Часть I

История Вильсона

Джон Майлз Анселл

Историю Вильсона я услышал в сентябре от капитана Риордана – в баре на Третьей авеню за бутылкой канадского ржаного виски. Он пил, я платил – и считал это хорошей инвестицией. Все самое интересное Риордан выдает, именно когда он навеселе.

Я делал первые шаги на посту редактора журнала «Правда и преступление» и еще питал надежды улучшить вверенное мне издание. Это был детективный ежемесячник – капля в море бульварного чтива. «Только реальные события!» – то есть самые громкие криминальные происшествия, обсосанные во всех газетах, а также всякое старье из недр полицейских архивов; каждая статья подается под сенсационным заголовком и приправлена ханжеской моралью. История Вильсона не имела завершения, и я решил напечатать ее в рубрике «Нераскрытая загадка месяца».

Статью я написал сам, не доверив никому из своих штатных журналистов. Хоть я и оформил ее по всем канонам нашего уважаемого журнала, проницательный читатель мог увидеть в тексте нечто большее – не просто примитивную интригу, но эссе о современной фазе развития американской культуры.

Утром в четверг двадцать второго ноября тысяча девятьсот сорок пятого года я сидел в своем кабинете в редакции издательского дома «Правда от Барклая». Это был первый личный кабинет в моей карьере, и лицезрение своего имени на двери над должностью «редактор» золотыми буквами еще грело мое самолюбие.

В то утро я пребывал в отличном настроении. У меня был повод гордиться собой – февральский номер отправлялся в печать, и все статьи, кроме одной, были сверстаны и готовы к выходу. Под моим руководством уже вышли январский и декабрьский номера, но они состояли из статей, заказанных моим предшественником, и не вполне отвечали моему вкусу. Февральский же номер был полностью моим – первый выпуск журнала от мистера Анселла, и я чувствовал себя примерно как гордый папаша, качающий на руках первенца.

Зазвонил телефон.

– Производственный отдел, – сообщила миссис Кауфман. – Спрашивают, почему до сих пор нет материала для рубрики «Нераскрытая загадка месяца».

– Ну что вы суетитесь? – крикнул я в трубку. – Все остальное у вас есть, «Нераскрытую загадку» утвердят с минуты на минуту.

В трубке забурчало.

– Я не виноват, – ответил я. – Статья лежит у Барклая уже три недели – вероятно, он ею подтирается.

Бурчание в трубке сделалось угрожающим.

– Слушайте! – возмутился я. – Ну что я могу поделать, если рабочий процесс задерживает сам мистер Барклай?! Он тут начальник, он сам установил правила, ему прекрасно известно, когда номер выходит в печать. И вообще, вот пришла моя секретарша, она только что от Барклая. Что вам сказали про «Нераскрытую загадку», миссис Кауфман?

Миссис Кауфман, которая сегодня и близко не подходила к кабинету Барклая, лишь приподняла кустистые брови.

– Хорошие новости! – сообщил я, перебив грозное бурчание на том конце провода. – Секретарша мистера Барклая говорит, что у него прежде не было времени посмотреть статью, но только что он ее прочитал, и он в восторге. С минуты на минуту я получу от него официальное одобрение и сразу же сообщу вам. Устроит вас такой вариант?

Тут в кабинет вошел рассыльный и сунул в ящик для входящей корреспонденции конверт с красной наклейкой «срочно» и желтой «на сегодня».

– Короче, дышите носом, – велел я бурчанию в трубке. – Статья уже здесь, сейчас все будет.

Миссис Кауфман распечатала конверт и взяла телефон.

– Мистер Анселл вам перезвонит.

И она вручила мне мою статью. В правом верхнем углу я увидел зеленую наклейку.

Зеленая наклейка значила «отказ».

– Какого черта?! – воскликнул я. – Они не могут завернуть такую историю!

– Тем не менее, завернули. – Миссис Кауфман сунула мне листок голубой бумаги.

На листке было отпечатано:

Отправитель: ЭДВАРД ЭВЕРЕТТ МАНН

Получатель: ДЖОН МАЙЛЗ АНСЕЛЛ

Дата: 22.11.1945

Прилагаемая статья не соответствует требованиям редакционной политики и потому не может быть напечатана. Прочел лично и привлек внимание мистера Барклая к аспектам, которые могут оскорбить чувства читателей. Предлагаю заменить любым материалом из одобренных на совещании (дело Дот Кинг [42] или Элвелла [43] ) – они более широко известны и представляют для публики больший интерес. Надеюсь, замена не воспрепятствует своевременному выходу номера.

Э. Э. Манн

Приложение: служебная записка для Нобла Барклая

– Волнуется о своевременном выходе номера, ублюдок, – процедил я. – Продержал статью у себя в столе до последней минуты нарочно, чтобы прижать меня к ногтю.

– Что будете делать с «Нераскрытой загадкой»? – спросила миссис Кауфман.

– Дело Элвелла! Дот Кинг! Да каждое детективное издание страны успело пережевать это раз по десять! Сейчас я скажу Эдварду Эверетту Манну, что…

– Не кричите вы, мистер Анселл. Вас слышно во всем здании.

– Да плевал я! Так хоть шпионам и осведомителям будет что доложить! Я не из тех, кто упустит хорошую историю, и я не позволю, чтобы мне палки в колеса ставил какой-то кретин, годный разве что в мусорщики!

– Мистер Анселл, я вас прошу!

– Да, да, я знаю, нас слышат. Надеюсь, тут поблизости нет ни одного мусорщика, все-таки мне не стоило бросаться незаслуженными оскорблениями. Мусорщики – честные и работящие люди, едва ли они приняли бы мистера Манна в свой профсоюз. Хотите еще одну нераскрытую загадку, миссис Кауфман? Как он получил должность контрольного редактора и до сих пор на ней держится! Вот уж действительно, тайна за семью печатями! Разгадайте ее – и заслужите любовь и обожание всех, кто горбатится на этой галере!

Наши «личные» кабинеты были таковыми лишь на бумаге – друг от друга и от общего зала они отделялись перегородками из матового оргстекла, не доходящими до потолка почти на метр. Лояльные сотрудники утверждали, что это сделано ради нашего комфорта – так, мол, воздух свободно циркулирует. Циники же намекали, что мера направлена скорее на комфорт подслушивающих. Старую гвардию редакционного штата составляли довольно едкие персонажи.

– Может, прежде чем распинаться о чужих недостатках, стоит выяснить, что не так с вашей драгоценной статьей? – Миссис Кауфман вручила мне сделанный под копирку оттиск служебной записки, которую Манн отправил Барклаю.

От злости строчки расплывались перед глазами. Я снял очки и стал искать, чем бы протереть стекла. Носовой платок, как всегда, куда-то запропастился. Миссис Кауфман извлекла квадратик розового хлопка и протерла очки за меня.

– Спасибо, – буркнул я.

– Читайте, – приказала мне секретарша.

Служебная записка

Э. Э. Манн

Отправитель: ЭДВАРД ЭВЕРЕТТ МАНН

Получатель: Нобл Барклай

Дата: 22.11.1945

Дабы зафиксировать наши возражения по поводу «Нераскрытой загадки» от февраля сорок шестого года, привожу аргументы против ее публикации:

1. Преступление не на слуху. Разве не было решено коллегиально, что главным критерием для выбора «Нераскрытой загадки» должна быть известность дела широкой публике?

2. Сатирический тон статьи. Издательский дом «Правда от Барклая» не ставит своей задачей поиск иронии в трагических событиях. Мы не позволяем себе уничижительным тоном говорить о вещах, на которые наши читатели смотрят иначе, нежели так называемые снобы. Мы не какой-нибудь «Нью-Йоркер». Нашу аудиторию составляют серьезные, думающие люди.

3. Фривольное отношение к алкогольным напиткам. Все редакторы должны строго следовать нашей политике в этом вопросе.

4. Неуместные шутки в адрес курсов дистанционного обучения. Автор текста явно забывает, что многие из наших прекрасных друзей и старейших рекламодателей – как раз организации, предоставляющие подобные услуги. Критика большой группы рекламодателей – дурной тон и неразумное с финансовой точки зрения действие.

Поскольку все эти замечания можно считать деструктивной критикой, мы сделали и конструктивные предложения, направленные редактору отдельной запиской. Копию записки вы найдете в приложении.

Приложение: служебная записка Джону Майлзу Анселлу.

Я смял листок и прицельно запустил в мусорную корзину.

Миссис Кауфман немедленно его выудила.

– Пойдет в архив, – сказала она.

– Вы же не ожидаете, что я восприму этот бред всерьез?

– А что вы можете сделать?

– Знаете, миссис Кауфман, хоть раз в истории «Правды от Барклая» редактор поборется за свой журнал.

– Но как же ваша работа, мистер Анселл?

– Думаете, я боюсь ее потерять?

– Как же сорок долларов, которые вы посылаете матери каждую неделю? – Миссис Кауфман улыбнулась. – Только причешитесь, мистер Анселл. И галстук поправьте.

Я резко повернулся и заключил ее в объятия. Она уже разменяла пятый десяток, и груди у нее были как огромные тыквы.

– Кауфман, старушка, вы у меня лучше всех! – Я от души поцеловал ее в губы.

– А ну прекратите эти глупости! Я все-таки порядочная замужняя дама.

Я причесался, поправил галстук, снял очки. Моя статья – хороша она или плоха – пойдет в февральский выпуск. Я намерен драться до конца.

Миссис Кауфман сунула мне мятую служебку.

– Вот это прихватите. И никогда не полагайтесь на собственную память, особенно здесь. Ладно, удачи вам, маленький Давид.

– Не волнуйтесь. Моя праща всегда со мной.

Едва я вышел в общий зал, как пишущие машинки перестали стучать. Все, разумеется, слышали мои высказывания о Манне и теперь затаив дыхание следили, как я открываю дверь в его кабинет. Я поднял голову, вскинул подбородок, расправил плечи, чтобы казаться выше. Велел себе: «Соберись, ты одержишь победу! Со щитом или на щите. Ты всегда умел завоевывать симпатии, Джон Майлз Анселл. Тебе для этого не нужно играть на пианино и говорить по-французски. А вот Эдварда Эверетта Манна все на дух не переносят – все, кто молод, здоров, умен и прав».

– Доброе утро, мистер Анселл, – приветствовала меня секретарша. – Вы к мистеру Манну?

– Нет, милая, я к вам. Пришел просить вашей руки. Согласны ли вы меня осчастливить?

Девица поджала бледные губы. Она никогда не смеялась моим шуткам. Анемичная, не особенно умная. Говорили, она приходится Барклаю четвероюродной сестрой. Все-таки наша редакция – рассадник кумовства, куда ни плюнь, везде чьи-то бедные родственники.

– Мистер Манн сейчас занят, но скоро освободится. Не желаете присесть?

Я совершенно не желал торчать в замкнутом пространстве в компании этой жертвы злокачественного малокровия, так что попросил ее послать за мной, когда мистер Манн будет готов меня принять. И напустив на себя самый безмятежный вид, вышел вон. Обитатели общего зала по-прежнему смотрели на меня во все глаза.

Я не стал возвращаться к себе. Неспешной походкой прошагал по линолеуму мимо отделов «Правда и здоровье», «Правда и красота» и задержался под табличкой «Правда и любовь». Дверь была открыта.

– Привет, Анселл, – донесся оттуда хриплый женский голос.

Я еще раз поправил галстук, пригладил волосы и с деланой небрежностью вошел. Зря старался. За маленьким столом никого не было, только Лола Манфред сидела одна над рукописями. Поймав мой блуждающий взгляд, она сообщила:

– Элеанор внизу, в студии. Расставляет моделей в позы страсти и томления, чтобы у читательниц и сомнений не возникло – все наши материалы основаны на реальных событиях и написаны кровью сердца. Всегда препоручаю эту увлекательную задачу ей. А вы как? До меня дошли слухи, что вы бросили перчатку самому грозному Манну?

– Слухи здесь расходятся быстро.

– Есть такое дело. – Лола запустила пальцы в свою шевелюру, крашенную в мандариновый цвет. – Так что случилось-то? Не умеете смиряться с отказом?

– Пока я был писателем на вольных хлебах, письма с отказами я регулярно вкушал на завтрак.

– Тогда из-за чего столько шума?

– Из-за принципа.

– Какого еще принципа?

– Я редактор этого журнала. По крайней мере, так мне сказали, нанимая на работу. И едва я успел наладить рабочий процесс, как мне задерживают рукопись на три недели и сообщают об отказе в день отправки в печать! Вот как вам это понравится?

– Ну что ж, не первый подобный случай в истории нашей помойки, – устало заметила Лола.

Она развернулась в своем крутящемся кресле и полезла в нижний ящик стола. Обычно ее голос так и гремел над перегородками из оргстекла, но сейчас прозвучал непривычно тихо:

– Дверь прикройте.

– Зачем?

Лола молча указала на дверь большим пальцем – жест совершенно не характерный для ее изящных рук. Я прикрыл дверь, а когда вернулся к столу, с удивлением обнаружил на нем бутылку молока. Пожалуй, сильнее я бы удивился, только если бы она достала у Барклая из стола бутылку виски. Молоко как-то плохо вязалось с репутацией главного редактора журнала «Правда и любовь» Лолы Манфред.

Лола сняла картонную крышечку, поднесла бутылку к губам, сделала хороший глоток и поморщилась, словно вкус молока был ей омерзителен и пила она его только по предписанию врача. Затем вручила мне бутылку. Я отметил, что молока в ней ничуть не убавилось.

Я понюхал жидкость, и Лола расхохоталась:

– Умно, правда? Мне ее разрисовал один мальчик из наших художников. Даже желтоватую кайму сделал, как будто сливки выступили.

Я вернул ей бутылку.

– Только не на работе.

– Тоже принцип?

– Я люблю, чтобы работа была сделана. А для хороших текстов и верных решений нужна ясная голова.

– Эдгар Аллан По пил как сапожник, и в «Правде и преступлении» его бы ни за что не напечатали.

– Я могу добиться успеха и без алкоголя.

– Можете, но зачем? – Лола отпила еще, убрала бутылку и так резко откинулась на спинку крутящегося кресла, что я испугался, как бы оно не перевернулось. – Ну ладно, я подкрепила силы и теперь хочу услышать, какие такие принципы вы намерены столь яростно защищать.

– Меня наняли, чтобы я выполнял работу. Барклай во время первой нашей встречи заявил, что я не такой, как все, именно поэтому он меня и выбрал. Что в моих текстах есть изюминка, какую редко найдешь в детективных статьях. Хотел, чтобы я увел журнал от привычных шаблонов и превратил его в выдающееся ежемесячное издание.

– Это вы сейчас про «Правду и преступление», что ли? – ехидно уточнила Лола.

– Ну смотрите, есть сотни способов подать криминал! В конце концов, преступление – такой же индикатор состояния цивилизации, как законы и прочие кодексы поведения! Рассказ об убийстве имеет социальную значимость!

Лола застонала.

– Ладно, признаю, может, это прозвучало излишне высокопарно, – сказал я.

– Сколько вам лет?

– Двадцать шесть. Будет в марте.

– Бедняжечка…

Раздосадованный ее снисходительным тоном, я отрезал:

– Иллюзий у меня нет. Я не наивен и осознаю, какого пошиба журналы выпускает Барклай. Но меня наняли, чтобы повысить падающие тиражи, и, черт меня дери, именно это я и пытаюсь сделать.

– А у вашей зарубленной статьи есть социальная значимость?

– Ну, не совсем в традиционном смысле. В некоторых заключительных комментариях Манн углядел сатиру. Если они с Барклаем будут настаивать, я эту часть уберу. Но чего они явно не понимают – я пытаюсь дать читательской аудитории нечто новое и свежее…

– И что же там нового и свежего?

– Хотя бы то, что эта история еще не муссируется во всех до единого детективных журналах и воскресных приложениях. А это главная проблема с большинством наших материалов – тема либо скучна, либо обсосана до косточек. Нашу аудиторию составляют любители детективов, им наверняка известны все интересные убийства…

– А это такое прямо интересное убийство?

– В общем-то, ничего экстраординарного, однако есть один нюанс. Личность жертвы. Этот человек…

Лола зевнула. Она не разделяла моего энтузиазма.

– Я к тому, настолько ли эта история хороша, чтобы терять из-за нее работу?

– А вы прочитайте – и сразу все поймете.

– О господи, только этого не хватало! – воскликнула Лола. – Мало мне той муры, за чтение которой я получаю деньги! Ради чего в первую очередь вы взялись за эту работу, мистер Анселл? Ради социальной значимости «Правды и преступления» или ради ста долларов в неделю?

– Ста двадцати пяти, – не удержался я.

– Для большинства здешних писак это было бы самым главным принципом.

– Я не настолько циничен. Я верю, что можно хорошо зарабатывать, не идя на сделку с совестью.

– Если вам так нужна социальная значимость, увольняйтесь и переходите в «Нью Массес». Как раз подходящее местечко, чтобы комфортно сдохнуть с голоду за высокую идею. Но прежде чем отказаться от ста двадцати пяти баксов и работы, на которой можно одной рукой выпускать журнал, а другой мешать себе выпивку, рекомендую осознать разницу между принципами и желанием любой ценой настоять на своем.

Похоже, пить Лолу заставляет именно цинизм по отношению к собственной работе. Конечно, я не мог винить ее за отвращение к «Правде и любви». Когда-то Лола Манфред была неплохой поэтессой.

Она мягко взяла меня за рукав.

– Вы точно знаете, за что именно сражаетесь?

– Я не допущу, чтобы мной помыкали.

– Ну, пусть этот принцип вас согреет, когда будете дрожать от холода на чердаке.

– Если я сейчас позволю им создать прецедент, на какой авторитет я впредь смогу рассчитывать?

– А это важно?

– Что значит «это важно»?! – вскричал я.

Она изящным жестом высморкалась в грязный платок.

– А чем вы, Дон Кихот, отличаетесь от своих сокамерников в этой тюряге? С чего это вам привилегия делать все по-своему, а остальным ежедневная обязанность склоняться в реверансе перед Манном и целовать августейшую задницу Барклая?

– Вас, Лола, я за соблюдением этих ритуалов никогда не замечал.

– А я не имею в них необходимости. Меня уволить не могут – я знаю, где зарыт труп.

– Пожалуй, мне тоже стоило бы подыскать такой труп.

– Это будет несложно. Трупов тут зарыто предостаточно.

Раздался негромкий звук открываемой двери. Кто-то возник у меня за спиной. Я с надеждой обернулся, но это была не Элеанор. За мной пришла секретарша Манна. Она презрительно улыбнулась и сообщила:

– Он готов принять вас, мистер Анселл.

Я пошел на выход. Когда я придерживал для секретарши дверь, Лола послала мне воздушный поцелуй.

– Заглядывайте потом, мне есть чем вас утешить, – и она, подмигнув, указала пальчиком на нижний ящик стола.

– Входите, входите! – бодро приветствовал меня Манн. – Желаете присесть? Вам там удобно? Позвольте, я опущу штору, чтобы вам в глаза не светило.

В этом был весь Манн, говорливый и приторный. Вкрадчивый голос, дежурная улыбка. Он был доволен собой, он добился карьерных высот – с позиции секретаря дослужился до большого начальника. У него был клоунский рот – красный, будто накрашенный, и изгибающийся, как полумесяц. Когда он смеялся, щеки оставались неподвижны, словно рот жил собственной жизнью отдельно от лица. Волосы его понемногу редели. В центре надо лбом еще наблюдалась какая-то растительность, но по бокам наметились высокие залысины. Брови Манна были с резким изломом, глаза узкие и вечно бегающие. Рабочее место он держал в безукоризненном порядке, а все бумаги аккуратно раскладывал по кожаным папкам. Одну из стен его кабинета украшали многочисленные фотографии, любовно подписанные самим Барклаем.

Он предложил мне сигарету.

– Не курю турецкие, – сказал я и полез в карман за своими.

Он поднес мне зажигалку. Я ждал, чтобы он сам начал разговор. Через некоторое время Манн произнес:

– Вы хотели со мной что-то обсудить, мистер Анселл?

– Вы прекрасно знаете, что я хотел с вами обсудить. – Я помахал мятой служебкой. – Номер сегодня должен идти в печать.

Он покивал.

– Я уже не раз замечал, что вы склонны тянуть с важными материалами до последнего, Анселл.

– Это я склонен тянуть?! Смотрите, Манн, статья валялась у вас почти три недели – гляньте на дату! Вы здесь распоряжаетесь, вы контрольный редактор и главный управляющий! Почему вы продержали статью до дня печати и зарубили ее, сопроводив дурацкой запиской? Я пришел узнать, какого черта – должен же кто-то хоть раз задать вам этот вопрос!

Манн сосредоточенно пускал колечки дыма под потолок.

– Не понимаю, что вас не устраивает, Анселл. Большинство редакторов считает, что наша организация функционирует эффективно.

– Да черт бы вас подрал! – выпалил я. – Так нельзя! Вы же знаете, что без «Нераскрытой загадки» номер выйти не сможет!

– А у вас нет ничего на замену?

– Иллюстрации сданы, клише подготовлены!

– Все это можно до завтра переделать. Так есть у вас запасной вариант, Анселл?

Я вскочил перед ним на ноги и обрушил оба кулака на стол.

– Со статьей все в порядке! Почему вы ее зарубили?

Манн кивнул на смятый листок.

– Я все изложил в служебной записке.

– Я не согласен с вами, мистер Манн.

– Мне очень жаль, Анселл.

В общем зале снова стрекотали пишущие машинки. Слева, со стороны «Правды и любви», донесся смех. Наверное, Элеонор вернулась из студии. Знать бы, что ей сказала Лола и что она обо мне подумает… Сочтет ли напыщенным молодым дураком или восхитится человеком, который борется за свои права?

– Смотрите, я не хочу упираться тут рогом, – произнес я сдержанно. – Вы правы насчет курсов дистанционного обучения. Я не питаю иллюзий о назначении наших журналов…

– Назначение наших журналов, Анселл, – распространять правду в форме, привлекательной для публики.

– Разумеется, мистер Манн. Но реклама…

– Реклама обеспечивает нас финансированием. Со снижением финансирования снижаются тиражи, и мы уже не можем донести свои мысли до столь же широкого круга людей.

– Понимаю. И без проблем готов убрать шпильки в адрес курсов дистанционного обучения. Я просто напишу, что одна конкретная организация подобного плана была мошеннической и ее нельзя ставить в один ряд с аккредитованными образовательными учреждениями, которые рекламируются в наших неподкупных журналах.

Я тут же осознал свою ошибку. Юмор в любой форме ставил Манна в тупик. Он все понимал в буквальном смысле и даже намек на непочтительность к Ноблу Барклаю и его конторе воспринимал как личный афронт. Я поспешил сменить тему:

– Смотрите, мистер Манн, по части алкоголя ваши претензии безосновательны. Ну как мы можем в статьях делать вид, что алкоголя вообще не существует, если в трех наших журналах рекламируется спиртное?

– Вероятно, вы пропустили совещание, на котором обсуждался этот вопрос.

– Зато не пропустил статью в «Правде и здоровье», в которой говорилось, что вино за обедом в умеренных количествах является богатейшим источником витаминов и прививкой от желания выпить чего покрепче. А в следующем выпуске «Правды», насколько мне известно…

– Я не подозревал, что вы так хорошо знакомы с содержанием прочих наших журналов.

– Резкое изменение редакционной политики трудно не заметить. Смотрите, мистер Манн…

– Смотрите, Анселл. Я поражаюсь как вы, профессиональный писатель, допускаете настолько пренебрежительное отношение к языку. Вы предлагаете мне посмотреть. На что? Вам не кажется, что здесь гораздо уместней был бы глагол «слушать»?

Я почувствовал, что сейчас сойду с ума. С Манном невозможно было вести дискуссию, он всегда уходил от предмета спора каким-нибудь темным переулком.

– Ладно, слушайте, если вам так больше нравится. Я просто упомяну, что в бокале жертвы был алкоголь. Без уточнений.

– Вы полагаете, это будет соответствовать нашей политике строгого изложения правды до мельчайших деталей?

– Хорошо, я вообще уберу упоминания алкоголя, все равно это к делу не относится. Устроит вас такой вариант?

Он затушил сигарету и принялся катать окурок по пепельнице до тех пор, пока из него не высыпались все остатки табака. Тогда он смял пустую бумажку в шарик и бросил в корзину, а пепельницу вытряхнул в жестянку с крышкой.

– Не выношу запаха старого табака, – пояснил Манн, вытирая руки бумажным платочком, который извлек из ящика.

Затем платочек также отправился в мусорную корзину.

– Мы с вами говорили о статье, – напомнил я. – Рубрика «Нераскрытая загадка», убийство Уоррена Вильсона. Не забыли?

– Для меня этот разговор закончен.

– А для меня нет.

Здесь мне следовало сдаться. Я знал, что Лола права: я сражаюсь не за принцип, а за собственный авторитет. Но я все равно не хотел отступать.

– Компромиссы бессмысленны, Анселл. Нужно ли напоминать вам, что вы теряете время? Статья отвергнута. Вопрос решен.

Повисла долгая пауза. Манн хотел насладиться зрелищем моего позорного отступления. Однако я никуда не торопился. Кто такой этот Эдвард Эверетт Манн, чтобы меня выпроваживать? На секунду решимость моя поколебалась, и я чуть не сдался, но все же решил стоять на своем.

– Смотрите, Манн, – начал я и, видя его кислую мину, даже не подумал менять глагол. – Я предложил исправить все, что вызывает у вас возражения. Даже без авторских комментариев – которые, как я считаю, добавляют статье глубины, – мы предложим читателям что-то новое. Я внесу изменения и пришлю вам текст еще до обеда. Если вы сразу дадите добро, я смогу отправить номер в печать сегодня.

– А если я не дам добро?

– Номер все равно пойдет в печать. Придется мне, как редактору, взять на себя ответственность.

Манн встал. Сидя он выглядел незначительно – маленькая голова, узкие плечи. Но стоило ему подняться на необыкновенно длинные ноги, и он стал похож на стареющего мальчика на ходулях.

– Ну что ж, тогда нам ничего не остается, кроме как обсудить этот вопрос с мистером Барклаем. – Он поднял к губам микрофон интеркома. – Это мистер Манн. Очень срочно.

Из динамика ответил пронзительный женский голос. Через несколько секунд он прозвучал опять.

– Мистер Барклай примет нас немедленно, – проговорил Манн, улыбаясь, потому что босс не заставил его ждать.

Когда мы вышли в общий зал, стрекот пишущих машинок не запнулся ни на долю секунды. Дисциплина в присутствии Манна всегда была железная.

Он шел впереди – пастух, ведущий ягненка на заклание, конвоир, сопровождающий приговоренного к месту казни. У двери в кабинет Барклая он наклонился ко мне и прошептал, обдав запахом мятного ополаскивателя для рта:

– Приходило ли вам в голову, Анселл, что ваше упрямство может довести до беды?

Разумеется, такая мысль приходила мне в голову, однако я думал, что это будет потеря хорошей работы, а не трагедия, которая случилась из-за моего стремления во что бы то ни стало напечатать свою «нераскрытую загадку» в февральском номере.

В тот момент я не видел в истории Вильсона ничего из ряда вон выходящего. Убийство как убийство. Интерес представляло прошлое жертвы – то немногое, что о нем было известно. Никаких других причин любой ценой пропихивать статью в февральский номер и получать личное одобрение Барклая у меня не было.

У меня в архиве есть копия рукописи, и поскольку вокруг нее закрутилась еще более странная история, я включу ее сюда – именно в том виде, в каком отправил пятого ноября контрольному редактору и Ноблу Барклаю.

Вот она:

Выпуск: февраль

Автор: Джон Майлз Анселл

Нераскрытая загадка месяца

СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ НЕ БЫЛ РОЖДЕН

Тело нашли не сразу. Мужчина лежал лицом вниз в узком проходе между стеной и кроватью. Правая рука вытянута – очевидно, он упал, пытаясь схватить телефонную трубку.

Его обнаружили в девять утра в понедельник четырнадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Тело пролежало с вечера пятницы, потому что в субботу горничные и посыльный увидели на двери знак «не беспокоить».

И в воскресенье, и в понедельник знак оставался на месте. Горничная поставила в известность кастеляншу, кастелянша позвонила дежурному администратору, дежурный администратор сообщил управляющему отелем, мистеру Фредерику Семплу. В сопровождении администратора, кастелянши и горничной мистер Семпл подошел к двери номера-люкс 3002-4. Прежде чем воспользоваться ключом, мистер Семпл звонил в электрический звонок, стучал и звал жильца по имени. Когда ответа не последовало, мистер Семпл со свитой вошли в номер.

Задернутые шторы не пропускали в комнату солнечный свет. Горели три лампочки под шелковыми абажурами. Гудел мотор телеграфного аппарата – машина работала вхолостую, остаток ленты упал в приемную ячейку. Подушки были свалены в угол широкого дивана, рядом стоял журнальный столик, на нем были сигареты, пепельница, французский бренди и недопитый коньячный бокал.

Из гостиной короткий коридор вел в ванную и спальню. На тумбочке у заправленной постели лежали очки в роговой оправе, томик рассказов Саки и золотые часы, остановившиеся в пять двадцать.

Стол в дальнем углу комнаты был перевернут, портативная пишущая машинка валялась на полу кверху ногами, как беспомощное животное, кругом рассыпались карандаши, ручки, бумага и листы копирки.

А между кроватью и стеной с пулей в спине лежал сам обитатель номера.

Час спустя мистер Семпл, содрогаясь от пережитого шока и мыслей о том, как воспримут этот скандал владеющие отелем банкиры консервативных взглядов, рассказал полиции все, что ему было известно о покойном.

Этого человека звали Уоррен Вильсон, и в том, как он жил, не было ни намека на грядущую насильственную смерть. В этом номере он прожил пять лет и три месяца и ни разу за все время не создал ни единой проблемы, какие нередко бывают головной болью для управляющих эксклюзивных отелей. Весь персонал любил Вильсона за щедрость и отнесся к его кончине как к потере друга. Большую часть времени Вильсон проводил в номере – читал в постели или слушал пластинки, лежа на диване.

Исходя из заключения коронера, пассивный образ жизни являлся следствием проблем со здоровьем. Вильсон был худ и бледен, а легкие его испещряло такое количество шрамов, что удивительно, как он вообще дотянул до смерти от пули двадцать второго калибра.

Гости у него бывали нечасто. Служащие отеля запомнили неких мистера Торнхилла, мистера Хеннинга и мистера Бендаса – джентльменов средних лет, разделявших увлечение Вильсона коллекционированием первых изданий. О его страсти к литературе свидетельствовали не только библиотека и выбор друзей, но и впечатляющее количество материалов для письма, рассованных по шкафам. О том, что страсть оставалась нереализованной, свидетельствовало отсутствие рукописи.

Судя по выбору книг на полках, Вильсон был человеком с тонким чувством стиля и, вероятно, перфекционистом, который мог написать три строчки в понедельник, добавить пару запятых во вторник, в среду одну из них убрать, весь четверг придирчиво перечитывать результат, в пятницу все яростно сжечь и провести субботу в мыслях о том, как продуктивно была прожита неделя.

В его жизни была женщина. Она приходила в отель нечасто и ни разу не регистрировалась у администратора, потому что всегда приходила вместе с Вильсоном после ужина в ресторане. Два мальчишки-лифтера утверждали, что она очень красивая, но так и не смогли определиться, блондинка она или брюнетка.

Вечером накануне своей кончины Вильсон также ужинал в ресторане, однако вернулся один. Он потягивал французский бренди под любимые пластинки, а в люксе напротив негр-пианист играл буги-вуги – у единственных соседей Вильсона по этажу была вечеринка. В тот вечер на тридцатый этаж поднялось более шестидесяти человек, и никого из них не попросили сообщить свое имя администратору – так распорядилась хозяйка вечеринки, женщина из номера 3006-8.

Никто из прибывших не спросил, где живет Вильсон. Очевидно, убийца знал, что жертва занимает номер 3002-4. У лифтеров было много работы, и всех пассажиров, поднявшихся на тридцатый этаж, они сочли гостями вечеринки. Только один мальчишка, нанятый всего неделей ранее и еще не знакомый со всеми жильцами и их обычными гостями, запомнил нервную даму, которая, выходя на тридцатом, уронила сумочку. Лифтер наклонился, но дама поспешно нырнула за сумочкой, схватила ее и сунула под мышку с самым воинственным видом. На даме был плащ в шотландскую клетку – больше мальчишка о ней ничего не запомнил.

Хозяйка вечеринки не смогла припомнить клетчатого плаща ни на ком из гостей. Ее вечеринка была формальной, и шотландская клетка была бы столь же неуместна, как цилиндр на бейсбольном матче. Так что полиция причислила клетчатый плащ к описанию подозреваемой. Делу это мало помогло – шотландская клетка как раз вошла в моду, и такие плащи носили многие.

Еще больше запутали полицию показания Жана-Пьера Имана и противоречащее им заявление официанта Гюстава. Месье Иман владел дорогим французским рестораном на Восточной Двенадцатой улице и помнил даму, которая иногда ужинала в его заведении с Вильсоном. Она была молода и красива и в свой последний визит, за десять дней до печальной кончины мистера Вильсона, пришла в новом весеннем плаще в красно-сине-зеленую шотландскую клетку. Жан-Пьер утверждал, что она утонченная блондинка.

Гюстав же, как бы ни было ему неприятно перечить боссу, заверил, что девушка Вильсона – блистательная, тонкая и гибкая брюнетка с бездонными темными глазами. При этом Гюстав и Жан-Пьер сошлись в одном – Вильсон появлялся в их ресторане только с одной девушкой.

Словом, полиции предстояло вычислить то ли блондинку, то ли брюнетку, одетую в один из сотен тысяч клетчатых плащей, мелькающих на улицах Нью-Йорка. Это была непростая задача, но капитан Аллан Риордан из детективного бюро заявил, что не успокоится, пока не найдет даму в шотландской клетке, которая девятого мая могла иметь в сумочке пистолет двадцать второго калибра.

Риордан и его люди принялись собирать информацию. Где-то в плодородной почве жизни Уоррена Вильсона лежал ключ к его странной гибели. Почему человек тихого нрава и скромных привычек стал жертвой хладнокровного убийства? В чем причина гнева или обиды, заставивших кого-то убить этого ценителя вин и салатов, восторженного поклонника Прокофьева, Дебюсси, Малера, Саки и Уильяма Блейка?

Одно обстоятельство приводило Риордана в замешательство не меньше, чем загадочная гостья в шотландской клетке. Никто не знал источников дохода Вильсона. Второго числа каждого месяца он клал на чековый счет две тысячи долларов наличными. Это было весьма необычно, однако в банке лишних вопросов не задавали. Со времен депрессии двадцать девятого года встречались эксцентричные субъекты, которые в страхе перед революцией обратили свои активы в наличные и держали их в банковских ячейках.

Ячейки на имя Уоррена Вильсона не нашлось ни в одном банковском хранилище Нью-Йорка. И ни в одном из этих святилищ золота, облигаций и банкнот ни один клерк, ни один охранник не смог вспомнить похожего на Вильсона клиента, который открывал бы свою ячейку второго числа каждого месяца. Никаких сведений об Уоррене Вильсоне не было и в Федеральной налоговой службе.

В поисках хоть какой-то зацепки люди Риордана изучили все видимые грани жизни Вильсона. Допросили его парикмахера, портного, друзей-коллекционеров. Все были знакомы с ним недавно и ничего не знали о его прошлом. Кто-то припомнил, что Вильсон говорил о жизни в Аризоне; полиция выяснила, что он когда-то работал в Чикаго.

В дальнем нижнем углу книжного шкафа Риордан нашел одну странную зацепку – связанную не столько со смертью Вильсона, сколько со странными обстоятельствами его появления на свет. Выходило, что Уоррен Дж. Вильсон вовсе не был рожден, он стал плодом имевшей место двадцать лет назад беседы над контрабандным мартини в чикагском подпольном баре.

Собственно, Риордан обнаружил стопку рекламных листовок в папке из искусственной кожи. На листовках значилось:

ДИНАМИКА БИЗНЕСА

Курс успеха в продажах, продвижении продуктов и финансах

от

УОРРЕНА ДЖ. ВИЛЬСОНА

Таково было громкое название курса дистанционного обучения из тридцати уроков. Материалы приходили в конвертах с надписью «из частного офиса Уоррена Дж. Вильсона, президента Фонда Уоррена Вильсона, Чикаго, Иллинойс». Стоил курс семьдесят пять долларов, оплата взималась по пять долларов за два урока в месяц.

Программа курса затрагивала весьма широкий спектр тем – от туманных умопостроений вроде «Динамики бизнеса» до практических советов в духе «Внешность как бизнес-актив». Автор показал себя личностью, черпающей знания о людской природе не только из собственного опыта. Материалы курса содержали отсылки к трудам Локка, Милля, Генри Джорджа, Уильяма Джеймса, к пелманизму – знаменитой английской системе ментальных упражнений, к методу самовнушения Эмиля Куэ, психоанализу Зигмунда Фрейда, популярным романам Горацио Элджера и лоримеровским «Письмам к сыну от отца, который добился всего сам».

Для полиции наибольший интерес представляли те части, где Уоррен Дж. Вильсон делился с аудиторией самородками человеческой мудрости, обретенными им в личных беседах с крупными воротилами бизнеса. Должен же был хоть один из этих банкиров и финансистов, с которыми Вильсон болтал вот так на короткой ноге, хоть что-то о нем вспомнить и дать ключ к разгадке его прошлого. Увы, все они успели отправиться в мир иной задолго до выхода книги.

Так кто же такой этот Вильсон? Имя казалось смутно знакомым. Даже капитан Риордан сразу отметил, что где-то его слышал. Пытаясь выяснить, чем занимался Вильсон в годы, прошедшие между выходом книги и убийством, Риордан отправил своих людей туда, куда редко заносит работников следствия, – в публичную библиотеку. Там, в журналах за тысяча девятьсот двадцатый и двадцать первый год, нашлись объявления с рекламой «курса успеха», причем имя Уоррена Дж. Вильсона, бизнесмена и финансиста, звучало в них так, будто его обладатель давно снискал мировую славу и тому, кто слышит о нем впервые, надлежит немедленно устыдиться собственного невежества.

Судя по этим рекламным объявлениям в научно-популярных альманахах, журналах о здоровье, личностном росте и самообразовании, след Вильсона вел в Чикаго.

В двадцатые годы этот город был не только оплотом гангстеров и контрабандистов – это была столица торговли через заказы по почте, Афины курсов дистанционного обучения, храм науки, где корифеи рекламной шумихи и продаж в рассрочку делились своим искусством со всеми желающими. Они были готовы обучить всему на свете – как классическому балету, так и целительству наложением рук – за пять долларов в месяц плюс пятидолларовый вступительный взнос. Причем все это были не какие-нибудь нелегальные конторы, а зарегистрированные организации, совершенно законно сеющие добро с помощью федеральной почты Соединенных Штатов.

В каждом объявлении давали гарантию: обучим тому, что заявлено, или вернем деньги. Уоррен Дж. Вильсон не гарантировал успеха, он обещал вернуть все до цента, если в течение полугода после завершения курса ученик не увеличивал свой доход или не получал продвижения по службе. Для подобных компаний это был распространенный трюк: мало какой болван обращался за возвратом, еще меньше действительно завершали программу. Курсы были одобрены Межштатной торговой комиссией и Бюро развития бизнеса и допущены к распространению по почте, поскольку содержали вполне конкретную полезную информацию. В частности, из учебной программы Вильсона можно было не только почерпнуть советы по быстрому и легкому обогащению, но и обучиться каллиграфии, ведению бухгалтерского учета, машинописи, элементарной стенографии, а также получить знания о страховании, тарифных нормативах, сложных процентах и биржевых курсах.

Однако практика показала, что Фонд Уоррена Вильсона не смог добиться финансового успеха, который уверенно гарантировал своим адептам. Первые рекламные объявления появились в тысяча девятьсот двадцатом году, а к двадцать второму лавочка уже была прикрыта.

В журналах капитан Риордан обнаружил название конторы, размещавшей объявления. Ее владелец ныне занимал пост вице-президента респектабельного нью-йоркского рекламного агентства. Он поведал Риордану все, что знал о Вильсоне, но просил ради сохранения репутации не упоминать своего имени.

Этот уважаемый в рекламном бизнесе человек, пожелавший сохранить свою личность в тайне, лично присутствовал при зачатии и рождении персонажа по имени Уоррен Дж. Вильсон. Имя было выбрано не случайно. В тысяча девятьсот двадцатом году многие американцы горячо поддерживали президента Вудро Вильсона, работающего на благо страны не щадя собственного здоровья. Другие же считали, что Вильсон привел Америку на грань краха и спасти ее может его политический противник Уоррен Дж. Гардинг. На самом же деле автором курса по успеху в бизнесе и так называемым «президентом фонда» был некий молодой человек со Среднего Запада по имени Гомер Пек.

Пек делал карьеру в рекламе на позиции копирайтера. Он писал блестящие тексты, и старшие товарищи прочили ему большой успех и безбедную старость. Но Пеку было мало обещаний грядущих благ. Когда ему отказали в прибавке к жалованью, он уволился и решил начать собственное дело. Сидя с вышеупомянутым будущим вице-президентом в подпольном баре за коктейлями, сервированными в чайных чашках, он изложил свою идею учебного курса. Оба успели набить руку в написании рекламных объявлений для дистанционных курсов по электромеханике, агротехнике и прочей кинодраматургии, и оба сочли, что замысел может принести неплохие деньги.

О личной жизни Пека его друг знал немного. Пек снимал дешевую квартирку на северной оконечности богемного района, примыкающего к чикагскому Золотому Берегу, писал рассказы, которые никто не хотел публиковать, имел роман с юной и стройной поэтессой, служившей у него стенографисткой. Отличался неординарным мышлением, был чокнутым гением и по всем признакам должен был добиться в жизни большого успеха. Но, к удивлению нашего анонимного рекламщика, он ни с того ни с сего закрыл Фонд динамики бизнеса Уоррена Дж. Вильсона, а ведь с приложением некоторых усилий и пары тысяч долларов инвестиций это предприятие могло достичь процветания.

Однако Пек был слишком большим гением, чтобы гнаться за деньгами. Сами идеи интересовали его больше, чем потенциальные барыши. В день закрытия своего фонда Пек обедал с нашим анонимным собеседником. Неудача предприятия ничуть его не расстроила, он смотрел в будущее с оптимизмом. Подняв чайную чашку с мартини, он предложил тост за свое следующее начинание, рядом с которым бывший финансовый гигант Уоррена Дж. Вильсона будет смотреться мелкой букашкой на асфальте Уолл-стрит.

Это смелое намерение так и не было претворено в жизнь. Наш собеседник больше ни разу не встретился с Пеком за коктейлями и вообще не слышал о нем до того дня, когда из газет узнал о его трагической кончине.

Вот и все, что нью-йоркской полиции удалось выяснить о личности Гомера Пека. Счет в чикагском банке, закрытый в ноябре тысяча девятьсот двадцать второго года, рекламные объявления в старых журналах, воспоминания рекламного агента – и более ничего. Здание, в котором Пек арендовал помещение под офис, давно снесли, и на его месте построили небоскреб. Не стало и подпольных баров, в которых Пек с нашим собеседником обсуждали свои бизнес-идеи. Да и сам неприкрыто порочный Чикаго тех дней – разборки между таксистами, войны бутлегеров, схемы быстрого обогащения, обучение всему на свете посредством почтовых рассылок – все это осталось в прошлом как память об эре, предшествующей Великой депрессии. И лишь труп с пулей в спине служит напоминанием о великой эпохе джаза.

Знать бы, чей труп… Какие потаенные события привели к смерти человека, который никогда не был рожден? Что сталось с Гомером Пеком, чей острый, но не самый щепетильный ум придумал знаменитого Уоррена Дж. Вильсона? И как во всю эту головоломку вписывается женщина – не то блондинка, не то брюнетка, поднявшаяся на тридцатый этаж в тот вечер, когда был убит Вильсон? На эти вопросы ищет ответы полиция. Вот и все, что известно об убийстве, совершенном в прошлом мае и по сию пору не раскрытом.

Капитан Риордан не сдается. Он твердо намерен разгадать эту загадку. Истина однажды засияет в темных тенях прошлого и прольет свой яркий свет на тайну. Однажды мы узнаем, что за человек скрывался за именем несуществующего профессора, обучающего жизненному успеху посредством почтовой рассылки.

Такова была история Вильсона, одна из многих в череде выходивших в нашей рубрике «Нераскрытая загадка месяца». Возможно, я вел себя глупо в упрямом стремлении во что бы то ни стало продавить ее в февральский номер. Возможно, я не заметил нюансов. Тогда я не знал, что меня подозревают в знании большего – будто бы я написал в статье не все, что мне известно об этом деле. Шагая за Манном по коридору на аудиенцию к Ноблу Барклаю, я искренне думал, что иду защищать свой редакторский авторитет.

Нам пришлось довольно долго ожидать в приемной. Секретарша Барклая, Грейс Экклес, одарила нас улыбкой, предназначенной для тех, кто удостоился чести войти в кабинет ее начальника.

– Он примет вас через минуту. Говорит по телефону с сенатором, – сообщила она и скрылась за стеклянной стеной, отделяющей Барклая от мира.

Мы остались ждать в компании незнакомых посетителей. Приемная отличалась феодальной помпезностью. На обшитых дубовыми панелями стенах висели фотографии Нобла Барклая с семейством. На длинном дубовом столе были разложены последние номера пяти журналов – «Правда», «Правда и здоровье», «Правда и любовь», «Правда и преступление» и «Правда и красота». На другом столе, накрытом бархатом, лежал экземпляр книги «Моя жизнь – правда». Рядом с прекрасным портретом на суперобложке значилось, что это шесть миллионов сто восемьдесят две тысячи четыреста пятьдесят четвертая копия нетленной работы Нобла Барклая. На книжных полках рядами стояли образцы всех семидесяти шести изданий на шестнадцати языках, включая японский.

Манн встал у большого окна, игнорируя настороженные взгляды окружающих. Голова его была откинута назад, словно он застыл в молитве или картинном ликовании. То ли радовался триумфу надо мной, то ли просто репетировал разговор с высоким начальством.

Остальные посетители смиренно притулились на резной итальянской скамье в темном углу. Их было пятеро, все жалкие и смущенные: женщина средних лет с тайком всхлипывающим мальчишкой лет десяти-двенадцати; пожилая пара, сидящая на самом краю, словно за место на этой жесткой скамье взималась отдельная плата; горбун, с губ которого не сходила виноватая улыбка, словно он извинялся за свое уродство. Истинно верующие, готовые весь день просидеть здесь в надежде хотя бы мельком увидеть Нобла Барклая.

– Он готов вас принять, – пропела мисс Экклес.

Она нажала на кнопку, щелкнул дверной замок, и под завистливыми взглядами со скамьи для посетителей мы вошли в святая святых.

Барклай стоял к нам спиной у окна, глядя на мокрую от дождя улицу. Мы прошли в середину длинного кабинета. Толстый ковер на полу делал наши шаги бесшумными. Я откашлялся. Манн неодобрительно покачал головой, но было поздно. Медитация Барклая была прервана. Он обернулся.

– Как дела, Эд? – сказал он Манну и протянул мне руку. – Рад вас видеть, юноша. Присаживайтесь. Что я могу для вас сделать?

Барклай был человек большой и радушный, с волевым загорелым лицом и густыми и гладкими белоснежными волосами. Он носил свободные твидовые костюмы, но со своей фигурой он мог себе это позволить – такие мощные плечи не скроешь даже плотной шерстью.

– Вы по поводу истории Вильсона? – спросил он, глядя мне прямо в глаза.

Когда я ворвался в кабинет Манна, тот притворился, что ничего не знает, Барклай же не стал юлить.

– Я ожидал, что буревестник вот-вот постучит в мое окно.

– Вы знаете о том, что статью не пропустили, мистер Барклай?

– Да, я ее читал. Прекрасно написано, мой мальчик. Спросите Эда, что я вчера сказал ему о вас.

Он требовательно посмотрел на Манна. Тот обнажил зубы в фальшивой улыбке.

– Я собирался вам это передать, но пришел сегодня в офис довольно поздно – миссис Барклай с близнецами вернулись с побережья, нужно было встретить их на вокзале.

– Мистер Барклай, я не понимаю. Если статья вам понравилась…

– Понравилась? О, я нашел ее превосходной. Отличный слог. Смело и сильно. И мне понравилось, что информацию вы добывали сами, а не ограничились переписыванием того, что уже выходило по этому делу раньше. Нет, вам нужно было самому разобраться во всех винтиках. У нас такое ценится.

– Давайте посмотрим на факты, – потребовал я. – Вам статья понравилась, но Манн ее в номер не пропускает. Он отправил вам служебную записку? Вы ее читали? Согласны с ним?

Барклай засмеялся.

– Погодите, погодите. Мы с Манном все обсудили накануне вечером, и он сразу надиктовал записку. Я бы, конечно, изложил суть более простым языком, но Эд никак не справится с последствиями курса ведения деловой корреспонденции.

Он подмигнул мне. Манн усмехнулся одним ртом.

– Тогда я не понимаю, – ответил я.

– Редакционная политика, – ввернул Манн.

– Разве мы не договорились написать об одном из более широко известных преступлений? Дело Дот Кинг или Элвелла – они же, можно сказать, исторические!

– И наша аудитория уже знает про них все!

– Вы говорили об этом на совещании, но ваши возражения, как вы помните, были признаны несущественными.

– Я был уверен, что мы решили писать об известных преступлениях в отсутствие чего-то нового. У меня же есть новая интересная история.

– Похвально, вы проявляете инициативу, – сказал Барклай.

Прозвенел звонок, оповещающий, что наступил полдень. Я подумал об Элеанор – будет ли она выходить на обед или из-за дождя решит остаться.

– Мистер Барклай, мне просто нужна от вас веская причина. Почему вы не хотите печатать историю Вильсона?

Манн рассеянно вертел в руках портсигар. Он не курил в присутствии Барклая.

Барклай откашлялся.

– Хотя мне нравится ваша манера писать, Джон, некоторые аспекты данной конкретной статьи меня не устраивают. В первую очередь личность убитого. Люди хотят читать про интересных персонажей.

– А разве не интересно, откуда этот человек брал две тысячи долларов в месяц, не делая ровным счетом ничего?

– Это, несомненно, было бы любопытно – если бы мы знали источник. Могли бы дать читателю какую-то подоплеку, тень преступного мира, нечто яркое и захватывающее. Иначе аудитория заскучает.

– Обиталище состоятельного холостяка в богемном квартале Гринвич-Виллидж. Таинственная дама ужинает с мужчиной в дорогом французском ресторане. На мой взгляд, вполне ярко и захватывающе, какая уж тут скука?!

– Скучен сам персонаж, – отрезал Барклай. – На персонаже держится любая история. Этот человек… как там его? Томпсон? Томпсон – скучный тип. Он не делал в жизни ничего, и всем было плевать, есть он на свете или нет.

– Вильсон, – поправил Манн.

– Послушайте, мистер Барклай! – взмолился я. – Мы же печатали дело Ротштейна – в пяти версиях! Он был игрок, его интересовали только деньги. Жестокий, грубый, алчный субъект, о котором мы больше ничего не знаем. И Элвелл тоже играл…

– Они вели активную жизнь, пусть и беспутную. Томпсон же лежал на диване и тратил деньги на пыльные старые книги. У него не было друзей, его не любили женщины…

– А как же дама в клетчатом плаще?

Манн кашлянул.

– Занятно, – продолжил я. – Вы убеждаете меня, что Вильсон был скучен, и все же, когда вы говорите о нем – все время будто случайно путая его фамилию, – я слышу в ваших словах гнев. Можно подумать, это лично знакомый вам человек, который вас чем-то раздражает.

Барклай расхохотался.

– Ну, что вы скажете о парне, Эд? Упрям, как прадедушкин осел. Вот это мне нравится в людях. Нежелание сдаваться. Собственно, с первого взгляда на вас, Джон, я понял, что вы как раз из нужного теста для «Правды и преступления».

– Так вы допустите статью к печати?

– Нет.

– Вот и весь разговор, – вставил Манн, кривя клоунский рот в торжествующей улыбке.

Я был в ярости. Барклай льстил мне, называл гением, человеком с несгибаемой волей и за это ожидал, что я, виляя хвостом, смиренно приму поражение. Не на того напал. Черт с ней, с работой, я желал знать истинную причину отказа.

– Сдается мне, мистер Барклай, что вы с мистером Манном зарезали мою статью не просто так. Есть у вас какие-то скрытые мотивы.

Манн уронил портсигар. Барклай наклонился к коммутатору на своем столе и проговорил:

– Предупредите сенатора, что я задержусь на пять минут.

И повернулся ко мне. Наши глаза встретились. Я ждал.

– Давно вы работаете у нас, мистер Анселл?

– Четыре с половиной месяца.

– Четыре месяца, значит? А я занимаюсь своими журналами больше двадцати лет, и большую часть этого времени со мной работает мистер Манн. И вы считаете, что за свои три месяца успели разобраться в бизнесе лучше меня?

– Знаете, – отпарировал я, – войну развязали как раз те люди, которые на любые предостережения отвечали, что, мол, мы занимаемся политикой очень давно и знаем, как это делается.

Манн вскинулся на своем стуле, раскрыл рот, чтобы мне ответить, однако Барклай жестом его остановил. Он поднялся с места, подошел ко мне и посмотрел мне в глаза сверху вниз, прямо и решительно.

– Вы требуете от меня ответа, почему я не хочу публиковать вашу статью, молодой человек. А позвольте-ка спрошу теперь я. Почему вы так хотите, чтобы она вышла?

Вопрос застал меня врасплох. После такого нагнетания драматизма я не ожидал услышать нечто настолько простое.

– Потому что это интересная история. Одна из лучших наших «Нераскрытых загадок». Вы сами так сказали, мистер Барклай.

– Я сказал, что статья хороша, я не говорил, что она лучшая в своем роде. Когда людям чего-то очень хочется, они склонны приукрашивать и даже извращать правду.

– Но вы сказали, что вам понравилось!

– Ответьте мне на такой вопрос, Джон. Находясь в сложном положении, когда весь мир словно бы ополчился против вас, перестаете ли вы анализировать причины своих обид? Я сейчас не о том, что лежит на поверхности – какой-то человек расстраивает ваши планы. Я прошу вас покопаться в себе и отыскать глубинные причины собственного недовольства.

– Я читал вашу книгу, мистер Барклай.

Барклай лишь кивнул, не прекращая без запинки произносить заученные фразы:

– Открыть правду в своей душе не так просто. Чтобы найти корень слабости, подчас нужно рыть очень глубоко. В чем истинная причина вашего упрямства, молодой человек? – Он сделал театральную паузу, окинул меня заинтересованным, почти дружелюбным взглядом и, не дождавшись ответа, продолжил вещать в том же духе: – Не бойтесь своей слабости. Она есть у всякого, идеальных людей нет. Гордыня не позволяет вам смириться с решением другого человека. Почему? Может, упрямая гордость – лишь покров, под которым прячется тайный стыд? Какую слабость вы пытаетесь скрыть под дерзким нежеланием подчиняться приказам?

С мягкой улыбкой он пристально и настойчиво смотрел мне в лицо. Я почувствовал, что краснею, и это привело меня в ярость. Я стиснул зубы и сжал кулаки.

Барклай отвернулся, как будто не желая усугублять мое смущение. Мы с Манном смотрели, как он пересекает кабинет и распахивает дверь в свою личную уборную.

– Идите сюда, Джон.

Я знал, что за этим последует. Манн тоже. Злорадно улыбаясь, он встал и потянулся с деланой безмятежностью. На другой стороне двери в уборную было зеркало. В нем отразились мы, все трое. Эффект был дешевый, но весьма результативный. У Манна с его ходулями роста было за метр восемьдесят, у Барклая – под метр девяносто. У меня – метр шестьдесят пять в ботинках.

– Смиритесь, юноша, – тихо проговорил Барклай. – Вас раздражают те, кто выше вас, и вы набрасываетесь на них с ожесточением щенка, уверенного, что он сможет одолеть бойцовую собаку.

Манн скалил зубы и что-то мурлыкал себе под нос. Рука Барклая легла на мое плечо.

– Обиделись, да? Естественно. Все-таки со стороны старика Барклая это бестактность. Его ли это собачье дело? – Он поймал мой взгляд, горько улыбнулся. – Понимаете, Джон, я знаю, о чем вы сейчас думаете. И я на ваш счет не ошибся. Корень всех ваших конфликтов – твердое намерение никому не подчиняться. Вы никому не дадите спуску. Вы сровняете с землей всех здоровенных бойцовых псов, чтобы они смотрели на вас снизу вверх. И прямо сейчас вам очень хочется послать меня к черту. Правда, Джон?

Это была правда, и я помотал головой.

– А вы скажите это вслух, – подначивал Барклай. – Ну давайте! «Подите к черту, Барклай, не ваше дело, что я коротышка метр с кепкой». – Он говорил мягко и с таким искренним пылом, что у него даже глаза увлажнились. – Нельзя стыдиться того, что вы собой недовольны. Человеку свойственно стремление к совершенству. Мы все ненавидим собственные недостатки, пытаемся скрыть их, как позорные грехи. Никто не может укрыться от знания фундаментальной правды о себе, никто не сможет освободиться от стыда и недовольства собой, пока не найдет силы посмотреть правде в глаза и признать ее в открытую.

Он поднял голову и отвел от меня взгляд, щурясь, словно вышел из темноты на яркий свет.

Манн за всем этим наблюдал, не скрывая удовольствия. Барклай заметил в зеркале его ехидную улыбку и захлопнул дверь уборной.

– Вы читали мою книгу, Джон, и знаете, что я за человек. Никто со времен Каина не питал к себе ненависти столь же сильной, как Нобл Барклай. А взгляните на меня теперь!

Он улыбнулся так, словно лишь мы с ним вдвоем знали историю, напечатанную в шести с лишним миллионах экземпляров на шестнадцати языках. Я не произнес ожидаемого ответа, и Барклай спросил, понизив голос:

– Вы ведь читали «Введение»?

– «Введение» – величайшее описание человеческого отчаяния, когда-либо существовавшее в мировой литературе, – изрек Манн назидательно.

– Эд, а не пора ли вам обедать? – спросил Барклай, облизнув губы.

Ухмылка Мана погасла. Сам не зная чем, пес вызвал недовольство своего хозяина. Он тряхнул головой, промямлил что-то про важность соблюдения режима в питании, после чего понуро удалился.

Я не понял, значит ли это, что и мне нужно уйти, но со мной Барклай еще не закончил. Он расположился на большом красном кожаном диване и жестом велел сесть рядом.

– Злитесь?

– Нет.

– Ни к чему кривить душой. – Барклай расхохотался, запрокинув голову. – Если бы вы не обиделись, вы не были бы человеком. – Он подался вперед и положил большую квадратную ладонь мне на колено. – Но я ведь угадал? Признайте. Вас бесит, что вы коротышка.

Дождь стучал по оконному стеклу. Небо затянули тучи, и в кабинете стало темно. Барклай зажег лампу. Все его движения были властными и точными. Он снова уронил руку мне на колено, взгляд его въедливых темных глаз блуждал по моему лицу. Под ярким светом лампы я чувствовал себя голым.

– Ну давайте, скажите. Вам всегда хотелось одержать верх над теми, кто выше вас?

– Пожалуй, что да.

– Как только вы признаете это вслух, вам сделается легче. Вы больше не станете держать на меня обиды. Вы будете понимать, что я знаю истинную суть Джона Анселла – как я знаю, что Джон Анселл знает мою истинную суть.

Хоть я и действительно читал величайшее в мировой литературе описание человеческого отчаяния, а также жизнеутверждающую историю того, как человек из этого отчаяния вышел, я не мог похвастаться тем, что мне известна истинная суть Нобла Барклая. Кто он – искренний пророк или умный шарлатан? За двадцать недель работы у него я ничуть не приблизился к разгадке.

Решив не ждать, пока он расковыряет еще какую-нибудь из моих тайных язв, я поспешно сказал:

– Хорошо, признаю, вы правы.

– Молодец, Джон!

Он протянул мне руку с видом самым бесхитростным, робким и счастливым и сжал мою ладонь в мощном кулаке. Его удовольствие от триумфа было таким простодушным, что я не только ничуть не злился, но даже был рад тому, что признал наличие у себя слабого места.

И у него хватило рассудительности не злоупотреблять моим терпением. Он немедленно свернул разговор.

– Хотел бы я с вами сегодня пообедать… увы, сенатор ждет. Надеюсь, как-нибудь в другой раз.

Он надел верблюжье пальто, вынул из кармана кожаные перчатки, пригладил белоснежные волосы. Выходя из кабинета, он любезно придержал для меня дверь.

Расстались мы в приемной. Входя в свой персональный лифт, Барклай сверкнул зубами и приложил пальцы ко лбу, изображая армейский салют. На душе у меня было хорошо. Когда я шел через опустевший общий зал, единственная стенографистка подняла голову от принесенного с собой бумажного пакетика с обедом и улыбнулась мне. Самооценка у меня подросла. Да, я коротышка метр с кепкой и не боюсь это признать. Я хороший человек и нравлюсь людям. Нобл Барклай сожалеет, что не может со мной сегодня пообедать. Рука у меня до сих пор ныла от пожатия его большой ладони.

Я бодрым шагом, насвистывая, направился по туннелю, ведущего из фойе издательского дома в гриль-бар «Старый британец». В туннеле было влажно и холодно, как будто дождь и ветер проникли даже сквозь каменные стены. Я слышал женские голоса, видел впереди темные силуэты.

Большое темное пятно преградило мне дорогу. Я узнал в нем мою дорогую миссис Кауфман, лишь когда она заговорила. Она велела товаркам идти без нее и остановилась узнать у меня судьбу истории Вильсона.

– Статья не выйдет, – сообщил я.

– Почему?

– Так решил мистер Барклай.

– Она ему не понравилась?

– Очень понравилась. Она сказал, одна из лучших статей, когда-либо написанных для журнала.

– Так почему он не хочет ее печатать?

Ответить я не мог. После всего, что случилось, это по-прежнему оставалось нераскрытой загадкой.

Своими расспросами миссис Кауфман выбила почву у меня из-под ног. Я почувствовал себя несостоятельным – более не тем человеком, улыбка которого озаряет лучезарным светом жизнь одиноких стенографисток. Чары рассеялись, одобрение Барклая было не более чем ироничным символом моего поражения.

Как только я вошел в гриль-бар, все перестали есть и уставились на того, кто осмелился перечить самому боссу. Лола Манфред помахала мне из-за круглого стола, за которым обычно обедали редакторы. Но я не стал торопиться сесть на стул, который она для меня заняла. Сквозь дым и пар ресторана я разглядел, что Элеанор нет на ее обычном месте.

Официантка заметила мой взгляд и указала мне направление большим пальцем. Хоть гриль-бар и располагался в современном здании из металла и бетона, декорирован он был под английскую таверну семнадцатого века. Нависающие потолочные балки и гипсовые колонны разделяли зал на сумрачные пещеры. Светильники с мутными янтарными стеклами были тоже сделаны под старину. Элеанор помахала мне. Она сидела одна за маленьким столиком, в черном костюме по фигуре. Костюм она выбрала строгий, но в самой Элеанор не было ни капли строгости. Под жакет она надела белую блузку с кружевным воротничком или жабо – в общем, с каскадом ниспадающих кружев на груди.

– Добрый день, – пробормотал я, в нерешительности остановившись у столика.

Стул напротив Элеанор был наклонен в знак того, что место занято.

– Хотите сесть со мной? – предложила Элеанор.

– Да, спасибо, – ответил я как можно более невозмутимо, словно обедал с ней каждый день.

– Вас уволили?

– А, вот в чем дело. Я герой часа. Все только обо мне и говорят.

Она улыбнулась.

– Ну, вы не особенно пытались скрыть свои чувства по поводу Манна. Что у вас там случилось?

– Я написал статью. Как мне казалось, хорошую. Ваш отец не хочет ее печатать.

– Но почему?

Официантка вручила мне меню, и я принялся сосредоточенно его изучать. Вопрос Элеанор смутил меня. Я по ней с ума сходил с того августовского полдня, когда она впервые улыбнулась мне через стол, за которым обедали редакторы и их ассистенты. Очевидно, я ей понравился, потому что через неделю она согласилась со мной пообедать. Я повел ее в тихий дорогой ресторан, и все шло просто великолепно, пока я не начал спрашивать ее об отце и каково ей быть дочерью Человека-говорящего-правду. Это была чудовищная ошибка – я попал по больному месту. С тех пор мне приходилось сочинять предлоги, чтобы лишний раз заглянуть в кабинет Лолы Манфред в надежде застать там и ее ассистентку. По вечерам я иногда нарочно ждал, пока Элеанор соберется домой, чтобы вместе с ней спуститься в лифте, плел что-то про встречи с друзьями в Гринвич-Виллидж, чтобы проехаться с ней на автобусе.

– Так почему он завернул статью? О чем она?

В гриль-баре всегда включали музыку из репродуктора. Духовой оркестр играл вальс из оперетты «Летучая мышь». Звенели тарелки на жестяных подносах, и все вокруг смотрели на нас. Мы были самой интересной парой в этом заведении – дочка главного босса и человек, который пошел на конфликт с ее отцом и его главным прихлебателем. Я не стал пересказывать Элеанор историю Вильсона в тот день, потому что мне хотелось поболтать с ней о чем-то более приятном, нежели мои споры с ее папашей. Так что вместо этого я заметил:

– Сегодня, наверное, четверг? Почему-то именно по четвергам тут играют исключительно венские вальсы.

– Ладно, не хотите – не говорите. Вас не уволили?

– А если бы да, вы бы расстроились?

Через мое плечо Элеанор посмотрела на Лолу Манфред, и они обменялись какими-то знаками.

– Что у вас там за секреты? – спросил я.

– Я выиграла у нее доллар. Ставила на то, что вас не уволят. А вот Лола была уверена, что Эд Манн непременно вгонит нож вам в спину.

– Хорошо, что я не участвовал в пари, я бы поставил на то же, что и Лола. Буквально видел свои объявления в «Санди таймс»: «Молодой человек с опытом редакторской работы, готов к переезду…»

– Вы боялись?

– Это не совсем уместное слово. Скорее я смотрел на свои перспективы реалистично.

– Я рада, что вас не уволили. И еще более рада, что вы пошли на риск. Большинство из этих… – Она обвела презрительным взглядом всех «этих»: Генри Ро из журнала «Правда», Тони Шоу из «Правды и красоты», Лолу Манфред и прочих заместителей и ассистентов редакторов, а также мистера Эдварда Эверетта Манна, вкушающего свой салат за маленьким столиком в углу зала. – Большинство из этих волнуется только, как бы не потерять работу. Они любят покуражиться, иногда смеются над отцом за глаза, но стоит ему вызвать их на ковер, и они рта не смеют раскрыть. Соглашатели…

А уж я-то как был рад, что набрался наглости перечить Манну и Барклаю! Элеанор мной восхищалась! Я проглотил ее похвалу, как двухдолларовый стейк, и был готов вилять хвостом, прося добавки.

– Соглашатели не умирают в подзаборных канавах. А я подыскиваю себе хорошую канаву на солнечной стороне с водопроводом.

– По мне, лучше бы вы умерли в канаве, чем были как вот эти! – запальчиво воскликнула Элеанор, словно обращаясь к своему отцу и его соглашателям.

Я представил, как она выходит против Манна и прочих барклаевских прихлебателей и отчаянно защищает одинокого бунтовщика, Джона Майлза Анселла. Мне сразу захотелось сказать ей что-нибудь галантное, заключить ее в объятия и поцеловать прямо здесь, в псевдобританском гриль-баре в цокольном этаже издательского дома Барклая.

– Вы сегодня необыкновенно прекрасны. Даже прекраснее, чем вчера и в первый день, когда я вас увидел.

– Да бросьте вы. Я даже не красива.

Лицо Элеанор представляло собой сплошное противоречие: тонкие черты, изящный нос с небольшой горбинкой, практически впалые щеки – и при этом широкий волевой подбородок. Именно он не давал ей выглядеть хрупкой. Мне нравился этот контраст между тонким носиком и уверенным подбородком. Глаза у нее были так глубоко посажены, что вокруг них лежали темные тени. На первый взгляд и сама радужка выглядела темной, однако при более пристальном рассмотрении оказывалась серой, и тем приятнее было любоваться игрой ее прозрачного цвета. Из-за темных теней вокруг глаз ее легко было причислить к брюнеткам, но кожа у нее была цвета слоновой кости, а мелкие завитки волос вокруг лица достаточно светлыми, чтобы понять – в детстве она была блондинкой.

– Вы сногсшибательны.

– Оттого что поставила на вас?

– Элеанор, – начал я. – Элеанор…

– Да?

– Давайте сегодня отпразднуем с вами вдвоем. Поднимем бокал…

– За что?

– За жизнь и смерть в канаве. За то, что меня не уволили. За все, что захотите, лишь бы мы с вами встретились!

Она рассмеялась. Элеанор обрадовалась моему приглашению поужинать. Все то время, пока я отирался под дверью «Правды и любви», Элеанор ждала, что я позову ее на свидание! А я-то приписывал ее сердечность и любезное обращение естественному складу характера, думал, что она также тепло принимает любого, кто входит в кабинет, – будь то Генри Ро, Тони Шоу или даже Эдвард Эверетт Манн.

– Значит, сегодня вечером?

– Сегодня вечером.

Мы заказали мороженое и выпили по две чашки кофе, ища повод подольше задержаться. Мы прослушали «Сказки венского леса», «Розы с юга» и «Венскую кровь», а уходить засобирались, когда ресторан почти опустел. Я отодвинул для нее стул и подал ей пальто. Когда моя рука случайно коснулась ее плеча, она слегка вздрогнула и отстранилась.

Отголоски вальса доносились до нас даже в туннеле.

– Мадам, позвольте пригласить вас на танец.

– Вы с ума сошли, – засмеялась Элеанор.

Я подставил ей руки, и мы провальсировали через туннель до самого входа в офис. Элеанор всегда казалась мне высокой, но танцуя с ней, я обнаружил, что ее плечо в клетчатом плаще ниже моего. Это открытие привело меня в восторг. Высокие девушки меня смущают.

Элеанор дала мне свой адрес. Мы договорились, что я заеду за ней в семь.

Я вернулся в свой кабинет и позвонил во французский ресторан Жана-Пьера. Велел Гюставу зарезервировать для нас самый лучший столик и выбрать самую лучшую утку. В качестве аперитива заказал коктейли с шампанским. Весь мир был у моих ног.

Зазвонил телефон. Производственный отдел.

– Интересуются, когда получат новую «Нераскрытую загадку месяца», – сообщила миссис Кауфман.

– То есть они уже знают о моем пирровом поражении?

– Все в этом офисе узнают о ваших делах раньше вас. Когда я еще работала в «Правде в кино», мистер Барклай решил закрыть журнал. Редактору должен был об этом сообщить мистер Манн, но у него как-то из головы вылетело, и очередной номер пошел в печать, потому что люди были не в курсе, что их уже закрыли.

– И его не уволили?

– Мистера Манна ни за что не увольняют. Производственный отдел ждет на проводе, мистер Анселл. Что мне им сказать?

Я пообещал, что вечером у них будет новая статья. Конечно, следовало немедленно садиться за работу, но у меня было слишком хорошее настроение, так что я стоял, сунув руки в карманы, и насвистывал вальс «Венская кровь».

– С вами что-то произошло, мистер Анселл?

– Почему вы так подумали, миссис Кауфман?

– Вы должны быть в ярости. Вы столько работали над историей Вильсона, лично проверяли каждую мелочь, написали все так хорошо, а они хотят вместо этого напечатать зажеванный старый хлам, который вам надо склепать за пару часов.

– Такова жизнь. Найдите мне, пожалуйста, наши материалы по Дот Кинг.

Рубрика «Нераскрытая загадка» была разрекламированной жемчужиной «Правды и преступления», без нее номер выйти не мог. У меня не оставалось времени поручить эту задачу кому-то из штатных журналистов, так что я взялся писать сам. К счастью, все факты расследования в моем распоряжении были – у нас уже упоминались некоторые версии этого убийства. И даже иллюстрации готовые нашлись – остались от статьи в июньском номере «Правды и любви» тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Мы использовали готовый шаблон верстки и отправили их в производственный отдел с наклейкой «срочно». Для текста же нужно было срочное одобрение. Одержав надо мной победу в отношении дела Вильсона, Манн великодушно одобрил новую статью еще до ее написания. Такое же разрешение требовалось и от Барклая, чтобы мы могли отправить статью в печать, как только я выну последний лист из пишущей машинки.

– За разрешением от мистера Барклая лучше сходите сами, – сказала миссис Кауфман. – Вы знаете Грейс Экклес – если я попрошу ее об одолжении, она нарочно будет тянуть время, пока он не уйдет, а потом заявит, что я сама во всем виновата. А если ее попросите вы, разрешение будет у вас через пять минут.

– Почему вы так думаете?

Миссис Кауфман вскинула кустистую бровь.

– Потому что вы привлекательный молодой человек, мистер Анселл.

– Ладно. Пойду применю свои чары.

Секретарша Барклая улыбнулась мне, подняв глаза от пишущей машинки. Это была костлявая женщина с шершавой кожей – недостаток, который она пыталась скрыть с помощью многих слоев косметики. Локоны на ее голове смотрелись вырезанными из красного дерева. Она развернула ко мне свое кресло и всплеснула длинными бледными руками с выжидающим видом. Наклонившись над столом, я доверительно сообщил, что мне очень нужна помощь в преодолении непреодолимого препятствия и что я уповаю на ее всем известное милосердие.

Бледные руки снова вскинулись.

– Для вас, мистер Анселл, все что угодно и с превеликим удовольствием.

– Хватит ли у вас храбрости пойти к мистеру Барклаю и попросить его об одолжении для меня? – Я посмотрел на нее самым проникновенным взглядом. – Мне очень надо, чтобы он не глядя пропустил мне статью для «Нераскрытой загадки». Новую, про Дот Кинг…

– Да, я в курсе дела, – быстро ввернула она, давая мне понять, что она в курсе вообще всех дел в редакции.

Я вручил ей форму разрешения.

– Скажите мистеру Барклаю, что я обязуюсь написать статью строго по принятым у нас правилам. И я клянусь вам, мисс Экклес, что в ней не будет ни одного неприличного слова.

– Ах, мистер Анселл, вы такой юморист! Научите меня смеяться! – прощебетала мисс Экклес, как пьяная канарейка, и, вздохнув, снова перешла на деловой тон: – Я лично это ему отнесу, как только он закончит телефонный разговор. У него там Вашингтон, сами понимаете…

В ожидании я слонялся по приемной, рассматривая семейные фотографии на стенах. На одном старом фото Барклай в купальном костюме демонстрировал роскошные мускулы восторженной обожательнице – тощей маленькой девочке с длинными ногами и щуплыми ручонками.

– А у кого-то, я смотрю, обед прошел в приятной атмосфере, – проворковала мисс Экклес.

Я остался стоять лицом к стене.

– У вас прекрасный вкус, мистер Анселл. Премилое создание. Такая рассудительная, здравая, никогда не задирает нос. И не боится жить. Наверняка его влияние, вы не находите? Все-таки яблочко от яблони недалеко падает.

– Послушайте, мисс Экклес. – Я обернулся и быстро подошел к ее столу. – Вы могли бы мне очень помочь.

– Для вас что угодно, мистер Анселл. На пути к желаемому нередко встречаются преграды и препоны, но велика ли цена победы без борьбы? Позвольте мне протянуть вам руку помощи.

И она действительно протянула мне руку с грациозно поникшим запястьем. Несколько секунд я тупо смотрел на нее, приходя в себя. Мисс Экклес за это время успела проделать еще несколько изящных пассов.

– Мисс Экклес, – начал я медленно и осторожно, – вы можете объяснить мне, почему мистер Барклай зарезал историю Вильсона?

Руки мисс Экклес тут же упали на стол. Грудь у нее была плоская, как стиральная доска, и при учащенном дыхании смотрелась еще скучнее.

– Я про убийство Уоррена Вильсона, – уточнил я.

Некоторое время стиральная доска вздымалась молча.

– Я не знаю, о чем вы, мистер Анселл.

– Да бросьте. Ничто в нашей конторе не укрывается от вашего бдительного внимания. История Вильсона, «Нераскрытая загадка месяца», статья, которую босс не пропустил в печать…

Зажужжал интерком. Мисс Экклес схватила мой бланк разрешения и метнулась к двери.

– Он закончил разговор. Посмотрим, что можно сделать по поводу вашего разрешения. Вы не ждите, мистер Анселл. Вам все принесет рассыльный.

Я вернулся в кабинет. На столе дожидались материалы по делу Дот Кинг. Мне предстояло много работы. Четыре тысячи слов до ужина с Элеанор. Я решил уйти ровно в шесть, чтобы успеть переодеться и побриться. Если не успею со статьей до шести, значит, вернусь и доделаю ночью, когда провожу Элеанор до дома.

Рыжий рассыльный принес мне подписанное разрешение от Барклая. Я пытался сосредоточиться на Дот Кинг, но это была такая старая и усталая история – убийство, не раскрытое с тысяча девятьсот двадцать третьего года, кого это сейчас волнует?

– Миссис Кауфман, а вы что думаете об убийстве Вильсона?

– Это нераскрытая загадка. Нераскрытые загадки таковыми и остаются. Убийцу никогда не найдут.

– Как вы считаете, у мистера Барклая могут быть личные причины не публиковать эту статью? Или у меня паранойя?

Румянец на щеках миссис Кауфман сделался ярче.

– Знаете, пять редакторов на моей памяти ушли из компании с нервным срывом. Самые хорошие.

Она достала из ящика полотенце с мыльницей и вышла вон. Но через две минуты вернулась.

– Что-то странное… Дамская комната уже двадцать минут закрыта.

– Жестоко по отношению к дамам, – заметил я и принялся громко печатать, давая понять, что я всерьез взялся за работу.

Напечатал я два предложения. По окнам барабанил дождь. Лило уже третий день, и все пропиталось сыростью. Ветер завывал в вентиляционной шахте. Я выдернул лист из пишущей машинки, смял и швырнул в мусорную корзину. Было двадцать минут пятого, прошло больше двух часов с тех пор, как мы расстались с Элеанор.

– Пойду-ка чаю выпью, – сообщил я секретарше извиняющимся тоном.

Вообще-то, не было никакой необходимости перед ней извиняться, но совесть у меня саднила – следовало бы не выходить из-за стола, пока не напишу хоть что-то.

В общем зале царила непривычная тишина. Стенографистки не стучали по клавишам, они столпились в узком коридорчике, ведущем в дамскую комнату. Я направился в кабинет редактора «Правды и любви».

Дверь была открыта. Лола Манфред сидела на своем месте, водрузив ноги на стол, и, затягиваясь сигаретой, читала рукопись. Она взглянула на меня сквозь пелену дыма и спросила:

– Вы бы хотели, чтобы жена рассказала вам всю подноготную своей добрачной жизни?

– У меня нет жены, соответственно, и рассказывать ей нечего.

– А вот этого о женщине никогда нельзя знать наверняка, – заметила Лола. – В «Правде и любви» мужчина всегда считает свою невесту непорочной, а потом выясняется, что она неврастеничка или чем-то больна, и ей неймется выложить ему свои страшные тайны в полутемной комнате, иначе их брак обречен. Тайны – это гниющие язвы, Джонни. Я достаточно проработала здесь, чтобы…

– Где Элеанор?

Лола оглядела кабинет, как будто бы я спрашивал у нее скрепку для бумаг.

– Не знаю. Вышла. Давно уже. Вы в нее влюблены? Надеюсь, вы…

Я поспешил ретироваться. К толпе вокруг дамской комнаты присоединились рассыльные, наши рекламщики и даже народ из бухгалтерии, располагавшейся этажом ниже. Мимо прошел комендант здания, неся в руках здоровенное кольцо, на котором болтался единственный маленький ключик. Мне вспомнилось кольцо с ключами, которое принес управляющий отеля мистер Семпл, когда обнаружили тело Уоррена Вильсона.

Комендант протиснулся сквозь толпу и сунул ключ в замок дамской комнаты. Послышались изумленные возгласы – из дамской комнаты вышла Грейс Экклес. Она замерла в дверях, захваченная врасплох всеобщим вниманием, а затем вскинула голову и прошествовала к своему рабочему месту как королева сцены. Стенографистки и ассистентки бухгалтеров почтительно расступились, чтобы дать ей дорогу.

Несколько секунд спустя в дверях возникла Элеанор. На мраморно-белом лице накрашенные губы смотрелись почти черными. Я позвал ее, но она прошла мимо, будто не заметила. Ее волосы сейчас выглядели темнее, а сама она – выше ростом. Я хотел взять ее за руку, но она проскользнула сквозь толпу и скрылась.

Девицы тихонько шушукались. Некоторые пошли в дамскую комнату, остальные расселись по местам. Снова застучали пишущие машинки. Дверь в «Правду и любовь» была наглухо захлопнута.

Я вернулся к себе. Хотя небо чуть прояснилось, по оконному стеклу все еще струилась вода. Я заправил чистый лист в пишущую машинку, но работать не смог. Убийство Вильсона не шло из головы. Между колледжем и службой в армии я зарабатывал на жизнь написанием статей для криминальной хроники, однако убийства всегда были чем-то далеким, не более пугающим, чем страшилки про привидений, рассказанные в ярко освещенной комнате. Но убийство Вильсона казалось гораздо ближе. Он был не преступник, чей образ жизни предполагал бы насильственную смерть; обычный человек моего склада – любитель книг, хорошей музыки и вкусной еды. В голове не укладывалось, что кто-то его хладнокровно устранил, – как невозможно было вообразить подобный сценарий для себя.

В конце концов я начал работать. К пяти сорока пяти, когда все прочие работники Барклая мыли руки и накрывали чехлами пишущие машинки, я наваял ровно одну страницу. Миссис Кауфман вызвалась остаться и мне помочь.

– Не надо, я справлюсь, – заверил я. – И засиживаться не буду. У меня намечен ужин в ресторане. Потом вернусь и допишу. Вы только предупредите ночного сторожа.

Рассыльный бросил в мой ящик конверт. Канцелярский конверт с посланием на голубом бланке для служебных записок. Выглядело оно следующим образом:

Служебная записка

Э. Б.

Отправитель:

Получатель:

Дата:

Милый мой Дж. А.

Пожалуйста, простите меня, я сегодня вообще никак не смогу. Давайте перенесем на другой день, и, умоляю вас, не злитесь. Я знаю, вы меня поймете.

P.S. Только не спрашивайте меня почему. Никогда.

Я был ошарашен. Почему это я должен понять? Она что, думает, я какой-нибудь ясновидящий?! Это наше первое настоящее свидание, и она его отменяет! Почему? Она ведь обрадовалась! А теперь я должен понять эту сбивчивую записку. Не задавать вопросов, не отвечать. Какого черта, она что, старший по званию, чтобы я не обсуждал ее приказы?!

– Нет уж, я это выясню! Ни одной женщине не позволяется так со мной поступать! «Все пойму», еще не хватало! Что она себе позволяет?

С таким настроем я влетел в кабинет «Правды и любви». И никого там не обнаружил. Пустой крючок на стене – ни клетчатого плаща Элеанор, ни замызганной шубки Лолы. Оба стола аккуратно прибраны, обе пишущие машинки накрыты чехлами.

Когда я ворвался к мисс Экклес, она говорила по телефону. Увидев меня, она прикрыла рукой трубку и сказала:

– У меня важный звонок. Междугородний. Вас не затруднит подождать снаружи, мистер Анселл?

Я ждал, меряя шагами коридор. Народ расходился по домам, надевая пальто и плащи, все еще не просохшие с утра. В воздухе пахло сыростью. Тони Шоу остановился похвастаться, что сегодня ведет какую-то актрису пить коктейли в «Плазу».

Я заметил, что в кабинете мисс Экклес погас свет. Бросив Тони, я вбежал туда, щелкнул выключателем и обнаружил мисс Экклес с плащом и шляпкой в руках.

– Хотели сбежать от меня?

– Вовсе нет! Я совершенно про вас забыла. – Она кивком головы указала на персональный лифт Барклая. – Вечером я обычно спускаюсь здесь. В остальных слишком много народу.

– Что вы сказали Элеанор в дамской комнате?

Прозрачные глаза заморгали, стиральная доска снова заходила ходуном.

– Что вы сказали Элеанор, мисс Экклес?

Тут из своего кабинета вышел Барклай – в верблюжьем пальто, кожаных перчатках и с дорогим дипломатом в руке.

– Мисс Экклес, я ухожу. Как успехи, Анселл? Вам доставили мое разрешение?

Мисс Экклес с надеждой смотрела на него, но у Барклая не было для нее никаких поручений, и проехаться с ним в персональном лифте он ей тоже не предложил. Лишь пожелал нам приятного вечера, и автоматические двери за ним закрылись.

Мисс Экклес затараторила, чуть дыша:

– Великий человек, прекрасный человек, без остатка посвятил себя своему призванию, такая честь работать на него, соприкоснуться с одной из величайших фигур современности, с человеком, чье имя войдет в историю, чья философия…

– Слушайте, мисс Экклес, плевал я на его величие. Я хочу знать, что вы сказали Элеанор в дамской комнате и почему это произошло сразу после того, как я спросил вас про Вильсона?

Она смотрела на меня, как раненая лань. Но я был безжалостен. Я схватил ее за костлявые плечи и потряс так, что у нее клацнули зубы. Вид у нее был такой несчастный, что мне вспомнилась Лиллиан Гиш в немом кинофильме «Сломанные побеги».

– Говорите!

– Это не мой секрет.

Она застыла как истукан, лишь голова повернулась на тонком стебельке шеи. Мисс Экклес смотрела на блестящие медью и хромом двери персонального барклаевского лифта. И тут эти двери раскрылись.

– Я подумал, оставлю-ка это здесь, – сообщил Барклай, помахивая дипломатом. – Все равно работать не смогу. Жена сегодня вернулась из Калифорнии, сами понимаете. – И он водрузил дипломат на стол к секретарше. – Ну что, Грейс, вы домой? Я еду в вашу сторону, подбросить вас?

Она оглянулась на меня через плечо. Чувствовалось, что Барклай для нее был сейчас как сонм ангелов, сошедших с небес, чтобы спасти несчастную душу из самых глубин ада. Двери захлопнулись с громким стуком.

Я проработал до семи, спустился в гриль-бар, съел две бараньи отбивные, выпил два мартини. Когда же вернулся, в издательстве уже не было вообще никаких признаков жизни. Нигде не горел свет, и темнота казалась чем-то осязаемым. Я включил одну лампочку в коридоре и поспешил к себе.

Редакторам в штате Нобла Барклая не приходилось работать в мрачной обстановке. «Одно из наших конкурентных преимуществ, – говорил он мне на собеседовании, – это жизнерадостное оформление рабочих мест. Мы считаем, что людям творческой профессии лучше работается в гармоничном окружении. Обстановкой всех наших кабинетов занимался один из лучших декораторов под личным контролем мистера Барклая».

Мой кабинет явно принадлежал к «голубому» периоду в творчестве этого корифея интерьерного дизайна. Стены были серые, но остальное – ворсистая обивка мебели, рамки для фотографий, абажуры ламп и даже термос и стакан – все было разных гармонирующих между собой оттенков синего и голубого. При искусственном освещении все это навевало меланхолию.

На синей поверхности моего рабочего стола лежала первая страница новой статьи для «Нераскрытой загадки». Дел тут для опытного писаки вроде меня – пара пустяков. Изложить другими словами одну из прошлых версий, пышно разукрасить сюжет описаниями жилища знаменитой содержанки Дороти «Дот» Кинг, ее драгоценностей, нарядов и содержимого ее буфета, добавить горячих пассажей о ласках ее любовников, а потом отравить удовольствие от пикантных подробностей строгой моралью: жизнь во грехе заканчивается скверно. Наши читатели всегда рады благочестиво поразмышлять о соблазне порока.

Страдая от скуки, я, тем не менее, добросовестно наваял двенадцать страниц этой тягомотины и только тогда устроил перекур. Выдыхая дым, я думал о мисс Экклес – как она шевелила бледными губами, как сощурила испуганные глаза, говоря мне, что хранит чужую тайну. Тайну Барклая, не иначе. Я ни секунды не сомневался, что Барклай вернулся вовсе не для того, чтобы оставить дипломат, – он вообще не думал никуда уезжать, а стоял в лифте и слушал, как я допрашиваю его секретаршу. Чего, конечно, сложно ожидать от миллионера, главы издательского дома и автора знаменитой книги, от мессии в дорогом верблюжьем пальто.

Я пытался понять Барклая, я читал его книгу, всерьез задумывался над его учением. И все равно для меня он остался карикатурным философом, гибридом Супермена с Фрейдом и Дейлом Карнеги, двигающим в массы идеи «морального перевооружения» Фрэнка Бухмана – но без бога; методами Бернара Макфаддена – но без мускулов. Молитву он заменял самовнушением и самогипнозом.

Я докурил сигарету и машинально сунул в зубы следующую. Ливень кончился, воздух был свеж. Яростный ветер пронзительно завывал в вентиляционной шахте. Я устал, у меня пересохло в горле, словно я только что проснулся с тяжким похмельем.

Вода в голубом термосе была прохладной. Я прикурил еще одну сигарету, снял страницу с пишущей машинки, перечитал. Выходило необыкновенно хорошо. Внезапно пишущая машинка передо мной поплыла, а с ней и стена, мой стол закачался, пол начал крениться, как будто я оказался на маленьком корабле посреди бушующего океана. Цепляясь за подлокотники, я с трудом встал, но не смог сделать и шагу – ноги у меня подкосились, и я рухнул на пол.

Столетия темноты. Я лежу в поезде, мчащемся со скоростью девяносто тысяч миль в секунду, впереди на пути скала. Происходит столкновение, но я не разбиваюсь – какая-то сила бережно поднимает меня и влечет к облакам сквозь бесконечное пространство. Рев сирены. Наверное, пожарная машина. Я сам сирена, я пожарная машина, я качусь на резиновых колесах. Мое тело истлело за годы, проведенные в могиле, однако я не мертв, потому что мои глаза видят свет. Снова рев сирены, синие сполохи, потом белое сияние, потом оно рассыпается на триллионы мелких осколков.

На груди у меня тяжелый гнет, что-то сжимает мне запястье. Это человеческая рука. И где-то вдалеке назидательный голос:

– Без анализа нельзя сказать наверняка, но я уже один раз такое видел. Дихлорид ртути. Пациент тогда умер.

 

Часть II

Свидетельство

Грейс Экклес

* * *

Признание мисс Экклес написано по моей просьбе. Я убедил ее это сделать путем грубой лести и до сих пор не сказал ей, зачем мне понадобилась ее версия событий.

Дж. М. Анселл, июнь тысяча девятьсот сорок шестого года.

* * *

В истории нашего поколения среди плеяды современников, обессмертивших себя своими трудами, несомненно, будет начертано имя Нобла Барклая. Я имела честь работать единственной бессменной помощницей этого великого человека в течение семи лет, пять из которых прошли в такой близости, что я нередко задавалась вопросом: знает ли Нобла Барклая его жена так же хорошо, как я, его секретарша.

Многие преклонялись перед гением Нобла Барклая. Сама я постоянно им восхищалась. Он изобрел и сформулировал новую жизненную философию и сам следовал ей до последней буквы. Циники сомневаются в его искренности, но я-то знаю правду. У меня есть уникальная возможность изо дня в день наблюдать за его мельчайшими действиями – и я ни разу не видела, чтобы он хоть на йоту отступил от своих убеждений.

Позвольте для начала представиться. Грейс Жаклин Экклес, сорок семь лет (и в этом, как и во всем остальном, я совершенно искренна), независимая, самостоятельно зарабатывающая на жизнь дама без интеллектуальных и моральных предрассудков. Такой разительный контраст с Грейс Экклес десять лет назад! Мало того что я была зажата и узколоба – я не имела работы. Впрочем, в последнем не только моя вина. Наша страна переживала период так называемой депрессии. Немногие рабочие места доставались хорошеньким юным девушкам, которые демонстрировали готовность выполнять задачи, не входящие в обычный круг секретарских обязанностей.

Во власти депрессии, меланхолии, не уверенная в себе, лишенная гордости за принадлежность к своему полу, в то время я действительно представляла собой жалкое зрелище. Я не умела себя подать. Вместо того чтобы подчеркивать свои достоинства (многие друзья говорили, что руки у меня достойны кисти художника), я думала прежде всего о своих недостатках – в первую очередь о несовершенстве кожи лица. Я тогда страдала бледностью и постоянными высыпаниями, являвшимися следствием болезни. Излишняя щепетильность не позволяла мне признать, что я пала жертвой самой распространенной злой шутки матери-природы. Теперь я свободна от предрассудков и могу заявить без всякого ненужного стыда, что мучительные запоры для меня остались позади.

Но даже в то темное время моя бескорыстная натура себя проявляла. Не имея возможности помочь себе, я стремилась помочь другим. Поблизости жила девушка моложе меня и куда несчастней – она была слепа. Злые языки перешептывались, что она сама навлекла на себя эту беду. Якобы она встречалась с женатым мужчиной, и вот его жена, преисполнившись жаждой мести, подкараулила голубков на выходе из бара и плеснула сопернице в лицо кислотой. От боли и угрызений совести бедняжка чуть не сошла с ума, ее выходила любящая мать. Зрение, однако же, к ней не вернулось. Ее возили к специалистам с мировым именем, но все лишь пожимали плечами и качали ученой головой: пострадал зрительный нерв, слепота неизлечима.

Помимо этого, девушка страдала от мысли, что ее лицо обезображено ожогом. На самом деле это было не так, однако переубедить ее никто не мог. Она пребывала в уверенности, что на нее теперь нельзя смотреть без омерзения. А поскольку прежде она была очень красивой и тщеславной, такое бремя оказалось для нее почти непосильным.

Я пыталась хоть как-то скрасить жизнь этого несчастного создания; если только сама не была погружена в меланхолию или не занималась поисками работы, я приходила к ней и читала вслух. Однажды по совпадению, которое кто-то может счесть незначительным, хотя я вижу в нем руку самой судьбы, мне попалась книга Нобла Барклая «Моя жизнь – правда». Я взяла ее случайно – не глядя схватила с полки вместо легкого романа Кэтлин Норрис.

Я проглядела вводную главу. Это оказалось сильнейшее произведение. Сперва я была настроена скептически – ни один смертный не мог пройти через испытания, которые автор описывает на первых пятидесяти семи страницах. Но реакция моей слушательницы заставила меня продолжить чтение.

Не успела я дочитать «Введение» до конца (только «Введение», я даже не добралась до философских выкладок!), как девушка заговорила дрожащим голосом: «Грейс, все, что обо мне болтают – правда. Я лгала моей дорогой матушке и всем своим друзьям. У меня на самом деле была интрижка с мистером Л. Хуже того, я надеялась отбить его у жены, прости меня, Боже. Я не призналась в этом ни одной живой душе, кроме вас, Грейс, но клянусь вам, это правда. И теперь мне гораздо легче. Признавшись, я сбросила груз с души».

К сожалению, в этот момент в комнату вошла ее мать, и мы тут же умолкли. Мать окружала дочь нежной заботой, но при этом не упускала случая отчитать ее за распущенность. Я поспешила уйти, с трепетом прижимая к груди драгоценную книгу.

Когда я помогала сестре мыть посуду после ужина, зазвонил телефон. Слепая девушка звала меня к себе, ее мать ушла на собрание благотворительного общества. Я немедленно отправилась к ней, неся бессмертный труд мистера Барклая. Впрочем, прочитали мы немного, большую часть времени девушка изливала душу. Она рассказала мне все подробности своего романа с мистером Л. – от первых ласк до удовольствия, которое она получала от интимной близости, и до порочного желания избавиться от его жены. Чувства так переполняли ее, что мне пришлось даже сбегать за сердечными каплями. Но она была почти в экстазе, и, не вдаваясь в излишние подробности, могу сообщить, что через сутки к ней вернулось зрение, и вскоре после этого она вышла замуж за преуспевающего торговца автомобилями и теперь счастливо живет в Бирмингеме.

Чудо, произошедшее со мной, было не столь сенсационно, однако повлекло за собой мое полное перерождение: болезненная застенчивость уступила место уверенности, глупые страхи были преодолены, и через две недели я вышла на работу, пусть и на неполный день. К тому же я почти тотчас излечилась от недуга, мучившего меня столько лет, и кожа лица стала у меня заметно чище.

Единственной причиной всех этих счастливых перемен стала моя вера в учение Нобла Барклая. Днем и ночью я искала способ выразить свою благодарность этому человеку. И случилось второе чудо – мне выпала такая возможность. В агентстве по трудоустройству я услышала о вакансии стенографистки в издательском доме «Правда от Барклая»! Я без промедления подала заявку, и как только руководительница отдела услышала, что я не только разделяю идеи мистера Барклая, но и готова работать за шестнадцать с половиной долларов в неделю, меня тут же наняли.

Больше года я была маленьким винтиком в огромном механизме этого предприятия. Признаюсь, я была шокирована, узнав, что большинство сотрудников вовсе не являются последователями учения, и удивилась тому, что это не является обязательным требованием при найме. Насколько я была ограничена, и как широк полет мысли Нобла Барклая! Не в его правилах ставить людям дополнительные препоны, он стремится дать всем равные возможности. Руководительница отдела вообще была необыкновенно цинична. В глубине души я считала, что она не заслуживает такой чести и держат ее на этой должности лишь за безжалостность. Она заставляла подчиненных работать на износ и не упускала случая оштрафовать за самое незначительное нарушение правил.

И снова со мной произошло то, что иные назовут счастливой случайностью или совпадением, я же – маленьким чудом. Почему именно мне повезло остаться в офисе с принесенным из дома обедом, когда секретарша мистера Барклая упорхнула в ресторан? Мистеру Барклаю понадобилось срочно надиктовать текст – и он обратился ко мне!

Тогда я впервые встретилась с ним лицом к лицу. Колени мои дрожали, карандаш едва не выпадал из пальцев. Конечно, мой трепет не укрылся от всевидящего ока Нобла Барклая. «Вы же не боитесь меня?» – спросил он самым добрым голосом на свете. «Я вами восхищаюсь», – смиренно проговорила я.

Такие слова из уст кого-то из обыкновенно циничных стенографисток наверняка застали его врасплох, но он не подал виду. С бесконечным терпением и доброжелательностью он спросил, как меня зовут. В ответ я не просто выпалила свое имя, а ничуть не задумываясь, что трачу драгоценное время великого человека, в порыве эгоистичных эмоций я выложила всю историю своего обращения в его философию. Он немедленно вызвал нескольких своих помощников и попросил изложить все еще раз при них. Они записали имя и адрес моей прозревшей подруги, заверили, что ни в коем случае не станут предавать ее щекотливую историю огласке, но лишь удостоверятся в том, что чудесное исцеление действительно произошло.

Несколько месяцев спустя судьба подарила мне должность, в которой я счастливо работаю вот уже восемь лет. Я быстро заслужила доверие мистера Барклая и ежедневно информировала его о настроениях в конторе, о грубых и бестактных высказываниях циничных завистников и об истинной сущности тех, кто строит из себя искренних сторонников. С расширением моих обязанностей я неоднократно получала существенную прибавку к жалованью. Мистер Барклай более чем щедр к тем, на кого он может положиться.

Тут следует отметить, что и в личных отношениях мистер Барклай способен проявлять прямо-таки неприличное прекраснодушие. Никто из его многочисленных друзей не знал, что каждый месяц он жертвовал две тысячи долларов наличными. По скромности он это совсем не афишировал, и лишь я, хранительница его чековой книжки, знала о тайной благотворительности. Все это оформлялось как «мелкие статьи расходов», и ни разу он не попытался получить за это налоговый вычет, как на его месте сделало бы большинство. Когда однажды я позволила себе усомниться в необходимости проявлять такую щепетильность, он поставил меня на место, сказав, что не станет ранить чувства нуждающихся, разглашая их имена. «Как, наверное, они благодарны вам за щедрость и понимание», – предположила я. «Не стоит всегда ожидать от людей благодарности, мисс Экклес», – был ответ.

Меня нередко переполняет меланхолия, когда я размышляю о цинизме и недоверии окружающих по отношению к его благородству. Думаю, он настолько велик, что мы, мелкие люди, не можем вывести его из душевного равновесия, – этой мыслью я себя и утешаю. Однажды все человечество примет философию правды, и тогда больше не будет ни войн, ни болезней, ни пьяного дурмана, ни бедности.

Из-за моей близости к этому человеку мистер Джон Майлз Анселл попросил меня написать главу для его книги о великом Нобле Барклае. Я честно признаюсь, что эта просьба мне очень польстила, ведь у меня совсем мало опыта в литературных изысканиях. Кроме того, меня привел в некоторое замешательство предмет, которым интересовался мистер Анселл. Зачем ему мои воспоминания об «инциденте» с Уорреном Дж. Вильсоном? Впрочем, как верно подметил мистер Анселл, именно тот, кто знает правду, должен взять на себя борьбу со слухами. В тот злосчастный майский день, в пятницу, я вернулась с обеденного перерыва в обычное время. Не успела я войти в кабинет, как раздался звонок и телефонистка сообщила мне, что моему начальнику пришло сообщение. Некий мистер Уоррен Дж. Вильсон просил передать, что все в силе и он ждет мистера Барклая вечером у себя дома. Я пошла в кабинет мистера Барклая и вписала вечернюю встречу в его настольный календарь.

Мистер Барклай в тот день обедал с сенатором и вернулся только в четыре часа. Несколько минут спустя он вызвал меня к себе. «Откуда это взялось?» – спросил он, указывая на запись в календаре. «Звонили, когда я была на обеде, – ответила я. – Сообщение записала телефонистка». «Спасибо, мисс Экклес», – коротко произнес мистер Барклай, выдернул листок из календаря, разорвал его на мельчайшие кусочки и отправил их в мусорную корзину.

Очевидно, мистер Барклай в то же время вызвал и мистера Манна, потому что не успела я сесть за свой стол, как этот тип торопливо прошел мимо меня и скрылся в святая святых.

Вскоре мне снова пришлось отвлечься от работы для того, чтобы по приказу мистера Барклая вызвать к нему его дочь. Элеанор не оказалось на месте, и мне было поручено немедленно ее найти. Проведя некоторое время в безуспешных поисках, я обнаружила ее в фотографической студии, где под ее руководством позировали модели для иллюстраций. Узнав, что с ней хочет говорить отец, она немедленно бросила все дела и поспешила в его кабинет.

Их совещание не закончилось и к шести часам, так что больше я в тот день никого из них не видела. Я бы и вовсе забыла об этом инциденте, если бы не случившееся на другой день странное совпадение. По субботам мистера Барклая в офисе не бывает – человек, столь щедро раздающий свою энергию, имеет право на дополнительные полдня выходного в неделю. Обычно он уезжает за город с женой и малютками-сыновьями, а мы, верные слуги, присматриваем за его делами с девяти до часу.

Элеанор тем субботним утром также отсутствовала – без официальной причины. Она просто не явилась на работу. Из-за этого у меня были проблемы с фотографической студией. В самом начале рабочего дня мне позвонила миссис Харден, ответственная за реквизит, и стала выяснять, куда делся пистолет.

Да-да, пистолет. Звучит весьма мелодраматично, но такова уж комическая сторона работы в журнале с признаниями. Поскольку многие из них представляют собой исповеди о настоящих преступлениях, для фотографических иллюстраций нередко бывает необходимо огнестрельное оружие. В реквизиторской у нас хранится маленький арсенал. Хотя оружие не заряжено, оно все же считается смертельно опасным, и, чтобы получить его для съемки, редактор, заместитель редактора или ассистент должен предварительно написать запрос. В любовной истории, для которой Элеанор готовила иллюстрации, очевидно, фигурировал пистолет двадцать второго калибра – хотя, честно говоря, я в них особо не разбираюсь. Суть в том, что в кабинет к отцу Элеанор пошла с пистолетом.

Миссис Лола Манфред, начальница Элеанор в редакции журнала «Правда и любовь», сообщила, что в их с Элеанор кабинете пистолета нет, и высказала предположение, что он мог остаться в кабинете мистера Барклая. Так мне пришлось подключиться к поискам. Безрезультатно. Я посмотрела везде, где было можно, но не нашла ничего похожего на пистолет.

Прежде чем у читателя возникнут ненужные подозрения, спешу сообщить, что пистолет обнаружился к обеду на подоконнике фотографической студии. Ранее миссис Харден звонила мистеру Манну и спрашивала, был ли в руках у Элеанор пистолет. Мистер Манн ответил, что не было, и предложил свою помощь в поисках. Вскоре после этого злосчастный пистолет был найден, и мы все от души посмеялись над тем, какая из-за него вышла неразбериха.

А в понедельник утром я узнала, что мистер Вильсон – да-да, тот самый мистер Уоррен Дж. Вильсон – стал жертвой убийства! В свое оправдание замечу, что мне показалось совершенно естественным упомянуть об этом в разговоре с мистером Барклаем. «Вы видели, что сегодня в газетах? – спросила я. – Вы, наверное, шокированы несчастьем с вашим другом мистером Вильсоном?»

И мистер Барклай, обыкновенно такой вежливый с подчиненными, вдруг рявкнул на меня: «Не смейте больше никогда произносить его имя, мисс Экклес!» Мало того, он яростной поступью прошагал к своему кабинету и снова обернулся. «Ни при мне, ни при ком-либо другом! Вы меня поняли?» «Но, мистер Барклай…» – начала было я, желая оправдать свой совершенно естественный интерес к событию настолько из ряда вон выходящему. «Вы больше никогда не произнесете имя Вильсона ни при мне, ни при ком-либо другом. Я не был знаком с этим человеком. Он пытался меня разозлить. Я требую, чтобы вы забыли все, что о нем слышали, мисс Экклес».

Пообещать это было проще, чем утихомирить мятущиеся мысли. Газеты ежедневно писали о мистере Вильсоне. От беспокойства я чуть не сходила с ума. То, что мистер Барклай от меня потребовал, явно противоречило самим основам его учения. Мне в голову приходило единственное объяснение: он защищает кого-то другого. Я повторяла и повторяла себе его мудрые слова о неприкосновенности чужих тайн и пришла к выводу, что должна молчать, оберегая неизвестного мне невинного человека. Мысль о том, что я страдаю ради другого, сделала бремя сокрытия правды менее тяжким.

Прошли месяцы. Имя Уоррена Дж. Вильсона понемногу стиралось из моей памяти, уходя в глубины подсознания, как вдруг Джон Анселл – уверена, безо всякого злого умысла – выбрал это убийство для рубрики «Нераскрытая загадка месяца». Как и следовало ожидать, мистер Барклай статью не пропустил. Я думала, на этом все и закончится, но мистер Анселл оказался мятежной душой. У него хватило нахальства потребовать объяснений. Не получив ответов на свои дерзкие вопросы от мистера Барклая, он попытался вытянуть информацию из меня.

Но не на ту напал – Грейс Экклес слишком умна. Прибегнув к женской хитрости, я тактично сослалась на важный телефонный звонок и так избавилась от этого настырного маленького джентльмена. Хотя я не дала ему повода заподозрить, что его вопросы действуют мне на нервы, у меня стало очень неспокойно на душе. Я понимала, что не смогу выполнять свои обязанности, пока – полностью или частично – не сниму с себя бремя этого знания, варящегося в собственном соку у меня внутри. Для моей хрупкой душевной организации это было слишком.

Добавлю, что мне и в голову не приходило подозревать тут какую-то интригу. Я хотела лишь избавиться от тяжелого груза недоверия к самой себе. Какая подлая ложь вызывала мои подозрения в адрес других? Конечно, полезней всего было бы обсудить проблему с самим мистером Барклаем, но поскольку я обещала ему никогда не вспоминать имени мистера Вильсона, спрашивать его совета по данному конкретному вопросу было бы бестактно.

Размышляя, как мне поступить, я смотрела на жизнь офиса сквозь стеклянную стену своего маленького гнездышка и тут заметила Элеанор Барклай. Вместе со стайкой девушек она направлялась в дамскую комнату. Я поняла, что это шанс, посланный свыше. Разве можно найти человека, в большей степени достойного доверия, чем родная дочь мистера Барклая? Конечно же, она будет заботиться исключительно о его благе! Поэтому, намереваясь разделить с ней гнетущую меня тайну, я не видела в этом действии ни намека на предательство интересов своего начальника.

Я проследовала за ней в дамскую комнату. Как только я там появилась, все стенографистки, бесцельно тратящие рабочее время на курение и прихорашивание перед зеркалом, немедленно разошлись.

«Элеанор, мне очень нужно с вами поговорить», – сказала я, запирая дверь изнутри. «Неужели для этого необходимо забаррикадироваться?» – ответила она легкомысленно. «Не стоит быть такой циничной, милая, – произнесла я с укором. – Когда вы будете знать об этой организации так же много, как я, вы поймете, сколько на свете двуличных людей. Это единственное место во всем офисе, где мы можем поговорить, не боясь, что нас подслушают». – «А если кому-то понадобится в туалет?» – «Мы быстро, – заверила ее я. – Просто мне совершенно необходим краткий сеанс излияния правды». Элеанор ответила весьма невежливо: «А никак нельзя без этого обойтись? Я хочу сегодня пораньше уйти, надо успеть в парикмахерскую. У меня свидание – особенное свидание, я мечтала о нем не один месяц».

Как вам нравится такое пренебрежение к человеку, попросившему о поддержке и сочувствии? Тем не менее я великодушно пропустила это мимо ушей – в конце концов, надо проявлять снисхождение к юным душам.

«Мне нужно обсудить с вами нечто более важное, чем свидание». – «Ладно, только давайте побыстрее».

Начав свой рассказ, я сразу же подчеркнула, что никого не подозреваю в обмане и хочу лишь избавить себя от недостойных эмоций. Но едва я стала излагать свои действия после того самого телефонного звонка, как она перебила меня: «Это правда, что адресованное мне сообщение попало к мистеру Барклаю из-за ошибки телефонистки? Или все-таки вы, Грейс, тут руку приложили?»

Стоит ли говорить, что я была шокирована. «Элеанор, я даже не подозревала, что вы были знакомы с мистером Вильсоном!» Она залилась румянцем, что ее совсем не красило, и нехотя призналась: «Он за мной ухаживал. С этого все и началось. Надеюсь, вы не думаете, что это как-то связано с убийством?!» – «Господи, Элеанор! – воскликнула я. – Мне бы такое в голову не пришло! Просто ваш отец так близко к сердцу принял это происшествие и так настойчиво потребовал, чтобы я забыла само имя мистера Вильсона…» – «Так отчего же вы его не послушались?» – перебила она резко. «С тех пор я ни разу ни в одном разговоре не упоминала о нем!» – «А что, по-вашему, вы сейчас делаете?» – «Сейчас я разделяю правду с ближним, а это совсем другое дело, – напомнила я назидательно. – Признания священны. Вам не хуже меня известно, что тайны чужого сердца, даже поверенные вам по доброй воле, разглашать нельзя». – «Как знаете, – огрызнулась она. – Что ж, выкладывайте остальное».

Устное излияние правды всегда успокаивает мой беспокойный дух. Стоит мне очиститься от глупых секретов и тревожных фантазий, и я понимаю, что все они не более чем плод разыгравшегося воображения. Вот и в тот раз мне сразу же полегчало, и я бы радостно выпорхнула из дамской комнаты, как вдруг Элеанор схватила меня за плечо и до боли сжала его. «А вот теперь, когда вы со мной поделились, я требую, чтобы вы никогда, никогда в жизни не рассказывали этого ни одной живой душе!» Пребывая в большом волнении, она швырнула сигарету в раковину и прислонилась к стене. Лицо у нее сделалось белее кафельной плитки.

Снаружи уже барабанили в дверь, требуя немедленно ее открыть. Я вытащила окурок из раковины – нельзя подавать дурной пример стенографисткам, они и без того неопрятны. В самых аккуратных выражениях я предложила Элеанор разделить с ней бремя темных секретов, которые, с очевидностью, и возымели такое действие на ее психику. Наградой за мои усилия был лишь гордый взгляд. Элеанор просто-напросто заперлась в кабинке и перестала отвечать на мои вопросы – которые я задавала с самой сердечной симпатией.

В дверь стали долбить совсем уж беспардонно, да еще и выкрикивать всякие вульгарные замечания. Я осторожно позвала Элеанор, но никакого ответа из кабинки не последовало.

Я наклонилась и тихо проговорила, глядя на ее ноги в тонких чулках и туфлях на вызывающе высоком каблуке: «Элеанор, милая, если на вашей совести лежит какая-то тяжесть, разделите ее со мной. Не дайте гордыне или стыду помешать вам. Вы же знаете, сокрытая правда подобна гниющей язве. Разделите ее со старым другом, и…» Но Элеанор грубо оборвала меня: «Подите к черту!»

В этот момент уборщик отпер дверь. Я прошла сквозь толпу глазеющих на меня стенографисток и вернулась к себе. Элеанор я в тот день больше не видела; мне сообщили, что она ушла, не закончив назначенную ей работу – видимо, торопилась в парикмахерскую.

Несмотря на отсутствие поддержки с ее стороны, этот маленький сеанс излияния правды все-таки очистил мою душу. И неприятности на этом закончились бы, если бы мистер Анселл не ворвался в мой кабинет во второй раз за день и не потребовал немедленно повторить, что именно я наговорила Элеанор в дамской комнате. Когда я отказалась, он грубо схватил меня за плечи и начал трясти. Если бы, по счастливому совпадению, не появился мистер Барклай, я могла бы стать жертвой рукоприкладства.

Мистер Барклай словно почуял, что мне нужна помощь. Или я обязана своим спасением одной удаче? Я предпочитаю думать, что это нечто большее, чем простое совпадение, – не зря мистер Барклай взял с собой дипломат, а потом все-таки решил вернуться и его оставить. Мой дух беззвучно воззвал к его духу, и мистер Барклай, сам этого не осознавая, открыл двери лифта в самый нужный момент.

Очевидно, мощная интуиция подсказала ему, что я в беде, и, оставив дипломат на моем столе, он предложил подвезти меня в своем лимузине – привилегия, которой я удостаиваюсь нечасто. Этот великодушный жест был предвестником еще одного проявления типичной для мистера Барклая щедрости, последовавшего на другой день, когда атмосферу в нашем офисе омрачило еще одно несчастье.

Наутро вся редакция пребывала в крайнем волнении. Как выяснилось, накануне в десять вечера уборщица обнаружила мистера Анселла лежащим без сознания на полу кабинета. Если бы не ночной сторож, быстро вызвавший неотложку, и не врач, эффективно оказавший первую помощь, мы могли бы лишиться редактора «Правды и преступления».

Мистер Барклай приехал в офис к полудню. Первыми же его словами, обращенными ко мне, были: «С ним все в порядке. Сообщите людям». «С кем все в порядке?» – уточнила я, не предполагая, что мистер Барклай в курсе ситуации. «С Анселлом», – коротко ответил он. «О, так вы слышали?» – воскликнула я. «Разумеется, слышал. А где, по-вашему, я был все утро?» И он скрылся в своем кабинете.

Через несколько секунд он вызвал меня по селектору. «Мне нужны наличные, мисс Экклес, а то у меня ни пенни в кармане». – «Надо же, кто-то хорошо покутил, – заметила я шутливо. – Не далее как вчера вечером я снимала для вас пятьсот долларов». – «А что, я обязан перед вами отчитываться?» – ответил мистер Барклай неожиданно жестко. «Я такого не говорила. Просто подумала, что вы наверняка опять были излишне щедры. А я еще думала, что же стало с вашей привычкой жертвовать большие деньги с прошлого мая, когда мы перестали ежемесячно отправлять две тысячи долларов на благотворительность».

Я не смогла расшифровать выражение его лица и поспешила за чековой книжкой. Когда я отправила подписанный чек в банк, мистер Барклай велел мне немедленно пригласить к нему мистера Смита. «Которого Смита?» – уточнила я, потому что среди его знакомых было несколько с такой фамилией. «Иногда вы можете очень сильно действовать на нервы! – воскликнул обычно такой великодушный мистер Барклай. – Смита из нашего гриль-бара, разумеется!»

Ничего само собой разумеющегося в этом не было – мистер Смит из гриль-бара никогда не поднимался в редакцию. Все вопросы, связанные с его бизнесом, он решал с дочерней компанией, отвечающей за аренду помещений. Но я не стала напоминать об этом мистеру Барклаю, а смиренно продолжила выполнять свою работу. Десять минут спустя мистер Смит вошел в кабинет.

«У меня для вас хорошие новости, Смит, – произнес мистер Барклай, пожав ему руку. – Анселл не будет обращаться в суд. Я убедил его, что не стоит предавать дело огласке. Никто не будет знать, кроме нескольких наших сотрудников, а от них я потребую не распространять информацию. Конечно, все это не ваша вина, но впредь я прошу вас быть осторожнее».

Мистер Смит как будто не понимал, о чем идет речь, но мистер Барклай явно не принял это на веру. Что последовало дальше, я сообщить не могу – мистер Барклай дал мне понять, что мои услуги больше не потребуются. Двадцать минут спустя мистер Смит вышел от него с улыбкой, явно очень довольный его великодушием.

У меня снова зажужжал интерком. На этот раз мистер Барклай надиктовал мне следующий текст:

Служебная записка

Отправитель: НОБЛ БАРКЛАЙ

Получатель: все сотрудники

Дата: 23.11.1945

В интересах наших арендаторов, гриль-бара «Старый британец» и лично нашего друга мистера И. Дж. Смита прошу не распространять слух о том, что мистер Анселл отравился креветками в его ресторане. Мистер Смит очень ответственно подходит к выбору продуктов и никогда бы не поставил еду перед клиентом, если бы у него были хоть малейшие сомнения в ее свежести.

Однако не всегда возможно адекватно оценить качество морепродуктов. Креветки, которые были приготовлены в гриль-баре накануне, выглядели абсолютно свежими, и вряд ли кто-либо был поражен более самого мистера Смита, когда выяснилось, что мистер Анселл ими отравился.

Поскольку мистер Смит не просто наш арендатор, но и хороший друг всех, кто каждый день у него обедает, я надеюсь на вашу порядочность и прошу не распространять эту информацию.

«Сделайте десять копий и пустите по офису, – распорядился мистер Барклай. – Пусть каждый поставит свою подпись. Потом верните все копии мне». «Хорошо, мистер Барклай», – ответила его покорная слуга.

Когда я печатала очередной экземпляр записки, в кабинет влетела Элеанор. Она приветствовала меня так, словно вчерашний разговор не закончился на тяжелой ноте. «С ним все в порядке, Грейс! – воскликнула она, как будто я задавала ей вопрос о чьем-то здоровье. – Теперь ему надо просто немного отдохнуть, и он к нам вернется. Вы не представляете, как я счастлива!»

«Вы, наверное, о мистере Анселле?» – уточнила я. Она с жаром закивала. «Я думала, умру, когда услышала, что он отравился. Пожалуй, у меня склонность к мелодраме, потому что… – Она осеклась и не стала заканчивать мысль. – Какое счастье, что это всего лишь плохие креветки! Правда же, папа необыкновенный?» «Разумеется, Нобл Барклай необыкновенный», – ответила я.

«Ему позвонили рано утром и сообщили, что один из редакторов найден без сознания на полу кабинета. Папа тут же примчался в больницу и велел им сделать все возможное. Он такой чудесный, никогда его таким не видела!»

«Я рада, что вы цените своего отца», – отметила я и сказала бы еще что-нибудь, но Элеанор, со свойственной ей бестактностью, наверняка унаследованной от матери, уже унеслась прочь.

Поскольку завтрак у меня обычно легкий, обедаю я рано. Напечатав служебные записки и разослав их по отделам с подробными инструкциями, я спустилась в гриль-бар. Сев за свой привычный столик, я заглянула в меню. Подошла официантка, которая всегда меня обслуживает. «Не желаете ли креветки под креольским соусом, мисс Экклес? Они сегодня превосходны». «Да как вы смеете?! – вскричала я в крайнем возмущении. – Вы находите это хорошим поводом для шуток?! У вас вчера клиент чуть не погиб, отравившись креветками!» Официантка как будто опешила. «Креветками? Вчера?»

Я с негодованием поняла, что мистер Смит не потрудился оповестить персонал о неприятном происшествии с мистером Анселлом. Хоть я и только что самолично напечатала требование не распространять эту информацию, я сочла необходимым поставить официантку в известность. Лучше пусть узнает из первых рук, чем до нее дойдут какие-нибудь лживые слухи.

«Вчера мы не подавали креветок! – возразила официантка. – Тут до сегодняшнего дня неделю ни одной креветки вообще не было!»

Я попыталась спокойно переубедить это упрямое создание, но безуспешно. Она даже позвала других официанток, чтобы они подтвердили ее слова. Естественно, подружки приняли ее сторону. И все же это меня озадачило. Хотя, конечно же, я верила мистеру Барклаю, а не каким-то там глупым рабочим девчонкам, ситуация не могла не раздразнить мое любопытство. Меня отягощали такие вопросы, которые не имели права возникать в священном храме моего сознания. Разумеется, я сама была этому виной. Где-то в коварных глубинах моей психики скрывалась неправда, которую мне не хватало смелости извлечь на свет.

Если бы мать-природа наделила меня большей храбростью, я бы очистила душу излиянием правды лучшему из исповедников. Так и не набравшись духу раскрыть гниющие язвы своих сомнений перед Ноблом Барклаем, я утешала себя мыслью, что все-таки он занятой человек, он думает о вопросах международного масштаба, ему не до моих глупых маленьких проблем. Но это было слабое утешение. Часто в тиши ночной просыпалась я с мыслями о загадочной скрытности мистера Барклая и его дочери. Не было ли какой-то спрятанной правды, какой связи между смертью мистера Вильсона и той ошибкой телефонистки? Почему мистер Барклай так жестко потребовал от меня молчания и отказал Анселлу в публикации той статьи?

Какой бы ни была эта темная тайна, я знала, что не мне ею распоряжаться. И конечно, не было у меня и малейшей тени сомнения в чистоте намерений Нобла Барклая. Мистер Барклай – образец честности, его вера в человечество вообще и своих друзей в частности крепка и непоколебима. Наверняка его жестоко подставили. Даже сейчас я дрожу от волнения за него. Трагедия – неминуемое следствие обмана. На корнях лжи распускаются цветы зла. Таков закон Природы, а она – жестокий учитель.

 

Часть III

Хозяйка клетчатого плаща

Джон Майлз Анселл

– Послушайте, красавица, – воззвал я к медсестре, которая совершенно не заслуживала выбранного мной обращения. – Вы роскошная женщина, но я не могу вас себе позволить. Так же, как и эти апартаменты. Как меня вообще сюда занесло?!

– Не волнуйтесь, мистер Анселл. Вас бы здесь не было, если бы кое-кто за вас уже не заплатил.

Я снова улегся на мягкую и удобную кровать и попробовал сообразить, что к чему. После того как в кабинете у меня подкосились ноги и меня понесло куда-то вдаль на пушечном ядре, я не был уверен ни в чем. Мой полет над горными утесами и обрывами оказался горячечным бредом. Я пришел в себя в больнице, но не на узкой койке в белой палате, а в просторном помещении, оформленном в приглушенных тонах, с большим угловым окном, сквозь которое лился дорогостоящий солнечный свет.

Кормили меня исключительно овсянкой на воде. Одновременно с поданным завтраком прибыл и Нобл Барклай.

– Как самочувствие, юноша?

– Все еще пытаюсь понять, что со мной случилось. Наверное, я не блещу особым умом. Мне говорят, что я потерял сознание и меня в таком виде нашла уборщица. И я вроде слышал, как врач неотложки упоминал дихлорид ртути…

– Вам это приснилось, – уверенно ответил Барклай. – У вас вообще не в меру живое воображение. Еще бы, изо дня в день копаться в детективных историях. – Он хохотнул. – Я решил дать вам отдохнуть от «Правды и преступления».

– Я так и думал.

– Что, боялись лишиться работы, а? За кого вы меня принимаете? – Барклай жизнерадостно засмеялся, очень довольный собой. – Нет, сынок, вы у меня идете на повышение. С этой недели вы редактор журнала «Дайджест правды».

– Как-как? «Дайджест правды»?

– Да, наше новейшее издание. Правда в прессе. Легко поместится в карман и при этом содержит лучшее, что было напечатано – причем не только в наших журналах, но и во всей популярной периодике. Как вам такая идея? Оригинально?

Идея журнала-дайджеста была так же нова, как идея нарядить елку к Рождеству.

– А не будет ли конкуренция слишком жесткой? – осторожно спросил я.

Барклай задумался.

– Да, на рынке существуют и другие подобные журналы, но мы выпустим первый «Дайджест правды». Улавливаете мою мысль? Нам случалось продавать права на публикацию наших статей и самим приобретать права на материалы других изданий. Но сколько мы на этом получаем? Всего несколько тысяч в месяц. А вы представьте, сколько денег принесет нам собственный дайджест. А уж какой это прекрасный способ донести нашу точку зрения до широких масс!

– А как же контракты с другими дайджестами? – напомнил я.

– Пусть это вас не заботит, Джон. У нас лучшие адвокаты в стране. Вы думайте о том, что именно пойдет в номер. Из чего выбрать будет – в вашем распоряжении пять штук наших журналов. Затея обречена на успех. Никаких расходов на авторские права. И мы можем напечатать в дайджесте что угодно – надо лишь предварительно пустить материал в одном из наших журналов. Прекрасный расклад, согласитесь?

Я согласился. Расклад выходил лучше некуда.

– Только вот «Правда и преступление» и «Правда и любовь» едва ли смогут служить источниками материалов для дайджеста.

– Это с лихвой компенсирует журнал «Правда». Ключевую информацию вы будете черпать оттуда. Золотая жила! Политика, разоблачения, война, интересы общества. А «Правда и здоровье»! Вы посмотрите, сколько материалов по этой тематике выходит в других дайджестах – медицинские открытия, революционные диеты, новейшие лекарства…

– …и по большей части это обман, – вставил я.

– Мы их разоблачим! – воскликнул Барклай. – А иногда можно пустить и статейку из «Преступления» или «Любви» – публика обожает детективы и мелодрамы, основанные на реальных событиях. А «Правда и красота» добавит нам женский ракурс. Ну, мальчик мой, что вы думаете о своем новом назначении?

– Звучит неплохо.

– Неплохо? – фыркнул Барклай. – Да вы о таком и мечтать не могли! Вы просто еще не поняли. Вы так увлечетесь, что по вечерам придется силой вытаскивать вас из-за рабочего стола. Да, задача сложная, но интеллектуалу вроде вас она по плечу. Подумайте, какой масштаб, какой широкой аудитории вы будете рассказывать правду, а не пичкать ее всякой чепухой, спрятанной под витиеватыми словесами. Это настоящая работа, парень. И начиная с сегодняшнего дня получать вы будете двести долларов в неделю.

Двести в неделю? Я все еще в отключке? Очнись, Анселл, тебе голоса мерещатся! Через долю секунды твой поезд-экспресс разобьется о суровую реальность. Если дихлорид ртути был игрой воображения, откуда эта внезапная прибавка к жалованью в размере семидесяти пяти долларов в неделю?!

Нет, это не сон. Вот он, Нобл Барклай, не менее материальный, чем больничная койка, так и лучится здоровьем и хорошим настроением; вот некрасивая медсестра беспрестанно строит ему глазки, не в силах противостоять притяжению его богатства или мужскому обаянию. Барклай это, конечно же, заметил и принялся источать благодушие еще сильнее.

– Не верите, Джон? Думаете, это слишком хорошо, чтобы быть правдой?

Он так искренне наслаждался произведенным на меня эффектом, что я даже не мог винить его за это. Он стал расхаживать туда-сюда по палате – пересек ее за семь больших шагов и снова вернулся к моей кровати.

– Не скромничайте, молодой человек. Вам прекрасно известно, что вы чертовски хороший редактор. И разве вы, как прочие высоколобые бездельники, сидите сложа руки и упражняясь в острословии, пока штатные журналисты готовят материалы? – Он сделал многозначительную паузу, глядя мне в глаза. – Раз уж моей организации посчастливилось найти человека вашего калибра, следует ставить перед вами достойные задачи. Ведь если вы не будете довольны тем, чем занимаетесь, вы начнете искать другую работу. И какой-нибудь ушлый издательский дом приберет вас к рукам мигом – вот так! – Тут Барклай изобразил, как именно алчные конкуренты схватят молодого перспективного редактора за шкирку и бросят в крутящееся кресло из красного дерева. – Не сомневайтесь, я расчетливый бизнесмен, я не стану платить человеку зря. – Он повернулся к медсестре. – Юная леди, а можно ему сигаретку? Я сам не курю, но знаю, что курильщик всегда тянется к сигарете, когда бывает чем-то ошарашен. Будьте добры, принесите.

– Ему не положено курить.

– Ну, тогда принесите воды.

– Вы хотите пить? – спросила меня медсестра.

– Да в общем, не отказался бы.

Она налила мне воды из графина. На лице Барклая отразилась досада.

– Послушайте, красавица, – сказал я. – Мистер Барклай хочет поговорить со мной наедине. Вас не затруднит покинуть нас на пару минут?

Медсестра вышла. Барклай подмигнул мне.

– А вы проницательный человек.

– Только дурак не понял бы ваши прозрачные намеки.

Он снова засмеялся. Я был ему симпатичен, ему нравилась моя дерзость. Я допил воду, поставил стакан на тумбочку и тут вспомнил.

– Точно! – воскликнул я. – Вода! Вчера я попил воды из…

Но Барклай не дал мне договорить.

– У меня к вам просьба, – быстро сказал он. – Я заинтересован в том, чтобы наш гриль-бар продолжал работать. Поэтому очень прошу вас не распространяться, что вчера вы отравились у них креветками.

Я обвел глазами палату. Вроде решеток на окнах нет и стены не обиты ватой… Я попытался что-то спросить, однако Барклай просто не дал мне вставить слово. Он начал трещать без умолку – что, мол, доход от гриль-бара невелик, но дело не в деньгах, а в хозяине, мистере Смите, бывшем алкоголике, который снова стал полноценным членом общества благодаря учению о раскрытии правды.

– Понимаете, история этого человека очень похожа на мою. Вы же читали введение в мою книгу и наверняка понимаете, как важно для меня, чтобы Смит больше не сбился с пути. Только, пожалуйста, пусть это останется между нами, ни к чему делать прошлое несчастного поводом для сплетен. Смит своими руками вытащил себя из подзаборной канавы, и теперь у него весьма неплохое кафе. И меня беспокоят возможные последствия вчерашнего несчастья. Если это будет предано огласке, Смит растеряет клиентов. Тогда бог знает, что с ним будет.

– Но разве непоколебимая вера в правду не поможет ему пережить все невзгоды? – спросил я не без сарказма.

– Он отверг правду и пошел по дурной дорожке именно потому, что считал себя ни на что не годным. Новое разочарование в своих силах может иметь для него фатальные последствия. – Барклай поймал мой взгляд и взмолился: – Прошу вас, Анселл, пусть об этом никто не узнает.

Я откинулся на подушки и прикрыл глаза, делая вид, что мне нехорошо. Требовалось время, чтобы поразмыслить над внезапной щедростью Барклая и его сердечными переживаниями за Смита. Мне предложили взятку, чтобы я забыл о глотке воды из синего термоса в своем кабинете.

Жгучее любопытство приносило мне бо´льшие муки, чем яд. Я понимал, что требовать объяснений бесполезно. Единственный способ узнать правду – продолжать работать, помалкивать о синем термосе и потихоньку вести самостоятельное расследование. Я дал себе обещание: как только выясню, в чем тут дело, пощады никому не будет. Нельзя отравить Джона Майлза Анселла и уйти от заслуженной кары.

Но тут могла крыться опасность.

– Вы считаете меня проницательным человеком, мистер Барклай. Скажите, а что, если я снова поем несвежих креветок?

– Вы для этого слишком умны. Уверен, впредь вы будете осмотрительней.

Повисло долгое молчание. Я смотрел на Барклая, он – на свое отражение в зеркале. Хитрый ублюдок даже не сомневался, что взятка заставит меня тут же все забыть.

Раздался стук в дверь. Сначала заглянула медсестра, потом исчезла, и вместо нее в палату вплыл букет желтых хризантем, за которым показалась Элеанор. Увидев меня, обмякшего на подушках, она испустила негромкий стон, который для моих ушей был просто музыкой.

– Вам лучше? – спросила она прерывающимся шепотом.

Ее волнение было так трогательно, что я продолжил симулировать крайний упадок сил. Барклай засиял, будто самолично вложил счастье в наши протянутые руки.

– Ладно, детки, оставлю вас наедине. Вам наверняка много нужно сказать друг другу. – Уже в дверях он приложил пальцы ко лбу в шутливом армейском салюте. – Если что-то понадобится, Джон, только скажите. И не волнуйтесь по поводу работы. Кто-нибудь побудет на подхвате, пока вы не встанете на ноги. Пока, ребятки.

И он вышел. Элеанор сняла шляпку, отдала цветы медсестре.

– Можете не торопиться с поисками вазы, – сказал я. – Для моего слабого здоровья будет полезно провести некоторое время наедине с моей гостьей.

Стоило медсестре уйти, Элеанор пересела в кресло в дальнем углу комнаты и напустила на себя чопорный вид. Заметив, что подол у нее слегка задрался, она немедленно одернула его, прикрыв колени. Я сообщил ей новость о моем назначении.

– Папа такой милый! – воскликнула она.

Это меня задело. Когда мужчина сообщает своей девушке о повышении по службе, хвалить она должна его. «Какой ты молодец, Джон! Ты теперь большой начальник, и мы можем пожениться!» Разве она не читала советы, которые пишут в ее же «Правде и любви?!» Мужчину хвалить надо, мужчину!

– Зачем вы пришли, Элеанор?

– Я… я… – Она подбирала слова. – Я узнала, что вы нездоровы. Я за вас беспокоилась.

– Беспокоились? За меня? А вам не все равно?

– Вы мне с первого же дня понравились.

Солнце, льющееся из большого окна, делало ее волосы золотыми, а кожа у нее была как слоновая кость, позолоченная этим светом.

– Я понятия не имел. Вы очень тщательно это скрывали.

– Скрывала?!

– Мне показалось, что вы остались недовольны нашим первым свиданием. Жалели, что вообще пошли. Я засыпал вас личными вопросами. Я даже не подозревал, что вы так болезненно отреагируете.

Она сложила руки на коленях и опустила взгляд. Когда за обедом в гриль-баре циники за редакторским столом подшучивали над Ноблом Барклаем, Элеанор превращалась в сталь.

– Мне всегда задают личные вопросы. Надеются втереться в доверие ко мне и выведать побольше о папе.

– Спасибо за искренность, – ответил я. – Приятно узнать, что вы на самом деле обо мне думаете.

Она вскочила с места и подошла к кровати.

– Поймите, Джонни, я вас ни в чем таком не подозреваю. Просто люди ведут себя так со мной всегда. Быть его дочерью очень непросто.

– Очевидно, свое мнение обо мне вы все-таки изменили. Так что мне уже есть за что вас благодарить.

– Я сама пожалела, что на вас тогда разозлилась, только не знала, как помириться. У меня не хватило смелости сделать первый шаг, но я надеялась, что вы меня простите. – Она залилась румянцем. – Вы мне сейчас не поверите, но я признаюсь. Я иногда нарочно ждала, когда вы пойдете с работы, чтобы вместе проехаться на лифте. И надеялась, что у вас вечером встреча в Гринвич-Виллидж, потому что тогда мы и на автобусе вместе поехали бы.

– Правда?! – воскликнул я. – Я же только из-за вас и придумывал себе эти встречи. Живу-то я совсем в другой стороне…

– Однажды вы торопились и поймали такси, а я попросила подвезти меня…

– Ну да, как только вы вышли, я велел водителю поворачивать и гнать в противоположном направлении.

– Правда?!

– Короче, давайте напрямую. Я от вас без ума и не мог понять, испытываете вы ко мне симпатию или неприязнь. Всякий раз, когда я к вам подкатывал с намерением пригласить на свидание, вы тут же превращались в испуганную лань и…

– Да, я боялась.

– Ну не меня же! – Я засмеялся. – Господи, я-то думал, вы сбросили меня со счетов, потому что я полез с расспросами про вашего старика! Боялся, что вы рассматриваете кандидатов только из его последователей – ну, то есть, чтоб верили во все это излияние правды, тайны как гниющие язвы и все такое прочее.

– Перестаньте. Не будем об этом говорить.

– Нет уж, если мы намерены продолжить начатое, говорить об этом нам придется.

– Я прошу вас.

– Как можем мы быть друзьями, как можем что-то друг для друга значить, если вы боитесь затронуть со мной настолько небезразличную вам тему? И потом… – Я не удержался от улыбки. – Разве это не основной постулат его учения? «Не бояться правды, искоренять стыд, признаваться в…»

– Я люблю отца, – выпалила Элеанор так, словно я пытался отказать ей в этом праве.

Из-за расширившихся зрачков глаза у нее сделались темными, на шее стали видны жилы.

– Ну конечно, – ответил я. – Конечно, вы его любите, он же ваш отец, это вполне естественно.

Она склонилась над моей кроватью и произнесла ровным голосом без всяких эмоций:

– Его книга написана от чистого сердца, вся до последнего слова. «Введение» – это его собственная исповедь. Он прошел через ад, он спас себя сам и верит, что может спасать других.

– Милая моя, мне больно видеть вас такой несчастной. – Я взял ее за руку.

Элеанор улыбнулась и снова засияла. Ее теплая рука легла в мою.

– Почему вы решили, что я несчастна? Я хочу, чтобы вы поверили в моего отца. Не обязательно верить в его философию. Главное – поверьте в него самого, потому что он хороший, искренний человек.

Я сжал ее ладонь.

– Хорошо. Я верю, что он искренний.

– Правда?

Для человека с подорванным здоровьем сил у меня было предостаточно. Я обхватил Элеанор обеими руками и усадил рядом с собой на кровать. Тут, к сожалению, вернулась медсестра, и нам пришлось разомкнуть объятия.

Элеанор пробыла у меня больше часа. Мы говорили о моей новой работе, и она все повторяла, как это важно.

– Чего у папы не отнять, так это деловой хватки. Он не назначил бы вас на эту должность, если бы не был уверен, что вы ее достойны.

Я мог противостоять лести из уст Барклая, однако на похвалу, которую расточала Элеанор, купился с потрохами. Джон Майлз Анселл, необыкновенно талантливый молодой редактор. Трудолюбие, ум, чувство такта и практическая сметка – вот как я добился такого успеха в двадцать шесть лет.

Меня продержали в больнице пять дней и выписали с рекомендацией еще некоторое время отдохнуть. Барклай дал мне две недели оплачиваемого отпуска. Я поехал к матери – похвастаться карьерными успехами перед семьей и старыми друзьями. Все, конечно, были потрясены – шутка ли, двести долларов в неделю!

Но через несколько дней всеобщее восхищение уже не приносило мне удовольствия. Я хотел вернуться к работе и к Элеанор. Мы говорили по телефону, она призналась, что скучает.

Шестого декабря в четверг, через две недели после всех потрясений, я вернулся в офис с полными карманами записей на клочках бумаги и оборотных сторонах использованных почтовых конвертов. Это были мои блестящие идеи для нового издания.

Вся редакция зашла в мой новый кабинет меня поздравить. На стене над столом висел портрет Нобла Барклая с его личной подписью: «Моему дорогому другу Джону Майлзу Анселлу». Прямо под ним на блестящем хромированном подносе стояли термос и стакан. И то и другое зеленого цвета, чтобы сочетались с интерьером, но в остальном – точная копия тех, что были в моем прежнем кабинете.

Я дал себе клятву: как бы сильно ни хотелось пить, я не сделаю ни глотка из этого термоса. Последние две недели я размышлял о том, кто пытался меня отравить и как это было сделано. Фокус мог провернуть любой из барклаевских соглядатаев. Все в офисе знали, что я собираюсь работать до ночи. Миссис Кауфман должна была предупредить сторожа, что я уйду и вернусь в одиннадцать. Но я вернулся в семь тридцать. Значит, яд мне в термос был подсыпан, когда я сидел в гриль-баре и ел бараньи отбивные.

Большинство сотрудников разошлись по домам в пять тридцать. Те, кто остался, были заняты срочной работой – дописывали статьи, заканчивали вычитку, составляли балансовый отчет. Девять шансов из десяти, что никто и не заметил, как в мой кабинет зашел кто-то лишний. Да и мало ли можно придумать совершенно невинных объяснений, что ему – или ей – там понадобилось. Если кто и заметил, то просто не обратил внимания.

Каждый, кто задерживается на работе после семи, должен отметиться в книге учета. Значит, яд мне подсыпали наверняка между половиной шестого и семью часами вечера.

Если бы я все-таки умер, последовало бы вскрытие и расследование. Полиция едва ли сразу вышла бы на верный путь, скорее заплутала бы в темных тупиковых переулках. Я новый сотрудник, явных врагов в офисе у меня нет. Разногласия с боссом и его первым помощником касались исключительно редакционной политики. Никто в здравом уме не сочтет это достаточным мотивом для убийства. Зачем убивать конфликтного работника, если можно просто его уволить.

Никто в редакции даже не заподозрил, что мое отравление могло быть результатом злого умысла. Для всех, кроме меня, связь между конфликтом по поводу истории Вильсона и моим отравлением оставалась невидимой. Иногда мне и самому казалось, что у меня паранойя.

Следовало выяснить, какие в офисе ходят слухи, и я принялся деликатно расспрашивать свой источник информации.

Миссис Кауфман больше всего обеспокоил тот факт, что я вообще ел креветки.

– У вас же на них аллергия. Я помню, один раз вы задержались допоздна, попросили меня заказать вам ужин с доставкой и предупредили, что не едите морепродуктов. Что у вас реакция на лобстеров, крабов, мидий, устриц и креветок.

– Да, миссис Кауфман, мне их действительно нельзя. Но я что-то расслабился. Бараньи отбивные готовили так долго, а я так проголодался, что попросил официантку принести мне креветочный салат. Мой организм не справился, именно поэтому мне стало плохо. Устроит вас такой ответ?

– Это не мое дело. – Миссис Кауфман рылась в нижнем ящике стола спиной ко мне, демонстрируя мне изгибы своей дородной фигуры под тонким шелковым платьем. – Вот. Заберите-ка домой.

– Что это?

Она сунула мне в руки конверт, в какие обычно кладутся рукописи.

– Ваша статья про Вильсона.

За время моего отсутствия февральский номер успел выйти. Манн препоручил дописать статью о Дот Кинг штатному журналисту и распорядился уничтожить все копии статьи о деле Вильсона.

– Мистер Манн велел принести ему все до последней. Он думал, что я, как положено, сделала три экземпляра. Но я всегда делаю четвертый для автора – на всякий случай, вдруг человеку когда-нибудь понадобится для издания книги. Так что унесите это отсюда, чтобы никто не нашел.

– Спасибо, миссис Кауфман. А вы не могли бы достать мне большую фотографию креветочного салата?

– Фотографию креветочного салата, мистер Анселл?!

– Ну да. Чем больше, тем лучше, и желательно в цвете. И раму к ней пусть сделают.

– Зачем?!

– Повешу над столом. Чтобы никогда не забывать, как я тут оказался.

Она посмотрела на меня долгим взглядом и медленно покачала головой. Совсем как частенько делала моя мама.

В половине первого я вымыл руки и тщательно причесался. Я планировал отвести Элеанор обедать в дорогой ресторан – отпраздновать с ней свое повышение.

В уборной я нарвался на Манна.

– Мои поздравления, юноша. – Клоунский рот изогнулся в улыбке, неестественной, словно ее нарисовали масляной краской.

Я сунул руки в горячую воду.

– Спасибо, мистер Манн.

– Большая честь для человека ваших лет. Немало ваших старших коллег не пожалели бы клык отдать за такую возможность.

– Клыки у меня удалены, я отдал их родной альма-матер, факультету зуботычин высшей школы жизни.

Манн изобразил смешок.

– Когда Барклай советовался со мной о вашем повышении, я выразил свое самое искреннее мнение о ваших способностях. Думаю, вы догадываетесь, что я ему сказал. – И он посмотрел на меня с ожиданием, как будто я был его партнером в менуэте. – Я всегда восхищался вашими талантами. Даже когда я был вынужден с вами не соглашаться по вопросам редакционной политики, я всегда уважал ваше мнение.

Я надеялся, что на лице у меня отразилась достаточная степень презрения. Если и есть на свете кто-то более низкий, чем пресмыкающееся, то это соглядатай. Стоило мне сделаться редактором звездного барклаевского журнала, и Эдвард Эверетт Манн уже на моей стороне. Он, оказывается, всегда уважал мое мнение.

– Давайте как-нибудь с вами пообедаем, – предложил Манн, взглянув на часы. – У меня в клубе. Простите, я должен бежать на встречу.

Я приложил особые усилия к приглаживанию непослушного вихра, старательно поправил галстук и пошел в редакцию «Правды и любви», стараясь не ускорять шаг, чтобы не выдать нетерпения.

– Что у нас насчет обеда? – провозгласил я, распахивая дверь.

– И что же? – отозвалась Лола Манфред.

– А где Элеанор?

– Обедать ушла.

Я опешил.

– Как? Одна?

– Да нет, вроде с девчонками.

– Но я же…

Лола не дала мне договорить:

– А вы ее пригласили? По-моему, она все утро ждала от вас приглашения. Вот мужчины, вечно вы такие! Совершенно нас не цените. – Голос Лолы, обычно настолько пронзительный, что все глухие в радиусе трех миль могли расслышать ее без слухового аппарата, немного смягчился. – Заберите ее отсюда, Джонни. Если вы ее любите, заберите ее из этой адовой дыры.

Я смотрел на Лолу, впервые понимая, что люди имели в виду, говоря о ее потускневшей красоте. Легенда о Лоле Манфред, как и все прочее в издательском доме Барклая, прежде не внушала мне доверия. В двадцатых годах Лола была стройной поэтессой, звездой богемного Гринвич-Виллидж. Говорили, что она сбежала из Парижа от мужа-миллионера, чтобы жить своей жизнью и писать изящные стихи о любви и смерти, едва сводя концы с концами.

Это было много лет назад. Теперь уже очень сложно разглядеть в редакторе журнала «Правда и любовь» тоненькую девушку, когда-то написавшую тоненькую книжку коротких печальных стихов. Ножки у нее были все еще очень хороши, но она безобразно растолстела и обрюзгла от пристрастия к алкоголю. И глаза у нее были как у ребенка – круглые, широко посаженные и голубые, словно незабудки.

– А давно вы здесь работаете, Лола?

– Бессчетные века. Одному Господу ведомо сколько.

– Почему же вы называете место, которому посвятили столько лет, адовой дырой?

Она грустно посмотрела на меня, склонив голову набок и сузив голубые глаза.

– Я устала, Анселл. Я усталая потаскушка.

– Не хотите со мной пообедать?

– Ах, я запасной вариант? А ведь когда-то мужчины ухаживали за мной. Одни воспоминания – вот и все, чем довольствуется старая шлюха. Куда пойдем?

Мне захотелось побыть галантным кавалером. Я представил себя усталым от жизни юнцом из середины двадцатых, целенаправленно спивающимся от несчастной любви к Лоле Манфред.

– Может, в «Алгонкин»?

Она зевнула.

– Для меня все кабаки на одно лицо.

Лола взъерошила волосы, водрузила набекрень пиратскую шляпку с кинжалом, свисающим прямо на правый глаз, набросила на плечи замызганную шубку, вытерла мыски туфель о собственные чулки и направилась к двери. Ожидая лифта в фойе, она посмотрелась в зеркало.

– Правда же, это лицо напоминает горгонзолу? Очень старую горгонзолу из молока немощных коз.

Подъехал лифт, но Лола не обратила на него никакого внимания. Она копалась в древностях, представлявших содержимое ее сумочки. Наконец она извлекла на свет видавшую виды губную помаду и мелкими нежными движениями руки с проступающими венами нарисовала «лук Купидона». У лифтов уже собиралась новая группа.

– А какими вообще путями вы заполучили такую завидную должность? – спросила Лола.

Этим бы голосом зазывать домой коров с дальних лугов. Я дернул ее за локоть. Среди окружавших нас людей вполне мог быть шпион Манна, а то и не один. Лола не обратила на мои действия никакого внимания.

– Я, конечно же, вам не в упрек, карьерные амбиции – это хорошо, – объявила она на все фойе. – Просто не пойму, как чистоплюй вроде вас ухитрился подняться в этой клоаке. Вы что, тоже догадались, где спрятан труп?

Мы пропустили три лифта, прежде чем Лола сочла свои художества удовлетворительными, убрала помаду и втолкнула меня в очередную подъехавшую кабину. Кто-то поспешно вошел следом. В нос мне ударило одеколоном и перечной мятой. Это был Манн собственной персоной, в пижонском сюртуке с бархатными лацканами и шляпе дерби – не иначе джентльмен собрался в клуб.

– Я вот благодаря этому тут и держусь, – доверительно сообщила Лола оглушительным контральто. – Я не просто знаю, где зарыт труп, у меня и карта есть. С крестиком в нужном месте. Я пишу мемуары – и когда их опубликуют, один весьма сочный фрукт будет болтаться на виселице.

Лифт вздрогнул и остановился. Манн, извинившись, обогнал нас на выходе. Лола показала его удаляющейся спине «длинный нос».

До «Алгонкина» мы доехали на такси. В фойе толпились люди. Одни хотели поглазеть на знаменитостей, другие – чтобы поглазели на них.

– Двадцать лет прошло, а ничего в этой помойке не изменилось, кроме разве что костюмов, – заметила Лола. – Когда я сюда ходила, юбки носили такие короткие, что одно дуновение ветерка – и показывался бюстгальтер.

Мы подошли к входу в обеденный зал. Метрдотель Джордж скользнул по мне равнодушным взглядом, но увидев Лолу, расцвел, как отец при виде вернувшегося домой блудного чада. Нас мигом усадили за лучший столик.

– Что-то совсем вы нас забыли, мисс Манфред, – посетовал Джордж, склонившись перед Лолой, как граф Эссекс перед королевой Елизаветой. – Нам вас не хватает.

– Вы это всем девушкам говорите, – отмахнулась Лола.

– А раньше-то заглядывали каждый день! – Темные глаза Джорджа смотрели с упреком. – Неужели мы вам разонравились?

– Просто я больше не сплю со сливками литературной богемы, – пояснила Лола. – Джордж, будьте душкой, пригоните сюда кого-нибудь из ваших красавцев, пусть принесет три старых добрых, как я люблю.

– Три, мисс Манфред?

– Два для меня и один для моего юного любовника.

Джордж с невозмутимым видом удалился.

– Вы отвратительны, – сказал я. – Неужели обязательно ломать комедию?

– Писать стихи мне лень. А работа в редакции «Правды и любви» не вполне удовлетворяет потребность в самовыражении, свойственную моей эксгибиционистской натуре.

Она сняла пиратскую шляпку, положила ее на свободный стул рядом, взглянула в зеркало, воскликнула: «Ну и горгонзола!» – и послала воздушный поцелуй кому-то в дальнем конце зала. Когда официант принес нам коктейли, Лола предложила тост:

– За мучительную смерть Нобла Барклая!

– Неужели вы не можете найти себе другое место? – спросил я. – Когда работа заставляет топить раздражение в стакане, такую работу надо менять.

Она подняла бокал и посмотрела на меня сквозь коктейль и льдинки.

– Сколько можно о нем говорить. Я пришла сюда, чтобы забыться.

– Вы сами предложили тост.

Официант вручил нам меню. Я дважды предложил Лоле выбрать, что она будет есть, но она лишь поежилась. Я заказал нам обоим суп вишисуаз, печень с беконом и салат. Какой-то мужчина помахал Лоле рукой, и она стала обеими руками слать ему воздушные поцелуи.

– Надо же, как он подурнел. Ну правда же? – спросила она у меня и нежно улыбнулась обсуждаемому знакомому.

Расправившись с первым коктейлем, она сказала:

– Вы не поверите, как давно я впервые открыла барклаевскую библию.

– Вы же не хотели об этом говорить.

– Я прочла ее до того, как шесть миллионов недоумков купили ее за свои кровные. До того, как ее перевели на шестнадцать языков. Прочла и сказала, что это бред собачий и по всякому, кто заплатит за это хоть доллар, психушка плачет. Как в воду глядела…

– Вы это постоянно повторяете. По крайней мере, при мне.

– Таково мое честное мнение. Не знаю, насколько оно соответствует истине, но оно мое.

У нашего столика нарисовался толстый мужчина. Лола медленно подняла на него глаза.

– Прекрасная, отчего я так давно тебя не видел?

– Милый мой! – воскликнула Лола. – Я о тебе все время думаю! Надо обязательно встретиться! Позвони мне как-нибудь, хорошо?

Когда мужчина ушел, она призналась:

– Я бы вас друг другу представила, если бы помнила, кто это. Вроде у меня была с ним когда-то интрижка. Такой мужлан…

Лола взялась за второй коктейль. Был что-то детское в том, как она держала бокал обеими руками, склонившись над ним, как ребенок над кружкой молока.

– Вы помните Куэ?

– Он что, тоже из ваших любовников?

– Что за бред! Он же француз!

– Не думал, что у вас в этом плане есть какие-то предрассудки касаемо национальности, вероисповедания и цвета кожи.

– Да нет, я к тому, что он жил во Франции. То есть приезжал сюда с лекциями, на которые я не ходила. Я к тому, что я смеялась над его книгой. Его самовнушение – полнейший бред. Вся эта психология, единение всех со всеми, розенкрейцерские идеи в духе «помоги себе сам» смешат меня просто до истерики. Как-то приятель завел меня на собрание «Оксфордской группы», и меня там разобрало такое веселье! Хохотала до ближайшего кабака, остановиться не могла. Просто делюсь с вами воспоминаниями.

И, чуть понизив голос, она проговорила, глядя мимо меня:

– Когда буду издавать мемуары, озаглавлю их «По ветру песок».

– Какие красивые стихи! У вас по-прежнему очень хороший слог.

– Вы так добры ко мне, Анселл. Слишком добры. Я упомяну вас в мемуарах. Юноша, который сделал мне лучший комплимент из возможных. Приписал моему перу стихи Блейка.

Я был озадачен. Болтовня Лолы начала выходить за рамки моего скромного кругозора.

– Уильям Блейк, – веско произнесла Лола. – Английский поэт. Родился в тысяча семьсот пятьдесят седьмом, умер в тысяча восемьсот двадцать седьмом. Что, в колледже не проходили?

Сарказм меня не задел. Я слышал об этом поэте, в памяти определенно прозвенел какой-то звоночек. Звоночек звенел, вот только вспомнить бы, по кому…

А Лола продолжала журчать, как она пыталась забыть о Барклае, но вместо этого сделалась им одержима, и все дороги вели ее к философии излияния правды.

– Между Барклаем и Бухманом, знаете ли, небольшая разница. «Оксфордское движение» обязано своим успехом сладости исповеди, которая лежит в основе «морального перевооружения». Исповеди, между прочим, публичной. Последователи этого движения собирались вместе и делились друг с другом байками о том, как они роскошно провели время за аморальным поведением. В детстве, когда я жила на благочестивом юге, я ходила на собрания евангелистов, вот уж насмотрелась там этих коллективных оргазмов.

– Вы что, защищаете Барклая?

– Нет, я объясняю самой себе причину его успеха. Мне приходится повторять это снова и снова, чтобы не покончить с собой исключительно из отвращения к человечеству. Подумать только, чему люди верят! Имели дело с психоанализом?

– Никогда в нем не нуждался.

– Как просвещенный интеллектуал, вы наверняка считаете психоанализ последним словом в лечении духовных патологий.

– «Духовный» – это не научный термин. Если уж хотите вести дискуссию на такие темы, выражайтесь яснее.

– Вы прямо профессор… Я вот о чем. При психоанализе вы получаете облегчение не только от того, что вслух перечисляете свои грехи, выуживая их из мистического ада своего подсознания, но и от того, что переносите свою вину на терапевта. К чему-то подобному прибегает и Барклай. Посмотрите на вводную главу – каким бы заблудшим ни считал себя бедный глупый читатель, Барклай выглядит хуже. Он совершил все грехи из возможных и желает взять на себя бремя вины своих последователей. Излияние правды – простой и дешевый способ очистить совесть. Не надо платить психотерапевту, не надо жить в страхе перед загробными мучениями. Психоанализ для бедных. Найдите себе близкого друга, накачайте его этими идеями, признайтесь ему в своих грехах, в своих слабостях, излейте ему свои тайные мысли, доведите себя до истерики самобичеванием, отпустите свое чувство вины и – оп! Вот вам и чудесное избавление.

– Послушать вас, все так просто.

– Любая теория проста для тех, кто в нее верит. Когда измученное сердце требует утолить печали, неважно, как именно унимать боль. Не важно, во что вы верите, лишь бы вы могли верить. «Живей, Вольтер, смелей, Руссо…»

Официант принес нам ледяной вишисуаз. Лола съела две ложки и потребовала еще коктейль.

– Вы полагаете, Барклай и сам так это видит? – спросил я. – Понимает, что своим успехом обязан психиатрам, психологам, теологам, теософам, жрецам, целителям, знахарям и древним богам?

– А зачем ему об этом задумываться? Зачем искать объяснений чуду, которое приносит сотни тысяч долларов в год?

– И все равно мне он кажется человеком искренним. Уж точно не дает себе спуску, когда пишет о своих прошлых грехах. И сам следует своей философии, этого у него не отнять. Как бы мы над ним ни смеялись, Лола, он верит, что нашел истинную формулу здоровья и счастья, и хочет, чтобы мир разделил ее с ним.

– …по доллару за книжку, три пятьдесят, если в сафьяновом переплете, – едко заметила Лола. – Плюс годовая подписка на его журналы.

– Это не делает его менее искренним. Большинство дорог к счастью требуют большей платы. Современный мессия не может ходить босым.

– А что такого ценного в искренности? – вопросила Лола, адресуясь к полному залу самодовольной богемы. – Кому от нее хорошо, кроме тех, кто получает от нее прямую выгоду? Нас окружают орды людей, которые будут верить во что угодно, лишь бы это давало им возможность красиво жить. Фашисты вон искренне верят в идеологию фашизма, особенно те, что сидят повыше. Нет на свете ничего более искреннего, друг мой, чем свой собственный шкурный интерес.

Официант стоял у столика и внимал этой речи. Наконец Лола заметила его и отодвинула от себя тарелку с супом.

– Счастливый вы человек, – произнесла она. – Можете позволить себе быть искренним в своей работе. Не так сложно верить в полезность хорошего обеда.

– Благодарю вас, мадам.

– Принесите еще коктейль.

– Нет, – вмешался я. – Никаких больше коктейлей, пока хоть что-нибудь не съедите.

Лола надула губки.

– А вы упрямый. Здорово придумали – накачать меня спиртным и забросать нескромными вопросами. А как только свое получили, сделались скупердяем.

– Ешьте салат. Когда на тарелке ничего не останется, куплю вам еще коктейль.

К столу по очереди подошли еще пятеро мужчин, и каждый раз это было воссоединение двух любящих сердец, после чего Лола заявляла мне либо об очередном провале в памяти, либо о том, что бывший ухажер необыкновенно подурнел. Когда она наконец домучила салат, я велел официанту принести мне кофе, а ей двойной бренди.

– Вы так хорошо меня понимаете. Я упомяну вас в мемуарах. «Джон Анселл, прекрасный и талантливый юноша». Вам нравится?

– Очень. Главное, не включайте меня в список своих любовников.

– Фи, как нелюбезно.

– Не люблю, когда мои амурные дела становятся поводом для обсуждений.

Я решил повременить с вопросами, дав ей допить бренди. А затем предположил, закуривая сигарету:

– Вы, наверное, давно знакомы с Барклаем лично.

– Давно, мой милый, – отозвалась она с легким вздохом. – Так давно, что и не помню сколько.

– Он тоже был вашим любовником?

– А ну-ка немедленно возьмите свои слова обратно, или я уйду!

– Тогда, может, Вильсон? – спросил я, пристально глядя ей в глаза.

Это был выстрел практически вслепую. Практически, но не совсем. Я вспомнил, в каком контексте слышал об Уильяме Блейке. В библиотеке Уоррена Вильсона было несколько его ценных изданий.

– Милый, вы о ком?

– Об Уоррене Вильсоне.

Ни ее поза, ни выражение лица ничуть не изменились. Одна рука с сеточкой голубых жилок покоилась на столе, в другой был бокал с бренди. Лола не позволила дрогнуть ни единому мускулу. Я скорее почувствовал, чем увидел ее внутреннее содрогание.

– Впервые о таком слышу.

Она допила бренди, огляделась и обвинила уборщика в том, что он украл ее шляпу. Джордж тут же примчался ее успокаивать, пока мы с официантом и уборщиком ползали в поисках шляпы под столом. Экстравагантный головной убор обнаружился, только когда Лола встала с места – как выяснилось, она на него села.

– Все это происки недоброжелателей! – мрачно воскликнула она, бережно расправляя шляпку, пострадавшую от жестокого оскорбления, потом водрузила на голову и тут же о ней забыла. По пути к выходу она успела поздороваться еще с парой своих бывших любовников – оба, как Лола призналась потом в такси, были редкие мерзавцы.

– Да и вы не лучше, – продолжила она. – Тоже мне, детектив. Хоть бы поучились, что ли. Подпишитесь на курс по почте, всего пять долларов в месяц и пять задатка.

Это прозвучало резко. Шутка не удалась. Остаток пути до офиса Лола смотрела в окно.

Элеанор сидела в редакции «Правды и любви» и вычитывала статью. В темном платье с белым воротником-стойкой и крахмальными манжетами она выглядела очень красивой и строгой. В кабинете разливался аромат цветов. В стеклянной вазе на столе у Лолы стоял букет алых роз сорта «Американская красавица». Когда мы уходили, цветов тут не было, и я ощутил укол ревности – кто мог прислать их Элеанор?

– Как пообедали? – спросила она.

– Превосходно, – отозвалась Лола. – Он такой джентльмен. Угощает даму от души и ничего не ожидает взамен.

Чувствовалась, что она все еще уязвлена моей невежественной выходкой.

– Лола, простите, если сказал что-то не то. Я совсем не хотел вас задеть.

– Я ранен был, но не упал.

Тут Лола заметила цветы и возмущенно посмотрела на Элеанор.

– У нас очень жарко, – произнесла Элеанор, словно оправдываясь. – Я открыла коробку и поставила их в воду. Мне всегда больно смотреть, как цветы умирают. Никакой карточки опять не было.

Лола зашвырнула пиратскую шляпу в угол, сбросила на пол шубку, отпихнула ее в сторону носком потрепанной лакированной туфли. Ей было под пятьдесят, но истерики она устраивала, как избалованная трехлетка.

Элеанор подобрала шляпу, сбила с нее пыль, повесила на крючок. Отряхнула шубку.

– Совсем не обязательно держать их в кабинете, – проговорила она. – Отнесу их девочкам в приемную, они всегда радуются. Я сейчас, Джонни.

И она унесла вазу прочь. Лола тоже вылетела за дверь, предварительно оповестив меня, что ей надо в туалет. Элеанор вернулась через пару минут.

– Что это с ней? – спросил я. – Почему она вдруг так разошлась?

Элеанор пожала плечами.

– Наверное, слишком много выпила за обедом. Ничего, она быстро утихомирится.

– Весело тебе, должно быть, все время иметь дело с такими перепадами настроения.

– Мне жаль ее. Бедняжка в последнее время хандрит. Она очень несчастная женщина. – Элеанор посмотрела на мокрое пятно, оставшееся на столе от вазы.

Я пока не понимал, что это за история с цветами, и потому осторожно спросил:

– А почему она так разозлилась из-за роз?

Элеанор вытерла мокрое пятно.

– Думаю, они от кого-то, кто ей неприятен. Ее легко разозлить, когда она выпьет…

Мы оставили эту тему. Меня гораздо больше интересовали прелести Элеанор, чем истерики Лолы. Глухой ворот и строгое платье делали ее особенно соблазнительной. Я поцеловал ее. Она обмякла в моих руках, прижалась ко мне, позволила мне целовать ее в лоб, в шею, в губы.

– Ты просто чудо, Элеанор. Другая бы на твоем месте смотрела на дверь и говорила, что сейчас кто-нибудь войдет.

– Мне плевать. Пусть знают, что я тебя люблю.

Разве можно устоять перед такой девушкой? Той, что носит пояс целомудрия и вручает вам ключи? Поскольку ее не волновало, кто может нас увидеть, думать о приличиях выпало мне. Я поправил галстук и пригладил волосы.

– Хотел пригласить тебя пообедать в каком-нибудь шикарном месте, но ты нашла более приятную компанию. Как насчет ужина?

– Готовится.

– Что готовится?

– Ужин.

– Какой ужин?

– Наш, глупенький.

– Возможно, я тугодум, не понимаю твоих шуток. Я приглашаю тебя поужинать.

– А я говорю, что ужин для нас готовит Бренда, моя домработница. Ты был нездоров, так что тебе не стоит сейчас питаться по ресторанам. Бренда сделает для нас простую и полезную еду.

Я снова поцеловал ее. Я был счастлив. Эта девушка меня любила. Она волновалась о моем здоровье. Заботилась о моем питании. Позволяла мне целовать ее столько, сколько мне захочется, и совсем не боялась, что кто-то об этом узнает. И это был бы лучший вечер в моей жизни, если бы его не испортил Блейк. Тот самый Уильям Блейк, который английский поэт.

В городе с семимиллионным населением вполне могут жить три человека, которые знают и любят одного поэта, цитируют его стихи и коллекционируют их редкие издания. Вкусы Элеанор и Лолы вполне могли быть похожими – в конце концов, они работали вместе и наверняка обсуждали любимые книги. Так я подумал, увидев три томика Уильяма Блейка на книжной полке в квартире Элеанор.

Она вышла в кухню смешать мартини. Я слонялся по гостиной, разглядывая обстановку и отмечая про себя, какой уют хозяйка навела на такой маленькой площади. В больнице Элеанор рассказывала о себе и упоминала, как трудно было убедить Нобла Барклая, что ей лучше жить одной в трехкомнатной квартире на Десятой Ист-стрит, чем купаться в роскоши семейного дуплекса на Пятой авеню.

Я читал названия на корешках книг, когда вернулась Элеанор, неся мартини. Мулатка Бренда накрывала на стол и делала вид, что нас не замечает.

Коктейли были превосходны – охлажденные бокалы, оливки без косточек. Кожа Элеанор была гладкой и прохладной, как лепесток цветка, только что вынутого из холодильника в лавке у флориста. Обнимая ее, я вдруг заметил фамилию Блейк на трех книжных корешках.

Элеанор почувствовала мое внезапное напряжение и отстранилась.

– Что случилось?

– Ничего.

– Ты как будто вздрогнул.

– Не вздрагивал.

– Извини, мне надо привести себя в порядок.

Она встала и вышла. Я не стал останавливать ее и пытаться снова поцеловать, а направился прямо к книжным полкам.

Первый Блейк был современным изданием – тысяча девятьсот тридцать седьмой год, иллюстрировано собственными рисунками поэта. Серебристая наклейка с адресом магазина указывала, что книга куплена в Гринвич-Виллидж. Второй томик представлял собой биографию, а третий – старое, наверняка коллекционное издание, стоящее немалых денег. На внутренней стороне обложки была надпись от руки. С замиранием сердца я прочел: «Валентинка для прекрасной дамы Элеанор Барклай от ее скромного почитателя. У. Дж. В. Февраль 1945».

Она крикнула из соседней комнаты, чтобы я налил себе еще и подождал ее три минутки. Три минутки тянулись как три года. Я вспомнил, с каким лицом Элеанор вышла из уборной после разговора с Грейс Экклес. Воровато сунул Блейка на место и принялся ворошить огонь в камине. Дрова были обработаны каким-то составом, и языки пламени полыхали оранжевым, голубым, пурпурным, алым и временами жутким зеленым, словно горела сера.

– Привет, Джонни, – произнес голос Элеанор за спиной.

На ней было длинное бархатное платье с низким вырезом – кажется, такие называют «туалетом для приема гостей», – старомодные серьги с темно-красными камнями и большая брошь в форме сердца на плече. Прекрасная дама, которой дарит стихи Блейка скромный почитатель.

Ужин был готов. Бренда зажгла свечи. Я отодвинул для Элеанор стул и отвесил церемонный поклон. При свечах ее лицо казалось незнакомым. Кем же была эта женщина, если она умела выглядеть и юной невинной девушкой, и обольстительной чародейкой, и, как принято говорить в офисе, бизнес-леди. И прекрасной дамой. За это мне следовало бы влюбиться в нее еще сильнее, ведь с такой многоликой особой никогда не заскучаешь, но именно многоликость меня сейчас и пугала. Я был влюблен в дочь Барклая, однако не знал, чего от нее ожидать.

Гостиница, где жил и умер Вильсон, располагалась чуть ли не за углом – за две минуты можно пешком дойти. Я представил, как Элеанор в клетчатом плаще спешит по Десятой Ист-стрит, цокая каблуками.

Ужин был хорош. Бренда унесла тарелки из-под супа и подала жаренного на вертеле цыпленка, брокколи и запеченный картофель. На десерт было домашнее печенье, клубничный джем и легкое белое вино. Элеанор впервые пригласила меня к себе и наверняка долго обсуждала с Брендой меню.

Беседа шла без неловких пауз, но и без какого бы то ни было содержания. Дама в черном бархате развлекала гостя. Может, еще цыпленка? А вина? Это рейнское, обожаю рейнские вина. Разговор коснулся книг, я спросил, любит ли она поэзию. Сам я не прочитал, кажется, ни одного стихотворения с тех пор, как окончил колледж, однако держался так, словно три вечера в неделю посвящаю собранию любителей поэзии, и наконец сумел ввернуть:

– Я вижу, вам нравится Блейк.

– Не особенно. На мой вкус, у него слишком много мистицизма.

Она произнесла это совсем равнодушно. Так, будто книги получила от кого-то из однокашников – с кем просто училась вместе.

– У меня был друг, который пытался привить мне любовь к Блейку, – продолжала Элеанор. – Дарил мне книги. – Она кивнула на книжные полки. – Но вообще, за всю жизнь мне довелось встретить лишь двух человек, которым этот поэт нравился.

И я мог назвать обоих. Лола Манфред и Уоррен Вильсон.

– И вы, наверное, втроем проводили вечера за своими высоколобыми развлечениями – читали друг другу стихи вслух.

– Мы никогда не собирались втроем. Они друг друга и не знали. Почему вы не едите, Джонни? Вам надо поправляться, вы похудели.

Она была очень мила. Мне хотелось надеяться, что она искренне заботится обо мне, а вовсе не пытается увести разговор от скользкой темы. Остаток вечера она весело тараторила без умолку. Смеялась над всем, что я говорил, даже когда я и не думал шутить. Учитывая обстоятельства, эта нервозная живость меня еще больше встревожила.

Бренда ушла. Мы с Элеанор впервые действительно остались наедине. Я и не попытался сесть рядом с ней на диван, а устроился на стуле в противоположном углу комнаты. Элеанор была разочарована. Движения у нее сделались резкими, она несколько раз вскакивала и переходила с места на место. Некоторое время даже постояла спиной к камину, будто замерзла.

Я откланялся рано под благовидным предлогом: меня совсем недавно выписали из больницы, а новая работа отнимала много сил. Мне следовало высыпаться.

– Да, конечно, я все прекрасно понимаю, – сказа Элеанор, провожая меня. – Доброй ночи.

– Спасибо, вечер был превосходный. И ужин тоже.

Она не подала мне руки и не пригласила заходить еще.

Я ехал домой на автобусе по Пятой авеню, у меня замерзли ноги, я думал о том, как хорошо и уютно было у Элеанор, и злился. Не только на себя, но и на Уильяма Блейка с Уорреном Вильсоном. Мертвый поэт и мертвый продавец курсов дистанционного обучения испортили мне личную жизнь.

Отпирая дверь своей однокомнатной холостяцкой квартирки, я услышал телефонный звонок. Как раз успел подбежать и схватить трубку. Звонил капитан Риордан, мой друг из полиции.

– Ты уже напечатал историю Вильсона? – спросил он.

– Что?

– Ну, про того субъекта с вымышленным именем. Который занимался курсами дистанционного обучения. Которого убили в прошлом мае. Помнишь?

– Конечно, помню! Я просто немного ошарашен тем, что ты мне сейчас о нем говоришь.

– Почему?

– Я как раз о нем думал.

Хоть мы с Риорданом и дружили, он все же был копом. Я не располагал никакими реальными фактами и совершенно точно не собирался выкладывать ему, что моя любимая женщина может выглядеть как блондинкой, так и брюнеткой, имеет в гардеробе клетчатый плащ, а на книжной полке – дар от Уоррена Вильсона.

– Ту особу в клетчатом плаще все-таки взяли, – сообщил Риордан. – Она пьяной вышла из бара на Третьей авеню и заявила ближайшему копу, что это она поднялась на тридцатый этаж в тот вечер, когда убили Вильсона.

– Кто она? – спросил я, пытаясь скрыть волнение в голосе.

– Некая Эрва Люсиль Кеннеди. Судя по документам в ее сумочке.

– Так она подписала признание?

– Она отключилась. Когда проспится, будем допрашивать. Я просто вспомнил, что ты собирался писать об этом деле в ближайшем номере, вот и подумал, что лучше поскорее тебе сообщить.

– Спасибо. Я это очень ценю.

– Ну, вышло бы неловко, если бы мы раскрыли твою «Нераскрытую загадку месяца» перед самым выходом журнала.

– Думаешь, раскроете?

– Девица явно что-то знает. Иначе не раздумывала бы полгода с лишним, прежде чем излить душу полиции.

Повесив трубку, я опустился на диван. Щеки у меня наверняка были красные, даже пот выступил капельками на лбу от стыда. Как мог я допустить мысль, что с убийством связана Элеанор?.. Облегчение мое было так велико, что мой разум услужливо отодвинул в дальний уголок и Грейс Экклес, и то, с каким лицом Элеанор вылетела из уборной после разговора с ней. Я даже про креветки забыл.

Я набрал номер Элеанор.

– Алло, – ответила она раздраженным тоном, словно звонок заставил ее вылезти из горячей ванны.

– Элеанор…

– А, это ты.

– Элеанор, ты наверняка сердита на меня. Считаешь меня редкостной скотиной. Просто дело в том, что… В общем, моему поведению была причина… хотя ты вряд ли сочтешь ее уважительной…

– Какая причина?

Я помедлил. Не мог же я вот так заявить ей по телефону, что подозревал ее в причастности к убийству! Пришлось начать плести первое, что на ум пришло:

– Я в тебя влюблен до умопомрачения. Боялся сделать что-нибудь не так. Разозлить тебя излишней настойчивостью.

– Я дала тебе повод думать, что могу разозлиться?

– Ну, просто я оробел как-то…

– Почему, Джонни?! А я-то боялась, что это я слишком настойчива! Вела себя как развязная девка и думала, что именно этим тебя и оттолкнула!

– Элеанор, милая. Ты чудесная. И очень красивая. Пожалуйста, можно я вернусь?

– Сейчас?

– Да, вот прямо сейчас.

– Но уже так поздно…

– Я хочу вымолить твое прощение. Хочу пожелать тебе доброй ночи, как положено. Поблагодарить тебя за прекрасный ужин. Рассказать тебе, как сильно я тебя люблю. Элеанор, я…

– Приезжай скорей.

Я помчался вниз по лестнице, на ходу надевая шляпу и пальто. На Мэдисон-авеню попытался запрыгнуть в такси, остановившееся на светофоре. Такси было занято, там целовалась парочка, и мужчина заорал, чтобы я немедленно выметался, не то сильно пожалею. Наконец подрулило свободное такси. Я велел водителю гнать как можно быстрее, но мы застревали чуть ли не на каждом перекрестке. На Десятой улице я выскочил, не дожидаясь, когда машина подъедет к тротуару. Элеанор, видимо, стояла у окна – замок двери в подъезд щелкнул раньше, чем я успел позвонить.

Я поспешил наверх, перепрыгивая через ступеньку. Дверь в квартиру была распахнута. Элеанор стояла в коридоре в синем халате, с распущенными по плечам волосами. Я заключил ее в объятия.

– Господи, Анселл, ну и глупая же у тебя улыбка! – воскликнул Тони Шоу. – Чему так радуешься?

Мы сидели за стойкой маленькой забегаловки в здании издательского дома Барклая в половине десятого утра. У меня был отменный аппетит, так что я заказал внушительный завтрак: двойную порцию апельсинового сока, овсянку, яичницу из двух яиц с ветчиной, тост, дэниш и кофе.

– Снова ощущаю себя здоровым, – сообщил я Тони, доев овсянку и принимаясь за яичницу с ветчиной.

Да, чувствовал я себя прекрасно, и утро было прекрасней некуда. Восторг Александра, открывшего новые миры для завоевания, не сравнился бы с тем, что было сейчас на душе у Джона Майлза Анселла. Я любил Элеанор, она отвечала мне взаимностью. Мы решили пожениться. Она бы хотела, чтобы у наших детей были кудрявые волосы, как у меня, я же заказал дочку, полную копию мамы. По словам Элеанор, когда она увидела меня в первый раз, я ее разозлил, во второй – заинтересовал, а к третьему она уже в меня влюбилась. Я не помнил дат, но моя страсть с лихвой компенсировала провалы в памяти. Мы с Элеанор были созданы друг для друга, мы принадлежали друг другу, и ничто не могло нас разлучить.

Тони допил кофе и ушел. Официантка поставила передо мной дэниш и вторую чашку кофе. Кто-то забрался на опустевший табурет рядом со мной.

– Доброе утро, Анселл. Как поживает наш талантливый молодой редактор?

Кофе тут же сделался горьким. Я так увлекся красотой мира, что забыл о существовании в нем змей, тараканов, вшей и Эдварда Эверетта Манна.

– Доброе утро, – ответил я, стараясь доесть поскорее.

– Не хотите ли завтра пообедать? Вы свободны? Я бы пригласил вас в свой клуб.

Когда Манн говорил о «своем клубе», лицо его принимало выражение торжественное, почти благоговейное. Возможность стать членом клуба далась ему не по праву рождения, он приобрел ее собственными усилиями. И теперь, когда меня назначили на большую должность и я вдруг приобрел вес в конторе, Манн счел возможным взять меня под свое джентльменское покровительство.

– Благодарю, я не сторонник клубов, они подчеркивают классовые различия. Когда речь заходит о клубах, я становлюсь коммунистом.

Официантка принесла Манну чашку кипятка и чайный пакетик. Манн достал карманные часы, положил рядом с блюдцем и опустил пакетик в воду.

– Кстати, дело Вильсона, похоже, все-таки раскрыли, – сообщил я.

– Вильсона?.. А, вы про «Нераскрытую загадку»! Да что вы!.. – В глазах Манна был вежливый интерес.

– Ну да. Убийцу Уоррена Вильсона прямо сейчас допрашивает полиция.

Манн выдернул пакетик из чашки, забыв свериться с часами. Клоунский рот пару секунд беззвучно шевелился и наконец выговорил:

– И кто же это?

– Та самая женщина в клетчатом плаще. Вчера сама подошла к полицейскому на улице и заявила, что это она в тот вечер поднялась на тридцатый этаж.

– И как ее зовут?

– Эрва Люсиль Кеннеди.

Манн снова опустил пакетик в воду и поболтал, держа за ниточку. Он так внимательно смотрел себе в чашку, словно на свете не было ничего важнее крепости его утреннего чая.

– И что же, она призналась?

– Она была так пьяна, что отключилась прямо во время разговора с полицейским. В полиции собирались дать ей проспаться, допросить и все выяснить сегодня же утром.

– Давно пора, – заметил Манн.

Он положил мокрый пакетик на блюдце, отмерил ложку сахара без горки и выжал в чашку лимон. Губы его снова беззвучно зашевелились – по-моему, он считает капли.

Я смотрел в зеркало за стойкой. Между надписями «Свежевыжатый апельсиновый сок – двадцать центов» и «Банан в карамели с мороженым – тридцать пять центов» отражался Манн, дующий на чай. Потом он вынул портсигар и протянул мне.

– Каждый раз, когда вы предлагаете мне сигарету, я отвечаю, что не курю турецких. Не можете запомнить?

Манн широко улыбнулся, как будто услышал очень смешную шутку. Мне пришло в голову, что он нарочно курит терпкий турецкий табак, чтобы большинство угощаемых отказывались. Подумав так, я взял у него сигарету.

– На вашем месте, Анселл, я бы не говорил об этом мистеру Барклаю. Ему будет неинтересно.

– Что именно?

– Эта женщина.

– Какая женщина?

– Особа в клетчатом плаще. Она, похоже, никак не идет у вас из головы.

Я ткнул в пепельницу едва начатую турецкую сигарету и закурил свою.

– А почему вы думаете, что Барклаю будет неинтересно? Как может быть неинтересна разгадка тайны?

Манн затушил сигарету и перешел к ритуалу вытряхивания из нее остатков табака и скатывания бумаги в шарик.

– Сдается мне, я вам не нравлюсь, Анселл.

– Вы преувеличиваете. Я не сделал ничего, чтобы дать вам повод так думать.

– Я всегда старался вас поддержать, протянуть вам руку, а вы только смеялись надо мной. Однажды, – он перешел на заговорщицкий шепот, – однажды вам потребуется помощь, а я не последний человек в этой организации.

– Спасибо, я не верю в патронаж. Предпочитаю сам о себе заботиться. Поднимать себя за шкирку, если угодно. А как, по-вашему, я достиг позиции с жалованьем в размере двухсот долларов в неделю, если не прилежным трудом и железной волей?

Манн пошевелил губами.

– Я предупредил вас, юноша. Если вы такой умник, что не понимаете намеков… – Он слез с табурета и удалился, не закончив фразу.

Да, я был умником, не понимающим намеков. Я на дух не переносил Манна и не желал, чтобы он, или Барклай, или кто-либо еще мог хоть на минуту подумать, что меня можно подкупить. Именно поэтому я сделал именно то, от чего меня предостерегали. Интересна Барклаю особа в клетчатом плаще или нет, узнать о ней ему придется. Даже если Вильсона убила никому не известная Эрва Люсиль, Барклай все равно замешан в этом деле. Меня пытались отравить, когда я зашел в своем журналистском расследовании слишком далеко. Меня пытаются купить деньгами и высокой должностью. Наверняка прежде были и другие, кого заставили замолчать взяткой. Вот, например, врач «скорой помощи». Либо я отравился креветками, которых не ел, либо некоему медику с нищенской зарплатой сунули пару хрустящих купюр.

Я не стал диктовать служебную записку миссис Кауфман, напечатал сам – чтобы обойтись без ненужных вопросов и советов. Записка должна была стать наживкой, на которую рыба непременно клюнет.

Служебная записка

Копия Э. Э. Манну

Отправитель: Дж. М. Анселл

Получатель: Нобл Барклай

Дата: 07.12.1945

Нераскрытая загадка (дело Уоррена Вильсона)

По информации моего источника из полиции, убийство раскрыто.

Тем не менее мы уже подготовили иллюстрации, верстку и прочее. Поэтому имеет смысл уменьшить понесенные затраты и все-таки опубликовать материал, подав его под другим углом. Все спорные моменты – упоминание алкоголя, непочтительный тон в адрес курсов дистанционного обучения и прочее – могут быть устранены.

Ваши личные возражения против использования этой истории в качестве «Нераскрытой загадки» потеряли актуальность, поскольку убийца найден и статья пойдет в другой рубрике.

Я сделал три копии, одну отправил в свой архив, две других разложил по большим офисным конвертам, надписал, прилепил красные наклейки «Срочно» и положил в лоток для исходящей корреспонденции.

Появилась миссис Кауфман, подозрительно глянула на конверты в лотке, но воздержалась от комментариев.

– Вы бы поторопились, – сказала она. – Мистер Барклай не придет в восторг, если новый редактор опоздает на собрание.

Я принял деловой вид и быстрым шагом направился в конференц-зал. Когда я проходил мимо открытой двери «Правды и любви», Элеанор подняла глаза от пишущей машинки и послала мне воздушный поцелуй. Рискуя заставить ее отца ждать, я забежал обнять ее. Она взвизгнула.

– Что такое? Тебе не нравится?

– Конечно, нравится, но дверь же открыта!

– Вчера ты не была так осторожна.

– Я забочусь о твоей репутации, Джонни.

Лола Манфред на работу не пришла, Элеанор беспокоилась.

– Звонила ей уже три раза, никто не берет трубку. Не знаю, что могло произойти. Она всегда предупреждает, что ее не будет.

– Наверняка просто похмельем мается. Поужинаем сегодня? Надо отпраздновать. Выбери какой-нибудь дорогой ресторан. Ты меня еще любишь? Тогда поцелуй меня скорее на удачу, я иду на первое совещание в роли редактора «Дайджеста правды».

Спуск нового корабля на воду обошелся без шампанского – наш босс был трезвенником. Крещение нового журнала отметили обедом, заказанным в гриль-баре «Старый британец». Обед обошелся в полтора доллара на человека, но поскольку конференция была устроена с целью укрепления командного духа и дружбы между отделами, Барклай с чистой совестью мог списать эту сумму на представительские расходы.

Стол в конференц-зале был накрыт крахмальной скатертью, все тарелки и бокалы украшала монограмма Барклая, увитая лавровыми ветвями. Вилки были так тяжелы, что легкость еды становилась практически незаметной.

Во главе стола сидел Барклай, напротив него – его жена Глория. Он нашел ее в Калифорнии, в Беверли-Хиллз; говорят, такой типаж там встречается повсеместно. Высокая, длинноногая, полногрудая красотка. Раз в три месяца журнал «Правда и здоровье» печатал ее фотографию в подтверждение того, что здоровое материнство не мешает женщине сохранять великолепную фигуру. Она родила Барклаю сыновей-близнецов.

На совещаниях Глория была ответственна за «женский взгляд». Традиция возникла давно, еще при второй жене Барклая, выпускнице колледжа Вассар, которую офисные старожилы называли высоколобой. Глорию в этом не обвинил бы никто.

Я на этом сборище был почетным гостем и удостоился места по правую руку от Барклая. По левую сидел старый добрый Эдвард Эверетт Манн, рядом с ним Лорин Винс из отдела рекламы, Джей Джейвс из юридического, Бертон Инглиш из отдела распространения, редактор журнала «Правда» Генри Ро и доктор Мэйсон из совета религиозной координации.

Мы расселись по местам, и воцарилась почтительная тишина, будто совещание планировалось начинать с молитвы. Лишь приглушенный гул машин доносился с улицы да слышно было, как доктор Мэйсон дышит ртом.

– Джентльмены, – начал босс, – и миссис Барклай. Сегодня мы собрались по радостному поводу. В первую очередь давайте поприветствуем нового редактора нашего нового журнала. С первого дня, когда этот юноша пришел к нам на работу, я возлагаю на него большие надежды. Разрешите представить вам Джона Анселла.

Это было похоже на вручение похвальной грамоты на школьном собрании – со всеми присутствующими, кроме Джейвса из юридического и Глории, я уже был знаком. Я заметил, что Манн кивает, словно и он вместе с Барклаем с самого начала возлагал на меня большие надежды.

Миссис Барклай нежно улыбнулась мне.

– Почему же вы не едите салат, мистер Анселл?

– В нем морепродукты, а у меня на них аллергия.

– Мы не верим в аллергию. – В улыбке Глории было снисхождение к моему невежеству. – Мы доказали, что вся шумиха, раздутая вокруг нее медиками, устроена лишь с целью их обогащения. Все-таки «Правда и здоровье» просто чудесный журнал, вы не находите?

– Но я на самом деле не переношу дары моря, – возразил я. – В рот их не брал с тех самых пор, как на первом году колледжа попро…

Барклай кашлянул, и я вспомнил, почему я редактор нового журнала и почетный гость на этом собрании.

– А! – воскликнул я, словно ударившись лбом в каменную стену. – Ну, то есть я тут недавно поел креветок и очнулся в больнице.

Барклай заулыбался. Глория нахмурила фарфоровый лобик.

– Наверное, у вас в детстве был какой-нибудь неприятный эпизод, связанный со страхом или унижением, который в вашем подсознании ассоциируется с креветками. Вы не помните, может, вас когда-то наказали или чем-то обидели в то же время, когда…

– Дорогая, – перебил ее Барклай, – твои намерения благородны, но у нас сейчас нет на это времени. Тут собрались занятые люди.

Глория выслушала замечание со смиренной улыбкой.

– Цель сегодняшней встречи – обсудить новый журнал, – объявил Барклай.

Все перестали жевать и закивали головами.

– Это будет потрясающе. Кратко, емко, актуально и, – тут Барклай сделал театральную паузу, – смело!

Все закивали, а Манн благоговейно повторил: «Смело!»

– Не то чтобы прежде мы были недостаточно смелы, – продолжал Барклай. – Без ложной скромности скажу, что нет более храброго глашатая, возвещающего истину читающей публике, чем наши журналы. Мы не боимся обнажать правду о таких предметах, на которые другие смотрят через микроскоп и боятся тронуть без антисептических перчаток.

– Истинно так, – подтвердил доктор Мэйсон, подбирая соленым крекером остатки соуса.

– Когда я изложил Анселлу идею нового журнала, знаете, что он ответил? Что мы столкнемся с жесткой конкуренцией в сегменте дайджестов. Как будто я этого сам не знал! Как будто наши журналы впервые сталкиваются с конкуренцией!

Забежал рассыльный, положил в лоток корреспонденцию для Барклая, покосился на накрытый стол и вышел с презрительным видом. Я заметил в лотке большой желтый конверт с красной наклейкой.

– …но мы выдержим борьбу, как выдерживали и прежде. Как? Нашим обычным способом – снизив цену. Помните, Винс, как мы запускали «Правду и любовь»? Лидерами рынка тогда были «Правдивая история» и «Сердечные признания», они продавались по двадцать пять центов. А мы стали продавать по пятнадцать. Макфэдден пришел в бешенство! А уж когда я вывел «Правду и здоровье» в сегмент, где лидировала его обожаемая «Физическая культура», и снова установил цену на десять центов ниже, он был готов меня четвертовать!

Барклай вспоминал это с явным удовольствием. Мы, его подчиненные и гости, вынуждены были терпеливо слушать пространную речь о том, как хитроумен он в издательском деле. Однако я заметил, что он умолчал о журналах, которые пришлось закрыть. «Правда в картинках» не смогла конкурировать ни с журналом «Лайф», ни даже с его подражателями. Юная аудитория отвергла «Правду и молодежь», а «Правда и красота» хоть и держалась пока на плаву, все же существенно отставала от конкурентов в так называемом «женском сегменте». Журнал о кино, «Правда в Голливуде» также встретил бесславную кончину, несмотря на вложенные в него внушительные суммы.

Пока Барклай развлекал нас детальным рассказом о своих победах, две официантки убрали тарелки из-под салата и поставили перед каждым гостем тарелку с курицей в сливочном соусе, картофельным пюре, стручковой фасолью и вялой свеклой.

– Наше новое издание будет отличаться такой смелостью, которая не снилась ни одному дайджесту. С сегодняшнего дня, парни, никаких тормозов. «Дайджест правды» войдет в историю. Берите выше, он оставит след в истории цивилизации.

– А что там по части рекламы? – спросил Лорин Винс.

Барклай покачал головой.

– Обойдемся без нее. Так мы больше заработаем. Как вам нравится эта идея? Журнал без рекламы!

– А что в этом такого нового? – ответил Бертон Инглиш. – Ни один дайджест на рынке не печатает рекламу.

Манн поморщился, как от боли. Он никак не мог повлиять на дерзких типов из отделов рекламы и распространения. Они приносили компании деньги и могли позволить себе непочтительность.

– Что касается содержания первого номера… – Барклай сменил тему. – Я просмотрел, что у нас выходило за последние десять лет, и нашел много всего интересного. Доктор Мэйсон…

Глава совета религиозной координации поднял глаза от тарелки с виноватым видом, словно получать удовольствие от еды было недостойно.

– Ваша кампания по разоблачению лжепроповедников и прочих паразитов от веры по-прежнему актуальна. Думаю, можно добавить свежих фактов и пустить это в номер. Теперь вы, Генри… – Барклай обратил свое обаяние на Генри Роу. – Я бы хотел снова напечатать вашу блестящую серию статей тридцать восьмого года.

– Я надеюсь, вы не о критике Администрации рабочих проектов? – перебил Бертон Инглиш.

– А почему бы и нет? – парировал Барклай.

– Это уже неактуально. Кроме того, немалой части нашей аудитории это не понравится. Многие работали на проектах.

Барклай отмахнулся от него вилкой.

– Наша компания будет бороться до тех пор, пока не пресечет все попытки влияния на нашу страну диктаторов – будь то Сталин, Рузвельт или Филип Мюррей. Пусть мы подвергаем себя опасности, пусть рискуем потерять мирские блага, жизнь и даже свободу, но мы будем выполнять свой долг до последней капли крови.

– Аминь! – Это, конечно же, Эдвард Эверетт Манн.

Бертон Инглиш кому-то подмигнул. Лорин Винс улыбнулся своим мыслям. Эти циники больше заботились о прибыли, чем о принципах.

– А что там будет с женским взглядом? – жизнерадостно спросила Глория.

Барклай поблагодарил ее благосклонной улыбкой.

– Я бы предложил внебрачных детей, – быстро сказал Манн, явно ожидавший этого момента.

– Старая добрая тема, никогда не подводит, – заметил Винс из отдела распространения.

– Только поосторожней, – предостерег Джейвс из юридического.

Доктор Мэйсон его поддержал.

– Помните признание женщины, которая отрицала идею брака? – спросил Манн. – Апрельский номер «Правды и любви» за прошлый год.

– Конечно! – воскликнула Глория. – «Я отвергаю обручальное кольцо». У нее было шесть дочерей.

– Лучше бы на кольцо согласилась, – сказал я.

Инглиш с Винсом засмеялись, Манн принял оскорбленный вид.

Снова зашли официантки. Одна собирала тарелки, другая подавала десерт – мороженое и ломтики кекса размером в квадратный дюйм.

– Лучше сифилис, – предложил доктор Мэйсон.

– Согласен. – Бертон Инглиш перестал смеяться. – Сифилис у нас всегда идет на ура.

Официантка уронила тарелку с мороженым. Барклай слегка нахмурился, раздраженный помехой в разговоре.

– Я против сифилиса в первом номере, – отрезал он. – Сифилис в последнее время полощут все кому не лень, даже самые консервативные журналы. Для медицинского раздела у меня есть идея получше. «Задумайтесь о гландах – крупнейшая врачебная афера».

Мы все задумались о гландах. Официантки шептались в углу – из-за досадного недоразумения возникла критическая ситуация. Одной порции десерта не хватило. Мороженое поставили перед всеми, кроме доктора Мэйсона, и он заметно нервничал.

– Одну минуточку, мой хороший, – проворковала официантка и упорхнула.

– А когда это выходило? – спросил Джейвс из юридического. – Что-то я не помню никаких статей про гланды…

– Статью пишут прямо сейчас.

– Разве можно печатать в дайджесте то, что нигде не выходило? – не унимался дотошный юрист. – В дайджест всегда идут только репринты.

– «Правда и здоровье» выходит на несколько дней раньше, так что это и будет репринт, причем самый актуальный. Статью готовит Тони Шоу. Я велел ему сделать не менее смело и жестко, чем «Извращения в колледжах».

Прибежала официантка с двойной порцией мороженого для доктора Мэйсона. Вид у него был как у ребенка, получающего угощение в воскресной школе.

– Вот еще одно предложение, – начал Манн с жаром. – Раз нам нужен острый материал, давайте пустим выжимку из статей Подольского!

Генри Ро положил ложку и осведомился:

– Вы в своем уме?

– Насколько мне известно, его статьи увеличили тиражи «Правды», – холодно ответил Манн. – Разве не так, мистер Инглиш?

– Они увеличили частоту отказов от подписки.

Манн хотел было возразить, но Барклай заставил его умолкнуть, воздев ложку от мороженого, и обратился к представителям отделов распространения и рекламы:

– Разве это наша вина, что Россия не захватила Маньчжурию, как только закончилась война с японцами? Подольский был уверен, что захватит. И я тоже. И многие другие люди, которые разбираются в политике лучше нас. Подольский просто ошибся.

– Не в первый раз, – заметил я.

– Вы ставите под сомнение честность одного из наших авторов? – возмутился Манн. – И не последнего, между прочим, по значимости. В конце концов, он известный человек в международных отношениях.

– Известный мошенник, – поправил я.

Повисло неловкое молчание.

– Генерал Подольский такой милый! – воскликнула Глория с лучезарной улыбкой. – У него такие обворожительные старомодные манеры!

– Он не генерал, – сказал я. – Он никогда не был офицером царской армии. Он даже не русский. Все его приключения – ложь, как и большая часть сведений, которые он нам сообщает.

Манн издал натужный смешок.

– Полагаю, Анселл увлекся чтением коммунистических газет.

– Вы причисляете к таковым «Нью-Йорк таймс» и «Гералд трибьюн», мистер Манн?

– Анселл прав, – возразил Барклай. – Вы правы, юноша. Как и любому человеку, Подольскому случалось допускать ошибки. Но он всегда признавал их. На самом деле, моя вера в него настолько велика, что я предложил ему к нам присоединиться.

Глория просияла. Винс из отдела распространения что-то прошептал Джейвсу из юридического. Бертон Инглиш старался не показать своих эмоций. Доктор Мэйсон продолжил есть.

– В каком качестве, позвольте узнать? – вопросил Манн.

– Что-то вроде полевого корреспондента. Не исключено, что впоследствии я приму его в основной редакционный штат. Сейчас я хочу, чтобы он поездил по стране, нащупал, так сказать, пульс нации. Я ожидаю получить от него сенсационные статьи для дайджеста.

– А нельзя ли выпустить их сначала в «Правде», для сокращения расходов? – спросил Манн с таким торжественным видом, будто предлагал нечто поистине революционное.

– Именно так я и собирался поступить, – ответил Барклай.

Манн поник. Генри Ро подмигнул Глории, та втихомолку хихикнула. Официантки принесли кофе для Джейвса, Винса, Инглиша, Генри и меня. Манн и доктор Мэйсон пили чай, Барклай с Глорией – молоко.

С тем же презрительным видом зашел рассыльный, принес вечерние газеты. Поскольку стол был занят, он положил газеты на металлическую крышку радиатора прямо за моей спиной.

Я через плечо покосился на заголовки. А потом развернулся ко всем спиной и стал жадно читать передовицу верхней газеты в стопке.

ТАИНСТВЕННАЯ ОСОБА В КЛЕТЧАТОМ ПЛАЩЕ НАЙДЕНА

Женщина рассказала о том, почему вышла на «этаже смерти»

«Женщина в клетчатом плаще, которую с прошлого мая разыскивали в связи с убийством Уоррена Дж. Вильсона, сегодня призналась капитану полиции Аллану Риордану, что это она поднялась на этаж Уоррена Вильсона незадолго до его убийства. Ее зовут Эрва Люсиль Кеннеди, она разведена и проживает в районе Бэйсайд. Чувствуя угрызения совести… (продолжение на стр. 21)»

Я схватил газету и раскрыл на двадцать первой странице. Барклай продолжал вещать о редакционной политике, правде и новом журнале. Эрва Люсиль Кеннеди была непричастна к убийству Вильсона. Она вообще ни разу не видела покойного. Вечером второго мая она поднялась на тридцатый этаж дорогого апарт-отеля, потому что ее «друг» с двадцать восьмого боялся себя скомпрометировать. Эрва Люсиль вышла на тридцатом и спустилась на два этажа вниз.

«Другом» же был не кто иной, как Фредерик Семпл, управляющий отелем. Он не хотел подавать своим поведением дурной пример гостям и предпочел бы сохранить свою интрижку с разведенной женщиной в тайне от работодателей. Именно ради его репутации Эрва Люсиль и хранила молчание эти полгода.

– Анселл, что вы там читаете?

Все сидящие за столом недоуменно посмотрели на меня. Доктор Мэйсон и Эдвард Эверетт Манн были явно шокированы моими манерами.

– Вам это будет интересно, мистер Барклай, – сказал я, передавая газету.

Он хотел отмахнуться, но я ткнул ему в заголовок.

– Извините, ребята, – пробормотал Барклай и углубился в чтение.

Лорин Винс и Бертон Инглиш полезли за сигаретами. Джейвс из юридического испросил у Глории разрешения закурить трубку. Манн любезно сообщил, что шляпка ей очень к лицу. Я внимательно следил за Барклаем.

В плетеном лотке на его столе я видел желтый конверт с моей служебной запиской. Всего в каких-то десяти футах от меня – но не мог же я стащить почту босса на глазах у него самого, его жены и шестерых его подчиненных.

– Очень интересно. – С этими словами Барклай вернул мне газету.

Совещание продолжилось. Я не сказал ничего полезного. На своем первом важном совещании я сидел как последний олух на двухсотдолларовом жалованье. Инглиш, Винс, Мэйсон, Джейвс и Ро предлагали хорошие идеи и критиковали неудачные. Я же мог думать лишь о желтом конверте на столе у Барклая.

Закончили мы в четвертом часу. Инглиш, Ро и Джейвс ушли, доктор Мэйсон остался для приватной беседы с Барклаем. Глория болтала с Манном. У меня не было повода задержаться, и я медленно поплелся к двери.

Барклай отошел к своему рабочему столу. Доктор Мэйсон, склонившись к нему, негромко излагал ему нечто не предназначенное для чужих ушей, однако Барклай его не слушал. Он доставал из плетеного лотка почту.

Уже в дверях я увидел, как он открывает желтый конверт с красной наклейкой.

Зазвонил телефон.

Я посмотрел на часы. Без двадцати четыре.

– Да, он здесь, – сказала миссис Кауфман и положила трубку. – Вызывает к себе. Немедленно.

Я даже обрадовался. Сейчас начнутся мои мучения, но хоть с их ожиданием покончено. Барклай посадил меня на завидную должность, поднял мне жалованье, сделал меня своим новым фаворитом – все, чтобы заставить меня молчать. Я принял взятку, он был уверен, что взял меня с потрохами, а теперь вот обнаружил, что я и не собираюсь держать язык за зубами.

В коридоре я столкнулся с Манном.

– Плодотворное было совещание, вы не находите? – спросил он, проходя мимо.

Очевидно, он еще не видел служебной записки.

Мисс Экклес также встретила меня радушно.

– Проходите, мистер Анселл, он вас ждет.

Глория все еще была в кабинете мужа.

– Я так рада наконец с вами познакомиться, мистер Анселл! – сказала она с улыбкой. – Папочка столько мне о вас говорил! Непременно загляните к нам как-нибудь поужинать. Я устрою, чтобы и Элеанор была.

Слухи в этой конторе распространялись быстро. Меня не смущало, что они знают про нас с Элеанор, – пускай. Меня удивило то, что они как будто одобряли. Глория меня приглашала, Барклай кивал головой. Прямо посередине его стола лежала моя служебная записка.

– Дорогая, – обратился Барклай к жене, – мне нужно обсудить с молодым человеком некоторые рабочие вопросы. Тебе они будут неинтересны.

– Конечно, милый.

Глория поцеловала мужа, закуталась в соболя, сделала ручкой и ушла.

Барклай взял в руки мою записку.

– Как это понимать, юноша? Пошутить решили?

Он начал довольно мягко. Видимо, успел продумать стратегию.

– Нет, мистер Барклай.

– К чему вы ведете?

– А вы разве сами не понимаете?

Барклай не ответил. Он знал, каким веским бывает молчание, и умело этим пользовался. Снаружи сейчас стучали пишущие машинки, люди говорили по телефону, рассыльные хлопали дверьми. Но кабинет Барклая был звуконепроницаем, лишь слабый гул машин на улице двадцатью пятью этажами ниже нарушал тишину.

– Послушайте, мистер Барклай, – не выдержал я. – Мне сообщили, что женщину в клетчатом плаще нашли. Конечно же, я подумал, что убийство раскрыто… – Я говорил монотонным голосом, как школьник, читающий наизусть таблицу умножения. – Как указано в моей служебной записке, я считаю, что не следует отправлять в расход имеющиеся у нас материалы. У нас есть практически готовая статья. Почему бы не сэкономить?

Это был очень элегантный ход: я демонстрировал, что думаю об интересах фирмы в целом, а не только о вверенном мне журнале. Из этого следовало сделать вывод, что намерения мои самые благородные.

Барклай покачал головой, сжимая и разжимая пальцы сильных загорелых рук. Сейчас он выглядел старше, чем обычно. Самоуверенности в нем поубавилось.

– Может, вы объясните мне, мистер Барклай, почему для вас так важно не пустить эти материалы в печать?

Он подошел ко мне и встал рядом. Гигант и коротышка метр с кепкой. И все же гигант не мог ответить на мой вопрос. И я смело продолжил:

– Чего мне бояться? Креветок я не ем. У меня аллергия на дары моря. Официантка может подтвердить, что в тот вечер я ел бараньи отбивные.

– А вы, я смотрю, парень дерзкий, да?

– Не люблю, когда мне отдают приказы без объяснения причин. Почему вы боитесь публиковать историю Вильсона?

Барклай прошествовал обратно к своему столу с гордо поднятой головой.

– Хорошо, я выложу карты на стол. Тогда вы наверняка запоете по-другому. Садитесь.

Я сел.

Дверь распахнулась, и в кабинет влетел Манн с копией моей служебной записки наперевес.

– Вы это видели?! – вскричал он.

– Я в курсе, Эд. Мы с Джоном как раз беседуем.

Минутная слабость прошла. Барклай вернул себе прежнюю величественность, и Эдвард Эверетт Манн был грязью под его ногами.

Судя по всему, Манн не мог поверить, что я тут сижу в удобном кресле и спокойно обмениваюсь с боссом мнениями.

– Вы мне не понадобитесь, Эд.

– Я лучше останусь, – твердо произнес Манн.

Тут Барклай вышел из себя:

– Я сказал, вы мне тут не нужны. Выметайтесь!

Во взгляде, которым ему ответил Манн, не было ни преданности, ни смирения. Я ожидал, что он отпустит язвительный комментарий, что они с Барклаем начнут пререкаться. Однако Барклай, увидев бунт в глазах помощника, словно превратился в камень. Очевидно, зловещее молчание было его коронным приемом. Манн дернул плечом и вышел.

– Так в чем же дело, мистер Барклай? – спросил я.

– Почему вы так стремитесь напечатать эту историю, Джон?

– Я журналист. Я написал статью. Вы ее похвалили и отказались публиковать. Вот и все, что меня волнует.

Барклай свернул мою служебку в конус и стал рассеянно катать туда-сюда по столу. Впервые на моих глазах он выдал свое беспокойство ненужным движением.

– Вы знали, что Элеанор общалась с Вильсоном?

Повисла долгая пауза. Барклай ждал, глядя на бумажный конус, на стол, на свои руки. Я не показал ни малейшего удивления. Этот факт не стал для меня шоком, так как уже был мне известен… от самого Вильсона. Я видел его подарок «Прекрасной даме» на День святого Валентина. Но я не стал выдавать своей осведомленности, чтобы побольше выяснить, и прикинулся дурачком:

– Правда?

– Вы знали, что у нее было назначено с ним свидание в тот вечер, когда его убили?

Этот удар был посильнее. Я приложил немалые усилия, чтобы ответить столь же сухим ровным тоном.

– Серьезно?

На интеркоме загорелась зеленая лампочка. Барклай наклонился к забранному решеткой микрофону.

– Я сейчас занят. Никаких звонков, никого не принимаю.

Становилось темней, сумерки вползали в кабинет, как туман. Большой человек тихо сидел за рабочим столом, опустив плечи и вытянув перед собой руки. Ладони его безвольно лежали рядом с нагими бронзовыми грациями, удерживающими чернильницу.

Голосом внезапно холодным и отстраненным я произнес:

– Вы говорите, у нее было назначено свидание с Вильсоном в тот вечер, когда его убили. А что там на самом деле случилось? Вам известны факты, мистер Барклай?

Он смял розовый бумажный конус и отправил его в мусорную корзину.

– Вы сами знаете, я не одобряю секретов. – Голос у него потеплел, Барклай вводил меня в круг посвященных. – Я их не одобряю. Тайны – это гниющие язвы. Их необходимо очищать, изливать правду, невзирая на боль. Таково мое жизненное кредо, и я стараюсь неукоснительно ему следовать. Но когда дело касается не только меня лично… – он шумно втянул воздух, – …и вовлеченный в него человек не доверял мне свою тайну, это играет дьявольскую шутку с моей совестью.

– Погодите-ка. Если Элеанор не доверяла вам своих тайн, как вы их узнали?

– Вильсон назначил Элеанор свидание, пригласил ее на ужин. Я узнал это по ошибке: телефонистка передала сообщение от него не ей, а мне. Мистеру Барклаю вместо мисс Барклай, понимаете? Как только мне стало это известно, я вызвал Элеанор к себе и потребовал объяснений.

– Почему?

– Она должна была сказать мне, что общается с Вильсоном.

– С какой стати?

Он дважды сглотнул и покивал головой.

– В конце концов, я ей отец.

– Я в курсе. А вы всегда требуете объяснений, когда ваша дочь начинает встречаться с мужчиной? Или в этом Вильсоне было что-то особенное?

Вопрос был задан спокойным беспристрастным тоном – так я мог бы уточнять какую-нибудь маловажную рабочую деталь.

– Если бы вы знали то, что знаю я, молодой человек, вы бы не были так дерзки. Элеанор пришла ко мне с пистолетом. Она была на грани истерики…

Барклай осекся и посмотрел мимо меня в окно, которое темнота снаружи превратила в зеркало. В нем отразился тусклый портрет Нобла Барклая.

– Зачем ей понадобился пистолет?

– Она пришла из фотостудии, пистолет был реквизитом.

– Но при чем тут Вильсон?! – закричал я, теряя терпение.

Все, что говорил Барклай, ничуть меня не проняло. Он нес какой-то бред, не имеющий отношения к делу. Меня взбесила его уверенность, что мне можно внушить страх этими туманными намеками.

– Вы пытаетесь отпугнуть меня, намекая, что Элеанор убила Вильсона из реквизитного оружия?

Барклай поморщился.

– Вы любите ее, Джон. Мы с вами оба любим эту девочку. Я так обрадовался, увидев, что она в вас влюблена. Вы чистый, умный молодой человек, вы подаете большие надежды. Как думаете, почему я вас продвигаю? У вас великое будущее.

– Креветки, мистер Барклай. Я не ем креветок.

– Вы нужны Элеанор. Вы можете помочь ей, позаботиться о ней…

Тут я понял, что это не уловка. Барклай был серьезен. На лбу у него вздулись жилы, пот выступил крупными каплями, взгляд затуманился.

– Слушайте, мистер Барклай, давайте посмотрим на факты. Вы узнали, что Вильсон назначил Элеанор свидание, и вызвали ее к себе. Она пришла с пистолетом, который служил реквизитом на фотосъемке. Он не был заряжен, на студии не держат заряженного оружия. Даже если предположить, что она где-то добыла патроны, зачем ей это понадобилось? С чего вдруг ей могло прийти в голову убить его?

– Она была очень зла. В иррациональной ярости.

– Ну почему же иррациональной? Она взрослая женщина, и, хоть вы ей и отец, вряд ли она с пониманием относится к требованию отчитываться, где и с кем она ужинает. Что такого в этом Вильсоне? Вы явно что-то о нем знаете, раз так на него отреагировали.

– А вам она ничего о нем не говорила?

Тут меня прошиб пот. Я не ответил.

– Так я и думал. Она и от вас скрыла… Тяга к секретности у нее от матери. Я никогда не знал, что у нее в голове. – Барклай прикрыл глаза ладонью, словно перед ним в тенях промелькнуло нечто жуткое. – Вы же знаете, ее мать покончила с собой.

Я знал. Я читал вводную главу его книги.

– Мать была из семьи выродившихся аристократов, – хрипло подолжал Барклай. – Чувствительные. Скрытные. С годами она становится все больше и больше на них похожей. Я беспокоюсь.

Он утер пот со лба. Его голос выдавал затаенный страх яснее слов. Я подумал о жизненном кредо этого человека. Тайны – это гниющие язвы…

– Вы пытаетесь сказать, что, по-вашему, Вильсона застрелила Элеанор?

Углы его рта презрительно дернулись вниз, взгляд темных глаз стал жестким. Барклай содрогнулся от неприязни к Джону Майлзу Анселлу, бестактному кретину, задающему глупые вопросы. У меня повернулся язык прямо сказать то, к чему он пытался подвести тонкими намеками. Станет ли отец обвинять дочь в убийстве – если этого не потребует жестокая правда?

Барклай походил туда-сюда по кабинету, расправил плечи и вернулся ко мне. Атмосфера немного разрядилась. Теперь он смотрел на меня уже не с презрением, а с сочувствием, как на товарища по несчастью. Его рука легла на мое плечо, глаза искали понимания.

– Ей нужна любовь, Джон. Ее мать была бы сейчас жива, если бы я сумел помочь ей. Мы с вами вместе должны позаботиться о девочке…

Я сбросил с плеча тяжелую ладонь.

– Ваши доводы меня не убедили. Они бездоказательны. Элеанор слишком дорога мне, чтобы я поверил в ее причастность к чему-то подобному.

Речь вышла благородной, но неубедительной. Я не смог обмануть даже себя.

– Хорошо! – громыхнул Барклай. – Прекрасно, мой милый мальчик. Так держать. Именно это ей и необходимо – любовь, доверие и непоколебимая преданность.

– Мне нужны доказательства, – выпалил я. – Очень серьезные доказательства, чтобы я в такое поверил.

– Значит, вы не сделаете ничего, что могло бы ей повредить, – произнес Барклай с самой благодушной улыбкой. – Будете защищать ее всеми силами. Я могу доверить ее вам.

Он протянул мне руку. Я пожал ее. Ладонь у него была жесткая, сильная и сухая. Для Барклая рукопожатие значило победу надо мной, было символом того, что мы теперь будем плечом к плечу защищать Элеанор. Я же видел в этом пустой жест вроде страшных клятв на крови, которыми балуются мальчишки. Я отдернул руку. Барклай уронил свою и некоторое время стоял молча. Вид у него был измученный. Он словно боялся обернуться. Я тоже с опаской прислушался. Кроме его тяжелого дыхания, никаких звуков не было.

За окном совсем стемнело. В комнате пахло потом.

В своей пишущей машинке я обнаружил желтый листок. На нем Элеанор напечатала:

«Джонни, милый.

Я не могу пойти на свидание с тобой в старой шляпке, я ведь так люблю тебя! На работу я сегодня уже не вернусь, так что заходи за мной в семь. Люблю. Е.»

Глупая записка, но мне она понравилась. Было приятно переключиться с драмы на животрепещущий вопрос дамских шляпок. Разве можно подозревать в убийстве девушку с такой логикой? Обратите внимание на выбор слова: подозревать.

Я снова и снова уверял себя, что Барклай приплел к этому делу свою дочь, просто чтобы сбить меня со следа, однако червячок сомнений не унимался. Я не предполагал, что Элеанор и правда застрелила Вильсона, но мог поклясться, что она что-то скрывает. Иначе почему она ни словом не обмолвилась мне о своей дружбе с Вильсоном? Зачем пыталась утаить ее от отца, причем вполне успешно, пока ошибка телефонистки не раскрыла эту игру? И было ли совпадением, что Вильсон погиб вечером того же дня? Почему, узнав о свидании Элеанор с этим человеком, Барклай так разволновался, что немедленно вызвал дочь на ковер прямо в разгар съемки в студии?

Я зашел за Элеанор в половине восьмого, намеренно опоздав. Решил, что лучше выманить ее из квартиры на люди, где нам обоим придется следить за своими словами и тоном. Ничего конкретного я не планировал, просто хорошо понимал, как легко могу выйти из себя.

Она нежно обняла меня. Мы поцеловались.

– Что с тобой? – спросила она.

– А что со мной?

Не ответив, она пошла одеваться. Я снова взял Блейка и стал изучать дарственную надпись. Услышав шаги, я быстро поставил книгу на полку. Элеанор вышла ко мне в шубке, источающей слабый запах камфары. Распущенные волосы она уложила на одно плечо и подхватила коричневым бантом.

– А где же новая шляпка?

– Я ее не купила.

– Почему?

– Ничего не понравилось.

– За все это время? Тебя же не было два часа.

– Что-то мне не нравятся шляпки в этом сезоне. Какие-то они бесформенные.

Мы свернули на Пятую авеню, Элеанор продолжала рассуждать о шляпках, пыталась шутить. По ее словам, шляпки в этом сезоне придумал либо женоненавистник, либо какая-нибудь уродина, мечтающая испортить чужую красоту.

– Ты явно много думала о психологических аспектах шляпной индустрии, – заметил я. – Может, напишешь об этом статью для «Правды и любви»?

– Если тебе скучно меня слушать, приношу извинения.

– Где ты сегодня была?

– Выбирала шляпку.

– Почему же ты ничего не выбрала?

Мы начали переходить улицу, но тут нарисовался автобус, и я резко дернул Элеанор обратно на тротуар.

– Что случилось, Джонни? Почему ты так себя ведешь?

– Если я веду себя как-то иначе, нежели обычно, я этого не замечаю. Почему ты так болезненно реагируешь?

Я держал ее за плечо, он высвободилась.

– Ты поцеловал меня так, будто у меня изо рта дурно пахнет. Ты разозлился из-за того, что я болтала про шляпки. Ты практически обвинил меня во лжи, потому что я не нашла ни одной красивой шляпки. А теперь чуть руку мне не вырвал.

– Сожалею. Я просто тебе жизнь спасал.

– А я думаю, что ты сожалеешь о вчерашней ночи. И хочешь взять назад и слова о любви и… – она запнулась, смутившись, – …о будущем.

Я не стал ей возражать. Я провел ее мимо пяти ресторанов и остановился у «Жан-Пьера».

– Может, здесь?

– Нет, – отрезала Элеанор и, не дав мне шанса хоть что-то сказать, зашагала дальше.

– Тогда, может, «Вревурт»?

– Мне плевать.

– Ну и почему не в «Жан-Пьер»? Там отлично готовят.

– Я не хочу там есть.

– Что, все напоминает о Вильсоне?

Атака была незапланированной. Беспокойство заставило меня утратить самоконтроль. Я был слишком взвинчен, чтобы ходить вокруг да около, и недостаточно дисциплинирован, чтобы следовать какому-то плану.

– Так ты поэтому меня сюда привел?

– Почему ты не сказала мне, что знала его?

Мы подошли к очередному перекрестку, и Элеанор ринулась через улицу прежде, чем я успел придержать ее за руку. Дождавшись меня на другой стороне, она пошла рядом и сообщила с прохладцей:

– Я вообще знаю много людей, о которых тебе ничего не говорила. Я тебе рассказывала, как меня целовал Линдберг? Если интересно, могу и фотографии показать.

– Тебе было известно, что я пишу статью о Вильсоне.

– Я впервые об этом услышала, уже когда ты был в больнице. Элфи Уитцель писал статью о Томми Мэнвилле для «Правды и любви», и мне пришлось дописывать за него, потому что ему срочно поручили доделывать твою «Нераскрытую загадку».

Она говорила об этом как о совершенно заурядном рабочем моменте.

– И все равно ты должна была мне сказать.

– Почему?

– Не всякий был в близости с жертвой убийства.

– Не было у меня никакой близости с мистером Вильсоном.

– Я не в этом смысле. Я про то, что ты его знала. Странно, что ты не сочла нужным о нем упомянуть. Я знаком с женщиной, которая выросла в том же районе Чикаго, что Лёб и Леопольд, так она сделала себе из этого факта карьеру.

– Не так уж и близко я его знала.

Элеанор посмотрела в сторону отеля, где жил и умер Вильсон, а потом отвернулась, словно это место было для нее не важнее, чем мавзолей Гранта. Дух противоречия в ней уступил место жутковатому равнодушию.

– Ты его любила?

– Не мели чепухи, Джонни. Ему было сорок семь. Давай не пойдем прямо сейчас в ресторан. Ты очень голоден?

– А ты?

– Я сейчас не смогу даже смотреть на еду. Давай посидим на Вашингтон-сквер.

Было холодно. Полицейский смотрел, как мы усаживаемся на скамейку, и наверняка думал, что мы дураки. Или влюбленные, которым негде уединиться. Только сидели мы совсем не как влюбленные, между нами было сантиметров двадцать.

– И давно ты с ним познакомилась?

– С Вильсоном? – переспросила Элеанор.

Мы сидели практически под окнами его номера. Достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть его балкон.

– В прошлом году. В сентябре. Тринадцатого сентября.

– Говоришь, не так уж близко знала, а сама точно помнишь дату вашей встречи. Видимо, он был для тебя важен, раз ты это запомнила.

Она рассмеялась.

– Важен был не Вильсон, а этот день. Я тогда разорвала помолвку.

Это сообщение вышибло из моей груди весь воздух.

– А ты, я смотрю, о многом предпочла умолчать.

– Я хотела об этом забыть.

– Кто был жених?

Она одернула платье на коленях, плотнее запахнула шубку. Мимо нас, борясь с пронизывающим западным ветром, прошли мужчина и женщина. Вечер был непогожий, а мы, как два дурака, ссорились на скамейке посреди Вашингтон-сквер.

– Кто?

Элеанор опять издала горький смешок, и женщина обернулась на нас.

– Я терпеть не могла этого человека, – наконец произнесла Элеанор.

– Хотя согласилась стать его невестой?

Она кивнула.

– Зачем?

– Все ведь закончилось, почему же я так нервничаю… Просто папа тогда только женился на Глории. Не то чтобы мне не нравилась Глория… – Она состроила гримаску и быстро поправилась: – Глория очень хорошая. Папу обожает. А тот человек был меня старше, вроде добрый, хороший папин друг…

– Так ты любила его или нет?

– Господи…

Она вдруг расхохоталась, и в этом хохоте не было никакого веселья. Такие звуки мог бы издавать тот, кто не смеялся много лет. Словно глухонемой вдруг обрел голос и принялся издеваться. В ее смехе слышался металл, он бил прямо под дых, и я не выдержал:

– Замолчи!

Полицейский стоял под фонарем и слушал, как она смеется.

– Возьми себя в руки, – приказал я.

Смех оборвался так же резко, как начался.

– Извини, – пискнула Элеанор самым кротким голосом.

– Оставим эту тему, раз она на тебя так действует. Может, выпьем чего-нибудь?

– Нет, спасибо. Я хочу рассказать тебе, Джонни. Понимаешь, тогда я думала, что любовь к мужчине можно в себе развить. Я пыталась – но все равно с трудом выносила его поцелуи и прикосновения. Я думала, что фригидна. Я редактировала статьи для «Правды и любви», и там было много всего про женщин, которые не способны ответить на нормальную любовь. Я боялась, что я из таких, из ненормальных. Думала, что ненавижу мужчин. – Она смотрела мимо меня на фасад высокого многоквартирного дома, возвышающегося среди старых четырехэтажек. – Я еще никому в этом не признавалась.

– Тебе не о чем волноваться, милая. С тобой все в полном порядке. Ты чудесная.

Я наклонился к ней и взял за руку. От мысли о вчерашней ночи любви у меня вскипела кровь. Элеанор придвинулась ко мне, я ее обнял. К черту Уоррена Дж. Вильсона! Драма в кабинете Барклая начала меркнуть. Волосы Элеанор щекотали мне лицо.

– Поверь, Джонни, ты первый, кого я полюбила.

– Я верю.

– Мистер Вильсон был мне просто другом. – Она сжала мою руку. – Я должна тебе рассказать, иначе ты бог весть что вообразишь. Мне скрывать нечего.

Ее лицо было очень близко от моего, и в свете уличного фонаря я хорошо видел контрасты. Неудивительно, что Гюстав с Жан-Пьером так и не смогли сойтись во мнениях, какие у нее волосы и глаза. Она менялась с каждой переменой настроения и освещенности.

– Я была помолвлена в течение почти целого года, – начала Элеанор. – А потом поняла, что больше так не могу. Тринадцатого сентября я пришла в кабинет к отцу и сообщила ему об этом. Я была перепугана до смерти. Тот человек был папиным другом.

– И как твой отец воспринял новость?

– Он был очень добр ко мне. Многие люди его не понимают. Они думают, он просто притворяется, потому что его философия приносит ему большие деньги. Но он на самом деле следует своим идеям. Он человек искренний, Джонни, самый искренний человек на свете, я это сердцем чую. – Она снова говорила с вызовом, как всегда реагировала на критику в адрес отца. – Папа похвалил меня. Сказал, это разумный подход. Что я смотрю правде в глаза. Порадовался, что научил меня быть честной. Согласился, что ни в коем случае нельзя выходить замуж за человека, которого не могу полюбить. Он был так добр ко мне…

Она бы продолжила говорить о Барклае, защищая его от потенциальной критики, но я ее перебил:

– При чем тут Вильсон? Ты встретила его вечером того же дня. Где?

– В «Жан-Пьере». Сама с ним познакомилась. У тебя найдется сигарета, Джонни?

Закурив, Элеанор придвинулась ко мне еще ближе, ткнулась плечом мне под мышку.

В номер Вильсона, очевидно, уже въехали новые жильцы. В окнах за балконом на верхнем этаже вспыхнул свет.

– Как же ты с ним познакомилась? И что делала в «Жан-Пьере»? Ужинала одна?

– Я пошла туда с Лолой. Мы вроде как решили отпраздновать. Лола с самого начала не одобряла мою помолвку.

– А, так она знала?

Я разозлился, почувствовал себя обманутым. Ни Элеанор, ни Лола не сочли нужным поставить меня в известность.

– Я не очень-то ей и рассказывала, я вообще ни с кем об этом не говорила. – Элеанор слегка поежилась. – Знали только папа и Глория. Лола сама догадалась, она слышала, как я с ним говорю – даже по телефону, – и утверждала, что по моему голосу все понятно. Ну и вполне естественно, что после разрыва этой помолвки я пригласила Лолу отметить. Или она сама меня позвала, я уже не помню. Помню только, что «Жан-Пьер» предложила она, потому что я ни разу там не бывала. Лола во что бы то ни стало хотела меня угостить, и мы заказали столько всего вкусного – суп в горшочке, и мясо под грибной шубкой, и зеленый салат, и профитроли, и кофе…

– Для женщины, только что отвергшей жениха, у тебя был превосходный аппетит.

– Мистер Вильсон сказал то же самое.

– А, так ты доверила ему историю своей жизни?

– Я объяснила, почему я ужинаю одна и как на мой аппетит влияют эмоции.

– Одна! Ты же говорила, что с Лолой.

– Лола посреди вечера вспомнила, что ее ждет восторженный юный обожатель в «Лафайетте». Так что ей пришлось меня покинуть. Но счет она все равно оплатила.

В номере Вильсона задернули шторы и погасили свет. Я видел фотографии гостиной и теперь представлял, как Вильсон принимал там Элеанор.

– То есть, едва Лола оставила тебя одну, ты подцепила мужчину?

– Какой ты гадкий, Джонни! Я не девушка легкого поведения. Мы просто разговорились. Он сидел за соседним столиком и все время глаз с меня не сводил.

– Все время, пока ты расправлялась с супом, мясом, салатом, десертом и кофе?

– Он был очень галантен. Сначала прислал официанта спросить, не соглашусь ли я принять от него ликер. Затем подошел к моему столику и сказал, что где-то меня видел.

– Неоригинально. Не мог ничего поинтереснее придумать?

– Он на самом деле меня видел. На фото в журналах. В конце концов, Джонни, я с двенадцати лет на виду. И при таком раскладе, знаешь ли, надо быть любезной с незнакомыми людьми.

– Когда они подсаживаются за твой столик и начинают предлагать ликер!

– Мистер Вильсон не выходил за рамки приличий. Я мало встречала настолько интересных собеседников. Он столько всего знал – о поэзии, о морской флоре и фауне, о русских писателях, о растениях пустыни… – Элеанор сделала последнюю затяжку и бросила окурок на гравий под ногами.

– Ты и в номер к нему ходила.

– А почему бы и нет. Мистер Вильсон не позволял себе никаких приставаний. И вообще, я независимая девушка, сама зарабатываю себе на жизнь и, если мне хочется, имею полное право ходить в гости к мужчинам.

– Послушай, милая, я этого не отрицаю. Разумеется, мистер Вильсон к тебе не приставал, рассказывал тебе про русских писателей и флору с фауной, у него было семьсот музыкальных пластинок, и он всегда угощал тебя лучшим бренди. Действительно, почему бы не ходить к нему в гости?

– Ты говоришь как мой отец, – холодно произнесла Элеанор.

– О! А он, значит, не одобрял?

– Он пришел в ярость, когда услышал.

– Выходит, что позволено героиням журнальных рассказов о любви, то не позволено его дочери.

– Я ему так и сказала. Что я шокирована его лицемерием.

– В тот самый день, когда он узнал о вашей дружбе?

– А что тебе об этом известно, Джонни?

– Телефонистка ошиблась и передала сообщение не мисс Барклай, а мистеру Барклаю. Отец сразу за тобой послал, ты была в студии…

– Кто тебе рассказал? Отец? – В голосе Элеанор снова был вызов.

– Тихо, тихо, давай не будем выходить из себя. – Я хотел выглядеть в ее глазах сильным и надежным – тем, кому она может наконец довериться. – Все почему-то впадают в истерику, как только слышат об Уоррене Вильсоне. Прошу тебя, постарайся все-таки успокоиться.

Однако мои слова возымели противоположный эффект: она вновь начала смеяться. Я схватил ее за руку и больно прижал запястье. Смех оборвался.

– Извини. Я должен был как-то прекратить твою истерику. Я ее просто не вынесу.

– Да, правильно, – прошептала Элеанор.

Она вытащила из сумочки платок и промокнула глаза. Я зажег ей еще одну сигарету, она поблагодарила тихо и отчужденно.

– Вот что, – решил я, – держи мою руку. Если почувствуешь, что сейчас опять начнешь смеяться, сожми ее. Хотя зачем так нервничать из-за того, что случилось полгода назад…

Она пожала мне руку.

– Ты такой милый, Джонни.

– Ну вот, теперь давай спокойно. Я буду просто задавать вопросы. Почему твой отец так болезненно воспринял новость о том, что у тебя свидание с Вильсоном?

Ее ладонь спокойно лежала в моей.

– Не знаю. Это было глупо. Он получил от телефонистки сообщение, сразу позвонил мистеру Вильсону и потребовал у него объяснений.

– Значит, твой отец был знаком с Вильсоном?

Ее ладонь напряглась.

– Очевидно, да, раз он знал его номер. И адрес, очевидно, тоже. Мистер Вильсон сказал ему, что сообщение предназначалось для меня и…

– А что за сообщение-то?

– Мистер Вильсон просто напомнил мне, что мы договорились встретиться в половине восьмого. Там не было никаких особенных подробностей.

– Очевидно, у твоего отца была причина так реагировать. Или он поднимает такой шум всякий раз, когда кто-то назначает тебе свидание?

Элеанор пинала камешек носком туфли.

– Мы жутко поссорились, в первый раз в жизни. По какому праву он начал запрещать мне встречаться с Вильсоном?!

– Ну, явно что-то имел против него лично.

– Папа заявил, что Вильсон хочет его уничтожить. Мол, это его единственная цель в жизни.

– Попахивает мелодрамой.

– Вот и я так сказала. Но папа еще ладно, слышал бы ты, как разошелся Эд! Папа вышел из себя и приказал ему заткнуться. Так он сидел и щелкал крышкой от портсигара, я чуть с ума не сошла.

– Манн тоже присутствовал?

– А ты как думал? – мрачно бросила Элеанор. – Папа распорядился, чтобы именно Эд сообщил мистеру Вильсону об отмене свидания. Я была в ярости.

– Естественно. Но ты не узнала, какие именно счеты у твоего отца с Вильсоном?

– Он говорит, Вильсон его подвел.

– Тогда скорее твой отец хотел бы его уничтожить, не наоборот.

Она покачала головой.

– Я предположила то же самое. Но папа считает, что человек сильнее ненавидит тех, кому повредил, чем тех, кто повредил ему. Звучит вполне психологично, ты не находишь? Джонни… – Элеанор пристально вгляделась в мое лицо под тусклым светом фонаря.

– Что?

– Когда вы с папой это обсуждали, он не упоминал книгу?

– Какую книгу?

– Ну… наверное, ерунда, у меня просто воображение разыгралось. – Элеанор вздохнула. – Я читала, что пишут газеты о его смерти: нигде ни одного упоминания о рукописи.

– Вильсон писал книгу?

– Да, он писал книгу, – произнесла она слегка раздраженно, как будто мне следовало самому понять это телепатическим путем. – Отец заявил, мол, Вильсон живет, лишь чтобы его уничтожить, а я ответила – он живет, чтобы закончить книгу. Эд Манн жутко разнервничался, а отец сказал, что мистер Вильсон мошенник и никто все равно ему не поверит, что бы он там ни написал.

– А ты знаешь, о чем книга?

– Знаю только название. «Автобиография Гомера Пека».

Я сжал ее руку. Это уже была не мера по предотвращению истерики, а непроизвольная реакция на услышанное.

– Ты тоже удивлен? Что это вообще может значить?

Я сделал глубокий вдох.

– Не знаю. Когда я работал над статьей, мне встречались упоминания этого Пека. Я ничего о нем не знаю, но имя знакомое. А что они тебе сказали по поводу автобиографии?

– Сначала ничего. Как будто затаили дыхание. Знаешь, как бывает, Джонни, когда тишина громче любого звука. Я стушевалась и начала болтать…

– Что именно?

– Глупости всякие. Как сказала мистеру Вильсону, что мне не нравится заглавие книги. Разве можно называть книгу автобиографией, если пишешь не о себе, а о ком-то другом? Получается, это вымысел, изложенный от первого лица. Но он заверил, что это не вымысел. Это правда о вымысле, и потому она еще удивительнее.

– И ты все это передала отцу?

– Ну да.

– И что он ответил?

– Не помню. – Она задумалась. – Эд хотел что-то сказать, но папа велел ему выйти, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз.

– И как, поговорили?

Она усмехнулась.

– Я выслушала историю его жизни. Как он пил изо дня в день, как был полон страстей, как его бедная матушка умерла от разбитого сердца, как по его вине моя мама покончила с собой, и так далее, и так далее.

– То есть он не в первый раз пустился в подобные откровения?

– Я все это регулярно слушаю с шестилетнего возраста. – Элеанор снова грустно усмехнулась. – Мой отец так хорошо умеет рассказывать, так искренно, у него такая харизма… Когда он выступал перед публикой, народ толпился у трибуны, чтобы признаться ему в своих тайных грехах и желаниях.

– Ну и как, ты призналась?

– Мне не в чем было признаваться. Но он сломал меня, он всегда так делает. Заставил почувствовать себя упрямой и своевольной, а все оттого, что я скрываю какую-то слабость или низменные эмоции. Потом дал понять, что я не одинока в борьбе с этими недостойными проявлениями своей натуры, что он понимает меня и прощает. Наверное, ты мне сейчас не веришь.

– Верю, сам через это проходил. Когда твой отец задействует харизму, дикие звери кротко ложатся у его ног.

– Но потом, стоит оказаться подальше от него, все проходит! Вот ты паришь над землей – и вдруг падаешь с грохотом. В последнее время мне часто приходилось так падать. Людям вроде Грейс Экклес или Глории достаточно прочитать главу из его книги, чтобы снова воспарить. А у меня больше не получается. – Она опять засмеялась, смехом настоящим и свободным. – Джонни, я ни с кем еще этим не делилась.

– Значит, тем вечером ты упала с грохотом, – медленно проговорил я. – И когда же случилось падение?

– Через короткое время. Отец повел меня ужинать и очень мило пытался мне угодить. Совсем как в прежние времена, когда еще не встретил Глорию. Суетился вокруг меня… Я почувствовала себя предательницей – как я могла в нем сомневаться? А потом… – Она запустила пальцы в волосы. – Потом у него был радиоэфир, пятничная программа «Голос правды», отец посадил меня в такси и отправил домой. И уже в автомобиле до меня дошло, что он обвел меня вокруг пальца и не назвал ни единого основания для того, чтобы я прекратила встречи со своим другом. И я позвонила мистеру Вильсону…

– Который был час?

– Половина десятого или десять, я точно не помню. Я и в субботу звонила, но он не брал трубку. Я предположила, что он уехал на выходные.

– Когда ты узнала о его смерти?

– В воскресенье. По радио услышала.

Лицо ее в неровном свете фонаря напоминало маску из какого-то хрупкого материала вроде глины или фарфора, а глаза были словно инкрустированные в нее камни.

– И как твой отец прокомментировал его кончину?

– Я с ним это не обсуждала.

– Да брось!

Я выпустил ее руку и вскочил. Это было невероятно. Просто в голове не укладывалось. Вечером в пятницу она ругается с отцом из-за Вильсона, воскресным утром Вильсона находят мертвым и определяют время смерти пятничным вечером.

– Не могла ты с ним об этом ни словом не перемолвиться! Это невозможно!

– Могла. – Голос ее сделался ровным и бесцветным. – В субботу утром они с Глорией уехали в Вашингтон, чтобы провести выходные с сенатором. Я увидела папу только во второй половине дня в понедельник, уже на работе.

– И ничего не сказала о Вильсоне?

Снова бесцветный голос:

– Папа не стал вспоминать о Вильсоне, и я тоже. Я всегда избегаю того, что может быть неприятно, так что решила не поднимать эту тему. Похоже, ты мне не веришь.

– Для адептов излияния правды вы с отцом отличаетесь необыкновенной скрытностью. Почему ты так боялась с ним поговорить?

Она словно окаменела. Таким образом она обычно защищалась от подколок и критики в адрес отца. Сегодня я впервые слышал о том, что она усомнилась в его искренности. Она так убедительно всем своим видом демонстрировала негодование и презрение к циничным зубоскалам, что мне и в голову не могло придти: на самом деле она защищает не свою дочернюю любовь и гордость, а сомнения в своем сердце.

Это понимание стало для меня последней каплей.

– Он считает, что его убила ты.

– Что? Папа?..

– Твой отец считает, что ты застрелила Уоррена Вильсона.

– Он тебе сам это сказал?

Вопрос был задан сухо и любезно, таким тоном она могла поинтересоваться моим мнением о погоде или сколько сахара положить мне в кофе.

В Нью-йоркском университете закончились вечерние занятия. Через Вашингтон-сквер потянулась вереница простоволосых девушек и очкастых молодых людей. Их голоса были юны и беззаботны, и все как один имели характерный вызывающий нью-йоркский акцент.

– Он сам так сказал, Джонни?

– Сегодня он предостерег меня от излишнего любопытства по отношению к этому делу. Он защищал тебя и пытался намекнуть мне, что если я тебя люблю, я должен…

– Ты тоже так думаешь?

– Нет. Но я думаю, что ты знаешь больше, чем говоришь.

Она положила руки на колени и внимательно вгляделась в мое лицо. Губы ее шевельнулись, но заговорила она не сразу. Шум города вокруг будто смолк. Нас окружила странная тишина.

Элеанор плотнее запахнула шубку.

– Ты меня не любишь, – произнесла она едко. – Ты просто вынюхиваешь, как все остальные. Хочешь подобраться поближе, узнать побольше, а потом болтать, писать статьи и наслаждаться всеобщим вниманием. А я-то думала, тебе нужна я…

По Пятой авеню с ревом сирены пронеслась «неотложка». Резкий звук прервал мое оцепенение. Я опять слышал, как шумит улица, гудят такси, визжат тормоза, стучат каблучки, щебечут юные голоса. Мимо нас по-прежнему лился поток студентов, они обсуждали свои учебные дела – наверное, французский и тригонометрию, экономику, международные отношения, результаты футбольных матчей в этом сезоне, Бенни Гудмена, Джека Бенни и Беней Вената.

Элеанор ушла. Поспешила прочь, стуча каблучками по мостовой. Простоволосая, в расстегнутой шубке, она мало отличалась от студенток, которым завидовала, – простых девушек, дочерей простых отцов. Я побежал за ней, но толпа не давала мне ее догнать. Три девчонки преградили мне путь, они шли под ручку и шептались. Я рванул вперед прямо сквозь их секреты. В спину мне крикнули: «Где пожар-то?»

На углу Пятой авеню и Восьмой улицы Элеанор прыгнула в такси. Я хотел было рвануть через проезжую часть, однако резкий гудок заставил меня отскочить на тротуар. На светофоре вспыхнул зеленый, и такси с Элеанор уехало. Прежде чем я успел поймать другое, красный свет его габаритных огней затерялся среди множества таких же.

Я поплелся вверх по Пятой авеню. На перекрестке с Двадцать третьей улицей вспомнил, что не ужинал, и решил пойти в «Чайлдс». По пути купил газету, но сразу читать не стал – у меня хватало своих забот, чтобы думать о заботах остального мира. Раскрыл, когда официантка принесла мне стейк с картофелем фри.

Газета была серьезная, не бульварного толка, так что фотографию Лолы я увидел лишь на третьей странице. Фотография занимала одну колонку и была старой – юная Лола, стройная и темноволосая. Еще на две колонки растянулся заголовок:

ПОЭТЕССА НАЙДЕНА МЕРТВОЙ

Тело Лолы Манфред обнаружено в ее квартире в Гринвич-Виллидж

Полиция предполагает самоубийство

Я отодвинул от себя тарелку. Вонь жаренной в масле картошки сделалась мне невыносима. Схватил пальто и шляпу. Официантка уже бежала ко мне по кафельному полу. Я кивнул ей на две долларовые купюры, оставленные на столе. Она изумленно посмотрела мне вслед.

Я шел на север и думал о Лоле, о ее ненаписанной автобиографии, которой она хотела дать название «По ветру песок», о том, как она умела смеяться над всем и всеми. Лола говорила, что перешла на эпатаж, потому что лень не позволяет ей больше писать стихи. Но я думал, что дело не только в лени. Ее талант парализовало что-то другое.

На Тридцать четвертой улице я зашел в сигарный магазин, дождался, когда освободится телефонная будка. К счастью, домашний номер Риордана был у меня при себе в записной книжке.

– Это Анселл, – произнес я и уточнил: – Из «Правды и преступления».

– Я понял. Проблемы, Анселл?

– Смерть Лолы Манфред не была самоубийством. Готов ставить на это последний доллар.

– Какой еще Лолы Манфред?

– Ты газет не читал? Поэтессу нашли мертвой в квартире в Гринвич-Виллидж. Говорят, самоубийство, но я сомневаюсь. Я думаю, она знала, кто убил Уоррена Вильсона…

– Минуту. – Риордан, видимо, прикрыл ладонью микрофон, кому-то что-то сказал и снова обратился ко мне: – Приезжай в участок, я там буду через двадцать минут, оденусь только.

Нажимая на отбой, я слышал в трубке возмущенный женский голос.

 

Часть IV

Острей зубов змеиных

Элеанор Барклай

Стоило мне протянуть руку к дверному звонку, и сердце начало колотиться так, что его звук будет слышен любому, кто зайдет сейчас в фойе. Такое шикарное маленькое фойе дорогого многоквартирного дома, оформленное черными и белыми квадратами – явно дело рук декоратора, который тайно ненавидел богачей и хотел, чтобы они мучились клаустрофобией в ожидании лифта. Три года назад, когда Глория сняла здесь квартиру, в белом горшке на черном мраморном столе рос хилый филодендрон. Я испытывала некоторую сентиментальную жалость к живому растению, чахнущему в плену элегантности Пятой авеню, и смотрела на него как мать на слабенького ребенка. Теперь же под дверью у отца филодендрон расцвел буйной зеленью, как лавр под солнцем Калифорнии.

Так и не нажав на кнопку, я прижала руку к груди, надеясь унять сердцебиение. Очень в моем духе – думать о филодендронах, когда следует пойти к отцу и прямо задать ему вопрос, который я много месяцев не могу даже наедине с собой произнести шепотом. Всю жизнь я то и дело отворачивалась от неприглядного зрелища, чтобы полюбоваться морозным узором на стекле или игрой света и тени под кроной дерева, чтобы послушать, как жужжит муха или свистит пар в радиаторе.

На самом деле вопросов было два: один – который я давно боялась задать отцу, и второй – родившийся только что в разговоре с Джонни на скамейке в парке. Когда Джонни рассказывал мне эти омерзительные вещи, я не отвернулась. Внимала всем своим существом. Я слушала не только голос и слова, я настроила уши на восприятие подтекста, полутонов, значения значений.

«Сегодня он предостерег меня от излишнего любопытства по отношению к этому делу. Он защищал тебя и пытался намекнуть мне, что если я тебя люблю, я должен…»

Пока я ехала сюда в такси, пока стояла в черно-белом фойе, глядя на филодендрон и пытаясь унять внутреннее смятение, эти слова звучали далеким эхом. Я намеревалась смело посмотреть отцу в глаза, не дрогнув, задать ему вопрос и не позволить его уловкам снова сделать меня безропотной и покорной.

Дверь мне открыл Харди, личный слуга Глории. Я прошла мимо него сразу в гостиную «Империя». Квартиру обставлял нанятый Глорией бледный юноша, который воспринимал дизайн интерьеров как религию и давал всем комнатам имена. Отцовский кабинет – «Противоречие» – располагался в конце коридора на нижнем этаже квартиры. Я понадеялась, что отец сейчас не там, иначе мне пришлось бы начинать тяжелый разговор сразу, а решимость моя меня подводила.

На нижнем этаже было тихо, лишь из кухни слышалась болтовня прислуги. На втором этаже в гостиной я наткнулась на Глорию. Она лежала на шкуре у камина в леопардовой пижаме и зубрила французскую грамматику. Комнату наполнял аромат дорогого парфюма – наверняка что-то синтетическое с названием «Ярость», «Бесстрашие» или «Напор».

– Здравствуй, Элеанор. Ты в курсе, что мы ждали тебя к ужину? В чем дело? Ты забыла, какой сегодня день?

– Где папа?

– Ты в своем уме? – Глория перекатилась на спину с грацией, привитой годами занятий балетом. – Сегодня пятница.

– Пятница? – переспросила я, осознавая, что выгляжу последней идиоткой.

В календаре семейства Барклай пятница была днем более священным, чем шаббат.

– Как же все-таки ужасно, что случилось с Лолой…

– А что с ней случилось?

– А ты не знаешь?! – Глория села, обхватив колени. – Она покончила с собой!

На подкашивающихся ногах я прошла к камину и рухнула в кресло. Наверное, я всегда знала, что однажды Лолу найдут лежащей на диване с индийским покрывалом, а рядом, на изъеденном жучками ореховом столе, будет стоять пустой стакан.

– Как думаешь, почему она это сделала? – Бюст у Глории так и вздымался от волнения. – Может, спьяну?

Харди постучал в открытую дверь, придал своему красивому лицу приличествующую торжественность и объявил:

– Без минуты девять, миссис Барклай.

И он принялся за ритуал настраивания радиоприемника.

Прислуга уже приготовилась слушать на кухне, а высокомерная няня-англичанка внимала еженедельной порции мудрости в детской в гордом одиночестве. Во всех уголках дома зазвучал «Боевой гимн Республики», и приятный баритон пропел: «Его правда идет вперед и вперед». Музыка смолкла, диктор объявил: «В эфире «Голос правды»», и после секундной паузы заговорил мой отец: «Добрый вечер, друзья. С вами Нобл Барклай».

До встречи с Лолой Манфред душа моя не знала сомнений. Моя вера коренилась в благоговении перед отцом, не в его философии. Были у меня и периоды бунтарства: один раз я заявила, что больше не хочу фотографироваться для папиных журналов, в другой – семь недель подряд устраивала скандалы, требуя отпустить меня учиться в колледж, но в итоге мне всегда становилось стыдно за свою несговорчивость и вероломство.

До шести лет я жила у родителей матери. Папино имя там произносили как ругательство. Когда он приехал забрать меня я была в ужасе, словно за мной явился сам дьявол. Я брыкалась и кусалась, пока движение поезда не укачало меня и я не заснула у папы на руках.

В его доме все перед ним преклонялись. Все слуги и помощники смотрели на него влюбленными глазами, все они были из его последователей – исцелившиеся инвалиды, раскаявшиеся грешники, которые благодаря его учению вернули себе здоровье и доброе имя. И я в этой парадной процессии сделалась первым барабанщиком. Гувернантки читали мне папину книгу как Библию.

Единственное слово было для меня страшней всего. Вероломство. Это слово бросало тень на память о покинувших дом слугах и помощниках.

А когда мне было двенадцать, его обожающая супруга Жанет в одночасье стала столь же ненавистной, как какая-нибудь вероломная горничная. Наутро отец распорядился упаковать мои вещи и отправил меня во Флориду в сопровождении гувернантки и своей толстой рыжей секретарши. Сам он вскоре приехал следом. Рыжая секретарша оставалась верной почти год, а потом тоже покинула нас, и наступил счастливый период, когда у его дочери не было конкуренток.

Когда мне исполнилось семнадцать, отец увез меня в Калифорнию и там ухаживал за мной, прямо как за своей белокурой грудастой старлеткой – когда был не слишком занят. Каждый день присылал цветы мне в номер. Потом дел у него становилось все больше, процесс запуска нового журнала – «Правда в Голливуде» – отнимал много времени. На обратном пути Глория ехала в купе в нашем вагоне.

В Нью-Йорке нас встретил Эд Манн, чтобы отвезти меня домой на такси, а папа повез Глорию в отель на лимузине. Следующий год был самым одиноким в моей жизни. Мы жили в большом номере-люкс, но отец почти никогда не бывал дома. У меня не было друзей, я нигде не училась и потому нередко предпочитала поужинать с Эдом Манном, чем провести очередной вечер в одиночестве. В один из периодов бунтарства мне так хотелось пойти в колледж! Я надеялась, что репетитор и усердие позволят мне сдать вступительные экзамены.

Образование мое было обрывистым и бессистемным. Всем, что я знала, я обязана Жанет Ордманн Барклай – она считала, что гувернантки должны обладать умом и знаниями, а не большой грудью и стройными ножками, каковые являлись главными критериями отбора для моего отца. Он не одобрял формального образования. В юные годы – еще до морального перерождения – отец вылетел из четырех колледжей и с тех пор задался целью обличить все изъяны современной образовательной системы. Журнал «Правда» не раз печатал убедительные доказательства, что учеба в колледже разрушает моральный стержень, содействует развитию извращений, поощряет пьянство и вообще насаждает всяческие пороки. Иллюстрация с маленькими нарисованными человечками, взбирающимися по лестницам, наглядно демонстрировала, что процент успешных людей среди выпускников колледжей ниже, чем среди людей без высшего образования.

Образование дочери Нобла Барклая велось не в колледже, а в стенах редакции. Я была молода и верила всему, что читала. В «Правде и любви» то и дело говорилось о проклятии фригидности. Я подозревала у себя что-то подобное. Наверняка же какой-то врожденный недуг был причиной отвращения и апатии, которые охватывали меня, стоило жениху попытаться взять меня за руку.

Никто на работе не знал о нашей помолвке. Я съеживалась всякий раз, когда сухие пальцы Эда осторожно трогали меня, сжималась от резиновых прикосновений его губ. К счастью, Эд был не из тех, у кого вскипает кровь. Он «уважал хрупкую женскую натуру» и не доводил дело до настоящего конфликта. Я смотрела на других мужчин и сравнивала их с ним – умных молодых циников, которые зубоскалили в редакторской компании за обедом и теряли работу из-за своего вероломства, юных пижонов из отдела рекламы в двубортных костюмах и ярких галстуках. В конце концов я начала юлить и вести хитрую игру в прятки, избегая свиданий с Эдом, – сделалась вдруг застенчивой, капризной, болезненной и, наконец, попросту лживой.

Однажды на работе Лола развернулась ко мне в своем крутящемся кресле и проговорила:

– В этих делах нет закона, девочка. Ты вольна отказать ему, если он скотина.

Я в тот момент вычитывала статью под названием «Женщина с фамилией Браун: вся правда о личной жизни Гитлера». Страницы рассыпались по полу, я кинулась их собирать, обрадованная возможностью спрятать горящее лицо, и с трудом выдавила из себя:

– Ты о чем?

– Я не слепая и не глухая. Когда ты отвечаешь на звонки, сразу понятно, кто там, на другом конце провода. А когда он загоняет тебя в угол на работе, мне больно смотреть на твои невинные страдания. Ты же его презираешь, Элеанор, зачем ты позволяешь ему себя преследовать?

Желая оставаться верной отцу, я пролепетала, что мой жених – человек добрый и понимающий, к тому же он хороший папин друг. Лола только фыркнула. Мне пришлось защищаться, в конце концов, речь шла о моей помолвке, и я перешла в наступление, обвинив Лолу в предвзятости и нетерпимости.

– Ты веришь в излияние правды, Элеанор?

– Конечно.

– А почему вдруг покраснела?

– Я люблю своего отца!

После этого Лола реже позволяла себе критические замечания в его адрес в моем присутствии. Но все равно продолжала источать презрение, стоило только Эду Манну или еще кому-то из «верных» сотрудников попасть в пределы досягаемости ее громкого голоса. В этом была вся Лола. Позерство, крепкие выражения, показная жесткость – все это было панцирем, под которым скрывалось нежное и трепетное сердце. Она была бесконечно великодушна и терпелива с людьми бедными и простыми, однако жестока и язвительна с высокомерными богачами.

Со временем я полюбила ее, но, защищаясь от ее нападок, нередко сама бывала высокомерна. Гордыня не позволяла мне признать, что я разделяю ее мнение по поводу Эда Манна. Когда же у меня наконец хватило смелости заявить отцу, что я хочу расторгнуть помолвку (Эду сообщил он сам), праздновать я пошла именно с Лолой.

Тем вечером, покинутая Лолой между аперитивом и салатом, я и встретила мистера Вильсона. Это было невинное знакомство и виртуозная дружба. Я часто говорила о нем с Лолой и планировала когда-нибудь собрать их вместе за одним столом. Мне казалось, они должны друг другу понравиться. По удивительному совпадению, оба разделяли страсть к Блейку – не самому известному поэту, и я была уверена, что из нас получится замечательное трио. Оба понимали меня, как понимают молодых те, кто не забыл собственную молодость.

Я рассказывала им друг о друге, пыталась организовать совместный ужин, но ничего из этой затеи не вышло. Хотя Лола реагировала на упоминания мистера Вильсона все более и более резко, я не придала этому особого значения. Она была женщина несчастная и часто раздражалась по пустякам. Так что я прекратила поднимать тему, которая ей неприятна. А когда мистера Вильсона не стало, обстоятельства его смерти были настолько странными, что говорить об этом и вовсе не поворачивался язык. Я так и не сказала Лоле, что человек, об убийстве которого пишут во всех газетах, и есть мой мистер Вильсон.

Радиопередача закончилась. Глория снова приняла вид школьницы, чтобы отец, зайдя в гостиную, усмехнулся и шлепнул ее по заду.

– Тебя теперь, наверное, сделают редактором «Правды и любви», – предположила она, поднимая взгляд от французской грамматики.

– Заткнись!

– Какие элегантные у вас манеры, мисс Барклай.

– Мне плевать! Это просто людоедство – думать о ее должности, когда она…

– Когда она еще не остыла в могиле? – Взгляд Глории сделался жестким. – Посмотри, на кого ты похожа. Вечно разгуливаешь простоволосой. Шла бы ты причесалась да припудрила лицо, пока отец не вернулся.

Когда, причесанная и смиренная, я вышла из гардеробной, папа уже сидел в кресле, а Глория устроилась на полу у его ног, опираясь подбородком на сплетенные пальцы.

– Я поручил Эду обо всем позаботиться, – говорил папа. – Так и сказал: «Не жалей средств, устрой все как положено, я оплачу. У бедняжки не было ни гроша за душой, даже на приличные похороны не хватит. Но я хочу непременно сделать все как надо – чтобы почтить память своей верной последовательницы».

Лола была мертва и не могла выразить возмущение по поводу такого искажения фактов.

– Она не была твоей последовательницей. Она тебя ненавидела, и ты это знаешь.

У Глории сделался такой вид, будто я сказала что-то неприличное. В комнате было жарко и омерзительно пахло то ли «Яростью», то ли «Бесстрашием», то ли «Напором».

– Стыдно говорить дурные вещи о мертвых, – произнес отец с упреком. – У бедняжки были свои недостатки, но у кого же их нет? Молодым свойственна нетерпимость, Элеанор. Ты слишком категорична. Да, у Лолы был злой язык. Может, она и развлекалась насмешками надо мной, но она никогда не была вероломна.

– А ты что-нибудь узнал? – спросила Глория с нетерпеливым волнением; эта жуткая ситуация приятно щекотала ей нервы. – Наверняка ведь напилась до потери разума.

– Будет расследование. Элеанор, тебя могут вызвать в свидетели.

– А что я знаю-то?

– Что она была эмоционально нестабильна. Что она слишком много пила. Что она имела склонность к меланхолии. Ты общалась с ней вчера. В каком она была настроении?

Я не ответила на вопрос. Я думала о Лоле. Вчера она в ярости удалилась в дамскую комнату, наступив на собственную шубку, но вернулась уже спокойная, с ярко накрашенными губами и покаянным видом, и всячески старалась мне угодить. Я была к ней не слишком внимательна – меня рассердили ее капризы, к тому же я пригласила на ужин Джонни, и голова у меня была занята этим. Я пять раз звонила Бренде по всяким пустякам – напоминала, что надо охладить бокалы, подогреть тарелки, расставить цветы в нужных местах… Теперь уже поздно извиняться и бессмысленно думать, не была ли моя сосредоточенность на себе одним из поводов к ее отчаянию.

– Трагедия бессмысленной растраты – растраты человеческой жизни и таланта. И всему виной алкоголь.

Я взглянула на темный грустный профиль отца на фоне огня в камине и возразила:

– Дело было не только в алкоголе. Нельзя так говорить. Все было гораздо хуже.

– Хуже? – взвизгнула Глория, поглаживая свою леопардовую пижаму так, чтобы привлечь внимание к округлостям под ней. – Что может быть хуже, чем пьянство и суицид?

– Печаль, – ответила я. – То, что заставляло ее пить. Пойми, папа, вспомни собственный опыт. Пока ты не осознал, что именно сделало тебя пьяницей…

– Это совсем другое дело! – раздраженно перебила Глория.

Как жена Нобла Барклая, она должна была стремиться к кристальной честности в отношениях, но о неприглядных периодах в его жизни ей думать не хотелось.

– Ты узнал свои слабости, научился им противостоять и бросил пить, – продолжала я, глядя только на отца. – Проблемы Лолы были хуже твоих, потому что она острее чувствовала.

– Глупости! – фыркнула Глория.

– Ее чувства были настолько остры, что ей невыносимо было с ними жить. Невыносимо видеть, как устроен мир, как честных людей, робко стремящихся к счастью, обманывают и водят за нос.

– Это просто смехотворно! – резко бросила Глория. – Если ей было так жалко простых людей, почему же она не пыталась помочь им, как твой отец, а лишь погрязла в пьянстве и распутстве? Так ведь, папочка?

Отец вздохнул.

Пробили настенные часы, и как по команде появился Харди с подносом.

– Сок ананасовый, виноградный, яблочный?

Я покачала головой.

– Нет, спасибо.

– Выпей. Это полезно.

Хорошая дочь не могла ослушаться отца. Она пила яблочный сок, честными глазами глядела на любящего родителя и думала о том, почему он обвинил ее в убийстве.

Колени у меня подкашивались, губы побелели, меня всю трясло, но все же я произнесла:

– Папа, нам надо поговорить.

У Глории аж глаза загорелись в предвкушении.

– Наедине, – быстро добавила я. – Это очень важно.

Для моего отца такие просьбы были не в новинку. Аудиенции с создателем философии правды удостаивались только члены его семьи, близкие друзья и персоны самые богатые и влиятельные. Он встал, сделал рукой широкий жест, извинился перед Глорией, и мы с ним спустились в его кабинет.

Эту комнату юный восторженный декоратор окрестил «Противоречие». Она состояла из совершенно безумных сочетаний: старый алебастр, мраморный письменный стол, чья столешница возлежала на спинах трех кованых арапов, современные книжные полки из дерева, выбеленного до цвета кости, черные бархатные гардины, подхваченные белыми гипсовыми руками. Над камином красовалась нагая розовая женщина с необъятным задом, а на противоположной стене висело искусно написанное, но весьма зловещее полотно, изображающее тазобедренные кости какого-то крупного животного.

– О чем ты хотела поговорить? – мягко спросил меня отец.

Я прикрыла глаза. Мне сейчас не хотелось смотреть на голых женщин и мертвые кости. В этическом кодексе нашей семьи страшнейшим грехом было вероломство. И я думала, что уж любящая дочь Нобла Барклая никогда этого греха не совершит. Я работала в конторе, где скептицизм был явлением эндемичным, и считала, что у меня к нему иммунитет. Всегда защищала отца с пеной у рта, но громогласным возмущением уже не могла замаскировать свою слабость. Да, я подхватила заразу от людей, которые вызывали у меня наибольшую симпатию, которые были наиболее искренни в своем к нему презрении.

Думаю, вероломство мое началось с дамской комнаты. Мои иллюзии развеяли не многомудрые критики, а простые стенографистки. Конечно, они никогда бы не стали обсуждать свои проблемы при дочери босса, но когда ты вынуждена запираться в туалетной кабинке, чтобы спокойно покурить, волей-неволей наслушаешься того, что для твоих ушей не предназначалось. Из разговора двух девушек я выяснила, что в неделю они получают меньше, чем стоит одна шляпка Глории. Я пришла в ярость, узнав о возмутительно несправедливой системе штрафов и вычетов. Мой отец, в пяти журналах и одной еженедельной радиопередаче заявлявший о любви к человечеству, ответил мне, что я просто не понимаю законов бизнеса.

Мистер Вильсон также учил меня вероломству. Он не был столь заносчив и категоричен, как зубоскалы за редакторским столом, однако он задавал мне вопросы – о том, как Нобл Барклай практикует собственное учение, о нашей жизни с Жанет, о браке с Глорией, о первых днях, проведенных в доме отца в Грейт-Неке. Мистер Вильсон не допускал открытой критики, он обсуждал со мной папину философию со снисходительной отстраненностью – как интеллигентный епископ мог бы слушать идеи миссионера-евангелиста, разъезжающего с проповедями по южному захолустью.

Когда мистера Вильсона не стало, я закрыла глаза и разум и не видела зацепок, которые могли бы раскрыть тайну его смерти. Я с ума сходила от страха, но у страха этого не было никаких веских оснований – я не знала ничего, кроме туманных и недобрых слов отца и Эда Манна о мстительной ненависти, которую мистер Вильсон якобы питал к отцу. Тогда в кабинете я пыталась смеяться над их высокопарными выражениями, пряча за юмором и бравадой свое замешательство, но на самом деле их переглядывание и многозначительное молчание привели меня в ужас. В папиной книге говорится, что тайны – это гниющие язвы, они отравляют разум и душу. И вот язва воспалилась, надулась зловонным гноем. Я тоже была виновна, виновна в сознательно совершенной ошибке, которой отец приписывал так много человеческих страданий. И, как и прочие дураки и увечные, я намеренно ослепляла себя, пряталась за шорами, оберегая ранимые глаза от безжалостного света.

И вот на короткий миг шоры пропали. Внезапно ударивший мне в лицо свет был непереносим, мне сделалось плохо, физически плохо, и с чудовищной головной болью я поспешно ретировалась домой, бросив Джонни – в тот день, когда Грейс Экклес настояла на пятиминутном сеансе излияния правды в дамской комнате. Меня шокировали даже не те мелкие странности, о которых говорила Грейс, а живо представившаяся мне картина, которая за ними стояла. Почему отец запретил упоминать имя человека, ставшего жертвой убийства? Почему так сильно рассердился на Грейс за вопрос о пистолете, который я в рассеянности вынесла из студии?

– Элеанор, о чем ты хотела поговорить?

Вздрогнув, я вышла из транса и вгляделась в его лицо. Мне показалось, что на жестком сером диване рядом со мной незнакомый человек – холеный, загорелый, красивый и здоровый. Даже по тому, как он сидит, заметно, что он привык к регулярным физическим упражнениям и массажу. И все же на лице его видны следы беспутной юности. Я смотрела на надменный подбородок и представляла себе самодовольного молодого пьяницу, к которому моя мать испытывала сумасшедшую любовь, и гибель брака для нее стала концом жизни.

Он поймал мой взгляд и улыбнулся, уверенный в собственной неотразимости.

– Послушай, у тебя хороший вкус. Что ты думаешь об этой картине? – Он кивнул на висящее напротив камина полотно.

– Мерзость, – честно ответила я.

– А! – воскликнул он. – Выходит, не так уж я и примитивен! Я бы давно вышвырнул эту мазню, да только Глория уверяет меня, что это искусство. Бог свидетель, в редакции и так куда ни глянь – везде лошадиная задница, зачем вешать еще одну в собственном доме?!

Таков добродушный и жизнерадостный Нобл Барклай, вот он веселит дочь, беззлобно подшучивая над женой.

Я ответила ему голосом кротким и мягким, как пай-девочка, только что вернувшаяся из воскресной школы:

– Почему ты сказал Джону Анселлу то, что сказал?

– А он тут же побежал и растрепал все тебе. Каков рыцарь…

– Не важно. Я хочу знать, почему ты это сказал.

– Зачем ты тогда пришла ко мне с пистолетом?

Я отвела взгляд и посмотрела на белые гипсовые руки, подхватывающие черные бархатные гардины.

– Пистолет тут вообще ни при чем. Ты прекрасно знаешь, что я принесла его по ошибке. Ты велел мне явиться немедленно, я только что получила реквизит и второпях унесла его с собой вместо сумочки. Я сейчас не об этом…

Его сильные пальцы сомкнулись на моем запястье.

– Говори правду, дитя.

– Это я прошу тебя сказать мне правду, отец. Зачем ты делаешь вид, будто считаешь меня убийцей мистера Вильсона? Почему так разозлился, узнав, что я с ним общаюсь? Зачем наговорил все эти нелепости – что он тебя якобы ненавидит и мечтает уничтожить?

В стиснутом жесткой рукой запястье пульсировала боль, но мне было стыдно в этом признаться.

Отец вздохнул.

– Неужели надо опять все сначала? Я ведь еще тогда тебе объяснил…

– Ничего ты мне не объяснил! – выпалила я, забыв, что перечить ему в нашей семье уже считалось вероломством. – Ты сразу подключил тяжелую артиллерию – начал кричать, командовать и требовать к себе уважения. И никак не обосновал ни свою безумную ярость, ни странные намеки, что якобы мистер Вильсон для меня опасен!

– Он обманул меня. И знакомство с тобой было частью его хитрой схемы. Он хотел использовать против меня родную дочь.

– Почему?

Отец посмотрел на тазовые кости мертвой лошади и снова вздохнул.

– Ты утверждаешь, что мистер Вильсон хотел тебе за что-то отомстить, – напомнила я. – Что месть была единственным смыслом его жизни. Что он как-то подвел тебя, не сумел признать свою ошибку и тебя возненавидел. Но ты так и не объяснил, что же такое он сделал и как…

– Тихо, тихо, не кричи!

– Я хочу знать!

– Успокойся, у тебя почти истерика. Посиди-ка молча пять минут. – Он красноречиво посмотрел на черные часы на каминной полке. – Пять минут тишины, и мы начнем изливать друг другу правду, какой бы горькой она ни была.

– Нет у меня никакой истерики, я…

– Тихо!

Я сидела неподвижно, глядя на стрелки часов. Они ползли так медленно, словно чувствовали мое нервное напряжение и хотели поиздеваться. Сама же эта сцена была для меня делом привычным. Отец не раз заставлял меня сидеть пять минут не шевелясь. В своей книге он рекомендовал предварять этим ритуалом сеанс излияния правды. Эта процедура должна была производить успокаивающий эффект, но я каждый раз начинала только сильнее нервничать от вынужденного молчания перед неприятным разговором.

Дверь бесшумно отворилась, и на пороге возник Эд Манн. Без стука – он не стал утруждать себя такими формальностями. Он стоял и глядел на нас сверху вниз, и глаза у него были такие мягкие, а губы растягивались в улыбке, словно резиновые.

– Я обо всем распорядился. Коронерское расследование в понедельник, похороны на следующее утро. Присутствие строго только для друзей и родственников.

Завернувшись в вату собственных забот, я снова забыла о Лоле, и теперь от мысли о ней больно кольнуло сердце.

– Почему она это сделала? – воскликнула я. – Хоть что-нибудь удалось выяснить, Эд?

Он поджал губы.

– Она просто была пьяна. По всей квартире валялись пустые бутылки.

– Я не понимаю! Она и раньше напивалась. И пустых бутылок у нее всегда было полно. Нет, у нее что-то случилось!

Он слегка пожал одним плечом. Жест вышел надменным – словно он не хотел тратить силы даже на такое простое действие.

– Вероятно, кто-то из ее многочисленных любовников предпочел другую.

Я поежилась. Приторный голос Эда вызывал у меня омерзение. Он считал Лолу падшей женщиной, ему не понять ее добродетелей. Лола была способна на сострадание и возмущение перед лицом несправедливости, Эд же заключал в себе одно липкое ханжество.

– Не ожидал увидеть тебя здесь, Элеанор. Какой приятный сюрприз.

– Ты очень любезен.

– Откуда сарказм в голосе? Я хотел сделать тебе комплимент.

– Никакого сарказма. Ты сказал, что тебе приятно меня видеть, я нашла это любезным.

– Ты всегда так со мной. Ведешь себя, словно я… не был тебя достоин. Может, я и не оканчивал колледж, как твой коротышка…

– Хватит, Эд! – огрызнулась я.

Мало что раздражает меня сильней, чем ноющий мужчина. Отец поддержал меня:

– Довольно. Этот вопрос уже решен.

– Решен ли?

– Я объяснил тебе больше года назад, что она не пойдет за тебя замуж. И вполне доходчиво дал понять, что принуждать ее я не стану. Она взрослая женщина и сама распоряжается своей жизнью. И я устал препираться с тобой по этому поводу…

Тут Эд перебил его на удивление резко, без своего привычного подобострастия:

– Однажды тебе потребовалась услуга. И за помощь ты обещал мне повлиять…

Глаза отца вспыхнули. Он сидел спиной к лампе, и его седые волосы сияли, как корона. Эд подался вперед, опустив плечи и безвольно опустив руки. Их обоюдная ненависть была почти осязаемой. Я поняла, что Эд Манн вызывает у отца страх и ненависть, потому что имеет над ним какую-то тайную власть.

– Прошу тебя, Эд, – тихо проговорила я. – Оставь нас. У нас важный разговор.

Эд чуял свое могущество, и гордость так и распирала его. Он решил показать отцу, как далеко готов зайти – слабый человек, вдруг оказавшийся на позиции сильного, направляющий стрелу прямо в ахиллесову пяту своего босса. Он медленно повернулся ко мне с кривой улыбкой и ехидно спросил:

– О Вильсоне? Ты, наверное, хочешь знать, почему твой папочка обвиняет тебя в убийстве?

– Ты подслушивал! – возмутилась я.

– Такова моя работа, – пропел Эд сладчайшим голосом. – Я шпион твоего папочки с большим стажем. Вот решил для разнообразия пошпионить не для него, а за ним – сила привычки, ничего не поделаешь.

Похоже, эту речь он написал заранее и выучил наизусть.

– Ладно, Эд, будь добр, выметайся к чертовой матери, – сказал отец.

– Не хочу.

– Пошел вон!

Резиновая улыбка Эда стала шире, когда он посмотрел на меня.

– Твой юный ухажер задает слишком много вопросов. Мы надеялись, что он прикусит язык, если намекнуть ему, что ты убийца.

– Так это была твоя гениальная идея? – холодно уточнила я. – Следовало догадаться, что тут не обошлось без доморощенного маккиавелли.

– Выметайся, – повторил отец.

Эд сел на кованый стул и демонстративно вцепился бледными руками в подлокотники. В его движениях была деланая бравада, в голосе – вызов.

– Мне надоело быть мальчиком на побегушках. Надоело, что данные мне обещания не выполняют. Я заставлю тебя сдержать слово, а не то… – И он многозначительно умолк.

– Признаюсь честно, Эд, твои угрозы меня беспокоят, – произнес отец с напускной веселостью. – Аж поджилки трясутся.

– Да объясните мне, наконец! – взмолилась я. – В чем дело? К чему такая секретность? Почему вы не хотите, чтобы Джонни задавал вопросы о мистере Вильсоне?

Оба молчали. Я смотрела в блестящие темные глаза отца, на белую корону его волос. Мой отец, мой родной отец, которого я держала за палец, учась ходить, который целовал мне разбитые коленки… Я не забыла, как хорошо и спокойно мне было в его объятиях. Но память бывает хитра и обманчива. Я знала: если поддамся на ее уловки, все пропало. Я подумала об убитом мистере Вильсоне и спросила громко и четко:

– Папа, это был ты?

Он не ответил.

– Это ты убил мистера Вильсона? Прошу, скажи мне правду.

Удивительно было требовать правды от него, самого правдивого человека на свете – ведь, как известно, легче верблюду пройти через игольное ушко, чем слову лжи сорваться с уст Нобла Барклая.

Он поднял голову.

– Я сделал в жизни много зла, дочь моя. Я виновен в смерти моей дорогой матери и любимой жены, подарившей мне тебя. Всему виной была моя упрямая гордыня и слабая воля, это и разбило им сердце. Да, я грешен, но на моей совести нет хладнокровного убийства. Я никогда не направлял пистолет в сердце человека.

– Мистера Вильсона убили выстрелом в спину, – сказала я.

Отец покачал головой, словно отрицая обвинение, он нервно сжимал и разжимал кулаки. За спиной у него белели ампутированные гипсовые руки, удерживающие черный бархат гардин.

– Так ты все это время думала, что я убийца? Почему же ты так долго ждала и не поговорила со мной об этом сразу?

– Ты не ответил на мой вопрос, папа.

– Тебя снедают подозрения, дитя. Ты затаила их в сердце и отвергла очищающий свет правды.

– Да, мне было страшно, – призналась я. – Ты так странно себя повел, а потом в газетах вдруг сообщили, что мистер Вильсон погиб, и я испугалась…

– Как жаль, что у тебя не хватило смелости поговорить со мной сразу, – перебил он. – Поверь мне, дитя, я непричастен к убийству. Я вообще узнал о нем в понедельник утром, когда ехал в поезде из Вашингтона.

– И для тебя это наверняка была ужасная трагедия, – ввернул Манн, откровенно наслаждавшийся сценой.

– Ты еще здесь? – бросил ему отец.

Эд встал. Тонкогубый красный рот кривился, как извивающаяся змея. Их с отцом ненависть друг к другу была столь сильна, что я буквально ощущала ее зловоние.

С верхнего этажа послышался гневный плач ребенка, разбуженного кошмаром. К нему тут же присоединился голос второго. Когда близнецы успокоились, серебряный голосок Глории позвал:

– Папочка, ты скоро?

– Я занят, любимая. Иди спать.

– Приходи скорее, папочка. Мне одиноко.

В доме снова стало тихо. Эд посмотрел на меня со злорадной ухмылкой.

– Одного я не могу понять, Элеанор. Зачем ты принесла пистолет из студии? Неужели папа велел?

– Да чтоб тебе провалиться, Эд! – взорвалась я. – По ошибке, я принесла его по ошибке! Меня вызвали так срочно, а я была так расстроена, что ничего не соображала! Я взяла пистолет вместо сумочки, ты прекрасно…

– Тихо, тихо, не кричи, – вмешался отец. – Конечно, это просто совпадение. Эд опять за свои фокусы… Прекрати, ты ее нервируешь. Если хочешь что-то сказать, говори мне.

И снова с лестницы донеслось сопрано Глории:

– Папочка, я скучаю. Приходи скорей.

– Господи, да какой он тебе папочка! – заорала я. – Он твой муж, ты взрослая женщина, ты ему двоих детей родила! Почему не называть его по имени?!

– Бедняжка Элеанор. – Отец укладывал меня на диван. – Бедное дитя, нервы совсем расшалились. Дай ей отдохнуть, Эд, она должна оправиться от потрясения. – Он поправил подушки и участливо помог мне устроиться, словно я инвалид. – Я пойду объясню Глории, что ты не хотела. Боюсь, ты ранила ее чувства, милая. У нее ведь такая тонкая душа. Идем, Эд. Пора тебе домой.

– Я остаюсь, – отрезал Эд, опять сел на стул и вцепился в него, как прикованный.

Отец ушел. Я прикрыла глаза, делая вид, что и в самом деле потрясена до обморока. С ничем не оправданным оптимизмом я надеялась, что Эд проявит к этому уважение. Шли долгие секунды. Я отвернулась к стене. Железный стул не скрипнул, когда Эд встал, толстый ковер заглушил приближающиеся шаги, но каждой клеткой своего тела я ощущала, что этот человек стоит прямо надо мной. Я обернулась, открыла глаза. Эд расценил это как знак благосклонности и сел рядом со мной на диван. Коснулся моих пальцев. Я отдернула руку.

– Зачем ты так, Элеанор? Ты меня боишься?

Его липкая ладонь обхватила мое плечо, скользнула вниз к запястью. Я хотела снова отстраниться, но он сжал мою руку крепче и придвинулся ко мне так, что его нога касалась моей.

– Пожалуйста, отпусти меня.

Он лишь слегка ослабил хватку.

– Ну почему ты не можешь быть со мной понежней? Зачем все время пинать меня, как собаку?

Его лицо было так близко, что я чувствовала запах мятных пастилок. От него всегда пахло чем-то синтетическим – либо ополаскивателем для рта, либо одеколоном, либо лосьоном после бритья, либо пастилками. Эти запахи были мне омерзительны, они отталкивали сильнее, нежели честные запахи тела. Их придумали, чтобы скрыть запах жизни.

– Что со мной не так, Элеанор? Ты ведь когда-то меня принимала. Чем же я теперь стал нехорош?

Разумеется, было время, когда я его принимала. Он был единственным моим другом, единственным компаньоном, эрзац-возлюбленным для одинокой юной девушки, которая проводила дни в роскошном гостиничном номере – без общения со сверстниками, без каких-либо учебных занятий, которые могли бы скрасить ее существование. Всего-то и было у меня развлечений – книги из библиотеки на Мэдисон-авеню, кино и Эд Манн, который водил меня ужинать в рестораны, как большую. Пусть непривлекательный, зато взрослый, настоящий поклонник, он присылал мне французские шоколадные конфеты с засахаренными фиалками в красивых коробочках.

– Я всегда был добр к тебе. Почему ты отвергла меня?

– Смотри, Эд…

– «Смотри», опять «смотри»! Неужели других глаголов нет? Ты хочешь, чтобы я на что-то посмотрел глазами или чтобы тебя выслушал? Известное дело, откуда ты этого набралась. От Анселла, конечно. Ты же с ним встречаешься, он теперь твой…

Я соскользнула с дивана и с прямой спиной прошествовала к двери. Взявшись за ручку и вскинув подбородок, я холодно сказала:

– Я прошу тебя уйти.

– Элеанор, девочка моя. – Манн хотел придать голосу нежность, но прозвучало это странно. – Почему я тебе не нравлюсь? Что в нем есть такого, чего нет во мне? Кто он вообще такой? Жалкий коротышка, он бы и работы этой не получил, если бы…

– Уходи!

– Я всегда был от тебя без ума! – захныкал он тонким голосом. – С первого дня, когда увидел! Ты была такая хорошенькая, просто сказка. В красном плаще с капюшоном – как Красная Шапочка. Я сразу понял, что мне нужна только ты, я стал работать над собой, решил сделаться тебя достойным. Я смотрел на тебя, как на принцессу…

После всего, что я узнала о нем сегодня, было смешно и отвратительно слушать из его уст детское нытье про сказки и принцесс. В нашем доме в Грейт-Неке Эд появился в качестве секретаря, и это был не человек, а тощий белый червь. Он раболепствовал и вжимался в стену всякий раз, когда мимо проходил кто-то из нашей семьи. Когда он садился с нами ужинать, то почти ничего не ел – держал приборы трясущимися руками, откусывал маленькие кусочки и все время вытирал рот салфеткой. Отец осыпал его насмешками, повышал на него голос и отдавал приказы с царственным пренебрежением. Он не считал нужным расточать обаяние на секретаря-мужчину, ведь Эд оставался верным и преданным вне зависимости от того, как с ним обращаются.

– Мы с тобой отличная пара. – Эд униженно заглядывал мне в глаза. – Достойные наследники. Кому, как не нам, продолжить дело Нобла Барклая? Близнецы будут к этому готовы лет через восемнадцать-двадцать. К тому же мадам их так балует… они скорее захотят играть в поло, чем пойти в бизнес. А если и соберутся, все уже будет под нашим контролем.

Я расхохоталась над его притворной добродетелью и совершенно прозрачными мотивами.

– Знаешь, тебе бы пойти на курсы романтических ухаживаний. Красная Шапочка – это одно, а бизнес Нобла Барклая – другое. Принцесса, значит? А ты – удачливый простолюдин, с которым она вступит в морганатический брак? Если бы у тебя был хоть грамм ума в том месте, каким ты придумываешь свои грязные схемы, о папином деле ты бы помалкивал.

– Чем Анселл лучше меня? Почему ты его привечаешь? Ты же всегда была такая холодная. Не разрешала даже за руку себя подержать, а ему позволила на всю ночь остаться…

– Подлец, ты за мной шпионил!

Он засмеялся, но смех вышел неестественным и нарочитым. Манн явно ждал, что я заплачу, начну умолять его не говорить отцу.

– Вот я тебя и поймал! – воскликнул он и действительно схватил меня, прижал к груди тонкими и крепкими, как канаты, руками.

Мне хотелось ударить его, расцарапать ему лицо, но все мои попытки высвободиться оставались тщетны. Я была как зверек, попавший в силки.

– Ты отвратителен! Не трогай меня! Даже когда я считалась твоей невестой, когда была молода, глупа и не знала, что делаю, я стыдилась надеть твое кольцо и никому не говорила об этой помолвке!

Манн задрожал от ярости. На бледных щеках вспыхнул слабый девичий румянец, глаза расширились. Его обида была мне приятна; она наполнила меня жестокой энергией, и я начала выкрикивать в исступлении:

– Ты вульгарен! Ты вульгарный, пошлый, омерзительный тип, все смеются над тобой, никто не воспринимает тебя всерьез! Все шарахаются от тебя, как от прокаженного! И все эти лосьоны, одеколоны и полоскания для рта, которыми ты заливаешься, ни капли не маскируют исходящую от тебя вонь!

– Значит, я вульгарен? Я тебе мерзок?

Его губы искривились в гримасе, выражавшей не то боль, не то извращенный восторг. Он сунул руку в карман, и я испугалась, что у него там пистолет. Но он достал рукопись. Сложенные пополам желтоватые листы, такие у нас в офисе используются для черновиков. Между заглавием и первым предложением было шесть пустых строк, все как принято в нашей редакции. Я с изумлением прочла заголовок: «Краткое жизнеописание Гомера Пека».

– Мистер Вильсон собирался назвать свою книгу «Автобиография Гомера Пека»! – воскликнула я. – Кто такой этот Гомер Пек?!

– Сейчас узнаешь. – Эд издал натужный смешок, от которого у меня внутри все содрогнулось.

«Двадцать три года назад в захудалом аризонском санатории…» Я никак не могла сосредоточиться. Двадцать три года – это так давно, Аризона – так далеко… «В захудалом аризонском санатории умирал молодой человек». Я прочла еще несколько предложений и подняла глаза на белые гипсовые руки на черном бархате гардин. Черно-белая гамма, стальные трубы, оставленные на виду электрические провода делали комнату похожей на камеру пыток, от резких цветовых контрастов у меня кружилась голова, словно от корабельной качки. «…Тридцать лет он радовался жизни и вот теперь с нескрываемым страхом смотрел в глаза смерти».

Дверь распахнулась, и вошел мой отец. Я обрадовалась ему – могучему и доброму человеку, который в детстве подбрасывал меня высоко-высоко, и так хорошо было ощущать себя маленькой и чувствовать его сильные ладони под мышками.

– Похоже, ты успокоилась. Тебе лучше? – Тут он заметил рукопись и подошел ближе. – Что это?

Эд склонился ко мне.

– Элеанор, ты позволишь? – И он с таким же поклоном вручил рукопись отцу.

Его издевательская учтивость смотрелась очень нелепо. Бунтарство не вязалось с его образом, гораздо привычней было видеть Эда Манна пресмыкающимся.

У отца была дальнозоркость, но очков он принципиально не носил, так что стал читать рукопись, держа ее на расстоянии вытянутой руки. Эд следил за ним полными злобы глазами.

– Где ты это взял?

– А благодарность? Не хочешь ли сказать мне «спасибо», что я добыл это для тебя?

Эд демонстративно закурил. Прежде он никогда не позволял себе этого в присутствии отца. Теперь ему, видимо, было плевать на одобрение Нобла Барклая.

– Между прочим, я жду вознаграждения.

Отец стоял уронив плечи. В его глазах был упрек, но направленный не на вероломного помощника. На стене напротив висело зеркало, и в нем отражался ссутулившийся, побежденный Нобл Барклай. Эд забрал у него рукопись, и отец покорно отдал ее.

– В чем дело? – спросила я. – Почему ты испугался? Кто такой Гомер Пек?

– Так что там с тем обещанием? – Эд держал желтые страницы перед собой как щит, и это явно придавало ему смелости, он чувствовал себя равным Ноблу Барклаю. – Если я получу то, что желаю, ты получишь возможность сжечь рукопись.

– Зачем? – снова вмешалась я. – Зачем ее жечь? Что в ней?

Никто не обращал на меня внимания, с тем же успехом я могла бы выкрикивать свои вопросы в пустоту.

С папиного лица не сходили краски, его волосы блестели серебром на фоне черных гардин, но при этом он был сейчас похож не на живого человека, а на тщательно раскрашенную восковую фигуру в витрине.

– Она считает меня вульгарным. – Эд пошуршал желтыми страницами. – Говорит, что я дурно пахну и все от меня шарахаются. Я хочу, чтобы она изменила свое мнение. Заставь ее, а не то…

– А я-то тут при чем? – Я шагнула к Эду и посмотрела в его налитые кровью глаза. – Если ты думаешь, что шантажом заставишь отца принуждать меня к браку с тобой, ты…

Папа отодвинул меня в сторону.

– Я разберусь, – бросил он мне и обратился к Эду мягким, успокаивающим тоном: – Давай не будем себя обманывать. В нашей с тобой игре большие ставки, парень. Ну кому станет хорошо, если бизнес прогорит? Кто еще будет платить тебе двадцать пять тысяч в год?

Эд медленно облизнул губы.

– У меня есть некоторые планы на этот счет.

Отец кивнул на рукопись.

– Ты прав, сынок, я дал тебе обещание. И я человек слова.

Эд подошел ко мне. От запахов мятных пастилок и одеколона на меня накатила дурнота. Силуэт Эда на фоне светящей ему в спину лампы показался мне зловещим и эфемерным, как призрак будущего, пророчество о моих грядущих днях.

– Нет! – закричала я. – Откажи ему, папа!

Отец предостерегающе покачал головой. Мне нельзя было отвергать Эда Манна, нельзя допускать в его адрес оскорблений и насмешек. Эд представлял опасность, он что-то знал – какой-то секрет, который был известен и мистеру Вильсону, какую-то шокирующую правду, которая могла уничтожить Нобла Барклая. Это было ясно как день. Очевидно, исповедь, с которой он начал свою книгу, содержала не полный перечень его старых грехов. В его прошлом еще осталось какое-то тайное несчастье, погребенный скандал, тщательно скрытый позор, который апостол Правды не мог явить своим верным последователям. Спрятанная правда, гниющая язва, открытая рана, не очищенная жгучим антисептиком признания. Мой отец был рабом тайны, и мне тоже предстояло стать ее пленницей, скованной кандалами чужой вины.

Отец мягко подтолкнул меня к Эду, приподнял пальцем мой подбородок и заглянул мне в глаза.

– Девочка моя. – Его голос звучал огорченно, словно упрямое дитя расстроило его непослушанием. – Родная, моя любимая дочь не предаст своего отца.

– Я с места не сдвинусь, пока не объяснишь мне, в чем дело! – выпалила я.

И тут раздался телефонный звонок. Мы были настолько поглощены своим спором, что окружающий мир прекратил для нас существование, и резкий звук развеял эту иллюзию. Будто смеясь, он напомнил: за пределами черно-белого кабинета есть и другие люди, и мы несем перед ними ответственность.

Отец взял трубку.

– Да. Она здесь.

– Это меня?

Я шагнула к телефону, но Эд преградил мне дорогу.

– Наверняка Анселл, – произнес он.

Гнев захлестнул меня горячей волной. Я слишком много вытерпела за этот вечер. Терпение мое лопнуло, и рука сама нанесла удар. Я услышала шлепок, ладонь коротко обожгла боль, и на щеке у Эда вспыхнуло неровное красное пятно.

– Ты… ты… – выпалил он, брызгая слюной.

С дрожащим подбородком он протянул ко мне одеревеневшие костлявые руки, но тут между нами вырос отец.

– Звонил Анселл, – произнес он. – Просил передать тебе, Элеанор, что к дому Эда на Джексон-Хайтс сейчас едет полиция. Его намерены арестовать по подозрению в убийстве Лолы Манфред.

В стене за толстозадой голой женщиной оказался сейф. Отец снял картину и вытащил огромную пачку банкнот.

– Тебе придется бежать. Вот десять тысяч.

К моему удивлению, Эд взял их безразлично, без малейшего проблеска жадности во взгляде. За какие-то минуты, прошедшие после звонка, он сделался ниже ростом, постарел и осунулся – как будто высох, превратился в мумию внутри своего заурядного саржевого костюма. Движения стали резкими и неуклюжими, как у марионетки, повисшей на ненатянутых нитях.

– Я невиновен! – простонал он. – Защити меня!

Отец пропустил это мимо ушей. Ему было все равно, он лишь хотел отправить Эда как можно дальше, пока не явилась полиция. Он отдавал распоряжения. Эд должен покинуть дом по служебной лестнице, сесть в припаркованную у черного хода машину и ехать по мосту Джорджа Вашингтона в Джерси, а оттуда в Филадельфию, там бросить машину и первым же самолетом улететь в Мемфис, Сент-Луис или Новый Орлеан. Теперь его будут звать Джеймс Торп. У отца были водительские права на это имя, выданные штатом Калифорния. На это имя Эду следует организовать себе туристические документы и транспорт в Мексику.

– Примерно тысяча у тебя уйдет на дорожные расходы, останется девять, – говорил отец, вручая Эду ключи. – В Мексике на эти деньги ты будешь жить как король. Через шесть месяцев продлишь туристическую карточку, через год пришлю тебе еще денег – Джеймсу Торпу, до востребования.

Отец тоже в одночасье переменился. Он снова был у руля, на позиции сильного. Его щеки разрумянились от возбуждения, темные глаза горели – он готовил план побега для Эда с большим энтузиазмом.

– Да я вообще тебе завидую! – говорил он. – Никакой работы, никаких обязанностей. Только солнце, прекрасные сеньориты и куча денег. Сладкая жизнь для мистера Джеймса Торпа, загадочного гринго.

– Я не хочу уезжать!

– Может, тебе милей электрический стул? – поддразнил отец.

Ситуация доставляла ему жестокую радость. Это была месть, плата за многие годы молчаливого терпения и тайной ненависти.

– Но я невиновен! – жалобно вскричал Эд.

– Ты что, издеваешься?! – презрительно бросил отец.

Эд поморщился.

– Что бы я ни сделал, Нобл, я делал это ради тебя.

Он был воплощением поруганной добродетели, жертвой несправедливости, ни дать ни взять Сидни Картон, произносящий свой финальный монолог.

– Ты зашел слишком далеко, – произнес отец ледяным тоном. – Никто не просил тебя прибегать к насилию. Я поручил достать то, что мне нужно. Методы были твоим собственным выбором, тебе и нести за них ответственность.

Эд шагнул вперед.

– А зачем в тот вечер у тебя на столе был пистолет? Отвечай!

Я сидела далеко от них, в противоположном углу комнаты. Оттуда их фигуры казались плоскими и лишенными цвета – как персонажи на киноэкране. Происходящее превратилось в игру воображения, целлулоидную фантазию, и я была зрителем, сидящим на стуле из черных веревок и стальных труб.

Отец вышел из кабинета и вскоре вернулся с пальто и шляпой Эда. Перочинным ножом он срезал с пальто все ярлыки и монограмму «ЭЭМ» с внутренней стороны шляпы.

Эд медленно надел пальто, медленно подошел к зеркалу, водрузил на голову шляпу, сдвинув ее на правый глаз, не удовлетворился эффектом и сдвинул шляпу налево, корча болезненную гримасу своему отражению. Отец нетерпеливо смотрел, как этот человек, убийца и беглый преступник, неспешно выбирает угол наклона своего головного убора.

Полиция наверняка уже обыскала квартиру Эда на Джексон-Хайтс и теперь ехала сюда – ведь Эдвард Эверетт Манн был не просто помощником Нобла Барклая, но и его лучшим другом и частым гостем в его доме.

– Шевелись, Эд. У тебя мало времени.

– Зачем ты так со мной? – воскликнул Эд с упреком, словно женщина, требующая нежности от холодного любовника. – Я же для тебя стараюсь! Я отдал для тебя все – свою должность, свое место в издательском бизнесе, все карьерные достижения! Ты мог бы проявить хоть каплю благодарности…

Я отвернулась. Эти раболепные причитания были мне омерзительны. Да и на отца зрелище человеческой деградации Эда повлияло не больше, чем его скорбные мольбы.

– Выворачивай карманы. – Отец требовательно протянул руку. – Давай мне все документы.

– Зачем?

– Не будь идиотом. А если тебя остановит полиция? Поживей!

Нехотя, как сокровища, Эд передал отцу кожаный бумажник, записную книжку, несколько писем. Отцу это показалось мало. Он сам обыскал карманы Эда, забрал брелок с ключами, украшенный монограммой портсигар и карточку массажного салона на Кони-Айленд, дающую право на четыре получасовых сеанса.

– Где рукопись?

– Там. – Эд махнул рукой в сторону журнального столика из черного дерева.

– Не тяни время, давай сюда!

– У меня ее нет!

– Хватит врать! Я не позволю тебе ее унести – а вдруг тебя с ней поймают?!

Эд недоуменно огляделся.

– Я ее на стол положил… Вон там она была…

– Давай сюда! Не пытайся меня одурачить!

Эд был ошеломлен. Потеряв терпение, отец ударил его. В полнейшем шоке, Эд заскулил и попятился. Отец нанес еще один удар.

Я вжалась в стальную спинку стула, вцепилась в черные веревки сиденья. Впервые в жизни я видела настоящую драку. Обычно зрелище жестокости и насилия отталкивало меня, но сейчас я упоенно смотрела во все глаза. Я ликовала, глядя, как отец бьет Эда все чаще и сильнее. Во мне проснулось нечто свирепое, сердце восторженно колотилось, меня охватил горячий экстаз мести. Думаю, я получала от этой драки не меньше удовольствия, чем отец.

Эд заслуживал наказания. Он убил двух человек, двух моих друзей, от его действий пострадали многие другие – беззащитные стенографистки, клерки и рассыльные, он делал им гадости, просто чтобы продемонстрировать свою власть. Я считаю, что унижение человека – это маленькое убийство, и если так, то Уоррен Вильсон был далеко не первой жертвой Эда Манна. Но вправе ли я его осуждать? Он ведь приспешник, надсмотрщик, верный слуга, пожертвовавший своей человечностью во благо нашей семьи. Раз мой отец пожинал плоды его деяний и наслаждался властью, значит, и я пользовалась благами его лакейской жестокости.

Раболепство – глубоко укореняющаяся привычка. Эд почти не защищался от ярости хозяина и толком не бил в ответ. Вскоре он упал, как манекен.

В дверь позвонили. Отец и ухом не повел. Встав на колени рядом с Эдом, он ощупывал подкладку его пальто, поискал рукопись у него под рубашкой. Эд лежал на ковре с лицом цементного цвета, обмякший и бесхребетный.

Звонок повторился.

– Открой дверь, Элеанор. Кто бы там ни пришел, задержи их подольше.

Слуги проснулись – я слышала голоса и шаги на кухне. Глория что-то крикнула с лестницы. Я открыла дверь и увидела Джонни. Не помню, что я почувствовала, и сказала ли ему хоть слово, прежде чем упасть в обморок. Помню лишь темноту и внезапный резкий свет, его сильные руки и встревоженный голос: «Что с тобой, маленькая?»

А со мной все было хорошо – я снова оказалась в мире живых людей, и Джонни был со мной, и все тут же стало настоящим и правильным. Глория спустилась на полпролета и требовала ответа, почему никто не открывал дверь. Харди в черном халате и белом шелковом шарфе выскочил из столовой.

Из кабинета появился отец.

– Простите, что разбудили вас, идите спать, – сказал он Харди и крикнул Глории: – Это настойчивый поклонник Элеанор, явился за ней в такой поздний час. Засыпай, любимая.

И, к моему изумлению, он повел нас прямиком в кабинет. Я думала, в этих обстоятельствах он не захочет, чтобы Джонни видел Эда.

Но кабинет был пуст.

– Садитесь поудобней. – Папа обращался с Джонни как с дорогим гостем.

– Простите, что побеспокоил. Я подумал, что Элеанор может быть потрясена новостью, и решил ее проведать. Можно я закурю?

– Конечно, конечно, чувствуйте себя как дома. А почему вы решили, что Элеанор будет потрясена? Она расторгла помолвку с Манном больше года назад.

– О… – только и произнес Джонни.

Этим вечером было сделано много шокирующих открытий, но ничто не вызвало у меня такой стыд, как лицо Джонни, когда он узнал, кто был моим женихом. Он долго молчал, доставая портсигар и неспешно закуривая.

– Все равно, – наконец произнес он ровным голосом. – Для Элеанор это наверняка было потрясением. Шутка ли, человек из ближайшего окружения ее отца убил ее подругу! А Вильсона тоже он застрелил?

Уверенной походкой отец прошел к своему рабочему столу и сел в кресло, глядя на нас с начальственного места как на просителей.

– Почему вы так решили, юноша?

– У меня были на то серьезные основания.

– Серьезные основания или ваши домыслы? – Отец напоминал сейчас холеного бизнесмена с какой-нибудь журнальной рекламы. – И вы, наверное, поделились этими домыслами со своими друзьями из полиции, от которых получали все эти прекрасные материалы для «Правды и преступления».

Рука Джонни замерла над хрустальной пепельницей. Некоторое время он молча рассматривал изящную вещицу, потом отвел сигарету в сторону и стряхнул пепел на ковер.

– Ну что вы, мистер Барклай. Я не располагал для этого доказательствами.

– А что же вы все-таки сказали полиции? – Тон отца был так безмятежен, словно он спрашивал у Джонни адрес его портного.

Джонни улыбнулся.

– Когда я узнал, что Лолу Манфред убили…

– Разве она не покончила с собой? – перебил отец.

– Накануне вечером в квартире с ней находился мужчина. Соседи слышали, как они ругались.

Отец вскинул брови.

– Ну, полагаю, в этом нет ничего необычного. Ее образ жизни нельзя было назвать целомудренным.

Жутко представить, всего несколько минут назад этот безукоризненно вежливый седовласый господин в этом самом кабинете избивал человека, обвиняя его в убийстве.

Джонни пропустил комментарий насчет привычек Лолы мимо ушей.

– Я сразу подумал, что ее убили, позвонил капитану Риордану и рекомендовал это дело расследовать.

– Почему? У вас были какие-то личные причины вмешиваться?

Джонни проигнорировал вопрос.

– Капитан Риордан не только обнаружил свидетельства того, что накануне у Лолы был гость, но и смог установить его личность.

– Это был Эд? – спросила я.

Отец бросил на меня гневный взгляд. А Джонни продолжал:

– К счастью, на место преступления с Риорданом поехал я. Хотя даже если бы меня там не было, я бы все равно опознал убийцу уже из того, что написали бы в газетах. Но так у нас появился шанс застать его врасплох.

– И как же вы его опознали, Анселл?

Джонни взял хрустальную пепельницу и поставил на стол перед отцом. Я тоже подошла взглянуть. В пепельнице лежали два окурка со следами моей губной помады.

– Надеюсь, вы не пытаетесь втянуть в это дело Элеанор?

– Элеанор уже втянута в это дело, и не по моей вине. Посмотрите внимательно, мистер Барклай.

Действительно, кроме моих окурков, в изящной хрустальной чашечке был пепел, остатки недокуренного табака и два крошечных бумажных шарика.

– Один ваш хороший друг считает, что нельзя просто бросать окурки в пепельницу – так они якобы загрязняют воздух и вредят здоровью. – Он взял несколько крупиц недокуренного табака и понюхал. – Турецкий. Такой же, как и в пепельнице у Лолы Манфред. Как только я увидел там эти маленькие бумажные шарики, я смог с уверенностью назвать Риордану имя вчерашнего посетителя. По всей видимости, он и здесь сегодня побывал.

Внезапный порыв ветра распахнул дверь на террасу. Холодный воздух ворвался в комнату. На Пятой авеню под нами завыла сирена. Отец встал и захлопнул дверь.

– Кстати, я предупредил капитана Риордана, что в присутствии этого любителя турецкого табака, если они его все же поймают, не стоит употреблять глагол «смотрите» в значении «послушайте».

Эхо сирены смолкло, и я уже не была уверена, слышала ли я ее на самом деле или это была игра воображения. У меня уже ни в чем не осталось уверенности, даже в том, что Эд Манн только что был здесь и жалобно скулил о своей непричастности к убийству. Сквозь наполняющий мое сознание туман я услышала голос Джонни.

– …а еще у меня не идет из головы вопрос – какая связь была у Лолы с Манном и с Вильсоном. Может, вы знаете, мистер Барклай?

Отец покачал головой. В этом жесте была усталость и ни капли признания вины.

– Почему вы не дали мне напечатать статью о Вильсоне, мистер Барклай?

В дверь позвонили.

– Наверное, полиция, – сказал Джонни. – За Манном. Он ведь был здесь, когда я звонил? Черт, как мне это сразу в голову не пришло!

Отец встал.

– Отведите ее домой, Джон. Уведите отсюда. Не надо ее в это втягивать.

– А если полиции будет нужно ее допросить?

– Я разберусь. Возьму на себя всю ответственность. Уведи ее, сынок.

Джонни развернулся ко мне.

– Элеанор?

– Я устала. Пожалуйста, отвези меня домой. Я не могу сейчас с ними говорить.

Отец явно приободрился.

– Спуститесь на служебном лифте, он без швейцара. Прямо в подвал, там выход на Мэдисон-авеню.

– Так вот как ушел Манн? – спросил Джонни.

Звонок в дверь повторился.

Отец пошел за моей шубкой, но я поспешила обогнать его и практически вырвала шубку у него из рук, не дав ему помочь мне надеть ее. Джонни я этого тоже не позволила – шарахнулась от обоих и поспешно застегнула шубку на все пуговицы. Даже в машине по пути домой я зябко ежилась, обхватив себя за плечи. Я не хотела, чтобы кто-нибудь – даже Джонни – заметил, что во внутреннем кармане у меня спрятана рукопись.

Я убрала ее в запирающуюся шкатулку в запирающемся шкафу. Шкатулку мне подарила Жанет Барклай на тринадцатый день рожденья. Вещица была из инкрустированного дерева с серебряным замочком и содержала в себе всякие памятные мелочи. Когда я вытряхнула ее, оттуда выпала засахаренная фиалка. Замочек был одной видимостью, кто угодно мог взломать его с помощью шпильки, зато на дверце шкафа стоял замок фирмы «Йель», поскольку здесь я хранила свои драгоценности – бабушкины золотые браслеты, гранаты и жемчуга, которые отец подарил мне на восемнадцатилетие.

В первые минуты паники после звонка Джонни, пока Эд сидел, бескровными руками вцепившись в подлокотники кресла, а отец соображал, как его спасать, я стащила рукопись с журнального столика. Потом, когда они дрались, я сидела с рукописью за спиной и смотрела, как отец наносит удар за ударом, а Эд скулит и корчится на ковре. А когда отец велел мне открыть входную дверь, я улучила момент и спрятала рукопись во внутренний карман шубки.

Я еще не знала, что за тайну она раскрывает, однако видела и слышала достаточно, чтобы понять ее опасность. В тот вечер я узнала о предательстве и убийстве, пережила потрясение, боль и разрушение иллюзий и все же инстинктивно защищала отца. Верность – глубоко укоренившаяся привычка. Будь он мошенником, лицемером и соучастником в убийстве, я все-таки его дочь, и его тайная вина – как и его издательский бизнес, как и здание редакции, арендные и авторские платежи, загородное поместье, ценные бумаги – является семейной собственностью.

– Он принес ей розы, – сказал Джонни в такси, когда полицейские сирены остались далеко позади.

Я думала совсем о другом и, наверное, выглядела очень глупо, переспросив:

– Какие розы? Кому?

– Лоле. У нее в квартире была неоткрытая коробка. Двенадцать штук, сорт «Американская красавица». Из-за таких же она вчера устроила истерику в кабинете.

– Нет, Джонни, не может такого быть. Она его презирала, он ее ненавидел. Надо же, из всех мужчин… У нее было столько любовников, наверняка кто-то из них прислал.

– А ты не помнишь, от какого флориста приходили коробки в офис?

Конечно, я помнила, они всегда были одинаковые – двенадцать штук, сорт «Американская красавица» на длинных стеблях, банальные и дорогие. Коробки украшала виньетка «Дж. Боттичелли, персональный флорист». Но Эд! В самых диких фантазиях я не смогла бы вообразить их роман. Разве не Лола тонкими намеками и завуалированными советами убедила меня расторгнуть помолвку?

Джонни хотел поговорить. Я сказала, что не могу сейчас думать об убийстве, сослалась на утомление. Это была почти правда. Усталость, как приятный дурман, не позволяла мне даже чувствовать. Слишком много открытий, слишком много эмоций, слишком много развеянных иллюзий. Если бы Джонни начал задавать вопросы, мне пришлось бы ему лгать.

А я не любила лгать Джонни.

У двери квартиры я отдала ему сумочку, чтобы он сам нашел в ней ключ. Он отпер замок, включил свет, хотел помочь мне раздеться, но я отстранилась и с мрачным видом села на диван прямо в шубке.

– Вот ведь капризная девчонка. Наверное, все потому, что устала.

– Пожалуйста, не злись на меня, Джонни. Пожалуйста.

– Ты спросила отца, почему он уверял меня в твоей причастности к убийству Вильсона?

– Прошу тебя, давай не сегодня. У меня совсем нет сил. Ты не нальешь мне выпить? Полный высокий бокал, побольше льда и почти без содовой.

Мне не нужен был виски, мне было нужно выпроводить Джонни на кухню. Едва заслышав, как он льет горячую воду на форму для льда, я улизнула в спальню, сунула рукопись под матрас и убрала шубку.

Джонни остался ночевать – он решил, что кому-то нужно побыть со мной, на случай если придет полиция. Он подоткнул мне одеяло, поцеловал меня и отправился стелить себе неудобную постель на диване. Как только из гостиной послышалось его ровное дыхание, я встала, прикрыла дверь, завернулась в шаль из ангоры и, прикуривая одну сигарету за другой, стала читать рукопись.

Закончив чтение, я аккуратно убрала желтые листы в инкрустированную шкатулку, заперла ее серебряным ключом, спрятала в шкафу среди белья, закрыла шкаф и убрала ключи в карман клетчатого плаща. Все эти предосторожности не имели оснований, вряд ли полиция станет устраивать здесь обыск, но пока я не решила, что делать с рукописью, мне было спокойней держать ее в укромном месте.

Я распахнула окно, чтобы проветрить комнату от табачного дыма, выключила свет и забралась в постель. Под двумя шерстяными одеялами и стеганым покрывалом я дрожала от холода. Озноб пробирал меня до костей. Будь мистер Вильсон жив, мне следовало бы усомниться в истории о Гомере Пеке.

Я вынырнула из сна, содрогнувшись всем телом. Окружавшую меня тьму прорезал яркий, обжигающий свет. Над моей постелью стоял Джонни, раздетый, в одной простыне, по-индейски обернутой вокруг бедер.

– Что случилось, Элеанор? Что с тобой, милая?

Меня трясло, по щекам бежали слезы. Во сне я сбросила с себя все одеяла и окоченела от холода.

Джонни укрыл меня и обнял, присев на край кровати.

– Ты чего так испугалась? Кошмар приснился?

– Там был мужчина, – ответила я слабым голосом. – Он нес меня на руках через какой-то горный перевал. И там было что-то страшное, что-то… – Сон уже истирался из памяти. – В общем, он принес меня к обрыву и бросил в пропасть.

На долю секунды пережитый во сне ужас вернулся, и, вздрогнув, я выскользнула из объятий Джонни.

Он принес мне грелку и горячего молока, а когда я немного успокоилась, снова ушел к себе на диван. И опять я дождалась, пока он заснет, и включила у себя свет. Я боялась спать, боялась находиться в темноте, потому что во сне каждый одинок.

Утром я встретила Джонни умытой и причесанной, с накрашенными губами, желтой лентой в волосах и в крахмальном переднике поверх лучшего домашнего платья. В кухне разливался аромат кофе и поджаренного бекона. Хлеб для тостов был уже нарезан, яйца и венчик для взбивания ожидали наготове рядом с керамической миской.

Джонни поцеловал меня в основание шеи.

– Ты выглядишь гораздо лучше. Хорошо спала?

Я разбила яйца в миску.

– Пожалуйста, спустись посмотреть, не принес ли молочник сливок. Я могу сделать омлет и на молоке, но со сливками вкуснее, да и для кофе они понадобятся.

– Я хочу у тебя кое-что спросить.

– После завтрака, милый. Не люблю говорить о серьезных вещах прежде, чем выпью утренний кофе.

Я представляла собой воплощение счастливой и здоровой домохозяйки. Мой кофе был крепок, омлет и тосты готовы одновременно, грейпфрут охлажден и виртуозно нарезан. Джонни ел с удовольствием.

Мы налили себе по второй чашке кофе, когда раздался звонок в дверь. Джонни резко поставил чашку на блюдце.

– Жаль, что мы так и не успели поговорить. Но ты вчера так разнервничалась.

– Мне уже лучше. Справлюсь.

– Вот что, девочка, ты только говори всю правду, несмотря ни на что. Полуправда не годится. Полуправда – это все равно что ложь.

И Джонни открыл входную дверь.

С гордо расправленными плечами, высокий, уверенный и красивый, отец прошел мимо Джонни, источая свежесть декабрьского морозца, поцеловал меня в щеку и невозмутимо пожелал доброго утра – словно подобные ранние визиты у нас в порядке вещей.

– Доброе утро, папа. Мы как раз завтракаем. Не желаешь ли кофе?

– Девочка моя! – Отец посмотрел на меня так, словно я предложила ему нечто аморальное.

– Молока?

Он кивнул, пожал руку Джонни, снял пальто и сел на маленький двухместный диванчик. Я принесла ему молоко в высоком бокале для коктейлей. Он выпил его залпом и обратился к Джонни:

– Капитан Риордан хотел поговорить с ней вчера, но я сказал ему, что у нее был обморок. Так что разговор перенесли на сегодня.

Дрожащими руками я потянулась за сигаретой.

– Ты слишком много куришь, – заметил отец. – Это дурно воздействует на твою нервную систему. Тебя, Джон, они тоже намерены допросить. Хотят узнать, было ли тебе известно местонахождение Манна, когда ты сюда позвонил. Я заверил их, что нет.

Он обвел глазами комнату, заметил накрытый на двоих стол и простыни на диване.

– Я остался ночевать. Элеанор сильно перенервничала, – пояснил Джонни.

Отец покивал.

– Хороший он парень, Элеанор. Женское счастье – в заботливом мужчине. Повезло тебе с ним. Только зря ты, Джон, позволяешь ей много курить. Ты же видишь, до чего у нее расшатаны нервы.

– Мои нервы расшатаны не от курения.

– Ты очень раздражительна. Мне совсем не нравятся истеричные нотки в твоем голосе. Такие же появились у твоей матери, перед тем как она…

– Папа! – Истеричные нотки в моем голосе усилились. – Ты явно здесь не затем, чтобы обсуждать мое курение. Зачем ты пришел?

Отец посмотрел на меня с упреком.

– Сядь со мной, Элеанор. Нам нужно поговорить.

Он притянул меня к себе и усадил рядом. Руки у него были холодные и сухие.

– Вот что, сынок, мне нужно перемолвиться с дочерью словечком-другим наедине.

Джонни взял шляпу и пальто.

– Ладно. Схожу за газетами. Мне вернуться, Элеанор?

– Вернись, пожалуйста.

– Хороший парень, – произнес отец, когда дверь за Джонни закрылась. – Порядочный, честный мальчик, о лучшем для тебя я и мечтать не мог.

– Зачем ты пришел?

– Проведать свою девочку. Что тебя так возмущает? Боялась, что я не одобрю? – Он кивнул на простыни на диване. – Тебе следовало бы знать своего отца получше. В конце концов, я человек весьма либеральный… для родителя. – И он заразительно улыбнулся.

Я отодвинулась от него как можно дальше, насколько это было возможно на маленьком двухместном диване. В моей обычно такой уютной гостиной было сейчас душно и тесно, мебель казалась слишком большой и громоздкой. У окна стояла ваза с фрезиями, которые я купила столетия назад, когда Джонни впервые пришел ко мне ужинать.

– Что стало с Эдом, папа? Он скрылся?

Отец уже не был красивым, он больше не лучился молодостью и здоровьем. В углах его рта залегли морщины, скулы проступили, как горные утесы под ввалившимися глазами. Передо мной снова возник крутой перевал, извилистая тропа, бездонная пропасть и лицо человека из моего кошмара.

– Что ты сказал полиции? Наверняка же, что Эд был у нас – иначе они не спросили бы, знал ли об этом Джонни. Да и слишком много людей в курсе – Глория, Харди, швейцары в подъезде…

– Элеанор…

– Что ты им сказал?

– Моя родная дочь, моя старшая, любимая.

– А как он скрылся? Когда я шла открывать дверь, он был почти без сознания. Он тоже спустился в служебном лифте или ты спрятал его на террасе? Я обратила внимание, что она не заперта… я боялась…

Отец вздохнул. Комната продолжала сжиматься, стены точно хотели схлопнуться вокруг нас. Лепестки фрезии увяли и сделались бурыми по краям. Так и мой отец увял, съежился и захлопнул раковину.

– У меня спросят, как все случилось. Что мне им ответить?

– Ты ничего не знаешь. – Он тщательно выговаривал слова, как человек, только что вернувший себе дар речи после тяжелой болезни. – Ты вышла из кабинета, Эд оставался со мной. Ты была в коридоре с Джоном, ты с ним болтала, может, целовалась…

– Я упала в обморок.

– Вот про это не надо, будет много дурацких вопросов. От меня им известно, что вы с Джоном там миловались минут пять. Я вышел узнать, что вас так задержало, и в это время Эд пропал. Такую версию я им изложил.

В моем кошмаре ночь была темнее смерти. Я хотела кричать, но лишилась голоса. Он принес меня к краю пропасти, я знала, что он сейчас сделает, однако не могла позвать на помощь – ведь этот человек был моим отцом.

Немного помолчав, я спросила:

– А рукопись ты так и не нашел?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – спокойно произнесла я, одарив его холодным взглядом и издевательской улыбкой.

– Ты? Так она у тебя?

Я расхохоталась.

– Где она?

Он ждал ответа, но я молчала. Тогда он сжал мне запястья, дернул к себе.

– Элеанор! Дочь!

Я пыталась вырваться, но он усилил хватку, и руки у него были такие большие и сильные, что у меня чуть не трещали кости. Я испугалась, что они сейчас просто сломаются. Зажмурившись, чтобы спрятаться от жестокого блеска его глаз, я снова увидела крутые скалы, горную тропу и бездонную пропасть.

 

Часть V

Прекрасной даме

Джон Майлз Анселл

Субботним утром в бульварных и дамских изданиях смерть Лолы Манфред шла главной новостью. «Поэтесса стала жертвой убийства». И неважно, что она была старой, толстой, усталой алкоголичкой. Никого не интересовало, что она забросила стихосложение много лет назад. Она – жертва убийства, и это вернуло ей былое достоинство.

В респектабельных газетах драмы было поменьше, а слово «предполагаемое» использовалось почаще.

Я прочел все это в закусочной на углу Восьмой авеню и Юниверсити-плейс, выпив две чашки якобы кофе. Я выяснил, что полиция ищет мужчину, вероятно заходившего к Лоле Манфред в тот вечер, когда она погибла. Нигде не упоминался Эдвард Эверетт Манн. Я заказал третью чашку кофе, чтобы иметь возможность посидеть еще и спокойно дочитать газеты.

Элеанор хотела, чтобы я не путался у нее под ногами во время разговора с отцом. Я невооруженным глазом видел, что она что-то скрывает. Она была почти в истерике, когда ложилась, а после кошмара и вовсе парализована от страха. Она думала, что одурачила меня, но я-то слышал, как она целый час шуршала бумагой, и видел свет под дверью.

Утром она изо всех сил притворялась веселой и жизнерадостной – ленточка в волосах, передник повязан миленьким бантиком. Интересно, она сама-то заметила, что положила в омлет сахар вместо соли?

Я решил подыграть ей – просто хотел посмотреть, как она поведет себя дальше. Явление Нобла Барклая спасло меня от сладкого омлета. После того как он осенил нас своим родительским сиянием, изображать аппетит уже не было необходимости. Я поспешил убрать со стола и выбросил омлет в помойное ведро.

Еще двадцать минут я проторчал в закусочной, внимательно изучая ее внутреннее убранство и предлагаемый ассортимент. Хозяин наверняка решил, что я собираюсь открыть конкурирующую фирму. Наконец я купил три пачки сигарет и пошел обратно. Повернув на Восточной Десятой улице, я увидел длинный черный седан у кирпичного дома, на третьем этаже которого обитала мисс Элеанор Барклай.

Машина была полицейская, из нее вышел Риордан.

– Ты-то мне и нужен, – сообщил он, хлопая меня по плечу.

Чтобы попасть в вестибюль, нужно было спуститься на три ступеньки. Риордан окинул взглядом почтовые ящики и медные таблички с именами жильцов, но на звонок Элеанор пока нажимать не стал.

– Когда ты звонил Барклаю, ты знал, что Манн у него?

– Я звонил не Барклаю. Я искал мисс Барклай.

– То есть ты не был уверен, что она у отца?

– Нет. Первым делом я позвонил ей самой. Когда она не ответила, я набрал дом Барклая – на всякий случай.

– Барклай утверждает, что по телефону ты говорил только с ним.

– Я попросил передать ей трубку, но он почему-то не хотел этого делать. Тогда я выложил все непосредственно ему.

– Что выложил?

– Что его личный помощник, его контрольный редактор, его лучший друг – убийца!

– Мы пока не можем утверждать это с уверенностью.

– Почему?!

– Улик слишком мало. Недокуренный табак в пепельнице да пара шариков из папиросной бумаги.

– А цветы? Флорист Боттичелли знал Манна? Он ведь там не раз цветы покупал?

– Это еще ничего не доказывает.

– Вы хоть его задержали?!

– Он скрылся.

– Быть не может! – ахнул я.

Риордан лишь кивнул.

– Разве этот факт сам по себе не вызывает подозрений? – воскликнул я. – Он понял, что его ищут, и поспешил удрать. Значит, совесть нечиста!

– Ты знал, что он у Барклая, когда звонил?

– Да черт меня дери! Если бы я хотел его прикрыть, я бы не обратил твое внимание на пепельницу. Сами бы вы сорок лет искали человека, имеющего привычку потрошить окурки. Если бы я не назвал вам имя, вы вообще не узнали бы, что у Лолы был Эдвард Эверетт Манн, редактор издательского дома «Правда от Барклая»!

– Нам бы рассказал Боттичелли. Тогда, может, никто бы его не предупредил, и мы бы взяли убийцу тепленьким.

Я был оскорблен до глубины души. Когда Риордан сидел со мной в барах, пил ржаной виски за мой счет и снабжал меня материалами для «Правды и преступления», он как будто был моим другом. Теперь я понимал, что он в первую очередь коп.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал он. – Когда ты звонил в дом Барклая, ты знал, что Манн там?

– Ты думаешь, я стал бы звонить, если б знал?! Приди в себя, Риордан, я сам вас на него навел!

– Мисс Барклай – твоя подружка?

– Невеста.

– Может, поэтому тебе так не терпелось сообщить ей, что ее бывший ухажер имел интрижку с Лолой Манфред?

– Ты намекаешь, что я навел вас на Манна из ревности? Чтобы убрать его с дороги?

– Почему бы и нет?

– Бред собачий!

– Вчера вечером, когда ты приехал к Барклаю, кто открыл тебе дверь?

– Мисс Барклай.

Риордан кивнул. Видимо, мой ответ совпал с версией Барклая.

– Сколько времени вы были с ней вдвоем в коридоре?

– Минуты три-четыре. Она упала в обморок, когда увидела меня.

– В обморок? Барклай ничего об этом не говорил.

– О таких вещах Барклай говорить не станет. А то вдруг кто узнает, что его дочь, воспитанная на «Правде и здоровье», на самом деле живой человек со своими слабостями?

Риордан поморщился. Я видел, что он верит мне не до конца, и это вынуждало меня обороняться. Будто я в чем-то виновен.

– Почему ты об этом спрашиваешь? Что, вы думаете, Манн скрылся, пока мы с Элеанор были в коридоре?

– Так утверждает Барклай. Якобы Манн находился с ними в комнате – ну, в той безумной черно-белой, которая похожа на приемный покой в лечебнице для умалишенных. Ты позвонил. Мисс Барклай пошла открывать. Ее долго не было, и Барклай вышел посмотреть, что там случилось. В это время Манн улизнул.

– Да ладно!

– Барклай думает, что он ушел черным ходом. Там есть служебный лифт без швейцара и некий коридор из подвала на Мэдисон-авеню.

– Я знаю. Мы вчера так ушли с Элеанор.

– Серьезно? А зачем?

Я задумался. Барклай был так настойчив, а Элеанор так хотела домой, что я не стал задавать вопросов и поступил, как хотели они.

– К дому подъехала полиция, – ответил я Риордану. – Элеанор очень устала, ее отец решил, что ей лучше отдохнуть перед допросом. Он и предложил нам спуститься на служебном лифте.

Риордан нажал на кнопку, расположенную возле таблички с именем Элеанор. Раздался звуковой сигнал, и защелка двери, ведущей к лестнице, открылась.

Я забежал вперед, преградил Риордану путь и спросил:

– А ты вчера не спросил Барклая про Уоррена Вильсона? Что он сказал?

Риордан протиснулся мимо меня и стал подниматься по лестнице. Двумя этажами выше уже щелкнул дверной замок.

Барклай протянул Риордану руку, пожелал ему доброго утра. Мне же добродушно сказал:

– А, вернулся, парень?

Элеанор куда-то вышла. Простыни с дивана были убраны, так же как и посуда со стола.

– Садитесь, капитан. Джон, возьмите у него пальто. Полагаю, вы к моей дочери.

Барклай вел себя так, словно находился у себя дома, а не в квартире Элеанор.

Я встал, как сенбернар, у дверей спальни. Риордан сел на жесткий стул, Барклай же с комфортом устроился на диване.

– Удалось поймать беглеца? – спросил он.

– Почему вы не заявили об угоне вашего автомобиля? – спросил Риордан.

– А что, какую-то из моих машин украли? Я не в курсе. Шофер мне ничего такого не сообщал.

– Сегодня ночью в три часа с четвертью в Филадельфии задержали человека по имени Джеймс Торп.

– Что, у него моя машина?

– Черный «крайслер»-купе, зарегистрирован в Нью-Йорке как собственность Нобла Барклая.

– У меня есть черный купе, я на нем вчера ездил, – проговорил Барклай и с грохотом обрушил кулак на стол. – Черт, я наверняка опять бросил его у подъезда! Ну да, конечно! – Немного взяв себя в руки, он добавил виноватым голосом: – Боюсь, ключи были в зажигании. Я иногда оставляю их так для шофера.

– А что это за Джеймс Торп? – спросил я.

– Впервые о нем слышу, – вставил Барклай.

– У него были водительские права, выданные штатом Калифорния, – ответил мне Риордан. – По ним рост у него метр девяносто, вес сто килограммов, а в нашем отчете говорится, что он тощий мужчина ростом чуть за метр восемьдесят.

– За что его взяли? – спросил я.

– Сел за руль пьяным.

– Пьяным! – прошептал Барклай словно ругательство и кашлянул, прежде чем снова заговорить. – Его допросили? Он признался, что угнал мою машину?

– Он не стал говорить без адвоката.

– О… – только и сказал Барклай.

Мы все ждали.

– Затем потребовал лучшего адвоката в Филадельфии. Самого лучшего, он на этом настаивал. Утверждал, что он важный человек – мол, все будут потрясены, если он откроет свою настоящую личность. В бумажнике у него было десять тысяч.

Барклай вскинул брови.

– И что, адвоката ему привели?

– Как только выяснится что-то новое, нам сообщат. – Риордан напустил на себя равнодушный вид, но внимательно следил за тем, что отражается на лице у Барклая.

Из спальни вышла Элеанор, красивая и очень несчастная. Из-за расширенных зрачков глаза ее казались темными. Домашнее платье она сменила на синюю юбку и белый свитер.

Отец жестом пригласил ее сесть рядом, но она отошла в дальний угол комнаты.

– Знакомься, это капитан Риордан. Капитан, моя дочь Элеанор.

Риордан стал расспрашивать ее про Лолу – насколько близко они дружили, часто ли Лола доверяла ей личные тайны, была ли подавлена в день своего предполагаемого самоубийства.

– Да, была, – ответила Элеанор с нажимом. – Утром она пришла в хорошем настроении, но во второй половине дня что-то случилось. Она ни с того ни с сего вспылила, бросила шубку на пол и надолго заперлась в уборной. То ли слишком много выпила за обедом, то ли из-за цветов расстроилась. Кто-то прислал для нее розы – видимо, кто-то ей неприятный.

– Розы, значит… – проговорил Риордан. – И больше вы ее не видели?

Элеанор терла запястья. Услышав вопрос, она подняла глаза.

– Не видела. Я ушла примерно через час, решила пройтись по магазинам. – И с вызовом, персонально для меня: – Хотела шляпку подобрать.

– В каких отношениях Лола была с Эдвардом Манном?

– Она его ненавидела и презирала.

– Вы уверены?

Элеанор снова принялась растирать запястья.

– Абсолютно.

Риордан повернулся к Барклаю.

– А вы мне сказали иначе.

– Моя дочь верит в то, в чем ее убедила мисс Манфред. Ее и всех остальных сотрудников нашей компании. – Вид у Барклая был всезнающий и заговорщицкий. – Мисс Манфред не упускала случая, чтобы выразить неприязнь в адрес Эда Манна. С помощью этой уловки она скрывала правду.

Элеанор вскинулась.

– Я не верю! Я работала с Лолой, видела ее каждый день! Я знала ее лучше всех в офисе!

– Ты знала ровно столько, сколько она позволяла тебе узнать, – ответил Барклай голосом обволакивающим, как касторовое масло. – Хотя об усопших принято говорить только хорошее… мисс Манфред все же была женщина хитрая. Она не хотела, чтобы кому-либо на работе стало известно о ее отношениях с Эдом. В особенности Элеанор, поскольку… – Барклай улыбнулся и покачал головой. – Элеанор была с ним помолвлена.

– Об этом в офисе никто не знал. – Элеанор устало опустилась на диван и откинулась на подушки так, словно в ранний утренний час у нее уже не было ни на что сил. – Я не верю, что Манн вызывал у нее хоть малейший интерес! Да она подняла бы его на смех, если бы он…

– Ты снова впадаешь в истерику, дитя мое, – перебил ее Барклай. – Помнишь, о чем мы сегодня говорили?

Элеанор достала носовой платок и прижала к губам. Она была на грани истерического смеха.

Риордан посмотрел на меня, ища помощи. Его обескуражил внезапный переход из жанра «Правды и преступления» в жанр «Правды и любви». Но тут я был ему никудышной опорой. Однажды Барклай и меня обвел вокруг пальца. Памятуя об этом, я был склонен относиться к его словам с осторожностью. С другой стороны, его версия звучала правдоподобно. Лола действительно была алкоголичкой и распутницей, почему бы ей не вести двойную жизнь? Осыпая Манна злыми насмешками и оскорблениями, развлекая редакторов за обедом историями о его глупости, она вполне могла про себя смеяться над нашей легковерностью.

– И вы знали об их романе? – спросил я Барклая.

– Уже давно.

– Вам рассказал об этом сам Манн?

Барклай усмехнулся.

– Что, Джон, все прозевали? Какая досада. – Он обратился к Риордану: – Видите ли, наш юный друг – типичный скептик, который сомневается во всем, что не смог разглядеть своими глазами. Каково ваше мнение, капитан? Думаете, я сочиняю?

Риордан помедлил. В конце концов, он был копом, а перед ним сидел уважаемый человек, миллионер, крупный собственник и владелец компании. Зачем бы такому человеку сочинять, и уж тем более историю об интрижке между своим помощником и женщиной сомнительных достоинств?

– У вас есть причины говорить неправду? – спросил Риордан.

Барклай немедленно обрушил на него всю мощь своей харизмы.

– Скажу начистоту, я и сам не сразу понял, что там у них творится, – признался он с подкупающей искренностью. – Я определенно недооценил Эда. Я знал, что она дразнит его, издевается, намеренно демонстрирует ему своих любовников, но я никогда бы не подумал, что он зайдет так далеко. Я никогда не думал… – эффектная пауза, – …что у Эда хватит духу на убийство. Он в жизни мухи не обидел.

Риордан почесал пальцем в ухе.

– Я бы хотел задать вопрос мисс Барклай. Задавал его вчера вам, а теперь мне надо услышать ее версию. – Это был намек для Элеонор, что ее ответ должен совпасть с версией отца, озвученной ранее. – Когда из телефонного звонка Джона вы узнали, что Эдварда Манна подозревают в убийстве мисс Манфред, как на это отреагировал мистер Манн?

– Он все отрицал.

– Что именно?

– Свою причастность к убийству.

– И мы ему поверили, так ведь, Элеанор? – горячо воскликнул Барклай и, не дав ей ответить, продолжил: – А как не поверить? Мы же много лет тесно общались! Вполне естественная реакция, вы не находите, капитан? И знаете, что еще? – Голос Барклая источал грусть. – Я бы и сейчас не верил в его виновность, если бы он не сбежал от правосудия.

Элеанор снова массировала запястья. Я хотел поймать ее взгляд, но она отводила глаза. Ей явно было не по себе.

– Вообще-то я горжусь своим умением разбираться в людях, – говорил Барклай. – Этот случай – прекрасная иллюстрация того, что даже самое тонкое чутье может подвести. И как мало на самом деле знает человек о том, что на сердце у ближнего.

Мы молча внимали этим жемчужинам мудрости. Элеанор потянулась к фарфоровому портсигару на журнальном столике, предложила сигарету мне, потом Риордану. Тот покачал головой:

– Я себе не позволяю.

– Молодец! – вскричал Барклай. – Жму вам руку! Посмотрите, ребятки! Вот человек, который действует и добивается результата. Он не считает необходимым кому-то доказывать свою мужественность, употребляя табак и алкоголь. Может, расскажете этим молодым людям, почему вы избегаете сигарет?

Риордан поблагодарил его за похвалу коротким кивком.

– Я раньше курил по две пачки в день. Стало интересно, сколько продержусь без них. Не курю с прошлого Дня святого Патрика.

О пристрастии к ржаному виски он предпочел умолчать. Я тоже не стал распространяться – нехорошо напоминать гостю о том, во сколько вам обошлись его развлечения.

– Прежде чем мы продолжим, я хочу кое-что сказать вам, капитан.

Барклай всем телом повернулся к Риордану и – мастер эффектной паузы, – видимо, про себя досчитал до десяти. К моменту, когда он заговорил, мы уже сидели на иголках.

– Мне нравится, как вы ведете дело. Признаюсь, я глубоко впечатлен вашей честностью и прямотой. Если вы не против, я выражу свое мнение о вашей работе комиссару. Поздравлю его с тем, какой высокий профессионализм демонстрируют его сотрудники, особенно некий капитан…

Риордан порозовел, как младенец.

– Как вам угодно, мистер Барклай. Спасибо на добром слове.

– Ну, полагаю, мы все выяснили, да, капитан? Если у вас появятся еще вопросы, вы знаете, где нас найти. – Барклай уже держал в руках пальто Риордана.

Риордан встал, разгладил костюм из синей саржи.

– Вас всех пригласят на разбирательство.

– Да, мы знаем.

Риордан ухмыльнулся. Это был его звездный час, о котором он еще гордо расскажет тестю с тещей.

– Спасибо за все, мистер Барклай. Большая честь иметь с вами дело. – Он пожал Барклаю руку, кивнул нам с Элеанор.

Я просто кипел. Честность и прямота, значит. Высокий профессионализм. Фирменная лапша, которую Барклай мастерски вешает на уши, и Риордан купился на нее, как дитя малое. Однажды я сделал такую же глупость, позволил ему назвать меня коротышкой и пожал ему руку с чувством глубокой благодарности. Но это был совсем другой масштаб, всего лишь зарезанная статья для журнала. Теперь же речь шла об убийстве.

– Постойте, постойте, вы, случаем, ничего не забыли, капитан? – поинтересовался я голосом столь же елейным, как у Барклая.

– Забыл? – Риордан огляделся. – Что забыл?

– Вы забыли спросить про Уоррена Вильсона. Помните такого? Его застрелили в мае. Вчера я высказал вам предположение, что между смертью Лолы Манфред и убийством Вильсона может быть связь. Уже известно, что Лола Манфред не покончила жизнь самоубийством. Так что же насчет Вильсона? Это же ваше расследование. Я думал, вы именно поэтому попросили дать вам дело Манфред, разве нет?

Элеанор сидела на самом краешке дивана. Риордан ерзал и перекладывал шляпу из руки в руку. Барклай бросил на меня тяжелый взгляд. Это было предупреждение.

Ничуть не смутившись, я продолжил очертя голову:

– А вчера, когда вы говорили с мистером Барклаем, вы спросили его про Вильсона?

– Упорный парень, – заметил Барклай, подмигнув Риордану. – Уж если ему что втемяшилось, он так просто не отступит. Кто-то назовет его упрямым ослом, но я восхищаюсь его упорством. Великолепная черта характера.

Черта характера, значит? Я решил немедленно познакомить его со всем великолепием характера Джона Майлза Анселла.

– Так мистер Барклай вам что-нибудь рассказал про мистера Вильсона, капитан?

Элеанор кашлянула. На полке у нее стоял подарок от Вильсона на День святого Валентина. Книга с дарственной надписью: «Прекрасной даме». Я хотел посмотреть ей в глаза, но она сосредоточенно разглядывала фарфоровый портсигар, словно надеялась найти в нем жемчужину.

– Мистер Барклай не знаком с мистером Вильсоном, – ответил мне Риордан.

– Так вы спрашивали?

– Да, вчера! – Риордан развернулся ко мне на каблуках и смерил злобным взглядом. – С чего вы взяли, что эти люди вообще его знают?!

– Я уже вам говорил.

– Что вы говорили? Что некое чутье указывает вам на связь мисс Манфред с делом Вильсона? Никаких доказательств этого у вас нет.

– Смотрите, – сказал я, пытаясь не уклоняться от правды и в то же время дать Элеанор понять, что ее имя не упоминалось. – Я говорил, что мисс Манфред могла знать Вильсона. Говорил, как она ответила на прямой вопрос об этом…

– И как же она ответила? – поинтересовался Барклай.

– Отрицательно, – сказал Риордан.

– Отрицательно! – воскликнул Барклай.

– Ну да, но то, как она отреагировала на вопрос, навело меня на мысль, что она лжет. Так эмоционально, так дерзко…

– А она перед этим пила? – уточнил Барклай.

– Пила.

– А разве эмоциональность и дерзость не были свойственны мисс Манфред – особенно когда она в подпитии? – И снова Барклай не дал никому возможности ответить и быстро заговорил сам: – Видишь ли, парень, я лучше тебя разбираюсь в привычках алкоголиков. Я много знаю о природе их эмоциональных реакций из собственного печального опыта. Значит, она дерзко отрицала, что может быть знакома с Вильсоном? Следовало ожидать, это так типично…

Хлопнула дверь. Элеанор ушла в спальню. Что именно ее разозлило – то, что я беспардонно разгласил ее семейную тайну, или то, что ее папаша – сладкоголосый лицемер? Я не знал и знать не хотел.

Барклай как будто не заметил ее отступления.

– Видите, капитан, у мальчика нет никаких доказательств, что Лола знала Вильсона. Он основывает свои умопостроения на том, что она была пьяная и дерзкая. Вот каково ваше мнение?

– Вчера я был готов за это уцепиться, – признался Риордан. – Когда хочешь закрыть безнадежное дело, цепляешься за любую соломинку. Теперь же я склонен согласиться с вами. Его выводы не имеют под собой оснований.

Я сдался.

– Ладно, ладно, это была просто догадка. Но ведь ценная же догадка, а, Риордан? Если бы не я, вы бы не узнали, что к Лоле заходил Манн.

– Только это не доказывает, что кто-то из них знал Вильсона. – Барклай утешающе положил мне руку на плечо. – Вы так и не сумели смириться с отказом в публикации той статьи. Вы-то считали ее шедевром. И с тех самых пор вбили себе в голову безумную идею, что я отклонил статью по каким-то личным соображениям.

– Мистер Барклай!..

– Вам следует научиться принимать поражение. Вы не совершенны, вы обычный человек, как и все мы. Все мы совершаем ошибки. Да, вы прекрасно пишете, но неудачные вещи есть даже у Шекспира. Все это слишком далеко зашло, не правда ли, капитан? – Рука Барклая соскользнула с моего плеча, теперь он обернулся к Риордану. – Нельзя обвинять людей в преступных мотивах лишь за то, что они не оценили ваших литературных изысканий.

– Ну знаете! – возмутился я. – Я неоднократно получал отказы, в том числе от журналов получше, чем «Правда и преступление». И если вы пытаетесь объяснить мои действия уязвленным самолюбием…

– А чем же еще их можно объяснить? Какие у вас есть доказательства, что Манн или я – раз уж вам так хочется втянуть меня в свои безумные теории – как-то связаны с Вильсоном? Кроме того, что нам не понравилась ваша статья о его убийстве?

Мне захотелось что-нибудь швырнуть, но вокруг был только старинный фарфор и антикварная мебель.

– Тогда ответьте мне прямо, мистер Барклай, была ли предпринята попытка отравить меня, когда я начал проявлять слишком большой интерес к делу Вильсона?

– Попытка отравить вас? – непонимающе переспросил Барклай.

– Я не ем креветок. У меня на них аллергия.

– Да бросьте вы, Джон. – Передо мной был старый добрый Барклай, задушевный друг, профессиональный исповедник. – Вы же не станете отрицать факты? И Смит из гриль-бара, и официантки, и врач, и медсестра, все подтвердят – вы поели несвежих креветок. У вас и в карте написано: отравление птомаинами. Заявлять, что в этом был чей-то злой умысел, не просто абсурдно, а даже опасно. Зачем выставлять себя жертвой мании преследования?

– Не ем я креветок, никогда их в рот не беру!.. Риордан, он наверняка подкупил всех этих людей, я с самого начала это подозревал!

Барклай улыбнулся так снисходительно, что мне захотелось двинуть ему по холеной физиономии. На фоне его непрошибаемого спокойствия мое возмущение смотрелось как детские капризы.

– Меня отравили! – крикнул я, топнув ногой и ударив кулаком по столу.

Красное дерево содрогнулось, задребезжал фарфор. Барклай смотрел на это с грустной улыбкой. Вся сцена выглядела так, будто я только что выдумал историю с отравлением и теперь пытаюсь придать ей хоть каплю правдоподобия, крича и топая ногами.

– Почему вы об этом не сообщили? – спросил Риордан.

Барклай чуть не мурлыкал от удовольствия.

– А он меня подкупил! – выпалил я. – Накинул семьдесят пять к жалованью в неделю.

– Это правда? – Риордан перевел взгляд на Барклая.

– Не знал, что вы восприняли свое повышение в таком свете, Джон. Мне казалось, вы искренне благодарны. – Барклай обратил на меня всю мощь своего сочувствия. – Какой же груз на вашей совести не дает вам поверить, что вас могут повысить просто за ваши заслуги? Что заставляет вас придумывать такие извращенные объяснения? Что вы скрываете, какой правде боитесь посмотреть в глаза?

– Ах ты господи… – не выдержал я.

– Похоже, он действительно верит в то, что его намеренно отравили, – доверительно сообщил Барклай Риордану с видом высокооплачиваемого специалиста, которого пригласили помочь семейному доктору в особо тяжелом случае. – Удивительно, насколько легко некоторые люди верят в то, во что хотят верить. Это лишний раз подтверждает мой тезис, который я озвучил в книге и впоследствии не раз повторял в своих журналах: поверить можно во что угодно, было бы достаточно сильно желание. И знаете, о чем это говорит? – Речь его адресовалась Риордану, но он приложил все усилия, чтобы ни одно слово не прошло мимо моих ушей. – О том, что на сердце у этого мальчика лежит горькая правда, которой он не может признать. Не будет сильным, здоровым, счастливым, уверенным тот, кто не способен докопаться до собственных потаенных страхов и непризнанных ошибок. Когда человек прилагает такие усилия, как этот юноша, доказывая, что окружающие желают ему зла, это симптом чего-то нездорового. Вы не находите, капитан?

– Вы правы, это не шутки, – произнес капитан с мрачной торжественностью. – Уж я-то повидал разных психов, которые винили других в собственных проблемах.

Барклай закивал, одобряя его понятливость.

– Человеческий разум – величайший природный феномен, восьмое чудо света. Ученые мужи исследуют его много веков, и с каким результатом? Все их изыскания можно уместить в одну фразу: человек может заставить себя поверить во что угодно, и то, во что он верит достаточно сильно, становится правдой.

Риордан задумчиво потянулся к фарфоровому портсигару. Барклай же продолжал вещать:

– Этот факт признает как наука, так и религия. Вера творит чудеса. Вы читали мою книгу, капитан?

– Увы, нет, – промямлил Риордан.

– О, ничего! – Барклай был само всепрощение. – Многие еще не читали. Я вам пришлю, прочтите. Случай этого молодого человека там описан с предельной ясностью.

– Да-да, капитан, о мистере Барклае вы тоже узнаете много интересного – всю историю его жизни в самых пикантных деталях. Ни в коем случае не пропускайте «Введение». Это величайшее описание человеческого отчаяния, когда-либо существовавшее в мировой литературе.

Риордан захлопнул портсигар и отвернулся, преодолев искушение. Он обеими руками держал шляпу перед собой и медленно вращал ее.

– Надо же, как далеко мы ушли от дела Вильсона, смерти Лолы и побега Манна, – заметил я. – Все-таки удивительная штука – философия Барклая, вы не находите, капитан? Многие из его идей вам наверняка доводилось слышать раньше. Он немало позаимствовал из христианства и язычества, у медиков и ученых, у теологов, теософов, психоаналитиков, у нетрадиционных религий двадцатого века. Поразительно, во что люди способны поверить, особенно если знать, сколько народу купилось на идею излияния правды.

Риордан стал вращать шляпу быстрее. Детектив не привык быть арбитром в философских спорах.

Чувствуя его замешательство, Барклай сказал победным тоном, словно они с Риорданом были союзниками в долгой борьбе:

– Вы не обращали внимания, капитан? Все циники одинаковы. Нет никакой разницы между теми, кто обличает старые религии, и теми, кто стремится развенчать философию современности. Что же в их душах вызывает такую косность мышления? За что они ненавидят себя и презирают человечество? Может, дело в зависти? Или они глумятся над теми, кто верит, потому что не способны верить сами?

Барклай подался вперед, пристально вгляделся в лицо сначала Риордану, потом мне и заговорил так, словно обращался к полумиллионной территории. Вся его огромная энергия сконцентрировалась в страстном голосе.

– Не переживайте, Джон. Вам пришлось тяжело, но вы не безнадежны. Всему виной ваше упрямство, ваше неистребимое желание одержать верх над теми, кто выше вас. Признайтесь в этом самому себе, примите свои недостатки – и вы станете выше всех людей на земле.

Риордан ухмыльнулся. Я знал, что у него сейчас в голове, – ровно то, что внушил ему Барклай. Он видел во мне несчастного, злобного, завистливого коротышку, обливающего сарказмом тех, кто превосходит его в росте. Тактика не была для меня новой. В прошлый раз Барклай использовал еще фокус с зеркалом, но теперь ему и этого не понадобилось, настолько блестящим вышло шоу. Я беспомощно трепыхался у него под ногтем. Если бы я попытался сейчас спорить, он обратил бы все мои аргументы против меня. Если бы я привел в доказательство факты, он бы убедил Риордана, что даже факты являются иллюстрацией моей зависти. Барклай представлял собой фигуру внушительную, и харизма его опиралась не только на выдающийся рост. Он верил в собственную правоту и потому ничего не боялся. Я не располагал ни оружием, способным пробить его броню, ни щитом, который укрыл бы меня от его ударов.

Таким образом, что и требовалось доказать: никто меня не травил, я поел несвежих креветок.

Зазвонил телефон и, по счастью, отвлек внимание от меня. Элеанор выбежала из спальни, однако трубку уже взял Риордан. Звонили из участка, чтобы сообщить новости из Филадельфии. Человека, угнавшего у Барклая черный купе, нашли мертвым в камере. Рядом с телом на полу валялся маленький стеклянный флакон, не обнаруженный при обыске.

Я внимательно следил за Элеанор. Ее не было в комнате, когда Риордан рассказывал об угоне автомобиля и о человеке, арестованном в Филадельфии. Поэтому новое сообщение для нее ничего не значило – до тех пор, пока не всплыло имя Джеймса Торпа.

Она словно окаменела и пристально посмотрела на отца.

– Так, значит, не терраса… – еле слышно выдохнула она.

– Терраса? – недоуменно переспросил Риордан.

– Я думала, он спрыгнул или… – Она поймала на себе взгляд Барклая и отвернулась. – Это был просто сон, но такой реальный. Но такого же не могло быть, правда? Нашли бы тело на улице… Я думала…

– Прекрати молоть чушь! – оборвал ее Барклай и обратился к Риордану: – То есть его нашли мертвым до допроса? Он ничего не сказал? Не открыл свою настоящую личность?

Риордан покачал головой.

– Так вы его знали?

Барклай достал платок с монограммой и прижал к взмокшему лбу, скрыв лицо.

– Бедный Эд, – проговорил он и высморкался. – Бедный парень. Он понял, насколько высоки ставки.

Разбирательство было нудным и флегматичным. Лолу Манфред признали мертвой. Неоткрытая коробка с розами, недокуренный табак и бумажные шарики в пепельнице могли свидетельствовать, что Эдвард Эверетт Манн был последним, кто видел мисс Манфред перед ее смертью, но не являлись доказательством того, что именно он подмешал дихлорид ртути ей в виски с содовой.

Риордан публично выразил мне благодарность за помощь в расследовании дела Манфред, однако ни словом не обмолвился о Вильсоне и возможной связи между двумя убийствами. Видимо, Барклаю все же удалось внушить ему, что мною движет исключительно уязвленное самолюбие. Я не мог винить Риордана – по-своему он был прав. Никаких доказательств своей теории я представить не смог, так что детектив не имел права тратить время и деньги налогоплательщиков на догадки человека, обиженного на весь мир.

Выступал и неожиданный свидетель – флорист по фамилии Ботичелли. Он выглядел и держался как профессиональный комик. Его посыльный каждую неделю доставлял мисс Лоле Манфред цветы. Мистер Ботичелли рассказывал об этом так, что присяжные вместе с коронером покатывались от хохота. Если же отставить прочь комедию, свидетельство флориста подтверждало версию Барклая. Каждую неделю «Американские красавицы» по восемнадцать долларов за дюжину – это определенно была любовь.

Свидетельство Элеанор вышло коротким. В суд она опоздала, села между отцом и адвокатом – в черном костюме, черном свитере и с ниткой некрупного жемчуга на шее. Она выглядела строгой, как старомодная школьная учительница. Все ее мягкие кудряшки были выпрямлены и уложены в гладкую прическу, отчего волосы смотрелись темными. Под глазами залегли лиловые тени. Она сидела, не снимая белых перчаток.

Меня она будто не замечала. Выходные мы провели порознь. Утром в субботу, когда ушли Барклай с Риорданом, она попросила меня дать ей отдохнуть в одиночестве. Я звонил несколько раз, в субботу вечером и в воскресенье, но она не хотела встречаться со мной, ссылаясь на утомление.

Я недоумевал. Странное она выбрала время, чтобы дать мне отставку. Я долго ломал над этим голову, но объяснения ее действиям не нашел.

Следующим вызвали Барклая. Все в зале суда затаили дыхание. Стянутая белой перчаткой рука Элеанор играла с жемчужным ожерельем. «Я, Нобл Барклай, клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды». Большой, красивый, искренний и уверенный в себе, он говорил мягко и четко – никаких лишних пауз, никакой уклончивости. Он смотрел присяжным в глаза и всем своим видом демонстрировал готовность сотрудничать с правоохранительными органами.

Он признался, что ему до сих пор трудно поверить в виновность Эдварда Эверетта Мана – в конце концов, этот человек был его личным помощником и близким другом. Однако он был в курсе отношений Манна с мисс Манфред и считал, что это игра с огнем.

– Мистер Барклай, вы знали наверняка, что жертва была его любовницей?

– А что, кто-то здесь еще сомневается?

Нитка жемчуга под пальцами Элеанор порвалась. Жемчужины запрыгали по полу. Начался галдеж и суета. Присяжные, свидетели, слушатели из зала принялись собирать бусины, ползая на коленях.

Я остался на месте. Элеанор тоже.

Потом Барклай продолжил давать показания. Заявил, что он единственный во всем офисе раскусил уловки этой парочки. Мы же, высоколобые циники, позволили обвести себя вокруг пальца, не разглядели за враждой спрятанную нежность, были слепы и потому не увидели в насмешках и взаимных оскорблениях прикрытие тайной страсти.

Это было хорошее, короткое, красноречивое объяснение – очень в духе журнала «Правда и любовь». Я прямо видел заголовок: «Двойное самоубийство? Любили друг друга тайно и умерли в один день».

Предполагаемые любовники не могли явиться в суд и опровергнуть свидетельство Барклая. Кто усомнится в честности такого уважаемого человека? Его слова были бесспорны, как алфавит. Единственного подозреваемого уже нельзя было привлечь к суду. Дело закрыли.

Вокруг Барклая собралась толпа. Мужчины выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку. Добропорядочные, законопослушные граждане почитали за честь возможность лично познакомиться с автором книги «Моя жизнь – правда». Все были приятно удивлены искренностью и скромностью этого великого человека.

Я зашел в грязный бар в конце квартала. Выбрал стол в самом темном углу, сел там один и заказал два двойных бренди. Элеанор уехала с отцом и адвокатом в лимузине, похожем на катафалк.

– Два двойных? – переспросил бармен.

– Ко мне подойдут, – ответил я.

Это была ложь, но я не из тех, кто изливает душу первому попавшемуся человеку за барной стойкой.

Бармен принес бокалы, поставил один передо мной, один напротив. Он уже понимал, что я никого не жду. Когда он вернулся к себе за стойку, я заметил, что он смотрит на мое отражение в зеркале.

Я выпил за Лолу Манфред. Двойной бренди за ее память был уместнее венка на гроб.

Бармен поглядывал на меня с беспокойством. Я подозвал его и кивнул на нетронутый бокал.

– Боюсь, мой друг уже не придет. Выпьете со мной?

Не пропадать же хорошему бренди. Лола бы не одобрила.

– Отчего же не выпить. Правда, я бы предпочел бурбон.

– Ну, выпейте и бурбон, я угощаю.

Я бросил на стол пять долларов, отсалютовал бармену и пошел к выходу. Бармен покрутил пальцем у виска.

Десять минут спустя я вошел в редакцию. В четыре часа пополудни работе следовало бы кипеть, однако пишущие машинки молчали. Редакторы и их помощники шушукались по кабинетам, в уборных совещались целые делегации репортеров, корректоров, стенографисток, рассыльных и членов совета религиозной координации. Никто не хотел работать. Все были слишком потрясены.

Меня тут же окружила толпа – в их глазах я был героем дня. Меня спрашивали, правда ли, что у покойного мистера Манна и покойной мисс Манфред был тайный роман. Поразительно, любой имеющий глаза и уши должен бы понимать, что эти двое – заклятые враги. Но в субботу Барклай дал пресс-конференцию, и в воскресенье все газеты напечатали его версию событий, тем самым утвердив ее достоверность. Работники Барклая привыкли верить тому, что пишут в газетах.

Барклай не соврал Риордану: человеческий разум – величайший природный феномен, восьмое чудо света. Генри Ро, оказывается, всегда подозревал, что между Лолой и Манном что-то было, а Тони Шоу специально заглянул ко мне в кабинет, чтобы шепнуть, как однажды видел их вдвоем в отеле в Атлантик-сити.

Затем мне нанесла визит мисс Экклес. Ее бюст вздымался, руки порхали, сухие накрашенные губы были жеманно поджаты.

– Не правда ли, мистер Анселл, новости просто ошеломительные?

– Да. Ошеломительные. Вы подобрали верное слово, мисс Экклес.

В дверях кабинета стояла миссис Кауфман и, поблескивая очками без оправы, сердито смотрела на секретаршу Барклая.

– Он занят, Грейс. Не мешайте ему. Если у вас есть вопросы по делу, отправьте их служебной запиской.

Мисс Экклес повернулась к ней костлявой спиной с видом оскорбленного достоинства.

– А я к вам по делу, мистер Анселл. Вы его сегодня видели?

– Барклая? Конечно. На разбирательстве.

– А он не сказал, придет ли в офис?

– Нет, он не почтил меня таким доверием. И прессу тоже.

– Пощадите, мистер Анселл! – Лилейные ручки умоляюще сложились перед острым подбородком. – Полно вам шутки шутить, вы же знаете, что у меня нет чувства юмора. Перед нами стоят самые животрепещущие вопросы. Речь о редакционной политике! Элеанор сегодня будет?

– Она мне тоже не докладывала.

– Но как же «Правда и любовь»? Мисс Манфред с нами больше нет, Элеанор пренебрегает своими обязанностями. Так журнал никогда не выйдет!

– Мисс Экклес, если «Правда и любовь» не выйдет, никто не пострадает!

Миссис Кауфман расхохоталась, а мисс Экклес сделала страшные глаза.

– Я понимаю, что это не вопрос жизни и смерти, мистер Анселл, и все же первое правило в нашем бизнесе – очередной номер должен всегда выходить вовремя!

– Может, новым редактором сделают вас.

– Меня?! Ну что вы, мистер Анселл! Вы мне льстите, у меня совсем не подходящий для этого склад ума.

– Вы всегда были верным и преданным работником, – ответил я. – По совести, вам следует отдать должность контрольного редактора. Хотите, я порекомендую мистеру Барклаю вас назначить?

– Едва ли я достойна такой чести, – вздохнула она, но глаза ее тут же мечтательно затуманились.

Честолюбивые грезы мисс Экклес развеял голос миссис Кауфман:

– Хватит его отвлекать! У нас куча работы.

Мисс Экклес смерила ее таким взглядом, словно обещала немедленно уволить, как только дорвется до власти.

Когда она ушла, миссис Кауфман закрыла дверь и подошла к моему столу.

– Не кошерно все это выглядит, мистер Анселл? Вот как по-вашему? Кошерно?

– Молодчина, Кауфман! Приятно знать, что в мире еще остался здоровый скептицизм.

Я аж расцеловал ее на радостях.

– Вы мне это прекратите, я порядочная замужняя дама. На размышления меня навел дихлорид ртути. Я прочла, что десять тысяч, которые были при нем, затребовала его сестра, владелица салона красоты. Тут-то у меня и сложилась цельная картина.

– Как-то вы запутанно изъясняетесь, миссис Кауфман. Если бы вы написали в таком духе статью, в «Правде и преступлении» ее бы не приняли.

– В салонах красоты в ходу дихлорид ртути. Его хранят в форме таблеток, растворяют и применяют в качестве антисептика. Он вполне мог взять таблетки у сестры.

– Мог. Вопрос только – зачем?

– Ну, вы же помните. – Миссис Кауфман протирала мои очки розовым платочком. – Как мисс Манфред всегда отвечала, когда ее предостерегали – мол, когда-нибудь вас уволят за вашу дерзость? Она говорила: «Меня не уволят – я знаю, где зарыт труп».

– Чей труп?

– Мне ли это знать. – Миссис Кауфман положила мои очки на стол и вышла из кабинета.

Остаток дня она держала оборону под закрытой дверью, говоря всем, что я очень занят. Где-то час я просидел, барабаня пальцами по столу и глядя на стену. На стене, пришпиленная за углы четырьмя канцелярскими кнопками, висела картинка из дамского журнала. Зеленый салат, желтый майонез, розовые креветки… «Без анализа нельзя сказать наверняка, но я уже один раз такое видел. Дихлорид ртути». В самом ли деле врач неотложки это сказал или все было плодом моего воображения, разыгравшегося от неумеренного чтения криминальных историй? Если верить моей медицинской карте, Ноблу Барклаю и Смиту из гриль-бара, я отравился несвежими креветками. Что можно противопоставить такому коллективному авторитету? Чем я докажу сейчас, три недели спустя, что не ел я никаких креветок?

За окнами сгустилась тьма. Прозвенел гонг, возвещающий окончание рабочего дня. Миссис Кауфман заглянула спросить, нужна ли мне ее помощь. Я велел ей скорее идти домой к мужу. Люди спешили к лифтам, болтая и смеясь. У меня онемели пальцы, и я прекратил барабанить по столу.

Скрипнули петли. Дверь в мой кабинет приоткрылась. Также скрипнув креслом, я развернулся к входу.

– Джонни, ты еще тут? – спросила Элеанор.

– А как ты думаешь?

– Пожалуйста, не ерничай. Мне нужно тебя увидеть.

– У тебя было полно возможностей в выходные. Мне уж показалось, ты не знаешь, как от меня избавиться.

Она несмело вошла и остановилась у самого порога. Я включил настольную лампу и скорчил гримасу от ударившего в глаза яркого света.

– Садись. Чувствуй себя как дома.

Она села на жесткий стул, предназначенный для соискателей, питающих надежду заинтересовать редактора нетривиальной статьей. Элеанор явно пыталась оживить цвет лица с помощью румян и помады, однако их лиловый оттенок лишь подчеркнул бледность кожи. Очевидно, она заехала домой после разбирательства, потому что вместо черного свитера на ней была белая блуза с воланами.

Я подумал о бесконечных выходных в одиночестве и разозлился.

– В чем дело? Что за драма? Все ведь так хорошо для вас закончилось!

Элеанор вскинула к горлу руку, словно хотела себя задушить, – и уронила ее.

– Отличный спектакль разыграл твой папаша, – продолжал я. – Поздравил бы его лично, да жаль, поклонники не дали. Позволь хоть тебя поздравлю. Ты тоже была на высоте.

У нее дрожал подбородок.

– Джонни…

– Да?

– Я уезжаю, – произнесла она после короткой паузы.

– Серьезно? И куда же?

– Еще не знаю. Куда-нибудь. Подальше отсюда.

– Зачем?

Она не ответила, лишь крепче сжала сумочку затянутыми в белые перчатки руками. Из-за расширенных до предела зрачков ее глаза казались черными. Я вспомнил, что Барклай говорил о ее матери, первой своей жене – какая она была зажатая, скрытная и необыкновенно чувствительная. Вспомнил, как читал про ее самоубийство.

– Не смейся надо мной, Джонни, – вздохнула Элеанор. – Мне нужна помощь.

– Я бы очень хотел помочь тебе, но ты все время усложняешь мне задачу. – Мне нужно было продемонстрировать, что я на ее стороне, однако никакой лжи и никаких секретов больше не потерплю. – Мне надоели игры. Мы должны быть друг с другом совершенно честными, иначе…

– Я никогда не лгала тебе, Джонни, – произнесла Элеанор сдавленным голосом. – Я говорила тебе только правду.

– Ты знаешь больше, чем мне доверила. Может, ты и не лгала мне намеренно, но ты намеренно утаила от меня правду.

Она подняла голову. Ее глаза молили о пощаде. Мне пришлось побороть желание немедленно ее обнять. Уклоняясь от правды, мы так и будем ходить по кругу, возвращаясь к тому, с чего начали.

– Возможно, не следует тебя в этом винить, – произнес я холодно. – Возможно, ты просто не знаешь, что такое честность. У тебя большие пробелы в образовании. Тебя научили мастерски искажать правду для собственного удобства и, видимо, не объяснили, что полуправда хуже, чем ложь, поскольку вводит в заблуждение еще сильнее. Чтобы сказать правду, надо сказать ее всю, и если ты этого не сделаешь, у наших отношений нет шансов.

Из коридора донеслись приглушенные шаги. Кто-то чихнул. Я вскочил с места, распахнул дверь – но никто и не думал нас подслушивать. Просто усталый бухгалтер засиделся за счетами. Он еле живым голосом пожелал мне приятного вечера и поплелся к лифтам. Я снова закрыл дверь.

– Не бойся, никого там нет. Можешь говорить.

У нее дрожали губы. Откровенность давалась ей нелегко. Я ждал, от нетерпения все больше раздражаясь. Я смотрел на зеленый термос и стакан и думал о точно таких же, синих, из которых выпил воду с дихлоридом ртути. Сквозь синий пластик наверняка не было заметно, что вода изменила цвет.

– Сама посмотри! – воскликнул я, положив руки на плечи Элеанор и возвышаясь над ней. – Ты говоришь, что любишь меня, обещала выйти за меня, но при этом то ли страх, то ли упрямство не позволяет тебе рассказать, что ты знаешь о смерти Вильсона и Лолы и об Эдварде Эверетте Манне! И ты всегда такая, упрямая и скрытная. Может, я просто дурак и ты меня зачем-то используешь? Но я никому не позволю отравить меня во второй раз…

– Отравить?! – в ужасе переспросила Элеанор одними губами.

Она сбросила мои руки со своих плеч и посмотрела мне в лицо. Ее потрясение было совершенно искренним.

Тут я осознал, что напрасно взваливаю всю вину на нее. Я и сам согрешил, утаив правду. Как и все в офисе, Элеанор поверила в историю с креветками. Я не рассказал ей, как было на самом деле, не поделился своими подозрениями. Я позволил ей остаться обманутой, потому что не хотел конфликтов.

Пришлось вкратце изложить ей всю историю, подробно остановившись на споре по поводу статьи о Вильсоне, синем термосе и первоначальном диагнозе, который поставил врач неотложки. Потом я пересказал ей разговор с Ноблом Барклаем в больничной палате, его обещания и намеки, и наконец, диалог о креветочном салате.

Когда я умолк, последовала долгая пауза. Элеанор тяжело дышала.

– Если бы я знала, я бы его убила, – вдруг выпалила она.

– Что, родного отца? – язвительно переспросил я.

Резкость была намеренной. Я хотел ее задеть.

Она посмотрела на меня с вызовом. Сузила глаза, гордо вздернула подбородок. Негромко стукнула по столу кулачком в белой перчатке.

– Ну? Скажи! – Я больше не мог этого терпеть. – Не бойся, я не побегу в полицию. Я все равно знаю, просто хочу услышать от тебя!

– Мой отец не убивает людей, – ответила она с неожиданным достоинством.

Я был потрясен. Передо мной сидела благородная дама, которую возмутительно грубо толкнули в метро в час пик. Я сел так резко, что едва не опрокинул стул.

– Так почему же он стал намекать, будто это сделала ты? Я думал, он тобой прикрывается…

– Ты веришь, что это сделала я?

– Нет. С самого начала не верил.

Именно этого она и ждала. Вид оскорбленного достоинства, за которым она прятала бурлящие в ней эмоции, исчез, а вместе с ним и лихорадочное напряжение. Солнце разогнало черные тучи, и все снова сделалось как прежде. Она наклонилась ко мне через стол и поцеловала в лоб.

– Вот теперь я могу признаться тебе, Джонни. В какой-то мере смерть мистера Вильсона произошла по моей вине.

– В смысле?

– Когда отец вызвал меня к себе, я принесла пистолет. Я была в фотостудии, все произошло так внезапно… В общем, я прихватила его с собой.

– Зачем?

– Сама не знаю. – Она смущенно потупилась. – Наверное, это было что-то бессознательное…

– Давай только без Фрейда! Ты ведь не знала, что отец будет говорить с тобой о свидании с Вильсоном?

Она покачала головой.

– Тем не менее я сразу поняла, что меня ждет какой-то разнос и Эд будет там с этой своей ехидной улыбочкой, будет ждать моей слабости, как хищный зверь…

Она содрогнулась и обхватила себя руками за плечи.

– Ты так сильно ненавидела его, что тебе понадобился пистолет?

– А тебе приходилось кого-нибудь бояться, Джонни? Я сейчас не про нормальную, здоровую осторожность, а про иррациональный ужас, который пробирает до костей. Я даже не поняла, что схватила пистолет! Была уверена, что у меня в руке сумочка. Глупая рассеянность, о которой я немедленно забыла и вспомнила уже потом, когда прочла, что именно из такого пистолета был убит мистер Вильсон.

– И ты подумала на отца?

Она робко кивнула.

– Я вообще не знала, что думать, испугалась до полусмерти. Папа так странно отреагировал на мою дружбу с мистером Вильсоном, так сильно разозлился… Честное слово, Джонни, до минувшей пятницы я не знала, что это был Эд!

– Почему Манн убил Вильсона?

– Он посчитал, что этого хочет мой отец. Решил, что и пистолет я принесла по его просьбе. Уверяю тебя, папа ничего не знал, Манн действовал по собственной инициативе. Он был сумасшедший.

– Это уж точно.

– Ты даже не представляешь. Он был… как пес, который набрасывается на людей, не так посмотревших на хозяина. Отец говорит, в этом есть его вина – он дал Эду подняться слишком высоко, возложил на него слишком много для человека с такими умственными способностями.

– Неплохая теория, – заметил я.

– Он боялся всего и всех. Вот ты рассказал мне о попытке тебя отравить, и все начинает складываться. Эд наверняка решил, что ты его подозреваешь. Возможно, даже подумал, что ты из полиции. Ты ведь пришел к нам работать вскоре после убийства мистера Вильсона. Понимаешь?

Я понимал, о чем она говорит, однако общая картина по-прежнему оставалась туманной. Последовательность событий была ясна, но она не имела смысла. Хотя теперь я знал, кто и как убил Вильсона, разгадка была слишком примитивна. За это я и не люблю детективы: в конце вам сообщают, кто убийца, и наспех сооружают ему мотив. Даже если я поверю, что семь миллионов долларов можно спрятать в полой ножке антикварного стула или что сиамские изумруды стоят жизни двенадцати человек, я должен знать, о чем думал убийца, окуная наконечник стрелы в редкий ост-индский яд.

– Может, ты и права насчет Манна, – раздраженно бросил я. – Нечистая совесть может на многое толкнуть. Но если бы в тот вечер меня не успели спасти, если бы я умер? Дихлорид ртути обнаружили бы во время вскрытия, началось бы расследование, и рано или поздно кто-нибудь вспомнил бы, что я работал над статьей про Вильсона. Кого бы тогда твой отец пытался подкупить? И какое вообще он имеет ко всему этому отношение?

Она отвернулась. Я смотрел на ее изящную узкую спину, на поникшие плечи. Отопление отключили, и в кабинете было жутко холодно.

– Да, твой отец не убивает людей. За него это делают другие. Если бы я тогда умер, он так же бы выкрутился, придумав душещипательную историю гибельной страсти?

Она вскинулась. Моя шуточка задела ее за живое. Так и было задумано. Вся эта ситуация уже сидела у меня в печенках, я устал от недомолвок.

– И нечего на меня так смотреть! – выпалил я. – Да, я тебя задел, причем намеренно. И я буду продолжать в том же духе до тех пор, пока не пойму, на чьей ты стороне!

– Я пришла к тебе просить о помощи.

Голос у нее дрожал. Она никак не могла справиться с застежкой сумочки. Наконец она извлекла стопку желтых страниц.

– Что это?

Элеанор смахнула со лба выбившиеся кудряшки.

– Прочитай.

Она снова убрала волосы со лба, и в этом жесте было видно отчаяние. А потом вдруг встала и вышла, оставив меня наедине с рукописью.

 

Часть VI

Краткое жизнеописание Гомера Пека

Лола Манфред

 

1

Двадцать три года назад в захудалом аризонском санатории умирал молодой человек. Его обожали все вокруг, до того он был обходителен. В его присутствии каждая уборщица чувствовала себя герцогиней, каждый санитар – членом закрытого джентльменского клуба. Все дело в том, что у молодого человека было живейшее воображение и он любил дать волю фантазии – сам, однако же, никогда не терял из виду зыбкой грани между реальностью и вымыслом.

Тридцать лет он радовался жизни и вот теперь с нескрываемым страхом смотрел в глаза смерти. Он так не хотел умирать не прославившись, ведь у него были грандиозные планы. Надо сказать, имя его мало подходило для всемирной славы, а больше годилось для дурной ярмарочной комедии. Звали молодого человека Гомер Пек.

Жизнь его представляла собой классическую американскую историю успеха. Так могла бы начинаться биография миллионера или гангстера: деревенское детство, колледж в захолустье, в восемнадцать – работа журналистом в чикагской газете.

В тысяча девятьсот семнадцатом году он буквально горел желанием сражаться за демократию, но армейский врач констатировал, что реальная температура его тела превышает его патриотическую лихорадку. Ему рекомендовали год соблюдать постельный режим. Гомер вытерпел четыре месяца и возобновил бурную деятельность – на этот раз в рекламном агентстве, и там для его фантазии раскрывался простор куда больший, чем в редакции ежедневной чикагской газеты.

В первый год сухого закона именно Гомер Пек приписал бордовой жидкости для полоскания рта «терпкость выдержанного вина». Именно он первым назвал духи «увертюрой к роману» и для подтверждения этих слов призвал в свидетели таких корифеек, как Норма Толмадж и Теда Бара. Именно он был первым (и в данном случае единственным), кто обнаружил недуг, поразивший пятьдесят шесть процентов населения Америки. Недуг этот именовался К.К.

К.К. Весть об этой зловещей аббревиатуре прокатилась по стране. На фоне того, что приходилось терпеть несчастным с К.К., страдания людей с повышенной потливостью, запахом изо рта и пародонтозом выглядели сущими пустяками. Миллионы страдальцев приволокли свои зловонные туши в ближайшую аптеку и купили чудодейственное средство «Либерта», или «Жидкая свобода». И по сей день, двадцать семь лет спустя, Америка каждый вечер слушает очередной выпуск новостей, спонсируемый щедрыми производителями «Либерты», натурального экстракта, устраняющего муки, которые приносит человеку К.К. – «капризный кишечник».

Открытие новой болезни не было главным достижением Пека, и лечил ее он не одним лишь травяным экстрактом. Вокруг каждой бутылочки «Либерты» была обернута тоненькая брошюра, которую написал сам Пек. Называлась она «Руководство по обретению свободы». Ни один классик философии и мечтать не мог о такой популярности, ни один политический манифест не принес освобождения стольким угнетенным.

В рекламных компаниях на Мичиган-авеню имя Гомера Пека произносили с придыханием. Юному гению сулили жалованье в размере десяти тысяч в год. Но Пек и не думал останавливаться на достигнутом. Когда у него умерла какая-то неизвестная двоюродная бабушка, завещав ему неплохое состояние, он мог бы зажить неплохой жизнью, купаясь в праздности и лучах солнца – что и требовало его состояние здоровья. Вместо этого Пек решил начать собственное дело.

В бутылочках «Либерты» он продавал свободу. Теперь он взялся продавать успех тысячам грустных мечтателей, воспитанным, как и он сам, на трудах Горацио Элджера и грезящим о лимузинах и роскошных яхтах. Успех был товаром не менее ходовым, чем слабительное. Пек знал, что вовсе не содержимое бутылочек «Либерты» вызвало неиссякаемый поток писем от благодарных клиентов. Главным было именно «Руководство по обретению свободы», которое псевдонаучным языком учило преодолевать страх перед запором. Теперь Пек намеревался расширить маленькую брошюрку до целого курса дистанционного обучения: пять долларов в месяц, длительность – пятнадцать месяцев, один урок в две недели, вместо свободы от запора – свобода от неудач.

Пек написал свой курс от первого лица в задушевной манере, создающей у аудитории впечатление, что учитель – их лучший друг. Только кто станет внимать гуру по имени Гомер Пек? Так в июле тысяча девятьсот двадцатого года был рожден Уоррен Дж. Вильсон, плод скрещения двух президентских кампаний. В своих уроках, сопроводительных письмах и даже в напоминаниях о задолженности по оплате Вильсон ухитрялся предстать не хладнокровным капиталистом с тусклыми глазами, а грубовато-добродушным наставником, никогда не скупящимся на советы. Он жестко требовал ежемесячной оплаты лишь для того, чтобы привить студентам уважение к принципам честного бизнеса.

Несмотря на громкое имя и частые упоминания «преподавательского состава», Фонд Уоррена Вильсона состоял из одного человека. В лучшие дни в штате фонда, помимо его основателя, было шесть человек: четыре машинистки, один рассыльный и трепетная девятнадцатилетняя секретарша Пека.

К двадцать второму уроку живописание технических тонкостей бизнеса Пеку наскучило. Он расширил спектр компетенции Вильсона, заявил студентам, что коммерческий успех – это еще не все, миллионеры зачастую самые несчастные люди на земле, а настоящий успех в том, чтобы «уметь жить». Уроки с двадцать третьего по двадцать восьмой содержали многословные эссе «О самообладании», «Свобода от запретов», «Эго – познание самого себя», «Фундаментальное значение правды», «Честность с собой» и «Очищении ума, сердца и души». В двух последних уроках он все же вернулся к интересам и идеалам делового человека и озаглавил заключительную главу курса: «Мерило бизнесмена: оцените себя беспристрастно».

Когда все тридцать уроков были отпечатаны и переплетены в искусственную кожу, бедняга Гомер совсем исхудал от необходимости молоть всю эту чепуху с серьезным лицом. Это был неверный подход. Грамотный рекламщик искренне восхищается качеством своего кольдкрема, ржаного хлеба и системы автоматического полива. Но у Пека не хватало на это терпения, он не имел пиетета к работе, в которую вложил столько денег, времени и собственного здоровья. И когда типографские расходы должны были вот-вот начать окупаться, Гомер Пек все бросил. Арендная плата за офис была внесена, мебель продана, и карьера Уоррена Вильсона закончилась. Пек даже не попытался продать авторские права.

Секретарша была в него влюблена. В минуты, свободные от литературного труда над рекламными буклетами и просьбами о погашении задолженности, тонкая, пылкая темноволосая девушка слагала нежные четверостишия, посвященные некоему Г.П. Они с Пеком лихо отплясывали в подпольных ночных клубах, пили коктейли из кофейных чашек, гуляли за ручку вдоль озера Мичиган, читая друг другу Эдну Сент-Винсент Миллей, Шекспира и Блейка. Девушка страстно предлагала стать его любовницей, но Пек был болен туберкулезом. Единственный поцелуй он запечатлел на ее правом ухе в день своего отъезда в аризонский санаторий. Она же, спрятав в сумочку полученные от него триста долларов, отправилась искать счастья в Гринвич-Виллидж.

Санаторий Пек нашел унылым пристанищем малограмотных ипохондриков, которые неспособны поддержать разговор, отличный от перечисления своих симптомов. Он целыми днями читал. «Интересуюсь в основном философией, историей религий и психологией, – писал он в Гринвич-Виллидж. – Я прочитал все популярные интерпретации трудов австрийских основоположников психоанализа, но даже они для обывателя слишком высоколобы. Нашим людям нужна хорошая философия для бедных, щедро замешенная на старом добром мистицизме. Нельзя недооценивать силу внушения».

Это было в тысяча девятьсот двадцать втором году – как раз когда страну охватили страсти по Куэ. «К нам поступила новая пациентка. Рассказала историю некой мадам Д. из Труа, у которой на момент знакомства с методом Куэ была чахотка в последней стадии. Восемь месяцев спустя месье Куэ получил от нее письмо, что она не только исцелилась от болезни, но еще и ждет ребенка. «Это ли не чудо, мистер Пек? – вопрошала вновь прибывшая, надеясь подарить мне, безнадежному больному, призрак надежды. – Отчего бы вам не попробовать самовнушение? Может, и вы вернете себе здоровье!» «Мадам, – ответил я, – вполне допускаю, что самовнушение избавит меня от туберкулеза. Но если при этом у меня наступит беременность – вот это действительно будет чудом»».

Тем не менее метод Куэ Пека заинтересовал. По его просьбе девушка прислала ему «Сознательное самовнушение как путь к господству над собой». Пек был поражен простотой идеи и стиля изложения. Изучив тонкую книжицу, он пришел к выводу, что именно простота и является секретом ее популярности. Исцеление с помощью веры не должно требовать напряжения ума. Природа чудес опирается на природу человека, их ожидающего. Не священный амулет, не слова молитвы, не руки священнослужителя, знахаря или врача – именно сила веры позволяет человеку исцелить себя.

Это не было научным открытием; Пек лишь усвоил для себя набор фактов, давно известных традиционной медицине. Вера исцеляла боли, которые проистекали исключительно из душевных процессов, но в восприятии пациента были настолько же реальны, как симптомы настоящих недугов. Скрытые причины таких внушенных себе же страданий изучали психоаналитики. Только, в отличие от мудрецов, исцеляющих верой, эту братию составляли сплошные педанты, которым надо было вечно проверять и перепроверять результаты. Они изучали страдающую душу как жидкость в пробирке и нередко мучили пациентов, извлекая на свет тщательно запрятанные воспоминания, для охраны которых подсознание и возводило стены из боли и физических недомоганий. Словом, такое лечение годилось лишь для обладателей недюжинного ума и бездонного кошелька. Но хуже всего было другое: психоаналитики так препарировали чудо, что оно теряло свою чудесную природу, и это отпугивало даже самых несчастных из страдальцев.

Захудалая лечебница стала для Гомера Пека лучшей лабораторией для исследования своей новой идеи. Там принимали не только чахоточных – сюда мог устроиться кто угодно, лишь бы родственники исправно перечисляли ежемесячную плату. Были женщины, которые предпочли больничную койку супружескому ложу. Были мужчины, не выдержавшие конкурентной борьбы в мире, где самый страшный грех – это неумение делать деньги. Были те, кого тайно влекло к удовольствиям, не одобряемым семьей и окружающими.

Чем больше Пек изучал всех этих людей, тем сильнее проникался к ним симпатией. От былого снобизма не осталось и следа. Он с интересом отмечал их предрассудки по поводу своих болезней, задавал вопросы и получал шокирующие ответы о родителях, женах, мужьях, начальниках и сексуальных партнерах. Результаты своих изысканий он аккуратно записывал. Будь его намерения благородны, он мог бы внести серьезный вклад в изучение природы неврозов. Но Пек был не медик, он был рекламщик и не менее адептов Уоррена Дж. Вильсона испытывал тягу к большим деньгам. Именно в таком духе он и начал писать свою книгу.

«В какой-то мере, – писал он в Гринвич-Виллидж, – она объединит в себе достоинства инструкции к «Либерте» с динамикой уроков Вильсона, однако появится и кое-что новое: страждущим будет предложено отыскать корни своих недугов в глубинах собственной памяти. По сути, выйдет исповедь в форме дружеской беседы, только без каталога грехов и соответствующих им казней. Я назову книгу «Признание и внушение». В ней будет мантра, которую пациенты – или последователи – должны повторять для достижения эффекта самогипноза. Пока не знаю, сколько им назначить повторений – десять или двадцать. По-хорошему, надо бы выбрать какую-то мистически значимую цифру. Повторение мантры станет первым шагом. Второй будет интереснее – я намерен скрестить самовнушение с психоанализом. Пациент ложится на кушетку, гипнотизирует себя мантрой, закрывает глаза и начинает вслух говорить все, что приходит ему в голову, – без стыда, без стеснения, стараясь найти корень гнетущей его вины. Неважно, обнаружит ли он этот корень на самом деле – скорее всего, нет. Лишь бы он внушил себе, что исцелен. Вера – это магический амулет, волшебный камень, мерило всего. Вот только не решил, какой псевдоним себе взять. Кто пойдет за мессией по имени Гомер Пек? Есть у тебя предложения? Автор должен сохранять инкогнито, никто не должен знать, что себя он исцелить не смог».

В декабре тысяча девятьсот двадцать третьего книга была закончена. Первой ее прочла девушка в Гринвич-Виллидж. Прочла и не поверила, что кто-то воспримет эту чушь всерьез. Все же перечить смертельно больному она не могла. Она послала рукопись в три издательства – и все три ее немедленно отвергли. Знакомая дама, литературный агент, отказалась даже пачкать руки о подобную дрянь.

Пока девушка грызла ногти и кончик карандаша, придумывая, как бы помягче сообщить печальные вести, Гомер Пек прислал телеграмму примерно следующего содержания:

«ХОРОШАЯ НОВОСТЬ ТЧК В АРИЗОНЕ СЛУЧИЛОСЬ ЧУДО ТЧК МЕТОД РАБОТАЕТ ТЧК СООБЩИ ИЗДАТЕЛЯМ ЧТО Я ТРЕБУЮ НЕ МЕНЬШЕ ПЯТНАДЦАТИ ПРОЦЕНТОВ ТЧК ПОЧЕМУ НЕ ПИШЕШЬ ТЧК СКОРО РАЗБОГАТЕЕМ ЛЮБОВЬ МОЯ ТЧК ГОМЕР»

Девушка решила, что он сам пал жертвой своего воображения – внушил себе, что исцелился. У нее не хватило духу ответить на это восторженное послание правдой – что ни один уважающий себя издатель не пожелал мараться о его творение. В ее жизни появился человек, который хотел жениться на ней и увезти в Париж. Двенадцать часов спустя она вышла замуж, спустя еще шесть – отправилась через океан.

На следующее утро в ее покинутое обиталище пришла квартирная хозяйка и обнаружила в камине горку черного пепла. Это было все, что осталось от мечты Гомера Пека – книги, которая могла бы сделать его новым мессией.

 

2

Девушка жестоко ошиблась, понадеявшись, что такой прожженный материалист, как Пек, может поправить здоровье самовнушением. Книга, призванная исцелить страждущих, отобрала у своего автора последние силы. Он горел в лихорадке и беспрестанно кашлял, от чего легкие у него превратились в один сплошной шрам.

Это ничуть не пошатнуло его веру в собственный метод. Его силы угасали, возлюбленная его покинула, от нью-йоркских издателей не пришло ни слова – но Гомер Пек узрел чудо.

В санаторий поступил двадцатисемилетний алкоголик, который твердо вознамерился постоянными возлияниями отправить себя на тот свет. Этот молодой человек обладал неотразимым обаянием – при желании он мог бы ввести в грех святого Антония и вернуть Люцифера в лоно Господа. Неумеренной тягой к спиртному он разбил сердце своей бедной матушке и поверг молодую жену в такое отчаяние, что она покончила с собой, выпив бутыль йодной настойки.

Звали его Нобл Барклай.

В тысяча девятьсот семнадцатом году, когда все годные к военной службе молодые люди шли под призыв, Барклай уже так низко пал в своем пьянстве, что в армию его не взяли. От потрясения и стыда он даже на некоторое время пришел в чувство. Свой позор он прикрывал тем, что якобы оказывает стране более важную службу, чем солдаты на поле боя. Для обеления репутации – а также ради денег, которые на военных фабриках платили весьма щедро, – он устроился на работу, которую прежде посчитал бы для себя недостойной. В числе его талантов не последним было умение поверить в собственную ложь, и очень скоро Барклай уже искренне считал, что своим трудом приносит большую жертву, чем ребята в окопах.

С таким отношением к себе и жизни он даже смог найти себе жену – красивую идеалистичную девушку из хорошей семьи. Родственники одобрили происхождение и внешность жениха и удовлетворились его объяснением про секретную службу во благо нации. Свадьба была дорогой и пышной, шампанское лилось рекой. На этом Барклай и погорел. Он не пил шесть месяцев и подумал, что будет лучше поднять бокал за невесту, чем признаться в своей пагубной страсти. Бокал пришлось поднимать неоднократно, и, выпив со всеми престарелыми родственниками, жених чуть не опозорился, приударив за грудастой подружкой невесты.

Мэри Элеанор была девушкой скромной. О своей первой брачной ночи она никому не рассказывала, но в спальне явно произошло что-то ужасное, потому что на следующий день молодая жена Нобла Барклая стала другим человеком. Ее восторженное обожание в адрес супруга сменилось обреченным принятием. Какое-то время она лгала родителям, скрывая, что муж почти всегда пьян. Однако вскоре правда раскрылась, семья узнала, что нет никакой важной секретной службы и работает Барклай на самом деле за станком рядом с необразованными итальянцами, поляками и чехами.

К новому году, ко всеобщей радости, был принят «сухой закон». Барклай увидел в этом свое спасение и отпраздновал событие вместе с семьей жены. Пили лимонад – ради блага непутевого зятя родители пожертвовали старым портвейном. Барклай продержался в трезвости год. Потом его выперли с работы, он не сразу смог найти другую и стал искать утешения в подпольном баре. Выпивка становилась хуже и дороже, однако это его не останавливало – наоборот, он с каким-то мстительным удовольствием спускал деньги жены на плохой джин.

Во время беременности Мэри Элеанор была избавлена от притязаний мужа, но одной майской ночью, когда их дочери было три месяца, Барклай потребовал от жены исполнения супружеского долга. Тут Мари Элеанор утратила все свое смирение и превратилась в тигрицу. Это была не ссора, это была полноценная драка, закончившаяся тем, что Барклай избил жену и взял ее силой. Когда он уходил, она скорчилась на полу в приступе истерического смеха, и этот безумный хохот преследовал Барклая до самого подвала, куда он отправился заливать тоску.

Четыре дня спустя его нашли мертвецки пьяным в комнате у разъяренной проститутки, привели в чувство и сообщили, что жена покончила с собой. Родственники не пустили его на похороны, закрыли для него свои двери и при случайной встрече спешили перейти на другую сторону улицы. Следующие два года Барклай провел за непостоянной работой и в непрерывном пьянстве. Ему нравилось издеваться над своей почтенной тещей – он звонил ей в дверь среди ночи, заваливался в ее элегантную гостиную в компании проституток и раз в полгода устраивал очередной скандал, пытаясь отсудить себе право опеки над дочерью. В сентябре тысяча девятьсот двадцать третьего его обнаружили спящим на ступенях капитолия штата Иллинойс, и это стало для родственников последней каплей. Как только он оправился от пневмонии, его немедленно сослали в Аризону.

Врачи в санатории были меньше заинтересованы в лечении пациентов, нежели в том, чтобы койки не пустовали. Барклай пошел на поправку слишком быстро, чтобы считаться для санатория хорошей инвестицией, так что ему вскоре выписали ежедневную дозу самогона и с чистой совестью продолжили слать родственникам счета за проживание, питание, лечение и дополнительные расходы. Так и довели бы его до цирроза печени, если бы не Гомер Пек.

Пек избрал Барклая своим подопытным кроликом. Молодой человек был одинок и всеми покинут, его снедало чувство вины, и он с благодарностью отзывался на доброе слово. Пек рассказал ему о своем новом методе, прочел ему выдержки из книги. В полумраке комнаты, где свет пустынного солнца еле пробивался сквозь плотные занавески, а тишина была почти осязаемой, Барклай лежал на койке Пека и повторял мантру. Наконец его могучее тело начало сотрясаться в конвульсиях, губы искривились, и он принялся изливать тайны своей несчастной души.

Тайны были грязными и жалкими в своей заурядности – как то, что мальчишки пишут на заборах. Нормальные мальчишки на нормальном этапе взросления. Но мать Барклая не зря дала ему имя Нобл – она ожидала, что ее сын, благородный и чистый, будет выше искушений плоти. Со стен детской на него смотрели портреты Исаака Уоттса и Эдварда Берн-Джонса, мать читала ему «Королевские идиллии» Теннисона и говорила, что похоть – самый отвратительный из грехов.

Физическую близость она называла «скотским делом».

Потом мальчик достиг пубертата и с завистью слушал хвастовство сверстников в переулке. Он был высоченный, мускулистый, неуклюжий и застенчивый, как девица. До восемнадцати лет, к немалым своим страданиям, он оставался девственником, и долгожданный первый опыт убедил его в том, что мать была права – дело это скотское. Открытие ничуть не охладило ему кровь, и он пришел к выводу, что положение его похоже на историю о докторе Джекилле и мистере Хайде, только мечется он между скотством и чистотой. На первом году учебы в колледже Нобл познакомился с алкоголем.

Четыре колледжа вышвырнули его вон. Дартмут он успел покинуть непосредственно перед тем, как за ним явился шериф, чтобы арестовать по обвинению в изнасиловании – по иронии судьбы, истица была всем известной проституткой. Все это могло стать искрометнейшей комедией, когда бы не было так трагично. Здоровенный самодовольный донжуан, до того красивый, что женщины на улице с тоской смотрели ему вслед, знал о любви меньше, чем викторианская барышня. Считая близость скотством, он и вел себя как скот. Элементарные правила сексуальной гигиены были ему неизвестны, занятия по психологии он неизменно прогуливал и не мог даже на скелет взглянуть, не краснея.

Словом, требовалось чудо. Барклай был настолько убежден в порочности своей натуры, что просто объяснить ему причины его поведения было бы недостаточно. Зато в его случае как нельзя лучше годился метод Пека – философия понимания себя, аккуратная и нетребовательная религия, не утруждающая себя идеей бога.

И метод сработал. В комнате Барклая начали копиться нетронутые бутылки. Без помощи алкоголя Барклай уложил в постель чувственную и толковую медсестру, которая была только рада послужить интимной наставницей такому привлекательному пациенту.

Благодарность Нобла Барклая не знала границ. В то время никакая жертва не показалась бы ему слишком большой для выражения своей преданности новому другу. Уже после выздоровления он долго жил в санатории, просто чтобы оставаться рядом с Пеком, и ждал ответа от издателей с нетерпением не меньшим, чем сам автор «Признания и внушения». Он всем сердцем верил в придуманную Пеком философию и не сомневался, что мир примет ее как откровение.

Наконец терпение Пека лопнуло. Он беспардонно позвонил прямо в нью-йоркский пансион. Та же хозяйка, которая вымела из камина пепел великой книги, сообщила Гомеру, что искомая девушка вышла замуж и отправилась в Париж, где таким, как она, самое место. Известие стало для Пека ударом. Он никогда не требовал от девушки хранить ему верность, но все же верил ее любовным клятвам и теперь был неприятно поражен возмутительной безответственностью, с которой она отнеслась к его труду.

В трудную минуту на помощь ему пришел верный последователь. Неделю спустя Нобл Барклай выехал в Нью-Йорк с двумя сотнями долларов от Пека и сделанным под копирку вторым – и последним – экземпляром рукописи.

 

3

В поезд на восток Барклай садился с намерением найти для Пека издателя, заключить контракт на выгодных условиях и как можно шире распространить весть о целительной философии. В благодарность за свое спасение он вызвался стать представителем автора и лишь оскорбленно поморщился, когда Пек предложил ему за это процент.

Как и положено неофиту, Барклай горел желанием нести свет веры в массы. Была весна, и поезд вез на восток множество болезных, в течение зимы поправлявших здоровье в теплом климате. Пока мужчины в курительной комнате хвастались курортными похождениями, дамы в обзорном вагоне жаловались друг другу на свои болячки.

Барклай нашел благодарную аудиторию для проповедей. Он умел расположить к себе женщин. Даже до его волшебного преображения они заглядывались на него на улицах, теперь же, когда он был здоров и бодр, с позолоченной солнцем кожей и посеребренными сединой кудрями, он мог завоевать самое неприступное сердце одним взмахом ресниц. «Если бы кто другой позволил себе говорить со мной так нескромно, я бы кричала «караул!», – признавалась несколькими годами спустя мисс Ханна Майердорф. – Однако Нобл Барклай напоминал скорее проповедника, нежели искателя приключений. Он рассказал нам свою жуткую, жуткую историю, не скрывая ничего, и все мы были очень тронуты. Некоторые дамы в ответ поделились такими деталями своей жизни, какие принято охранять более ревностно, нежели масоны хранят секреты ложи».

Тут мисс Майердорф следовало поверить на слово, потому что ее брат слыл известным масоном в городе Мансфилд, штат Огайо. У мисс Майердорф была застарелая бессонница. «Ни пилюли, ни микстуры от всемирно известных эскулапов, ни тишина пустыни не принесли мне благословения сна. Но в ту ночь, несмотря на свист паровозного гудка, стук колес и тряску, я спала как младенец». По словам мисс Майердорф, в поезде также была некая больная астмой. «Ее дыхание стало ровным, пропал жуткий сипящий звук, и с тех пор она сильная, здоровая женщина». (Полный текст письма мисс Майердорф приведен в брошюре «Сундук сокровищ. Откровения исцеленных Ноблом Барклаем». Личность упомянутой женщины с астмой установить не удалось.)

Особенно речь Барклая впечатлила вдову, миссис Горацио Бич из Канзас-Сити. Она умоляла молодого человека погостить у нее несколько дней, чтобы помочь ей избавиться от ишиаса. Немного поразмыслив, Барклай решил, что от нескольких дней задержки Пеку не будет никакой беды, тогда как поддержка богатой новообращенной может очень пригодиться в будущем. К тому же у вдовы была впечатлительная дочь, имя которой звучало как название курорта – Розетта Бич.

Семейство Бич обитало в настоящем замке, вокруг которого был разбит сад с литыми оленями и мраморными богинями, щедро расставленными среди аккуратно подстриженных живых изгородей. В доме повсюду было красное, черное и тиковое дерево, серебро и слоновая кость. Стоя перед антикварной китайской ширмой, расшитой буддийскими символами, Нобл рассказывал избранной аудитории о Гомере Пеке, о его книге, которая потрясет мир, о собственных страданиях и ошибках, о горе своей бедной матушки и смерти молодой жены, о своих отношениях с женщинами, пьянстве и деградации – и, наконец, о духовном перерождении. Откровенность, с какой он обо всем этом говорил, так потрясла подруг миссис Бич, что многие из них стали выпрашивать консультацию с глазу на глаз. Справедливости ради надо отметить, что намерения Барклая были чисто терапевтические и он не виноват, что его слова действовали на некоторых «как афродизиак – у них буквально дыхание перехватывало» («Моя жизнь – правда», глава «Введение», стр. 38).

Немного освоившись и попривыкнув выступать перед публикой, Барклай заметил, что женщины равнодушно слушают его рассказ о Пеке и приходят в необычайное оживление, когда он начинает делиться своей историей. Вполне естественно, что он понемногу урезал благодарности автору философии до минимума и сосредоточился на том, что аудитории действительно интересно.

Это не укрылось от Розетты Бич, и однажды, разозлившись, она упрекнула Барклая. В тот вечер он консультировал лучшую подругу Розетты, невротичную, но довольно красивую дебютантку. «Вы совсем выбросили мистера Пека из картины, – попеняла ему Розетта. – Теперь вы говорите так, будто излияние правды – ваше собственное изобретение». Обвинение заставило Барклая в ужасе отшатнуться. «Вы меня неправильно поняли!» – «Теперь вы вовсе перестали о нем упоминать». – «Я не забыл и никогда не забуду о долге перед моим благодетелем!»

Несколько дней спустя Барклай решил, что загостился в Канзас-Сити. Однако он не считал это время потерянным зря. Опыт практического применения теории выявил ряд ее слабых мест. «Неудивительно, что книгу не опубликовали, – она недоработана, – делился он с бедной виноватой Розеттой, когда та везла его на вокзал. – Мне стоит еще немного поездить с лекциями, провести несколько экспериментов и тогда уже обращаться к издателям».

«Это, – добавил он от всего сердца, – будет моей скромной благодарностью Гомеру».

 

4

Через два года бывшая секретарша Барклая развелась и вернулась в Нью-Йорк. Она написала Гомеру покаянное письмо, прося прощения за то, что малодушно утаила от него реакцию издателей. Но письмо вернулось. На конверте чернейшими из чернил было выведено: «Покинул нас».

Возможно, Барклай также писал Пеку в санаторий и получил свое письмо назад с этой похоронной надписью. Вероятно, он думал, что Пек скончался. Вполне можно предположить, что именно это и побудило Барклая подписать книгу своим именем. По крайней мере, сам Пек подумал именно так.

О том, что книга все-таки вышла, он узнал больше чем через год, когда она успела разойтись тиражом в семьсот пятьдесят тысяч экземпляров. Пек ничего о ней не слышал, потому что полностью удалился от мира. Разочаровавшись в возлюбленной, не получив никаких вестей от Барклая, он решил уехать еще дальше в глушь. Врачи были только рады избавиться от пациента, который словом исцелял неизлечимых, лишая санаторий золотой жилы. Вероятно, шуточки с адресованной ему корреспонденцией были их местью; впрочем, учитывая общую безалаберность, царившую в этом заведении, надпись на конвертах могла быть сделана и по ошибке.

Гомер переехал в штат Нью-Мексико, поселился в одиноком домишке посреди пустыни, взяв в прислугу индианку, которая, по слухам, была ведьмой. Во время одного из редких визитов в Альбукерке он купил журнал «Американ меркьюри». Читая его перед сном в постели, он наткнулся на статью некоего Дж. Д. Бланкфорта под названием «Странный феномен Нобла Барклая».

Ранним утром следующего дня старенький «форд» Пека остановился перед местной книжной лавчонкой. Пек влетел внутрь и потребовал у клерка как можно скорее выписать для него экземпляр книги «Моя жизнь – правда». Изумленный клерк протянул руку и взял этот самый экземпляр из высоченной стопки таких же. Все утро Пек сидел в припаркованной у лавки машине и читал.

Бестселлер, по сути, представлял собой его «Признание и внушение», Нобл Барклай лишь внес некоторые правки. В частности, было полностью убрано полунаучное-полуюмористическое вступление. Не осталось ни единой ссылки на ученых и проповедников, был полностью выкорчеван саркастичный юмор. Юмор вообще оказался главной ошибкой Пека – разве может мессия быть шутом? Стоит один раз как следует насмешить читателя, и он уже ни за что не воспримет книгу всерьез.

Оригинальное вступление Барклай заменил своим. В ставшей сенсацией главе «Введение» он в деталях описал грехи своей молодости, свое моральное падение и духовное перерождение. Из оставшегося текста также был убран весь юмор. Веселая проза сделалась строгой и торжественной. От этого книга обрела вес. Наспех сколоченные конструкции сделались прочнее камня; незаконнорожденное дитя было признано – и гордым отцом Барклай назначил себя, не скупясь на пышные эпитеты. Он был автор книги, основатель школы мысли, благодетель всего человечества. Скромное подражательное название, придуманное Пеком, ушло в небытие. Теперь новое учение называлось коротко и драматично – философия излияния правды (кстати, по свидетельству Розетты Армистед, урожденной Бич, название это придумала она, а вовсе не Нобл Барклай).

Как опытный торговец успехом, Пек не мог не признать, что от внесенных изменений книга выиграла. Барклай не просто возвеличивал правду, он преподносил ее как пряное блюдо, щедро сдобренное пороком и пикантными откровениями, словно изюмом и миндалем. Никаких умалчиваний, никакого стыда. Классическим шрифтом черным по белому там излагались форменные непристойности, но если у вас поначалу и закрадывалось малейшее чувство стыда, к одиннадцатой странице «Введения» оно пропадало – вы проникались искренней симпатией к Ноблу Барклаю и уже винили своих родителей в том, что те утаили от вас многоцветие жизни.

Издательство, опубликовавшее книгу, не принадлежало к числу известных и уважаемых. Называлось оно «Ордманн и компания», зарегистрировано было в штате Мэриленд и находилось в совместной собственности Нобла Барклая (сорок процентов) и семьи Генри Ордманна (шестьдесят процентов). До «сухого закона» у Ордманна была ликеро-водочная компания. Будучи человеком твердых моральных убеждений, он отказался прибегать ко всяким уловкам типа «лекарственного вина с пепсином» (средство от расстройств желудка) или неферментированных виноградных напитков («не оставляйте надолго на открытом воздухе, иначе продукт забродит»). Его дочь Жанет убедила его взяться за издательский бизнес – легальный и прибыльный. Это произошло через месяц после того, как она послушала выступление Нобла Барклая в маленьком салоне в Филадельфии и за три дня до их тайного вступления в брак.

Все это Пек выяснил из статьи Бланкфорта. Тем же вечером он написал Барклаю письмо. Не самый умный шаг, но Пек, как и многие люди недюжинного интеллекта, был склонен слишком хорошо думать о людях. Он не мог поверить, что Барклай обманул его. Оправдание ему долго искать не пришлось – почта из санатория Пеку не приходила.

В своем письме Пек признал, что сделанные изменения улучшили книгу, похвалил Барклая за приложенные усилия и предложил поделить прибыль. Кроме того, он хотел, чтобы на обложке было и его имя. Все-таки он гордился своим творением, несмотря на вымаранные Барклаем неуместные шутки. Это был успех – именно то, к чему стремился подросший герой книг Элджера.

Прошло восемь беспокойных дней. На девятый Пек вынул из почтового ящика письмо в конверте с монограммой Нобла Барклая. Само письмо было утеряно, однако текст его Пек запомнил наизусть.

«Дорогой мистер Пек!

Эдвард Эверетт Манн,

В ответ на ваше послание от двадцать восьмого числа прошлого месяца уполномочен передать вам следующее. Мистер Барклай сожалеет, что не может ответить вам лично, поскольку очень занят делами издательства и выездными лекциями. Однако позвольте мне прибавить от себя: вам повезло, что ему не до вас. Если бы у него было время обратиться к юристам, вы могли бы оказаться в незавидном положении.

секретарь Нобла Барклая».

Мистер Барклай запретил мне подавать на вас в суд за шантаж и мошенничество. Не хочет он и оповещать о ваших действиях почту – это может повлечь за собой неприятные последствия для всех сторон.

Мистер Барклай не отрицает, что был знаком с человеком по имени Гомер Пек, и даже помнит, что пару раз обсуждал с ним идеи, которые впоследствии легли в основу его бессмертной книги. Возможно, мистер Пек и дал ему какие-то советы по мелочам, однако, к сожалению, все они были слишком несерьезны.

Тем не менее вышеизложенное не дает никаких оснований для ваших абсурдных требований. Маловероятно, что вы тот самый Гомер Пек, поскольку человека, с которым мистер Барклай вел беседы о книге, нет в живых.

По моему личному мнению, мистер Барклай проявил к вам неоправданное снисхождение. Рекомендую вам для вашего же блага прекратить эту игру. На случай если вы не в курсе: для тех, кто использует почтовую службу для шантажа, предусмотрено серьезное наказание.

Искренне ваш,

Человек с таким темпераментом, как у Гомера Пека, мог ответить на это единственным образом. Зная, что Марк Твен подмигнул бы ему, он отправил Барклаю следующую телеграмму: «СЛУХИ О МОЕЙ КОНЧИНЕ СИЛЬНО ПРЕУВЕЛИЧЕНЫ ЧТО ТЫ МНЕ ПРЕДЛОЖИШЬ ФАРИСЕЙ».

На следующее утро пришел ответ, подписанный Манном. «ВАШИ ТРЕБОВАНИЯ БЕЗОСНОВАТЕЛЬНЫ ПРИБУДУ В ПОНЕДЕЛЬНИК ЧТОБЫ ОБСУДИТЬ НИЧЕГО НЕ ПРЕДПРИНИМАЙТЕ».

Следующие три дня Пек готовился к бою. Адвоката он нанимать не стал. Правда была на его стороне, так что в победе он не сомневался. Он изучал книгу Барклая, вспоминал беседы с ним и аккуратно записывал аргументы для разговора с его представителем.

Ранним вечером в понедельник в дверь его домишки постучал незнакомец – высокий человек с длинными и тощими, как у аиста, ногами. На его визитке значилось имя Эдвард Эверетт Манн.

– Я представляю интересы мистера Нобла Барклая.

– Слушаю ваше предложение, мистер Манн.

– Почему у меня должно быть какое-то предложение? Ваши притязания не имеют под собой никакой почвы.

– Кроме того факта, что книгу написал я.

– Мистер Барклай прочел вам вслух несколько глав и благодарен вам за то, что вы обсудили с ним его идеи. Поскольку книга имела успех, а мистер Барклай – человек великодушный, он хотел бы вознаградить вас. Сумму вознаграждения лично я считаю слишком щедрой для такой малой услуги и даже пытался его отговорить, но…

– Я автор книги, мерзавцы! Барклай украл ее у меня!

– Осторожно, мистер Пек. Шантаж – это уголовное преступление.

Пек мерил шагами веранду, обтянутую сетками от насекомых.

– Значит, говорите, книгу написал Барклай? Да он был таким запойным пьяницей, что не мог написать свое имя! Спросите, кто вылечил его от алкоголизма. Спросите, от кого он узнал истинные причины своей тяги к бутылке. Спросите, кто рассказал ему, как все устроено у птичек и пчелок…

– Все это он изложил во «Введении». Откройте параграф «Возрождение»…

– А, тот, где он сидит ночью в пустыне, размышляя о своих грехах, а потом самобичеванием приводит себя в исступление и начинает кричать о том, что скрывал в сердце?

– Величайшее описание человеческого отчаяния.

– Вот только бич был в руке у меня. Это я хлестал его душу кнутом и плетью до тех пор, пока его не начало трясти от боли. Он умолял меня перестать, но я был непреклонен. – Пек говорил это так, будто слова и память были неоспоримыми доказательствами его правоты.

– Он готов заплатить вам две с половиной тысячи долларов.

У Пека начала подниматься температура.

– Решил откупиться по дешевке? Две с половиной тысячи долларов! За кого он меня принимает? Да я его по судам затаскаю!

– Я уполномочен предложить вам большую сумму, – осторожно произнес Манн, – исключительно затем, чтобы вы не навредили самому себе. Вымогательство – не шутки, почтовая служба за это может…

Он сделал вескую паузу, давая оппоненту проникнуться серьезностью угрозы. Пек глядел сквозь москитную сетку на коралловые и аквамариновые краски заката над пустыней, но видел именно то, что Манн хотел ему показать: каменные стены Атланты и форта Ливенворт.

Не найдя ничего лучше, он повторил:

– Книгу написал я.

– А доказательства, мистер Пек?

– Я написал книгу, ясно вам? Это моя идея! – Голос у Пека дрожал, язык не слушался.

– Авторские права на нее у вас есть? Или, может, рукопись и свидетельства двух людей, видевших вас за работой над ней?

– Писательство – не зрелищный спорт, мистер Манн. Хотя в санатории были такие люди, я могу их найти…

– А рукопись есть?

– …медсестры, санитары, пациенты, среди них найдутся два человека, видевших, как я писал книгу…

– А рукопись, мистер Пек? – спросил Манн ровным голосом, скептически приподнимая бровь. – Вы уж извините, но если вы действительно надеетесь чего-то добиться своими требованиями, необходимо вещественное доказательство.

С наступлением сумерек начало холодать, температура у Пека подскочила, он стал кашлять, но упрямо продолжал спор в том же духе. У Манна на все был один ответ: «Доказательства. Готовы ли вы представить доказательства в суде?» Манн не имел юридического образования, он просто зазубрил словарик в конце учебника по деловой переписке, и этого, как правило, было достаточно, чтобы произвести нужное впечатление.

– В ваших же интересах уладить дело в досудебном порядке, мистер Пек. Будь у вас доказательства, я рекомендовал бы судиться, однако в вашем положении самый мудрый шаг – согласиться на предложение мистера Барклая.

От лихорадки Пека бросало то в жар, то в холод. Как и многие больные чахоткой, он отличался эмоциональной нестабильностью. В его настроении золото эйфории перемежалось чернотой депрессии. На пустыню легли холодные тени, он дрожал и кашлял, воображение рисовало ему картины одну мрачней другой, в них были инспекторы почтовой службы, судьи и тюремщики. Воля его ослабела, и вот он уже внимал Манну как доброму другу.

– Сколько он мне заплатит, если я пообещаю оставить свои притязания?

– Пять тысяч. Это максимум, мистер Пек. В противном случае мы будем вынуждены сами обратиться в суд. На вымогательство там не посмотрят сквозь пальцы. И если вы не предоставите адекватных доказательств…

Доказательства, доказательства. Повторение этого слова было как звук капающей воды, который сводит заключенного с ума. Пек согласился на предложенные условия. Он хотел поскорее лечь в постель и укрыться теплым одеялом.

– Приходите утром, я все подпишу.

– Я бы хотел уехать сегодня. Надеюсь успеть на одиннадцатичасовой экспресс из Альбукерке. – Манн взглянул на часы.

Снаружи ожидал «форд». Человек за рулем был не только нотариусом, но еще и помощником местного шерифа. Манн просто выглянул с веранды и попросил: «Будьте любезны, засвидетельствуйте подписание документа», и вот сам закон вошел в дом Пека, готовый нанести удар, как только прозвучит слово «вымогательство». Документ у Манна также был наготове. Начинался он со слов «Я, Гомер Пек…», и далее в высокоумных юридических выражениях следовал отказ от притязаний, сделанных в письме от двадцать восьмого числа прошлого месяца, а также обязательство более не выступать с подобными требованиями во избежание законной кары.

Пек просил кое-что в документе изменить, но Манн твердо стоял на своем. Стоило ему почувствовать свое преимущество, он тут же отбросил свои вкрадчивые манеры и превратился в мелкого тирана. Пек же был безнадежно болен. Он чувствовал, что жить ему осталось недолго, и более всего хотел спокойствия. Он взял у Манна авторучку с золотым ободком и подписал.

Когда посетители ушли, Пек взглянул на свои руки, словно они были испачканы пятью хрустящими тысячными купюрами.

 

5

Гомер Пек не умер. Возможно, странным образом сработала придуманная им (или Барклаем) философия. Определенно Пек был не из тех, кто исцеляется от телесных недугов светлыми мыслями. Он не мог принять ни одного философского или религиозного учения, разделяющего бессмертный дух и бренную плоть. После длительных наблюдений он пришел к выводу, что именно те, кто громче всех выражал свое презрение к желаниям тела, на самом деле сильнее всех чувствовали над собой их власть.

Тем не менее здоровье его начало понемногу улучшаться. Воля к жизни подпитывалась твердым намерением однажды найти доказательства и призвать Барклая к ответу. И вот настал день, когда его терпение было вознаграждено. Роясь в старом чемодане, Пек случайно наткнулся на экземпляр своей забытой работы – курса динамики бизнеса под авторством Уоррена Дж. Вильсона. Пек листал пыльные страницы, улыбаясь собственной высокопарной лжи, и вдруг его как молнией ударило. Он аж застонал от злости на собственную забывчивость. Уроки с двадцать третьего по двадцать восьмой! «О самообладании», «Свобода от запретов», «Эго – познание самого себя», «Фундаментальное значение правды», «Честность с собой» и «Очищении ума, сердца и души». В двадцать пятом уроке чистосердечное признание рекомендовалось в качестве лекарства для больного духа, и весь урок, слово в слово, был включен отдельной главой в книгу «Признание и внушение». А значит, «Моя жизнь – правда» содержала в себе плагиат плагиата. Только в случае Пека такое заимствование не было наказуемо – ему принадлежали авторские права.

Вот оно, вещественное доказательство! Закон не преследует кражу идеи – идея нематериальна и не может целиком принадлежать одному человеку. Зато предложения, абзацы, параграфы, все в печатном виде, все под авторским правом – это уже весомо.

На этот раз Пек обошелся без писем. Иск за плагиат он подавать тоже не стал. Одинокими ночами в пустыне ему представлялись картины будущей мести, такие же пышные и безвкусные, как фильмы Сесила Демилля, но на деле он был слишком умен, чтобы в погоне за эффектом упустить собственную выгоду. Не стоило убивать курицу, несущую золотые яйца.

К тому времени издательский бизнес Нобла Барклая уже вовсю процветал. Кричащие обложки его журналов маячили в витрине каждого газетного киоска. Барклай стал знаменитостью, давал интервью, возвращаясь из путешествий по Европе, фотографировался с конгрессменами и киноактерами на флоридских пляжах, был принят в Белом доме самим президентом Гувером. Его имя фигурировало в кроссвордах и превратилось в синоним слова «правда». Свидетельство его бесчестья моментально разрушило бы до основания все, что он успел построить.

Уроки с двадцать третьего по двадцать восьмой стали для Пека впрыском свежей крови. Ему как никому другому была очевидна ирония судьбы: барклаевские пять тысяч, до сего момента пролежавшие нетронутыми, стали финансовой основой для сбора свидетельских показаний. Из брошюры «Сундук сокровищ. Откровения исцеленных Ноблом Барклаем», которую клиенты получали в качестве бесплатного приложения при заказах по почте, Пек узнал про мисс Ханну Майердорф и миссис Горацио Бич, слушательниц первой лекции Барклая, прочитанной в поезде. К несчастью для Пека, мисс Майердорф переехала на Майорку (ее брат-масон после смерти оставил ей неплохое состояние), миссис Бич скончалась, а ее дочь Розетта вышла замуж за крупного торговца хлопком и жила теперь в Новом Орлеане. Она не хотела, чтобы ее имя было замешано в публичном скандале. Пек обещал ей, что дело никогда не будет передано газетчикам. Только тогда она дала письменные показания, изложив обстоятельства своей встречи с Ноблом Барклаем, как он лечил ее мать и жил в их доме. Она точно помнила, что поначалу Барклай неизменно ссылался на Пека как на автора идеи, но впоследствии стал этим пренебрегать, и она в шутку предложила ему приписать все заслуги себе.

Из Нового Орлеана Пек отправился на запад, в Калифорнию, где ему удалось обнаружить врача из того самого захудалого санатория. Доктор Филмор Макрей был к Пеку не слишком расположен – все еще лелеял старую обиду на пациента, который лечил его больных успешней, чем он сам. Зато деньги он по-прежнему любил, и тысяча долларов немедленно вылечила его неприязнь. Он тоже подписал свидетельские показания.

В городе Бьютт в штате Монтана Пек нашел ту самую добросердечную медсестру, которая приняла живейшее участие в сексуальном просвещении Барклая. Она так увлеклась воспоминаниями, что Пеку пришлось отредактировать ее заявление, опуская самые пикантные подробности. Но он был благодарен ей за честное описание этих уроков, за возмущение по поводу вероломного обмана, за отказ взять деньги, за ужин, который она сама для него приготовила.

Последней свидетельницей была та самая влюбленная секретарша, которая не смогла найти издателя для рукописи. Она более не была стройна, а некогда темные волосы теперь красила в жуткий розовый цвет. Пек увидел ее имя под комическими куплетами в популярном журнале, написал в редакцию и десять дней спустя получил телеграммой потрясенный ответ – девушка не предполагала, что он жив.

Вечером в ее квартире зазвенел дверной звонок.

– Гомер! – Она обвила руками шею тощего, обожженного солнцем гостя.

Он мягко отстранился, поскольку, как и прежде, ревностно оберегал окружающих от своей заразы.

– Я больше не Гомер Пек. Я теперь Уоррен Вильсон.

– Ты в своем уме?

– Я сменил имя.

Он знал, что подруга рассмеется, услышав о такой донкихотской затее, и потому изложил свою историю с юмором. Гомер Пек подписал отказ от претензий к Барклаю и принял пять тысяч долларов в уплату за молчание. Но Уоррен Вильсон ничего не подписывал, и он был автором текстов, которые Барклай украл с точностью до слова.

На следующее утро он явился к Барклаю в офис. Человеку с улицы не так-то просто было получить аудиенцию – «создателя» философии правды приходилось беречь от благодарных последователей. Вильсон все продумал. На его визитке значилось: «Доктор Филмор Макрей, Институт мануальной терапии Макрея, Лос-Анджелес». Конечно, Барклай не забыл врача, который так внимательно к нему отнесся. Он наверняка предположил, что светило медицины хочет дать интервью журналу «Правда и здоровье» и сделать рекламу своему заведению.

Когда «доктор Макрей» вошел в кабинет, Барклай побелел как полотно.

– Меня зовут Уоррен Вильсон, – веско произнес посетитель. – Вы наверняка слышали о моем учебном курсе по динамике бизнеса. Главы четвертая, пятая, седьмая и тринадцатая в вашей книге полностью списаны с моих уроков под номерами с двадцать третьего по двадцать восьмой.

Барклай склонился к селектору на своем столе, и в кабинете тут же возник Эдвард Эверетт Манн – словно выскочил из обшитой дубовыми панелями стены. Он больше не был обычным секретарем. Грязной работой он успел заслужить себе новые титулы – контрольный редактор, главный управляющий, личный помощник Нобла Барклая. Он прочно обосновался в собственном кабинете и был уверен, что жизнь его устроена раз и навсегда.

Тут Вильсон не стал глушить свою тягу к драме.

– На этот раз вам не придется проявлять снисхождение к тому, кто не может доказать факт интеллектуальной кражи. Теперь, господа, я располагаю такими доказательствами, что могу не только отсудить у вас миллионы, но и поставить крест на вашей карьере и вашем прибыльном бизнесе, отправить вас в тюрьму и превратить имя Нобла Барклая из синонима слова «правда» в само воплощение лжи и вероломства.

Манн осклабился.

– Если у вас есть такие убедительные доказательства, почему вы не пошли с ними в суд, а явились сюда сыпать малоправдоподобными угрозами? – Он повернулся к Барклаю и заявил: – Это шантаж. Он пытается вытянуть из вас еще денег.

Вильсон демонстративно повернулся к нему спиной – его внимания заслуживал лишь Барклай.

– Я не дурак, хоть вам и удавалось много лет водить меня за нос. С помощью доказательств, которые я собрал, я могу легко вас уничтожить. Но вместе с вашей репутацией погибнет и бизнес, а часть прибыли от него по праву принадлежит мне. Я предлагаю договориться.

Манн хотел что-то сказать, однако Вильсон оборвал его:

– Обсуждать это я намерен только лично с Ноблом Барклаем. Теперь условия диктую я. И я требую выплатить мне миллион долларов.

– Не слушайте, Барклай, он просто блефует!

Барклай молчал, отгородившись от атаки Вильсона пышно украшенным столом.

– Я считаю, что такое требование вполне резонно, – продолжал Вильсон. – Вы уже вытянули из моей идеи несколько миллионов. Конечно, часть вы потеряли на неудачных инвестициях и не окупившихся журналах, но факт остается фактом: вы должны мне часть своей прибыли. Кроме того…

– Это все блеф! – перебил Манн.

Барклай поднял руку, приказывая ему замолчать. Жест был неуверенный, как первое шевеление конечности, которую отпустил паралич.

От Вильсона не укрылось, что Барклай напуган, и он продолжал с растущей уверенностью:

– Кроме того, мне нужна и своя доля славы. Я не требую от вас публичного признания в том, что вы украли мою книгу – цена будет слишком высока. Я всего лишь прошу вас упомянуть меня в качестве своего наставника и идейного вдохновителя – во всех будущих изданиях книги и в ее рекламе. Таково мое предложение. Детали еще обсудим.

– Позвонить в полицию? – спросил Манн, с надеждой хватаясь за телефон.

Барклай сделал еще один болезненный взмах рукой. Тогда Манн впервые обратился к Вильсону вежливым тоном:

– Вы не могли бы дать мистеру Барклаю немного подумать?

– Мне вы подумать не дали.

– Миллион долларов – это большая сумма. Даже мистер Барклай недостаточно богат, чтобы просто взять и выписать на нее чек.

Барклай слабо кивнул. Вильсон вспомнил, каким этот человек бывал по утрам с похмелья, как униженно смотрел глазами спаниеля, как заплетающимся языком бормотал клятвы, что больше никогда. Абсурдно было испытывать жалость к тому, кто совершил такой подлый обман, но Вильсон явно победил и мог позволить себе немного сочувствия. Он поставил оппонентов в известность, что в отеле у него полный чемодан свидетельских показаний, и великодушно дал сутки на размышления.

Сам он считал, что держится жестко и строго.

– Завтра утром ровно в одиннадцать я нанесу вам повторный визит. Если вы не согласитесь на мои требования, я передам все документы адвокату для обращения в суд. Это дорого обойдется нам обоим, но я найду способ компенсировать свои расходы – например, продам кому-нибудь историю вашего обмана. Думаю, издатели за ней в очередь выстроятся. – Он встал. – Ну что ж, до встречи завтра в одиннадцать.

Манн едва не замурлыкал, как кот. Вид у Барклая сделался как у приговоренного к смерти, которому в последний момент объявили помилование.

Вечером Вильсон с девушкой пили контрабандное шампанское и представляли, как будут жить на доходы от барклаевского миллиона где-нибудь на Капри, в Ментоне или в Сен-Тропе. Хотя девушка успела выйти замуж во второй раз и муж никак не давал ей развода, на Капри или в Ментоне это наверняка не имело бы никакого значения. Вильсон предвкушал жизнь, полную роскоши и высокой культуры, шампанского и поэзии, он уже видел себя и любимую женщину в шезлонгах на зеленой террасе у Средиземного моря.

Улыбаясь своим мыслям, он вернулся в отель и обнаружил, что номер перевернут вверх дном. Сначала он даже подумал, что ему мерещится из-за выпитого. Кто-то перерыл шкафы, вытряхнул ящики и как следует покопался в чемоданах. Все документы были украдены – в том числе и рукопись, и свидетельские показания, добытые такой дорогой ценой. Вильсон вызвал управляющего, тот позвонил в полицию и частному детективу. Вильсону пообещали тщательное расследование, но первые шаги не принесли никаких результатов. Никто из персонала не видел, чтобы кто-то входил в номер, администратор в фойе никому не выдавал от него ключи.

Это был страшный удар. Денег у Вильсона почти не осталось. Из-за Великой депрессии его собственный доход сократился до суммы, которую не хватило бы коту на консервы, а большая часть полученных от Барклая пяти тысяч пошла на сбор доказательств. Вор украл у Вильсона все – рукопись, миллион долларов, Французскую Ривьеру, мечту, поэзию и шампанское.

На следующее утро ровно в одиннадцать из приемной Барклаю сообщили, что к нему пришел мистер Уоррен Вильсон.

Вильсон прошествовал в кабинет, вальяжно помахивая тросточкой и держа в руке широкополую шляпу – словно был готов хоть сейчас отправляться на Ривьеру. Он сел на стул напротив Барклая и выжидающе посмотрел на него.

– Ну что? Обдумали мое предложение?

Барклай кашлянул и покосился на Манна. Тот стоял рядом, сунув большие пальцы под жилет.

– Вы мошенник, – уверенно заявил Манн. – Утверждаете, что у вас есть какие-то материалы, компрометирующие мистера Барклая? Это ложь, ничего у вас нет. Если не откажетесь от своих притязаний, мы сдадим вас полиции.

Барклай улыбался. Вчерашний его паралич как рукой сняло.

– Боюсь, вы страдаете навязчивой идеей, мистер Вильсон. Да, я действительно был когда-то знаком с человеком, которого звали Гомер Пек. – Барклай произнес имя с тонким сарказмом в голосе. – Не отрицаю, пару раз я действительно обсуждал с ним свою теорию. Но заявлять, что вся моя философия является плодом вашего ума, это не просто мошенничество, это бред сумасшедшего. Мне бы не хотелось обращаться в суд, так что по-дружески рекомендую вам оставить свою глупую затею.

У Вильсона дух захватило. Поразительно, этот человек умел так нагло врать с таким безыскусно искренним видом! От потрясения Вильсон начал запинаться и заикаться, как будто из них троих именно он был лжецом. Сознание своей правоты ему больше не помогало, эмоции выбили почву у него из-под ног.

– Думаю, вам пора уходить, мистер Вильсон, – елейным голосом пропел Манн. – У мистера Барклая много дел поважнее, чем…

Вильсон встал, чувствуя, как внутри его трясет мелкой дрожью.

– Хорошо, джентльмены, если таково ваше желание. Я сейчас же распоряжусь, чтобы мой адвокат подавал иск.

– Вы собирались продать историю какому-нибудь издательству, чтобы оно профинансировало ваш иск, – злорадно напомнил Манн.

Вильсон помолчал, опираясь на трость. Ему потребовалось задействовать все свои силы, чтобы не сдаться и продолжить блеф.

– Боюсь, мистер Манн, это дело и так вызовет крупный скандал, так что нет нужды искать дополнительной огласки. Вчера вечером у меня была возможность передать свою историю нескольким газетчикам, но я придержал ее. Из моего номера в отеле пропали некоторые ценные документы. – Он умолк, заметив, как переглянулись Манн с Барклаем, и продолжил с удвоенной храбростью: – Я предпочитаю решать проблемы законным путем, так что действовать буду через адвокатов. Очевидно, джентльмены, вам либо дали ошибочный юридический совет…

– У нас лучшие адвокаты в Нью-Йорке, – гордо отрезал Манн.

– Значит, вы предоставили им неполную информацию. Должны же они знать, что любой гражданин может обратиться в вашингтонское ведомство по авторскому праву и запросить поиск в реестре. Такой запрос обойдется всего в один доллар.

– И какая вам от этого польза? – Манн облизнул пересохшие губы.

– Упомянутому гражданину будет несложно получить копию глав из книги Вильсона, которые мистер Барклай, как я уже говорил вчера, перенес в свое сочинение с точностью до слова.

– Погоди, Гомер, – приказал Барклай, когда Вильсон направился к двери. – Давай обсудим.

– А что тут еще обсуждать? – ответил Вильсон, небрежно помахивая тростью.

Барклай не мог рисковать.

– Пусть ты наверняка блефуешь, но перспектива судебного разбирательства мне совсем не нравится. Даже если мы не будем намеренно предавать дело огласке, скандал все равно выйдет громкий. А поскольку вся моя карьера и репутация построена на вере в правду, такое обвинение нанесет мне вред, хотя дело я выиграю.

Манн был недоволен. Он прошептал что-то Барклаю, но тот огрызнулся:

– Сядь, Эд. Я разберусь.

Вильсон тоже сел.

– Ну? Что ты мне предложишь, Нобл?

– Я благодарен тебе за помощь, – осторожно начал Барклай. – Хотя твой вклад в книгу меньше, чем ты заявляешь, я все равно хочу вознаградить тебя. Я отплачу тебе сполна, Гомер, а может, даже больше.

Он откинулся в кресле с видом бог весть какого филантропа. От Вильсона не укрылось, что Барклай не на шутку встревожен, и это придало ему куража для торга. Договорились они на ежемесячных выплатах в размере тысячи двухсот долларов. Немалые деньги, особенно в те годы, – но лишь малая толика состояния Барклая.

 

6

Со временем Вильсону удалось поднять сумму выплат до двух тысяч долларов в месяц. Не то чтобы ему были сильно нужны деньги, он наслаждался самим процессом выжимания их из Барклая. В прежние дни, когда он занимался продажей курсов удаленного обучения, он также изобретал способы вытянуть из доверчивых подписчиков лишние пять долларов. Методы использовались те же, только ставки многократно выросли.

Платежи всегда происходили тайно, с соблюдением величайших мер предосторожности. Раз в месяц Вильсон встречался с Манном в шумном фойе какого-нибудь отеля, на железнодорожном вокзале или в большом универмаге – там, где два человека в толпе не привлекут внимания. В номер к Вильсону Манн не приходил никогда. Несколько раз, когда здоровье не позволяло Вильсону прийти на встречу, деньги приносил ему посыльный в простом неподписанном свертке. Если же ему случалось уехать в Мэн или Флориду, их присылали заказным письмом.

Вильсон пристрастился к дорогим удовольствиям, стал постоянным клиентом у лучших портных, наслаждался элитными винами и коллекционировал букинистические редкости. Но этого было ему мало для счастья. Игра в вытягивание денег ему наскучила, сладкая жизнь не стала чудодейственным бальзамом от зуда обиды. Он завидовал славе Барклая, возмущался розовому сиянию безгрешности, которое окружало его в глазах обывателей. С рвением настоящего мазохиста Вильсон мучил себя, читая сенсационные журналы Барклая о любви и преступлениях.

– Мура, которую он издает, день ото дня становится хуже и хуже! – восклицал он с пеной у рта. – Я должен разоблачить его!

– Да? И что же ты будешь делать, когда люди перестанут читать его журналы? – вопрошала подруга. – Откуда возьмутся твои прекрасные две тысячи в месяц?

Великая депрессия вынудила ее стать литературной шлюхой – продавать свой талант и опыт издателям пошлых дамских журналов. В итоге произошло неизбежное – она попала в штат к Барклаю. Как любил повторять Вильсон, она работала там исключительно для того, чтобы его помучить. Он много раз предлагал разделить с ней свой злосчастный доход, но она неизменно отказывалась – не потому, что не одобряла его способа заработать на жизнь, а из соображений обостренного чувства независимости. Они с Вильсоном пробовали жить вместе, однако за годы она успела превратиться в форменную потаскуху, он – в чопорную старую деву, а от их прежней любви осталась лишь тень высохшего скелета. Они яростно ссорились, месяцами дулись друг на друга в одиночестве. Потом кто-то непременно делал шаг к примирению, они снова встречались, поднимали бокал за дружбу, напивались допьяна и ругались опять.

На одной из таких дружеских попоек Вильсон объявил:

– Я решился. Я напишу о Барклае книгу. Расскажу людям все без утайки. Пока я храню молчание, я такой же негодяй, как и он.

– Не поздновато ли у тебя проснулась совесть, Гомер?

– Тем более мне следует поторопиться, чтобы искупить свои грехи.

– Ты сам вырыл себе эту яму, не жалуйся.

– Я опубликую все доказательства, докажу все факты. В главе о краже я приведу главы из своей книги на левой стороне разворота, из его – на правой, и пусть читатели сами увидят.

– Подумай о своем бренном теле, милый. О своем капризном, приученном к фуа-гра желудке. Подумай о рваном кружеве, которое представляет собой ткань твоих бедных легких. Долго ли ты протянешь в настоящей подзаборной яме?

– Мне нужна твоя помощь. Узнай побольше о его частной жизни, о доме, жене, детях…

– Знаешь, в чем твоя беда, Гомер? – Она всегда называла его только настоящим именем. – Ты слишком долго валяешься в постели по утрам. Часами лежишь, разглядывая свой пупок, – как тут не стать жертвой мрачных мыслей. Если бы ты вскакивал с кровати, делал пятьдесят отжиманий, выпивал большой стакан горячей воды с соком двух лимонов, всякая ерунда тебя бы не беспокоила. Ты посмотри на Барклая, вот человек – он не курит «корону», не пьет «Молоко любимой женщины» и уж точно не нарушает свой обмен веществ размышлениями. «Как сухой и злобный Кассий…»

– Хватит ерничать, я серьезно!

– А что ты хочешь знать, Гомер? Про очаровательных близнецов, которых ему родила Глория, Золотая Мать? Или, может, правду о его втором браке?

– Про это я уже знаю.

– Откуда?

– От Жанет.

– О! Так ты уже познакомился со второй миссис Барклай?

– Да, приложил к этому усилия. Жанет была с ним рядом в то время, когда он начал разъезжать с лекциями и убедил ее отца издать свой бессмертный труд. Она горит желанием посвятить меня во все подробности.

– Ясно, значит, у Жанет на него зуб. А муж случаем не признавался ей под покровом темной ночи, что обязан всем своим состоянием интеллектуальной краже?

Вильсон покачал головой. Он спрашивал об этом Жанет, но, по ее заверению, Барклай никогда не отступал от версии, что философия правды родилась у него в голове благодаря божественному вмешательству.

– Жанет проконсультирует меня по его переходному периоду – тому времени, когда он молниеносно переродился из мессии в крупного издателя. Она может много рассказать про его первые шаги на этом поприще, но мне еще нужны сведения о его нынешней жизни – не только то, что пишут о нем его же журналы, а то, как он живет на самом деле. Правду о том, что происходит в двухэтажной квартире на Пятой авеню. Ты знакома с нынешней миссис Барклай?

– С Глорией? От нее тебе будет меньше толку, чем от редакционной статьи в «Правде и любви».

– А дочь?

– Милейшее создание. Потрясена, что мир не такой, как утверждает папа. Все равно что ребенок, воспитанный в строгой вере, – думает, не обречет ли себя на вечные муки, усомнившись в том, что с детства вдалбливали в голову.

– Значит, она-то мне и нужна. Устрой мне с ней встречу.

– Ты собираешься зажарить курицу, несущую золотые яйца, и просишь меня состряпать для этого блюда соус?

Вильсон не стал обращать внимания на протесты подруги. Он твердо знал, что хочет.

– Ты устроишь нам встречу, но знакомить нас не надо. Все должно быть как бы случайно. Мне нужно, чтобы она мне доверяла.

– Ты думаешь, мне это раз плюнуть? Какой ты милый, Гомер. Элеанор меня обожает. Смотрит мне в рот с первого дня, как пришла к нам работать. Вот сейчас, например, я пытаюсь убедить ее, что надо проявить независимость и отказаться выходить замуж за омерзительное чудовище, которое папаша уже определил себе в будущие зятья. Она так трогательно прислушивается к моему мнению.

– Тем более – она должна понимать, что ты относишься к ее отцу без всякой симпатии. Я хочу, чтобы наша с ней дружба была не запятнана вражеским влиянием.

– Не надейся, что я стану тебе в этом помогать.

– У меня идея. Договорись с ней вместе поужинать. Только не здесь – здесь нас слишком хорошо знают. Ты была у Жан-Пьера? Готовят там превосходно. Отведи ее туда, посреди вечера вспомни про какое-нибудь неотложное дело и оставь ее одну…

– Отвратительная идея. Никогда я так не поступлю.

Неделю спустя она привела дочь Барклая к Жан-Пьеру, заметила, но не узнала Вильсона за соседним столиком, внезапно вспомнила о свидании с юным трепетным любовником, который прямо сейчас, бедняга, мается один в «Лафайетте», извинилась перед Элеанор и сбежала.

На следующее утро на работе Элеанор призналась ей, что познакомилась с мужчиной сильно старше себя. На протяжении всей зимы она ходила с Вильсоном в рестораны и к нему домой, слушала у него музыку, листала книги, любовалась картинами, а потом хвасталась на работе, с каким культурным и разносторонним человеком свела ее жизнь.

Старая боевая подруга была обижена – она воображала, что Вильсон влюблен в Элеанор. Выпив лишнего, она обвинила его в том, что он соблазнил дочку Барклая. Вильсон взорвался и напомнил подруге, что неумеренные возлияния и беспорядочные связи не добавляют ей шарма. Они расстались врагами и после этого видели друг друга всего один раз.

Встретились они у публичной библиотеки на Пятой авеню. Подруга сказала:

– Сколько лет сколько зим. Совсем пропал. На что надулся-то?

– А зачем я тебе нужен? Разве не достаточно какого-нибудь юного болвана и бутылки коньяка?

– Ты такой любезный, Гомер. С тобой всегда приятно поговорить. Как там твоя молодая возлюбленная?

– Ну что ты несешь? – Он взял ее под руку. – Сама же знаешь, я люблю только тебя, дворовая ты кошка. Идем-ка поужинаем.

– У меня свидание.

– Пусть твой ухажер подождет в «Лафайетте». Я нынче в сентиментальном настроении.

Ужинали в дубовом зале отеля «Плаза», Вильсон говорил о своей новой книге. Он собирался закончить ее в течение месяца.

– Хотел поблагодарить тебя за то, что устроила мне встречу с Элеанор. – Вильсон произнес это с опаской, зная, что упомянутое имя может вызвать шквал ревности.

– Она тебе пригодилась?

– Еще как. Она очень рада компании человека, которому вообще нет дела до того, чья она дочь.

– Вот же ты мерзавец, Гомер! Про твои литературные экзерсисы она тоже не знает?

– Она знает, что я пишу книгу, но не знает какую. Название ей ни о чем не говорит.

– Да что ты! – Подруга была задета. – А мне вот ты названия не доверил.

– Мы с тобой не виделись после того, как я его придумал. «Автобиография Гомера Пека». Как тебе нравится?

Позже, когда они пили кофе, подруга заметила:

– Напрасно ты рассказал ей про книгу.

– Почему?

– А если она сболтнет кому-нибудь? Помнишь же, что произошло со свидетельскими показаниями.

– Ерунда. Волноваться не о чем. Как только я закончу книгу, я положу один экземпляр в банковскую ячейку. А я говорил, что смог убедить миссис Армистед еще раз дать показания?

– Кого? А, Розетту Бич, девушку-курорт, которая придумала термин «излияние правды»? Неужто согласилась приподнять завесу над темным прошлым?

– Книга станет сенсацией. Я даже рад, что весь компромат у меня тогда украли. Это будет зрелая работа, написанная не в пылу ярости, но в результате спокойных размышлений…

– …и, смею надеяться, с меньшим количеством пошлых штампов. Кстати, уже придумал, на что будешь жить, когда ежемесячные вливания прекратятся?

– Будет доход от книги.

– Не в таких размерах.

– Да плевал я! Для меня главное – рассказать наконец правду. Я немного скопил, и книги мои чего-то да стоят. На этом я продержусь… – Он осекся и пожал плечами. – Мне, в общем-то, осталось недолго.

Он сказал это спокойно, словно речь шла об ожидающемся назавтра дожде. Его подруга была глубоко тронута. Непостоянная, она никого в жизни не любила так, как Вильсона. Не желая показывать свое смятение, она усмехнулась:

– Ладно, пока ты еще не уничтожил свой источник дохода, поставь мне рюмочку «курвуазье».

– Я тебе бутылку поставлю.

Это был его прощальный подарок. Больше они не виделись. Вечером следующего воскресенья она прочла в газете, что Уоррен Вильсон убит выстрелом в спину. Тогда она допила остатки хорошего коньяка, потом принялась за плохой, а потом перешла на дерьмовый виски. Заявить в полицию у нее не хватило духа – она вообще была не из отчаянных. К тому же сколько-нибудь существенных доказательств у нее не было, она просто знала убитого и его старую тайну. В полиции начали бы задавать вопросы, и, отвечая на них, ей пришлось бы глянуть в лицо своему отвратительному прошлому, еще раз узреть всю картину своего падения.

По ночам ей часто являлся призрак. Нет, не дух Гомера Пека, а убогая тень чувства собственного достоинства. Много раз она клялась на пустой бутылке рассказать все, что знает о жизни и смерти Вильсона. Однако при свете дня призраки исчезали, храбрость уходила в алкоголь, и женщина отчаянно цеплялась за свой источник пропитания, который так ненавидела. Она стала неразумно, ребячески намекать, что знает опасную тайну.

Сперва убийца отнесся к этому скептически, потом занервничал. В последнее время он пытается ее умаслить – говорит комплименты, присылает розы, заходит в гости. Как будто норовит убедить окружающих, что у Лолы Манфред амур с Эдвардом Эвереттом Манном.

 

Часть VII

Терраса

От Элеанор Джону

Нью-Йорк

29 мая 1946

Любимый мой!

Ну, как тебе живется соломенным вдовцом? Ужинаешь один в маленькой кухоньке, скучая обо мне, или, как принято у голливудских мужей, разгуливаешь по городу под ручку с роскошной блондинкой? Рискуя стать в твоих глазах невыносимой собственницей, умоляю тебя: напрашивайся в гости к счастливо женатым друзьям, работай допоздна, читай хорошие книги. Говорят, также неплохо помогают холодные ванны, физические упражнения и диета.

Что же касается меня, я начала скучать по тебе еще прежде, чем поцеловала тебя на прощание, и с тех пор существую как в вакууме. В этой стране сто сорок миллионов человек, но когда тебя нет рядом, она превращается в пустыню. Если не считать тоски по тебе, у меня все хорошо, добралась я нормально. Ты прав, что настоял на поездке.

Я сделала как ты хотел – встретилась с ним лицом к лицу. Если эти строки неровные, дело не в машинке, просто у меня до сих пор руки трясутся. Жалею лишь об одном – что решила сэкономить на гостинице и остановилась у них. Лучше уж какая-нибудь дешевая каморка, чем этот «отдых в исправительном учреждении».

Нет, роскоши тут предостаточно. Меня поселили в огромной детской – няню с близнецами Глория отправила за город. Чувствую себя принцессой в башне. Видел бы ты, какая тут охрана. Разве что волкодавов не хватает. Отец якобы уехал по какому-то тайному делу государственной важности. Версия, что человек такой жизненной энергии просто ушел на покой, звучала бы неправдоподобно, а признание истинного положения вещей – и вовсе полнейшей ересью.

Швейцар в лифте у них новый. Подозрительно уставился на меня, когда я назвала этаж. Услышав, кто я, он вызвался проводить меня до двери, сам нажал на звонок и дождался, пока откроет человек, похожий на частного детектива в ливрее дворецкого. И знаешь, кто в итоге решал, впускать меня или нет? Наша старая добрая Грейс Экклес! При виде меня она изобразила такую греческую трагедию со слезами и заламыванием рук, что я чуть не рассталась с дорогостоящим завтраком.

Она отвела меня наверх в мои комнаты и, заперев дверь, немедленно начала шепотом ябедничать на Глорию. «Я потрясена тем, насколько слабой оказалась ее вера! Она приглашает к нему врачей, обыкновенных медиков, которые не имеют ни малейшего понятия об истинных причинах его жестокого недуга!» «Если человек болен, вполне естественно позвать к нему врача, – отрезала я. – К тому же причины папиного инсульта вполне очевидны, хоть он и бросил пить уже давно». Грейс испустила тяжкий вздох: «И ты, Брут… Родная дочь… Стоит ли удивляться падению Цезаря?» – «Ну а каков ваш диагноз, Грейс?» Она всплеснула руками. «Он находится далеко за пределами понимания эскулапов, ищущих телесным болезням телесные причины!»

Я чуть не расхохоталась. «И вы, очевидно, считаете, что папа может излечиться, очистив гниющие язвы души и нанеся на них жгучий антисептик Правды?» «Ах, если бы только он мог, – снова вздохнула она. – Какая ирония, какая трагедия… Подумать только, сам пророк излияния правды стал пленником чувства вины. Что это может быть, Элеанор? Какой груз может оставаться на совести такого безупречного человека, никогда не боявшегося признать свои ошибки? Порой я готова возроптать на судьбу. Это так несправедливо!»

В дверь постучали. Я открыла, и к моей щеке прижались холодные губы Глории. С тщательно отмеренной сладостью в голосе она произнесла: «Твой отец сейчас отдыхает. Ты сможешь его увидеть, как только он проснется. Он будет очень рад. Пойдем, я хочу тебе кое-кого показать». И она за руку повела меня по коридору в гостиную.

Навстречу нам поднялся мужчина и поклонился, как придворный. Я глянула на него лишь мельком. Внимание мое привлек новый предмет обстановки. В гостиной отца на самом видном месте с распахнутыми дверцами, демонстрирующими содержимое, теперь стоял погребец для алкогольных напитков.

Придя в себя от потрясения, я сообразила, что руку мне пожимает чья-то теплая влажная ладонь. «Так вы и есть его дочь, – произнес незнакомец со слабым, неузнаваемым для меня акцентом. – Неудивительно, что ваш дорогой папа хотел меня с вами познакомить. Однако мне не говорили, что вы так прекрасны».

Я отняла руку и попятилась, а гость уселся в папино любимое кресло. Он был среднего роста, крепко сложен, и в облике его сквозила некая примитивность – взъерошенные жесткие волосы, косматые брови, костюм из слишком плотной ткани.

«Выпьешь что-нибудь? – спросила Глория, кивая на погребец, и, словно я требовала от нее объяснений, быстро добавила: – Вино мы держим для генерала Подольского. Он у нас теперь целыми днями работает, так пожелал твой отец. А для интенсивной работы ума иногда требуется небольшая стимуляция».

Я расхохоталась. Подольский смерил меня холодным взглядом узких темных глаз с покрасневшими веками. Повисло долгое молчание. Потом он встал и, склонив голову, наморщив лоб и сплетя волосатые руки за спиной, принялся мерить шагами комнату. Все это явно делалось ради какого-то театрального эффекта. Встав ко мне спиной, он начал расспрашивать о тебе, Джонни. Мол, наслышан о самом талантливом редакторе в штате Барклая. Я, разумеется, не стала скупиться на похвалу и уже собиралась добавить, что сила твоего характера ничуть не уступает твоему уму, как вдруг Подольский резко обернулся и предложил нам с тобой снова пойти работать в компанию. «Я сейчас говорю от имени вашего отца и знаю, что видеть вас в числе своих сотрудников – его самое большое желание».

Не могу знать наверняка, действительно ли великодушие к нам, заблудшим овцам, исходило от отца или Подольский просто следовал привычной отцовской схеме подкупа. Но я сразу заподозрила, что о папиных тайнах этот человек знает больше, чем показывает.

Только это совсем не Манн, Джонни. Может, он и занял должность Эда и принял на себя все его официальные и неофициальные обязанности, но этим сходство и ограничивается. Все-таки Эд Манн был неумен. Подольского же отец наверняка выбрал в противовес прочим соглашателям, не желая повторять ошибку и поручать дуракам задачи, требующие мозгов. Теперь же я думаю, что лучше бы он посадил на должность Эда Генри Ро или доктора Мэйсона.

Естественно, предложение я отклонила. Однако от Подольского так просто не отвяжешься. Он начал убеждать меня, что следует посоветоваться с тобой, описывал изменения в компании, обещал головокружительное жалованье, интересную работу, возможность посмотреть мир и влиять на общественное мнение. Папина репутация и обширная сеть распространения сделали свое дело – «Дайджест правды» приобрел феноменальную популярность и по тиражам занимает второе место на рынке.

Я терпеливо слушала его и неизменно качала головой.

«Вот упрямая девчонка, – не выдержал он. – А муж позволяет вам принимать такие ответственные решения?» «В нашей семье не принято спрашивать позволения, – гордо ответила я. – Мы считаем друг друга людьми вполне здравомыслящими. И вообще, Джонни готовится к подписанию контракта с крупной киностудией». Что поделать, пришлось врать скрестив пальцы, должна же я была поставить на место этого выскочку.

«Ах, как чудесно!» – пропела Глория. Подольский лишь приподнял брови. Тут вбежала Грейс Экклес сообщить, что отец проснулся и ждет меня.

На лестнице она приобняла меня одной рукой и доверительно сказала: «Готовьтесь, милая. Зрелище тяжкое, особенно поначалу. Гордый орел, который больше не может летать».

С каждым шагом колени у меня слабели. В прошлый раз я была здесь тем страшным вечером, когда отец выяснял отношения с Манном. Теперь же был ясный день, солнце лилось через распахнутые стеклянные двери, золотило белые гипсовые руки на складках черных бархатных гардин, и в его ярком свете обстановка перестала казаться жуткой и абсурдной.

Отец ждал меня на террасе. Я не сразу осмелилась посмотреть на него и сначала окинула взглядом белую кованую мебель, навес и подушки цвета красной герани, высокую железную ограду. Последнюю соорудили недавно, раньше на ее месте был лишь невысокий парапет.

В папе же я ожидала увидеть более сильные изменения. Послушала Грейс и приготовилась испытать шок. Однако внешне он выглядел почти здоровым. Конечно, похудел, но на загорелых щеках по-прежнему играл румянец. Папа шагнул мне навстречу, и мое сердце остановилось. Он волочил правую ногу, и правая рука у него болталась, как чужая.

Я подбежала к нему, бросилась ему на шею и расцеловала. Он задрожал. Я испугалась, что он сейчас упадет. У меня бы не хватило сил его удержать. Тут как из ниоткуда появился медбрат и усадил его в кресло. Я увидела, что отец плачет.

Он сделал мне знак сесть рядом. Я подвинула стул с красной подушкой, села, взяв его за левую руку, и начала болтать. Я говорила обо всем подряд, не останавливаясь ни на секунду, – про нас, про нашу маленькую квартирку, про работу и надежды, про южный климат, про каньоны и море. Наконец я выдохлась и умолкла. Папа сжал мою ладонь. Рот его скривился. Он больше не может говорить, только издает странные обрывочные звуки, в которых почти не осталось сходства с человеческой речью.

Внизу за железной оградой простирался Центральный парк, залитый ласковым солнцем и полный жизни. Цвели сирень и жасмин, шуршали по асфальту колеса роликовых коньков и детских колясок. Вблизи на ярком свету папин загар выглядел не более убедительно, чем голливудский грим. Вдруг отец единственной рабочей рукой притянул меня ближе. Требовательно глядя мне в глаза, он пытался что-то выговорить, что-то донести сокращением мышц лица, мычанием, напряжением пальцев. Я догадывалась, что именно. Он хотел узнать, что я сделала с рукописью. Прочитала ли ее, где спрятала, собираюсь ли использовать против него.

«Позвольте мне к вам присоединиться. Как это, должно быть, приятно – снова увидеть любимую дочь, а, Барклай?» Подольский говорил слащавые слова едким, как кислота, голосом. «Какая же она все-таки красавица», – добавил он с веселой фамильярностью.

Отец издал протестующее животное мычание. Я проследила за направлением его взгляда. В руках у Подольского был высокий бокал. Поставив виски на парапет под железной оградой, Подольский сел в шезлонг и вытянул короткие толстые ноги.

На террасу выплыла Глория в развевающейся на ветру шифоновой пижаме. Прошла мимо нарочито кошачьей походкой, покачивая бедрами и выставив грудь. Отец протянул к ней руку, но Глория не обратила на него никакого внимания и направилась к ограде.

«Наверно, хотите задать Элеанор немало вопросов, а, Барклай? – Подольский сделал глоток и посмаковал виски. – Рассказала она вам что-нибудь интересное?»

Сквозь искусственный папин загар проступили багровые пятна, напоминающие родимые. На лбу вздулась жила, парализованная правая рука как будто задрожала, голова затряслась. Я почти слышала, как яростно бьется его сердце, как загустевшая кровь тяжело ворочается в мозгу.

«Переживаете, наверное? – не унимался Подольский, и тон у него был такой издевательски-участливый, что у меня у самой в висках застучало. – Боитесь, как бы вас не предала родная дочь?» Мерзавец знал, как поддеть больнее, – его ехидная речь состояла из одних вопросов, на которые отец не имел физической возможности ответить. «Думает ли Элеанор о собственных интересах? Разве ей не причитается доля вашего состояния? Может, стоит намекнуть ей, что, разорив вас, она и себя оставит без гроша?»

Отец смотрел на Глорию, а та отвлеклась от созерцания Центрального парка, чтобы переглянуться с Подольским. Их перемигивание было едва заметно – короткий взгляд, почти не различимое движение века, но от Глории так и разило заговором, этот запах буквально смешивался с ароматами ее косметики. Я задумалась, не шепнул ли отец любимой жене свой секрет в темной спальне и не оказался ли этот секрет для нее слишком тяжел, чтобы не излить его еще кому-то на ушко.

«Надеюсь, ты понимаешь, Элеанор, что этот визит следует сохранить в строжайшей тайне. Миллионы людей могут лишиться спасительных иллюзий, узнав, что философия Нобла Барклая бессильна помочь ему самому!» Подольский рассмеялся и протянул Глории свой пустой бокал, чтобы она снова наполнила его.

Глория тут же радостно повиновалась и упорхнула, виляя бедрами под тонким шифоном – услаждая взор Подольского и небрежно обойдя протянутую руку мужа. Бедный папа, с его лица сошли все краски, губы стали бледно-лиловыми. Он прикрыл глаза и вздохнул – и в этом вздохе, в единственном человеческом звуке, который он мог исторгнуть из своей груди, было столько боли, что нервы мои не выдержали. Я вскочила и, не разбирая дороги, побежала прочь, через террасу, кабинет и вверх по лестнице.

Запершись у себя, я бросилась на постель и попыталась заплакать – но вместо этого, видимо, заснула, потому что увидела тот же кошмар. Только ущелье стало еще уже, пропасть еще глубже, а камни на ее дне еще острее. Он бросил меня в пустоту, и я погибла жуткой смертью. Проснулась я в холодном поту.

Почему этот кошмар преследует меня, Джонни? Оттого, что я не набралась смелости сказать правду в суде? Но ведь я и не лгала. Я отвечала на вопросы, которые мне задавали, и не моя вина, что вопросы эти даже близко не подобрались к истине. Что еще я могла поделать, Джонни? Он же мой отец. Именно это, а не страх за его репутацию и состояние, заставляет меня молчать. Наверное, привычка делать все как он велит слишком глубоко во мне укоренилась. Ты помнишь, как, прочитав рукопись Лолы, ты сразу примчался ко мне и как я плакала в твоих объятиях, как умоляла повременить с его разоблачением.

Ты сказал, что мне не будет покоя до тех пор, пока не свершится месть и справедливость не восторжествует. Но в папиных страданиях я не нахожу никакой справедливости, лишь жестокую иронию. Он уже столько натерпелся, я не хочу ранить его еще сильнее. Слава, имя, положение в обществе по-прежнему для него важны.

Когда я проснулась, в комнате было душно. Я открыла окно, выходящее на террасу, и увидела отца, неподвижно застывшего в кресле. Рядом с ним, раболепно склонив голову, сидела преданная Грейс Экклес.

Она читала ему его книгу.

Мне захотелось крикнуть отцу в окно или прибежать к нему и поклясться, что я сожгу рукопись и никому не выдам его тайны. Меня остановила лишь мысль о тебе. Я знаю твое мнение и решила не давать никаких обещаний, не заключать никаких договоренностей, не допускать никакой жалости, пока не получу весточки от тебя.

Что нам делать, милый? Надо ли его выдавать? Так ли необходима месть? И можно ли назвать торжеством справедливости уничтожение того малого, что осталось от этого сломленного человека? Убийства забыты, убийца мертв. Нельзя ли похоронить эту тайну?

Пожалуйста, ответь мне как можно скорей. Я сделаю как ты скажешь. Я доверяю тебе больше всех на свете. Надеюсь, однажды я смогу сделать для тебя нечто столь же важное, чтобы выразить тебе свою благодарность.

Люблю тебя всем сердцем.

От Джона Элеанор

Голливуд

1 июня 1946

Любимая!

Чую, совсем тебе там плохо. Прочитал твое письмо и сразу позвонил в аэропорт. Пытался срочно купить билет до Нью-Йорка… Увы, ничего не вышло. Не помогло даже упоминание, что я зять Нобла Барклая – а ты знаешь, я не люблю это афишировать. К сожалению, на ближайшие три дня мест нет.

С другой стороны, я даже рад. Все-таки это твоя проблема, которую ты должна решить сама, без моей поддержки. Звучит жестко, но я уверен, что ты уже достаточно сильна и понимаешь: недостаточно стать женой Анселла, чтобы перестать быть дочерью Барклая.

Ты по-прежнему чувствуешь вину за свое бездействие, потому и повторяется кошмар. Мы оба виноваты, милая. Я тоже тянул время, отказывался подталкивать тебя к действию, которое будет для тебя тяжело. Это проявление моей слабости. Я люблю тебя и хочу уберечь от боли и потрясений. Я помню, с каким лицом ты принесла мне рукопись. Твоему отцу прекрасно удалось меня запугать намеками на склонность к суициду, которую ты якобы могла унаследовать от матери. Таким образом он пытался убедить меня оставить в покое историю Вильсона. Хитрость сработала не так, как он планировал, но в итоге я все-таки держу язык за зубами.

Не думай, что недостаточно в тебя верю. Просто не могу не думать о том, скольких иллюзий ты лишилась в одночасье, какие потрясения пережила за пару дней. Сначала погибла твоя подруга, потом выяснилось, что убил ее твой бывший жених, а потом – самое страшное – ты прочла достоверное свидетельство, что твой отец мошенник. Я говорил о мести и справедливости, потому что почувствовал в тебе желание отплатить ему и рассказать правду о своих погибших друзьях.

Но мы с тобой ищем совсем не мести. Пока я был мелкой сошкой в компании Барклая, может, я и хотел поквитаться за свое уязвленное самолюбие. Если бы тебе было нужно возмездие, ты утешилась бы мыслью, что боги достаточно его покарали. Однако инсульт может случиться с каждым – и с честным, и с лживым. Если уж говорить о наказании, оно тут скорее психологическое. Возможно, твой отец нашел в болезни способ укрыться от собственной философии. Возможно, его нужда в исповеди сделалась до того нестерпимой, что он предпочел немоту. Это порочный круг. Нобл Барклай не может излить душу, потому что паралич лишил его способности говорить и писать, а паралич не проходит, потому что Барклай не в состоянии излить душу.

Возможно, я ошибаюсь, я же знаю так мало. Одно мне доподлинно известно: для нас с тобой это не просто вопрос мести или воздаяния. Ты рисуешь душераздирающую картину – орел с перебитыми крыльями в гнезде над Пятой авеню. Только давай не будем ударяться в сантименты, иначе нас самих парализует.

Уже не имеют значения убийства и кто у кого украл идею религии без бога. Но правду раскрыть необходимо. И не для того, чтобы обелить память бедной Лолы, которой приписали связь с Эдом Манном. Не потому, что иначе призрак Гомера Пека будет преследовать нас до конца жизни. Не ради абстрактного понятия справедливости.

Хотя твой отец теперь беспомощен и бессловесен, его влияние на людей не ослабло. Думая над твоим письмом, я вышел прогуляться. И знаешь, какое зрелище прервало мои размышления? Газетный киоск, в витрине которого немалую часть занимали журналы Барклая.

Я купил их. Я их прочел. Раньше я считал их вульгарными, но по-своему смешными. Но вот я провел шесть месяцев вдали от издательского дома Барклая, очистил голову от пафосного бреда, звучащего на тамошних совещаниях, и теперь я отчетливо вижу в этих журналах зло. Они вводят в заблуждение хороших честных людей, привыкших безоговорочно верить печатному слову. Под знаменем Правды в них искажаются факты, распространяются слухи, превозносятся шарлатаны и мошенники.

Ты вообще в курсе, кто такой Подольский? Рядом с ним твой Эд Манн – фигура мелкая. Подумаешь, пара убийств. Бывают преступления и похуже. Знаю, это может звучать как ересь, но после войны и создания атомной бомбы убийство одного человека теряет былую значимость.

В декабре прошлого года на совещании я напомнил твоему отцу, что нью-йоркские газеты разоблачили Подольского. Уже известно, что он водил дружбу с крупным агентом нацистов, что сколотил себе неплохое состояние на создании политических мифов и распространении лжи на международном уровне.

Мир уже однажды видел, как слабый правитель и его старый консервативный советник содействовали опасным выскочкам ради защиты основ своей власти. Пусть эта аналогия преувеличена. Но именно такая ассоциация у меня возникла, когда я увидел на обороте журнала «Правда» список языков, на которые он переводится. Я сразу представил, в скольких странах Подольский будет насаждать свою точку зрения.

Нет, я не считаю, что пара Барклай – Подольский чем-то хуже своих конкурентов в деле распространения лжи. Есть и другие. Периодика наделена важной социальной функцией, она должна сообщать правдивую информацию, но повсеместно вместо этого людям вешают на уши лапшу. Хотя подобные преступления обыденны, смотреть на них сквозь пальцы нельзя. Разве следует отпускать убийц безнаказанными лишь потому, что убийства совершаются каждый день?

Ну и проповедь! Ты попросила о помощи, а я выдал в ответ морализаторскую статью!

Посмотри на все беспристрастно. Как будто никогда не носила фамилию Барклай. Понимаю, ты сейчас меж двух огней – между стремлением к справедливости и желанием защитить отца. Да, он твой отец, он стар и болен, а ты никогда не была «неблагодарным детищем».

Наши с тобой желания невелики, Элеанор. Мы хотим жить честно. Демонов нужно изгнать, или мы будем принесены в жертву ради старых и злых, бесчестных и умирающих. Нельзя продолжать сеять ложь ради отжившего свой век паралитика, ради защиты его сладкоголосых прихлебателей и двуличных потаскух. Мы должны выступить за своих, за молодых, здоровых и полных жизни.

Подумай об этом, когда будешь сидеть с отцом на террасе, когда будешь смотреть, как над ним, беспомощным и ни на что не способным, издевается неверная жена и беспринципный узурпатор. А когда откроешь окно и увидишь идиллическую картину: Нобл Барклай находит утешение в тексте своей книги, которую читает ему вслух верная последовательница, – вспомни о том, что собственная философия ничуть ему не помогает.

Что бы ты ни решила, я все равно буду любить тебя. Но я должен был честно высказать свое мнение – потому что отношения надо строить на искренности. Вильсона и Лолы больше нет, и, кроме нас с тобой, не осталось никого, кто мог бы правдиво рассказать эту историю от начала до конца.

Хватит ли у тебя смелости, Элеанор?

Люблю тебя.