Бодмер был убит. Ковалев не мог поступить иначе, в противном случае тот бы ушел. Фрау Шмидт после пережитого потрясения была тяжело больна.

Что собиралась делать жена садовника с бумагой и карандашом? Ответ на этот вопрос можно было получить только от нее самой, но сейчас об этом не могло быть и речи.

Я ругал себя за то, что в зале, у копии Дюрера, не добился от нее ответа на этот вопрос. Боясь упустить человека, который ее послал, я не хотел терять ни минуты.

Как было условлено, рано утром из комендатуры пришел мой вездеход. Фрау Шмидт вместе с мужем, не совсем ясно понимавшим, что же все-таки произошло, я отправил в город.

Из города машина привезла майора. Я доложил ему о происшедшем. Лицо мое, наверное, было настолько расстроенным, что он, внимательно посмотрев мне в глаза, улыбнулся.

— Хорошо, давайте ознакомимся со всеми вашими экспонатами.

На первые два много времени тратить не пришлось. Сосновая палка с развилкой на конце оказалась именно такой, какой ее майор описал Кестнеру. На ней были довольно отчетливо видны следы рукоятки пистолета и шнура.

Рация оказалась в полном порядке, но, видимо, использовалась Бодмером в основном для приема передач, иначе наши локационные станции засекли бы ее. С его смертью мы лишились возможности установить, с кем эта связь поддерживалась. Но можно было почти не сомневаться, что передатчик находился по ту сторону демаркационной линии. Рация находилась в нише склепа. Из ниши на поверхность шла отдушина. Настраиваясь, Бодмер неосторожно зацепил другую волну, и находившийся неподалеку Селин услышал музыку.

Загадочной оставалось назначение бумаги и карандаша. На столике в комнате фрау Шмидт мы обнаружили пачку точно таких же голубоватых листков.

Мы стояли около портрета. Майор рассматривал карандаш. Это был самый обыкновенный фаберовский карандаш, каких в моем планшете находилось с десяток. Но у майора была своя система. Он любил двигаться к цели, начиная с самых незначительных на вид деталей.

— Вы заметили, что грифель заточен очень тупо? Или кончик его отломился?

— Скорее всего последнее, товарищ майор. Карандаш упал на пол и остался лежать здесь до нашего возвращения из склепа.

— А отломленный кусочек нашли?

— Я не пытался это сделать. Его, наверное, уже раздавил подошвой кто-нибудь из нас. Впрочем, можно поискать.

— Нет, не надо. Давайте лучше рассуждать, опираясь на то, что мы знаем. Итак, фрау Шмидт подошла к картине и приложила к ней лист бумаги. Большего она сделать не успела. Представим теперь себя на ее месте. Зачем это нам могло понадобиться? Снять контуры с портрета? Но, во-первых, бумага совсем не прозрачна, во-вторых, лист захватывает по площади не больше одной четвертой картины, да тут еще сломанный или просто не подготовленный для такого дела карандаш. Последнее мне все-таки кажется более вероятным. Посмотрите, на грифеле нет острых граней, а при свежем переломе они непременно были бы. Итак, что же все-таки при этих условиях могла сделать фрау Шмидт? Мне кажется, только одно — приложив бумагу к портрету, штриховать ее грифелем, как в детстве не раз делали мы, копируя на бумагу рельеф монеты.

— Что ж, это вполне возможно, — я медленно провел пальцем по портрету. — Но кожа моя ничего не ощущает, кроме масляной краски.

— Бумага может оказаться более чуткой. Впрочем, зачем гадать, давайте проверим. Возьмите бумагу. Только выньте из пачки другой лист — проверим сначала на нем. Но прежде снимем картину. Фрау Шмидт не пыталась это сделать? Нет. В таком случае ее интересовала нижняя половина портрета. Я достаю до его верхнего угла, а она на голову ниже меня.

Мы начали с левого угла. Штрихи грифеля покрывали бумагу все гуще и гуще, пока она вся не стала темной, но, как я и предполагал, кроме мазков кисти и мелких, как сыпь, точек нерастершейся краски, на ней ничего не оказалось.

Заштрихованная на правом углу портрета бумага вообще ничего не отобразила, и никакая фантазия не смогла здесь помочь.

— Может быть, дело все-таки в самом листе, — сказал я, когда мы убедились в бесплодности всех попыток.

Воронцов с сомнением покачал головой.

— Не будем гадать на кофейной гуще. У вас есть какие-нибудь другие соображения?

— Только одно — ждать, пока фрау Шмидт станет лучше.

— Да, пожалуй, это единственный выход, — майор усмехнулся. — Но похоже на капитуляцию. Давайте проверим еще раз. Может быть, на этот раз нам повезет. — Майор снова взял в руки бумагу, карандаш и вдруг остановился. Глаза его как-то странно блестели.

— Мы с вами забыли детство, Сергей Семенович, — продолжал он взволнованно, — а вот фрау Шмидт, кажется, нет. Мы же использовали совсем не тот конец карандаша. Посмотрите, на тупой стороне его чуть срезаны грани. И, честное слово, мне кажется, это не случайно!

Прижав карандаш той стороной, у которой не было граней, к листу, Воронцов начал медленно и очень легко водить его из стороны в сторону. Вместо беспорядочных линий на бумагу легли широкие легкие полосы. И прежде чем он успел покрыть весь лист, в центре его на этот раз обозначились правильно расположенные точки, которые совершенно отчетливо создавали иллюзию геометрических фигур.

Самые крупные точки, которые при их мысленном соединении прямыми линиями образовывали неправильный четырехугольник, заключали в себе шесть других точек, которые, в свою очередь, при соединении их прямыми линиями могли образовать равносторонний шестиугольник. Внутри четырехугольника, на нижней его стороне, чуть заметно вырисовывались буквы «O. M. M. P.». По всей вероятности, то, что лежало сейчас перед нами, являлось планом. Но планом чего? Где находились те реальные предметы, которые изображали эти фигуры? Ни одного даже самого смутного указания на место мы не имели. Буквы? Но о чем они говорили?

Изучив еще раз чертеж, майор положил его на стол и сел в кресло.

— Ну, а теперь оставим на время эту загадку и займемся судьбой профессора Абендрота.

— Профессора Абендрота? — переспросил я, никак не ожидая услышать сейчас от Воронцова эту, уже знакомую мне, фамилию.

Он с невозмутимым видом кивнул головой.

— Вот именно. Профессора-искусствоведа Эриха Абендрота, одного из крупнейших художников Германии тридцатых годов. Как сообщила нам сегодня его бывшая служанка Эльза Грубер, перед своим арестом Кестнер был у нее и очень интересовался бумагами и вещами профессора Абендрота.

— Профессора Абендрота… Эриха Абендрота, — я повторил фамилию еще дважды и снова поймал себя на мысли, что делаю это под давлением какого-то непонятного, смутного чувства.

— Да, профессора Абендрота, — повторил еще раз и майор. — То, что сообщила его служанка…

— Товарищ майор, разрешите, только одну минуту… — Сдержаться я не мог. Никак не мог. Никакая сила не удержала бы меня сейчас в кресле. — Разрешите отлучиться на одну минуту.

Я торопливо вышел и сейчас же вернулся со взятым у Штейнбоков «Фаустом» и репродукциями с картин Грюневальда. Ну конечно же, первое слово заштрихованной надписи начиналось на букву «P», последнее слово начиналось с «A», и между ними короткое слово, в два раза меньше других!

Майор ничего больше не спрашивал, взял перо и написал на листе бумаги по-немецки: «Профессор Эрих Абендрот».

Не было сомнения — книга эта и те, что хранились в библиотеке имения Грюнберг, когда-то принадлежали профессору Абендроту. Но каким образом они попали сюда и почему их разделили между Грюнбергом и Вайсбахом? Возникали и другие вопросы: зачем понадобились Кестнеру бумаги и вещи профессора Абендрота? И принадлежала ли копия Дюрера тоже профессору?

— Об этом я и спросил фрау Грубер, — майор зашагал по комнате, — но она твердо заявила, что никогда в доме Абендрота не видела этой картины, хотя прожила в нем около двадцати лет. И Кестнер, расспрашивая ее о бумагах, ни словом не обмолвился о картине.

— Тогда, — я раскрыл репродукции Грюневальда, — эта латинская надпись, о которой я вам говорил раньше, сделана, по-видимому, рукой профессора.

Воронцов подошел к столу и несколько минут смотрел на рисунок.

— Да, надпись несет в себе глубокий смысл. И может быть, относится не только к рисунку, но и ко всей жизни самого профессора. «Omnia mea mecum porto», — майор повторил изречение еще и еще раз.

— Посмотрите же сюда, лейтенант! — вдруг воскликнул он. — Видите?

Воронцов показал начальные буквы латинского изречения.

— «O. M. M. P.»! — Я схватил в руки заштрихованный лист. — Те же буквы, что и на картине! Значит, все-таки копия принадлежала профессору.

— Бесспорно! Ну, а теперь вы убедились, что нам крайне необходимо заняться судьбой покойного профессора Абендрота?

Но о судьбе профессора мне пришлось узнать немного позже.

В тот момент, когда Воронцов произносил последние слова, внизу около дома остановился старенький «газик», и спустя минуту в комнату быстрыми шагами вошел Гофман. Он сообщил нам, что час назад под развалинами одного из домов был найден Мюллер. Так же, как и Шеленберга, его придавили рухнувшие кирпичи. Однако жизнь еще теплилась в нем. Находившийся около него Гофман сумел уловить несколько произнесенных им слов:

— Магазин… Парке… Ранк…

— Где его нашли? — спросил майор.

— В развалинах на Рингштрассе. Каким образом он туда попал, не знаю. Может быть, сбился с дороги в темноте и упал.

— Кто такой Парке?

— Это бывший владелец магазина по той же улице, дом № 15. Он давно умер. На месте магазина сейчас развалины. Вообще, на всей этой улице от пятого до тридцать третьего номера не осталось целым ни одного дома. Как раз сегодня с утра мы осматривали участок, где скрылись тогда неизвестные.

— Но подвалы там, конечно, есть?

— Не только подвалы, но и бомбоубежища. Целая система бомбоубежищ, ведь в этом районе находились дома наиболее имущих жителей города.

— Самочувствие его тяжелое?

— Да. Измята грудная клетка, сильно ушиблена голова. Надежды очень мало.

Лицо Воронцова стало жестким.

— Я не верю, что Мюллер мог сбиться с дороги в своем родном городе и упасть в развалины. Скорее, это дело рук кого-то из шайки Ранка. Мюллер мог случайно столкнуться с кем-нибудь из них, и тот постарался от него отделаться. — Воронцов прошелся по комнате. — До сих пор мы устанавливали факты, теперь настало время действовать.

В комендатуре подтвердилось, что двое неизвестных ускользнули от патруля как раз в районе дома № 15.