Фрау Шмидт вышла. Подойдя к двери, я следил за ней, пока она проходила через вестибюль. Она шла совершенно бесшумно: на ней были матерчатые туфли на толстой мягкой подошве. Вот почему я не услышал ее шагов. Разве в Грюнберге было принято ходить днем в ночных туфлях? Или ей нечего было больше надеть на ноги? После ее ухода я запер дверь и поднялся наверх. Герхардт еще не возвращался, но так как до вечера времени в моем распоряжении оставалось не так уж много, то я решил его не ждать. Лучше всего было проделать путешествие пешком. Для этого у меня было три причины. Во-первых, это помогло бы мне ознакомиться с окрестностями; во-вторых, Селин был занят профилактикой мотора вездехода и раньше чем через час-два не закончил бы ее; и, наконец, в-третьих, мое появление на машине в Мариендорфе навряд ли осталось бы незамеченным и возбудило бы ненужное любопытство.

Сбиться с дороги я не боялся. Прекрасная топографическая карта местности, которая хранилась в моем планшете, показывала, что из Грюнберга в селение вела одна-единственная тропинка, которая разветвлялась только у домика лесничего. Судя по карте, мне предстояло пройти по лесу туда и обратно не более десяти километров, и часа за три я рассчитывал справиться со всем этим делом.

Предупредив Селина, куда и зачем я отлучаюсь, я обошел дом с противоположной от флигелька стороны, обогнул парк и вышел на тропинку в том месте, где мы нашли ночью справочник геодезиста. Ни Шмидт, ни его жена не могли меня видеть.

Я углубился в лес.

В лесу было сухо и светло. Солнечные лучи легко пробивались сквозь поднявшиеся высоко вверх ветки сосен. Толстый слой сухих игл плотным коричневым ковром покрывал землю.

Тропинка шла в гору. Вокруг стояла такая звенящая тишина, что мне казалось, будто шорох моих подошв слышен чуть ли не за сотню метров. Потом тропинка, добравшись до вершины возвышенности, пошла вниз. Лучшей точки для наблюдения за тем, что делалось в имении, выбрать было трудно. Внизу, подо мною, виднелись зеленые шапки сосен, а за ними в легкой солнечной дымке лежал правильный квадрат парка, у самого дома заканчивающийся цветником. В самом доме, выглядывавшем из окружающих его раскидистых лип, были отчетливо видны только окна второго этажа, обращенные в парк. Справа, в завесе густого плюща, просвечивались кирпичные стены флигелька, и на задернутом плющом крылечке я отчетливо увидел белое пятно. Это был чепчик фрау Шмидт. Я хотел было продолжать свой путь, но вдруг заметил, что она сошла с крыльца. В руках у фрау Шмидт было ведро. Может быть, потому, что ее сегодняшнее неожиданное появление в комнате Витлинга насторожило меня, сейчас мне казалось, что двигается она с какой-то опаской. Но ведь нас разделяло никак не меньше полутора километров, и я мог ошибиться. Постояв с минуту, фрау Шмидт неожиданно повернулась, обошла флигель и направилась к лесу. Как хорошо, что я взял с собой бинокль. Сквозь его линзы совершенно отчетливо было видно, что прежде чем скрыться под деревьями, она обернулась и снова постояла немного, к чему-то прислушиваясь. Неужели она боялась, что ее кто-то увидит? Мне-то было ясно, что опасения ее напрасны. Шмидт возился все еще около куста георгин, а Селин то входил, то выходил из открытых дверей гаража. Фрау Шмидт вдруг исчезла. Прошло пять — десять минут. Это становилось интересным. Я обшарил биноклем окрестности и вдруг неожиданно снова увидел ее. Она шла уже от колодца с полным ведром. Каким образом она попала туда? Ведь для того чтобы пройти к нему, не попавшись мне на глаза, ей нужно было обойти вокруг по лесу не меньше двух километров. Я решил выяснить все по возвращении, а сейчас не терять больше времени и двигаться дальше.

Идти стало значительно легче. Тропинка не особенно круто, но все же шла вниз. Теперь меня окружал полумрак — по обеим сторонам тропинки поднялась такая густая сосновая поросль, что временами приходилось раздвигать ветви руками. На всякий случай я вынул пистолет, осмотрел его и опустил в незастегнутую кобуру. Меньше чем через километр деревья расступились, и меня охватил порыв ветра. Я вышел на обширную полянку, покрытую свежей травой. С трех сторон ее окружал лес, с четвертой круто поднимался песчаный обрыв. Невдалеке от него стоял небольшой деревянный домик. Это и было жилище лесника. Здесь тропинка разветвлялась: левый ее отросток почти под прямым углом уходил в сторону обрыва. Около домика никого не было. На стук в дверь никто не отозвался, только послышался лай собаки. Я осторожно заглянул в окно и увидел оскаленную морду молодой овчарки.

Так никого и не застав, я свернул на тропинку и решительно зашагал к Мариендорфу. Собачий лай очень скоро потонул в чаще деревьев, и меня снова окружила тишина.

И вдруг над моей головой мелькнуло что-то темное. Инстинктивно я отскочил под дерево. Вокруг все было опять спокойно, только мне показалось, что в шелест ветвей на вершине горы на мгновение вмешался посторонний звук.

Держа пистолет наготове, я двинулся вперед и осторожно раздвинул кусты. На траве лежала темно-синяя кепка. Это был самый обычный головной убор, каких можно увидеть сотни в любом городе. Синяя кепка с плетеным хлястиком. Она могла свалиться только с головы человека, находившегося у самого обрыва над моей головой. Я внимательно рассмотрел ее. На ней не было ни инициалов, никакой другой бросающейся в глаза отметки, за исключением мелочи. На одной из кнопок, придерживавших хлястик, был отломан кончик медной лапки.

На вершине обрыва ничто не говорило о присутствии человека. Если только тот, с кого ветер сорвал кепку, не имел причин скрываться, он должен был спуститься вниз. Я ждал. В лесу по-прежнему было тихо. А может быть, этот человек не счел нужным спускаться и давно уже ушел? Или ждет, пока я выйду из лесу? В обоих случаях мое ожидание могло продолжаться до бесконечности.

И тогда мне пришла в голову простая мысль. Не став больше ждать, я положил кепку на куст, но так, чтобы она не бросалась в глаза с тропинки. Запомнить место было нетрудно: здесь росла огромная сосна с раздвоенной, похожей на лиру, верхушкой.

Еще через пару километров в зелени ветвей замелькали черепичные крыши. Первый домик стоял поодаль от остальных, выходя коричневого цвета штакетом прямо к тропинке. Насколько я помнил, по описанию Герхардта, это и был домик его племянницы.

Я не ошибся. Стоило только мне подойти к штакету, как из дверей появилась она сама. Я узнал ее сразу. На ней было то же платье, что и утром. Изможденное, усталое лицо делало ее значительно старше тех тридцати двух лет, о которых говорил как-то Герхардт. В глазах ее сначала промелькнул испуг. Чтобы все стало ясным, я сказал, что пришел из Грюнберга. Она приветливо закивала головой.

— О, заходите, пожалуйста. Я очень рада, что вы пришли. Я приходила к вам. Мне, право, неудобно, что я заставила вас побеспокоиться…

— Я просто гулял по лесу и завернул сюда, — успокоил я ее. — Фрау Лерхе, если не ошибаюсь?

Она кивнула.

— Прошу вас в комнату… Карл, — сказала она, пропуская меня вперед, — у нас гость. Познакомьтесь, пожалуйста, это мой муж…

Навстречу мне из-за небольшого столика, стоявшего у окна, поднялся среднего роста человек с хмурым, обсыпанным пороховыми пятнами, и, как я сразу подумал, видимо, умеющим быть и приятным, лицом.

— Лерхе, — сказал он, — Карл Лерхе. Садитесь, пожалуйста.

Левой рукой он придвинул мне стул, правой руки у него не было.

Он поймал мой взгляд и хмуро усмехнулся.

— Разряжал бомбу в Кельне и, как видите, не совсем удачно, — сообщил он самым обычным тоном, но я понял: он хотел меня предупредить, что на Востоке не был. — Вот так и живу теперь на милостях фатерланда. Человек — не человек, а так, наполовину. Но что бы то ни было, это спасло меня от худшего. Там у вас так просто не отделался бы.

— Ладно, Карл, — мягко перебила жена, — об этом потом. Сейчас мы должны рассказать…

— Да, пожалуй, ты права, эта история очень скучная. Хотел бы я знать… Ну, ладно…

Он умолк, предоставляя слово жене.

— Да, это все очень, очень странно, — произнесла задумчиво фрау Лерхе. — Кто бы мог подумать?..

— Значит, и вы считаете, что Витлинг?..

— Черта с два, — снова вступил в разговор Лерхе. — Так я этому и поверил. Он только приготовился по-настоящему вздохнуть после наци, как тут…

— Карл, — с упреком перебила жена. — Ведь ты же разрешил мне…

— Ну ладно, ладно, — проворчал он, отходя к окну. — Но только, повторяю, этому твоему собачьему барону я не верю ни на полпфеннига. И если еще раз эта бульдожья морда покажется на нашем пороге, я выброшу его вон!..

— У него никуда не годятся нервы, — извиняющимся шепотом сказала фрау Лерхе. — Вот так третий год. Ничего нельзя сказать против… А тут еще такой случай… Ведь он очень близко знал Витлинга.

Я посмотрел на Лерхе. Он стоял у окна, повернувшись к нам спиной, но профиль его был мне виден. Правая щека Лерхе дергалась.

— Я узнала от Герхардта, что вы очень серьезно отнеслись к этому делу. Мне казалось, что если дело касается немца, то… Одним словом, мы вам очень благодарны. Карл служил с его сыном в Африке и…

— И они отправили его той же дорогой, которую предназначали и мне, — не оборачиваясь, проворчал Лерхе, — но я счастливо отделался, а он…

— Так вот, я хотела сказать, — продолжала Лерхе, — я узнала об этом еще вчера. — Но только сегодня смогла прийти в Грюнберг. В комендатуру утром мы зайти так и не решились, да и потом похороны… Одним словом, мне кажется, я знаю, кто был у Витлинга днем перед тем, как все это случилось. Вернее, мне сказали об этом.

Она сделала паузу и посмотрела на мужа, но тот все так же неотрывно смотрел в окно.

— Кто же это был?

— Кюгельман, наш сосед, — тихо произнесла она.

— Откуда вы об этом узнали? — спросил я, следя за ее побледневшим лицом.

— Мне сказал об этом человек…

— Бульдог, — неожиданно резко повернулся Лерхе. — Бульдог, и она ему верит! Значит, есть основания…

— Карл, Карл, — умоляюще произнесла она. Ведь я же дала слово. Прошу тебя, замолчи…

— Замолчать! — он шагнул вперед. — Я должен замолчать?! Когда нас совали головами в мясорубку, этот боров увивался за нашими женами! Может быть, ты мне скажешь, за какие блага его оставили здесь?

Горячая краска залила лицо фрау Лерхе.

— Боже мой, — почти простонала она. — Ты не понимаешь, что говоришь. Что могут подумать?

Лерхе вдруг обмяк и неловко нагнулся к ней, словно хотел обнять ее.

— Ладно, прости. Больше не буду… Я даже уйду, чтобы не мешать тебе.

И он действительно хлопнул дверями. После его ухода воцарилось неловкое молчание, которое нарушил стук топора: во дворе Лерхе яростно колол дрова.

— Кюгельман сейчас здесь? — спросил я, постаравшись сделать вид, что вся эта сцена прошла мимо моего внимания. — И кто он такой?

— У Кюгельмана тут небольшой участок земли, но сейчас он его забросил. У него тяжело заболела жена. Она у родственников, где-то под Нейштадтом, и он отправился к ней. Это, наверное, произошло сразу после того, как он был у Витлинга. Во всяком случае, с тех пор мы его не видели.

— У него остался кто-нибудь дома?

Она покачала головой:

— Нет, он его запер и просил нас посматривать за ним.

— Так, а кто же вам сказал, что Кюгельман был у Витлинга?

Я видел, что ответить на этот вопрос ей было очень трудно. Ее решимость на этом заканчивалась.

— Но ваш муж… — напомнил я.

— Да, вы правы. Я не хотела говорить. Но если уж он начал… Пусть будет так. Но только вы должны дать слово, что не выдадите меня. Франц Шеленберг, лесник, — произнеся это имя, она еще больше побледнела. — Это было вчера, когда я шла в город. Он догнал меня на дороге и сам завел разговор о Витлинге. Жаль, что здесь нет Кюгельмана, сказал он, вот кто мог рассказать, что заставило старика пустить пулю в лоб. Кюгельмана Шеленберг встретил у сторожки, и тот рассказал ему о своей встрече с Витлингом и будто загадочно добавил, что старику жить осталось не так уж долго. О чем у них шел разговор, Кюгельман не объяснил. Шеленберг сам ввязываться в эту историю не захотел и сказал мне, чтобы я передала дяде, а тот — в комендатуру. Я колебалась, не хотела говорить. Все-таки Кюгельман — наш сосед, и мы никогда не ссорились. Но потом мы решили, что обязаны это сделать. Может быть, это чем-то поможет делу. Вот и все…

Я встал.

— Спасибо, фрау Лерхе.

— Только, — снова смутилась она, — ради бога, не обращайте внимания на Карла. Он совсем стал невозможен. Три года без руки, его столько травили…

— Травили?

— Ну да. Не в глаза. Он все-таки инвалид. Но вокруг него создали пустоту. Ведь он же штрафник. Сказал что-то не так о войне. Заставляли разряжать неразорвавшиеся бомбы, и на одной он подорвался. Когда-то мы жили в Хемнице. Он ведь техник-строитель.

Выйдя из домика, я увидел Лерхе около кучи расколотых сосновых поленьев. С сосредоточенным видом он критически осматривал топор, пробуя его остроту на щеку. Он делал вид, что не замечает меня.

— Послушайте, Лерхе, — сказал я, останавливаясь, — почему бы вам не заняться настоящим делом? Ведь сейчас так нужны рабочие руки.

— Руки? — он усмехнулся и опустил топор. — А у меня одна рука, и то левая…

— Дело на всех найдется. Вы знаете Гофмана, помощника бургомистра? Я завтра скажу ему о вас.

Лерхе испытующе посмотрел на меня и вдруг неожиданно рассмеялся.

— Обо мне? Вы? Нет, право, это очень смешно. Свои забыли о том, что существует калека, а вчерашние враги…

— Лерхе, вы слишком обозлены и не хотите видеть, что делается вокруг. Итак, до завтра в городе, а пока держите себя… — я тоже рассмеялся и, чтобы снова не попасть впросак, закончил: — Держите себя в руке, Лерхе. Кстати, вы не знаете, когда вернется Кюгельман?

Лерхе сразу насупился.

— Кюгельман честный человек, а этот собачий король — подлец. Он может наговорить на родного отца. И вообще настало время разделаться со всей этой дрянью. Ладно, — оборвал он себя, — это уже не наше дело. Здесь теперь хозяева вы.

Швырнув на землю топор, он повернулся и вошел в дом.

Я посмотрел на часы. Было половина шестого.

— Фрау Лерхе, — сказал я вместо того, чтобы проститься, — разрешите мне поговорить с вашим мужем наедине.

В ее глазах я прочитал страх и неуверенность. Она колебалась.

Наконец она кивнула головой:

— Только…

— Не беспокойтесь, — перебил я, — все будет хорошо.

Сопровождаемый ее испуганным взглядом, я поднялся по ступенькам и вошел в дом. Лерхе сидел у окна спиной ко мне, уронив голову на стиснутый кулак. Услышав звук открываемой двери, он не только не обернулся, но, напротив, нагнулся еще ниже. До меня донесся его глухой голос:

— Все-таки, Лиззи, надо было говорить все…

— Вот за этим я и пришел, Лерхе, — спокойно произнес я, останавливаясь в дверях.

Он вздрогнул и вскочил на ноги. Тяжелый дубовый стул грохнулся на пол.

— Вы! Опять?

— Да, я, Лерхе. Я знал, что рано или поздно у вас явится такое желание.

Он несколько мгновений смотрел на меня в упор. Потом лицо его стало жестким, единственная рука сжалась в кулак.

— А если я все-таки не скажу? Тогда вы отправите меня за проволоку?

— Не говорите ерунду. Вы скажете, Лерхе. Скажете потому, что вам не даст покоя совесть. Всякому честному человеку претит подлость, в каком бы виде она ни проявлялась.

— О, — усмехнулся он, — я слышал, в агитации вы сильны. — Лицо его вдруг стало усталым. — Ладно, в конце концов, может быть, вы правы. Не знаю, посещал ли Кюгельман Витлинга или нет, но один из последних, кто встречался с управляющим Грюнберга, по-моему, был Штейнбок. Это соседний помещик. Его владения находятся по ту сторону шоссе, недалеко от Вайсзее.

— Он приходил в Грюнберг?

Лерхе покачал головой.

— Нет, Витлинг был у него. Это было как раз за день до его самоубийства.

— Вы были тоже у Штейнбока?

Он с горечью махнул рукой.

— Да… Он обещал со временем пристроить нас у себя. Но теперь мне на это наплевать. Наплевать, даже если он снова возьмет все в свои руки. Не хочется теперь перед каждым гнуть шею, — он помолчал. — А с Витлингом было так. Мы ждали встречи с хозяином во дворе, Витлинг в этот момент вышел от него. Вышел, наверное, чем-то расстроенный, потому что прошел мимо нас совсем близко и не заметил ни меня, ни Лиззи. Я хотел остановить его, но в этот момент на крыльце показался сам Штейнбок. И… — Лерхе повернулся к окну. — И он что-то сказал, глядя ему вслед, — докончил он, прислонившись лбом к стеклу. — Что, я не расслышал. Я видел только его лицо. Но, по-моему, он выругался. Грязно выругался и только тут, повернувшись, увидел нас. Вот, собственно, и все.

— Кто такой этот Штейнбок?

— Обычный средний помещик, которых здесь десятки. Он благодетельствовал нашим женщинам, когда нас не было. Давал им возможность работать на своих полях. Лиззи знает о нем больше, но не скажет. Она все еще надеется, что он поможет ей.

— И что же этот человек ответил вашей жене на ее просьбу?

— Что надо немного обождать… Через месяц-два он найдет ей какую-нибудь работу.

— И больше вы ничего не добавите?

— Ничего, — сухо ответил он и снова повернулся ко мне лицом.

— Ну что ж, Лерхе, спасибо и на этом, — я протянул ему руку. — А Гофману я все-таки скажу о вас.

— Спасибо, но, по-моему, все это напрасно, — лицо его вдруг снова стало сумрачным. — Только не подумайте, что я боюсь этих, — он кивнул головой в неопределенном направлении. — Мне просто действительно больше нечего добавить. Разберитесь во всем сами. Теперь это дело ваше.

У меня не было времени спорить, и, кивнув головой, я вышел из комнаты.

Простившись с фрау Лерхе, которая встретила меня тревожным взглядом, я отправился обратно. Как мне казалось, посещение Мариендорфа прошло удачно еще и в том смысле, что для всех, кроме супругов Лерхе, оно осталось незамеченным.

Шагая по лесу, я думал о том, что узнал от супругов Лерхе. Сосед Лерхе был у Витлинга. О чем они могли говорить, это было известно теперь только первому. Никакой уверенности, что он вернется в ближайшее время, быть не могло. Но почему Лерхе не верил тому, что сообщил Шеленберг? Почему он так ненавидел лесника? Здесь дело, несомненно, как-то касалось его жены. Мне казалось, что и он и она все еще чего-то недоговаривают — не то из-за боязни, не то просто считают, что это не их дело.

Кто такие Штейнбок и лесник? Что значат слова Лерхе о том, что со всей этой дрянью пора рассчитаться? Во всем нужно было разобраться, но разобраться очень осторожно, чтобы не наделать ошибок и не вызвать лишних подозрений.

Я не хотел быть настойчивым в расспросах в первую встречу. Кроме того, я надеялся, что Герхардт поможет мне выяснить кое-что не хуже, чем его племянница.

Занятый мыслями, я чуть было не прошел сосновую поросль, где лежала упавшая с обрыва кепка. Хорошо, что причудливая вершина сосны издали бросилась мне в глаза. Прежде чем сойти с тропинки, я замедлил шаги и внимательно огляделся вокруг. Косые лучи опускающегося за обрыв солнца, пробиваясь сквозь ветви сосен, наполняли пространство между ними мягким розоватым светом. Ветерок затих даже на вершине, и в лесу стояла абсолютная тишина. И все-таки из предосторожности я не свернул сразу к поросли, а прошел мимо, будто случайно сошел с тропинки. Место, где лежала упавшая кепка, я запомнил хорошо и так же хорошо увидел, что теперь ее там не было.

За мной следили, как, может быть, следят и теперь. Это было почти бесспорно. За кепкой спустились только тогда, когда я вышел из лесу.

Ощущение напряженности, ни на минуту не покидавшее меня в лесу, усилилось. Но я старался идти спокойно, ничем не выдавая своего волнения. У домика лесника, как и прежде, никого не было. Отрывистый глухой собачий лай снова встретил мое появление на поляне.

В Грюнберге, который я увидел с возвышенности четверть часа спустя, не было видно ни души. Пусто было на дорожках парка, у флигелька, занимаемого Шмидтами. Только над его крышей вился легкий дымок, говоря о том, что кто-то из хозяев был дома.

Картина эта, задернутая розоватым вечерним туманом, дышала таким миром и покоем, что гнетущее чувство исчезло.

Неторопливо, с видом гуляющего, я прошел через парк и вышел к дому со стороны липовой аллеи. На площадке перед гаражом на двух запасных скатах сидел Селин и тянул самокрутку. Увидев меня, он встал и доложил, что мотор в полном порядке и что, если нужно, ехать можно хоть сейчас.

До приезда Воронцова оставалось еще около часа, и я посоветовал Селину отдыхать, не без основания полагая, что этой ночью ни мне, ни ему не придется сомкнуть глаз. Сам я хотел было направиться в комнату управляющего, но, рассудив, что в наступающих сумерках даже с помощью лупы ничего нового обнаружить не удастся, поднялся наверх в кабинет.

Включив настольную лампу, я развернул топографическую карту и с возможной точностью отметил на ней место падения кепки. На нее уже была перенесена точка, отмеченная крестиком в справочнике геодезиста. Эта привычка — все заносить на карту — прочно выработалась у меня за годы войны.

На карте та самая тропинка, которая ответвлялась у домика лесника, поднималась вверх на гору и некоторое расстояние шла над самым обрывом параллельно нижней тропинке. Около одинокого строения она выходила на Дрезденское шоссе.

Я был уверен, что мой уход из Грюнберга остался не замеченным для тех, кто находился в нем. И все-таки меня не упустили. Это обстоятельство, как и ночное происшествие, ясно говорило, что за Грюнбергом все время наблюдает чье-то недремлющее око, и человек, увиденный мною в первое наше появление здесь, был, очевидно, совсем не одинок.

Мои рассуждения были прерваны донесшимися с лестницы шагами. Я приподнял колпак абажура, ожидая увидеть Селина. Матовый свет упал на дубовые полуоткрытые двери, и на пороге появился майор Воронцов.

От неожиданности я встал.

— Ну-ну, — сказал он тихо, заметив мое удивление, — только не примите меня за привидение. Я просто остановил машину на середине аллеи и дошел сюда пешком. Но не для того, конечно, чтобы вас удивить.

Он сел в кресло и посмотрел на часы:

— Минут тридцать у меня еще есть. Что нового?

— Так, — задумчиво произнес он после того, как я окончил рассказ, — Шеленберг, Кюгельман, Штейнбок, Лерхе… Видите, уже нечто осязаемое. Вмятина на паркете, сломанный куст — все это новые, правда, пока не совсем надежные звенья в цепочке, которая может привести нас к цели. Но новости есть не только у вас. Оказывается, не мы одни интересуемся событием в Грюнберге, — майор вынул из кармана сложенную в несколько раз газету и, расправив ее, положил на стол. — Смотрите, что пишут по ту сторону Эльбы.

Сразу же мне бросились в глаза подчеркнутые красным карандашом жирные заголовки: «Волна самоубийств в восточной зоне оккупации», «Кончают жизнь демократически настроенные элементы», «Смерть управляющего имением, находившегося в оппозиции к национал-социализму».

Я поспешно взял газету в руки. Говоря честно, для меня все это оказалось полной неожиданностью. Наверное, потому, что, занятый происшествием, я не задумывался над тем, какой резонанс оно могло получить по ту сторону демаркационной линии, где моментально использовали и до гиперболических размеров раздували не только малейший наш промах, но и любое, самое обычное происшествие.

Заметки состояли из нескольких строк. Заголовки же занимали место в несколько раз больше. Не добавляя ничего лишнего, газета сразу придавала факту какую-то особую значимость. Прием был не новый. Но меня заинтересовало еще одно место, так же жирно подчеркнутое красной линией. Это дата выхода в свет газеты. О смерти Витлинга нам стало известно в воскресенье утром. Лежащая передо мной газета сообщила об этом во вторник. Принимая во внимание всю сложность существующей в настоящее время обстановки, оперативность была просто поразительная.

— У этой газетки довольно приличные корреспонденты, — заметил майор. — Дело это, по-видимому, будет раздуваться и дальше. Мне уже звонили из международного пресс-центра с просьбой сообщить подробности. Я ответил, что ведется следствие и что причины самоубийства устанавливаются.

— Самоубийства? — с удивлением переспросил я. — И вы не поставили под сомнение эту версию?

— Пока мы не можем ничего доказать. Нам нужно оперировать фактами, которые нельзя опровергнуть. А их нам легче будет добыть, если сделаем вид, что мы убеждены в самоубийстве. Мое мнение разделяют и в СВАГе — Советской военной администрации в Германии, — Воронцов посмотрел на часы. — В районе точки, отмеченной крестиком, находится заброшенный дот. Сейчас группа под командованием лейтенанта Меркулова уже окружила его. Если сегодня нам удастся захватить этого любителя лазить по окнам, то, может быть, разгадка всей истории будет найдена.

После ухода Воронцова я долго еще сидел над картой, продолжая изучать окрестности Грюнберга. Мысли мои, естественно, вращались вокруг новостей, которые я узнал за сегодняшний день, и прежде всего вокруг имени Штейнбока. Имение его, которое я без особого труда отыскал на карте, находилось в нескольких километрах от городка Вайсзее, расположенного на берегах небольшого озера, носящего с имением одно и то же название. От Грюнберга до него напрямик было раза в четыре дальше, чем до Мариендорфа. Имение находилось по другую сторону озера и называлось Вайсбах.

Уточнив все это, я спрятал в планшет карту и снова подошел к расставленным на стеллажах книгам. Что бы там ни было, а мне не верилось, что в таком обширном доме, где Витлинг прожил не один год, он не оставил каких-то более ясных следов, чем найденный нами в первый день обрывок бумажки с одним только словом «Abend…», даже если кто-то и пытался уничтожить эти следы.

Стоило мне остаться в одиночестве в этом почти совершенно пустом доме, как ощущение того, что разгадка смерти управляющего находится где-то около меня, не давало мне покоя. Какое-то тревожное чувство наполняло все мое существо, заставляя ни минуты не сидеть без дела. Временами мне казалось, что стоит протянуть руку, как я нащупаю то, что пока незримо витало вокруг меня. Я мог посмеиваться в душе над своими ощущениями, но образ Витлинга, такой, каким он остался в моем сознании, не давал к этому никаких оснований. Какая-то глубокая тайна, несомненно, связывала его с бывшим владельцем имения. Враг нацизма — и служит у одного из самых активных нацистов, никуда не годный управляющий — и управляет долгое время обширным имением. И Ранк не смещает его.

Находиться в этом доме и не пытаться искать разгадку я просто уже не мог. И я снова начал с книг, наверное, потому, что именно в них и было нами найдено первое звено — карта в справочнике геодезиста.

Время не оказалось потерянным даром.

Перелистывая книги, я обратил внимание на одно обстоятельство, ускользнувшее раньше и от меня и от Герхардта. Титульные листы некоторых из них, там, где обычно ставится имя владельца, были густо заштрихованы тушью. Очевидно, этим уничтожалось имя их старого хозяина. Я разложил несколько книг на столе и взял лупу. Но как тщательно я ни пытался восстановить зачеркнутую фамилию, достигнуть удалось очень немногого. Я установил только, что имя это или, вернее, фамилия оканчивалась на букву «t» или «k». В готическом написании эти буквы очень близки друг к другу. Первая же буква была либо «R» либо «P».

Значило ли это, что фамилия была Ранк? Но зачем было их владельцу уничтожать свое имя, тем более что на некоторых книгах оно сохранилось в полной неприкосновенности? И затем — Ранк — очень короткая фамилия. Здесь же первый и последний знаки разделяли по расстоянию, во всяком случае, десятка два букв. Имя и фамилия? Насколько мне было известно от Герхардта, Ранка звали Отто. Даже если написать полностью «Отто фон Ранк» и то оставалось место, по крайней мере, для целого слова. Потом первым знаком была все-таки буква «R» или «P». Не мог же хозяин этих книг написать свою фамилию и имя, так сказать, наизнанку — Ранк фон Отто? Да и в этом случае они не заполняли всего места.

Книг с заштрихованной фамилией я обнаружил всего-навсего двенадцать. Все они были посвящены вопросам искусства. Это были великолепные, очень редкие и дорогие издания, вышедшие большей частью из лейпцигских типографий. Я обратил еще внимание на то, что ни одна из них не была издана позже 1933 года. Этот, на первый взгляд, незначительный факт заставил меня задуматься. Значит, все книги были приобретены их первым владельцем до прихода к власти нацистов. Не говорило ли это о том, что он не мог пополнять свою библиотеку после их прихода? Однако дюжина книг, которыми я располагал, еще не давала мне возможности вынести такое заключение.

Одну из книг, ту, где мне удалось приблизительно определить первую и последнюю буквы, я рассматривал особенно тщательно. Собственно, это была не книга, а большого формата объемистый сборник репродукций с картин немецкого художника эпохи Возрождения Маттиаса Грюневальда. Я мало что знал о нем и ни с одной из его картин знаком не был. Но все, что я сейчас увидел, меня поразило. Почти со всех репродукций на меня глядели искаженные мукой лица, с которыми едва ли могли сравниться даже самые трагические офорты Гойи. На прекрасной глянцевой бумаге были воспроизведены сцены смерти, страданий, изощренных мучений. Это было редкое сочетание трагической фантастики с яркими чертами реализма. Одна из репродукций — рисунок грифелем — заставила меня остановить на себе внимание. Совершенно случайно мне бросилась в глаза сделанная остро отточенным карандашом прямо на самом рисунке надпись. Наполовину она уже стерлась, но с помощью лупы разобрать ее можно было довольно легко. «Omnia mea mecum porto», — гласила она. Это было латинское изречение, принадлежащее малоизвестному греческому мудрецу Бианту: «Все свое ношу с собой».

Навряд ли латынь была известна Ранку. Эти слова, по всей вероятности, были написаны не им. Может быть, Витлингом? Скорее всего это было так, но достаточно было мне положить под лупу рядом с обнаруженной надписью вынутый из блокнота обрывок бумаги со словом «Abend…», как пришлось сейчас же отвергнуть это предположение. Вне всякого сомнения, почерки были разные.

Чем внимательнее я всматривался в сам рисунок, тем отчетливее начинал ощущать какую-то смутную связь между ним и надписью. Сделанный грифелем, он напоминал скорее набросок, чем завершенную картину. В центре наброска находилась группа людей. Несколько человек с искаженными, злобными лицами тащили худого и изможденного человека, одетого в рубище. Не сопротивляясь, он поднял руки и смотрел в небо. В чертах его лица угадывались в одно и то же время спокойная уверенность в себе и презрение к палачам. На заднем плане рисунка возвышалось что-то наподобие крепостной башни со странными крестообразными бойницами.

И тут я вдруг отчетливо понял, в чем связь между наброском и надписью. Она заключалась в трагизме того и другого. Изречение в применении к рисунку приобретало глубоко символический смысл. Человек лишен всего. Он, по-видимому, обречен на смерть. Но истинное богатство человека в его внутреннем содержании. А его-то палачи отнять бессильны. Так верно и точно оживить картину одним коротким изречением мог только человек, сам находящийся на краю смертельной опасности.

Все, что меня окружало, — полумрак обширной комнаты, тишина огромного опустевшего дома и вся обстановка загадочности, которая его наполняла, настраивали на определенный лад. Я уже мысленно видел обреченного, но глубоко уверенного в своем моральном превосходстве человека, который в последний раз взял в руки карандаш, чтобы одним коротким латинским изречением подвести итог всей своей жизни.

Время ушло далеко за полночь. Я потушил свет, подошел к окну и, отдернув шторы, распахнул шире раму. Ночь была настолько темной, что даже рама, находившаяся от меня всего на расстоянии вытянутой руки, едва угадывалась во мраке. Легкий прохладный ветерок, обдувавший лицо, доносил шелест сосновых ветвей, тихое поскрипывание раскидистого вяза, тершегося корой о решетку ограды.

Я хотел было закрыть раму, как вдруг остановился. Мне показалось, что в доносившиеся до меня шорохи на мгновение вплелся другой, новый звук.

И тут по прямой линии от окна, по-видимому на склоне одной из возвышенностей, мелькнула и сейчас же исчезла светлая точка. Это могло бы показаться, если бы она не вспыхнула снова и вдруг превратилась в тонкий, как игла, луч. На одно короткое мгновение он поднялся вверх и тотчас же растаял во мраке, словно его и не было. Снова перед моими глазами стояла плотная тьма.

Долгое время я простоял у окна, вглядываясь в темноту, но на этот раз ничего больше не увидел. Источник света находился не ближе чем в трех-четырех километрах от дома, и пытаться сейчас, в кромешной темноте, выяснить, откуда он исходил, было совершенно бессмысленно. Для меня было ясно, что произошло все это где-то в районе того самого дота, о котором говорил майор и который сейчас находился под наблюдением наших солдат. По всей вероятности, это был сигнал, предупредивший кого-то об опасности. Но сколько бы я ни стоял у окна, размышляя о том, что произошло в горах, это бы нисколько не приблизило меня к истине. Поэтому, плотно закрыв раму, я спустился вниз и, разбудив Селина, отправился спать. От него я узнал, что Герхардт ушел в город и еще не возвращался.