Я проснулся от испуга, во сне я почувствовал, что вытянул ноги, я мог толкнуть ими Рипсик, в Таллине такое иногда бывало, боли я ей не причинял, но ощущение, что я ее ударил, все равно оставалось и было отвратительным, последний год мы спали валетом, головы в разные стороны, у меня к книжным полкам, у Рипсик к окну, ее мучил ранний утренний свет, с весны до осени от него в Таллине нет спасения, что поделаешь, почти полярный круг, мне он тоже мешал, и я наматывал на глаза черную шелковую косынку Рипсик, она еще много лет назад подарила мне ее именно с этой целью, косынка уже изрядно истрепалась, но я ни за что бы не согласился поменять ее на другую, я любил эту косынку, как я любил Рипсик и все связанное с ней. Сейчас опасности, что я могу ее толкнуть, не было, Рипсик была мертва уже больше суток, и я спал один в нашей широкой гостиничной кровати, последний раз, потому что сегодня должна была прилететь Гаяне. Рипсик сама сказала, пускай она живет в нашей комнате, правда, тогда она еще не знала, что умрет, речь шла о том, куда поместить сестру, когда она приедет, чтобы помочь нам перебираться в Ниццу, но какая разница. Больше никого на кремацию не ожидалось, у нас с Рипсик не было детей, их заменяли нам, и особенно ей (у меня от первых браков были сын и дочь), игрушечные медведи, Гаяне мы тоже подарили одного такого, она, как отец, обожавшая Верди, окрестила его Джузеппе и всегда брала с собой в поездки, мы с Рипсик мишек за рубеж не возили, но за несколько дней до смерти, когда ей было очень плохо и она бредила, она вдруг стала звать Бенни — этот медведь был для Рипсик дороже всех, обычно такого рода покупки выбирала она, но Бенни или, вернее, Бенджамино, по Джильи, подарил ей я, у нас тогда был трудный период, Рипсик нередко грустила, и Бенни сразу запал ей в душу, это был странный зверь, сделанный в Белоруссии, мы еще шутили, что он из Беловежской пущи и даже не вполне похожий на медведя, Гаяне дразнила его собакой, а Рипсик притворялась, что обижается. Сейчас мишки остались в Таллине сторожить дом, и я с ужасом думал о той минуте, когда переступлю порог нашей квартиры, — как я посмотрю им в глаза, что скажу, где Рипсик?

За окном было еще темно, я взглянул на мобильник, только полшестого, в это время я и просыпался последние пару недель, я знал, что заснуть уже не удастся, раньше, когда Рипсик еще была жива, я иногда сразу вылезал из кровати и садился за компьютер, чтобы посмотреть, не пришло ли какое-нибудь интересное предложение об аренде квартиры, но теперь это не имело смысла, и я остался лежать на спине, руки под головой, размышляя о том, какая все-таки подлая штука жизнь. «Что я сделала плохого, за что меня карают?» — спрашивала Рипсик иногда; и действительно, она имела право так спрашивать, потому что была одним из самых безобидных существ, какие вообще можно представить: сидела в уголке дивана и читала или писала, или скачивала из Интернета оперные спектакли и записывала их потом на диск, или занималась хозяйством, варила обед, убирала, стирала, и лечила бы больных и приносила бы так много пользы, если бы ее взяли на работу, но не взяли, эстонские медики буквально ненавидели акупунктуру, когда Рипсик после переезда пришла на лицензионную комиссию по неврологии, ее председатель, почтенный седовласый профессор, сказал ей прямо в лицо: «Иглотерапию мы в Эстонии уничтожим с корнями!» Возможно, Рипсик позволили бы заниматься обычной неврологией, но этого она не хотела, у нее был богатый опыт, она знала эффективность иглотерапии, к тому же ее натура делала ее неспособной к предательству кого-либо или чего-либо, мужа или профессии, и вот так она и лечила только меня, от болей в спине, бессонницы, высокого давления, а иногда и моего сына, она была потрясающим мастером, однажды у меня случился страшный приступ радикулита, а у нее тогда была сломана рука, я не мог ни ходить, ни сидеть, ни лежать, единственным положением, при котором боль почти не ощущалась, было a la vache — ничего, она поставила мне иглы с рукой, закованной в гипс, и через два дня я снова был в форме. В самом начале у нее были и другие пациенты, она вылечила от язвы желудка председательницу языковой комиссии, благодаря которой получила аттестат по государственному языку, но со временем они пропали, Рипсик стала все больше заниматься литературой, ни с кем не общалась, кроме меня и Гаяне, по скайпу или когда она приезжала к нам на каникулы, — за что же ей эта болезнь? Если бы я верил в Бога, я мог бы подумать, что он мстит Рипсик за то, что она тоже в него не верит, одним из основных качеств человека Возрождения было отсутствие авторитетов, и для Рипсик их тоже не существовало, в этом смысле она полностью принадлежала к той эпохе, даже порой проклинала Бога, протягивая руку к потолку: «Ну, скотина, доволен, что я страдаю, да? Садист!» — но и я в Бога не верил, по крайней мере в христианского, к древнегреческим мы относились с большей симпатией, и если бы в Таллине был храм Асклепия, то туда бы я пошел попросить выздоровления Рипсик. Поведение Рипсик можно счесть нелогичным — почему она обращается к Богу, если в него не верит, но я думаю, что этот персонаж был для Рипсик символом несправедливости…

Через брешь в черных шторах в комнату начал просачиваться свет. Рипсик несколько раз риторически спрашивала: «Ну кому могла прийти идея повесить в гостиничном номере черные занавески?» — ей не нравился этот цвет, вернее отсутствие всякого цвета, в первые годы нашего брака в ее гардеробе было несколько красивых черных вещей, но со временем она от них избавилась и больше черного уже не покупала, она вообще старалась избегать всего, что могло напоминать о смерти, на кладбище бывала только при крайней необходимости, и я старался ей в этом содействовать, когда она заболела, я не брал ее с собой даже на похороны родственников. Я встал, открыл шторы и пошел в ванную, в Таллине утром я чистил зубы, мыл лицо и уши и полоскал физиологическим раствором нос, к бритью я приступал лишь перед выходом, то есть около двух, здесь же я все проделывал сразу, и мне стало совестно, что дома Рипсик приходилось полдня терпеть меня со щетиной на лице, я знал, ей не нравились бородатые мужчины, если бы мы встретились лет на десять раньше, она бы в меня не влюбилась, потому что тогда я носил бороду, теперь, правда, ежедневно брился, но не утром, мы сперва по очереди делали йогу, и, когда я наконец добирался до ванной, мне уже хотелось есть. Гостиница и асаны оказались несовместимы, а Рипсик пришлось от них отказаться еще раньше, в Таллине, и я думаю, это было для нее одним из самых тяжелых моментов, она занималась йогой еще дольше, чем я, около тридцати лет, принимая каждое утро наисложнейшие позы, только сесть в лотос она не могла, бедренные мышцы не позволяли, и на голове не стояла, в этих упражнениях я ее опережал, зато все остальное, чего я никогда повторить бы не смог, делала с легкостью, другими словами, йога для нее с годами стала чем-то незаменимым, и, когда здоровье вынудило от нее отказаться, она наверняка подумала: теперь все катится в тартарары. Однако она и тогда не жаловалась, уже не говоря о том, чтобы всплакнуть, в течение всей болезни она не проронила и слезинки, даже тогда, когда ей с циничной холодностью объявили, что она умирает.

В зеркале я увидел, что волосы заметно отросли, и подумал: кто теперь меня будет стричь? Раньше это делала Рипсик, сперва чтоб сэкономить, мы тогда жили очень бедно, но это у нее получалось так здорово — она имитировала прическу своего любимого героя, Юлия Цезаря, — что я больше уже не ходил в парикмахерскую, хотя это и стало для нас доступно. Рипсик сажала меня в прихожей у большого зеркала, там, правда, было темновато, но это ей не мешало, она заходила то слева, то справа, исчезала сзади, появлялась спереди, быстро щелкая ножницами, у нее были удивительно ловкие руки, вот только вокруг ушей она не знала, как правильно стричь, действовала по интуиции, парикмахерши, конечно, знали, но я все равно не доверял им, я предпочитал искусство Рипсик…

Закончив мыться, я вернулся в комнату, оделся и посмотрел на мобильник — до семи, когда открывалось кафе и можно было отправляться за кипятком, еще оставалось время. Я открыл окно, чтобы кондиционер выключился, он дул как раз туда, где стоял стол, сел за компьютер и начал одну за другой удалять скачанные ранее барселонские и ниццевские квартиры.

«Если я вдруг сегодня ночью умру, то знай, что я тебя люблю».

Я вспомнил эту фразу, спускаясь в лифте с металлическим кофейником в руке. Рипсик произнесла ее примерно неделю назад, вечером, когда я собирался идти в гостиницу, она даже села в постели, как будто ее только что осенило. На самом деле такие слова мы друг другу говорили часто, десяток раз в день уж точно, но по-армянски, не знаю, почему так сложилось, я говорил: «Иес кес сирумем», и она отвечала: «Иес эл кесем сирум», или она спрашивала: «Ду индз сирумес?» — и я отвечал: «Хелагарипес» или «Кхианкхиц шат», это был наш ритуал, но теперь Рипсик сказала это по-русски, с совершенно другой интонацией, и это запало мне в душу, утром она должна была мне позвонить, я только что купил ей новый мобильник, старый испортился, но она не позвонила, я занервничал, помчался в больницу, не позавтракав, — она чувствовала себя неплохо и даже была в веселом настроении. Оказалось, что она не поняла, как звонить по этому мобильнику, при всем своем техническом таланте, почти что гениальности, когда мы покупали новый шкаф или комод, Рипсик, а не я, по чертежу определяла, как его собирать, а однажды она сама додумалась и рассчитала, как повесить над газовой плитой очиститель воздуха, мастер-специалист, которого мы сперва вызвали, с этим не справился, объяснив нам, что это вообще невозможно, а Рипсик справилась, — да, при всем техническом таланте у Рипсик было слабое место: телефоны. Она их ненавидела.

Дверь лифта открылась, я прошел через холл в кафе, там завтракали китайские туристы, мы здесь не ели ни разу, у нас не было на это денег, я только ходил в кафе за горячей водой, официанты меня знали, взяв пустой кофейник, они шли с ним на кухню, наполняли и приносили обратно, мне приходилось за это платить один евро, это был их маленький дополнительный доход, чека мне не давали, однако я был доволен, потому что без кофе мы жить не могли, и Рипсик для тибетских пилюль тоже нужна была подогретая вода. Но одна официантка, маленькая женщина в очках, даже можно сказать, малюсенькая, еще меньше, чем Рипсик, не брала у меня денег, то ли я ей нравился, то ли она просто была честным человеком и требовать плату за воду из крана ей не приходило в голову, сегодня она не работала, я подождал свой кофейник, дал официанту монету и поехал обратно в номер.

Я пил растворимый кофе и размышлял, как бы все закончилось, если бы мы остались в Таллине. Наверное, тоже плохо — но тогда Рипсик умерла бы дома. Наша квартира была небольшой и к тому же на первом этаже, piano terra, как говорят итальянцы, мое окно открывалось во двор, прямо под ним соседи парковали свои машины, иные стояли так близко, что казалось, хозяин с удовольствием поставил бы свой «мерседес» рядом с моим столом, положение Рипсик было не лучше, ее комната находилась у выезда на улицу, а напротив стояло унылое строение, закрывавшее вид, трансформаторная подстанция, но внутри дело обстояло иначе, у Рипсик был замечательный вкус, правда, поначалу у нас не было денег, чтобы она могла его показать, но потом она получила свой немецкий гонорар и пустила его на ремонт квартиры и на мебель. Мы купили кровать, до этого мы спали на раскладном диване, и поменяли шкаф, обеденный стол и стулья, отжившие свой век. Книжные полки покупали постепенно, по мере надобности, наконец ими были заполнены три стены — немного, конечно, по сравнению с библиотекой ее отца, но все нужное, в первую очередь классику, мы приобрели. А сколько у нас было картин! Один мой знакомый художник, настоящий виртуоз кисти, теперь уже умерший, подарил нам немало акварелей, он был очень одиноким человеком, гомосексуалом и ходил к нам «согреваться». Рипсик вообще-то гомиков не жаловала, но ему сделала исключение из-за таланта и еще потому, что ей казалось, что он не безнадежен, просто когда-то по глупости попал на этот путь, вот мы и старались вернуть его в лоно «нормальных людей», внушали, что он вполне может найти себе жену, однажды он и попробовал, но из этого ничего не вышло, и через некоторое время он повесился. На дни рождения я иногда дарил ей работы наших графиков, Рипсик нравилась эстонская графика, зато от живописи она морщила нос, ее мы привозили из Еревана, у армян масло получалось лучше, наверное, потому что у них много света и благодаря этому краски яркие. Свои скульптурки, вылепленные из белого пластилина и выдержанные в кипятке, чтобы они затвердели, Рипсик скромно держала в спальне на книжной полке, на самом верху, так что их толком и видно не было, только одну, «Pietà», оставила пониже, я долго считал ее лепку не более чем безвредным увлечением, я не был способен оценить ее талант, потому что плохо знал историю искусства, и лишь недавно, когда мы стали много ездить по Италии и я увидел шедевры Возрождения и барокко, обошел раз, другой, третий Piazza della Signoria во Флоренции, «лучший в мире музей на открытом воздухе», как говорила Рипсик, я стал понимать, насколько хороши на самом деле ее скульптурки, — как врач, она досконально знала анатомию, наверняка не хуже Микеланджело, и умела предельно реалистично изображать человеческое тело, современным скульпторам многому можно было бы у нее поучиться…

Сувениры не буду перечислять, их накопилось немалое количество, у нас стало традицией что-нибудь привозить из каждого путешествия, мне больше всего нравилась купленная на Крите голова Гигиеи, Рипсик объяснила мне, что в ней выражен идеал красоты древних греков, сама же она была в восторге от наитончайшего стеклянного сосуда, который я подарил ей на день рождения в Мурано. Ох, а потом маконде… Комок поднимается к горлу. Маконде мы купили в начале нашей совместной жизни, в Таллине, в комиссионном магазине, вероятно, ее привез из Африки какой-то моряк, которому вдруг понадобились деньги, стоила она много, но это была оправданная цена, неизвестный автор — ибо все африканские авторы неизвестны — вырезал из куска черного дерева целое семейство негров, лезущее вверх по стволу, мы как раз вернулись из «трудового турне», советское время приближалось к концу, но еще не был конец, и никто не запрещал Рипсик работать, мы ездили по Эстонии, и она лечила колхозников, ищущих, на что потратить деньги, — знали бы они, в какой бедности скоро окажутся… Вот мы и купили или, вернее, Рипсик купила маконде, мы решили, что она будет нашим талисманом — увы! Мы ее не продали, не потеряли, не разбили, но защитить нас от беды она не смогла.

Я сделал себе вторую чашку противного растворимого кофе, который нам пришлось пить в Барселоне все время, Рипсик сказала «сойдет», и я тоже не ворчал, альтернативы ведь не было, сам я никак не мог варить тут кофе, электрический чайник не работал, Рипсик, упаковывая вещи, сунула в него бутылочку пергидроля, уничтожать волосики над верхней губой, в полете пергидроль пролился и, очевидно, что-то в чайнике испортил, стоило мне его включить, как тут же выбивало предохранители, — хотя существовала и другая версия: розетки в гостинице специально были настроены на очень низкий ток, чтобы жильцы не могли жарить себе на электрической плитке яичницу. Мы давно не останавливались в гостиницах, предпочитая снимать квартиру, благодаря этому мы могли не питаться в ресторанах и кафе, являвшихся наиболее затратной частью туристского бюджета, Рипсик сама готовила обеды, и я подумал, что и эта нагрузка также могла подействовать на ее здоровье — бегай целый день по городу, чтобы увидеть все интересное и красивое, а потом стой у плиты. Мебель в квартирах обычно была хуже, в такой широкой постели, как тут, мы за все эти годы спали, кажется, только однажды, и тоже в гостинице, во время нашей первой поездки в Рим, когда мы еще не знали, что есть другие варианты ночлега. Сильнее, чем кровать, нас там, помнится, впечатлила гигантских размеров ванная с такой же гигантской мраморной чашей и всеми прочими необходимыми атрибутами, сразу видно, чьи потомки это соорудили, древние римляне ведь строили термы покрупнее готических соборов и уж наверняка полезней, имея в виду здоровье и гигиену; в термах Каракаллы мы вновь были потрясены масштабом, но начали мы свои прогулки все же с Форума или, вернее, с Капитолийского холма, откуда открывался лучший вид на Форум, — это была словно прогулка в вечность, и мы сделали для себя традицией каждый раз, прибыв в Рим, первым делом сходить на Капитолий… Теперь, подумал я, с этим покончено, то есть я, конечно, мог и дальше ездить в Рим и подниматься на Капитолий, только без Рипсик это было уже не то, без Рипсик все было уже не то, и, поняв это, я подумал, что самое правильное, что я мог бы сделать, это вонзить себе в грудь меч, как Эдгардо Равенсвуд в последней картине «Лючии», или прыгнуть в пропасть, как дон Альваро в конце первой версии «Силы судьбы», последнее, в отличие от удара мечом, было легко выполнимо, я ведь жил на седьмом этаже и подо мной расположилось патио, там, правда, росла трава, однако я постарался бы упасть с краю, где находился бар и где земля была замощена, — но, видимо, я был слишком слабовольный для такого поступка, так как сразу нашел для себя отмазку: сперва надо выполнить то, что я пообещал Рипсик перед ее смертью. Сама Рипсик неоднократно говорила, что, если я умру первым, она тотчас покончит с собой, и я подумал: интересно, неужели она совершила бы это, ведь такие вещи чаще говорят, чем делают? Одинокий пожилой мужчина — намного более жалкое зрелище, чем одинокая женщина. Недавно в Таллине, возвращаясь из «Стокманна», мы увидели ковыляющего впереди высокого сгорбленного человека в помятых штанах и в туфлях со стоптанными каблуками, и я сказал Рипсик: «Смотри, тебе нельзя умирать, а то я превращусь в такого же!» Если бы я умер первым, Рипсик могла бы продать нашу квартиру и вернуться в Армению — если только захотела бы, она, наверное, тоже почувствовала бы, что жизнь потеряла смысл, и, в отличие от меня, у нее был сильный характер, если она умерла, ни разу не всплакнув и не требуя к себе жалости, то почему бы ей не решиться на самоубийство, в каком-то смысле она ведь его и совершила?

Над кроватью на стене висела длинная полка, но книг на ней было только две, толстенная «История Европы», которую Рипсик собиралась потихоньку читать всю осень, она любила историю и неоднократно говорила, что, возможно, поступила бы в университет на эту специальность, но ее отпугнула советская манера интерпретации прошлого. Особенно она интересовалась античностью, и я заразился ее увлечением, вот и сюда взял с собой тоненькую книжечку про античный Рим, тоненькую, потому что еще один большой том не поместился бы в чемодан. Вчера, как было запланировано, я провел «инвентаризацию», и нашлись кое-какие вещи, про которые мы думали, что забыли их дома, — крем «Лиотон», им я каждое утро и вечер мазал отекшую руку Рипсик, и, что было еще важнее, ее тюрбан вместе с париком, она взяла его с собой на случай, если «чудо-лекарство» не подействует и придется вернуться к обычной химиотерапии. Тюрбан, белье Рипсик и ее домашнюю одежду я выбросил, понятно, что никто все это носить не будет, парик же, который Рипсик держала на овальной пластмассовой подставке, пока оставил, пусть Гаяне решит, что с ним делать, может, он кому-то пригодится, Рипсик прятала его в шкафу, она стеснялась лысины, и я подумал: хорошо, что у нее перед смертью уже отрасли волосы, правда, не такие длинные и густые, как раньше, а короткие кудряшки, но все же.

Сам шкаф, большой, в несколько секций, стоял по другую сторону кровати, у перегородки, за которой находилась ванная, и был заполнен нашей одеждой, мы ведь прилетели на долгий срок, в октябре я собирался съездить за зимними вещами, вот Рипсик и положила в чемоданы много рубашек, туфель, брюк, носков и колготок. Блузки и туфли мне было жалко выкидывать, среди них были очень красивые, и я подумал, что Гаяне могла бы взять их с собой в Армению и раздарить знакомым, но я не был уверен, согласится ли она и хватит ли у нас вообще сил тащить столько вещей через пол-Европы. Что обязательно надо было сохранить и кому-то подарить, так это новый летний костюм Рипсик, мне было ужасно жаль, что она не успела его надеть, я купил ей этот костюм в Таллине, за несколько дней до отлета, мы в «Юлемисте» уже закончили наши покупки и направлялись к выходу, как она вдруг заметила его на витрине и остановилась, и я немедля велел ей его примерить и купил, я вообще покупал в последние месяцы все, что ей нравилось, мне казалось, что каждая обновка добавляет ей жизненных сил или хотя бы отгоняет, пусть даже ненадолго, мысли о смерти.

В центральной, открытой части шкафа, под полками, где мы держали кофе, изюм, геркулес и сахар, стоял мини-бар, заставленный всевозможными дорогими напитками, к которым, однако, я думаю, никто, кроме снобов, не прикасался, мы в нем хранили колбасу, сыр, йогурт и прочие скоропортящиеся продукты, засунуть их туда было сложно, шкафчик был крохотный и бутылки кока-колы мешали, йогурт у меня вечно падал на пол, но Рипсик умела все уложить и расставить. Испанские молочные продукты нам не нравились, но спустя две недели я обнаружил на Рамблас в супермаркете «Каррефур» немецкий кварк и стал его оттуда привозить, мы оба не могли жить без творога. Довольно долго в холодильнике ждала своего часа банка очень вкусной сахалинской икры, которой я в последний год баловал Рипсик, я покупал ее на таллинском рынке у одного большого спеца, благодаря ему, кстати, я узнал, что икра горбуши вкуснее кетовой. «Сегодня я дам вам кетовой икры, — сказал он мне однажды, — она, правда, не такая вкусная, как икра горбуши, но я хочу, чтобы вы сами в этом убедились». С собой у нас была именно икра горбуши, мы приберегали ее на тот день, когда удастся снять квартиру, но поскольку переезд продолжал откладываться, то на следующее утро, после того как Рипсик получила первую дозу своего лекарства, мы решили, что это тоже причина для торжественного завтрака, всю банку мы в гостинице съесть не успели, и я отнес ее потом в больницу, где мы ее и прикончили.

Напротив кровати, у стены, стоял длинный письменный стол, а на нем ноутбук, за которым я провел немереное количество времени, изучая сайты недвижимости, и сейчас я с сожалением подумал, что если б я знал, чем все закончится, то вместо этого сидел бы рядом с Рипсик, обнимал ее и разговаривал с ней, меня преследовало чувство, что мы о многом еще не поговорили, в течение тех нескольких часов, которые нам остались после приговора врачей, я лихорадочно соображал, что еще надо спросить, сказать, и ничего особенного так и не вспомнил. Но, возможно, поиск квартиры был для меня своеобразным бегством от действительности, Рипсик ведь тоже пыталась от нее бежать, она погружалась в ридер, читая все новые и новые детективы; какая разница, ридер или ноутбук? Эх, подумал я с тоской, лучше бы мы слушали оперу, опера была нашей большой любовью, с годами мы собрали огромную коллекцию дисков, сперва покупали их в магазине, это было дорого и наносило немалый ущерб нашему бюджету, и тогда Рипсик сама стала записывать оперы, вначале из телевизора, а потом появились сайты, с которых можно было скачивать музыку и переводить на диск, она научилась это делать, и теперь у нас дома на полке лежало множество раритетов, это были такие оперы Беллини, Россини и Доницетти, которые в магазинах вообще не продавали, с собой у нас получилось взять лишь несколько записей, и мы тоже хранили их для того дня, когда снимем квартиру, но отчего же нам было не слушать их на ноутбуке здесь? И вообще мы могли бы выбирать в ютьюбе любую оперу, однажды мы даже слушали первый акт «Трубадура», а второй так и остался непрослушанным — правда, мы смотрели телевизор, новости и чемпионаты мира по плаванию и легкой атлетике, и я вспомнил, что как раз перед финалом бега на сто метров Рипсик сказала свой последний в жизни каламбур: «Болт программы…»

Четвертую стену заменяло окно, у которого за маленьким круглым столиком я и пил свой кофе, раньше мы завтракали вдвоем, и я хорошо помнил, скольких трудностей мне доставляло разместить еду на столе, на все никогда не хватало места, что-то приходилось ставить на кровать, это, конечно, было малоэстетично, но Рипсик не протестовала, она стала смиренной, и, разумеется, она видела, что мне тяжело со всем управляться, я крутился как белка в колесе, ехал с кофейником вниз, вернувшись, насыпал в пластмассовые баночки геркулес и изюм, заливал кипятком, резал колбасу, сыр и хлеб, потом вскрывал ножницами пакетики растворимого кофе, ножницы вечно куда-то девались, и я искал их по всей комнате, вытряхивал кофе в чашки, когда-то давно, когда мы еще останавливались в гостиницах, мы всегда возили эти пластмассовые чашки с собой, потом необходимость отпала, но на этот раз, подозревая, что нас ожидает, Рипсик сунула их в чемодан, потом наконец наполнял чашки с кофе горячей водой и, облегченно вздохнув, садился, чтобы в следующую же секунду вскочить, потому что забыл принести сахар. «Я никогда бы не поверила, что ты так хорошо можешь обо мне заботиться», — как-то раз сказала Рипсик, глядя на мои хлопоты, в тот момент я почувствовал себя польщенным, но потом задумался: значит, все эти годы я о ней заботился плохо? Ну да, я же вечно сидел, уткнувшись носом в компьютер, писал свои романы, которые мало кто читал, а Рипсик следила за тем, чтобы я мог спокойно работать, это я был в центре ее внимания, а не наоборот, она для меня была словно фон — как небо, которое замечаешь, только когда увидишь его каким-то необычным, то ли изумительно сиреневым, то ли мрачно-черным, — да только Рипсик никогда не была мрачной, эта сторона в ее личности отсутствовала, и она напоминала даже не столько небо, сколько солнце, всегда спокойная, всегда теплая. Может, она потому и заболела, что я мало уделял ей внимания? Я помню, как я испугался, когда пять лет назад ей впервые поставили диагноз, я с ужасом думал, что будет, если она умрет, чувство отчаяния подтолкнуло меня к поискам выхода — и я его нашел! Последующие годы, до возвращения болезни, были самыми счастливыми в нашей жизни — только вот как я позволил всему начаться заново, неужели я опять оставил ее без внимания, заботился о ней так мало, что дал ей возможность сказать: «Я никогда бы не поверила…»

Пластмассовое кресло, в котором я сидел, было неудобным, с глубокой впадиной в сиденье и с такой твердой спинкой, что на нее было лучше не опираться, было еще второе, но тоже плохое, и я опять пожалел, что нам не удалось снять квартиру, хотя бы для того, чтобы у Рипсик было на что опустить отекшую руку, она очень страдала, что в номере нет ни дивана, ни нормального кресла, сравнительно удобно она могла устроиться только утром, когда спускалась с ридером в холл, но там были свои проблемы — туристы, чемоданы, суета, так что когда в номере становилось прохладнее, она сразу возвращалась…

И вот это была вся ее жизнь, подумал я с ужасом. Из номера она выходила редко, только вместе со мной в ближайший магазин и несколько раз обедать в кафе, еще несколько раз смотреть квартиры, да еще, конечно, на процедуры и один раз к морю, мои ногти на левой ноге без полоскания в морской воде было трудно обрезать, много лет назад, в начале независимости, такси переехало мне пальцы, после чего ногти словно закаменели. К морю от гостиницы ходил прямой автобус, мы удачно добрались, но пляж оказался плохенький, солнце пекло, сесть было негде, в конце концов Рипсик устроилась в слабой тени одинокой пальмы и ждала там, пока я ходил купаться и потом стриг ногти, сама она уже не могла войти в море, хотя раньше это было для нее величайшим удовольствием, уже в первый год нашего брака она заманила меня в Ялту, я никак не мог понять, почему надо отправляться в такую даль, если под боком домашнее Балтийское море, но, когда съездил, до меня дошло — море должно быть теплым, соленым и быстро становиться глубоким. Несколько следующих лет мы ездили отдыхать на Черное море, в район Сочи, жили в частном секторе, в каких-то курятниках, Рипсик готовила в неудобной кухне, все ради того, чтобы поплавать, потом у нас много лет не было денег отправиться хоть куда-то, но, когда Рипсик получила свой большой гонорар, мы снова стали путешествовать, съездили на Наксос, на Крит, на Кипр… Как счастлива она тогда была! «Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом, а гном идет купаться…» — пела она, собирая пляжные принадлежности. И такой грустной, как на Крите, в Ретимноне, я тоже ее почти никогда не видел — там то ли на третий, то ли на четвертый день начался шторм, Рипсик штормы нравились, сидя на песке, она могла часами глядеть, как волны обрушиваются на берег, и в Ретимноне в первый день она тоже была в восторге, но потом… Когда шторм на следующий день не прекратился, она пришла в некоторое замешательство, на Черном море он не длился более суток, на третий же всерьез забеспокоилась и попросила меня узнать у какого-нибудь местного жителя, в чем дело, — кувыркаться на волнах она не любила, — и когда выяснилось, что на Крите море раньше чем через неделю не успокаивается, это был для Рипсик шок, и хоть она и продолжала сидеть на песке и смотреть вдаль, но взгляд ее был такой грустный, такой грустный…

Кстати, само вхождение в море для Рипсик всегда было испытанием, она ужасно боялась холода и долго стояла на берегу, набираясь отваги, затем делала несколько шагов, намочив сначала только ступни, затем еще несколько, еще… Но плавала она хорошо, намного лучше, чем я, красивым стилем, раньше она любила кроль, но в последние годы перешла на брасс. На юг мы уже не ездили, с ее болезнью советовали избегать солнца, теперь мы ходили в бассейн недалеко от нашего дома, правда, там хватало проблем, хозяевам пришла в голову идея поставить в конце бассейна насос, якобы для массажа, и когда кто-то из посетителей его включил и стал, как выразилась Рипсик, «мастурбировать», подставляя струе разные части тела (Рипсик уверяла меня, что, как любая вибрация, это на самом деле очень вредно), то пошла такая волна, что плавать было невозможно, мы стояли в воде и ждали, когда насос выключат, и Рипсик злилась — но, несмотря на все неудобства, мы продолжали ходить в бассейн, до тех пор пока болезнь не вынудила Рипсик отказаться и от этого, ибо чувствовали, что только так можем бороться с возрастом.

Я допил кофе, вымыл чашку и стал одеваться, чтобы поехать встретить Гаяне.

На улице было приятно тепло, и я опять подумал, как же нам не повезло, что мы попали сюда в жару. И в метро было уже не так душно, а летом в нем можно было задохнуться, каждая из немногих наших подземных поездок становилась для Рипсик еще одним испытанием, создавалось впечатление, что вентиляция тут отсутствует как таковая, и это при богатстве Барселоны. Доехав до Пласа де Каталунья, я вышел из вагона, прошел мимо негров, разложивших свой товар прямо здесь, на полу вестибюля, — никто их не прогонял, это не Венеция, где я неоднократно видел убегающих негров, женские сумочки веерами в их руках, — и поднялся на эскалаторе. Я покинул гостиницу слишком рано, ехать сейчас в аэропорт не имело смысла, и сел на пустую скамейку в сквере, поближе к остановке автобуса. В конце сквера струился фонтан, картина была мне знакома, как вообще была знакома Барселона, мы тут гостили дважды, и оба раза останавливались в центре, первый раз в Готическом квартале, в гостинице, где в комнате было так темно, что невозможно было читать, окно открывалось в узкий внутренний двор, он был как колодец, солнечные лучи не попадали в него даже в полдень, а под потолком горела единственная тусклая лампа, помню еще, что в день отъезда у нас осталось немного свободного времени и мы решили пойти прогуляться — и за то, чтобы нас выпустили без чемоданов, с меня потребовали деньги. Еще более нервным получилось второе путешествие, мы бы и не приехали, но Гаяне очень хотела увидеть La Sagrada Família, главное творение Гауди, мы сняли, как нам показалось, замечательную квартиру, в центре, в двух шагах отсюда, от Пласа де Каталунья, только вот когда мы вечером стали стелиться, выяснилось, что в одной комнате, в той, которая предназначалась нам с Рипсик, спать невозможно, окно открывалось на пустырь, на пустыре стояла гостиница, и из этой гостиницы шло беспрерывное громкое гудение, одновременно звучавшее как свист, трудно подобрать правильное слово, и также трудно сказать, что производило этот звук, Рипсик предположила, что это холодильники, кто знает, может, она была и права, я позвонил хозяину, молодому и наглому, он предложил другую, но намного дороже, затем я пошел в фирму, на сайте которой мы эту квартиру выбрали, ее рекламировали как «тихую», меня выслушали, но было ясно, что они не собираются ничего предпринимать, круговая порука барселонцев была нерушимой, и кончилось все тем, что мы с Рипсик поселились в комнате Гаяне, где стояли три одноместных кровати, и спали там все девять дней. С каталонским менталитетом, таким образом, мы были достаточно знакомы, и я мог только проклинать свою глупость, что не подумал о нем перед тем, как написать Писарро, — но опять-таки разве у меня был выбор?

Передо мной начинался бульвар Пассеч де Грасиа, по которому можно было дойти до Каса Мила и Каса Батло, раньше эти дома нас восхищали, мы увидели в модернизме шанс, которым архитектура XX века не воспользовалась, но не так давно, разыскивая какое-то лекарство для Рипсик, я прошел мимо обоих зданий и даже не посмотрел в их сторону. За моей спиной находилась Рамблас, по этой прекрасной аллее мы в предыдущие путешествия много гуляли, наслаждаясь ранним весенним теплом, сейчас же я почувствовал, как во мне просыпается злость, потому что именно на Рамблас меня совершенно законно надули больше чем на пятьдесят евро, я пришел поменять доллары Рипсик, это был процент их депозита с Гаяне, в Таллине у меня не хватило для этого времени, к тому же евро как будто падал, и я подумал, что хорошо бы доллары сохранить на черный день, сейчас этот день настал, я зашел в первую попавшуюся полутемную контору, курс понять было трудно, они же нарочно пишут его наоборот, не сколько ты получишь, а за сколько они покупают, надо было, конечно, спросить у клерка, но я был в неважном состоянии, рассеян, Рипсик только что стало хуже, и подумал, да ладно, несколько евро туда-сюда, но, когда мне выдали купюры, их оказалось так мало, что я обалдел. Сразу очнувшись, я возмутился и сказал, что по такому курсу менять не буду, мне ответили: поздно, сделка уже состоялась. Рипсик я про свою глупость говорить не стал, хотя это были ее деньги, полученные от продажи родительской квартиры, и все же я промолчал, не хотел портить ей настроение, она трудно переживала потери даже значительно меньших сумм, но с тех пор каждый раз, когда я приезжал на Рамблас купить в «Каррефуре» кварк, а в сицилийской пиццерии настоящую итальянскую пиццу, не ту толстую булку, которую выдают за нее испанцы, я проклинал, торопясь с горячей пиццей в руках к метро, всю эту улицу, желая ей провалиться, и не исключено, что это когда-нибудь произойдет, — линия метро была неглубоко под Рамблас, и, когда проезжал поезд, земля слегка тряслась.

Появилась группа туристов, гид что-то объясняла им по-английски, очень выразительно, возможно, рассказывала анекдот, туристы хохотали, только мне было не до смеха, перед глазами стояла Рипсик в день смерти. Вы тоже умрете, подумал я злобно, встал и пошел на автобусную остановку.

В автобусе в моей голове снова включилась печальная мелодия, на самом деле она сопровождала меня и вчера, и, наверное, сегодня тоже, но я уже попривык к ней и не всегда замечал ее сразу, теперь же она вдруг зазвучала так громко, что я даже обернулся — не слышит ли кто? Нет, все были заняты собой или, вернее, своими «игрушками», как Рипсик называла смартфоны. Она и мне на Рождество подарила смартфон, самый дешевый, мы должны были ехать в январе в Ниццу, у меня была отчаянная идея вырвать Рипсик из рутины, сейчас это даже признали как метод лечения, назвали «терапией впечатлений», и действительно, в Ницце ей стало лучше, даже отек руки уменьшился, светило мягкое солнце, днем мы гуляли по Английской набережной, а вечерами Рипсик и Гаяне носились по магазинам, Гаяне потом рассказывала, что уставала даже быстрее, чем Рипсик. Так что все было замечательно, но мы совершили ошибку, не ограничившись Ниццей, Рипсик сказала, что ей хотелось бы увидеть что-то новое, и я составил интересный маршрут, из Ниццы в Сан-Ремо, оттуда в Геную и потом через Милан домой. В Сан-Ремо, однако, было так холодно, что физически ощущалось, как с гор на тебя наваливается зима, к тому же Рипсик подхватила в поезде какую-то инфекцию и в Геную приехала уже больная, я тоже прихворнул, но быстро выздоровел, а организм Рипсик был основательно ослаблен химиотерапией, и у нее началось воспаление легких. Мы отвезли ее в больницу, но там не было мест, вся Генуя болела, Рипсик лежала в коридоре, никто не мог сказать, когда ее переведут в палату, и тогда я нашел частную клинику, я в жизни бы не смог ее оплатить, нас выручили страховки, — и вот, чтоб все это устроить, чтобы общаться со страховой конторой и прочее, действительно понадобился смартфон, так что Рипсик оказалась предусмотрительной, как обычно, сделав мне такой подарок. «Игрушка» и сейчас лежала у меня в кармане, я вынул ее и попробовал настроить на автобусный вай-фай, но у них там что-то было не в порядке, попытка не удалась. Особенно я об этом не жалел, почту я в гостинице уже просмотрел, а то, что происходит в мире, меня не Интересовало, в больнице я ежедневно ходил в дальний холл, где был интернет, читал новости и потом пересказывал Рипсик, было драматическое время, мигранты валили через границу ЕС тысячами в день, раньше, в гостинице, мы ужасались этому, в больнице стали относиться спокойнее, для меня состояние Рипсик было важнее будущего Европы, а у нее уже не хватало сил всему сопереживать.

В аэропорт я все равно добрался с большим запасом времени и, чтобы его скоротать, опять попробовал войти в Интернет, однако для этого было необходимо досмотреть до конца какой-то рекламный ролик, на что у меня не хватило терпения или, вернее, меня опять взбесила привычка барселонцев все связывать с деньгами, когда мы с Рипсик ездили по Кастилии, в Толедо, Саламанку и Мадрид, мы такого не замечали, у кастильцев как будто сохранилось что-то от идальго, какое-то чувство чести, понимание того, что мир не может опираться лишь на деньги или, вернее, что на деньги он вообще не может опереться, деньги мягкие и ничего на себе не удержат, и если мир до сих пор не провалился в пропасть, то только потому, что кроме денег существует еще что-то. Впрочем, впечатление, что кастильцы отличаются от каталонцев, могло быть ошибочным, наша поездка была короткой, меньше двух недель, народ за это время не узнаешь, а капитализм — он везде одинаков.

Какое-то время я просто гулял по залу ожидания, а когда самолет из Москвы приземлился, пошел к двери, через которую выпускали пассажиров. Она то съезжалась, то разъезжалась, словно выплевывая очередного прибывшего, появился араб с женой, он вальяжно шел впереди, она за ним толкала тележку, набитую чемоданами, Рипсик, увидев такое, наверняка обронила бы что-нибудь ироничное, например какая мусульманину разница, что вол, что женщина, это все для них домашние животные, а я, возможно, добавил бы, что и европейцы уже отнюдь не рыцари, как прежде, так мы перебрасывались с ней постоянно, теперь это в прошлом. Гаяне все не было, и в какой-то момент я стал представлять, что открывается дверь и выходит Рипсик, несмотря на сезон, в том полосатом свитере, сочетающем черное с цветами электрик и морской волны, который был на ней, когда мы регистрировали наш брак, мы весь октябрь искали по Еревану, что ей надеть, обошли все комиссионки, было ведь еще советское время, и не просто советское время, а его финал, в обычных магазинах царила пустота, и вот мы нашли этот свитер, он нам обоим понравился, Рипсик нередко носила его и потом, например в нашу первую поездку в Рим, да и в этом году надела пару раз, свитер совсем не истрепался, Рипсик тщательно берегла одежду, она у нее была всегда чистая и аккуратно сложенная, а моль она и близко к гардеробу не подпускала, регулярно брызгая «Капо», что меня веселило, потому что это средство имело то же название, что и эстонская политическая полиция. Потом я ее представил в зеленом, в начале независимости в Таллине продавали яркую португальскую одежду, Рипсик в ней замечательно выглядела, мы купили ей целый комплект в зеленых тонах, легкий свитер, жакет и юбку, она носила их несколько лет, жакет дольше остального, а когда выходить в нем стало уже нельзя, надевала дома, по-моему, он и сейчас остался на стуле у компьютера. Ох… она появилась из раздвижной двери в блестящем бордовом вечернем платье, такие как-то продавались в «Сеппала» с большой скидкой, Гаяне как раз гостила у нас, и я подарил им обеим по платью, Гаяне черное, Рипсик бордовое, и вдобавок пышное боа из перьев того же цвета, которое можно было накинуть на плечи, платье оставляло их открытыми и очень шло Рипсик, потому что плечи у нее были женственные, покатые, изумительно красивые.

Одежды было еще много, особенно приобретенной в последние годы, был период, когда покупать вообще было нечего, все только черное и серое, а потом появились в продаже блузки наших эстонских фирм, яркие, с интересным рисунком, Рипсик всегда говорила, что у эстонцев или, вернее, у эстонок, хороший вкус, и во время скидок мы пополняли этими блузками ее гардероб, потому что Рипсик была женщиной в полном смысле слова, ее подруги рассказывали мне, как на защите диссертации, спустившись после выступления в зал, она первым делом у них спросила: «А нос у меня не блестел?» Это может показаться смехотворным, кандидат наук, и столько внимания своей внешности, но те же подруги рассказали мне и про то, как Рипсик, делая доклад, никогда не читала его по бумажке и даже не пользовалась заметками, ей этого не требовалось. В институте у них был преподаватель анатомии, постоянно повторявший, что этот предмет на «отлично» знает только Господь Бог, он, преподаватель, знает на «хорошо», а студент больше чем на «тройку» знать не может, так вот, после ответа Рипсик он вышел в коридор, ошеломленный, и признался: «Она знает анатомию лучше меня!..» Но, несмотря на образованность, Рипсик не стеснялась своей слабости ни к одежде, ни к обуви, особенно к обуви, ее у нее было великое множество на каждый сезон, она никогда не носила долго одни и те же туфли, утверждая, что, если их часто менять, они дольше продержатся, и она знала, что говорит, она была внучкой сапожника, наверняка дед научил ее тому, как ухаживать за обувью, Рипсик немало времени проводила в прихожей, вытирая и начищая туфли и ботинки, в том числе и мои, и сейчас я стыдился этого, я ведь мог и сам это делать, но ленился; правда, из-за радикулита мне было трудно наклоняться…

Наконец в дверях показалась Гаяне, и я пошел ей навстречу.