Прошли годы.
Вся эта история стала постепенно сглаживаться в моей памяти, и только теперь встреча со знакомой картиной заставила в малейших деталях вспомнить прошедшее.
За открытыми окнами угасал теплый летний день. В сизоватой дымке таяли очертания черепичных крыш, загорались огоньки в узеньких окошечках мансард. Снизу, из небольшого скверика, разбитого у самого входа в гостиницу, раздавался детский смех. Как все это было далеко от пришедших на память первых послевоенных месяцев. «А Гофман, — подумал я, — где сейчас этот честный рабочий парень? На каком участке трудится он, строя новую, демократическую жизнь? Может быть, он снова где-то поблизости от Альтштадта и я смогу с ним увидеться. Нужно будет навести справки».
Я вышел из комнаты и спустился в вестибюль. Тот самый портье, что с таинственным видом послал меня в музей, стоял за своей конторкой у зажженной настольной лампы и со скучающим лицом перелистывал книгу. Увидев меня, он оживился.
— Добрый вечер, — произнес он приветливо, — а мы тут поспорили без вас с Гансом, — он кивнул головой назад. — Скажите, большой такой собор с красивыми круглыми куполами, он в Кремле или около него? Ганс утверждает, что на снимках он за стеной.
— Вы имеете в виду собор Василия Блаженного, — сказал я, поняв, что его интересует, — он на Красной площади, на противоположном конце. Так что можете считать, что вы выиграли.
— Ганс! — закричал портье, обернувшись назад, — Ганс, иди же сюда. Ага, убежал, ну ничего, от пива тебе все равно не отвертеться. Хорошо, что вы приехали, а то бы мне пришлось ждать будущего года. Вы знаете, мы едем на экскурсию в Москву. Но вы же подтвердите утром, что я прав?
— Конечно, с удовольствием, — улыбнулся я. — Но услуга за услугу. Вы не знаете случайно Карла Гофмана? Он был помощником бургомистра в соседнем городке сразу после окончания войны.
— Карла Гофмана? Геноссе Гофмана? — почти вскричал портье. — Да вам его покажет любой мальчишка на улице. Он бургомистр Альтштадта.
Ответ портье был настолько для меня неожиданным, что я не сразу поверил, что это мог быть тот самый Гофман. В Германии столько же Гофманов, сколько у нас Ивановых или Петровых.
— Как вы предполагаете, смогу я его сейчас застать у себя, если позвоню по телефону? — спросил я.
— Думаю, что да, — портье подвинул ко мне стоявший рядом с ним аппарат. — Карл Гофман не из тех, кто уходит домой рано. Это настоящий человек, он понимает, что такое работа, и не отлынивает от нее. Но если вы его знаете, мне не надо говорить об этом.
Он подал мне трубку телефона и любезно набрал нужный номер. Не прошло и минуты, как я убедился, что это был тот самый Гофман. Он сразу же узнал меня.
— Никуда не уходите из гостиницы, — сказал он, — я заеду за вами через десять минут.
— О, вы так хорошо знаете нашего бургомистра, — с уважением произнес портье. — Люди не могут на него пожаловаться. Передайте ему, пожалуйста, что мы непременно переизберем его на следующих выборах.
— Вы сможете это с успехом сделать и сами, через несколько минут он будет здесь. Я пойду в свой номер, и если немного запоздаю — предупредите его об этом.
Только я успел надеть свежую рубашку, как в комнату постучали и вошел Гофман.
Гофман почти не изменился за пятнадцать лет, прошедших после нашей последней встречи. Только его темные волосы на висках просвечивали легкой сединой.
— Ну вот и свиделись, кто бы мог подумать, — сказал он по-русски. — Как это у вас говорится? Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется. Значит, вы уже лицо гражданское?
— Да, давно в запасе, — ответил я, удивляясь его чистому произношению. — Вы так хорошо говорите по-русски. Я помню время, когда вы с трудом произносили дюжину русских слов.
— С тех пор прошло много времени, теперь я читаю книги Горького, которые издаются в Москве. Но обо всем этом поговорим после. Инга и Пауль уже осведомлены, что у нас сегодня гость.
Мы вспомнили обо всех тех, с кем нам пришлось столкнуться в те далекие дни.
Герхардт жил в Карл-Маркс-штадте с племянницей и ее мужем. С Лерхе Гофман видится в каждый свой приезд в этот город. Он стал инженером и работает в магистратуре. Ринге руководит сельскохозяйственным кооперативом, выросшим на базе имения Вайсбах. Шмидт все еще садовником в Грюнберге, в котором теперь помещен дом отдыха для горнорабочих. Только его жена, так неудачно пытавшаяся помочь своему брату, недавно умерла. Вспомнили мы и шарообразного кондитера, первым принесшего весть о том, что Ранк жив. Вопреки всему он выжил. Его мечта сбылась в несколько иной форме. Он руководит теперь цехом большой кондитерской фабрики, и его неистощимая выдумка по части изделий из теста и крема не оскудевает ни на один день.
В свою очередь я сообщил, что Воронцов теперь полковник, живет на Кубани и что в нашу последнюю встречу мы вспоминали о совместной службе здесь, в Германии, и все, с чем это было связано.
И вдруг мне вспомнилось лицо старой женщины, одетой во все черное.
— Фрау Абендрот умерла?
Гофман кивнул головой.
— Да, по ее желанию дом был передан художественному училищу. Если будете в Лейпциге, вам каждый покажет училище имени Абендрота. Там находятся некоторые экспонаты, найденные в нише. Остальные переданы в различные музеи нашей республики.
В вестибюле почтительно снявший фуражку портье попросил меня задержаться на одну минутку.
— Ганс! — крикнул он. — Ганс, иди же сюда. Сейчас ты убедишься, кто из нас прав.
В дверях никто не показывался. Портье растерянно заморгал глазами, заглянул в дверь и виновато сказал:
— Опять исчез. Простите, пожалуйста, только что он был здесь.
— Ладно, — засмеялся я, — надеюсь, утром он явится на работу, а потом, у меня наверху где-то в вещах есть журнал, который разом развеет его сомнения. Я вам его охотно подарю.
Мы вышли из отеля.
На улицах зажигались плафоны. Проносились вереницы машин. Переговариваясь и смеясь, люди спешили по своим делам или просто гуляли. Спустя десять минут мы входили в квартиру бургомистра Альтштадта.
Жена Гофмана оказалась маленькой, очень приятной женщиной, преподавателем немецкой литературы в одной из городских школ. Из-за ее спины выглядывал карапуз — трехлетний Пауль.
Разговор за чашкой кофе после взаимных воспоминаний, естественно, зашел о судьбах Германии, о тех изменениях, которые происходили в обеих ее частях.
Я узнал много интересного о новой жизни в Демократической республике. Часам к десяти Инга с Паулем, простившись, ушли к себе, и мы остались одни. Гофман сидел в кресле, курил и рассматривал меня с таким любопытством, словно встретил меня только минуту назад. Он никак не мог привыкнуть, что я в штатском.
Мы немного посмеялись над этим, и я сказал:
— А знаете, что меня вернуло в прошлое? Та самая копия Дюрера. Теперь она висит в городском музее. Но я не видел копий Гойи и Леонардо. Они экспонируются в другом месте?
Гофман покачал головой.
— Абендрот и Вернер не ошиблись в расчетах. Популярность их копий очень велика, потому-то они и включены в передвижной выставочный фонд. В ближайшее время в Берлине в ответ на активизацию реакционных элементов открывается большая антифашистская художественная выставка. Копиям отведен на ней целый зал. Все отобранные нами картины сейчас готовят к отправке. Вам, конечно, захочется встретиться со своими старыми знакомыми. Если бы наша встреча произошла дня на два позже, такая возможность представилась бы вам только в Берлине. Но я предугадал ваше желание и позвонил в музей. До завтрашнего полудня их не будут паковать.
Разговор о картинах снова вернул нас в прошлое. Мы вспомнили и Ранка, и Штейнбоков, и ускользнувшего из наших рук Вульфа. Вспомнили мы и Квесаду-Мурильо, который, как подданный союзной державы, был освобожден и вернулся продолжать под руководством многоопытного шефа разнообразную деятельность.
При воспоминании об этом человеке Гофман неожиданно рассмеялся.
— А ведь знаете, я его видел после нашего с ним знакомства еще дважды. Один раз в Лейпциге года три назад, другой раз недавно в Берлине. Он почти совсем не изменился. Я его узнал сразу, а он меня, по-видимому, нет. Кажется, он теперь по-настоящему принадлежит к прессе и представляет в Европе какую-то крупную нью-йоркскую газету…
— Которая, по всей вероятности, финансируется Коллинзом, — закончил я. — И потом, принадлежность к прессе — самый удобный способ добычи информации.
Гофман пошел проводить меня до отеля. На город опустилась влажная беззвездная ночь. Легкий туман клубился над крышами домов, обволакивал радужной дымкой высоко поднятые огни фонарей. Старинные квадратные часы на башне магистратуры показывали ровно двенадцать, а на улице было еще довольно людно. Освещенные неоновыми рекламами, разноцветными огнями, светились мокрый асфальт и широкие окна домов. Из открытых настежь дверей ресторана доносились звуки музыки.
Мы перешли улицу, по которой пронесся аккуратный желто-синий вагончик трамвая, и вышли на небольшую площадь у сквера. По другую его сторону находился музей.
На площади под огромным плафоном, около тротуара, стояло несколько такси. Мимо них навстречу нам шел человек в сером макинтоше и надвинутой низко на лоб шляпе. Он остановился как раз под плафоном, ощупывая карманы. Вероятно, он искал спички. Хотя падающая от полей шляпы тень не позволяла разглядеть лицо, я ясно различил торчащую в зубах сигарету.
Вдруг человек резко повернулся и пошел от нас в противоположном направлении. Дойдя до крайнего такси, он сунул в карман сигарету и резким движением открыл дверцу. Развернувшись, синяя машина медленно отъехала от стоянки и повернула налево. Мигнувший запретный огонь светофора задержал ее на несколько мгновений, и между горящими рубиновыми огоньками мне бросился в глаза номер такси. Бросился, наверное, потому, что его очень легко было запомнить — он состоял из четырех четверок.
Что-то в движениях, в обрисовавшемся на мгновение профиле этого человека, когда он брался за ручку дверцы машины, показалось мне знакомым. Но в эту минуту Гофман взял меня за руку.
— Посмотрите, — сказал он, — а ведь в музее кто-то есть. Видите, свет в крайнем окне?
Высокое двухэтажное здание музея с острой готической крышей возвышалось над окружавшими его раскидистыми кленами. Отсюда нам был виден только верхний этаж. Его окна были совершенно темны, за исключением самого последнего углового окна. Оно светилось каким-то странным золотистым светом, казалось, его освещал изнутри слабый луч электрического фонарика.
Это обстоятельство заставило меня сразу забыть странное поведение встречного курильщика.
Ускорив шаги, мы вошли в сквер. Деревья сейчас же скрыли от нас все здание, и только когда спустя несколько минут мы подошли к массивным чугунным воротам, оно открылось нам вновь. Мягкий ровный свет укрепленных на каменных столбах фонарей освещал полуоткрытые ворота и высокую дубовую дверь с ручками в виде львиных морд. За углом дома клены отступали, открывая обвитую плющом стену.
Все окна теперь были одинаково темны.
Мы переглянулись.
— Я полагал, что это смотритель Вурм, — тихо сказал Гофман, направляясь к двери, — но не мог же он так быстро исчезнуть.
Он толкнул дверь, но ему ответило только слабое звяканье колец о бронзовую львиную гриву — дверь была заперта.
— Здесь на углу телефон-автомат, давайте позвоним Вурму. Ключи у него, — предложил Гофман.
Но до угла нам дойти не пришлось. По дороге к нему, обернувшись, я увидел, что в крайнем окне снова вспыхнул тот же золотистый свет. Мы поняли наконец, в чем дело. Наверху, в зале, где висели картины, стена у крайнего окна выступала вперед. Покрытая желтоватого цвета изразцами, она отражала узкий луч мощного плафона, поднимавшегося над площадью, создавая иллюзию внутреннего освещения.
В этот вечер, окунувшись в прошлое, мы настолько увлеклись таинственным, что увидели его даже в самом обычном.
Раздосадованные этим происшествием, мы пошли обратно через площадь по направлению к гостинице. Теперь нам оставалось пожелать друг друг спокойной ночи и отправиться спать.
Утром меня разбудил телефонный звонок. Это звонили из Карл-Маркс-штадта мои товарищи. Они справлялись о здоровье и обещали вернуться через несколько дней.
Я спустился вниз в ресторан позавтракать, не забыв захватить номер «Огонька» с видом на Красную площадь.
— О, благодарю вас, — сказал портье, когда я положил перед ним номер журнала, — с удовольствием оставлю его на память о вашей стране. А в отношении Ганса все в порядке — уже расплатился. Только вот не пришел сегодня на работу — заболел, наверное, с горя.
В этот час в вестибюле было довольно людно. Кто-то приезжал, кто-то оставлял отель.
Войдя в зал ресторана, в углу, у задернутого кремовой занавеской окна, я заметил небольшую группу журналистов, которые были мне знакомы.
За столиком сидели три человека — два румына, которых я хорошо знал еще по Бухарестскому фестивалю, и один болгарин, с которым познакомился только вчера. Они о чем-то оживленно беседовали, и смех их долетал даже в вестибюль.
Пока я стоял в дверях и искал свободный столик, один из журналистов заметил меня и махнул рукой, показывая на пустующий стул.
— Вы верите в переселение душ? — спросил меня корреспондент молодежной газеты по фамилии Стояну, ослепив меня улыбкой белых зубов, после того как я, поздоровавшись, сел на свободное место. — А вот коллега Дмитреску, кажется, верит.
Дмитреску, пожилой человек со спокойными неторопливыми движениями, только улыбнулся в ответ и придвинул к себе тарелку с салатом. Он, как я знал, прошел нелегкую школу жизни в боярской Румынии. Как левый журналист, не один раз сидел в тюрьме и при Антонеску был даже приговорен к расстрелу. У него были совершенно седые волосы и печальные большие черные глаза. Стояну только недавно окончил университет, был молод и часто беспричинно весел.
— Вы искажаете факты, Стояну, — сказал третий сидевший за столом болгарин Тодоров. — Это уже гиперболизм.
Из всех нас четырех он хуже всех говорил по-немецки.
— Гиперболизм? — Стояну повернулся ко мне вместе со стулом. — Ну посудите сами. Тень великого художника через три столетия встает из гроба, чтобы встретиться с нашим другом Дмитреску и опрокинуть с ним в военном баре пару коктейлей…
— Какого художника? — спросил я, рассеянно глядя в веселое лицо Стояну, и продолжал думать о разговоре с Гофманом.
— Мурильо, — рассмеялся Стояну, — великого испанца дона Бартоломео Мурильо. Дмитреску утверждает, что встретил его в Дрездене сейчас же после окончания войны.
— В таком случае вы можете ему верить, — я взял в руки меню и подозвал кивком головы кельнера. — С одним Мурильо мне тоже пришлось встретиться и в те же времена. Разве однофамильцы такая уж большая редкость?
— Как, и вы видели? Живого и здорового? Ну, если так, сдаюсь. Но ведь метаморфозы было две. В первый раз Мурильо перевоплощается внешне, но сохраняет фамилию. Второй раз он делает все наоборот — сохраняет внешность, но изменяет фамилию. Второе перевоплощение вы видели?
Я пожал плечами.
— Признаться, все это мне мало понятно. Когда оно было?
— Полчаса назад, — Стояну с торжеством посмотрел на Дмитреску. — Русский коллега ничего подобного не видел, а ведь он его знает, по-видимому, не хуже, чем вы, и прожил он здесь на целый день дольше нас. Признайтесь, что вы время от времени страдаете галлюцинациями.
— Подождите, — я посмотрел на невозмутимо жевавшего во время всего этого разговора Дмитреску. — Вы видели здесь Мурильо?
— Как Гамлет тень своего отца, — живо вставил Стояну, прежде чем Дмитреску успел открыть рот. — Ему так захотелось опрокинуть с великой тенью по старой памяти парочку коктейлей, что он принял за него даже кого-то другого. Дмитреску дважды окликнул его по имени. Но тот даже не повернул головы.
Дмитреску положил ложку и аккуратно вытер салфеткой губы. Он только снисходительно улыбался на все эти беззлобные наскоки своего молодого коллеги.
— Не могу вам ответить точно, — медленно сказал он, — но мне кажется, это был тот самый Мурильо, с которым я встречался в Дрездене. Это было самое полное собрание журналистов, в котором мне приходилось когда-либо принимать участие. Я встретил там даже коллегу из Панамы и целых двух из Гаити. Ну, а с Мурильо мы однажды пробеседовали целых полдня. Мне кажется, я его запомнил достаточно хорошо. Тот, кого я встретил сегодня, был очень на него похож.
Дмитреску вздохнул и снова взял ложку.
— У него была даже небольшая родинка на левой щеке, как и у тени Мурильо, — съехидничал Стояну.
— Да, — кивнул головой Дмитреску, — это-то меня и сбило с толку.
— Одним словом, тень великого Мурильо категорически отказалась иметь что-либо общее с журналистом двадцатого века, — снова не удержался Стояну. — Заметьте, Дмитреску, я читал в одной старинной арабской рукописи, что привидения не употребляют спиртных напитков.
— Напишите об этом научный трактат, — невозмутимо ответил Дмитреску, — этот труд сразу принесет вам и славу и бессмертие.
Все рассмеялись.
Потом разговор перешел на другую тему. Все трое моих коллег направлялись в Берлин, где в эти дни в западных секторах готовилось что-то вроде очередного реваншистского шабаша.
— На этот раз постановка, кажется, обещает быть наиболее пышной, — заметил Дмитреску. — Реваншизм при полной враждебности к нацизму. Таков лейтмотив. Не новый, но поставленный по-новому. — Дмитреску вынул свернутую газету и положил ее на стол. — А вот и вождь новоявленной организации. Господин Карл Сименсберг — убежденный «демократ, враг нацизма». Как вам нравится эта благонравная физиономия?
С газетного листка смотрело холеное лицо человека лет около шестидесяти. Как ни пытался человек этот смягчить выражение своего лица, было совершенно ясно, что меньше всего он привык кому-либо подчиняться. Добродушия в нем было ровно столько, сколько это требовалось для фотографии.
Я смотрел на это лицо, и мне казалось, что я где-то его уже видел.
— Кто такой на самом деле этот Сименсберг? — опередил меня вопросом Тодоров.
Дмитреску пожал плечами.
— Как журналисты, мы должны это выяснить. Мне пока удалось установить, что он очень богатый человек. Но капиталы его в основном в иностранных банках. Если судить по его высказываниям в газете, можно предположить, что времена нацизма он провел в подполье и что падением Гитлера народы в известной степени обязаны ему. Вообще, загадочная личность, но играет на том, что при нацизме был в тени.
После завтрака, когда все мы вышли из зала, я, улучив минуту, отвел в сторону Дмитреску и попросил его обстоятельно рассказать о человеке, которого он принял за Мурильо. К сожалению, Дмитреску мог очень немного добавить к сказанному за столом. Возможно, что он обознался. Тринадцать-четырнадцать лет — это такой срок, спустя который не всегда можно узнать и родного брата. Кроме того, он прошел так быстро, что Дмитреску больше видел спину, чем лицо. На нем был темный костюм и в тон ему шляпа, в руках небольшой чемоданчик, похожий на несессер.
Я поблагодарил Дмитреску и попросил его, если он еще раз встретит этого человека, сообщить мне.
— Хорошо, — серьезно ответил он, — я сообщу вам об этом, даже если увижу его ночью.
И он крепко пожал мою руку.
— Да, — остановил я его, — а газета! Вы забыли свою газету!
— Ничего, — он махнул рукой, — оставьте себе.
Я сел в кресло и только что развернул оставленную мне газету, как в дверях мелькнула синяя фуражка портье. Он направлялся к моему столику.
— Вас просит к телефону бургомистр, — сказал он.
Гофман? Мы с ним договорились встретиться в одиннадцать, а сейчас не было еще и половины девятого. Что могло произойти?
— Вы сейчас свободны? — спросил в мембране голос Гофмана. — Если да, жду вас в музее. Расскажу, когда придете.
Я немедленно отправился в музей.
В обширном коридоре первого этажа не было ни души, и только поднявшись на первую площадку мраморной лестницы, я услышал приглушенные голоса. Они доносились из зала, где висели картины.
Здесь находились Гофман и смотритель Вурм.
Не дав Гофману времени представить меня и мне поздороваться с ними, он заговорил быстро и возбужденно, что это варварство, преднамеренная порча художественных ценностей, что тех, кто способен на такие вещи, нужно вешать и что он сам с удовольствием выполнил бы роль палача.
— И это происходит в Германии через пятнадцать лет после Гитлера! — воскликнул он, потрясая над головой маленьким пухлым кулаком. — Нет, как хотите, мы должны закрыть окна решетками. Да-да, решетками! Как в тюрьме. И это в моей стране!
Он сердито махнул рукой и, чуть прихрамывая, вышел из комнаты.
— Что случилось? — спросил я Гофмана.
— Ржавое оружие вновь вытащено из ножен, — ответил Гофман, и только теперь я заметил, что он взволнован не меньше Вурма. — Похоже, что печные изразцы подвели нас вчера. Ночью кто-то побывал здесь. Готовые к отправке экспонаты залиты кислотой. Половину из них навряд ли удастся реставрировать.
Залиты кислотой? Для чего? С какой целью? Преступление из корыстных соображений — это было бы понятно, но бессмысленно уничтожить ценности!
Впрочем, почему бессмысленно? Разве Квесада не был здесь? Квесада и копии Абендрота…
Я рассказал Гофману о разговоре с Дмитреску и о том странном впечатлении, которое произвел на меня ночной прохожий.
— РК 44-44, — повторил Гофман запомнившийся мне номер такси. — Итак, Квесада здесь? Но ведь дело в том, что копии Абендрота остались целыми… Их должны были упаковать в ящик вместе со всеми только сегодня днем. Я оставлю вас на время, передам ваше сообщение. Вы можете пройти в соседний зал, там знакомые вам картины.
Копии Абендрота целы! У меня отлегло от сердца.
Да, знакомые мне картины были на месте. Здесь находились и зашифрованные, так поразившие меня в свое время копии с офортов Гойи, и столь много говорящая копия «Тайной вечери». Я отодвинул закрывавший ее лист картона и почти безотчетно опустил руку в карман за газетой.
Крупные черты лица, вытянутый к затылку череп, мохнатые, сходящиеся у переносицы брови. Будь на человеке, изображенном в газете, вместо современного элегантного костюма розоватая тога, повернись он в полный профиль — и передо мной была бы точная копия апостола, сидящего на левом конце стола. Апостола Симеона, если мне не изменила память.
Симеон и Сименсберг. Здесь не могло быть совпадения. Для верности Абендрот использовал даже созвучие этих имен.
Карл Сименсберг — новоявленный вождь реваншистского землячества. Карл Сименсберг — рекламируемый как демократ и противник фашизма. Сименсберг, задрапировавшийся в мантию «честного», «незапятнанного» кандидата в бундестаг. И против него только выставка в демократическом Берлине, в одном из залов которой открыта для всеобщего обозрения копия «Тайной вечери» работы Абендрота. Вот для чего понадобилась сегодня ночью серная кислота! Но удар пришелся впустую. Дмитреску получил то, что он ищет, — возможность нанести поборникам реваншизма сокрушительный удар. Получат такую возможность и сотни других честных журналистов. И навряд ли Карлу Сименсбергу удастся защитить себя.
Отысканный шофер такси почти точно описал своего последнего вчерашнего пассажира. Это описание вполне подходило к облику Квесады. Кроме того, шофер запомнил и дом, к которому он его подвез. Жильцы дома в свою очередь сообщили, что поздний посетитель был гостем некоего Пфейфера, работника одного из городских отелей.
Поднимаясь по лестнице в свой номер, я спросил у знакомого мне портье, не носит ли кто из сотрудников отеля фамилию Пфейфер.
Портье посмотрел на меня с удивлением.
— Пфейфер? Но ведь это же Ганс, мой коллега. Разве вы не встречались с ним в эти дни?
Я ответил, что увидеть его мне так и не удалось.
— Ах, да, правильно, — закивал головой портье, — как-то получалось так, что он отсутствовал, когда вы спускались вниз. У него всегда случались какие-то дела. Вообще, у Ганса было немало странностей…
— Почему было, — переспросил я, — разве он умер?
— Ну, нет, — портье расхохотался. — Ганс не из тех, кто быстро умирает. Он пьет пиво только по праздникам, и я не видел ни разу, чтобы он опрокинул хотя бы рюмочку коньяка. Но его уже нет. Вчера он заболел, а сегодня рассчитался и уехал…
Я немедленно сообщил об этом разговоре по телефону Гофману.
— Поздно, — сказал он, — даже утром было бы поздно. Пфейфер исчез. Пока установить его личность не удалось.
Пфейфер исчез! Этот человек избегал встречи со мной. Значит, я мог узнать его.
Мои друзья сообщили, что маршрут их меняется и, поскольку я уже здоров, мне надо присоединиться к ним.
Десять дней спустя мы возвращались домой. На столике в моем купе, за окном которого проплывали обширные, только что убранные поля сельскохозяйственных кооперативов, лежали коротенькое письмо Гофмана, полученное мною перед самым отъездом из Берлина, и газета «Нойес Дейчланд» с подвальной статьей одного из наших немецких коллег.
Гофман сообщил, что Пфейфер задержан и что именно он провел всю операцию с кислотой. Главной целью этой операции было, как мы и предполагали, не допустить появления копий Абендрота на выставке в Берлине. Пфейфер оказался старым знакомым — Вульфом, тем самым, которого мы с Селиным в последний раз видели в доте и который тогда исчез. Были задержаны и двое его помощников. Ускользнуть на этот раз с помощью паспорта журналиста удалось только Квесаде. Но въезд в Германскую Демократическую Республику отныне ему был закрыт.
Статья в «Нойес Дейчланд» окончательно поставила все точки над «и». Сименсберг, как когда-то Коллинз, вынужден был пересмотреть свои планы. Абендрот точно отразил положение за кулисами нацизма два с половиной десятилетия назад. Крупнейший международный банкир Сименсберг тайно финансировал нацистов вкупе с такими финансовыми воротилами, как Коллинз. Проиграв эту ставку, Сименсберг решил, что настало время отыграться, лично включившись в политическую борьбу. Первая же попытка дала осечку. Но навряд ли это могло остановить его и тех, кто стоял за его спиной. Копия «Тайной вечери» с абсолютной точностью отразила положение вещей не только четверть столетия назад, но и в настоящее время. Нужно было только заменить два-три ушедших в небытие лица мало чем отличающимися от них ликами новоявленных «апостолов».
Когда мы выезжали из демократического Берлина, секториальная граница отделила его здоровое тело от злокачественной опухоли «фронтового города». Случись это немного позднее, и Вульфу с сообщниками, возможно, удалось бы бежать. Но теперь посты народной полиции без труда прихлопнули всю шайку.
Смотря на проплывающий за окном ландшафт, я вспоминал последний день пребывания в Берлине.
В это утро открылась художественная выставка. Был ясный солнечный день. Мы проехали с Гофманом вдоль постов народной полиции, бывших рабочих парней, охранявших спокойствие в своем большом доме, потом миновали огромный, поднимающийся из руин массив у Александерплац и выехали на Унтер-ден-Линден. Здесь в одном из новых домов и располагались выставочные залы.
Сотни людей прошли через них, осматривая картину за картиной. Здесь были люди, видевшие прошлое своими глазами и знающие о нем только понаслышке. Но и те и другие жили в сегодняшнем дне, в дне, когда по ту сторону Эльбы старательно зачеркивалась история двух последних десятилетий и изгонялось все «лишнее» из памяти людей. Однако людская память не очень податлива.
Наверное, поэтому многие из посетителей выставки особенно долго задерживались у картины, изображающей один из моментов библейской истории, и отходили от нее в глубокой и вполне оправданной задумчивости.
#img_5.jpeg
#img_6.jpeg