которая сотрудничала с нацистской Германией с начала ее вторжения в Советский Союз в 1941 году».

В другом — речь шла о том, что осуждение всего советского периода может привести к «нелепым и несправедливым последствиям» в свете возможных преследований за позитивные оценки советского периода, которые можно было истолковать как «пропаганду» коммунизма.

Директор Украинского института национальной памяти В. Вятрович, центральная фигура в процессе подготовки и продвижения обсуждаемых законов, отвечая критикам, упрекнул одну часть из них в невнимательном чтении текстов (замечание в некоторых случаях вполне уместное) и обвинил другую в намеренном желании «скомпрометировать законы». Само обращение он охарактеризовал как документ, ставший инструментом информационной войны России против Украины. По мнению В. Вятровича, часть подписантов, давно играющая на стороне Москвы, воспользовалась доверием другой части — настоящих ученых и экспертов.

27 мая 2015 года Кабинет министров Украины принял специальное постановление, в котором устанавливался порядок реализации «декоммунизационного» закона в сфере запрета деятельности юридических лиц и партий — практически речь шла о лишении политической идентичности Коммунистической партии Украины: ее названия, символики, программных положений. Пространный документ содержал подробные указания Министерству юстиции и его органам на местах по фактическому запрету любой партии или общественной организации, имеющей символику «коммунистического тоталитарного режима» (к таковой относились, например, скрещенные серп и молот).

Созданная Министерством юстиции специальная комиссия обнаружила на Украине целых три партии, имеющие в названии слово «коммунистическая»: давно захиревшие Коммунистическую партию Украины (обновленную) и Коммунистическую партию рабочих и селян (КПРС). Разумеется, в список попала и возглавляемая Петром Симоненко Коммунистическая партия Украины, совсем недавно потерпевшая фиаско на выборах в Верховную раду. Разумеется, название, символика и уставные документы всех трех партий были признаны не соответствующими новому закону и перед ними была поставлена дилемма: или менять «политическую идентичность», или прекращать свою деятельность. Министр юстиции П. Петренко подписал приказы, исключающие упомянутые партии из избирательного процесса. О реакции двух коммунистических партий, существующих только в реестрах Министерства юстиции, известно мало, зато для КПУ, несколько приунывшей после неудачных парламентских выборов, «декоммунизация» стала подарком судьбы. В июле 2015 года началась тяжба между КПУ и Министерством юстиции с блужданиями дела между административными судами разных инстанций, в ходе которой КПУ то «запрещали», то приостанавливали это решение. В октябре 2015 года коммунисты не смогли принять участие в выборах в местные органы власти и самоуправления под своим именем. В декабре 2015 года КПУ подготовила иск в Европейский суд по правам человека.

Тем временем по всей стране развернулась подготовка к «декоммунизации» символического пространства: при местных органах власти и самоуправления создавались комиссии из «представителей общественности», задачей которых была подготовка предложений по тотальной ревизии топонимики и «зачистке» от памятников и мемориальных мест, напоминающих о коммунистическом режиме (с «нацистским тоталитарным режимом» было явно проще). «Декоммунизация» публичного пространства вызвала неоднозначную реакцию в обществе. Социологические опросы засвидетельствовали невысокий интерес граждан к проблеме, многие полагали, что в стране есть более насущные вопросы, чем снос памятников или смена табличек с названиями улиц.

В конце 2015 года Украина получила «предварительный вывод» Венецианской комиссии по основному «декоммунизационному закону». Авторы и промоутеры закона на пресс-конференции поспешили сообщить, что комиссия «подтвердила право Украины проводить декоммунизацию», и сообщили, что комиссия высказала замечания по поводу перспективы ограничения свободы слова, чрезмерности наказания за нарушение положений закона и нечеткости термина «пропаганда». Официальное сообщение о выводах Венецианской комиссии, размещенное на сайте Украинского института национальной памяти (почему-то на английском языке), ограничивалось информацией только об этих замечаниях.

Однако выводы Венецианской комиссии были значительно более пространными и не столь обтекаемыми. Комиссия рекомендовала сделать список запрещенных символов «менее обширным», дать четкое определение термину «пропаганда», в особенности для случаев, когда предполагается уголовное наказание, четко обозначить границы понятия «преступления режима», которые запрещается публично отрицать (конкретизировать, о каких преступлениях идет речь). Комиссия рекомендовала ограничить сферу применения уголовного наказания только теми нарушениями закона, которые представляют реальную опасность для общества. Отдельным пунктом было предложено свести запрет на деятельность партий и общественных организаций только к статусу крайней меры, в исключительных случаях. Комиссия отметила спешку в разработке закона, отсутствие публичной дискуссии по его поводу, нечеткость формулировок, в частности в определении цели этого закона.

В мае 2016 года группа депутатов от правящей коалиции подготовила законопроект об изменениях в тексте закона согласно рекомендациям Венецианской комиссии. Санкции действительно были смягчены, однако уголовное наказание (от значительных штрафов или лишения свободы от 2 до 5 лет) оставлено для случаев публичного отрицания или оправдания Голодомора, Холокоста, депортации крымских татар и других преступлений против человечности, военных преступлений и агрессии. Текст закона содержит пассаж, согласно которому пропагандой коммунистического и нацистского режимов считается, в частности, «публичное оправдание установления советской власти на территории Украины или в отдельных административно-территориальных единицах; публичное оправдание преследования борцов за независимость Украины в XX столетии» советскими и нацистскими государственными органами. По разным причинам законопроект увяз в комитетах Верховной рады, можно было бы и не упоминать о том, что научно-экспертное управление парламента рекомендовало отправить текст на доработку. В ноябре 2016 года депутаты от фракции «Блок Петра Порошенко» предложили принять законопроект в первом чтении, на этом этапе он и замер.

Тем временем на Украине продолжался процесс «декоммунизации»: переименовывались населенные пункты, районы, улицы, площади, переулки и другие «топографические объекты», демонтировались памятники и памятные знаки. «Декоммунизация» разворачивалась в условиях, когда по крайней мере треть населения, согласно социологическому опросу (май 2014 года), сожалела о распаде СССР. При этом ностальгия по СССР возрастала по мере продвижения на восток: если в Центральной Украине сожаление высказывали 33 % респондентов, то в Восточной и Южной — почти половина, а в Донбассе — 60 %. В августе 2015 года, согласно опросам социологического агентства ФАМА, почти 90 % респондентов высказали негативное отношение к «декоммунизации» — в основном недовольство вызывал административный характер и «несвоевременность» этого процесса. Весной 2016 года опрос Центра им. А. Разумкова подтвердил стойкость региональных различий в отношении к «декоммунизации».

Например, смену названия праздника 9 Мая поддержали 57 % респондентов в Западной Украине и 42 % в центральных областях. В остальных регионах не поддерживали эту идею 47–50 % респондентов. Осуждение «коммунистического тоталитарного режима» и запрет его символики поддерживают 82 % респондентов в Западной Украине и 58 % в Центральной. На востоке и юге в поддержку высказываются 34 % и 30 % соответственно, а не поддерживают эти действия 36 % и 38 %. Признание борцами за независимость обозначенные в тексте одного из декоммунизационных законов националистические организации (в частности, ОУН и УПА) поддерживают 76 % респондентов на западе и 46 % в центре. На востоке эту идею поддерживают 26,8 %, не поддерживают — 39,6 %, на юге это соотношение составляет 20,1 и 24,4 %, в Донбассе — 21,1 и 37,5 %.

В июле 2016 года спикер Верховной рады А. Парубий, один из главных энтузиастов «декоммунизации», заявил о завершении этого процесса; речь шла о переименовании населенных пунктов и административных районов (их было переименовано 1012).

Эти цифры указывают на масштабы явного или скрытого сопротивления административной «декоммунизации» прежде всего в тех регионах, которым она адресуется: в Донбассе (территории, контролируемые Украиной), на Слобожанщине и на юго-востоке. В феврале 2016 года выполнение плана по «декоммунизации» составляло 46 %. Наибольшее «отставание от плановых показателей» наблюдалось в Полтаве, Одессе, Сумах, Николаеве и Херсоне.

В Полтаве мэр А. Мамай демонстративно отказывался принимать решения по переименованию улиц (это не помешало ему быть переизбранным в октябре 2015 года). В Кировограде во время выборов в местные органы власти и самоуправления неформальный референдум показал, что большинство местных жителей высказываются за возвращение городу исторического названия: Елисаветград. Поскольку в законе ничего не говорится об имперском наследии (конечно же, неприемлемом для авторов закона), можно считать это неприятным сюрпризом, тем более что в публичном пространстве появились намеки на то, что императрица Елизавета Петровна вообще ни при чем, речь идет о святой Елизавете. Впрочем, в июле 2016 года Кировоград был переименован в Кропивницкий — в честь известного украинского драматурга-классика. Переименование Днепропетровска в Днепр было встречено без энтузиазма (местные жители предлагали оставить старое название), но и без особого сопротивления. Переименование Комсомольска в Полтавской области, построенного в начале 1960-х именно как Комсомольск, повторило кировоградский сценарий: несмотря на протесты местных жителей, Верховная рада переименовала его в Горишни Плавни. В Одессе памятник Ленину переделали в статую Дарта Вейдера. Чувство юмора одесситов не смогло конкурировать с серьезностью намерений членов городского Совета Волновахи Донецкой области: не желая сносить памятник Василию Чапаеву, они приняли решение переименовать его в монумент «Казак». В селе Тхоривка на Киевщине Ленину удлинили усы и, придав им правильное направление, превратили Ильича в Тараса Шевченко.

В ноябре 2016 года еще один социологический замер подтвердил наличие ощутимых региональных расхождений в отношении к политике «декоммунизации». Согласно опросу группы «Рейтинг», в целом по Украине поддержку переименованию населенных пунктов и улиц высказали 35 % респондентов, не поддержали эту политику 57 %. И если в Западной Украине сторонники переименований составили 63 %, то в Центральной Украине — 32 % (противники — 45 %), в южных регионах — 19 % (противники — 54 %), в восточных — 18 % (противники — 65 %). По состоянию на конец 2016 года именно в центральных и юго-восточных регионах наблюдались попытки оспорить переименования через суды.

Тогда же, согласно результатам другого опроса, негативное отношение к «декоммунизации» как таковой высказали 58 % участников опроса, проведенного на Украине Институтом политических исследований Польской академии наук и Национальным центром культуры Польши. Позитивное отношение высказали 34 % респондентов.

В ноябре 2017 года несколько взбодрившиеся члены бывшей Партии регионов, создавшие в парламенте «Оппозиционный блок», подали в Конституционный суд новый запрос о конституционности законов от 9 апреля 2015 года. Тем временем Кассационный административный суд рассматривает иск о неправомерности переименования Днепропетровска и Кировограда (рассмотрение отложено до принятия решения Конституционным судом). Город Днепр остается административным центром Днепропетровской, а город Кропивницкий — Кировоградской области. Для переименования областей нужны изменения в Конституции.

В феврале 2018 года директор УИНП В. Вятрович порадовал сообщением о том, что декоммунизация завершена. Был обнародован весьма комплиментарный аналитический отчет «общественности» об итогах «декоммунизации». Общественностью оказалась сотрудница Центра исследований освободительного движения, бывшее руководство которого возглавляет Украинский институт национальной памяти.

Самым бесконфликтным (на первый взгляд) оказался четвертый из пакета мемориальных законов, так называемый архивный закон. Сама по себе идея обеспечения доступа к архивам репрессивных органов была важнейшей составляющей «декоммунизации» в Центрально-Восточной Европе и на Балканах после краха коммунизма. Она была одной из основ (наряду с люстрацией) политики так называемого «переходного правосудия» (transitional justice).

Авторы обосновывали необходимость такого закона как общегуманитарными, так и политически злободневными соображениями. Например, они заявили, что «закрытость архивов стала одной из предпосылок аннексии полуострова Крым и военного конфликта на территории Донецкой и Луганской областей». Закон содержит список «репрессивных органов», в число которых попали все правоохранительные институты «тоталитарного коммунистического режима», в том числе милиция, суды, прокуратура, пенитенциарная служба. Хронологические рамки существования «тоталитарного коммунистического режима», как и в законе о «декоммунизации», были обозначены 1917–1991 годами.

Закон содержал своеобразный элемент возможного преследования «пособников режима», который можно истолковать и как своего рода люстрационную составляющую. В нем упомянуты «внештатные сотрудники репрессивных органов», в число которых попали, в частности, «информаторы всех категорий» и «другие лица, которые каким-либо способом сотрудничали с репрессивными органами в 1917–1991 годах, в том числе предоставляли информацию о других лицах». Согласно закону, доступ к информации об этих лицах не ограничивался. При этом закон устанавливал право лиц, являющихся «жертвами репрессивных органов», на ограничение доступа к информации о них.

Согласно закону, при Украинском институте национальной памяти (УИНП) должен быть создан Отраслевой государственный архив, в который в течение двух лет должны быть переданы документы за 1917–1991 годы из ныне действующих ведомств: Министерства внутренних дел, Министерства обороны, Министерства юстиции, Службы безопасности Украины, Службы внешней разведки, Генеральной прокуратуры, Государственной судебной администрации, Государственной пенитенциарной службы, Администрации государственной пограничной службы.

Данный закон, как уже упоминалось, не вызвал таких бурных реакций, как закон о «декоммунизации». Так же как и другие мемориальные законы 2015 года, он очень слаб с юридической точки зрения. Закон вызвал переполох в архивном мире: идея передачи материалов ведомственных архивов в создаваемый при УИНП отраслевой архив не только беспрецедентна, но и трудновообразима в техническом плане. На данный момент никто не в состоянии оценить объем документов, которые должны переместиться в отраслевой архив УИНП — организации, штатный список которой предполагает 70 человек (включая технический персонал). Попросту говоря, замах не соответствует длине руки.

Это пришлось признать уже на этапе работы с архивом Службы безопасности Украины. Прямой контакт и сотрудничество с архивом СБУ удалось обеспечить за счет кадровых перестановок: в начале 2016 года недавно назначенный директор архива СБУ перешел в УИНП с целью подготовки создания отраслевого архива, а на его место пришел сотрудник Центра исследований освободительного движения — негосударственной организации, руководство которой в полном составе стало руководством УИНП. Что же касается объема задач только по одному архиву СБУ, то речь идет о 910 000 томов архивных дел, хранящихся в Центральном архиве СБУ и его региональных отделениях (37 000 погонных метров). Финансирование УИНП крайне скромно (440 тысяч евро в бюджете на 2016 год) и вряд ли радикально увеличится в обозримом будущем. Поэтому, скорее всего, не стоит ожидать осуществления в ближайшее время грандиозных планов, очерченных законом.

Кроме чисто «житейских» проблем, связанных с реализацией архивного закона, можно предположить, что, во-первых, перечисленные в нем ведомства, которым предписано в два года передать документы, вряд ли будут испытывать энтузиазм по поводу в общем «непрофильной» дополнительной нагрузки на них, во-вторых, у них может просто не быть для этого технических возможностей, ведь речь идет не просто о перевозке тонн бумаг из одного помещения в другое, а о колоссальном объеме работ, связанных с учетом, описанием и прочими нюансами архивного дела.

И наконец, сам текст закона содержит неархивные нюансы, грозящие осложнениями. «Люстрационная» составляющая закона совершенно игнорирует опыт люстраций и «разоблачений» в странах бывшего коммунистического блока, притом что его инициаторы не устают ссылаться на «европейский опыт». Занесение в список «внештатных сотрудников» всех подряд, включая «информаторов» и «других лиц», создает неограниченные возможности для самой широкой трактовки понятия «сотрудничество с репрессивными органами», независимо от того, было ли это сотрудничество добровольным или оно состоялось под угрозой жизни, здоровью самих «внештатных сотрудников» или членов их семей. Можно ли, например, считать диссидентов-шестидесятников, рассказывавших на допросах в КГБ о своих знакомствах и связях, «информаторами»? Расплывчатость, неясность, юридическая некорректность многих формулировок закона программируют многочисленные проблемы с его реализацией.

В мае 2017 года украинский парламент добавил к списку мемориальных законов еще один. В этот раз парламентарии озаботились георгиевской ленточкой. Этот нехитрый символ, повторяющий цвета имперского ордена Св. Георгия и советского ордена Славы, был «придуман» в 2005 году в агентстве «РИА Новости» и стал весьма популярным у населения России и части населения Украины.

В ходе войны в Донбассе с 2014 года ленточка превратилась в идеологически важный символ сепаратистов, а в Украине начала восприниматься как знак поддержки «колорадов» — так стали называть сторонников самопровозглашенных республик (сравнение с жуками-вредителями, окрас которых напоминал цвета ленты, помогало дегуманизировать образ врага). Попытки ношения георгиевской ленточки на День Победы 9 Мая провоцировали публичные скандалы, обычно раздуваемые правыми и охотно разогреваемые в медиапространстве. Комментируя решение парламента, П. Порошенко заявил, что георгиевская ленточка не является для Украины символом Второй мировой, «…это символика агрессии против Украины 2014–2017 годов. Ведь обвешанные этими ленточками боевики убивают наших воинов каждый день, прямо сейчас».

Закон о запрещении георгиевской ленточки вносил изменения в Кодекс законов об административных правонарушениях. За ношение ленточки (за исключением оговоренных в тексте случаев) полагался административный штраф, за повторное нарушение штраф удваивался и предполагался административный арест на 15 суток.

Вообще тема запретов на «неправильное» толкование прошлого получила новое развитие в связи с войной, «декоммунизацией» и продвижением националистического нарратива памяти. В ноябре 2014 года депутаты ВО «Свобода», не прошедшего в парламент по партийным спискам на внеочередных выборах октября 2014 года, в последние дни работы старого состава Верховной рады громко «хлопнули дверью». Был внесен законопроект о введении уголовной ответственности за отрицание Голодомора как «факта геноцида украинского народа и Холокоста как факта геноцида еврейского народа». Судя по конструкции текста пояснительной записки, риторика о Холокосте уже привычно использовалась в качестве «макияжа» для декларирования идеи о криминализации «отрицания факта Голодомора» (такое использование темы Холокоста депутатами партии, руководство которой прославилось своим антисемитизмом, выглядело как скверный анекдот).

Депутаты-националисты не стали мелочиться и предложили карать «за отрицание факта» лишением свободы на срок от 6 месяцев до 3 лет или на срок до 5 лет (при повторном нарушении закона). Законопроект был подан на День памяти жертв голодоморов (в 2014 году он отмечался 22 ноября), его сняли с рассмотрения, видимо, по причине окончания срока полномочий Верховной рады.

В апреле 2015 года были приняты уже упомянутые «декоммунизационные» законы, которые, во-первых, запретили коммунизм и нацизм, во-вторых, запретили плохо говорить и писать об участниках борьбы за независимость Украины. Второй запрет спровоцировал несколько своеобразную реакцию. В конце 2016 года внефракционный депутат из Харькова, миллионер и известный еврейский общественный деятель Александр Фельдман предложил свой вариант законопроекта о наказании за «отрицание Холокоста или Голодомора», который должен был «содействовать защите репутации и прав лиц, пострадавших от Холокоста, а также повышению авторитета Украины на международной арене». Предлагалось ввести крупный штраф или лишение свободы на срок от 2 до 4 лет.

В 2016 году законопроект исчез с сайта Верховной рады, поскольку профильный комитет парламента посчитал его «бесперспективным»: законопроект шел вразрез с принятым за две недели до него законом, прославляющим ОУН и УПА. По словам исполнительного директора Украинского еврейского комитета Эдуарда Долинского, одним из главных мотивов подачи этого законопроекта было именно принятие закона от 9 апреля 2015 года о чествовании участников украинского освободительного движения.

В феврале 2016 года в тему криминализации попытались вписать еще и депортацию крымских татар 1944 года, которую в 2015 году украинский парламент признал геноцидом крымско-татарского народа. В этот раз в один смысловой ряд были объединены депортация, Голодомор и Холокост, с особым акцентом на судьбе крымских татар. Предполагалось наказание в виде штрафа от 34 до 170 тыс. гривен (1400–3600 долларов США) или же лишение свободы на срок до 5 лет.

В январе 2017 года Голодомор появился еще в одном сочетании. Депутат Ю. Шухевич подал законопроект с замысловатым названием, где Голодомор уже шел в связке с «борцами за независимость». Теперь речь шла об отрицании, во-первых, «факта правомерности борьбы за независимость Украины», во-вторых, «факта Голодомора 1932–1933 годов». Более широкий контекст появления законопроекта был очевиден: в стране под эгидой УИНП разворачивалась кампания глорификации ОУН и УПА, приуроченная к 75-летию последней. Действия промоутеров националистического нарратива как общеукраинского вызывали критику разных групп — от «новых левых» до либералов. Законопроект, содержавший даже в своем названии корявые и юридически неграмотные формулировки, был то ли попыткой предупредить критику, то ли своего рода «пробным» шаром для выяснения общественной реакции.

В 2017 году эту тему вновь подхватил президент. В День памяти жертв Голодомора (25 ноября) он заявил, что необходимо принять закон об ответственности за отрицание Голодомора и Холокоста. О крымских татарах он почему-то не вспомнил. Его поддержали депутаты-националисты. Через три дня парламентарии от ВО «Свобода», попавшие в Верховную раду по мажоритарным спискам, зарегистрировали законопроект с элементами плагиата: санкции были скопированы с уже упомянутого проекта о криминализации отрицания депортации крымских татар, Холокоста и Голодомора. Правда, свободовцев интересовало только отрицание Голодомора как геноцида, крымскими татарами и евреями они пренебрегли.

Украинский опыт мемориальных законов и попыток выведения сферы их действия на уровень криминального права весьма показателен как иллюстрация тенденции последних десяти лет — к ужесточению исторической политики и все более утилитарного, все более циничного использования проблем и трагедий прошлого в групповых политических интересах.

Сам характер принятия большинства из них весьма показателен. Мемориальные законы, вошедшие в пакет «диктаторских» зимой 2014 года, по характеру принятия мало отличаются от мемориальных законов, принятых в апреле 2015 года оппонентами В. Януковича, пришедшими к власти. Ссылаясь на «европейские практики», инициаторы регулирования вопросов прошлого с помощью законов не очень любят вспоминать о том, что «в Европе» подобные законы, во-первых, вписываются в уже достаточно стабильную систему rule of law, фактически отсутствующую на Украине, а во-вторых, как правило, встречают оппозицию в лице либералов и демократов разных оттенков.

Уровень политической культуры на Украине программирует ситуацию, когда любой закон, регулирующий понимание и репрезентации прошлого, неизбежно ведет к диктату бюрократии и победе (как правило, временной) представлений о прошлом одного сегмента общества в ущерб другим: это подтверждает и совсем недавний опыт «декоммунизации». Такие законы неизбежно несут конфликт, особенно если их авторами и промоутерами являются люди, представляющие интересы идеологически активного сегмента общества и стремящиеся к идеологическому/политическому доминированию.

Последнее замечание касается внутренней противоречивости большинства рассмотренных законов: в своей основе они призваны преодолеть тяжелое наследие коммунистического режима или, в более широком понимании, советского строя. При этом в тексте законов как обязательный элемент содержатся ссылки на то, что цель авторов — достижение согласия в обществе. Однако способы разработки и прохождения этих законов, словесный ряд, методы имплементации очень напоминают те культурные модели, против которых эти законы направлены. Антикоммунистическое иконоборчество напоминает большевистский экстаз в уничтожении памятников самодержавия, «декоммунизация» топографии является изнанкой ее «коммунизации».

 

В этой главе речь пойдет о том, как историческая политика становится инструментом международных отношений. В качестве примера мы рассмотрим взаимоотношения Украины с ее двумя самыми важными соседями: Польшей и Россией. Рассмотрение этих взаимоотношений в контексте исторической политики в полном объеме потребовало бы не одного специального исследования, поэтому мы сосредоточимся на тех сюжетах и темах, которые, как мне кажется, наиболее выразительно характеризуют содержание и направленность исторической политики, обращенной вовне.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что известная формула «Внешняя политика — продолжение внутренней» в случае с исторической политикой приобретает особый смысл. Обустройство «своего», внутреннего пространства исторической/коллективной памяти в процессе отделения его от ранее «общего» практически всегда ведет к необходимости выяснять отношения с соседями как в силу того, что они являются соседями, так и в силу технологических достижений, информационной революции, глобализации.

Характер выяснения этих отношений зависит от огромного количества социальных, политических, экономических, культурных и прочих факторов. Практически всегда и везде составной частью попыток совладать с прошлым является конфликт: то ли по поводу раздела имущества (цивилизационных и культурных достижений, «спорных» территорий, изобретенной традиции), то ли по поводу обид, притеснений и несправедливостей, пережитых в прошлом.

 

Украина — Польша: трудные вопросы

Польша — самый крупный и влиятельный сосед Украины в «Восточной Европе». Польша (вместе с Канадой) была первой страной, признавшей Украину как независимое государство — на следующий день после референдума 1 декабря 1991 года. Польские политические элиты, сменяющие друг друга у власти, независимо от их политической принадлежности рассматривают Украину как важного стратегического партнера на постсоветском пространстве и в новой «Восточной Европе». Более того, они, хоть и с разной степенью интенсивности, исполняют роль европейского «адвоката Украины». Польша стабильно занимает первое место в Европе по количеству трудовых мигрантов с Украины, с этой страной установлено наиболее интенсивное трансграничное сотрудничество. Для Украины Польша служит примером для подражания как страна успешных реформ. Для обеих стран слова «сотрудничество» и «взаимопонимание» уже давно превратились в некую стандартную магическую формулу, осознанную необходимость. Сближению способствует и наличие общего конституирующего Другого в лице России, и схожесть «онтологической озабоченности» — прежде всего в самоидентификации между «Востоком» и «Западом» и в отношениях с упомянутым Другим. При этом Польша все более выступает для Украины «Западом», а Украина для Польши — «Востоком».

Все это не исключает наличия достаточно серьезных расхождений по поводу оценок «общего прошлого», которое стало основой для конфликта еще в XIX веке, в период становления национальных историй как составляющих процесса «национального возрождения». Судя по всему, обе страны действительно производят больше истории, чем они способны переварить; впрочем, и блюда на этой кухне далеко не всегда удобоваримы.

Список проблемных тем начинается с XIV столетия (принадлежность Галиции), продолжается в XVI и XVII столетиях (церковная уния, казацкие войны и казацкое государство) и затрагивает XIX (польское присутствие в Правобережной Украине, проблема Восточной Галиции).

Впрочем, наиболее острые споры, обычно выходящие за пределы академических и публицистических диспутов, касаются «короткого XX столетия»: украинско-польская война 1918–1919 годов, короткая история Западно-Украинской Народной Республики, «украинский вопрос» в межвоенной Польше, украинско-польское противостояние в Восточной Галиции и на Волыни во время Второй мировой войны, акция «Висла» 1947 года.

Следует обратить внимание на то, что в дискуссиях и противостоянии по вопросам прошлого в обеих странах возникло своеобразное «разделение труда». В Польше инициаторами актуализации прошлого в наступательном ключе, как правило, выступали правые и правоконсервативные организации, «кресовые» и ветеранские общества, радикальные группы в Крестьянской партии, в партии «Право и справедливость».

На Украине это также были преимущественно правые (националистические) организации (например, ВО «Свобода»), в основном из Западной Украины, и часть радикально настроенной «национально-демократической» интеллигенции. Они, подобно своим польским оппонентам-коллегам, культивировали эксклюзивную модель коллективной/исторической памяти, основанную на национальном/националистическом нарративе.

После «оранжевой революции» в украинско-польские дебаты о прошлом включились новые акторы: коммунисты, по природе вещей и по зову политической конъюнктуры призванные бороться с «украинским национализмом», и Партия регионов, руководство которой во время президентских выборов 2004 года осознало возможности использования прошлого в интересах настоящего. Удивительным образом украинские капиталисты и левые в борьбе с «украинским национализмом» стали заочными союзниками польских правых. Все упомянутые силы нагнетали конфронтационную риторику как внутри страны, так и в экспортном варианте.

Сторонниками примирения и формулы «Просим прощения и прощаем» была либеральная и либерально-демократическая интеллигенция, а также церковь. На уровне международном роль медиаторов, находящихся над схваткой, до определенного момента играли президенты двух стран. Леонид Кучма и Александр Квасьневский были главными фигурами в диалоге примирения. Этот сценарий был нарушен Виктором Ющенко, который принял личное участие в глорификации ОУН, УПА и их лидеров, что фактически превратило его из медиатора в участника противостояния.

Говоря об украинско-польских отношениях в сфере исторической политики, нужно упомянуть и о том, что в обеих странах присутствовала многовековая традиция стереотипного восприятия соседа и эта традиция тоже была частью дебатов. Анализ исследований, посвященный отношениям поляков и украинцев и динамике стереотипных представлений друг о друге, свидетельствует, что самым сложным периодом были 1990-е. На Украине именно в этот период наблюдается ухудшение отношения к полякам. С 1992 по 2002 год индекс национального дистанцирования украинцев от поляков (по шкале Богардуса) вырос с относительно сбалансированного показателя 3,77 балла до значительно более высокого 5,01 (разумеется, эта динамика связана с большим количеством факторов, не имеющих прямого отношения к проблемам прошлого). В Польше этот показатель достигал 4,64 — в тех регионах, которые граничили с Украиной.

Этнокультурные стереотипы в духе стандартного этнонационального нарратива фиксировались и на уровне школьных курсов истории. Анализ актуальных на начало 2000-х годов четырех польских и пяти украинских учебников для средней школы, проведенный социологами, показал, что в польских учебниках украинцы упоминались 56 раз, при этом как объект борьбы — 38 и как национальное меньшинство — 12. В украинских учебниках поляки упоминались нейтрально 268 раз, как объект борьбы против них — 49, как национальное меньшинство — 15. Прямых позитивных упоминаний о них насчитывалось 34, негативных — 79. Обследование четырнадцати украинских учебников 1997–1998 годов на предмет наличия в них негативных этнонациональных стереотипов, предпринятое украинским историком Натальей Яковенко, также привело к неутешительному обобщению: картина, представленная ученикам украинских школ, демонстрировала, что «Польша и Украина — изначально отдельные, ничем, кроме вражды, не связанные политические, социальные и культурные организмы».

Любопытно, что именно в учебниках наиболее явно проступали контуры самых конфликтных тем общей украинско-польской истории. По свидетельству членов межгосударственной украинско-польской комиссии по учебникам истории, темами, по которым никак не удавалось достигнуть взаимоприемлемых формулировок, была прежде всего деятельность ОУН и УПА в 1930–1940-е годы.

С начала 2000-х прослеживалась тенденция к улучшению взаимного восприятия украинцев и поляков, ставшая более выраженной после «оранжевой революции» и вступления Польши в Евросоюз. Если говорить о сфере коллективной/исторической памяти и соответствующих стереотипов, то, возможно, некую позитивную роль сыграла деятельность украинско-польской комиссии по учебникам. Влодзимеж Менджецкий констатировал изменение к лучшему в новом поколении польских учебников по истории, издаваемых в начале 2000-х: язык изложения украинских сюжетов стал политически более корректным. В украинских учебниках истории также наблюдалась тенденция к очищению языка изложения от негативных культурных коннотаций.

Улучшение взаимного восприятия отметили и социологи. По данным польского Института общественной деятельности (Instytut Spraw Publicznych), показатель социальной дистанции по шкале Богардуса в Польше достигал максимума 1,11, а на Украине — 0,94.

В этом же исследовании отмечалось, что именно вопросы прошлого являются одной из самых проблематичных тем. Две трети респондентов в Польше считают, что в прошлом есть события, за которые украинцы должны чувствовать вину перед поляками. С этим были готовы согласиться лишь две пятых опрошенных украинцев. При этом половина респондентов в обеих странах была готова признать, что полякам есть за что извиняться перед украинцами.

Обратимся к двум примерам, являющимся наиболее яркой и объемной иллюстрацией сложности украинско-польского диалога по поводу общего прошлого. Первый — история воссоздания на Лычаковском кладбище во Львове мемориального комплекса польским воинам, погибшим в украинско-польской войне 1918–1919 годов. Это пример «местной» дискуссии, получившей международный резонанс. Второй случай — дискуссии по поводу украинско-польского конфликта в период Второй мировой войны и Волынской трагедии 1943 года, пример общенациональной и международной дискуссии.

«Кладбище орлят» — мемориальный комплекс, созданный в 1939 году как место памяти о польских солдатах, погибших в 1918–1919 годах, пришел в упадок при советской власти. В середине 1990-х, согласно договоренности с украинским правительством и по согласованию с городским Советом Львова, Польша начала работы по восстановлению комплекса. В 2000 году было принято специальное решение городского Совета Львова о завершении работ, при этом польская сторона настаивала на том, чтобы комплекс был восстановлен в его облике 1939 года.

На 21 мая 2002 года было назначено торжественное открытие восстановленного мемориала президентами двух стран — Александром Квасьневским и Леонидом Кучмой. Церемония не состоялась: польский президент отменил свой визит, поскольку украинская сторона (Львовский городской совет) отказалась дать согласие на тот вариант памятной надписи на входе в мемориал, который устраивал польскую сторону. Как оказалось, дело было в одном-единственном слове. Польская сторона настаивала на том, что их воины погибли героически, а украинская — на том, что они просто погибли. На соседнем мемориале воинам Украинской Галицкой армии слово «героически» в такой надписи отсутствовало, депутаты требовали паритета. Но спорное слово присутствовало в надписи 1939 года. Кроме того, польская сторона настаивала на том, чтобы в мемориале присутствовали памятники французским и американским солдатам, погибшим за Польшу, и добивалась определенного оформления скульптурных символов (меч-«щербец», львы на пилонах), что также вызывало неприятие радикально настроенной части депутатов Львовского горсовета. Недовольство последних усиливалось и тем, что все договоренности с польской стороной были достигнуты без их участия.

Стоит сказать о том, что если поляки были достаточно единодушны в своей позиции, то мнения украинцев (разумеется, тех, кто вообще знал о конфликте) разделились. Киев в лице Леонида Кучмы и поддерживающих его парламентариев настаивал на том, чтобы принять условия поляков. Львовские либеральные интеллектуалы придерживались той же позиции, правда по иным мотивам: они считали нелепым, что прошлое омрачает настоящее и будущее украинско-польских отношений.

Конфликт замер в латентной фазе, не вызвав особого общественного резонанса ни в Польше, ни на Украине. Нашлись дела поважнее: в Польше готовились к референдуму о вступлении в Евросоюз, на Украине осенью 2002 года развернулась массовая протестная акция «Восстань, Украина!», организованная объединенной оппозицией против Л. Кучмы. И, кроме того, в 2003 году возникла тема, перекрывшая своей важностью споры о «кладбище орлят». Подоспела 60-я годовщина Волынской трагедии.

Польша подошла к этой дате хорошо подготовленной. Тут по инициативе Института национальной памяти, Совета охраны памяти борьбы и мученичества и Бюро национальной безопасности при президенте Польши были организованы исследования польско-украинского конфликта на Волыни и в Галиции в годы Второй мировой войны.

В 2000 году увидела свет книга Владислава и Эвы Семашко, довольно объемный отчет в полторы тысячи страниц, основанный преимущественно на устных свидетельствах. Книга (рекомендованная для изучения в школах) сразу же спровоцировала острую дискуссию в Польше — между польскими и украинскими политиками, учеными и общественными деятелями. Украинцы Польши считали изложенные в книге факты тенденциозно подобранными, указывали на то, что представленные в книге события были результатом национальной политики Второй Речи Посполитой. Заметим, что польские историки, работавшие в рамках аналитической истории, также неоднозначно отнеслись к этой книге. Тем не менее именно она стала главным «опорным текстом» в продвижении «геноцидной» версии событий на Волыни и дискуссиях между представителями Польши и Украины в 2003 году.

Инициаторами общественных дискуссий ожидаемо стали организации ветеранов Армии Крайовой, землячества выходцев из «восточных польских земель» и другие объединения правого политического спектра вроде Товарищества увековечения памяти жертв украинских националистов — именно они задали конфронтационную тональность, подхваченную их коллегами-противниками из праворадикальных украинских организаций и даже частью польских и украинских историков.

В обобщенном виде аргументы сторонников «возвращения памяти о Волыни» в польское массовое сознание выглядели так: весной — осенью 1943 года на Волыни развернулось массовое целенаправленное уничтожение (геноцид) польского гражданского населения, продолжавшееся в меньших масштабах до 1945 года. Резню начала Организация украинских националистов, используя подразделения Украинской повстанческой армии для физического устранения польского населения из региона. К массовым убийствам присоединились украинские крестьяне Волыни. Общее количество жертв составило от 38 до 60 тысяч человек (в некоторых случаях упоминаются и цифры 100–150 тысяч).

Позиция польской стороны в ее наиболее радикальной версии была такова. Масштаб жертв с польской стороны несопоставим с ответными акциями Армии Крайовой и других польских военизированных формирований и акцией «Висла» (депортацией украинского населения из восточных районов Польши в западные в 1947 году). Украинское государство должно официально признать факт геноцида поляков и извиниться. Польское государство должно почтить память жертв и признать события 1943–1945 годов актом геноцида, именно это будет адекватной мерой уважения к жертвам.

Позиция либеральной интеллигенции, церкви и высшего руководства Польши была более сдержанной. Тут речь шла о взаимном примирении, слов «геноцид» и «чистка» избегали, в основном фигурировал термин «конфликт». Первые публичные заявления относительно официальной оценки волынских событий прозвучали на встрече украинских и польских парламентариев, посвященной вопросам сотрудничества между законодательными органами обеих стран (Варшава, 10–11 марта 2003 года). Поляки проинформировали украинских коллег о дискуссиях в своей стране и предложили выступить с совместным заявлением, в котором должна была прозвучать «сбалансированная» оценка событий 60-летней давности. Тогда же начались переговоры о визите президента Польши А. Квасьневского на одно из мест захоронения жертв волынских событий в Украине.

19 марта 2003 года министры иностранных дел Польши (Влодзимеж Цимошевич) и Украины (Анатолий Зленко) обменялись заявлениями о том, что 60-я годовщина волынских событий должна стать поводом для исторического примирения двух народов. Польский министр назвал годовщину «испытанием истины» для народов Польши и Украины.

В апреле — мае 2003 года шли переговоры между администрациями президентов Польши и Украины по поводу совместной коммеморативной акции в одном из сел Западной Украины, была определена дата такой акции — 11 июля 2003 года. Заметим, что А. Квасьневскому эти переговоры давались нелегко — в собственной стране он оказался под сильнейшим давлением со стороны правых организаций, требовавших бескомпромиссной позиции в вопросе о «геноциде поляков на Волыни». Комментируя свое отношение к проблеме, он заявил, что «мы должны быть решительны, насколько это возможно, и деликатны, насколько это необходимо». В апреле 2002 года А. Квасьневский проявил решительность, выразив сочувствие украинцам Польши, пострадавшим во время акции «Висла»; важно помнить, что это заявление было сделано в контексте осуждения преступлений коммунистического режима.

В начале апреля 2003 года Верховная рада Украины отправила свой вариант совместного заявления польскому Сейму, как сообщил спикер ВР Владимир Литвин — «для согласования». В обоих парламентах развернулись нешуточные дискуссии по поводу содержания документа. В Верховной раде пропрезидентское большинство (представителям которого тема Волыни по большому счету была не слишком интересна) готово было принять формулировки «примирительного» содержания.

Часть оппозиционной фракции «Наша Украина», возглавляемой Виктором Ющенко, склонялась к таким же формулировкам. Правое крыло фракции, куда входили представители националистических партий, настаивали на том, что польская позиция является односторонней и основана на антиукраинских предубеждениях, и ссылались при этом не на официальные заявления высшего руководства Польши, а на радикальные формулировки своих польских коллег из правого и националистического политического спектра.

Тридцать три депутата Верховной рады (из фракций, поддерживавших Л. Кучму) обратились к полякам и украинцам с воззванием, в котором риторика примирения соседствовала с апелляцией к «необходимости сдерживания и нейтрализации политического экстремизма и ксенофобии во внутреннеполитических процессах в Украине». Депутаты безусловно осудили действия, приведшие к массовой гибели мирного польского населения на Волыни, и призвали руководство Польши «однозначно осудить действия, вызвавшие массовую гибель мирного украинского населения». Нетрудно догадаться, что коммунисты, также представленные в парламенте, традиционно выступили с однозначным осуждением «преступлений ОУН — УПА».

Тем временем согласование текста совместного заявления превратилось в настоящую политическую интригу, поскольку в парламентах обеих стран депутаты правого толка отстаивали свой вариант с довольно радикальными формулировками относительно вины соседа. В мае 2003 года специальная делегация польского Сейма посетила Киев. 29 мая планировалось утвердить текст заявления на совместном заседании делегации и рабочей группы Верховной рады. Однако этого не случилось. Представители обоих законодательных органов отказывались давать комментарии журналистам. По утверждению радиостанции «Немецкая волна», польская делегация настаивала на том, чтобы квалифицировать действия УПА как этническую чистку. Украинская сторона не соглашалась с этим якобы потому, что при такой формулировке семьи погибших на Волыни в 1943–1944 годах поляков могли бы подавать судебные иски к Украине в Международный трибунал в Гааге. Поскольку желаемого результата не достигли, польская делегация отбыла на родину для консультаций в Сейме.

Формально текст совместного заявления был согласован уже в июне 2003 года (из него изъяли все неприемлемые для обеих сторон формулировки), однако запланированное на 10 июля оглашение совместного заявления вновь оказалось под угрозой срыва из-за непримиримой позиции праворадикальных депутатов Сейма. Впрочем, тут начал работать фактор внутриполитической конкуренции: в обеих странах лавры миротворцев или умиротворителей могли достаться президентам — по этой линии переговоры шли успешно, А. Квасьневский и Л. Кучма готовились к встрече в селе Павливка на Волыни. Текст совместного заявления польского Сейма и украинской Верховной рады был утвержден за день до встречи президентов; впрочем, в польском законодательном органе за него не голосовала часть правых (например, «Право и справедливость», «Лига польских семей», Польская крестьянская партия), а в украинском — оппозиционные Л. Кучме фракции (Блок Юлии Тимошенко, часть депутатов «Нашей Украины», разумеется, в первую очередь депутаты от правых и националистических партий) и левые; коммунисты заявили, что «ни украинский, ни польский народ не причастны к произошедшей трагедии», а правый депутат Степан Хмара назвал текст заявления «унизительным для украинцев», «искаженным в пользу поляков» и «несоответствующим исторической правде».

11 июля 2003 года в селе Павливка на Волыни во время коммеморативной церемонии президенты Украины и Польши выступили со своим совместным заявлением «О примирении в годовщину трагических событий на Волыни» (каждый зачитывал текст на официальном языке своей страны). В заявлении осуждались убийства поляков и украинцев, в нем содержался призыв к публичному моральному осуждению «исполнителей преступлений, совершенных против украинского и польского народов» и высказывалась надежда на то, что в будущем состоится полное примирение молодых поколений украинцев и поляков, «которые полностью освободятся от предубеждений трагического прошлого».

Фактически первые лица двух государств определили границы официального дискурса: отказ от взаимных обвинений, взаимное осуждение преступных действий, а не организаций, стран или народов, ориентация на будущее, а не на прошлое в выстраивании отношений между народами и странами.

Львовский интеллектуал, редактор журнала «Ї» Тарас Возняк так прокомментировал акт согласия в Павливке: он «не исчерпывает проблему, не дает обязательной для всех установки. Он сигнализирует, что на политических украинском и польском государственных уровнях, на международном уровне эти события озвучены и оценены». Сигнал был услышан и поддержан только частью интеллектуалов и профессиональных историков на Украине и в Польше — в основном либеральной интеллигенцией и той частью историков, которая пыталась выйти за рамки исторического национального нарратива, построенного на принципах этнической эксклюзивности. Эта часть общества, впрочем, выступила в поддержку примирения и без всяких сигналов сверху.

Дебаты среди историков и публичных интеллектуалов, настроенных на примирение и деполитизацию проблемы, достаточно быстро ушли из сферы политической в сферу морально-этическую (в случае с интеллектуалами) или же чисто профессиональную (в случае с историками). И первым, и вторым выход на позиции примирения дался нелегко.

Интеллектуалы в обеих странах оказались под сильнейшим давлением общественного мнения, подогреваемого действиями и заявлениями праворадикальных сил и части ультрапатриотической интеллигенции. В риторике (и, соответственно, в том, что называют «исторической памятью») доминировал образ жертвы-поляка и убийцы — украинского националиста с мощным эмоциональным призывом «не забудем — не простим». Во многих костелах можно было обнаружить памятные таблички и плиты «жертвам преступлений ОУН — УПА» (инициатива «кресовых» товариществ). Противники примирения призывали отказаться от «политической корректности» и «псевдо»-уравнивания жертв с обеих сторон. Тиражи книг Эдварда Пруса и Виктора Полищука об УПА и ОУН, содержащие исключительно обвинительную риторику и соответственно подобранную фактографию, значительно превышали тиражи научных монографий, где давалась более взвешенная и разносторонняя картина украинско-польских отношений в межвоенный период.

Впрочем, после дискуссии о Едвабне часть польского общества была лучше подготовлена к восприятию взглядов, выходящих за рамки стандартного этнонационального восприятия истории, это продемонстрировали заявления и действия таких знаковых фигур, как Яцек Куронь или Адам Михник. В письме (февраль 2003 года) к Мирославу Мариновичу, участнику украинского диссидентского движения 1980-х и заметному публичному интеллектуалу, Яцек Куронь обратил внимание на то, что «ритм годовщин» выводит события из исторического контекста и серьезно искажает картину польско-украинских отношений. При этом он подчеркнул, что поляки на протяжении веков были более сильной, доминирующей стороной, которая полонизировала украинскую элиту и в XX веке по крайней мере дважды помешала Украине достичь независимости. «Мысль о том, что евангельские истины не касаются взаимоотношений между народами, является не христианской и противоречит духу Евангелия. Поэтому, — писал он М. Мариновичу, — я обращаюсь к Вам, уверен, не только от своего имени — и говорю: простите нас». Судя по всему, это была наиболее радикальная попытка призвать к примирению — большинство тех, кто поддерживал идею взаимного примирения, настаивали на взаимном покаянии. В открытом письме тридцати девяти украинских интеллектуалов идея коллективной ответственности отрицалась: «Мы убеждены, — говорилось в письме, — что принцип коллективной ответственности всего сообщества за деяния отдельных его членов не имеет под собой ни евангельской, ни общечеловеческой легитимации».

Впрочем, здесь тоже не было полного единодушия: если философ и известный общественный деятель Мирослав Попович утверждал, что ответственность может быть лишь персональной, то львовский историк Ярослав Грицак придерживался мнения, согласно которому индивидуализация ответственности имеет смысл в юридической сфере, когда же речь идет о морали, ситуация выглядит иначе: «Выбор принадлежности к каждой группе связан с эмоциями, которые у нас эта группа вызывает. И если я эмоционально чувствую гордость за наилучшие и наиболее достойные деяния этой группы, почему я должен избегать моральной ответственности за ее грехи и преступления?»

Следует учесть, что, как и в Польше, на Украине (в основном, конечно, в западных областях, для которых эта тема наиболее близка) преобладали совсем другие настроения. Даже часть интеллектуалов, явно несклонных к конфронтации по поводу событий на Волыни, отстаивала свою правду. Академик Ярослав Исаевич (1936–2010), человек вполне либеральных взглядов, осуждал однобокое освещение событий на Волыни в Польше, указывая на то, что на Волыни происходили и массовые убийства украинцев. По его мнению, польская сторона слишком настойчиво принуждала украинцев к покаянию. Под впечатлением от дискуссий о событиях на Волыни 1943 года другой львовский историк старшего поколения, Ярослав Дашкевич (1926–2010), который в 1994 году выступал за безусловное осуждение украинского террора против польского мирного населения в 1943–1944 годах, в мае 2003-го заявил, что Польша из стратегического партнера превращается во врага.

Еще одна довольно часто высказываемая точка зрения была сформулирована в обращении Львовской областной организации Союза офицеров Украины к коллегам в Польше: предлагалось последовать совету папы римского Иоанна Павла Второго «забыть о взаимных обидах и стереотипах» и сделать все, чтобы ничего подобного не повторилось. Выяснение черных и белых страниц истории предлагалось передать историкам.

Впрочем, у историков были свои сложности, видимо, потому, что в обеих странах доминировал запрос на национальный нарратив, выполняющий культурно-легитимирующую функцию в условиях кризиса идентичности. В Польше этот кризис больше был связан с процессом вхождения в ЕС и поиском оснований своей «европейскости». Украина переживала сложности несколько иного рода: здесь все более очевидными становились проблемы с культурно-исторической легитимацией особого варианта политической полиэтнической нации, не в последнюю очередь из-за затянувшегося процесса исторической, культурной и политической легитимации «титульного» этноса.

В обеих странах эксклюзивный национальный/националистический нарратив памяти предполагал особое внимание к жертвенным и героическим аспектам национальной истории, практически связанным в единое целое. На Украине схема перетекания одних этапов национально-освободительной борьбы в следующие за ними предполагала некий стерильный жертвенно-героический образ ОУН и УПА (организаций, ответственных за массовые убийства и изгнание польского населения на Волыни). Безоговорочное признание ответственности указанных организаций за эти деяния означало необходимость вступить в противоречие с господствующим нарративом; это было не под силу большинству историков, так или иначе втянутых в дебаты, тем более что большинство из этого большинства этот самый нарратив и создавали. Не стоит забывать и о том, что в советской мифологии ОУН и УПА были представлены исключительно как пособники нацистов, поэтому при обращении к теме, с одной стороны, нередко срабатывал реабилитационный синдром (для апологетов), с другой — инерция советской традиции, где ОУН и УПА представали исключительно как коллаборационисты и «враги народа».

К моменту начала открытых публичных дискуссий о Волынской трагедии и выхода темы на арену большой политики украинские и польские историки уже имели собственную историю разбирательств по «трудным вопросам». Именно так называлась серия конференций и изданий материалов этих конференций, начавшаяся в 1997 году по инициативе Всемирного союза ветеранов Армии Крайовой, польского журнала «Карта» и Союза украинцев Польши. Методика работы конференций и публикации отчетов о них была достаточно простой: участники определяли круг наиболее проблемных вопросов (собственно, эти вопросы возникли сами собой в ходе более широких дискуссий), во время семинара его участники высказывали свою точку зрения, потом рабочая группа составляла список формулировок, по которым возникали противоречия, затем готовилось совместное заявление и публиковались материалы (стенограмма дискуссии, финальный протокол и заявление).

В центре внимания был период 1939–1947 годов и предшествовавший ему период Второй Речи Посполитой. Уже на первых конференциях стало очевидным, что фактография событий не вызывает особых разногласий. В фокусе дискуссий оказались прежде всего интерпретации, объяснения причин конфликтов и терминология. Если с польской стороны по поводу событий на Волыни преимущественно звучали термины «уничтожение», «этническая чистка» и даже «геноцид», то украинские историки в большинстве стремились к более нейтральным — «украинско-польский конфликт», «Волынская трагедия», наиболее радикальное — «Волынская резня».

Не удалось достигнуть согласия и по поводу причин событий на Волыни: умеренная часть польских историков не только указывала на идеологию ОУН как на первопричину трагедии, но и признавала ответственность польского правительства за антиукраинские эксцессы 1930-х, однако при этом настаивала на том, что все это не оправдывает убийства мирных жителей. Украинские историки стояли на том, что без учета польской государственной политики в «украинском вопросе» в межвоенный период и действий Армии Крайовой и польской полиции по отношению к украинцам во время нацистской оккупации нельзя оценивать и ОУН — УПА — в таких заявлениях явственно проступала идея оправдания действий украинских националистов.

В 2003 году Союз украинцев Польши прекратил финансирование этих конференций — именно из-за серьезных расхождений по поводу оценки еще одного «трудного вопроса» — операции «Висла» (1947). Последний семинар (Львов, июнь 2008 года) оказался тринадцатым по счету. Было издано десять томов материалов, которые могут служить наглядным свидетельством того, как поиск «своей правды» уводит от поисков истины. «Трудные вопросы» не удалось разрешить коллективно — на уровне индивидуальных работ; как наиболее взвешенные и лишенные оправдательно-обвинительной риторики можно отметить труды Гжегожа Мотыки с польской стороны и Игоря Илюшина с украинской.

Предварительные итоги дискуссий о Волыни в 2003 году были таковы. Высшему политическому руководству, либеральной интеллигенции и части историков двух стран удалось договориться о том, что коммеморация — это путь к примирению и взаимному прощению. Представители политической сферы и историографии, общественные деятели и журналисты, отстаивавшие позиции одностороннего национального интереса и этноцентрическую версию прошлого, остались на позициях «и аз воздам», что создало предпосылки для бесконечных акций и контракций в стиле use and abuse of history. Правда, дискуссия 2003 года в некоторой степени все-таки способствовала примирению — по крайней мере тех, кто хотел мириться. Во-первых, были озвучены позиции той части общества, которая была готова воспринимать обсуждение острых проблем прошлого для нахождения взаимопонимания. Во-вторых, тональность дискуссий значительно снизилась, голос разума стал сильнее слышен в истерической многоголосице эмоций.

Одним из предварительных итогов дискуссии можно считать и то, что она зафиксировала алгоритм и стандартную риторику обращения к теме, остающиеся неизменными до наших дней. Радикализация спора происходит всякий раз, когда в Польше и на Украине возрастает роль крайне правых и популистов. В обоих обществах есть группы, настроенные на конфронтацию, есть группы, стремящиеся к компромиссу, диалогу и примирению, в обеих странах большинство вообще равнодушно к этим темам, а язык и набор предметов для дискуссий практически не меняются.

О том, насколько глубоко дискуссии о Волыни затронули общество, можно судить из таких данных. На Украине в 2003 году, согласно исследованию Центра им. А. Разумкова, 48,9 % респондентов вообще не знали о Волынской трагедии, 28,4 % «что-то слышали». По данным польского Центра исследований общественного мнения, в 2008 году (через пять лет после описанных нами бурных дискуссий) 39 % респондентов «что-то слышали» о событиях 1943 года на Волыни, 20 % «много слышали о них» и 41 % ничего о них не знали. В 2013 году, когда украинско-польские отношения опять омрачились очередной годовщиной Волыни-43, по данным того же центра, 41 % польских респондентов «что-то слышали» об интересующих нас событиях, 31 % вообще ничего не знали про трагедию и 28 % «слышали много».

На фоне дискуссий о Волыни продолжение истории с «кладбищем орлят» и озвученные в ее рамках позиции сторон уже выглядели бурей в стакане воды (тем более что на Украине она имела исключительно локальный резонанс). Впрочем, здесь был достигнут какой-то прогресс: польская сторона согласилась изъять из надписи над главным надгробием раздражающее слово. С обеих сторон заговорили об общей памяти: идея нашла выражение в мемориальной табличке «Тут покоятся украинские и польские воины, погибшие в войне 1918–1919 годов», возле слова «украинские» помещена стрелка, указывающая в сторону могил солдат Украинской Галицкой армии, возле слова «польские» — в сторону польских могил.

В июне 2005 года президенты Украины и Польши В. Ющенко и А. Квасьневский торжественно открыли мемориал, представленный как единение памятей, участники церемонии сначала возложили венки на могилы украинских воинов, а потом перешли на польскую часть. Впрочем, дискуссии на этом не закончились. Лидер националистического объединения «Свобода» Олег Тягнибок назвал открытие мемориала «национальным позором». В том же 2005 году комиссия Львовского горсовета усмотрела в одном из центральных элементов мемориала не крест, а стилизованное изображение «меча-щербеца». Возникли вопросы и к некоторым надписям. В 2015 году часть львовян опять обеспокоилась тем фактом, что перед входом в мемориал установили двух львов со щитами — здесь вновь были обнаружены происки враждебного соседа. Местная пресса сообщила о том, что назревает скандал, но каких-то видимых его признаков не обнаружилось.

Проблема «Волыни-43», несмотря на заявления первых лиц государств и обоюдные извинения интеллектуалов, осталась актуальной по крайней мере по двум причинам: с одной стороны, неудовлетворенными оставались те общественные группы, для кого «Волынь-43» еще была частью коммуникативной памяти, с другой — для лиц и организаций, заинтересованных в мобилизационном политическом потенциале темы, она оставалась весьма привлекательной.

В 2008 году состоялась очередная попытка правых сил в Польше провести через Сейм резолюцию про «геноцид» на Волыни и придать официальным памятным акциям обвинительный характер; реакция польского общества была достаточно слабой, если говорить о большинстве, и достаточно неодобрительной, если говорить об активном либеральном меньшинстве. Украинско-польской дискуссии образца 2003 года фактически не получилось — коммеморация имела характер скорее внутрипольский, опять-таки с провокационными действиями со стороны правых и контрдействиями со стороны либеральной интеллигенции. На Украине в это время на общенациональном уровне отмечалась 75-я годовщина голода 1932–1933 годов, так что все идеологические ресурсы были сосредоточены на этой кампании. Заметим, что к этому времени Украина уже на законодательном уровне зафиксировала термин «геноцид» относительно голода 1932–1933 годов (Голодомор).

«Волынь-43» была не единственной темой, в связи с которой обсуждалась идея «исторического примирения». В 2006 году Виктор Ющенко и его польский коллега Лех Качинский открыли мемориал в селе Павлокома (Восточная Польша), где весной 1945 года подразделением Армии Крайовой было убито более трехсот украинцев — жителей села (согласно версии историков, это был акт возмездия за убийство одиннадцати поляков). Открытие памятника сопровождалось уже ставшими общим местом призывами к примирению. При этом надпись на памятнике жертвам не упоминала об их национальности и исполнителях преступления, но недалеко от него находился памятный крест польским жертвам, где указывалось, что погибли именно поляки, и назывались виновники их гибели — украинские националисты. Участники не услышали ожидаемой формулы «Прощаем и просим прощения» от Леха Качинского, который заменил ее цитатой из Pater noster. Впрочем, на высшем государственном уровне было обозначено стремление к взаимопониманию и примирению. Настроение части украинского общества хорошо выразило заглавие статьи в газете «Украина молодая»: «Простить, но не забыть».

В апреле 2007 года украинский и польский президенты обнародовали совместное заявление по поводу годовщины акции «Висла», также выдержанное в духе примирения. Стоит заметить, что упомянутое событие, которое энтузиасты «войн памяти» на Украине могли бы использовать как противовес таким же энтузиастам в Польше, не очень подходило для этой цели. Акцию «Висла» осуществил коммунистический режим, который осудила современная Польша, Волынская трагедия была делом рук украинских националистов со всеми вытекающими последствиями для политической инструментализации.

Предполагалось, что установка памятных знаков в Польше и на Украине, посвященных жертвам братоубийственного конфликта, будет продолжаться. Официально в феврале 2009 года теми же действующими лицами был открыт памятник польским жителям села Гута Пеняцка (Львовская область), убитым украинскими националистами. Президенты обменялись стандартными фразами о пользе исторической правды и необходимости примирения. Виктор Ющенко сообщил, что украинцев и поляков на взаимные убийства провоцировали нацистский и сталинский режимы.

Описанные символические акты по крайней мере формально обозначали официальную линию в сфере исторической политики. Однако во внутренней политике обеими сторонами предпринимались действия, несколько усложнявшие паритетный диалог. В 2007 году Виктор Ющенко присвоил звание Героя Украины командующему УПА Роману Шухевичу, который, по общему мнению польской стороны, ответственен за действия УПА на Волыни в 1943 году. В 2009 году польский Сейм принял постановление «О трагической судьбе поляков на Восточных территориях», где речь шла об «этнической чистке с признаками геноцида». Зимой 2010 года, уже покидая пост президента, Виктор Ющенко удостоил звания Героя Украины Степана Бандеру, вождя ОУН(б). Тогда же он издал указ, чествующий участников «национально-освободительной борьбы», в списке которых значились ОУН и УПА.

По мнению Томаша Стрыека, этими действиями В. Ющенко нарушил негласное распределение ролей, где президенты выступали в роли арбитров в конфликтах национальных памятей. Более того, приняв решение о прославлении упомянутых исторических персонажей, украинский президент оттолкнул и своего самого верного союзника в деле евроинтеграции. Стоит согласиться с тем, что В. Ющенко действительно серьезно пошатнул позиции адвокатов Украины внутри самой Польши, однако некоторые из этих адвокатов, например польские правые, также реализовывали свой сценарий без оглядки на то, как может отреагировать украинская сторона. Разница заключалась разве что в том, что Л. Качинский по тактическим соображениям мог сдерживать и регулировать давление радикалов, требовавших более активных заявлений действий, а В. Ющенко всячески потворствовал правым, интенсивно внедряя националистический нарратив в исторической политике.

В самой Украине вопрос о «преступлениях ОУН — УПА» (как против поляков и евреев, так и против украинцев) стал козырной картой оппонентов В. Ющенко, представлявших его как промоутера радикального национализма, а превозносимых им героев как нацистских пособников и участников истребления мирного населения. Эти формулы имели успех прежде всего в восточных регионах страны, где господствовала и сознательно культивировалась местной властью советско-ностальгическая модель памяти. Интересно, что тема Волыни породила удивительные политические альянсы: на Украине она объединила коммунистов и Партию регионов, представлявшую крупный капитал и топ-бюрократию. Они же стали добровольными союзниками польских правых и популистов в борьбе с «украинским национализмом».

Это особенно ярко проявилось в 2013 году, когда произошел новый всплеск страстей, совпавший с очередной круглой годовщиной Волынской трагедии. Ход событий: дискуссии, заявления политиков, высказывания лидеров общественного мнения, парламентские инициативы — вызывали ощущение дежавю. Дискуссия пошла по заколдованному кругу. Вновь инициативу проявила польская сторона, все те же политические силы. Впрочем, в этот раз дошло до создания при Сейме параментской группы «в делах кресов, кресовян и наследия восточных земель». Опять интрига закручивалась вокруг квалификации трагедии 1943 года как геноцида. Снова оппонентами обострения в обеих странах выступили либералы.

Качественное отличие заключалось в том, что у польских правых появились уже упомянутые новые союзники из мезальянса коммунистов и капиталистов. При этом установившаяся на Украине власть Партии регионов и «семьи» Виктора Януковича не вызывала у высшего истеблишмента Польши каких-либо симпатий, в том числе и у правых, оказавшихся в 2010–2011 годах в оппозиции.

На Украине «новая» украинская власть активизировала усилия по продвижению советско-ностальгического нарратива памяти уже на всей территории Украины. Ответом стала радикализация национального/националистического нарратива памяти. Адам Михник описал положение дел так: «Ситуация в Украине действительно невеселая: украинская демократия угасает на глазах. Оппозиционные политики — в заключении, независимые медиа уничтожают. Президент Янукович затягивает украинцев в статус наследников посткоммунистического авторитаризма, осуществляя символическую реабилитацию постсоветской ностальгии.

В Западной Украине усиливается шовинизм, связанный с партией „Свобода“, который реабилитирует самые печальные традиции Украинской повстанческой армии. Выбор между ностальгией шовинистической и ностальгией советской напоминает выбор между чумой и холерой».

В конце июня 2013 года Сенат польского парламента принял обращение, в котором охарактеризовал события на Волыни в 1943 году как «этническую чистку с признаками геноцида»; это был своеобразный компромисс с правой оппозицией, настаивавшей на прямом употреблении термина «геноцид». Кроме того, Сенат не принял предложения правых об установлении официальной даты — Дня мученичества поляков (11 июля).

Поддержка польским правым пришла с Украины: почти полторы сотни депутатов украинского парламента (в основном от Партии регионов и коммунистов) выразили озабоченность дебатами в Польше и желание содействовать установлению исторической правды. Для этого они обратились к спикеру польского Сейма с открытым письмом, содержащим призыв квалифицировать события на Волыни как геноцид. Необходимость такого решения депутаты объясняли помимо прочего ростом ксенофобских, антисемитских и неонацистских настроений. Этот несколько экзотический шаг остался без ответа.

Польский Сейм принял резолюцию, повторяющую формулировку Сената: Украина приближалась к подписанию соглашения об ассоциации с ЕС, это обстоятельство учитывалось в заявлениях и действиях польского высшего руководства: как президентом, так и партиями власти. Впрочем, по сравнению с 2003 годом чувствовалось явное «похолодание» по вопросу примирения: замысел совместного послания католических и греко-католических иерархов не был осуществлен.

Последующие события вокруг темы «Волынь-43» стали следствием взаимодействия внутри- и внешнеполитических факторов. «Революция достоинства» и последовавшая за ней аннексия Крыма Россией и война на востоке Украины значительно усилили позиции правых и праворадикальных сил в стране, принявших самое активное участие в силовых протестных акциях и военных действиях. Хотя правые провалились и на президентских выборах (май 2014 года), и на выборах в парламент (октябрь 2014 года), они сыграли важную роль в «практической политике»: в организации добровольческих батальонов и в «ленинопаде» (массовом уничтожении памятников Ленину весной 2014 года). «Новая» власть в лице президента Петра Порошенко интенсифицировала историческую политику, используя ее мобилизационный потенциал как для консолидации активной части общества в необъявленной войне с Россией, так и для отвлечения внимания общества от своих неудач в реформировании экономики и решении социальных проблем.

Во главе главного «профильного» правительственного учреждения, ответственного за разработку и реализацию исторической политики, был поставлен Владимир Вятрович, который предлагал рассматривать Волынскую трагедию как часть польско-украинской войны, тем самым релятивизируя проблему ответственности ОУН и УПА за уничтожение польского гражданского населения. Он же был известен как автор апологетических трудов по истории УПА. Принятие в апреле 2015 года закона, фактически обязующего украинских граждан чествовать ОУН и УПА (см. подробнее раздел III, главу 1), явно не способствовало развитию диалога, к которому призывали интеллектуалы и политики. Не помогал ему и процесс «декоммунизации», сопровождавшийся не только ликвидацией советского символического пространства памяти, но и вписыванием в освободившееся место символов националистического движения.

Наиболее скандальным и резонансным стало переименование Московского проспекта в проспект Бандеры в столице Украины 7 июля 2016 года. Особый привкус этому решению киевской городской власти, пролоббированному депутатами от «Свободы», придало то обстоятельство, что оно было принято накануне визита Петра Порошенко в Варшаву и во время очередного раунда дебатов в польском Сейме о Волынской трагедии. Через год в том же Киеве те же действующие лица добивались переименования проспекта Генерала Ватутина в проспект Романа Шухевича; вряд ли это известие вызвало всплеск радости в Варшаве (переименование было остановлено судебным решением).

Все эти события и действия сочетались с примирительной риторикой и соответствующими символическими жестами. В декабре 2014 года президент Петр Порошенко, выступая в польском Сейме, упомянул сложное прошлое в польско-украинских отношениях и в который раз повторил магическую формулу «Прощаем и просим прощения».

В июне 2016 года украинские общественные деятели, бывшие президенты и церковные иерархи обратились к полякам с открытым письмом, где вновь прозвучала формула «Просим прощения и прощаем».

Поводом к написанию письма стали дебаты в польском обществе о Волыни: традиция круглых дат в дискуссиях о трагедии была нарушена, под давлением правых, находящихся у власти, возникла перспектива квалификации событий на Волыни как геноцида.

В Польше в последнее десятилетие наблюдалось все более стремительное «поправение» общества, обусловленное как рядом внутренних факторов (в частности, исторической политикой), так и внешних: ухудшение политической ситуации в регионе в связи с событиями на Украине, миграционный кризис, обострение отношений между Россией и «Западом». В стране после победы партии «Право и справедливость» на президентских и парламентских выборах 2015 года произошел решительный поворот в сторону аффирмативной исторической политики, направленной на «усиление патриотизма». В конкретно-историческом контексте это означало усиление этнического национализма, этноцентризм и рост ксенофобии. Именно эта партия в союзе с более радикальными националистами и популистами (Кукиз-15) вновь выступила с инициативой: считать 11 июля Днем памяти жертв геноцида поляков. По мнению представителей партии, польские жертвы этих событий не получили должного воздаяния, в частности, их истребление не названо так, как должно: геноцидом.

Депутат Сейма от партии «Право и справедливость» Михал Дворчек в прямом эфире украинского телеканала Espresso TV огласил письмо двухсот польских парламентариев. В письме содержались упреки украинской власти за прославление организаций и лиц со «специфической репутацией» (речь шла об ОУН(б) и УПА). Польские парламентарии сообщали, что готовящееся в Сейме постановление о дне памяти жертв геноцида не направлено против Украины и украинцев. 7 июля 2016 года польский Сенат шестьюдесятью голосами против двадцати трех предложил Сейму принять резолюцию, содержащую термин «геноцид».

Накануне произошло еще одно важное событие, которое не стало предметом широкого обсуждения: 6 июля группа польских депутатов подала в Сейм законопроект о внесении изменений в закон о Польском институте национальной памяти. Авторы законопроекта предлагали дополнить список преступлений против польской нации, расследуемых специальной комиссией института, преступлениями, совершенными украинскими националистами и другими украинскими организациями, сотрудничавшими с Третьим рейхом. До этого в списке присутствовали «преступления нацизма и коммунизма». Кроме того, законодатели предлагали уточненное толкование запрета на пропаганду коммунизма и фашизма, а также других форм тоталитаризма (преследуемое уголовно) — через упоминание преступлений украинских националистов. Фактически речь шла о криминализации «неправильных» толкований истории ОУН и УПА.

Законопроект интересен перечнем претензий к украинской стороне, приведенным в обоснование необходимости принятия акта: прославление украинских националистов (ОУН и УПА), в том числе на законодательном уровне, признание даты создания УПА (14 октября) Днем защитника Отчизны, занесение в официальный национальный пантеон вождей ОУН и УПА и увековечение их памяти в названиях улиц, использование этоса бандеровского подполья в организации добровольческих батальонов и Вооруженных сил Украины, пренебрежение местами захоронений жертв Волынской трагедии.

Тем временем с польской стороны пришло письмо от тех, кто уже не принимал политических решений: отставные президенты и государственные деятели, в их числе Лех Валенса, Александр Квасьневский, Бронислав Коморовский, в свою очередь попросили прощения за обиды, нанесенные поляками украинцам в прошлом.

22 июля 2016 года польский парламент принял резолюцию, провозглашавшую 11 июля Днем памяти жертв геноцида, учиненного украинскими националистами против польских граждан на восточных землях Речи Посполитой в 1943–1945 годах (за проголосовали четыреста сорок два депутата, воздержались десять, против не проголосовал никто). Ответственными за убийство 100 тысяч поляков (а также граждан других национальностей) были названы ОУН, УПА, дивизия СС-Галичина и другие формирования, сотрудничавшие с нацистами. В резолюции отдавалась дань уважения украинцам, спасавшим поляков. Только полная правда истории, подчеркивалось в резолюции Сейма, приведет к примирению и взаимному прощению. Под «полной правдой», видимо, имелась в виду квалификация массовых убийств поляков на Волыни как геноцида.

Реакция украинской стороны была предсказуемой. Президент П. Порошенко высказал сожаление. Комитет Верховной рады по международным отношениям осудил «односторонние действия» польских законодателей как «антиукраинские», «политически несбалансированные и юридически некорректные». Глава парламентской группы по межпарламентским связям Украины и Польши Борис Тарасюк демонстративно сложил свои полномочия в знак протеста, назвав решение Сейма антиукраинским. Директор Украинского института национальной памяти В. Вятрович назвал решение Сейма закономерным результатом антиукраинской истерии в Польше. Глава Союза украинцев Польши Петр Тыма припомнил, что сторонники примирения обращались к теме Волыни по календарному принципу (круглые даты), тогда как сторонники конфликтной геноцидной версии работали на ее продвижение постоянно. Он же указал на явный дисбаланс в действиях польской стороны: отсутствие каких-либо серьезных попыток обсуждать массовые убийства украинцев подразделениями Армии Крайовой и другими польскими военными формированиями.

В украинских средствах массовой информации развернулась дискуссия. Националисты и «национал-демократы» требовали симметричного ответа. Либералы высказывали сожаление по поводу действий польских депутатов, но призывали не идти на конфронтацию. Все сходились на том, что конфликт будет выгоден России (где коммунисты зарегистрировали текст заявления о солидарности с польским Сеймом).

Тем не менее в Верховной раде был зарегистрирован проект постановления о чествовании памяти жертв геноцида, он почти зеркально воспроизводил риторику постановления Сейма, в частности о том, что правда «должна лечь в основу согласия и прощения между польским и украинским народами». Предлагалось установить памятную дату: День памяти жертв геноцида, учиненного Польским государством против украинцев в 1919–1951 годах.

Спикер Сената Станислав Карчевский сообщил польским средствам массовой информации, что принятие такого постановления может усложнить диалог между Польшей и Украиной.

30 августа 2016 года в прессе появился текст обращения «известных украинцев» к украинскому парламенту. Авторы обвинили польских парламентариев в «нарушении договоренностей» (в доказательство приводились декларации о примирении предыдущих лет), в сознательном искажении «исторической правды», а также в политически безответственных и юридически некорректных формулировках. «Известные украинцы» предложили Верховной раде свои контрмеры: официально установить три памятные даты: 23 сентября — День польских репрессий против коренного населения Галиции (день начала пацификации 1930 года), 25 декабря — День памяти геноцидного уничтожения польским подпольем коренного украинского населения на исконных украинских землях («Именно в этот день 1942 года польские шовинисты начали массовые убийства украинского населения, колядуя на трупах замученных») и, наконец, 28 апреля — День памяти украинцев, ставших жертвой депортации Польским государством.

Масла в огонь добавил фильм «Волынь», снятый популярным польским режиссером В. Смажовским в жанре исторического триллера. Премьерный показ фильма, где в деталях описывались зверства УПА и воспроизводился давний стереотип «украинца-резуна», вряд ли случайно совпал с пиком дискуссий по поводу прошлого. На Украине фильм не был допущен на экраны кинотеатров.

Степень влияния прошлого на современность, видимо, достигла крайней точки. Вскоре участники процесса с обеих сторон опомнились, признав, что конфликт по поводу прошлого может идти на пользу третьей стороне — России. 20 октября 2016 года Верховная рада Украины и Сейм Польши приняли совместную декларацию памяти и солидарности (которую поддержал также Сейм Литвы). В ней говорилось о необходимости «непредвзятых исторических исследований» и «сдерживании сил, которые ведут к спорам в наших государствах». Декларация указывала и на общего врага, перед лицом которого нужно было удерживать единство, — Россию.

Тем не менее вскоре с обеих сторон вновь зазвучали агрессивные ноты. Еще в декабре 2016 года министр иностранных дел Польши Витольд Ващиковский призвал украинскую сторону к конструктивным совместным действиям в сфере коммеморации сложных страниц прошлого, приведя в качестве примеров опыт Яд Вашем и польско-немецкого примирения. Он, в частности, намекнул, что общенациональное чествование УПА (приближалась годовщина создания армии) может осложнить путь к взаимопониманию.

В январе 2017 года в западных областях Украины началась подготовка к празднованию семьдесят пятой годовщины создания Украинской повстанческой армии. В феврале УИНП объявил о начале «национальной информационной кампании в память об УПА».

Эти известия спровоцировали нервную реакцию польской стороны. Председатель правящей партии «Право и справедливость» Ярослав Качинский, рассказывая «Польской газете» о своей встрече с Петром Порошенко, сообщил, что он прямо заявил украинскому президенту: в Европу с Бандерой не попасть. Нужно выбирать — или интеграция с Западом и прощание с традицией УПА, или Восток и все, что с ним связано. В другом интервью — еженедельнику Do Rzeczy — Я. Качинский сообщил читателям, что на Украине создается культ людей, которые совершили геноцид против поляков и при этом превзошли в жестокости даже немцев.

Громкие заявления, адресованные польской аудитории, вызвали ожидаемую реакцию на Украине, правда не настолько резонансную, как ожидалось. Директор Украинского института национальной памяти В. Вятрович на своей странице в Фейсбуке охарактеризовал высказывания польского политика как «империализм с осложнениями», один из деятелей ВО «Свобода» зачем-то припомнил «старому ляху Качинскому» разделы Польши, а лидер ОУН на Украине Б. Червак заявил, что позиция его польского визави совпадает с точкой зрения Кремля; впрочем, все эти заявления остались достоянием социальных сетей. Политики первого ряда по этому поводу не высказались.

В августе 2017 года в публичном дискурсе всплыла тема львовского «Кладбища орлят». В Польше был опубликован проект дизайна страниц паспорта нового образца. На одной из страниц было изображение упомянутого мемориального комплекса. Украинская сторона посчитала это недружественным шагом, по поводу чего МИД вручил послу Польши на Украине ноту. Изображение убрали.

В 2016–2017 годах участились случаи вандализма по отношению к памятникам жертвам украинско-польского конфликта периода Второй мировой войны в обеих странах. Параллельно развернулась украинско-польская «война могил»: оказалось, что в Польше без согласования с местной властью установлено более четырех десятков надгробий и памятных знаков бойцам УПА, на Украине, по заявлению УИНП, — более ста. В апреле 2017 года после уничтожения украинского памятника в польских Грушовичах УИНП объявил о моратории на выдачу разрешений на поиск и обустройство мест захоронений польских жертв периода Второй мировой войны на Украине.

В конце 2017 года конфликт вышел на уровень первых лиц государств. Министр иностранных дел Украины П. Климкин посетовал на избыточную политизацию прошлого в украинско-польских отношениях и тут же намекнул, что Украина извиняется за преступления своих вандалов, а Польша — нет. Президент Польши А. Дуда заявил, что он не против обустройства украинских могил в его стране, но на условиях предварительной эксгумации и выяснения, кто реально находится в захоронении. На встрече в Харькове 13 декабря 2017 года президенты Украины и Польши произнесли стандартные фразы о необходимости достижения взаимопонимания в вопросах прошлого и о намерении повысить статус межгосударственной комисии, призванной заниматься этой проблемой.

Тем не менее зимой 2018 года борьба за «правильное прошлое» вспыхнула с новой силой. В январе — феврале польский парламент принял упоминавшийся выше закон о внесении изменений в закон об Институте национальной памяти. Изменения, в частности, касались и упоминания об украинских националистах, сотрудничавших с Третьим рейхом и совершавших преступления против поляков и представителей других национальностей. «Преступления украинских националистов» упоминались в одном ряду с преступлениями нацистов и коммунистов (речь шла о дополнении к закону, принятому еще в 1998 году). Статья 55 этого закона запрещала «публичное, вопреки фактам» отрицание этих преступлений. За такое нарушение предполагается штраф или лишение свободы до 3 лет.

На Украине директор Украинского института национальной памяти заявил, что изменения к закону направлены прежде всего против украинцев, проживающих в Польше. Более того, он сообщил, что закон останавливает диалог историков. Журналисты, в подавляющем большинстве не читавшие закон, немедленно окрестили его «антибандеровским», хотя в тексте закона и поправок к нему ни Бандера, ни бандеровцы не упоминаются.

МИД Украины высказал озабоченность, тем же чувством поделился президент П. Порошенко. Определенная злая ирония была в том, что на Украине уже существовал закон, объявлявший противоправным «неправильную» трактовку деятельности именно тех организаций, которые упоминались в польском законе. Более того, как уже упоминалось, предпринимались попытки криминализации таких действий.

Следует заметить, что в изменениях к польскому закону содержались другие будоражащие положения, в частности запрещалось публично говорить об участии поляков в Холокосте. Это вызвало крайне острую реакцию Израиля и части американского политического класса. В самой Польше с осуждением поправок к закону выступило правительство и либеральные интеллектуалы.

Летом 2018 года этот пункт польского закона был отменен, «украинский сюжет» остался без изменений. 8 июля 2018 года (канун годовщины «Волынской трагедии») президенты Польши и Украины обменялись визитами: А. Дуда отправился на Волынь, где в селе Олык почтил память поляков, погибших в 1943 году; П. Порошенко отправился в Восточную Польшу, на место, где когда-то было село Сагрынь, украинские жители которого были перебиты польскими «крестьянскими батальонами» в 1944 году. А. Дуда назвал волынские события «этнической чисткой» и призвал к «исторической правде». П. Порошенко на обратной дороге остановился в селе Гончий Брод на Волыни, где также заявил о необходимости поиска правды и традиционно обратил внимание на то, что спор по поводу прошлого «между украинским и польским народами» выгоден третьей стороне — «Московии», с которой указанные народы вместе боролись в прошлом. Украинский президент выразил надежду на то, что польская сторона внесет изменения в закон о Польском институте национальной памяти, в пункт, касающийся «украинцев». (Напомним, речь там идет об украинских националистах, сотрудничавших с Третьим рейхом).

«История с историей» во взаимоотношениях Украины и Польши весьма поучительна и показательна прежде всего с точки зрения конфликтного потенциала исторической политики. Правящий класс обеих стран независимо от политической ориентации сил, находящихся у власти, рассматривает дружественные и партнерские отношения с соседом как приоритет. Практически по всем направлениям взаимоотношений (экономическим, политическим, культурным) удается находить приемлемые для обеих сторон варианты решения. За исключением одного — сферы исторической памяти. Многолетние усилия официальных лиц, публичных интеллектуалов, общественных деятелей, добивающихся примирения, оказываются неэффективными и кажутся обреченными на «дурную бесконечность» повторения.

Возможно, основополагающей причиной можно считать неизбежную конкуренцию двух эксклюзивных версий национального/националистического нарратива памяти, причем в их наиболее радикальной реализации. При этом украинская сторона достаточно активно копирует практики и дискурсивные формы польской: от создания института национальной памяти до повторения таких схем, как уравнивание коммунизма и нацизма. Делая это, украинские «мнемонические бойцы», видимо, не предполагали, что такая операция может больно ударить по ним самим именно в силу того факта, что их герои сотрудничали с нацистами.

В обоих случаях оценка и репрезентация сложных проблем прошлого представляется как вопрос внутренней исторической политики, который затем усилиями заинтересованных агентов становится проблемой межгосударственных отношений.

Нетрудно заметить и то, что в данном случае особую роль играют общественные агенты памяти: в Польше это «кресовые» и ветеранские организации, а на Украине — правые политические партии, не имевшие до последнего времени прямого ощутимого представительства в высших органах государственной власти.

Обострение конфликта совпало с вхождением во власть этих агентов исторической политики: в Польше сторонники возрождения польской идентичности на основе эксклюзивного национального нарратива получили промоутеров и лоббистов как в парламенте, так и в офисе президента; на Украине их идеологические близнецы освоили скромные помещения Украинского института национальной памяти.

Отличительной чертой этого конфликта является то, что противостояние между правыми и популистами обеих стран по поводу оценки прошлого представляется ими обществу и пропагандируется как конфликт между украинцами и поляками в его этническом измерении или же как конфликт между «Польшей» и «Украиной». Это не соответствует действительности.

 

Украина — Россия: «братское соперничество»

Если в случае с Польшей разное прочтение прошлого было одной из немногих тем, омрачавших отношения двух стран, то в случае с Россией набор таких тем был куда более разнообразен. «Братское соперничество» периодически перерастало в открытый конфликт, страны нередко приближались к открытому политическому и даже военному противостоянию. Со стороны России периодически озвучивались территориальные претензии. Уже через три дня после провозглашения украинским парламентом независимости (24 августа 1991) Павел Вощанов, пресс-секретарь президента России Бориса Ельцина, сообщил, что Россия признает право стран СССР на суверенитет, но оставляет за собой право поставить вопрос о пересмотре границ. В случае с Украиной речь шла о Донбассе и Крыме.

Вопрос Крыма и Севастополя как российских территорий периодически поднимался как отдельными политиками (В. Жириновский, Ю. Лужков), так и высшим законодательным органом России. В 1993 году Украина и Россия стояли на пороге вооруженного конфликта по поводу раздела Черноморского флота. В 1994–1995 годах Россия откровенно поддерживала сепаратизм в Крыму. В 2003 году (Год России на Украине) российской стороной был спровоцирован территориальный конфликт по поводу «косы Тузла» (в украинской версии «остров Тузла»).

В сфере торгово-экономических отношений прослеживались постоянные конфликты то по поводу цены на газ, то по поводу украинских долгов (Украина была перманентным должником России в оплате за энергоносители). В 2000-е годы, особенно после «оранжевой революции», Украина и Россия прошли через серию «торговых войн», наиболее известными из которых стали «газовые войны» (2006 и 2009 годы), вышедшие за рамки двусторонних отношений. В 2000-е центр тяжести в двусторонних отношениях переместился в сферу геополитики: украинское высшее руководство, исповедуя так называемую «многовекторность», медленно смещалось в сторону «Запада», российский правящий класс прилагал всевозрастающие усилия по интеграции Украины в «евразийское» пространство, как экономическое, так и политическое.

Апогеем «братского соперничества» стала аннексия Крыма в марте 2014 года и открытая военно-техническая и политическая поддержка Россией сепаратистов в Донбассе, сопровождавшаяся созданием сателлитных новообразований в виде Донецкой и Луганской народных республик.

Стандартным рамочным пояснением сложных украинско-российских отношений является следующая формула: российские политические элиты стремятся восстановить великодержавный статус России как в регионе, очерченном границами бывшего Советского Союза, так и в мире. Украинские политические элиты стремятся к самоутверждению в независимом государстве, украинский национальный проект в этом смысле противоречит указанным амбициям России, особенно тогда, когда Украина не только декларирует свою принадлежность к Европе, но и совершает решительные шаги в сторону «Запада». Тезис о том, что Россия без Украины в качестве своего сателлита не может быть мировой державой, стал общим местом.

Можно сказать, что в политическом, геополитическом и культурном мышлении российского правящего класса присутствует свой вариант «онтологической озабоченности» (А. Астров), связанный именно с Украиной. Российским элитам трудно конституировать Украину и украинцев как принципиально отличающегося от них Другого.

Стремление украинцев к культурной самобытности и утверждению себя в качестве нации, не входящей в «русский мир», в особенности если оно сопровождается уходом в другое культурно-цивилизационное пространство («Запад»), порождает в России «когнитивный диссонанс», раздражение и неприятие. Факт государственного самоопределения Украины воспринимается как злая шутка истории и недоразумение. В наиболее радикальном варианте продвигается и тезис о неестественности, искусственности украинской государственности.

На Украине, в свою очередь, такая реакция на ее стремление к отделению и самоопределению вне российского культурно-политического пространства воспринимается не иначе как рудименты имперского сознания или как имманентное свойство сознания российских элит. Разумеется, это, в свою очередь, усиливает постколониальные дискурсы и комплексы, способствует устойчивости национального/националистического нарратива исторической памяти.

Кроме того, в историческом сознании российских элит доминирует идея государственности как системообразующего фактора. Претензии украинских элит на самостоятельность украинской истории воспринимаются как абсурдные и провокационные именно из-за отсутствия восприятия украинцев и Украины как Другого, способного на самостоятельное государственное существование, ведь Украина веками была частью «государства Российского».

В этом смысле отсутствие континуитета в истории украинской государственности воспринимается как свидетельство цивилизационной неполноценности Украины. Присутствие украинских этнических земель в рамках российской государственности воспринимается как должное. Кроме того, претензии украинцев на культурную и государственную самостоятельность традиционно рассматриваются как следствие интриги внешних сил то ли с конца XVIII, то ли с середины XIX века: можно увидеть последовательную смену «польской», «австрийской», «немецкой» интриг. Сейчас их место заняла «американская», «евросоюзная» интрига или вообще интрига «Запада».

Наконец, стоит обратить внимание на глубокие противоречия в отношении к оценке общего прошлого. Для российских политических и культурных элит имперское и советское прошлое были важным элементом их исторической легитимации. Для украинских — центральным аргументом в историческом обосновании существования государства и нации было отрицание имперского и советского прошлого как чуждого, принесенного и навязанного извне.

Проблемы раздела ранее «общего» прошлого стоит рассматривать именно в этом контексте.

Несмотря на все перечисленные обстоятельства, конфликт по поводу прошлого между Россией и Украиной долгое время пребывал в латентной фазе: хватало других проблемных зон. Первая открытая дискуссия не столько историографического, сколько идеологического характера произошла в 1993 году на конференции, посвященной 60-летию голода 1932–1933 годов на Украине. Атмосфера конференции была далекой от академической. В ней принимали участие не только ученые, но и политики, в том числе президент Украины Леонид Кравчук и общественные деятели.

Конференция происходила в период серьезного обострения украинско-российских отношений. Некоторые выступления прямо увязывались с текущей ситуацией. В июле было принято скандальное постановление Верховного совета РФ о статусе Севастополя, объявлявшее город российской территорией. В октябре Россия предъявила претензии на украинскую газотранспортную систему (в счет гигантского газового долга), что было воспринято как откровенное посягательство на суверенитет. В разгаре был конфликт по поводу раздела Черноморского флота.

В этой обстановке обсуждение голода 1932–1933 годов на Украине нередко переходило в обвинения в адрес России (или «Москвы») как организатора голода. Российские историки, пытавшиеся отстаивать идею о том, что голод имел место во всех хлебных регионах СССР, оказались в роли «защитников» сталинского режима. Свои впечатления они изложили в письме (скорее похожем на статью) в журнале «Отечественная история». По мнению российских историков, представленная в некоторых выступлениях на конференции концепция голода-геноцида, организованного с целью истребления украинцев, является политической: «В данном случае речь идет прежде всего о попытках использовать некоторые события истории в политических целях». Данный эпизод фактически положил начало многолетней дискуссии украинских и российских историков и политиков о голоде 1932–1933 годов, переросшей в войну памяти в 2000-е.

1990-е годы были временем резкого сужения контактов между историками Украины и России. На Украине интенсивно формировался стандартный национальный этноцентрический мастер-нарратив, в России интерес к прошлому Украины был минимален, то же можно сказать об интересе политиков федерального центра к собственному прошлому. Параллельно происходил ренессанс национальных/националистических и региональных моделей памяти в национальных республиках. На Украине правящий класс, как уже упоминалось, придерживался своего рода «амбивалентной» исторической политики, с одной стороны, способствуя утверждению мастер-нарратива, с другой — отдавая должное советско-ностальгической модели коллективной/исторической памяти. Заметим, что единственная международная конференция этого периода, связанная с историей Украины, называлась «Россия — Украина: история взаимоотношений» (май 1996). Редакторы вышедшего по ее следам сборника отметили закономерность разногласий, «порой острых», в трактовке ряда моментов общего прошлого.

В начале 2000-х со сменой власти в России оживился интерес не только к собственной истории, но и к истории соседей. В нулевые годы наблюдалось оживление академического интереса к истории Украины в академической и экспертной среде: в университетах, исследовательских институтах и центрах получали финансирование и поддержку проекты по изучению истории Украины. В 2002 году в Чернигове состоялась крупная международная конференция украинских и российских историков с участием историков из украинской диаспоры «Украина — Россия: диалог историографий».

Оживление контактов, с одной стороны, способствовало формированию взаимного интереса и в то же время породило первые конфликты с политической подоплекой. По инициативе российской стороны был поднят вопрос об «общей истории» и характере ее новых интерпретаций. В конце мая 2002 года на заседании российско-украинской межгосударственной комиссии (подкомиссия по гуманитарному сотрудничеству») представители России предложили создать российско-украинскую рабочую группу для анализа содержания учебников истории России и Украины. Фактически речь шла о создании совместной комиссии историков по образцу украинско-польской, немецко-польской, немецко-французской и других подобных комиссий.

В июне 2002 года на российско-украинской конференции в Институте всеобщей истории РАН в Москве «Россия и Украина в европейском культурном пространстве» (соорганизатором с украинской стороны был Институт истории Украины НАН Украины) российской стороной вновь был поднят вопрос о содержании учебников на Украине и в России, в частности об освещении в них проблем «общего прошлого». По результатам конференции был принят меморандум, в котором среди прочего отмечалась необходимость продолжения обмена мнениями о содержании учебников по истории в России и на Украине.

Директор Института всеобщей истории Российской академии наук академик Александр Чубарьян сообщил прессе, что на конференции «…не стоял вопрос о создании совместного учебника. Речь шла о том, как лучше осветить некоторые дискуссионные вопросы украинской и российской истории в учебниках, издающихся и на Украине, и в России. И в этом смысле мы сочли полезным продолжить начавшийся обмен мнениями и, может быть, создать (как мы это имеем с другими странами) какую-то рабочую группу, которая продолжала бы исследовать эту сторону вопроса: обмениваться мнениями по содержанию уже вышедших учебников и по тому, какие учебники готовятся. Ни о каких совместных изданиях речь не шла».

Независимо от намерений инициаторов создания украинско-российской комиссии историков это действие было истолковано оппозицией (национал-демократами и националистами) и преподнесено как свидетельство пророссийского курса Л. Кучмы и якобы имевшей место общей стратегии сдачи суверенитета Украины. Масла в огонь подлили заявления вице-премьеров Валентины Матвиенко (Россия) о том, что на Украине школьная история испытывает влияние политической конъюнктуры, и Владимира Семиноженко (Украина), посетовавшего на антироссийскую позицию украинских правых.

Достаточно рутинная инициатива прозвучала в весьма накаленной атмосфере. На Украине только что закончились парламентские выборы, где оппозиция «режиму Кучме» добилась тревожных для власти успехов: два оппозиционных блока — «Наша Украина» и Блок Юлии Тимошенко — получили беспрецедентные позиции (треть мест) в парламенте. В стране еще ощущались отголоски крупной политической акции «Украина без Кучмы» (2001) и готовилась новая: «Восстань, Украина!». В этих условиях вопрос о «согласовании» содержания учебников с Россией был истолкован и преподнесен оппозицией как свидетельство пророссийских позиций Кучмы и использован для его дискредитации. Статья, освещавшая создание комиссии историков, называлась: «Вокруг российско-украинских учебников разразился скандал».

Молодежное крыло уже почти угасшего Народного руха Украины организовало протестный пикет перед Кабинетом министров Украины. В Интернете на оппозиционном сайте «Майдан» появилось «Открытое письмо украинских историков, интеллигенции и представителей общественности по поводу угрозы политического пересмотра украинской истории», адресованное президенту, спикеру и главе правительства Украины. Документ подписали несколько сотен граждан Украины — от школьников до профессиональных историков, от известных деятелей культуры до бывших диссидентов. По мнению авторов письма, речь шла о «нарушении прав украинских историков на независимый научный взгляд, что равнозначно восстановлению российской политической цензуры на украинские учебники истории». Авторы выражали возмущение «российским политическим давлением на освещение украинцами собственной истории» и требовали роспуска российско-украинской рабочей группы.

В письме упоминались темы, вызывавшие недовольство российской стороны: освещение в учебниках голода 1932–1933 годов (Голодомора) и событий 1917–1920 годов. В обоих случаях материал некоторых учебников действительно содержал интерпретации и выводы, предполагающие негативные оценки в отношении России.

Представитель российской стороны академик А. Чубарьян так обозначил проблемные места: «Основные болевые точки мы определили уже сегодня. Это Киевская Русь. Это оценка государственных деятелей Украины, особенно в XVII столетии. Процесс воссоединения Украины с Россией. Кратковременное существование украинской Рады в 1918 г. И наконец, проблема украинского национального движения во время Второй мировой войны».

В ноябре 2002 года сайт «Майдан» объявил о планах создания общественного Комитета защиты украинской истории, который должен был возглавить львовский историк Ярослав Дашкевич. Комитет так и не был создан. Не начала работу и межгосударственная комиссия по учебникам. Вместо нее силами двух академических учреждений, Института всеобщей истории РАН и Института истории Украины НАНУ, была создана украинско-российская комиссия историков, которую возглавили директора институтов А. Чубарьян и В. Смолий.

Этот эпизод стал первым случаем открытого противостояния между Россией и Украиной по поводу прошлого. Впервые в диалог правительств по вопросам исторической политики вмешалась общественность. Импровизация политиков любопытна и тем, что она дала возможность очертить основной набор конфликтных тем, которые вскоре стали объектом «войн памяти» между Россией и Украиной:

1) вопрос о принадлежности Киевской Руси (в основном предмет дискуссий историков, редко выносимый на публику);

2) интерпретация конфликтов прошлого: битва под Конотопом (1659), Батуринская резня (1708), Полтавская битва (1709), бой под Крутами (январь 1918), война Советской России против Украинской Народной Республики (1918);

3) голод 1932–1933 годов (Голодомор) в Украинской ССР;

4) украинское националистическое движение в годы Второй мировой войны (Организация украинских националистов и Украинская повстанческая армия);

5) персоналии. Самые яркие примеры: Иван Мазепа, Степан Бандера, Роман Шухевич.

Первое публичное противостояние произошло в 2003 году, объявленном Годом России в Украине. Именно тогда на государственном уровне была предпринята первая попытка добиться признания голода 1932–1933 годов в Украинской ССР актом геноцида украинцев. Поручение правительству Украины поднять «в установленном порядке вопрос перед ООН о признании голодомора 1932–1933 годов геноцидом украинского народа» содержалось в рекомендациях парламентских слушаний от 6 марта 2003 года.

Несмотря на усилия украинских дипломатов, направленные на принятие отдельного решения (резолюции) о голоде 1932–1933 годов на Украине, удалось договориться только относительно совместного заявления — статус этого документа был несравнимо ниже, хотя в целом и обнародование последнего можно было считать серьезным успехом. Стоит также отметить, что в тексте заявления содержался термин «Голодомор», чем было положено начало его интернационализации.

Заявление рассмотрели в Комитете по правам человека ООН 7 ноября 2003 года, оно не содержало слова «геноцид», украинская сторона удовлетворилась упоминанием термина «Голодомор». По утверждениям украинских политиков, главным противником употребления слова «геноцид» в тексте заявления и главным инициатором понижения статуса документа была российская сторона (открытых публичных дебатов еще не было). Заявление подписали или объявили о присоединении к нему тридцать шесть государств — членов ООН, в том числе Россия (впоследствии количество государств, присоединившихся к этому документу, возросло до шестидесяти четырех). Эта первая стычка была вступлением к куда более масштабной кампании, вышедшей за пределы двусторонних отношений.

В 2004 году массовые электоральные протесты на Украине, спровоцированные злоупотреблениями на президентских выборах, привели к «оранжевой революции», приходу к власти В. Ющенко, поддерживаемого «Западом», и поражению В. Януковича, поддерживаемого Москвой. В. Ющенко провозгласил стратегической целью вступление в Евросоюз, фактически отказавшись от политики лавирования между Россией и «Западом». «Движение в Европу» несколько парадоксальным образом сопровождалось эскалацией исторической политики, продвигающей национальный/националистический нарратив памяти. Российское высшее политическое руководство активизировало действия по консолидации общества в том числе на основе общего исторического мифа (Великая Отечественная война и победа в ней). Этот центральный миф предполагал выстраивание в целом позитивного образа советского периода (с осуждением крайностей сталинского правления).

На Украине же развитие национального/националистического нарратива памяти предполагало негативную оценку советского периода. Поскольку именно он рассматривался российскими правящими элитами как счастливое время «общей истории», такая позиция не могла не привести к конфликту. В. Ющенко в значительной мере под влиянием украинской диаспоры Америкив основу оценки советского периода положил голод 1932–1933 годов на Украине и поставил целью добиться признания этого события геноцидом украинцев.

Российское руководство с его ностальгией по СССР (которую разделяет и значительная часть населения) восприняло усилия украинских властей по интернационализации Голодомора (с упором на «геноцидную» версию), во-первых, как попытку получить особый международный статус (нация, наиболее пострадавшая во времена СССР) и выступить против «общего исторического наследия», во-вторых, как шаг по дальнейшему отдалению от России и попытку выхода из-под ее политических и культурных влияний, в-третьих, как антироссийскую акцию, направленную на дискредитацию России как наследницы СССР. Это последнее обстоятельство было особенно болезненным, учитывая, что как раз в упомянутый период наблюдались интенсивные действия российского высшего руководства, направленные на восстановление образа России как одного из мировых лидеров.

Особое раздражение российских чиновников и политиков всех уровней (которое разделяет подавляющее большинство общественных деятелей и ученых) вызывали заявления украинских политиков (преимущественно «национал-демократического» и правого толка) об особой исторической вине России перед Украиной, требующей извинений, а в некоторых случаях — и материальной компенсации за утраты, причиненные Советским Союзом. Весьма болезненно воспринимается и наличие этнически негативных стереотипов, антироссийских мотивов не только в высказываниях политиков, но и в исследованиях, которые претендуют на научный статус, в школьных учебниках и учебных пособиях, в разного рода визуальных презентациях Голодомора.

Поскольку такие заявления звучали прежде всего из рядов сторонников президента Ющенко, их содержание охотно приписывали и ему самому. Несмотря на очевидную личную озабоченность проблемой Голодомора, Ющенко, будучи президентом, лично не давал поводов для таких обвинений. Наоборот, он неоднократно в выступлениях и публичных заявлениях подчеркивал, что ни он, ни Украина как государство не выдвигают претензий к России. 24 ноября 2006 года В. Ющенко в интервью российским средствам массовой информации прямо заявил, что Украина не обвиняет Россию в голоде 1932–1933 годов. «Речь не идет об адресном осуждении, — сказал он, — поскольку государства и режима, который стал причиной этой трагедии, на сегодня не существует. Украинский и российский народы являются жертвой этой трагедии». 8 июля 2008 года во время визита в Австрию В. Ющенко на пресс-конференции снова подчеркнул, что Украина не обвиняет Россию в трагедии 1932–1933 годов. Выступая на общих дебатах 63-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН 24 сентября 2008 года, он заявил, что стремление Украины почтить память жертв голода 1932–1933 годов «не направлено против какого-либо народа или государства». Впрочем, подобно тому как радикальные апологеты Голодомора были готовы замечать только те факты и события, которые вписываются в их видение, их не менее радикальные оппоненты с не меньшим рвением прибегали к методу выборочного чтения.

Например, журналист «Комсомольской правды» во всей кампании, посвященной 75-й годовщине голода 1932–1933 годов, увидел лишь попытку «оранжевых» поссорить россиян с украинцами (впрочем, здесь он был неоригинален — это излюбленный тезис российских борцов против Голодомора). Риторика в стиле примитивных контрпропагандистских клише времен «застоя» 1970–1980-х годов, как правило, соседствовала с многозначительными намеками на другие проблемы российско-украинских отношений: «Нынешние попытки Ющенко обвинить Москву в „организации голодомора“ на самом деле больше похожи на попытки натравить свой народ и мировое сообщество на Россию. А если дело удастся — то и получить от Москвы многомиллиардную компенсацию по схеме: если не газ стырим, то хотя бы деньжат слупим».

Стоит заметить, что, хотя сам Ющенко никогда публично не высказывался так, как ему приписывают журналисты, работающие по канонам желтой прессы, он также никогда публично не комментировал и не осуждал упомянутых выше заявлений представителей собственной политической силы и ее союзников.

Учитывая сложившийся к этому времени на Украине историографический и культурный стереотип Голодомора как «преступления Москвы», нетрудно догадаться, что тема голода 1932–1933 годов была идеальным полем для конфликта, старт которому был дан решением В. Ющенко добиться признания голода геноцидом на уровне международных организаций, членом которых была Россия.

Подготовка началась сразу же с приходом В. Ющенко к власти. Уже в инаугурационной речи президент упомянул Голодомор-геноцид. Его последующие выступления во время триумфального турне по Западу в 2005 году содержали обязательные упоминания о Голодоморе: в Европарламенте (23 февраля 2005 года), на совместном заседании двух палат в Конгрессе США (6 апреля 2005 года).

В октябре 2006 года в указе о Дне памяти жертв голодоморов и политических репрессий президент дал поручение Министерству иностранных дел «активизировать работу по признанию международным сообществом Голодомора 1932–1933 годов в Украине как геноцида украинского народа и одной из величайших трагедий в истории человечества».

В начале ноября 2006 года министр иностранных дел России Сергей Лавров сообщил украинской прессе, что в российско-украинских отношениях существуют две острые проблемы: статус русского языка и Голодомор. Через три недели украинский парламент голосами оппозиции и примкнувших к ним депутатов-социалистов принял закон, квалифицирующий Голодомор как геноцид украинского народа.

В 2007 году развернулась настоящая война памятей, вышедшая за рамки двустороннего конфликта. Вопрос о признании Голодомора актом геноцида был едва ли не центральной темой в этой войне. Украинское Министерство иностранных дел последовательно и упорно добивалось принятия соответствующих резолюций как на уровне отдельных стран, так и на уровне международных организаций. Российское внешнеполитическое ведомство не менее последовательно и упорно блокировало эти усилия. В результате украинской дипломатии удалось добиться признания Голодомора геноцидом на уровне высших законодательных органов четырнадцати стран (часть сделала это раньше, в 1990-е), но ни одна международная организация на это не решилась — в значительной степени из-за противодействия России.

В марте 2007 года президент создал под своим персональным председательством Координационный совет по подготовке мероприятий в связи с 75-й годовщиной Голодомора 1932–1933 годов в Украине. В этот орган вошли исполняющий обязанности министра иностранных дел В. Огрызко, которому было суждено возглавить дипломатическую кампанию по международному признанию Голодомора, представитель Украины в Комиссии ООН по правам человека В. Василенко, четыре представителя Всемирного конгресса украинцев. Один из них — гражданин Австралии С. Романов (глава Организации украинских националистов (бандеровцев)) возглавил Международный комитет Голодомора, созданный СКУ, который стал главным организатором и координатором усилий украинской диаспоры по интернационализации Голодомора.

Уже на первом заседании Координационного совета В. Ющенко заявил: «Нашей целью я вижу мировое признание Голодомора геноцидом. Прежде всего речь идет о принятии соответствующих резолюций или решений ООН, Европейского парламента, Европейского союза, ОБСЕ».

28 марта 2007 года в указе «О мероприятиях в связи с 75-й годовщиной Голодомора 1932–1933 годов в Украине» В. Ющенко потребовал «осуществить дополнительные мероприятия относительно признания международным сообществом, в частности Генеральной Ассамблеей Организации Объединенных Наций и Европейским парламентом, Голодомора 1932–1933 годов в Украине геноцидом украинского народа».

В августе 2007 года заместитель министра иностранных дел Украины В. Огрызко направил руководителям иностранных дипломатических учреждений Украины письмо, в котором предлагалось скоординировать действия этих учреждений с Международным координационным комитетом (МКК) ВКУ в международном продвижении и лоббистской кампании по чествованию 75-й годовщины Голодомора. Предлагалось установить для этого рабочие контакты с представителями СКУ и привлекать на постоянной основе украинские общины стран пребывания дипломатических представительств. В МИДе была создана специальная рабочая группа по организации мероприятий, способствующих международному признанию Голодомора. Понятно, что к сотрудничеству с диаспорой присоединился и секретариат президента — МКК СКУ поддерживал постоянную связь с заместителем главы секретариата президента И. Васюником. Тогда же к команде присоединился «Фонд 3000», созданный женой президента Катериной Ющенко.

1 ноября 2007 года 34-я сессия Генеральной конференции ЮНЕСКО (193 страны-участницы), отвечая на инициативу украинской делегации, единогласно приняла резолюцию «Памяти жертв Голодомора в Украине». Усилия украинской стороны, направленные на то, чтобы внести в резолюцию термин «геноцид», не имели успеха, ее первый вариант этого слова не содержал, в ней говорилось исключительно о Великом Голоде (Голодомор) в Украине. Дальнейшие дискуссии, в том числе и с участием российской делегации, закончились компромиссом, суть которого свелась к изъятию слова «геноцид».

Хотя резолюция и называлась «Памяти жертв Голодомора в Украине», то есть адресовалась конкретно одной стране, в ней также высказывалось сочувствие жертвам голода в России, Казахстане и других регионах бывшего СССР. Текст резолюции начинался так: «Помня Великий Голод (Голодомор), унесший невинные жизни миллионов украинцев в 1932–1933 годах, равно отдавая дань памяти (в оригинальном тексте — equally commemorating. — Г. К.) миллионам россиян, казахов и представителей других национальностей, которые умерли от голода в 1932–1933 годах в Поволжье, на Северном Кавказе, Казахстане и в других частях Советского Союза…» Интересно, что, хотя представители Российской Федерации входили в рабочую группу, которая готовила финальный текст резолюции, их страны не было в списке 45 стран, которые поддержали этот документ. Стоит упомянуть и о том, что на этой же конференции было принято решение об участии ЮНЕСКО в реализации специальной программы ООН по распространению знаний о Холокосте через образовательные программы и о борьбе с любыми формами отрицания Холокоста.

17 ноября 2007 года группа хулиганов из Евразийского союза молодежи устроила акт вандализма на выставке, посвященной голоду 1932–1933 годах, в Украинском доме на Арбате в Москве. МИД Украины выступило с заявлением по поводу инцидента, на что 19 ноября 2007 года Департамент прессы и пропаганды российского МИДа ответил собственным «комментарием», в котором транслировал все стандартные филиппики в адрес украинской власти относительно интернационализации Голодомора. «Провозглашение трагических событий тех лет „актом геноцида“ в отношении украинского народа является односторонним искажением истории в угоду современным конъюнктурно-политическим установкам», — говорилось в документе. Подобные инициативы, утверждалось там, оскорбляют память других национальностей, погибших в голод 1932–1933 годов в бывшем СССР. Тема голода все больше становится предметом политических спекуляций определенных политических кругов «на Украине». В ответ заместитель министра иностранных дел Украины В. Огрызко заявил, что эти заявления не соответствуют действительности и свидетельствуют об элементарном незнании истории российской стороной.

24 ноября 2007 года Украину поддержали ее союзники в противостоянии с Россией. На сессии Балтийской ассамблеи было принято Заявление «В память жертв геноцида и политических репрессий в Украине в 1932–1933 годах».

30 ноября того же года на заседании Совета министров ОБСЕ в Мадриде по инициативе Украины было обнародовано совместное заявление «О 75-й годовщине Голодомора 1932–1933 годов в Украине», не содержавшее термина «геноцид». Российская делегация это заявление не подписала, а выступила со своим, в котором говорилось, что жертвами голода были миллионы советских граждан разных национальностей и было бы несправедливо говорить об уничтожении только этнических украинцев.

Еще в начале ноября 2007 года председатель группы Европейской народной партии и Европейских демократов (EPP — ED) в Европарламенте Ж. Даул заявил, что он от имени своей группы поставит перед Европарламентом вопрос о признании Голодомора «актом геноцида украинского народа» (скорее всего, основными лоббистами выступили парламентарии — члены группы из стран Балтии, поскольку Украина не является членом Европарламента). Парламентарий упомянул цифру 10 миллионов погибших и заявил о том, что уже двадцать шесть государств признали Голодомор геноцидом. На эту инициативу довольно быстро откликнулся президент Европарламента Г. Петтеринг. 21 ноября, накануне Дня памяти жертв голодоморов в Украине, он сделал специальное заявление, в котором назвал Голодомор одним из самых страшных преступлений против человечности (crime against humanity).

23 октября 2008 года в дискуссиях была поставлена точка: в резолюции Европарламента «О годовщине Голодомора, искусственного голода в Украине 1932–1933 годов» это событие было квалифицировано как «преступление против человечности». При этом текст резолюции содержал ссылку на закон Украины 2006 года (где голод 1932–1933 годов квалифицировался как геноцид) и Конвенцию ООН о предупреждении преступления геноцида (1948). Украинский юрист, взявшийся проанализировать содержание резолюции, утверждал, что этот документ является результатом компромисса: «В таком виде резолюция хороша для всех. В общеисторическом плане она подтверждает связь между преступлением геноцида и преступлением против человечности, а также зависимость принятия решений от конкретных политико-правовых обстоятельств. Оппоненты признания Голодомора геноцидом не находят в ней такой квалификации. Сторонники же такого подхода видят в резолюции ссылки на геноцид и также получают аргументы для толкования ее в своих интересах».

В апреле 2008 года во время подготовки Парламентской ассамблеи Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ПА ОБСЕ) украинская сторона предложила принять документ, который наряду со стандартной коммеморативной риторикой о почтении памяти жертв квалифицировал бы голод как геноцид. Против такой квалификации выступили представители Российской Федерации. В мае подготовительная комиссия приняла компромиссную редакцию заявления ПА ОБСЕ.

В конце концов в августе 2008 года была принята резолюция, в которой высказывалось сочувствие трагедии украинцев в 1932–1933 годах, а также поддержка усилиям Украины относительно популяризации знаний о голоде. ПА ОБСЕ призвала парламенты стран мира принять меры к признанию Голодомора. Одно из русскоязычных интернет-изданий откликнулось на эту резолюцию красноречивым вопросом: «Проиграли Голодомор?»

В 2007–2008 годах было потрачено немало усилий и на «продвижение» вопроса о Голодоморе на уровне Организации Объединенных Наций. В мае 2007 года постоянный представитель Украины при ООН Юрий Сергеев, выступая на неформальных тематических дебатах 61-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, призвал ООН откликнуться на 75-ю годовщину Великого Голода (Голодомора) 1932–1933 годов принятием «соответствующего документа». Желаемый статус документа он не упомянул, но заметил, что Украина не выдвигает обвинений в адрес какой-либо конкретной страны, речь идет об обвинении тоталитарного режима. В октябре 2007 года представитель МИД Украины в ООН П. Доценко сообщил, что Украина будет добиваться признания голода 1932–1933 годов геноцидом украинского народа. Эта инициатива была приурочена к 60-й годовщине Конвенции ООН о предотвращении преступления геноцида (1948) и 75-й годовщине голода 1932–1933 годов.

Украинский дипломат в очередной раз повторил стандартный набор утверждений о количестве жертв (7–10 млн) и о намерениях сталинского режима нанести удар по украинской нации, что вызвало бурный обмен репликами между дипломатическими ведомствами Украины и России достаточно скандального характера.

В марте 2008 года постоянный представитель России при ООН в Женеве В. Лощинин призвал ООН не ставить вопрос о признании Голодомора геноцидом. «Историческая правда, — заявил он, — заключается в другом. Жертвами трагических событий тех лет стали миллионы людей разных национальностей бывшего Советского Союза — русских, украинцев, казахов, татар, башкир», — заявил Лощинин. Он также призвал оппонентов «не заниматься политическими спекуляциями на темы, связанные с общим, иногда трагическим историческим прошлым и не использовать для этого произвольное толкование норм международного права».

В июле 2008 года украинская делегация предложила внести в повестку дня 63-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН вопрос о Голодоморе, однако из-за противодействия российской делегации окончательное решение было отложено.

19 сентября 2008 года на заседании Комитета ООН по правам человека российский представитель заявил, что «попытка украинской стороны узурпировать общие для многих народов СССР трагические страницы истории тех лет является некорректной, а с моральной точки зрения — вредной».

22 сентября украинская делегация сняла этот вопрос с повестки дня, «учитывая, что этот вопрос рассматривается на других мировых форумах», а по утверждению российской стороны — из-за полного отсутствия поддержки со стороны других делегаций. Между тем В. Ющенко заявил, что круг сторонников варианта резолюции, которая устроила бы Украину, шире, чем круг оппонентов.

24 сентября 2008 года, выступая на общих дебатах 63-й сессии, украинский президент в конце речи, в целом посвященной обострению общеполитической ситуации в мире, вспомнил о голоде 1932–1933 годов, отметив, что «он имел характер геноцида» (и снова озвучив цифру 10 млн жертв); упомянул он и другие пострадавшие народы и призвал ООН почтить «каждую национальную трагедию».

Российский МИД обнародовал заявление, в котором говорилось о том, что проект резолюции «Память о Голодоморе 1932–1933 годов в Украине» был снят украинской делегацией из-за отсутствия поддержки со стороны других стран. МИД России подчеркнул, что считает этот шаг единственно верным, и прибег к формулировкам, которые были далекими от взвешенного дипломатического языка: «МИД России вновь подчеркивает, — говорилось в заявлении, — что попытки руководства Украины закрепить на международном уровне трактовку событий 1932–1933 лет на территории бывшего СССР как геноцида украинского народа носят политизированный характер и направлены на сеяние раздора между братскими народами России и Украины. Считаем кощунством политические спекуляции Киева на памяти миллионов жертв трагедии, которая постигла народы бывшего Советского Союза».

МИД Украины представил свою версию происходящего: «Российская Федерация, — говорилось в заявлении министерства, — используя рычаги влияния постоянного члена Совета Безопасности ООН, путем откровенного давления и шантажа пытается лишить государство — члена ООН права поставить важный для него вопрос на повестку дня ООН — наиболее представительной всемирной организации… Такие действия противоречат букве и духу Устава ООН, а также правилам процедуры Генеральной Ассамблеи. Неконструктивная позиция Российской Федерации противоречит подходам мирового сообщества в оценках природы Голодомора».

В декабре 2008 года очередная попытка украинской делегации внести вопрос о голоде 1932–1933 годов в повестку дня Генеральной Ассамблеи ООН вновь была неудачной — и снова из-за противодействия российских дипломатов. Комментируя результат, политический обозреватель агентства «РИА Новости» написал: «От отчаяния украинские представители в ООН начали собирать подписи хотя бы под декларацией по этому вопросу, но и здесь проиграли Москве со счетом 160:30».

Стоит отметить, что российское высшее политическое руководство нашло поддержку своим действиям по блокированию интернационализации Голодомора-геноцида не только внутри собственного общества, но и за его пределами. В частности, во время кампании за международное признание Голодомора актом геноцида очень сдержанной позиции придерживались наиболее влиятельные страны Европы. Попытка добиться соответствующей резолюции во Франции закончилась неудачей (заметим, что сама Франция испытывала как минимум неудобства во внутренней политике из-за проблемы признания геноцида армян периода Первой мировой войны и попыток криминализировать отрицание произошедшего в качестве геноцида). В Великобритании попытки представителей украинской диаспоры добиться от государственных учреждений и в парламенте каких-либо внятных формулировок разбились о вежливый, но достаточно категорический отказ. Германия фактически проигнорировала все несмелые авансы украинской дипломатии по этому вопросу. Не было единства и среди стран посткоммунистического ареала. В Словакии проект декларации о признании голода 1932–1933 годов геноцидом не прошел через парламент. Не откликнулись на призыв В. Ющенко к парламентам мира и другие новички Евросоюза — Болгария и Румыния.

Апофеозом украинско-российского противостояния в деле интернационализации Голодомора можно считать отказ российского президента Д. Медведева посетить официальные торжества по случаю 75-й годовщины голода 1932–1933 годов в Киеве. Этому акту был придан характер показательной политической акции.

Российский президент не просто отказался от визита, но и обнародовал «послание» президенту В. Ющенко. Текст этого документа можно считать своеобразным компендиумом всех стандартных мантр российского МИДа относительно общесоюзного характера трагедии и соответствующей жестко-скандальной риторики с употреблением выражений вроде «циничные и аморальные утверждения» и указаниями на то, что позиция высшего украинского руководства сеет раздор между братскими народами.

Интересными местами «послания» можно считать упоминание попыток Украины войти в «подготовительный класс НАТО» наряду с ее попытками интернационализации Голодомора и попытки Д. Медведева научить В. Ющенко «настоящей» истории — в этом смысле президенты обеих стран (или скорее их советники) продемонстрировали одинаковый уровень компетентности в проблемах истории.

Похожая риторика господствовала и в словесных дуэлях по поводу других проблемных мест «общего прошлого». Центральной темой российских средств массовой информации, государственных институтов и ряда общественных организаций стала борьба с «антироссийскими проявлениями» и «национализмом» на Украине, развернувшаяся именно в рамках пересмотра прошлого. Тема «национализма на Украине» с вписыванием ее в контекст сотрудничества с нацистами стала популярной в российских массмедиа. Уравнение «украинский национализм = нацизм», созданное советской пропагандой еще в 1940-е годы, получило новую жизнь. В 2004 году кандидат в президенты Украины Виктор Ющенко был изображен в нацистской форме на билбордах, установленных в Донецке. На Украине эту же тему активно эксплуатировали коммунисты и Партия регионов — в политической борьбе против так называемой «оранжевой власти», представлявшей собой политический конгломерат, действительно включавший партию (ВО «Свобода»), идеологические постулаты которой предполагали следование программам радикального украинского национализма образца ОУН(б). Где-то в середине нулевых уравнение «украинский национализм = нацизм» становится популярным мемом в российских массмедиа, прослеживается радикализация дискурса о «национализме», а с 2007 года высказывания на телевизионных каналах начали следовать такой схеме: Украина представлялась как некая общая с Россией территория, отделившаяся вследствие неблагоприятных обстоятельств. С приходом к власти В. Ющенко и «оранжевых», подстрекаемых «Западом», Украина превратилась в заповедник национализма, от которого страдают сами украинцы, в первую очередь русскоязычные, что не может не беспокоить россиян. Эта стереотипная подача иногда достигала курьезных форм.

Так, репортаж о львовском кафе «Криївка», интерьер которого оформлен в виде «бандеровского» лесного бункера, сопровождался таким текстом (канал ТВЦ): «Новый вызывающий факт в цепи наступления на российские и советские исторические ценности (курсив мой. — Г. К.). На Западной Украине прямо в центре города открыто нацистское кафе. Говорящих на русском в него не пускают, а на стенах заведения в качестве антуража развешаны портреты нацистов». В разряд нацистов попали не только Шухевич и Бандера (который, согласно репортажу, «отличался особой жестокостью в годы Гражданской войны», но и Петлюра). Этот репортаж можно считать своеобразным дайджестом негативных медиастереотипов Украины и украинцев, культивируемых в России на государственных телеканалах.

Можно предположить, что именно в это время в массовом восприятии закладывался антимиф об «украинцах-националистах-бендеровцах», сработавший в 2013–2014 годах.

Как и в случае с Голодомором, основной ударной силой в войне памятей было Министерство иностранных дел России. 14 декабря 2007 года МИД России выступил с заявлением об «антироссийских проявлениях на Украине». В качестве примеров таких проявлений приводились следующие: переименование улиц во Львове, антироссийские высказывания во время открытия памятника жертвам Голодомора в Запорожье, акты вандализма в отношении памятников советским воинам в западных областях, бюста А. Пушкина во Львове, поджог российского культурного центра во Львове.

Практически в этом заявлении была составлена хроника «антироссийских проявлений» за десять лет, интерпретированная как усиление «откровенно националистических, антироссийских и русофобских настроений и проявлений на Украине. Речь идет фактически о попытках использования сложных периодов нашей общей истории для получения сиюминутных политических выгод в угоду сомнительным идеологическим установкам».

В заявлении упоминались «определенные политические силы на Украине, которые намеренно поощряют подобного рода действия и тем самым идут на обострение российско-украинских отношений», высказывалась надежда на то, что «не только власть, но и интеллигенция Украины, ветераны и молодежь скажут свое веское слово. Время дать отпор подобным националистическим выходкам».

Обращение к «интеллигенции, ветеранам и молодежи» было услышано. В июне 2008 года МИД России выступил с более пространным заявлением, получившим название «комментария» — на этот раз был использован контекст «защиты прав соотечественников». Это заявление касалось обращения старосты русской общины Ивано-Франковской области. Гражданин Украины Александр Волков, о котором сообщалось, что он умеет «выстроить корректные и уважительные отношения с органами власти», обратился к президенту — но не Украины, а России Дмитрию Медведеву по поводу чествования ветеранов дивизии войск СС «Галичина» (торжества в местном музыкально-драматическом театре состоялись в конце мая).

Событие в Ивано-Франковске было названо в комментарии российского МИДа «кощунственным актом» украинских радикальных националистических организаций, грубым оскорблением русских жителей Ивано-Франковска, «которые кровью заплатили за освобождение Украины от немецко-фашистских захватчиков». В заявлении высказывалось крайнее удивление позицией местных «официальных структур», которые фактически поддержали чествование «бывших эсэсовцев, на совести которых сотни тысяч казненных украинцев, русских, евреев, белорусов, людей других национальностей».

Далее высказывался целый ряд претензий к официальной исторической политике на Украине: присвоение звания Героя Украины «капитану войск СС» Р. Шухевичу, война с памятниками «нашей общей истории, могилами советских воинов-освободителей», намерение уравнять в правах «нацистских преступников и боевиков ОУН — УПА» с ветеранами Великой Отечественной войны, инициативы «украинских националистов и их покровителей», направленные на отмену празднования Дня Победы над «фашистской Германией».

«В России надеются, — отмечалось в документе, — что официальные власти Украины, которые декларируют приверженность демократическим европейским ценностям, осознают всю пагубность линии на возвеличивание эсэсовцев и положат конец попыткам пересмотра итогов Второй мировой войны».

Заявление содержало призыв об обращении в международные организации (ООН, ПАСЕ). Именно в это время МИД России вступил в многолетнюю эпопею разработки и продвижения резолюции, направленной против прославления тех, кто «сотрудничал с нацистами», — в ноябре 2008 года был представлен проект такой резолюции ООН, ее проект был утвержден в декабре 2012 года, а сама резолюция принята в 2015-м.

На этот раз политические эвфемизмы «официальные власти Украины» или «официальные структуры» были оставлены: назывался конкретный адресат — источник недовольства и раздражения: «На официальном сайте Президента Украины растет количество распоряжений, вдалбливающих в сознание граждан Украины радикально обновленный перечень „знаменательных дат“ из истории Украины». Далее приводился их перечень: указ «О дополнительных мерах по признанию украинского освободительного движения XX века», в котором перечислялись Украинская военная организация (одна из основательниц ОУН), Карпатская Сечь (вооруженные формирования Карпатской Украины), ОУН, УПА, Украинский главный освободительный совет (УГВР). Этот перечень заканчивался так: «Удивительно, что до сих пор не издан указ в защиту И. Демьянюка, ожидающего в ФРГ судебного вердикта по обвинению в уничтожении евреев в гитлеровских концлагерях. Ведь за военного преступника официально ходатайствует Львовский областной совет.

А вот о совместной борьбе народов СССР против гитлеризма, об украинских фронтах, прокладывавших в составе Советской армии путь к победе, о партизанском движении на территории оккупированной фашистами Украины русофобы предпочитают не вспоминать. Это не просто „опрокидывание“ сегодняшней политики в историю — это оскорбление памяти миллионов погибших и их потомков, в том числе и граждан сегодняшней Украины».

В контекст «антироссийских и националистических проявлений» вписывалось также памятование событий и дат, относящихся к более давней истории.

В марте 2008 года В. Ющенко издал указ о праздновании 350-й годовщины Конотопской битвы (1659), в котором говорилось о «победе войска под предводительством гетмана Ивана Выговского» — без упоминания о побежденных. В президентской администрации сочли нужным придерживаться «политической корректности». Целью памятных мероприятий определялось «восстановление исторической правды и национальной памяти, распространение полной и объективной информации о событиях середины XVII века в Украине»; разумеется, речь шла о «поддержке инициативы общественности». Указ очерчивал широкий и довольно стандартный круг мероприятий, включая выпуск юбилейной марки и монеты.

Тем временем «общественность», поддержанная президентом, использовала другую риторику. Конотопская битва представлялась как победа украинского войска над русским в украинско-российской войне. В другой публикации, обнародованной доктором исторических наук, события 1658–1659 годов были представлены как «война казацкой Украины» против «царской России». Разумеется, этот «нюанс», практически ставший стереотипом, не остался без внимания.

Департамент информации и печати МИД России откликнулся через два месяца — на этот раз это был комментарий в ответ на «запрос российской прессы». «Вызывает просто недоумение и сожаление, — говорилось в комментарии, — то, с каким упорством, достойным лучшего применения, некоторые силы на Украине пытаются сегодня выискать в общей, действительно сложной, местами противоречивой российско-украинской истории события и персонажи, примечательные лишь тем, что они как-то были направлены против Москвы, против России, против русских. Во имя этого иногда поднимаются на щит имена и деяния, которых в других условиях можно было бы и постесняться. Кровавая битва из-за очередного предательства очередного гетмана — из их числа.

В этих условиях приходится уповать на мудрость украинского народа, который не позволит себя втянуть в искусственное, надуманное противостояние с Россией. Игры с историей, особенно с националистической подоплекой, никогда еще ни к чему хорошему не приводили».

Через год пришло время новой баталии. Поводом стала подготовка к совместному празднованию 300-летия Полтавской битвы. В октябре 2007 года В. Ющенко подписал указ, посвященный не столько годовщине битвы, сколько действиям гетмана И. Мазепы, направленным на разрыв с Петром I и создание союза с Карлом XII. Российская сторона тем временем готовилась к совместному празднованию 300-й годовщины «победы русского оружия». Здесь дата Полтавской баталии официально входила в список из семнадцати официальных Дней воинской славы.

Разница в подходах была настолько ощутимой, что накануне визита В. Ющенко в Москву в феврале 2008 года, посвященного вопросам поставок российского газа на Украину, помощник российского президента сообщил, что «в последнее время обозначилось несколько серьезных „болевых точек“. Одна из наиболее чувствительных — стремление украинских властей создать „национальную версию“ истории», «утвердить нормативными актами одностороннюю, по сути антироссийскую трактовку общих для обеих стран исторических событий». О важности проблемы свидетельствует то, что во время встречи вопросы «общей истории» обсуждались в одном ряду с вопросами о НАТО, европейской интеграции и делимитации Керченского пролива.

В. Ющенко в своих мемуарах утверждает, что он объяснил В. Путину свою позицию по вопросам истории и выдвинул ряд инициатив по примирению относительно прошлого. Например, отметить не только годовщину Полтавской битвы, но и «Батуринскую резню» 1708 года… Среди инициатив было и предложение передать на Украину архив Мазепы. Российский президент, по словам В. Ющенко, отмалчивался.

В. Путин высказался об этом на пресс-конференции по результатам переговоров: «Мы подробно обсудили тему подхода к освещению общей для наших государств и народов истории. Убежден, любые спекуляции на исторических сюжетах в угоду политической конъюнктуре недопустимы, наносят серьезный ущерб российско-украинским отношениям».

В марте 2009 года на Украине на государственном уровне была отмечена 370-я годовщина со дня рождения И. Мазепы. В. Ющенко учредил государственную награду «Крест Ивана Мазепы». В Полтаве готовились к установке помпезного памятника гетману. В Киеве именем гетмана была названа одна из центральных улиц.

15 мая 2009 года Департамент информации и печати МИД России выступил с заявлением по поводу чествования Мазепы. В заявлении говорилось о «попытке реабилитации гетмана Мазепы», в частности о переименовании улицы в Киеве, введении новой именной государственной награды, сооружении памятников в Киеве и Полтаве.

К делу подключилась Государственная дума России. «Имена Петра Великого, солдат, генералов — „птенцов гнезда Петрова“, названия победоносных полков и героизм казаков и жителей Полтавы не будут забыты, — говорилось в заявлении российского парламента. — Не будет забыто и предательство Ивана Мазепы, имя которого стало нарицательным, а он сам был предан анафеме Русской православной церковью. Не может не удивлять, что в руководстве Украины сегодня находятся люди, которые видят в измене образец для подражаний, и таким образом отказывающие себе и своему народу в историческом праве считаться потомками победителей Полтавской битвы».

Наиболее выразительный, хотя и несколько экзотический комментарий относительно планов установления памятников И. Мазепе и Карлу XII в Полтаве дал тогдашний посол РФ на Украине В. Черномырдин: «Ну представьте себе, что мы сейчас Гитлеру поставим памятник в Сталинграде. Как это будет выглядеть?»

В похожей тональности высказывались авторы статей в российской прессе: достаточно посмотреть на заголовки публикаций.

В битве за «правильную» трактовку прошлого приняли участие и негосударственные организации. В сентябре 2009 года в Тирасполе состоялась конференция «Приднестровье и Северная война: история и современность». Организаторами конференции стали Фонд современной истории, Приднестровский филиал Института стран СНГ и Тираспольский университет. О направленности мероприятия говорит обращение к украинским властям, принятое участниками конференции. «Научное сообщество историков, — говорилось в обращении, — обращается к облеченному властью руководству Украины с призывом отказаться от губительного курса, направленного на ухудшение традиционных братских отношений между российским и украинским народами, фальсификации нашей общей истории, подчинения исторического прошлого сиюминутным интересам постоянно меняющейся политической конъюнктуры». Достаточно красноречивым был список докладов конференции: «Полтавская победа и становление новой великой державы — России»; «Полтавская битва — герои и предатели»; «Анафематствование Мазепы»; «Мазепа в интерпретации Пушкина»; «Петр Великий — выдающийся полководец»; «Критика фальсификаций и извращенного восприятия исторических событий Полтавской битвы». Стоит обратить внимание, что за год до этого те же самые организации провели конференцию «Политическая фальсификация истории как барьер на пути демократического реформирования международных отношений на постсоветском пространстве».

Если в случае с Голодомором и чествованием ОУН и УПА речь шла преимущественно о расхождениях, порожденных конфликтом между советской и национальной/националистической моделями коллективной/исторической памяти, то в случае с Полтавской баталией и чествованием И. Мазепы затрагивались проблемы с куда более давней традицией. Со времен Петра I Мазепа трактовался в России как предатель. Он был предан анафеме еще в XVIII веке, и попытки В. Ющенко обсудить снятие анафемы иерархами православной церкви Московского патриархата не встретили ни малейшего сочувствия. То обстоятельство, что И. Мазепа чествовался на Украине как национальный герой и борец за независимость, только усиливало раздражение. На Украине же претензии на «правильное» прочтение и оценку истории рассматривались как традиционное для России посягательство на суверенитет Украины, непризнание суверенности украинской нации, неуважение к украинской истории. В самой России либеральная интеллигенция критически воспринимала действия по «перевоспитанию» украинцев: «Мы ругаем украинцев за то, что они „политизируют историю“, но сами с плохо скрываемым наслаждением делаем то же, что и они».

Следует заметить, что как в официальных украинских интерпретациях «общего» прошлого, так и в популярных и даже академических репрезентациях действительно присутствовали постколониальные мотивы, предполагавшие негативную трактовку России как враждебного Другого. Национализация истории, двигавшаяся по руслу этнонационального канона, сама по себе предполагала такой подход, а «борьба за независимость Украины», представленная в рамках такого канона, не могла не порождать ксенофобские коннотации и метафоры. Это и представлялось Россией как разгул украинского национализма.

Заметим, что социологические замеры свидетельствуют о том, что в украинском обществе в целом даже в разгар войн памяти и массированных манипуляций на тему «антироссийских настроений и национализма» преобладало позитивное отношение к россиянам. По разным опросам, в 2006–2009 годах хорошо к России относились от 71 % до 88 % украинских респондентов, плохо — от 7 до 15 %. В России именно в этот период наблюдался резкий спад позитивного отношения к украинцам и всплеск негативного: в 2006-м хорошо к украинцам относились почти 70 %, плохо — чуть больше 20 %, а в 2009 году эти показатели составили 29 и 62 %.

Зимой 2010 года российское высшее политическое руководство получило еще одну возможность высказаться по поводу исторической политики на Украине. Присвоение С. Бандере звания «Герой Украины» премьер-министр В. Путин прокомментировал как плевок «оранжевой власти» в лицо своим спонсорам (видимо, имелись в виду американцы и Евросоюз).

Тема «украинского национализма» в контексте войны памятей не ушла с повестки дня и в период относительного потепления российско-украинских отношений после прихода к власти Виктора Януковича и Партии регионов. В. Янукович несколько ослабил напряжение в украинско-российских отношениях действиями как в «реальном секторе» (Харьковские соглашения по Черноморскому флоту России, принятие нового закона о языках), так и в сфере символической. Помимо активного продвижения в пространстве коллективной/исторической памяти советско-ностальгического нарратива (прежде всего о Великой Отечественной войне) В. Янукович пошел на важную для России уступку: отказался от признания Голодомора геноцидом украинцев. 27 апреля 2010 года, выступая на сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы в Страсбурге, В. Янукович заявил, что «признавать Голодомор как факт геноцида против того или иного народа будет неправильно, несправедливо». Заявление было сделано за день до рассмотрения сессией доклада про голод 1932–1933 годов и принятия резолюции, по поводу которой украинские участники сессии еще вели арьергардные бои с российскими оппонентами, добиваясь употребления термина «геноцид». В мае этого же года Д. Медведев посетил Киев с официальным визитом и вместе с В. Януковичем возложил цветы к мемориалу жертв Голодомора.

Незадолго до этого, в марте 2010 года, В. Янукович публично пообещал «принять решение» по поводу указов В. Ющенко о присвоении звания Героя Украины С. Бандере и Р. Шухевичу. Вскоре после Дня Победы В. Янукович действительно принял решение, но не то, которого от него ожидали. 14 мая 2010 года, выступая на заседании Общественного гуманитарного совета при президенте Украины, он заявил, что необходимо достичь взаимопонимания в отношении исторических фигур, которые вызывают противоречия в обществе, и высказался за «постепенность и деликатность» в решении таких вопросов. Проявить постепенность и деликатность было несложно: в апреле донецкие суды отменили указы В. Ющенко.

Тогда же оживилась интрига, связанная с созданием совместного украинско-российского пособия для учителей истории (решение подкомитета по гуманитарному сотрудничеству между Украиной и Россией межгосударственной комиссии от 27 октября 2010 года). Вследствие недомолвок официальных лиц и некомпетентности журналистов пособие было окрещено «совместным учебником», по поводу чего немедленно возникла довольно странная дискуссия, в которой представители оппозиции, деморализованной поражением на президентских выборах, националисты и журналисты вновь высказывались в том духе, что Россия будет диктовать Украине, как писать историю: повторялись дискурсивные схемы 2003 года. Сами историки отреагировали на идею весьма осторожно, хотя в состав рабочей группы по подготовке вошли некоторые вполне респектабельные украинские историки.

В феврале 2011 года генеральный директор информационно-аналитического центра Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова и член рабочей группы А. Власов заявил, что речь идет именно о написании пособия для учителей. «К написанию совместного учебника, — подчеркнул он, — не готовы ни коллеги из Киева, ни коллеги из Москвы». Заместитель директора Института истории Украины Геннадий Боряк, в свою очередь, категорически отверг любые предположения о «совместном учебнике»: «Историки обеих стран четко осознали, что при наличии двух национальных историографий с собственным видением своей истории, собственным инструментарием, подходами, оценками, введенными в научный оборот массивами источников и так далее, создавать совместный учебник означало бы нивелировать и перечеркнуть все наследие национальной академической истории за последнюю четверть столетия или как минимум проигнорировать его». Он же сообщил о планах подготовки справочного издания, посвященного дискуссионным вопросам общей истории Украины и России, в котором будут представлены все варианты взглядов на спорные проблемы.

Директор Института всеобщей истории РАН академик А. Чубарьян заявил о том, что все предыдущие попытки создания совместных учебников разными странами «с треском провалились», и еще раз подтвердил, что речь идет о пособии для учителей.

Несмотря на все эти заверения, тема «общего учебника» и далее функционировала в публичном дискурсе именно как тема «общего учебника». Свой взнос в идеологическую составляющую темы внесли дипломированные историки. Базовый аргумент был понятен: совместный учебник — путь к утрате суверенитета украинской истории, ее подчинение исторической «схеме Кремля».

Интересно, что к этому времени уже имелся опыт попыток договориться по спорным вопросам: результатом усилий созданной в 2002 году украинско-российской комиссии историков стало синхронное издание истории Украины на русском языке, подготовленное украинскими историками, и истории России на украинском, написанное их российскими коллегами. Серия рабочих встреч и конференций, проведенная в ходе подготовки издания, подтвердила расхождения практически по всем «проблемным» вопросам, озвученным на момент создания комиссии. Дискуссии между учеными тем не менее проходили в спокойном тоне, в результате каждая сторона получила возможность изложить ту версию «спорной темы», которая считалась приемлемой. Возможность обсуждать такие темы в сдержанном академическом ключе была продемонстрирована и на уровне индивидуальной дискуссии.

В сентябре 2012 года министры образования Украины (Д. Табачник) и России (Д. Ливанов) анонсировали выход пособия «Украина и Россия на перекрестках истории». В медиа его вновь называли то учебником, то пособием. Издание предлагало набор «неконфликтных» тем (от культуры Древней Руси до истории повседневности во второй половине 1950-х). Д. Табачник сообщил, что «самый внимательный и недоброжелательный критик, прочитав эти модули, не сможет найти в них ни одной страницы текста, которая не растила бы украинца патриотом Украины, а россиянина — патриотом России». А. Чубарьян назвал выход пособия «прорывом» и сообщил, что продолжается отбор тем для следующего издания, а министр образования России Д. Ливанов заявил о намерениях создать российско-украинскую комиссию для экспертизы учебников истории.

Критики пособия, опасавшиеся идеологического диктата Москвы, получив «политически корректный» продукт «без Мазепы и УПА», все равно высказали недовольство. Один из материалов по теме был озаглавлен так: «Совместную историю Украины и России свели к фольклору, дворянам, шляхте, хрущевкам и кино». «Но если даже это пособие, а не учебник, насколько он является безопасным для украинского образования и науки?» — спрашивал один из авторов газеты «День».

Новый эпизод с «общим» учебником/пособием вновь продемонстрировал наличие глубокого недоверия у определенной части украинского общества (интеллигенции, украинских националистов, «национал-демократов) к любым инициативам соседа, подгоняемым под идею исторической и культурной общности. Они вызывали тем большее недоверие, что их проводниками выступали политики, традиционно воспринимавшиеся как пророссийские.

Повод к недоверию давал и сам сосед. В ноябре 2010 года решением Верховного суда России была ликвидирована федеральная национально-культурная организация «Украинцы России», деятельность которой была приостановлена еще в 2009-м. В декабре 2011 года под предлогом поиска «экстремистской литературы» в украинской библиотеке Москвы были поведены обыски и открыто уголовное дело. Скандал, получивший негативную оценку даже из уст российских дипломатов, удалось замять. В мае 2012 года решением Верховного суда России вновь была ликвидирована еще одна украинская организация — «Объединение украинцев России». Эти действия не имели прямого отношения к исторической политике, но в целом создавали негативный фон для дискуссий об «общем прошлом».

Дискуссии эти закончились в 2014 году. Произошел поистине катастрофический поворот в украинско-российских отношениях. Аннексия Крыма, военно-техническая поддержка Россией Луганской и Донецкой народных республик, попытка создания «Новороссии», разрушительная война на востоке страны, информационная война и угроза прямой военной интервенции привели помимо прочего к превращению исторической политики в средство идеологического обеспечения войны, аннексии и территориальных притязаний, с одной стороны, политической мобилизации, пропаганды и защиты суверенитета — с другой. Война за прошлое перешла в войну в настоящем.

Заметим, что к этому времени у российского президента уже сложилось свое собственное видение «общей истории» (в новых условиях этот термин приобрел специфическую окраску), изложенное им еще на саммите НАТО в Бухаресте 4 апреля 2008 года.

Основные пункты речи, касающиеся Украины, можно свести к следующим: 1) Украина получила земли от других государств: Польши, Чехословакии, Румынии, «огромные территории» на востоке и юге от России; 2) «Крым просто получен Украиной решением Политбюро ЦК КПСС. Даже не проведено было государственных процедур по передаче этой территории»; 3) Украина — «это сложное государственное образование». Если внести туда «натовскую проблематику» и «другие проблемы», это может поставить данное «образование» на грань существования; 4) «семнадцать миллионов русских живет на Украине. Кто нам может сказать, что у нас там нет никаких интересов? Юг, юг Украины полностью, там только одни русские».

Нетрудно заметить, что все упомянутые сюжеты были развиты в 2014–2015 годах. Началось с Крыма. 18 марта 2014 года, выступая с так называемой Крымской речью в Государственной думе России, В. Путин по сути прочитал лекцию по истории Крыма и России, в которой изложил свое видение событий прошлого и настоящего. Назвав русский народ самым большим разделенным народом в мире (вследствие распада СССР), он заявил, что в 1991 году Крым передали Украине «как мешок картошки», совершив этим «вопиющую историческую несправедливость». Решение 1954 года было охарактеризовано как незаконное, как кулуарный «междусобойчик». Речь была вступлением к процедуре подписания соглашения о вхождении Крыма в состав России.

В августе 2014 года В. Путин вновь обратился к крымской теме. На форуме «Селигер-2014» он сообщил, что присоединение Крыма к России было восстановлением «исторической справедливости». В годовщину события, называемого привычным русскому уху словом «воссоединение», президент России на концерте на Красной площади спел гимн и сообщил слушателям, что Крым — это не просто стратегически важная территория, а место, где живут миллионы соотечественников и находятся истоки российской духовности и государственности. Через год президент России повторил тезис о том, что миллионы россиян годами ждали восстановления исторической справедливости: воссоединения Крыма и Севастополя с Россией.

Упражнения с историей не ограничились Крымом. Еще в Крымской речи 18 марта 2014 года В. Путин упомянул о том, что после революции большевики включили в состав «Украинской союзной республики значительные территории исторического Юга России. Это было сделано без учета национального состава жителей, и сегодня это современный Юго-Восток Украины». Так «современный Юго-Восток Украины» превратился в «исторический юг России». Вскоре пассаж об «историческом юге» трансформировался в идею «Новоросии».

Меньше чем через месяц в Донбассе развернулась так называемая «русская весна»: вооруженные захваты административных зданий, государственных учреждений и зданий силовых органов (в некоторых случаях их осуществляли хорошо организованные и экипированные профессионалы, прозванные «зелеными человечками», часть из них прибыла из Крыма), митинги и демонстрации под лозунгами «Путин, приди!», «Украина — это Русь!».

7 апреля 2014 года в Донецке была провозглашена «Донецкая народная республика» (ДНР). 17 апреля 2014 года в эфире передачи «Прямая линия с Владимиром Путиным» российский президент впервые озвучил термин «Новороссия», включив в него Харьков, Луганск, Донецк, Херсон, Одессу и Николаев, и вновь заявил, что эти территории были отданы Украине большевиками, и выразил озабоченность правами русских и русскоязычных граждан на этих землях. Говоря о готовности помочь им защитить свои права, В. Путин напомнил о том, что Совет Федерации наделил его правом использовать вооруженные силы «на Украине».

24 апреля 2014 года была провозглашена «Луганская народная республика» (ЛНР). В начале мая 2014 года в ДНР и ЛНР были проведены «референдумы» о независимости по образу и подобию крымского. 24 мая руководство ДНР и ЛНР заявили о создании федерации под названием «Новороссия», был даже избран ее «парламент», возглавленный заместителем председателя Партии регионов Олегом Царевым, избравшим местом постоянного жительства Москву. На съезде в Донецке 24 мая 2014 года, где был создан «Народный фронт Новороссии», присутствовали делегаты из Днепропетровска, Запорожья, Одессы, Луганска, Николаева, Харькова, Херсона (здесь только Днепропетровск выпадает из географии региона, предложенной Путиным).

О том, как на «Новороссию» смотрели приближенные к власти историки и общественные деятели, можно составить суждение по выступлениям на круглом столе «История и культура Новороссии», организованном Российским историческим обществом. Главный редактор журнала «Эксперт» В. Фадеев, открывая собрание, сообщил, что «имя „Новороссия“ для многих открылось недавно, но его история насчитывает уже 250 лет». По его мнению, без обращения к истории края невозможно понять «глубинные причины сегодняшнего нежелания жителей юго-востока Украины жить в составе Украины». Декан Высшей школы телевидения МГУ В. Третьяков заявил, что Украина — это искусственное образование, где украинское меньшинство навязывает свою волю русскому большинству Юго-Востока. А председатель Комитета Государственной думы по конституционному законодательству и государственному строительству В. Плигин озаботился созданием психологического портрета жителей Новороссии — для того, чтобы найти оптимальную форму государственного устройства этого региона.

Директор Института российской истории РАН Юрий Петров объявил о планах создания к концу 2015 года «большого труда» по истории Новороссии. В интервью корреспонденту Би-би-си он также рассказал о том, что этот труд станет основой для учебного пособия по истории «для учителей региона». Появление этих планов он мотивировал «чисто академическим интересом» (правда, при этом актуализировав их войной в регионе). Историк также объяснил корреспонденту, что «Новороссия объективно существует как исторический и культурный феномен».

«Объективно существующему феномену» посвятил свой труд историк Александр Шубин, всего за месяц написавший «Историю Новороссии», по его собственному выражению, «от Таргитая до Бородая» (то есть от скифов до сентября 2014 года). Книга была написана по заказу Российского военно-исторического общества. Несмотря на очевидную политическую конъюнктурность создания труда, историк, по его словам, сделал все возможное, чтобы удержаться в рамках академического повествования. «Мне дали повод, — написал он в Живом Журнале, — не только поговорить о длинном историческом пути, но и высказаться о событиях 2014 года языком историка, а не пропагандиста». Правда, именно языком пропагандиста говорило предисловие к книге, написанное от имени Военно-исторического общества.

Украинские историки оценили как достижения и планы своих коллег, так и политическую подоплеку реинкарнации термина «Новороссия». Книга А. Шубина подверглась резкой критике — не столько за ее содержание, сколько за контекст ее появления. Сам «проект Малороссия» был жестко раскритикован Федором и Галиной Турченко как «последнее проявление российского империализма».

Впрочем, довольно скоро исторические аргументы и контраргументы относительно «Новороссии» оказались ненужными. Организовать «массовую поддержку» проекту по образцу референдумов в Крыму в Луганске и Донецке не удалось. Неудачная попытка повторить донбасский вариант захвата помещений органов власти в Харькове в апреле 2014 года с провозглашением Харьковской народной республики, подавленная силовым путем при поддержке украинских патриотических сил, и трагические события 2 мая 2014 года в Одессе подтвердили это. Российское высшее руководство после договоренностей в Минске перешло к тактике сохранения в составе Украины ДНР и ЛНР как территорий с особым автономным статусом, полностью подконтрольных России. «Новороссия» стала больше не нужна. В мае 2015 года О. Царев сообщил, что деятельность органов Новоросии «заморожена».

Описанные здесь темы и сюжеты, конечно же, не исчерпывают тему использования истории (и злоупотребления ею) в украинско-российских отношениях. Однако они позволяют составить представление о том, как историческая политика на межгосударственном уровне переводит на уровень международных отношений конкуренцию национальных проектов и национальных идентичностей.

Российско-украинский конфликт по поводу прошлого можно оценить как конфликт советско-ностальгического (с элементами имперско-ностальгического) и национального/националистического нарративов памяти, продвигаемых на уровне государственной идеологии как конфликт инклюзивной (в случае с Россией инклюзивность подразумевает кроме прочего экспансионизм, основанный на этническом/культурном ирредентизме в виде формулы «русский мир») и эксклюзивной моделей памяти. Развитие этого конфликта привело к возрождению в риторике правящего класса России идеи о неестественности украинской государственности. Эта риторика дополнилась масштабной медиакампанией, продолжавшейся с разной степенью интенсивности с 2007 года, в рамках которой украинцы представлялись то заблудшими братьями, обманутыми «Западом», то клиническими ксенофобами, согласно подпрыгивающими под речовку «Кто не скачет — тот москаль» и молящимися на вышиванку и Бандеру, то идиотами, искренне верящими в то, что их предки выкопали Черное море.

На Украине позиция российского правящего класса и медиа вкупе с событиями последних четырех лет привели к этнизации советско-ностальгического и имперско-ностальгического нарратива: его стали отождествлять с этническими русскими (или русскоязычными). Образ России — вековечного угнетателя и агрессора прочно вошел в риторику правящего класса и значительной части культурных элит.

Как показывает опыт XX столетия, такой конфликт неизбежен прежде всего между соседями, имеющими общее прошлое. К конфликту приводит как стремление отделить «свое» прошлое от «чужого», так и попытки возродить его именно как «общее» прошлое то ли в символических формах, то ли через политические практики. Российско-украинские споры об истории, переведенные в политическую плоскость, еще раз демонстрируют конфликтогенный потенциал исторической политики: война по поводу прошлого может стать идеологическим обеспечением реальной войны.