Глава 17. Беглец

25 июля 1990 года. Йоханнесбург

После прогулки в Йовилле, предназначенной для того, чтобы убедиться, что я не подцепил «хвост» в аэропорту Ян Сматс, я встретился с моими подпольными связниками.

Мак Махарадж и Гебуза руководили операцией «Вула» внутри страны. Они действовали за пределами страны, а потом, в 1987 году, исчезли из виду. Пошли слухи о том, что они были в Советском Союзе: Мак якобы восстанавливался после длительной болезни, а Сипиве Ньянда (Гебуза) учился в военной академии. Только Тамбо, Слово и горстка других товарищей знала правду.

Мак и Гебуза успешно создали подпольные структуры АНК и смогли, наконец, начать осуществлять тот вид руководства, которого не было в течение многих лет. Для того, чтобы успешно работать, у них было много вариантов смены внешности, конспиративных домов и документов. Компьютеризированная телефонная система связи, использующая кодированные послания, позволяла им поддерживать постоянную связь с внешним руководством. Они также были связаны с Манделой, находившимся в тюрьме, и с руководством демократического движения внутри страны.

Это была работа, требующая большой отдачи, но как только я присоединился к ним, события стали ускоряться. 2 февраля 1990 года Де Клерк снял запрет с АНК и ЮАКП. На следующей неделе Нельсон Мандела был освобождён из тюрьмы. К началу мая делегация АНК из Лусаки присоединилась к Манделе и другим «внутренним» лидерам, чтобы принять участие в переговорах с правительством в Кейптауне. Основа для переговоров уже была создана, и правительство предоставило временное освобождение от преследований всем членам Национального исполкома АНК, работавшим в Лусаке. Это дало возможность АНК начать создавать офисы и легальные структуры по всей стране. Махарадж и я получили указания тайно покинуть страну и прибыть в Лусаку или Лондон, откуда мы могли бы легально вернуться в страну.

Гебуза, который не был членом Национального исполкома, должен был оставаться на месте. Он должен был управлять подпольем и смотреть, как события будут развиваться дальше. Вместе с ним оставалась наш офицер связи, молодая женщина по имени Джанета Лав, которая тоже была из Лусаки.

Я улетел через аэропорт Ян Сматс, опять замаскированный под бизнесмена. В Европе я сбросил фальшивую внешность и вновь появился в Лондоне в своём обычном виде. В доме на Голдерс-Грин царило сильное возбуждение, поскольку все члены семьи обсуждали драматический поворот событий и перспективы нашего возвращения в Южную Африку. Наши сыновья Эндрю и Кристофер, которым было соответственно 24 года и 22 года, а также Бриджита, которая приехала к нам из Хараре, забавлялись тем, как мы с Элеонорой обсуждали, где мы поселимся. Элеонора предлагала Дурбан, тогда как я предпочитал мой родной город Йоханнесбург. Когда Элеонора предложила в порядке компромисса Кейптаун, который восхваляли такие люди, как Альби Сакс, Уолфи Кодеш, Палло Джордан, Джереми Кронин, Су Рабкин и Бантинги, я отверг это предложение:

«Эти кейптаунцы забывают упомянуть о том, что все эти красоты трудно оценить во время воющих ветров летом и бесконечных дождей зимой».

Не прошло и двух суток, как я летел назад в Йоханнесбург, чтобы принять участие в заседании Национального исполкома. У Элеоноры была хорошая работа в Лондоне, и она должна была закончить контракт. Поскольку ситуация в Южной Африке была ещё неясной, мы решили, что в любом случае будем рассматривать вопрос о переезде на постоянное жительство туда только на более поздней стадии.

Второй раз за шесть месяцев я прибывал в Южную Африку через аэропорт Ян Сматс. В течение многих лет я мечтал о победном возвращении домой. Однако в аэропорту был одинокий представитель нашего юридического департамента, который помог мне пройти пограничный контроль и отвёз меня в штаб-квартиру АНК. Я не испытывал неудовлетворения, ибо именно годы упорной борьбы заставили правительство начать открывать двери.

Не прошло и месяца, как я уже председательствовал на совещании по подготовке массового митинга, посвященного началу легальной деятельности ЮАКП. Был холодный зимний вечер 25 июля 1990 года и митинг должен был состояться всего через четыре дня. В середине совещания пейджер у меня на поясе начал подавать сигналы. Сообщение на крохотном экране заставило меня подпрыгнуть: «У Лары пищевое отравление. Следи за своим самочувствием. Свяжусь с тобой позже. Джеки». «Ларой» был Мак Махарадж. Его не было на совещании, поскольку в этот день он был болен гриппом. «Джеки» была Джанета Лав, которая поддерживала в Йоханнесбурге тесный контакт со мной и с Маком. Ссылка на пищевое отравление означала, что Мак только что был арестован и что я находился в такой же опасности. Не было никакого смысла чего-либо ещё ждать. Я передал функции председателя одному из товарищей и ушёл.

Хотя было только начало вечера, улицы так называемого «Золотого города» (Йоханнесбурга) уже были пусты. Офисы и магазины были закрыты и на их окна опущены решётки, на улице было мало машин. Даже в лучшие времена люди, работавшие в центре города, сразу же после окончания рабочего дня торопились в белые пригороды и отдалённые чёрные посёлки, оставляя центральные деловые районы пугающе пустынными под неоновым светом.

Затянув вверх молнию моей кожаной куртки, обмотав шарф вокруг шеи и опустив голову, я насколько можно быстро пошёл к своей машине, стараясь одновременно не выдать себя торопливостью движений. Я оставил машину в нескольких кварталах от того места, где проходило совещание. В течение последних двух недель я жил с предчувствием катастрофы.

Сейчас, собираясь перейти пустынную улицу и оглядываясь, нет ли поблизости машин, я одновременно проверял, нет ли за мной слежки.

Какие-либо надежды на возвращение к нормальной жизни, как видно, вновь улетучивались. Я опять был в полумраке. Я чувствовал себя одиноким и беззащитным. Как будто в виде упрёка на стене красовался свеженаписанный призыв «Не пропустите партию — 29 июля!». Нарисованные красной краской серп и молот не оставляли сомнений в том, какую партию «нельзя было пропустить».

Создавалось впечатление, что «хвоста» не было. Я вглядывался вперёд, пытаясь углядеть кого-либо, кто ожидал бы моего появления, и испытал облегчение, увидев свою машину, которая была неизвестна полиции. В течение того месяца, который я работал в штаб-квартире АНК, я оставлял её на одной из городских стоянок. Даже никто из моих коллег не знал, на какой машине я езжу. Помимо нескольких других ключевых факторов, включающих изменение внешности и неизвестного полиции жилья, моя безопасность сейчас зависела от наличия «надёжной» машины.

Как бы мне ни хотелось прыгнуть в машину и умчаться, я прошёл мимо машины, перешёл дорогу, обошёл квартал и вернулся обратно — теперь уже в полной убеждённости, что всё в порядке.

Мотор завёлся, и это звучало музыкой для меня, но я по-прежнему не мог расслабляться. Возможно, за мной наблюдали на расстоянии? Я поехал на средней скорости, управляя машиной особенно внимательно. Мне удалось хорошо рассчитать время переключения цвета на светофоре, и я проскочил перекрёсток как раз в мгновение перехода с зелёного на жёлтый. Никто позади не попытался проскочить на красный, чтобы не отстать от меня. Существовала ещё возможность, что за мной следовали по параллельной улице. Я повернул к выезду на кольцевую автодорогу, идущую вокруг Йоханнесбурга, и быстро набрал скорость, не превышая при этом верхнего предела в 120 километров в час. Затем я сбросил скорость, позволяя другим машинам обгонять меня. Через некоторое время, убедившись в том, что за мной нет абсолютно никакого «хвоста», я смог расслабиться и обдумать свои дальнейшие действия.

Я был с южной стороны города и ехал в восточном направлении. Слева были небоскрёбы, справа — шахтные отвалы. Воздух плоскогорья был прохладен и чист. Плакат на заброшенной шахте объявлял её собственностью компании «Военные игры». Наверху ещё одного холма, похожего на лунный, расположился кинотеатр типа «драйв-ин» (для зрителей на машинах).

Ареста Мака можно было ожидать. И он, и я знали, что мы в опасности. Всего за две недели до этого в Дурбане был арестован Гебуза. Сейчас он был в предварительном заключении с примерно десятью другими участниками операции «Вула». Полиция безопасности и правительство молчали об этом. Мандела обсуждал эту проблему с Де Клерком, пытаясь разрядить ситуацию и добиться их освобождения. Мы указывали Де Клерку на то, что группа Гебузы действовала в стране ещё до снятия запрета на АНК. Как и другие нелегальные структуры, они ждали развития событий за столом переговоров перед тем, как выйти из подполья. Мы с Маком знали, что было только вопросом времени, когда они сумеют связать деятельность Гебузу с нами, но у нас было ощущение, что они не захотят поставить переговоры под угрозу, вороша прошлое.

С арестом Мака складывалось, однако, впечатление, что Де Клерк готовился занять жёсткую линию. Это означало, по-видимому, что он и его руководители полиции намеревались разыгрывать карту «красной угрозы» накануне начала деятельности партии.

Мне нужно было провести ночь в надёжном месте. У меня в уме была пара друзей, живущих в пригородах Йоханнесбурга. Но у них были маленькие дети, которые, возможно, ещё не спали. Лучше приехать к ним после восьми часов вечера, когда дети будут уже в кровати и не увидят моего появления. Полиция обычно не выставляла заграждений на кольцевой автодороге. Я чувствовал себя в безопасности, кружа вокруг города, чтобы убить время.

 

Глава 18. Езда с пустым баком

Середина июля 1990 года. Дурбан

В том июле ощущение назревающей катастрофы появилось, как и положено, в пятницу, 13-го числа. Мак пришёл в мой новый кабинет в здании АНК, внешне ухоженный, но с усталостью во взгляде за стеклами очков. «Мы получили плохие новости. Гебуза и ещё несколько человек были вчера арестованы в Дурбане».

После того, как прошёл первоначальный шок, он рассказал мне, что Джанета Лав и он в течение ночи очищали несколько конспиративных домов, забирая оттуда компрометирующие материалы и предупреждая обитателей этих домов — сочувствующих нам иностранцев, чтобы они уезжали из страны. Гебуза знал о них и даже если бы он молчал (а мы надеялись на это и ожидали от него этого), правила безопасности действовали автоматически. Мы не могли рисковать. Существовала также возможность, что наша компьютерная система и дискеты были захвачены полицией. Мне нужно было задать Маку целую дюжину вопросов, однако он прервал разговор: «Ты можешь достать «чистую» машину? Нам нужно немедленно выехать в Дурбан. Я расскажу тебе всё по дороге».

Я не рассчитал объём топлива в баке. Пока Мак пребывал в глубоком сне на соседнем сиденье, я обнаружил, что стрелка индикатора уровня горючего приблизилась к красной отметке. Ровный пейзаж плоскогорья — высокая трава, выцветшая добела под действием зимнего солнца и ночных морозов — простирался до горизонта. Город Варден в Свободной Оранжевой провинции был ещё примерно в двенадцати километрах. Мы ехали с пустым баком.

Я меньше всего хотел вынужденной остановки, имея в машине измученного Мака. В данном случае удача оказалась на нашей стороне. Машина начала дёргаться из-за отсутствия горючего буквально за несколько метров до заправочной станции в Вардене. Это была африканерская «деревня», типичная для плоскогорья — здание Голландской реформаторской церкви, поле для игры в регби, полицейский участок, элеватор, скотобойня, винный магазин и несколько улиц с аккуратными домами. Такие «деревни» пользовались благами апартеида в то время как жизненные потребности чёрных игнорировались. Обшарпанные хибары чёрного посёлка, построенные из глины и жести, находились, как обычно, в нескольких километрах поодаль.

Наполнив бак бензином, мы вскоре уже спускались по серпантину дороги с перевала Фан Ренена к покатым холмам Наталя. В старые времени, до того, как было построено шоссе, путь от Йоханнесбурга до Дурбана занимал восемь часов. Сейчас, на машине с мощным двигателем, но с оглядкой, чтобы вовремя обнаруживать приборы, фиксирующие превышение скорости, легко можно добраться за пять часов.

К июлю 1990 года обстановка в Нагане была напряжённой. В течение шести дней в Питермарицбурге бушевала настоящая война. Активисты консервативного и основанного на этническом принципе движения «Инката», которое возглавлял вождь Бутелези, намеревались удержать власть в этом бантустане, укрепившуюся на деньги режима апартеида во времена его расцвета. Мы проехали мимо места, откуда Элеонора совершила побег в 1963 году и где сейчас в помещениях церкви жили многие беженцы из района конфликта. Прошло совсем немного времени, и мы были в Дурбане.

Несмотря на зиму, там было тепло и приятно, а цветущая субтропическая растительность делала это место более «африканским», чем какое-либо ещё.

Билли Нэйр, с которым я работал в 60-х годах, и Мо Шейк, руководитель разведывательной системы «Вулы», сообщили нам о недавних арестах. Мы с Билли начали тайно взаимодействовать вскоре после его освобождения из тюрьмы в 1984 году. Когда я прибыл в страну для осуществления операции «Вула», я узнал, что он тоже участвует в этой операции. Сейчас он выглядел напряжённым.

Докладывал о ситуации Мо. Неприятности начались с конца прошлой недели. Два оперативника, Чарльз Ндаба и Мбусо Тшабалала, исчезли. Сначала думали, что они выполняют какую-то задачу за пределами города, но когда к среде они не появились на одной из встреч, стало ясно, что произошло что-то серьёзное. Это напомнило мне об исчезновении Бруно в Клуфе много лет назад и моём промедлении, чуть было не приведшем к трагедии.

Когда Мо рассказывал о мерах по устранению возможных последствий, в его голосе чувствовалось напряжение. Они постарались информировать всех, кто мог оказаться в опасности, и начали очищать конспиративные точки, известные Чарльзу и Мбусо.

«Вчера, в четверг, мы получили настоящий удар. Всё одновременно начало разваливаться. Центром катастрофы стал «Кнолл». «Кнолл» был нашим основным конспиративным домом в индийском пригороде Дурбана. Его должны были очистить в первую очередь.

В этом доме жили несколько товарищей и Гебуза пытался перевести их в другое место. Затем исчезла Сюзанна, помощница Гебузы. В то утро она вывозила из «Кнолл» компьютеры. Гебуза, который должен был встретиться с Мо, не прибыл на место встречи и не ответил на срочные вызовы, направленные на его пейджер. К сумеркам ни о нём, ни о Сюзанне ничего не было известно. Мо решил сам отправиться в «Кнолл». Как только стемнело, он поехал туда с товарищем, который формально снимал этот дом. Мо остановил машину неподалеку и начал наблюдать за домом в бинокль.

Когда товарищ подходил к дому и стучался в дверь, всё было спокойно. Она открылась и… Господи! — Мо не смог сдержать нервной гримасы. — Только что он был тут и в следующий момент он исчез. Как будто его проглотили живьём».

Мы сели и начали анализировать, что произошло. Мы пришли к выводу, что полиция арестовала Чарльза и Мбусу, захватив их в конце прошлой недели. Они оба знали о «Кнолл» и, по-видимому, после нескольких дней допросов их заставили назвать этот адрес. Несмотря на изменившуюся политическую ситуацию, мы не питали иллюзий в отношении того, что полиция перестанет использовать привычные методы выбивания информации. К утру четверга они, очевидно, провели налёт на «Кнолл» и арестовали всех тех, кто там был. Затем они устроили засаду и хватали всех, кто туда приходил. Мы могли только догадываться, были ли Гебуза и Сюзанна арестованы в этом доме или за ними следили и задержали где-то в другом месте. Нас беспокоило, остались ли компьютерные дискеты в «Кнолле», но Мо сказал, что, по его мнению, Сюзанна работала с ними на своей конспиративной квартире.

— Будем надеяться, что они держали их в зашифрованном виде, — вмешался Мак. — В них содержатся сообщения и доклады об операции «Вула» почти за два года работы.

Это соображение сделало обстановку на нашем совещании ещё более мрачной. Билли справедливо заметил, что снятие запрета с АНК привело к возникновению атмосферы расслабленности. В подпольных структурах возникло чувство самодовольства. Мы все признали нашу общую ответственность за случившееся. Вину нельзя было возложить на кого-либо конкретно. Мы распределили между собой работу по снижению вреда от происшедшего.

В воскресенье после обеда, выполнив свои задачи, мы с Маком появились «на поверхности», чтобы принять участие в массовом митинге, что также должно было служить объяснением нашему появлению в Дурбане. Зал был набит до отказа и нас встретили стоя и бурными аплодисментами. Пребывание среди наших сторонников вдохновляло нас, и я был приятно удивлён, увидев, что здесь помнили о моей роли в событиях начала 60-х годов.

Рано утром в понедельник мы уехали в Йоханнесбург. Утренние газеты сообщали о воскресном митинге. Мы потешались над мыслью о том, что дурбанской полиции безопасности может быть только из сообщений прессы стало известно, что мы нанесли визит в их город. Мы угадали в большей степени, чем сами предполагали. Позднее стало известно, что полиция в то же самое утро везла Гебузу в Йоханнесбург для продолжения допросов. Они не знали о нашей деятельности в субботу и воскресенье: когда они арестовали Гебузу в четверг, то первым делом потребовали, чтобы он сообщил им о нашем местопребывании.

Они арестовали Гебузу не в «Кнолле». Он заехал туда рано утром, чтобы повидать тех, кто там жил. В тот момент казалось, что всё нормально, но дом уже был под наблюдением. За Гебузой было отправлено «сопровождение» и через несколько километров его вынудили остановиться на обочине дороги. Гебузу вытащили из машины, прижали к земле, приставили пистолеты к голове и начали требовать: «Где Мак? Где Ронни?».

Гебузу удивили эти настойчивые требования. Дурбанская полиция безопасности, узнав о нашем предыдущем пребывании в стране от арестованных Чарльза и Мбусо, очевидно не знала, что мы больше не находимся на нелегальном положении.

— Но ведь они получили неприкосновенность, — запротестовал Гебуза.

Ничего этого я не знал в то утро, когда нажал на педаль газа и мы отправились в Йоханнесбург. Мак и я ехали молча, каждый думая о той неопределённости, в которой мы оказались. У меня было чувство, что несмотря на полную заправку бензином, мы по-прежнему ехали на пустом баке.

 

Глава 19. Собирайтесь, Розенкранц!

17 июля 1990 года. Йоханнесбург

Когда дела начинают идти плохо, вы ни в коем случае не должны показывать окружающим, что волнуетесь. На следующий день после возвращения в Йоханнесбург я уже работал, как обычно, в штаб-квартире АНК, а Мак участвовал вместе с Джо Слово в пресс-конференции, посвященной подготавливаемому возобновлению деятельности партии.

На этот день было намечено много встреч. Сначала я участвовал в совещании в штаб-квартире АНК. Затем мне нужно было посетить товарищей в Центральной тюрьме Претории. Вечером нужно было выступать на митинге, посвящённом созданию йовилльского отделения АНК.

Мой пейджер начал подавать сигналы во время утреннего совещания аппарата АНК. Пока председательствующий осуждающе смотрел на меня, я краем глаза посмотрел на сообщение, которого гласило: «Розенкранц вернулся». Здесь же был кодированный номер телефона.

Это послание означало, что у меня будет ещё более хаотичный день, чем я предполагал. Я с нетерпением ожидал этого послания, так как «Розенкранц» — шутливое обозначение двух симпатичных женщин с кодовыми именами «Роза» и «Келли», которым надо было как можно быстрее уехать из страны. Эти две молодые женщины были нашими сторонницами-иностранками и они предоставляли мне убежище в Дурбане. После моего отъезда в Лондон в июне мы решили больше не держать этот конспиративный дом и отпустить их домой, в Северную Америку, если они захотят уехать. Они спросили меня, можно ли им сначала проехаться по стране и принять решение после этого. Я согласился и объяснил, как связаться со мной. После арестов в Дурбане я переживал за их безопасность. Один из арестованных товарищей знал их, хотя и не знал их настоящих имён. Я попросил разрешения покинуть совещание — председательствующий отнёсся ещё более неодобрительно к моему странному поведению — и поспешил выйти из здания АНК в поисках непрослушиваемого телефона.

«Хэллоооу, — жизнерадостно ответила Роза из своей квартиры в Хилбрау. — Я думаю, что это наш дружок Джене-поющий ковбой». Она обожала розыгрыши. «Джене» было одним из моих кодовых имен, а шутка о поющем ковбое происходила из того, что я обожал популярную в 40-е годы песню Дене Отри «Не отгораживай меня». Я немедленно договорился о встрече с ней в тихом кафе.

Роза сидела за столом. Её голова с коротко остриженными волосами была склонёна над романом. Несмотря на холод, она была одета в красную майку с короткими рукавами, голубую юбку из джинсовой ткани и в сандалеты без каблука.

— Тебе здесь не холодно? — спросил я, садясь за её стол.

— Но ведь на улице солнце, — ответила она.

— Как Келли? — спросил я. — Поездка была интересной?

— О, да, конечно. Мы чудесно провели время. С Келли всё в порядке. Она в прачечной-автомате. Скажи мне, почему ты никогда раньше не направлял нас в Дракенсберг?

Роза было человеком, лёгким на подъем, и её страсть к вылазкам на природу была очень полезной для нас. Я вовлёк её в нашу деятельность в Лондоне и она работала на нас несколько лет, поставляя разведывательную информацию о пограничных районах. То, что она не могла сфотографировать, её спутница, Келли, которая была талантливой художницей, зарисовывала. Мы сделали тайник за задним сидением их машины и, как Роза выражалась, для них «было пустяком» ввозить оружие из соседних стран. Когда я обосновался в Лусаке, я обычно периодически встречался с ними в Ботсване или Свазиленде, чтобы услышать их сообщения и поставить задачи. Сейчас же я чувствовал, что полиция подбирается к ним, и с большим сожалением должен был отправить их.

Я вкратце рассказал ей об арестах в Дурбане, что, возможно, именно сейчас полиция идёт по их следам и что я хочу, чтобы они покинули страну в этот же вечер.

— Минутку, — сказала Роза, в голосе которой зазвучала нота презрения к опасности, — а почему арест г-на Адониса должен представлять опасность для нас?

Она давала клички каждому, предпочитая пользоваться ими вместо кодовых имен, а «Адонисом» был арестованный товарищ, который был очень красив.

— Хорошо, Роза, — сказал я, понимая, что мне нужно проявлять терпение, несмотря на чрезвычайные обстоятельства и на тот факт, что через час мне нужно было быть в Центральной тюрьме Претории. — Да, действительно, он не знает ваших настоящих имен, а вы можете быть гражданами Канады или США. И он, конечно, не предрасположен выдавать вас или кого-то ещё. Но, как я уже вам говорил, никогда нельзя исходить из того, что человека, попавшего в тюрьму, не заставят говорить или он не будет в той или иной форме сотрудничать с полицией.

Роза хотела прервать меня, но я сделал жест, чтобы остановить её:

— Подожди минуточку. Я подхожу к сути вопроса: наш друг Адонис знает, что вы уехали из дома в Дурбане. Если он будет вынужден что-то рассказать полиции — может быть для того, чтобы утаить более важную информацию — он может решить сообщить им этот адрес. Как только они доберутся до того дома, они, возможно, зацепятся за ваш след.

— Как! — запротестовала она. — Там же ничего не осталось.

— Ваша машина, — ответил я. — Хозяйка дома, соседи… нужно исходить из того, что любой из них может вспомнить номер машины, что приведёт к…

— Что приведёт к Грейс, — прервала она меня с торжеством. — Хааа. Ты забыл о Грейс. У-у-упи-и. Мы чисты.

— Извини, Роза. Я не забыл о Грейс…

Грейс, ещё одна американка, работала с ней за пару лет до этого, перед Келли, и машина была куплена на её имя. Они жили тогда в Йоханнесбурге.

Я сказал:

— Грейс использовала твой йоханнесбургский адрес, когда регистрировала машину. И, если тебе нужно напоминать об этом, хотя тот дом и был снят на её имя, но вы были в дружеских отношениях с вашими соседями, которые знали…

Здесь я остановился, чтобы усилить драматический эффект, потому что это было яблоком раздора между нами, и сейчас она должна была заплатить за это:

— Которые знали, — продолжил я, — что вы поступили в университет на театральные курсы.

Я остановился, чтобы дать ей должным образом усвоить смысл сказанного.

— Да, понятно, — коротко сказала она. — Они проверят в списках университета и обнаружат, что маленькая пожилая Роза на самом деле — «Мисс Мира». Итак, как ты думаешь, сколько времени им понадобится, чтобы вычислить моё настоящее имя? — спросила она с элементом тревоги, появившимся в голосе.

— Адонис был арестован в прошлый четверг — пять дней назад, — ответил я. — У них была куча других вопросов, требовавших срочного внимания. Я не думаю, что ваш след был для них первоочередным — при всём его значении. Но мы не можем рисковать. Давай предположим, что в пятницу они доберутся до дурбанского дома. Если им повезёт, они немедленно найдут владельца — ты помнишь, как трудно было найти этого постоянно переезжающего человека. И если им по-прежнему будет везти, то он вспомнит номер машины. Но если даже это будет не он, то какой-нибудь ушлый сосед с хорошей памятью выложит всё на блюдечке, потому что, ты же понимаешь, у нас нет монополии на удачу.

Теперь я чувствовал вдохновение и продолжал:

— Следующий шаг. Их компьютер должным образом выдает имя Грейс и ваш адрес в Йоханнесбурге. Это может произойти в конце дня в пятницу, но затем дела пойдут медленнее. Служба безопасности из Дурбана должна будет обратиться к коллегам в Йоханнесбурге, чтобы они продолжили это дело. Здесь пойдут задержки, так как начальство в Дурбане должно решить, что делать дальше. Это требует времени: сначала должны поступить доклады от тех, кто допрашивал, к руководителям операции, которые взвешивают и просеивают всю информацию и должны принимать различные сложные решения. Возможно, они захотят послать в Йоханнесбург своих специалистов, или, может быть, они отдадут предпочтение скорости и запросят руководство в Йоханнесбурге, чтобы те направили кого-то обследовать ваше прежнее место жительства. Возможно, они сначала обратятся в агентство по недвижимости, чтобы исследовать документы. Они обнаружат, что Грейс уехала оттуда восемнадцать месяцев назад. Они сосредоточатся на её поисках. Они будут проверять, осталась ли она в стране, и если да, то когда и как она выехала. Они будут также интересоваться новыми жильцами. Они не будут вламываться в дом, поскольку там могут быть наши люди, которые просто сменили Грейс. Поэтому в выходные дни они будут вести наблюдение за домом, начнут прослушивать телефон, осторожно опрашивать соседей, делать невинные подходы к самому дому.

— Да, — сказал я, кивая головой и больше разговаривая с собой, чем с ней, поскольку всё больше убеждался в правильности своих расчётов. — Да… это займет у них все выходные и даже часть понедельника, самое раннее. Если они решат, что это дело срочное и нужно действовать энергично, они решат навестить обитателей дома и задать им прямые вопросы. Это может произойти в понедельник вечером, когда люди возвращаются с работы или, возможно, сегодня утром, до того как жильцы включатся в ежедневную рутину.

Роза смотрела широко раскрытыми глазами.

— Сегодня утром? Ты действительно говоришь об утре этого дня? Вот это да!

Она собралась и села прямо, а не облокотившись на стол, как я застал её, когда пришёл. Теперь она смотрела прямо на меня и живо впитывала мои оценки.

— Хорошо, давай прямо. Полицейским везёт и они прослеживают меня до Йоханнесбурга. Они начинают задавать людям вопросы. Они начинают с хозяйки. Там бесполезно. Она была постоянно «закрыта на обед» — никогда не знала, какое сейчас время дня.

Затем она прикинула, какие шансы у полиции узнать что-то у соседей:

— Самая большая компания бомжей, которую можно себе только представить. Один или двое были в каком-то смысле моими приятелями. Они не из тех, кто будет с удовольствием говорить обо мне с незнакомцами.

Я стал проявлять нетерпение, и она сдалась:

— Хорошо, будем считать, что удача по-прежнему на стороне Гестапо и один из соседей действительно ляпнет, что я училась в университете. И им не понадобиться угрожать ему вырвать ногти, потому что одного устрашающего взгляда достаточно, чтобы его артикуляционный аппарат произнёс слова — «театральное отделение». Обычный запрос — и выпрыгивает моё настоящее имя.

Она обеими руками обхватила свою шею и взмолилась:

— Джене, скажи мне всё прямо. Сколько у нас времени?

Я понял, как мне будет не хватать её чувства юмора:

— Исходя из нашего сценария, полиция могла начать расспрашивать жильцов в йоханнесбургском доме не ранее вчерашнего вечера. А скорее всего, только сейчас. Им должно повезти так, как требуется, чтобы наткнуться на золотую жилу, но если это произойдёт, то они смогут начать наводить справки в университете сегодня во второй половине дня. Это означает, подруга, что чем раньше вы уедете, тем лучше.

Когда Роза согласилась, что «осторожность — это самая важная часть храбрости», мы провели ещё несколько минут, обсуждая дальнейшие действия, и настраивая её на необходимый образ мыслей. Как только я добился того, что она увидела опасность задержки, мне нужно было внушить ей — и через неё Келли — чувство уверенности. Наша гипотеза основывалась на том, что полиции нужно будет выбить у Адониса показания, которые наведут их на путь к моему конспиративному дому в Дурбане, сделать разработку зацепки за Грейс первоочередной и выйти на настоящее имя Розы через серию быстрых и удачных находок. Было возможно, но не вполне реально, что они смогут в этот же день выйти на театральное отделение университета с описанием молодой женщины чуть старше тридцати лет, говорящей с американским акцентом, настоящее имя которой они не знают, поскольку она скрывала его от своих соседей, чей адрес был фиктивным, но которая, как полагают, поступила на это отделение в феврале 1989 года.

— Я думаю, что даже если они сработают профессионально, у нас по-прежнему есть пара дней в запасе. Но у нас нет времени, чтобы расслабляться, — сказал я деловым тоном. — Забронируй места на первый же вечерний самолёт. Убери машину с улицы. Я позже отправлю её в какое-нибудь безопасное место. Будьте готовы к пяти часам вечера. Я отвезу вас обеих в аэропорт. Иди собирать свои вещи, Розенкранц!

К полудню я был около ворот Центральной тюрьмы Претории. Питер Харрис — юрист, специализирующийся в области прав человека, ждал меня. Мы поприветствовали друг друга и он выразил надежду, что нас скоро впустят. Через пять минут он потерял терпение и через переговорное устройство сумел выйти на кого-то из тюремного начальства.

Он пожаловался на задержку. Изнутри начали приносить извинения, что меня удивило, и с шипением в гидравлической системе огромные ворота начали нехотя открываться. Мы вошли в приёмное помещение. Один из надзирателей, управлявший дверью, нажал на рычаг и она со шипением закрылась за нами. Питер объяснил, что эта хитроумная система и другие меры безопасности появились после побега Алекса Мумбариса, Тима Дженкина и Стефена Ли в 1979 году.

Перед тем, как идти дальше, мы сдали свои документы. Питер объяснил, кто мы такие и с какой целью пришли. Нас пропустили через рамку детектора металла, чтобы проверить, не несём ли мы тайно оружие. Затем нам сказали подождать.

У меня появился комок в горле при мысли о том, что если бы я не ушёл за границу в 1963 году, то это место было бы моим домом на двадцать лет. Хотя я думал о прошлом, другая часть моего мозга содрогалась от мысли о том, что у меня ещё есть возможность попасть сюда.

Нам сказали, что заключённый, которого мы хотели увидеть, ждёт нас. Снова гидравлическое шипение и мы пошли по натёртому полу перехода, через зарешёченные двери и затем вошли в комнату.

Там, одетый в оливково-зелёную форму, стоял Дамьен Де Ланге, отбывавший 25-летний срок. Мы бросились в объятия друг другу. Он выглядел подтянутым и здоровым, и я сказал ему, что в этой форме ему завидовали бы товарищи в лагерях. Дамьен широко улыбнулся. Он знал, что оливковую форму носят кубинцы и что именно эта форма являлась предметом зависти бойцов МК от Анголы до Танзании. Нам сказали, что у нас 45 минут на встречу, которая, к моему удивлению была «контактной» (прим. — позволявшей прямой контакт людей, без разделительным перегородок). Это было первое «контактное» посещение, которое было разрешено Дамьену за последние два года. Я поздравил его с женитьбой на Сюзанне, которую я также надеялся увидеть в соседней «женской секции». Он показал мне своё обручальное кольцо и сказал, что получил поздравительную открытку от Элеоноры.

Сержант из тюремной службы наблюдал за нашей встречей. Я высказал впечатление, что отношение со стороны официальных лиц было неплохим. Дамьен быстро всё понял и засмеялся: «Сейчас эти ребята ведут себя наилучшим образом, потому что… это новая Южная Африка», сказал он, имитируя Де Клерка.

Он и другие заключённые, которых мне удалось повидать в этот день, больше всего хотели знать, что процесс переговоров будет означать с точки зрения их приговоров. Я встретился ещё с Яном Робертсоном, осуждённым вместе с Дамьеном, а также с двумя заключёнными, которые находились в камере смертников. Это были Мтетели Мнкубе и Зонди Нондула. Они были приговорены к смерти за операцию на границе, в ходе которой погибли полицейские. Мы разговаривали через внутреннюю переговорную систему и через стеклянную перегородку могли видеть друг друга.

Я сообщил им, что руководство настаивало на том, чтобы их освободили, как часть предварительных условий для полноценных переговоров. Я пообещал им, что если необходимо, мы начнем массовые действия, чтобы добиться выполнения этого требования. Хотя мне хотелось оставить их с чувством надежды, я был осторожен, чтобы не вызвать излишних ожиданий в отношении возможности скорого освобождения. Я призвал их сосредоточиться на учёбе. Правительство явно будет тянуть время «используя вас, политзаключённых, в качестве заложников для обмена на уступки с нашей стороны, которые нам было бы трудно сделать».

Кульминацией визита была встреча с Сюзанной. Мы сидели за маленьким столом, после того, как я сердечно обнял её не только от себя, но и от имени моей жены и сыновей, которые её хорошо знали. Всё это происходило в присутствии надзирательницы.

Меня удивило, что она выглядела просто блестяще. Она была одета в хорошо сшитые бежевые брюки и зимний свитер, одетый поверх рубашки. Её волосы, ярко-рыжего цвета, были уложены. На ногтях был маникюр.

— Они относятся к нам неплохо, — ответила она жизнерадостно. — И в самом деле, они предпочитают, чтобы мы выглядели хорошо, делали перманент, отращивали ногти, даже советуют, чтобы мы натирали ноги кремом, как делают сами.

Она засмеялась. Надзирательница пыталась выглядеть безразличной, но это, конечно, была уже не консервативная африканерка с каменным лицом, как в прошлые годы.

— Они думают, что если мы будем выглядеть нарядно, то перестанем быть коммунистами. Но я намерена превратить вот эту в сторонницу марксизма-ленинизма, — сказала она шутливо, показывая пальцем на надзирательницу.

Перед тем, как я ушёл, Сюзанна сумела передать мне информацию, от которой у меня волосы на голове стали дыбом.

— Ты помнишь эту твою приятельницу-хиппи? — спросила она меня, не меняя тона голоса. — Ну, ты помнишь, эту, трансатлантическую.

Она имела в виду Розу, хотя абсолютно не могла предположить, что я встречался с ней этим утром.

— Да, конечно, — ответил я, навострив уши. — Она была бы счастлива быть на твоей свадьбе.

— Ты знаешь, Слаг однажды видел её, — продолжала она, и я понял, что она могла иметь в виду только Хью Лагга, её партнёра, который её предал. — Он сделал прекрасный рисунок, — продолжала она, — очень похожий на неё, для «бобби» (полиции). Я знаю, потому что бобби показал его нам и спросил, знаем ли мы, кто это. Но, конечно, никто из нас ничего не знал.

С мыслями, вращающимися с бешеной скоростью, я обнял её на прощание, расстался с Питером и помчался в Йоханнесбург. Уже было больше четырёх часов. Роза однажды доставляла оружие Дамьену, а Лагг, который был художником, мог заметить её.

Роза и Келли уже собрались и были готовы ехать. Обе выглядели расстроенными. У Келли был подарок для меня — рисунок поющего и играющего на гитаре ковбоя, сидящего на коне. В нём было забавное сходство со мной, вплоть до кустистых бровей. Роза перетаскивала багаж и ворча подталкивала нас к двери: «Джене, ты убиваешь меня. Самолёт вылетает меньше, чем через час».

Во время поездки в аэропорт я рассказал и о моём визите в тюрьму, и о портрете Розы, сделанном Лаггом, но сказал, что это вряд ли может изменить наши планы. Это просто означало, что если их поймают, то они окажутся в более тяжёлом положении.

Мы резко, с визгом тормозов остановились около зала вылетов за границу аэропорта Ян Сматс. Нельзя было терять ни секунды. Носильщик поставил вещи на тележку и они ринулись на регистрацию. Полицейский, регулировавший движение, махнул мне, чтобы я отогнал машину на стоянку, поэтому я помчался на регистрацию только через пять минут. Мне нужно было убедиться в том, что они улетели без помех. Внутри аэропорта было много пассажиров. К многочисленным стойкам регистрации выстроились очереди. Но к моему удивлению, нигде не было признаков Розы и Келли. Я не мог поверить своим глазам. Я опять осмотрелся, на этот раз более тщательно, медленно проведя глазами по залу, затем перешёл с одного места на другое, поскольку их могли заслонять от меня группы пассажиров или кучи багажа. Затем я побежал к тому месту в конце зала, откуда можно было видеть, как пассажиры проходят паспортный контроль. Но нигде не было даже их признаков. Я вновь вернулся к тому месту, где высадил их из машины. Если они опоздали на регистрацию — а мы приехали буквально в последнюю секунду перед её окончанием — то они должны были бы ждать меня там. Затем появился носильщик, который, как мне показалось, отвозил их багаж. Но от него я ничего не добился.

Осенённый новой идеей, я вернулся в зал вылетов. Если Роза и Келли сели на самолёт, то я мог узнать об этом на регистрации. К этому времени возле дюжины стоек было всего несколько пассажиров. Я обратился к одному из клерков на центральной компьютерной стойке, сказал ему, что я опоздал и хотел бы знать, улетели ли две мои племянницы.

Он постучал по клавишам компьютера, просмотрел список пассажиров этого рейса, нахмурился и повторил эту операцию снова. Затем он сказал, что «таких пассажиров» на рейсе, который я назвал ему, не было. От этого известия кровь застыла у меня в жилах.

Внезапно я всё понял: Роза — хитрая бесовка, по-видимому, при покупке билетов сознательно изменила написание их фамилий. Как например, если бы вместо фамилии «Шерман» купить билет на фамилию «Герман». Поэтому если бы власти искали в списке пассажиров «Шерман», то они прошли бы мимо «Герман». Обычно при регистрации паспорт сравнивается с билетом. Лёгкое изменение фамилии не должно было создать большой проблемы, особенно если была очередь.

Я объяснил, что «мои племянницы» заказывали билеты по телефону и поэтому, возможно, их фамилии были записаны неправильно. Я предложил несколько вариантов их фамилий, которые можно было бы поискать в компьютере. Он сделал, как я его попросил, и вновь уставился на экран компьютера. Потом он посмотрел на меня и сказал:

— Там есть что-то похожее. Но мне нужно выяснить на пятой стойке. Оператор там, вероятно, сможет подтвердить. Сколько им лет?

— О, они чуть старше тридцати. Брюнетка с короткими волосами и блондинка с волосами до плеч.

Я повернулся, чтобы идти за ним, и резко остановился. Около пятой стойки был человек из полиции безопасности, с которым я противоборствовал в Лондоне и Свазиленде — Крейг Уильямсон. Говорили, что он ушёл из полиции. А теперь он стоял здесь, по-прежнему краснолицый и тучный, разговаривая с группой людей, у которых на лицах буквально было написано: «Особый отдел». Оператор компьютера пытался привлечь моё внимание.

Я опасался, что Уильямсон мог посмотреть в мою сторону, хотя я и был в фальшивых очках и в кепке, надвинутой на глаза.

Я скользнул за колонну, полностью утратив интерес к компьютеру и убеждённый в том, что Роза и Келли задержаны и что Уильямсон приехал допрашивать их. Создавалось впечатление, что полиция действовала гораздо быстрее и умнее, чем я предполагал.

Но после того, как мне удалось успокоить сильное сердцебиение, я заметил, что Уильямсон нёс на плече сумку, а в руках у него был портфель. По крайней мере один из его спутников тоже был с сумкой. На весах стойки регистрации находилось несколько чемоданов. Спутник Уильямсона с дорожной сумкой был седовласым человеком с респектабельной внешностью и в очках. Мне показалось, что я его уже видел. Порывшись в памяти, я вспомнил газетную фотографию бригадного генерала Эразмуса, возглавлявшего полицию безопасности Йоханнесбурга. Он был снят с Оливией Форсайт после её побега из Луанды. Пока я размышлял, Эразмус неторопливо прошёл мимо меня к телефону-автомату.

Я пошёл за ним и взял трубку в соседней кабинке. Но ему не удалось дозвониться, поэтому я ничего не услышал. Он скоро вновь присоединился к Уильямсону. К моему облегчению, они попрощались с провожающими, и пошли на самолёт, вылетавший в Лондон. У меня снова возникла надежда. Создавалось впечатление, что их присутствие здесь было чистой случайностью. Я надеялся, что просто проморгал вылет Розы и Келли.

Я пошёл назад к машине, надеясь, что не очень сильно опоздаю на митинг йовилльского отделения. Он должен был состояться в школе «Барнато-парк» в Береа, поскольку в Йовилле подходящего места не нашлось. На митинге было много народа.

Я начал свое выступление, сказав: «Сегодня был очень необычный для меня день. Я был в двух местах, от которых всегда старался держаться подальше. И тем не менее, ощущение осталось самое приятное. Во-первых, сегодня утром я посетил товарищей в Центральной тюрьме Претории. Они не пали духом и мы обязаны позаботиться о том, чтобы добиться их освобождения как можно раньше. А во-вторых, моя сестра училась вот в этой школе. В те годы это была школа только для девочек и только для белых девочек. Такой сторонник мужского превосходства, каким я был в те времена, пришел бы в ужас от мысли о том, что в один прекрасный день он будет здесь выступать. Должен сказать, что я испытываю сейчас удовольствие…»

После того, как я закончил своё выступление, было задано несколько вопросов, затем мы перешли к обсуждению конкретных дел. Встреча закончилась в одиннадцать часов вечера. Всё это время я надеялся получить на свой пейджер сообщение от Розы и Келли. Мы договорились, что как только они благополучно доберутся до места назначения, а это было всего в часе лёта от Йоханнесбурга, они пошлют сообщение на мой пейджер. Всего-то и нужен был международный телефонный звонок оператору пейджинговой компании. Но небольшой прибор на поясе у меня молчал.

Когда в этот вечер я добрался до кровати, я чувствовал себя истощённым. Мои друзья должны были добраться до места около 7.15 вечера. Если бы им удалось найти телефон в аэропорту, то можно было ожидать звонка примерно в это же время. К 8 часам они должны были разместиться в гостинице. К 9 часам вполне можно было ожидать, что они выйдут на меня. Но уже была полночь. Несмотря на отъезд Крейга Уильямсона, меня снова начала тревожить мысль, что они были схвачены в аэропорту Ян Сматс. Меня мучило видение их в отдельных камерах, подвергающихся допросу под резким светом ламп злобными костоломами с садистскими наклонностями. Я ворочался и переворачивался всю ночь и, как показалось, задремал только к утру.

Меня разбудили сигналы пейджера. Я мгновенно включил свет. Было около 6.30 и сообщение гласило: «Розенкранц доехала благополучно». Там же был кодированный номер телефона и номер комнаты. Скоро знакомый голос ворковал по телефону: «Это, должно быть, Джене, поющий ковбой…»

Роза быстро объяснила, что их протащили через регистрацию и паспортный контроль меньше, чем за пять минут.

— Мы пытались задержаться, но они сказали, что в этом случае мы не попадём на самолёт.

Она извинилась за то, что не позвонила предыдущим вечером, но, по-видимому, были повреждения на линии.

— Розенкранц, — сказал я, — когда-нибудь, (надеюсь, что скоро, когда всё придет в норму) вы, ребята, должны вернуться.

К сожалению, ей не довелось вернуться. В своей родной Америке у неё обнаружилась неизлечимая болезнь и через несколько лет она умерла. Незадолго до кончины Нельсон Мандела, президент демократической Южной Африки, прислал ей специальное послание с благодарностью за её отвагу и вклад в дело освобождения страны.

Роза — это было кодовое имя Хоуп Эдинбург, вдовы южноафриканского журналиста Чарльза Блумберга, работавшего моим оперативным разведывательным сотрудником вплоть до смерти в Лондоне в 1986 году. После Хоуп осталась её дочь Эмуна.

 

Глава 20. «Кухня Майка»

18–26 июля 1990 года, Йоханнесбург

Утром 18-го июля я снова поехал в аэропорт Ян Сматс. На этот раз я ехал в составе кортежа, в котором было всё руководство АНК. Впереди кортежа ехали два мотоциклиста-полицейских. Мы ехали встречать Нельсона Манделу, который возвращался со своей женой Винни из поездки в США. Это был особый случай, ибо в этот день Манделе исполнялось 72 года.

Я видел Манделу первый (и последний) раз на подпольной встрече в 1962 году, незадолго до его ареста. Он стал стройнее, поседел, его лицо было покрыто морщинами. Но он выглядел поразительно крепким и здоровым. Он был уже не таким молчаливым, как в бытность 40-летним руководителем нашей партизанской армии, когда в те годы его называли «Чёрным Пимпернелем».

Я даже не успел подумать, вспомнит ли он меня, как моя рука очутилась в его твёрдом рукопожатии и он уже произносил: «Как поживаешь, парень? Говорят, что ты по-прежнему военный. Но ты прибавил в весе. Тебе нужно будет бегать трусцой вместе со мной».

Я был удивлён также тем, что Винни помнит меня. Мы обнялись. Когда я выразил удивление, она засмеялась, сверкая глазами, и сказала: «Чёрт побери, мы все эти годы следили за тем, что вы, ребята, выделывали. Это придавало нам силы».

Следующая неделя прошла быстро. Подготовка к возобновлению деятельности Коммунистической партии поглощало большую часть моего времени. Затем в течение трёх дней шло заседание руководства АНК под председательством Манделы. На нём вырабатывался наш подход к следующему раунду переговоров с правительством, который должен был состояться в Претории 6 августа. На этом заседании мы приняли историческое решение приостановить вооружённую борьбу, чтобы продемонстрировать правительству нашу готовность к политическому урегулированию. Обязанность сформулировать эту резолюцию выпала на Табо Мбеки, Джо Слово, Мака Махараджа и на меня.

Мы внимательно следили за ситуацией в Дурбане, где был задержан ещё и Билли Нэйр. Мы с Маком не исключали возможности того, что нас тоже «повяжут».

Затем мы узнали, что министр иностранных дел Пик Бота информировал представителей дипломатического корпуса о раскрытии так называемого «Красного заговора», направленного на то, чтобы вызвать вооружённое восстание и сорвать переговоры. Поэтому я никоим образом не был удивлён, когда они нанесли удар, арестовав в среду, 25 июля, Мака Махараджа. Как только на мой пейджер пришло это сообщение, я понял, что если бы в тот день я был в здании АНК, то меня наверняка арестовали бы по пути с работы.

Я сделал полный круг вокруг просторно раскинувшегося «большого» Йоханнесбурга и съехал с автострады около статуи золотодобытчика в Истгейте. Прошёл час после того, как я получил сообщение об аресте Мака и я ехал к дому моих друзей. Их дети уже должны были спать.

Я медленно проехал мимо их дома, расположенного в тенистом пригородном районе. В белых пригородных районах, как и в центре Йоханнесбурга, улицы пустели с наступлением сумерек. Дома были превращены в крепости с высокими стенами, с натянутой сверху режущей проволокой, с дверьми, снабжёнными переговорными устройствами и надписями, предупреждающими возможных взломщиков об опасности, поскольку территорию охраняли злые собаки и фирмы, обеспечивающие вооружённую охрану (стоит только нажать кнопку). Полувоенные надписи типа «Вооружённый ответ», «Первая сила» или «Часовой Сандтона» стали столь же обычным явлением, как плавательные бассейны и джакузи.

Я объехал вокруг квартала и проехал мимо дома во второй раз. Напротив входной двери не было ни машин, ни каких-либо незнакомцев поблизости. Я поставил машину за углом и проскользнул к дому.

В отличие от других домов по соседству, у этого дома не было никаких признаков воинственности за исключением взволнованного лая собаки, когда я подошёл к входной двери и позвонил. Дверь открылась и маленький терьер начал требовать, чтобы с ним поиграли. Его хозяин дружески поприветствовал меня.

— Ты один? — спросил я.

— Да, только мы с Сарой.

Я прошёл за ним на кухню, где его жена занималась приготовлением ужина.

— Ты поел? — спросила она. — Этого хватит на всех. Скоро будет готово.

Мы трое сели и мой друг, острый на язык писатель Эррол разлил выпивку. Он передал мне стакан с неразбавленным шотландским виски, который я опорожнил одним залпом. «Это как раз то, что мне нужно, — объявил я. — Я бы повторил». Эррол присвистнул, а Сара подняла брови, когда я добавил: «Мак арестован».

Я рассказал о последних событиях. Они начали работать со мной ещё до того, как поженились, когда учились в Англии. Они помогали мне, когда я проник в страну для участия в операции «Вула». Я часто останавливался у них, ночуя в отдельной комнате. Они даже назвали свою собаку в мою честь, поскольку у неё тоже были кустистые брови. Она отзывалась на кличку «Макс». Это было кодовое имя, под которым они меня знали в Лондоне.

И у Эррола, и у Сары было хорошее чутье на политические вопросы. У них не было репутации «левых» и были отличные связи с прессой, дипломатическим корпусом и «просвещённой» частью правящей Национальной партии — крылом «йаппи», как их называл Эррол. Я часто полагался на мудрые оценки Эррола и Сары, чтобы разобраться в запутанной и быстро меняющейся ситуации. Это было очень важно, учитывая то, что я провёл много лет в изгнании. Они очень сильно помогли мне приспособиться к изменившимся условиям.

Проблема, которую мне нужно было решить немедленно, заключалась в том, следовало ли мне выполнить данное мной обещание выступить на следующий день на обеде в Ассоциации иностранных корреспондентов. Мы обсудили опасности, которые могли возникнуть, и, с другой стороны, огромный выигрыш для нашего движения, если бы мне удалось публично заявить о нашей оценке происходящего.

— Все эти международные клячи будут есть из твоих рук только потому, что ты рискнёшь показаться на их обеде, — предположил Эррол, широко улыбаясь.

— Завтра все провода будут гудеть от сообщений об аресте Мака, — продолжал он. — После выступления Пика Боты перед дипломатами, которое, как мы сейчас видим, было направлено на то, чтобы прикрыть тылы режима перед этим идиотским поступком, Де Клерк и компания начнут пропагандистское наступление, чтобы оклеветать партию и ослабить позиции АНК на переговорах.

Сара, которая внимательно слушала, подняла палец, тоже широко улыбаясь:

— Ты обыграешь их, — засмеялась она, — тем, что дашь свою версию событий раньше, чем они. Помни правило: именно первая интерпретация новостей производит наибольшее впечатление.

Казалось, что практически все иностранные журналисты Йоханнесбурга собрались к часу дня на следующий день, в четверг, 26 июля, в «Кухне Майка» — дорогом ресторане, переделанном из элегантной старой виллы в пригороде Парктаун. Эррол высадил меня на соседней улице и я не торопясь пошёл туда, одетый слегка небрежно и пытаясь выглядеть как можно спокойнее.

Меня приветствовал Джон Баттерсби — председатель Ассоциации и корреспондент газеты «Крисчиан Сайенс Монитор», издающейся в Филадельфии. Он поблагодарил меня за то, что я выполнил свое обещание. При этом он выглядел более встревоженным, чем я. Он провёл меня по дорожке сада к ресторану, который был набит посетителями. Мы вошли в обеденный зал, наполненный журналистами. Более пятидесяти пар глаз повернулось ко мне.

— Мы благодарны Ронни Касрилсу за то, что он пришёл, — начал Джон, представляя меня. — Вряд ли нужно подчёркивать, что это едва ли будет одним из наших обычных обедов. С учётом того, что Мак Махарадж был арестован вчера вечером, и слухов о так называемом «Красном заговоре», Ассоциация не хотела бы задерживать Ронни слишком долго.

Перед тем, как я начал говорить, Джон спросил меня, не хотел бы я выпить. Я заказал большую порцию виски.

После волнений предыдущих двух недель я почувствовал большое удовольствие от возможности нанести ответный удар по правительству и, особенно, по полиции безопасности. Поскольку отчеты о моём выступлении в «Кухне Майка» появились в многих средствах массовой информации, включая международные телекомпании, я считаю возможным дать слово журналистам. Статья Шона Джонсона в йоханнесбургской газете «Уикли мейл» за 27 июля даёт представление о случившемся.

В статье, сопровождаемой моей фотографией с подписью «Красный Пимпернель» и под броским заголовком «Беглец Ронни Касрилс бросает вызов утверждениям правительства о заговоре» и «Супермозг «красного заговора» выходит из укрытия для беседы… и порции виски» Шон писал:

«Мне лучше стоять рядом с окном», — сказал Ронни Касрилс, человек, которого в этот момент полиция, несомненно, ищет особенно активно и который вчера смело появился из «подполья», чтобы встретиться с журналистами.

Хотя полиция, по-видимому, сидит у него на хвосте, один из ведущих членов Исполкома АНК, бывший руководитель разведки и член Коммунистической партии… решил («авантюристически», по его собственному признанию) выйти из подполья и публично осудить сделанное правительством на этой неделе заявление о «Красном заговоре».

Это была, несомненно, самая необычная сцена из всех, когда-либо происходивших на «Кухне Майка»… Касрилс поразил журналистов, выполнив давнее обещание выступить перед Ассоциацией иностранных корреспондентов: он появился в ресторане, несмотря на активные разговоры о том, что он — следующий в полицейском списке.

Касрилс, явно напряжённый, но улыбающийся и отпускающий шутки, войдя в зал ресторана, попросил двойную порцию виски («не топите виски в воде») и извинился за то, что не может сесть и неторопливо пообедать. «Я надеялся, что смогу побыть здесь достаточно времени, чтобы отведать вегетарианскую котлету… но сейчас, как мне кажется, мне будет лучше убраться отсюда через несколько минут».

Касрилс сказал, что полиция предполагала схватить его одновременно с Маком, но «мне слегка повезло, точно так же, как и в 1963 году, когда мне удалось избежать ареста».

Когда ему задали вопрос, не собирается ли он покинуть страну, чтобы избежать ареста, кажущегося неизбежным, Касрилс сказал, что он провёл в изгнании уже слишком много времени. «На этот раз я не хочу уезжать. Мне очень нравится здесь… если меня арестуют, ничего страшного — на нашей совести нет ничего такого, чего нужно было бы стыдиться».

Он сказал: «Я буду делать всё для того, чтобы не быть пойманным и продолжать высказывать свою точку зрения. Вот почему я принял решение прийти сюда…». Когда время быстрых вопросов и ответов заканчивалось, Касрилс ещё раз извинился за то, что он должен срочно уйти и заявил, что он надеется на новую встречу с журналистами «следующий раз. Я не думаю, что эта глупость будет продолжаться слишком долго».

Когда он шёл к своей машине, в саду ресторана его вновь окружили репортёры. Женщина средних лет, обедавшая с ребёнком в саду под зонтиком, подошла к собравшейся толпе, чтобы узнать, что происходит.

«С кем это они говорят?», — спросил ребёнок. Женщина обратилась с этим вопросом к одному из журналистов и вернулась к ребёнку с выражением ужаса на лице. «Это коммунист», — сказала она. С этим Касрилс исчез.

Шон Джонсон опубликовал и ещё один отчет под заголовком «Сказка о коммунистическом заговоре… Это худший образец старомодной антикоммунистической мании», — утверждает Касрилс». Он был посвящён содержанию беседы с журналистами. В концентрированном виде в заметке говорилось: «Один из ведущих лидеров АНК вчера подтвердил, что «Умконто ве Сизве» продолжало переправлять бойцов и оружие в Южную Африку, но полностью отверг утверждения, что это противоречит духу мирного процесса. Касрилс добавил, что обвинения правительства в подготовке «плана восстания, вдохновляемого коммунистами», является «худшим образцом антикоммунистической мании».

В течение большей части обеда высоко над нашими головами кружил вертолёт без опознавательных знаков. Затем он полетел за «Мерседесом», предоставленным мне Ассоциацией, чтобы отвезти меня обратно. Но под прикрытием деревьев в саду ресторана мне удалось, однако, пересесть в другую машину и я исчез.

 

Глава 21. Партийный митинг

29 июля 1990 года, Йоханнесбург

В субботу, 29 июля, Южноафриканская Коммунистическая партия, созданная 30 июля 1921 года и запрещённая в 1950 году, на массовом митинге, проходившем на футбольном стадионе неподалеку от Соуэто, объявила о возобновлении своей деятельности.

Я был членом партии с 1961 года. Поэтому я был твёрдо намерен не пропустить это событие. Кроме того, я считал, что появившись там, я бы подтвердил партийные традиции стойкости перед лицом репрессий.

В течение всей своей истории наша партия боролась за интересы рабочего класса и добивалась демократических прав для всех людей. Что бы наши оппоненты ни говорили о коммунизме и о партии, я был убеждён, что мы опирались на огромную поддержку.

К значению самого этого исторического события добавлялся драматизм усиливающегося скандала вокруг так называемого «Красного заговора». Полиция безопасности допускала «утечки» в прессу информации о своих успехах по операции «Вула», включая осведомлённость о проникновении в страну бойцов МК, о незаконном ввозе оружия и о существовании многочисленных «конспиративных домов», о получении ими компьютерных распечаток и утверждения о существовании «лондонской террористическом связки», которая, как заявлялось, «причинит немало неприятностей как Маргарет Тэтчер, так и Нельсону Манделе». Поскольку это больше соответствовало их целям, они пытались создать впечатление, что «Вула» была операцией Коммунистической партии, а не АНК.

Они неуклюже пытались привязать операцию «Вула» к конференции ЮАКП, в которой мы с Маком участвовали в конце мая, перед тем, как тайно покинуть Южную Африку. Она получила название «Тонгаатской конференции» по названию небольшого городка на побережье в провинции Наталь, где она проводилась. Основной темой дискуссии был вопрос о снятии запрета на партию и о деятельности партии после её выхода из подполья. Там присутствовало примерно двадцать человек, в том числе активисты подполья и наши основные сторонники из массовых общественных организаций.

В прессе доминировали утверждения полиции о том, что Джо Слово, который якобы был на встрече в Тонгаате, заявил, что ЮАКП не будет связана соглашением о прекращении огня. Затем, накануне партийного митинга, Де Клерк потребовал, чтобы Слово был удалён из состава делегации АНК, которая должна была встретиться с правительством на следующей неделе. Полиция безопасности делала глупую ошибку, а Де Клерк делал ошибку, веря утверждениям полиции.

— Слово и близко не было около Тонгаата, — сказал я Эрролу и Саре. — Он уже вернулся в Лусаку и сможет доказать это.

Полиция, повидимому, получила полный протокол встречи в Тонгаате. В списке участников они наткнулись на имя «Джо».

— Хотите знать, кто такой «Джо?» — спросил я своих друзей. — Это Гебуза. «Джо» — его кодовое имя.

Да, это был Гебуза, «товарищ Джо», и в протоколе встречи была записана его точка зрения о том, что прекращение огня не относится к тем людям, которые должны защищаться. Он, в особенности, имел в виду людей в Натале, многие из которых даже не были сторонниками АНК, но подвергались нападениям воинствующих деятелей «Инкаты» только за то, что они отказывались подтверждать их лояльность Бутелези.

Хотя полиция продемонстрировала свою эффективность арестом дурбанской группы, но они пришли к невероятным выводам.

— Они наткнулись на имя «Джо», — говорил я, — и хлоп, на панели загорается фамилия Слово.

— Тебе нужно встретиться со Слово и передать ему содержание нашего разговора, — сказал я Эрролу. — Это поможет ему во время выступления на митинге опровергнуть утверждения полиции. И скажи ему, что я собираюсь присутствовать.

Шум вокруг «британского следа» был поднят одной из йоханнесбургских воскресных газет утром того дня, когда должен был состояться митинг. Газета утверждала, что документы, захваченные в Дурбане, свидетельствовали о том, что гостеприимство британского правительства было использовано как прикрытие для подготовки в Лондоне членов ЮАКП и АНК «к актам насилия». Это дало мне ключ к пониманию того, зачем Крейг Уильямсон и бригадный генерал Эразмус садились на прошлой неделе на самолёт, вылетающий в Лондон.

В статье далее сообщалось: «Наблюдатели утверждают, что если бы г-жа Тэтчер была убеждена в подлинности документов и рассматривала утверждения полиции как достаточно серьёзные, г-н Мандела должен был бы осудить заговор или, возможно, столкнуться с изгнанием его организации из одного из её наиболее важных международных опорных пунктов».

Несмотря на зловещие утверждения о «террористической базе» на британской почве, г-жа Тэтчер никак не откликнулась. Британское правительство заняло более трезвую позицию в отношении этих событий. Действительно, в ходе операции «Вула» была создана компьютеризированная телефонная связь между Южной Африкой, Лондоном, Амстердамом и Лусакой, использующая систему кодов, однако это не противоречило британским законам. Я прошёл обучение в Лондоне по использованию нашей компьютерной системы по ускоренной программе под руководством Тима Дженкина. В порядке практики я участвовал в приёме и отправлении кодированных посланий из Южной Африки и Замбии через телефонную систему в Соединённом Королевстве.

Южноафриканская пресса, за небольшим исключением, клюнула на дезинформацию. Демонстрируя все признаки коллективной потери памяти, они обсуждали правительственные разоблачения так, как будто в стране никогда не шла освободительная борьба. Они отказывались понимать, что операция «Вула» началась более двух лет назад. Исходя из того, что переговоры только начались, АНК ясно заявил, что подпольные структуры не будут свёрнуты в течение некоторого времени.

Тот факт, что Махарадж, Гебуза, я и другие тайно прибыли в страну до, а не после отмены запрета на нашу организацию, не мог при честном анализе рассматриваться, как враждебное намерение. Готовясь к приостановке вооружённой борьбы, АНК чётко разъяснил, что она будет прекращена только после принятия новой конституции.

К тому времени, когда в тот холодный зимний день я без лишнего шума появился на футбольном стадионе около Соуэто, там собралась ликующая толпа примерно в 50 тысяч человек. Я приехал в гриме и поспешил в раздевалку, чтобы привести себя в состояние, соответствующее случаю. Я появился из туннеля, по которому игроки выходят на поле, в красной партийной рубашке с короткими рукавами, украшенной серпом и молотом и надписью «Укрепляй партию» на груди, и с шарфом цветов АНК (чёрный, зелёный и золотистый) поверх кожаной куртки, защищающей от ледяного ветра. Холодная погода не охладила ликующего настроения толпы, часть которой взорвалась приветствиями, когда они узнали меня в тот момент, когда я пересекал выжженное солнцем поле, направляясь к сцене, на которой собралось руководство.

Я обменялся рукопожатиями с Манделой, Слово и Сисулу, сидящими в первом ряду на большой платформе. Они были удивлены, но одновременно обрадованы моим появлением. Я сел рядом с другими товарищами. В это время хор, которому подпевали все присутствующие, начал исполнять «Интернационал».

Огромное число собравшихся — мужчин и женщин, молодых и старых, чёрных и белых, но прежде всего представителей африканского рабочего класса (среди них была большая группа шахтёров в касках) — приветствовали партию на её первом за сорок лет массовом митинге прочувственными словами:

Шерил Каролус, энергичная молодая руководительница из Западной Капской провинции, начала представлять членов партийного руководства. Сцена позади меня была украшена огромными флагами АНК, ЮАКП и КОСАТУ (профсоюзного объединения) — это были полотнища чёрного, зелёного, золотистого и красного цветов. Когда наступила моя очередь подняться и приветствовать толпу, Шерил представила меня, сказав: «Да, даже я не ожидала увидеть следующего товарища сегодня здесь с нами. Поскольку полиция никогда не могла поймать его, пресса называет его «Красным Пимпернелем!».

Нельсон Мандела поднялся, чтобы обратиться к огромной аудитории, над которой реяли бесчисленные знамена партии, АНК, профсоюзов, общинных и студенческих организаций из всех уголков страны. В своей жёсткой речи он воздал должное ЮАКП, которая была «надёжным другом, уважавшим независимость и политическую линию АНК».

Отвергая как «оскорбление» утверждения о «Красном заговоре», лидер АНК призвал правительство не создавать новых преград на пути к переговорам через раздувание «антикоммунистической истерии». К удовольствию толпы он ясно дал понять, что АНК не поддастся требованию правительства отстранить Слово от участия в следующем раунде переговоров. Ссыпаясь на историю антикоммунистических кампаний в других странах мира, Мандела заявил, что те в правительстве, кто считает себя демократами, должны помнить уроки истории: «Запрет Коммунистической партии в 1950 году был лишь прелюдией к подавлению в нашей стране всей демократической оппозиции».

Обращаясь к вопросу о союзе ЮАКП и АНК, Нельсон Мандела заявил, что его опыт свидетельствует о том, что «ЮАКП никогда не пыталась навязать свои взгляды АНК» и добавил: «АНК рассматривает ЮАКП как надёжного друга и будет бороться за её право жить и действовать».

Под крики «Вива ЮАКП!» и «Вперёд к социализму» генеральный секретарь ЮАКП Джо Слово, одетый в отличный серый костюм, из-под которого, однако, многозначительно выглядывали красные носки, поднялся для выступления.

Воздав в эмоциональной манере должное заслугам ЮАКП и той роли, которую партия играла в течение 69 лет борьбы, Слово продолжил выступление, не оставив камня на камне от утверждений правительства о «Красном заговоре».

— Мы знаем, что стоит за отравляющим атмосферу наступлением против нас… потому что у мирного процесса много врагов и некоторые из них находятся в ближайшем окружении самого Де Клерка. Они держат его на диете чудовищной лжи и клеветы на нашу партию. Они пытаются вбить клин между ЮАКП и АНК. Они, несомненно, больше заинтересованы в антикоммунистических интригах, нежели в создании условий для мира, — сказал он. — Все обвинения держатся «на трёх неправдах.

— Ложь номер один содержится в утверждении, что я участвовал во встрече в Тонгаате 19 и 20 мая. Отметки их собственного пограничного контроля покажут им, что я вылетел из Южной Африки в Лусаку 14 мая и вернулся 21 мая.

Ложь номер два заключается в том, что я якобы заявил на встрече в Тонгаате, что ЮАКП не будет связана соглашением о прекращении огня, достигнутым между АНК и правительством. Я никогда не говорил ничего подобного, ни на какой встрече, где бы то ни было.

Ложь номер три заключается в том, что операция под кодовым названием «Вула» якобы была операцией ЮАКП по созданию подпольных структур как часть заговора, нацеленного на срыв переговоров о мире. Они прекрасно знают, что это была операция АНК, начавшаяся в 1987 году и что на встрече в Тонгаате не упоминалось о доставке оружия. Это зафиксировано в протоколе встречи.

Утверждения правительства о коммунистическом заговоре являются попыткой замарать нашу партию. Именно они вынудили нас действовать скрытно и в подполье. Даже сейчас они пытаются заставить нас вернуться в погреба и подвалы.

Когда Слово закончил эту важную историческую речь, высоко в небе над стадионом начали собираться тяжёлые дождевые облака, а полицейский вертолёт уже в который раз совершал круг над нами. Я начал с лёгким волнением размышлять о том, удастся ли мне вернуться в безопасность этих «подвалов». Пробраться на стадион незамеченным было одно дело, а выбраться отсюда — совершенно другое.

У всех на виду я присоединился к другим лидерам и гостям, рассаживавшимся в дюжину машин, которые должны были отвезти их в расположенный неподалеку дом Манделы. Я сел в одну машину с Ахмедом Катрадой. Через несколько минут после того, как она отъехала от стадиона, полицейские машины заставили водителя Катрады остановиться. Они обыскали машину и багажник и после этого доложили по рации: «этого гада здесь нет».

В это время я был в другой машине, которая уносила меня в противоположном направлении. Машина Катрады на мгновение остановилась в туннеле на выезде со стадиона, я выпрыгнул и перебежал в раздевалку для футболистов, где надвинул на голову кепку и приклеил фальшивые усы. Конечно, я терял возможность принять участие в праздновании в доме Манделы, но поехать туда было бы слишком рискованно.

По сообщению одного из журналистов, «Инциденты (на «Кухне Майка» и партийный митинг) укрепили ту репутацию, которую проникавшие в страну бойцы создавали для Касрилса среди активистов в чёрных посёлках. Охота за ним продолжается, хотя полиция неоднократно утверждала, что ордер на арест Касрилса не выдавался. Ирония этой ситуации дошла до местных журналистов только через неделю, когда они поняли, что за те тридцать лет, которые прошли с момента вступления Касрилса в «Умконто», полиции никогда не нужен был ордер для ареста какого-либо политического активиста».

 

Глава 22. Без определённого места жительства

Август 1990 — июль 1993 года, Южная Африка

«Даже сейчас они пытаются заставить нас вернуться в подполье», — заявил Джо Слово на митинге ЮАКП. Я опять был в тени, но находиться «в бегах» в 1990 году было гораздо проще, чем раньше. Многие люди, воодушевлённые происходящими изменениями, были готовы оказать поддержку таким беглецам как я. На следующее утро после торжественного возобновления деятельности партии я сидел, читая сообщения печати об этом событии, на залитой солнцем лужайке. Это даже отдалённо не напоминало перестроенную конюшню в Клуфе в 1963 году, которая гораздо больше отвечала высказыванию Слово.

Конечно, нельзя было сказать, что опасность и напряжение исчезли. Реальность борьбы напоминала о себе через описание Мака Махараджа, неожиданно получившего разрешение на участие в похоронах родственника — в наручниках, окружённого офицерами полиции безопасности. На фотографиях он выглядел мрачным, но не сломленным. Это было странное время. В старые времена ему никогда бы не разрешили участвовать в похоронах. Но больше всего меня беспокоил арест моего старого друга Билли Нэйра, потому что опять он был в тюрьме, а я избежал ареста. Единственным утешением было то, что правительству необходимо было начать переговоры, поэтому они не могли держать наших людей под стражей дольше, чем несколько месяцев.

Некоторые из моих коллег в руководстве АНК предлагали, чтобы я в целях безопасности вернулся на несколько месяцев в Лусаку. Но Мандела, Сисулу и Слово передали мне, чтобы я просто на некоторое время «ушёл на дно».

В любом случае мне нужно было сосредоточиться на нескольких задачах. Они включали в себя установление связи с такими же «беглецами» как я, помощь им в подборе надёжных укрытий и в предоставлении средств для выживания. Снятие запрета на АНК и ЮАКП не означало, что подпольные структуры были распущены. Они по-прежнему нуждались в управлении. Сеть наших связей была широкой и надёжной, и я мог передвигаться по стране. Я редко оставался в одном месте более, чем на неделю. Дома, в которых приходилось жить, менялись от вилл в богатых пригородах до домиков в чёрных посёлках и сельских хижин.

Поскольку я передвигался только после наступления темноты, то днём у меня было много времени, чтобы расслабиться. Было приятно погреться в лучах зимнего солнца на лужайке позади дома, читая утренние газеты и слушая последние известия по радио. Я использовал это время продуктивно, готовя записки по различным вопросам для руководства или статьи для политических журналов, да и просто читая то, что раньше не было времени прочитать.

Я начал писать письма в газеты, вместо адреса подписывая «без определённого места жительства» или давая интервью по телефону в тех случаях, когда кто-то в подполье нуждался в защите. В то время редактором одной из наиболее серьёзных газет, «Бизнес Дэй», был Кен Оуэн. Он вёл очень агрессивную колонку и стоял на позициях правого либерализма. Он нападал на АНК и Коммунистическую партию с той же яростью, с какой он критиковал правящую Национальную партию. По моему мнению, в том, как Кен Оуэн вёл полемику, была всё та же слепая непримиримость, в которой можно было зачастую обвинить догматиков левого крыла, — относилось ли это к коммунизму или, например, к правлению большинства в то время, как Южная Африка нуждалась в открытом обществе. Мне нравилось, однако, что он был готов к спору и у него было чувство юмора. Я искал возможности скрестить с ним шпаги и почувствовал, что возникла подходящая ситуация, когда один из читателей обвинил средства массовой информации в том, что они были «абсолютно ненадёжными в изложении ключевых вопросов, затрагивающих интересы чёрных».

В качестве основного примера приводился так называемый «Красный заговор». Оуэн поместил под письмом читателя комментарий, в котором он заявил: «Мы не считаем, что эта критика относится к «Бизнес дей», которая сообщала об этом деле в сбалансированной и ответственной форме. Мы приглашаем сомневающихся проанализировать наши материалы».

Я ответил на это приглашение и написал письмо, которое было опубликовано под заголовком: «Колонка редактора совершенно ненадёжна». Поздравив газету за редакционную статью, в которой (после нескольких дней раздумья) было признано, что органы безопасности намеренно «сфальсифицировали информацию» в отношении так называемого «Красного заговора», я поддержал утверждения читателя:

«В колонке Кена Оуэна содержится ужасающее заявление, которое нельзя считать ни сбалансированным, ни ответственным, и которое показывает, что автор страдает от «паранойи Красного заговора» в наиболее крайней и опасной форме. Он пишет, что возобновление деятельности ЮАКП облегчит распознание коммунистов, и продолжает: «Теперь мы знаем, что змея существует, и у нас есть точка отсчёта, чтобы измерить её длину. Мы прослеживаем связи, которые исходят от ЮАКП и тянутся к другим политическим организациям, к благотворительным группам, к организациям, борющимся за права человека, к профсоюзам и к юристам, к средствам массовой информации и к религиозным лоббистским группам, то есть ко всем ветвям гражданского общества.»

Это одна из самых чудовищных рекомендаций к развёртыванию антикоммунистической охоты за ведьмами, которые когда-либо появлялись на бумаге, и это отбрасывает нас к тем временам, когда умерший и не оплакиваемый сенатор Джо Маккарти с его слушаниями об антиамериканской деятельности держал в страхе Америку. От разрушительных последствий этого США ещё не оправились до сегодняшнего дня.

Заявление Кена Оуэна тем более поразительно, поскольку оно исходит от человека, который якобы защищает индивидуальные права человека, демократические свободы и открытое общество… Ваш читатель в конечном счёте совершенно прав. «Бизнес дей» или, по крайней мере, колонка Кена Оуэна совершенно ненадёжны в изложении ключевых вопросов, затрагивающих чёрное население».

Ещё один противоречивый автор, который показал, что у него есть чувство юмора, был Джонни Джонсон из «Ситизен». Это была печально известная правая газета, и она часто публиковала целенаправленные «утечки» информации из сил безопасности. По сообщению газеты, я якобы находился в штаб-квартире КОСАТУ — профсоюзного движения, во время полицейского налёта на неё в предыдущий день. В этом сообщении было опубликовано обстоятельное (и ошибочное) описание моей внешности. Я подумал, что неплохо было бы посмеяться над ними:

«Вашего бесстрашного репортёра можно поздравить с тем, что он «узрел» меня во время полицейского рейда на штаб-квартиру КОСАТУ… Печально для полиции, что она не успела отреагировать на его предупреждение, но в утешение, судя по вашему сообщению, она получила видеозапись, где я запечатлен среди зрителей… а это, как я понимаю, уже что-то…

В вашем сообщении есть только маленькая ошибочка, которую я хотел бы исправить… В указанный день я не был одет в яркозелёную рубашку с отложным воротничком, которая описывается в статье. На деле на мне была жёлтая рубашка со стоячим воротничком. Не был я одет и в халат, покрытый заплатками из яркого материала. На мне был зелёный тренировочный костюм и чёрная повязка на голове, и того же цвета кроссовки «Адидас» (Да! Комбинация цветов АНК).

Что касается упоминания обо мне как о «миниатюрном», то ваш репортёр путает меня с моим отцом, который, действительно, был лёгкого телосложения. Поскольку во мне больше 80 килограммов (я избегаю называть точный вес, поскольку не хочу облегчать жизнь полиции), я надеюсь, вы согласитесь со мной в том, что использованный описательный термин является слегка неверным.

Наконец, я отнюдь не «ушёл бочком и исчез за углом», когда заметил, что репортёр «Ситизен» рассматривает меня. Это было невозможно, ибо случилось так, что во время рейда я обедал в кошерном ресторане в Дорфонтейне и отведывал маринованную сельдь с варёным картофелем…»

Более зловещим обстоятельством было то, что в конце августа 1990 года правительство отозвало временное освобождение от преследования, выданное в начале года Маку Махараджу, Крису Хани и мне, тогда как оно было продлено остальным нашим коллегам в руководстве АНК. В то время, когда источники в органах безопасности и часть прессы пыталась изобразить нас как «ястребов», пытающихся «подорвать мирное урегулирование», АНК обвинил правительство в «создании неприемлемого климата».

Через прессу я выразил сомнение в искренности Де Клерка и проанализировал его намерения. Я сказал, что «его освобождение от преследований не стоит и двух пенсов» и добавил, что «Мак Махарадж имел освобождение от преследований и был арестован. Это было грубым нарушением договорённостей. Мне было выдано освобождение, но за мной охотятся. Освобождение от преследования Криса Хани отозвано, поскольку им не нравится то, что он говорит. Де Клерк использует освобождение от преследования как шантажист использует угрозы».

Отмена гарантий безопасности для Мака имела только академический интерес, поскольку он уже был в заключении. Хани в это время был в Транскее и пока он оставался там, он был в безопасности, поскольку Транскей имел статус «независимого» бантустана. Я тайно побывал там, чтобы проконсультироваться с Крисом, и мы решили, что мне следует оставаться в районе Йоханнесбурга, чтобы быть ближе к руководству. Как и Махарадж, мы поддерживали процесс переговоров и отвергали утверждение о том, что Движение было расколото на «ястребов» и «голубей». Подтверждением этому был тот факт, что в состав подкомитета, который готовил резолюцию о приостановке вооружённой борьбы, принятой Национальным исполкомом незадолго до ареста Мака, входили Махарадж, Слово, Табо Мбеки и я.

Под давлением Манделы, требовавшего освобождения заключённых, в конце октября 1990 года власти решили выдвинуть обвинения против Махараджа, Билли Нэйра, Сипиве Ньянды («Гебузы») и шести других в «попытке силой свергнуть правительство». Залог, сопровождаемый другими жёсткими условиями, был определен в триста тысяч рандов. Некоторые из заключённых подверглись жестоким истязаниям. Полагали, что Чарльз Ндаба и Мбусо Тшабалала были убиты, скорее всего, во время допросов вскоре после их ареста. Они исчезли без следа.

Не прошло и двух недель с этого поворота в саге об операции «Вула», как полиция сделала в ноябре драматическое заявление о том, что она разыскивает меня и моих помощников, что мы «вооружены и опасны» и что за наши головы назначена некая денежная награда.

Наши фотографии показывали по телевидению, они появились во всех основных газетах. Вместе со мной разыскивались Джанета Лав и Чарльз Ндаба. АНК официально заявил, что предупреждение полиции было равносильно призыву убить нас на месте. И в самом деле, несколько бойцов МК, возвратившихся в страну, были убиты при загадочных обстоятельствах. Поэтому к попытке изобразить нас преступниками нельзя было относиться легкомысленно. АНК характеризовал нас «как высокодисциплинированных членов организации», которые заявили о своей поддержке мирного процесса. На фотографии Джанеты Лав можно было видеть молодую привлекательную женщину с оттенком проказливости в улыбке. Было странно, что полиция ждала четыре месяца после ареста Махараджа, прежде чем вывесить плакаты «Разыскиваются» в отношении Джанеты и меня.

Вскоре я встретился с Джанетой. Мы оба пришли к выводу, что включение Чарльза в список разыскиваемых было зловещим замыслом. У нас создавалось впечатление, что заявление полиции было, среди всего прочего, дымовой завесой для того, чтобы освободить полицию от ответственности за его исчезновение. Они пытались отмыть свои руки за него и за Мбусо на основании утверждений, что наши товарищи не были под арестом.

Как бы то ни было, Джанета и я были вынуждены вести подпольную жизнь с ярлыком «вооружен и опасен» над нашими головами в течение ещё восьми месяцев.

К марту 1991 года дело о «Красном заговоре», раздувавшееся правительством, развалилось, принеся результаты, противоположные намеченным. Все обвинения были сняты, Мак и другие были освобождены. Однако сохранялось молчание по поводу тех, кто был в подполье, вроде меня, и о наградах за наши головы. Затем в июне, непосредственно перед первой с 1959 года Национальной конференцией АНК внутри страны, те участники операции «Вула», которые находились «в бегах», были освобождены от преследования.

На пресс-конференции в доме Нельсона Манделы около дюжины скрывавшихся оперативников появились на публике вместе с Маком, Сипиве и другими, находившимися под арестом. Приветствуя прекращение преследования нас, Мандела заявил на пресс-конференции:

«Все те, кто связан с операцией «Вула» и подпольем в целом, действовали по инструкциям АНК. Они продемонстрировали образцовые качества, не впадая в панику из-за арестов и непрерывного преследования полицией. Они сохраняли хладнокровие, дисциплину и оставались на своих постах. Сегодня я рад появившейся возможности представить их общественности и приветствую их возвращение в открытые, легальные структуры АНК».

Для тех из нас, кого правительство пыталось изобразить как «вооружённых и опасных», это было важное заявление. Мандела продолжил свое выступление, выразив глубокую обеспокоенность судьбой Мбусо Тшабалалы и Чарльза Ндабы, требуя полного и удовлетворяющего нас ответа от правительства. До сегодняшнего дня о них ничего не было слышно.

Мандела использовал эту возможность, чтобы ещё раз подчеркнуть, что операция «Вула» была направлена на перемещение находившегося за рубежом руководства организации внутрь страны и она началась задолго до снятия запрета на АНК. Это отнюдь не был заговор ЮАКП, направленный на захват власти насильственным путем. Он добавил, что этот проект отнюдь не противоречил поискам мирного урегулирования.

Пресса очень хотела взять интервью у меня, особенно в отношении смешных ситуаций, возникавших в течение года «в бегах» в качестве «Красного Пимпернеля». Лондонская газета «Таймс» сообщила, что я «избегал ареста уверенно и с применением разнообразных средств маскировки». Популярная черная газета отметила, что я «привнёс оттенок романтического авантюризма в свои проделки». Была, однако, в моём безрассудстве и более серьёзная сторона, поскольку своими появлениями на публике и заявлениями, я, как мне кажется, показывал, что можно обыграть силы безопасности. Как отметила лондонская газета «Обзервер», «он любил натягивать нос полиции». Был случай, когда я коротал время на шоссе в обществе двух полицейских-регулировщиков движения, ожидая машину техпомощи, которая должна была отбуксировать мой неисправный автомобиль. В нескольких случаях полиция перекрывала движение, чтобы пропустить на специальную парковку мою машину, на стекле которой красовалась наклейка «Особо важная персона». (я сам был одет как болельщик футбола или регби). Я был ближе всего к провалу, когда в одном из домов, где я укрывался, появились полицейские, разыскивавшие украденную машину. Я поставил чайник, разъяснил им, что они ошиблись адресом, и они удалились, выпив со мной по чашке чая.

После почти года игры в прятки с полицией и шести месяцев подпольной деятельности до этого было приятно «выйти из тени» с надеждой на восстановление нормальной жизни внутри Южной Африки. С 1963 года я не имел определённого места жительства в стране, в которой я родился. Теперь у меня появилась возможность подумать о том, чтобы нам с Элеонорой вновь обзавестись домом в Южной Африке.

У меня не было иллюзий в отношении «нормальности» жизни в Южной Африке. Бойцы МК возвращались домой из изгнания не по ковровой дорожке, с неясными перспективами, без жилья и работы. Они должны были полагаться на АНК в том, что он решит их проблемы. Поездки по стране открыли для меня, в какой нищете и убожестве жили миллионы людей. Я написал Элеоноре о том, как стоя на холме неподалеку от Дурбана и вглядываясь в трущобы района Инанда, я подумал, что это было похоже на «круги ада Данте». Женщины с трудом поднимались вверх по холму из наполненной дымом низины, чтобы набрать воды из кранов в соседнем районе.

Вокруг городов были расположены обшарпанные посёлки, не имевшие почти никаких удобств. В лачугах тех, кто поселился здесь незаконно, обитали миллионы голодных и безработных людей. Неудивительно, что здесь бурно развивалась преступность, росло число вожаков воинственных группировок, а силы безопасности использовали эту ситуацию, чтобы дестабилизировать общины чёрных южноафриканцев, направляя волны насилия против АНК и его сторонников.

Пик Бота хвастался, что южноафриканские чёрные жили гораздо лучше, чем африканцы на всем остальном континенте. Это, возможно, относилось к 25 % из 32 миллионов человек чёрного населения страны, которые имели хоть какую-нибудь работу. Что касается остальных, то я видел в Южной Африке худшие условия лишений, перенаселённости домов и нехватки коммунальных удобств, нежели в Хараре, Мапуту или Лусаке. Но в тех более бедных странах люди, по крайней мере, имели достоинство быть свободными. Я ясно высказался в одном из интервью, что если бы Де Клерк хотел завоевать доверие людей, то ему надо было вести дело к принятию подлинно демократической конституции, которая предоставляла бы политические права чёрным, а не была бы направлена на увековечение белого господства в какой-то новой форме.

На Национальной конференции АНК в июле 1991 года я был избран в состав Национального исполнительного комитета, а на съезде ЮАКП в декабре я был выбран в Центральный комитет. Я испытывал чувство удовлетворения от такой публичной поддержки тысяч делегатов, которые участвовали в этих двух исторических мероприятиях.

Времена, несомненно, менялись. На конференции АНК фотограф заснял меня между дипломатами из Великобритании и СССР. С советской стороны были Владимир Шубин — давний друг, и Алексей Макаров, который был нашим переводчиком в военном училище в Одессе. Кто-то из моих товарищей, усмотрев, что мы позируем для фотографии, заметил:

— Я вижу, чтобы поймать тебя, потребовались совместные усилия КГБ и Эм-Ай-6.

— Вовсе нет, — ответил я. — Это я вербую их.

Позже я получил в подарок от Энтони Роуэла — одного из британских дипломатов — книгу баронессы Орси «Розовый Пимпернель». Это было очень приятно.

После того, как освободительная борьба и международное давление вынудили правительство Де Клерка освободить Манделу и других политических заключённых, отменить запрет на политические организации и начать переговоры, правительство начало вести хорошо продуманную двойную игру.

С одной стороны, шла затяжка переговоров, поскольку правящая партия пыталась навязать политическое решение на её условиях. С другой стороны, по мнению Движения, стратегия правительства была направлены на подрыв влияния АНК через насилие против его сторонников. Правительство надеялось деморализовать тех, кто нас поддерживал, пытаясь показать, что АНК неспособен защитить своих сторонников.

Насилие со стороны правительство осуществлялось руками других сил. Среди них была руководимая Бутелези «Инката» и жестокая армия бантустана Бопутатсвана, возглавлявшегося Мангопе.

Кроме того, были и невидимые силы. Апартеид породил огромное число тёмных элементов, чёрных и белых, сторонников правых сил и обыкновенных преступников, выращенных дома и приехавших из-за рубежа, которые готовы были действовать или в качестве наемников, или просто из ненависти. Армия и полиция были большими мастерами организации противозаконных действий. Они имели многолетний опыт подрывной деятельности против «прифронтовых» государств, похищений и убийств своих противников и предоставления тайной помощи «своим» повстанцам типа УНИТА и РЕНАМО.

Существовали документальные свидетельства того, что они начала обучать, вооружать и финансировать членов «Инкаты» ещё в 1986 году. Скандал «Инкатагейт» вскрыл прямое финансирование митингов «Инкаты» полицией, чтобы укрепить её поддержку. По данным Комиссии по правам человека, с июля 1990 по июль 1993 года сторонники «Инкаты» несли ответственность за 70 % случаев политического насилия в Витватерсранде. Почти 10 тысяч человек погибло в течение трёх лет после отмены запрета на АНК в феврале 1990 года. С 1985 года, когда «Инката» начала попытки не допустить на территории Наталя усиления влияния Объединенного демократического фронта, связанного с АНК, общее число погибших составило 18 тысяч человек.

Бессмысленные террористические нападения на пассажиров пригородных поездов с применением автоматического оружия, ножей и копий, похожие на аналогичные акции в начале деятельности РЕНАМО в Мозамбике, приводили к гибели и увечьям сотен людей.

В 1989 году были раскрыты операции «Бюро гражданского сотрудничества» (БГС), управляемого военными. БГС нанимало тёмных личностей, которые занимались запугиванием и убийством многих активистов антиапартеидного движения внутри Южной Африки и за её пределами ещё со времён «тотальной стратегии».

На самом деле против сторонников АНК велась необъявленная война низкой интенсивности. Расчёт был на то, что если АНК окажется не в состоянии справиться с насилием, то это приведёт к потере его престижа, как освободительного движения, что позволит так называемым центристским силам под руководством обаятельного Де Клерка получить перевес. Это была доктрина, которая позволяла авторитарному правящему классу осуществлять реформы без утраты власти. Эта стратегия в разной мере срабатывала в других частях света, особенно в Латинской Америке и в некоторых районах Азии.

Эта стратегия была направлена также на то, чтобы развалить Движение, притянуть к себе так называемые умеренные элементы и изолировать наиболее активных членов АНК и коммунистов. Наши массовые действия представлялись как порождение разочарованных романтиков и революционеров, которые были настроены на срыв переговоров. Джо Слово и Мак Махарадж опровергли эту теорию, став ключевыми участниками переговоров. Крис Хани и я ясно дали понять, что выступаем за урегулирование посредством переговоров.

Случилось так, что я участвовал в первом раунде многопартийных переговоров с января по май 1992 года в качестве представителя партии. Этот форум стал известен как КОДЕСА — Конференция за демократическую Южную Африку. Когда я появился там, один из ветеранов МК ещё с 60-х годов, обеспечивавший нашу безопасность, пошутил: «Довольно долгий путь: Одесса — КОДЕСА».

Было чрезвычайно любопытно встретиться лицом к лицу с нашими давними врагами. Я участвовал в работе комиссии, занимавшейся вопросами «выравнивания политического игрового поля». В правительственной команде был Нейл Барнард, который ещё был руководителем государственной Национальной разведывательной службы. Я знал, что он играл ключевую роль в изменении курса по направлению к реформам. Он начал зондировать точку зрения Манделы, сидевшего в тюрьме, ещё с 1986 года.

Мы познакомились друг с другом за чашкой кофе. Он дал понять, что из моих досье знал обо мне всё. Он показал мне руками, насколько толстым было моё дело. Я ответил тем же, показав только, что его досье у меня было толще, чем моё у него.

В этой же комиссии были два наиболее упорных представителя правительственной стороны: Коби Котце — министр юстиции и Хернус Криль — министр законности и порядка. Ни один из них не уступал ни на волосок, будь то вопросы освобождения остающихся в тюрьме политических заключённых (в случае с Котце) или вопросы ответственности полиции за насилие (в случае с Крилем).

Они напоминали мне моих учителей-африканеров. Прямолинейные и упрямые, но не без сухого юмора. Они не были дураками, знали, чего хотят, и твёрдо придерживались своей линии. Во время перерыва, который наступил после того, как наша делегация и наши союзники в какой-то мере проложили путь для дальнейшего успеха переговоров, я спросил их, знают ли они, что говорится о нашем сотрудничестве.

— Что правительство и коммунисты — союзники?

— Нет, — ответил я на африкаанс, — что правительство и «Вула» гоняют мяч вместе.

— «Вула»? — Они были сбиты с толку.

Я «отбарабанил» имена: Мак Махарадж был одним из двух руководителей объединенного административного аппарата;

Джанета Лав была его помощницей; Правин Гордан был сопредседателем Комитета по управлению; Мо Шейк возглавлял делегацию Индийского национального конгресса в нашей комиссии.

Котце и Криль поняли юмор ситуации. Они представляли «Вулу» как операцию, направленную на срыв переговоров. Я встретил на переговорах своего старого руководителя Роули Аренстайна. Ему было уже ближе к семидесяти, он стал сторонником «Инкаты», но представлял одну из мелких индийских партий, вошедших в состав дискредитировавшего себя трехпалатного парламента. Несмотря на политические разногласия, встреча с ним была волнующей.

Я не испытывал никаких сложностей, включаясь в процесс переговоров. Со времени создания МК нашей задачей было заставить правительство вступить в переговоры. Но нам нужно было быть осторожными, чтобы не попасть в ловушку. Природа правящих слоев не позволяет им отдавать власть добровольно. Ответом на их решимость управлять темпом преобразований и держать их внутри приемлемых для них границ является мобилизация народа. Мы должны вовлекать в этот процесс массовые силы и избегать изолированных от людей переговоров между элитами. Если на нашей стороне и были разногласия, то они были не между сторонниками переговоров и сторонниками восстания, как утверждала пресса. Эти разногласия были в вопросах правильного баланса между переговорами и мобилизацией масс и в вопросе об их синхронизации. Если мы не будем вовлекать массы в этот процесс, то мы не сможем сдвинуть баланс власти в пользу демократических сил.

Внутри нашего руководства не было фундаментальных противоречий. Именно по этой причине раскол в наших рядах, на который надеялись наши оппоненты, не состоялся.

Какими бы умными ни были наши противники, в нашей комиссии я наблюдал поразительные и опасные рецидивы их прошлого. Мы обидели Хернуса Криля, возложив основную часть ответственности за насилие в стране на полицию.

Его терпение истощилось, и он заявил, что намерен «снять перчатки» и разоблачить нас, сидящих здесь и претендующих на то, что у нас «лилейно-белые руки». Один из его полицейских генералов передал ему увесистую чёрную папку. Пока он перелистывал её, я размышлял, какое из моих «преступлений» он собирался разоблачить.

— 5 декабря 1991 года, — начал он тоном строгого учителя, — Коммунистическая партия провела собрание в одной из гостиниц в Хилбрау, в ходе которого был сделан ряд заявлений.

Я помнил это собрание.

— На этом собрании, — самодовольно продолжал Криль, — Уолтер Сисулу сказал, что за каждого человека, убитого в посёлках, должны умереть десять полицейских. Крис Хани сказал: «Если правительство откажется интегрировать МК в САДФ, то мы возобновим войну». А Джей Найду, секретарь КОСАТУ, сказал: «Когда мы получим власть, то мы запретим «Инкату».

Он закрыл свою папку и с триумфом посмотрел вокруг на делегатов от 19 организаций. Моя рука взлетела вверх и председатель разрешил мне говорить.

Я сообщил присутствующим, что мне нужно было поправить министра Криля. Да, действительно, в указанный день состоялось собрание. Чтобы быть более точным, оно прошло в гостинице «Парк Лейн» в Хилбрау. Это был коктейль для журналистов и гостей из-за рубежа, который организовала ЮАКП накануне её общенационального съезда. Хани выступал, но лишь с приветствием к собравшимся. Сисулу и Найду произнесли речь, но только на другой день, на открытии съезда, в совершенно другом месте.

Журналисты там присутствовали и могут подтвердить тот факт, что никто из упомянутых не делал заявлений, хотя бы отдалённо похожих на те, о которых утверждает Криль. «Ясно, что полицейский информатор в это время был или пьян, или намеренно лгал; скорее всего, и то, и другое одновременно».

Наиболее зловещим обстоятельством было то, что Криль, несомненно, поверил в эту информацию. Это была редкая возможность увидеть изнутри ту дезинформацию, которая в прошлом приводила к аресту, пыткам и даже к убийству какого-то человека.

Во время перерыва на кофе я дал Крилю несколько дружеских советов. Его заявление было клеветническим и могло повести к возбуждению уголовного дела со стороны Сисулу и других. После возобновления заседания он отозвал свои утверждения.

Первый раунд переговоров зашёл в тупик в конце мая 1992 года, когда правительство и его сторонники отказались от уступок по ключевым конституционным вопросам. Они отклонили пакет предложений АНК, основанных на идее выборной Конституционной Ассамблеи, для которой мы щедро согласились на неслыханное требование о большинстве в 70 % голосов для принятия решений по положениям Конституции. Правительство создало тупик. Их требование означало неприемлемое право вето для меньшинства.

С началом многопартийных переговоров в 1993 году АНК проявил великодушие и государственную мудрость и выдвинул идею правительства национального единства на период в пять лет, которое могло бы быть создано после первых в истории страны выборов по принципу «один человек — один голос». Эти выборы были назначены на 27 апреля 1994 года. Зловеще было то, что ультраправое крыло африканерских сил атаковало и временно захватило (без сопротивления со стороны полиции) конференц-центр, где проходили переговоры. А связанные с Инкатой обитатели общежитий для рабочих-мигрантов устраивали в течение июля, после того, как была определена дата выборов, погромы и столкновения с жителями посёлков в Восточном Ранде. Погибло почти 600 человек.

Препятствия на пути были огромными. Союз консервативных и ультраправых сил, которые объединились вокруг «Инкаты», руководимой Бутелези, и африканерские твердолобые потребовали введения федерализма и конфедерализма для защиты их узких интересов.

К концу 1992 года опасность начала возрастать. Наши имена фигурировали в списках смерти и было несколько заговоров с целью убийства Хани и Слово. Командующий вооружёнными силами генерал Мееринг обвинил Криса Хани, Сипиве Ньянду и меня в передаче оружия в отряды самообороны, создававшиеся в посёлках. Документы, в которых ложно утверждалось, что Элеонора и я были связаны с ИРА, были переданы на слушания, посвящённые обвинениям против сил безопасности.

Молодёжная бригада «Инкаты» приняла резолюцию, направленную против Криса, Мака, Сипиве и меня, возлагающую на нас ответственность за гибель членов «Инкаты» и называющей нас в качестве цели атак. Убийство Криса Хани потрясло страну до основания, и это было жестоким проявлением низости, до которой противники демократии готовы были опуститься. Не прошло и двух недель со дня смерти Криса, как от повторного обширного инсульта умер Оливер Тамбо.

Это были ужасные потери. Но это было также и время попыток соединить вместе кусочки разорванной жизни. Эбе и я посетили небольшой чёрный посёлок Мхлузи, расположенный около Миддлберга в восточном Трансваале. Нас сопровождал там Дженъюари Масилела, известный как Че О’Гара — комиссар из Ново-Катенге. Он с гордостью рассказал нам, что в течение ряда лет он и тридцать пять других молодых людей ушли из Мхлузи, чтобы вступить в МК. Восемь из них погибли в борьбе. Один из них, Рубен Мниси, известный как Дюк Масеко, был убит мятежниками в Панго в 1984 году.

Мы встретились с его матерью, которая до сих пор тяжело переживала. Она была обижена на то, что штаб-квартире АНК в Лусаке потребовалось так много времени, чтобы известить её о гибели Рубена. Она рассказала нам, как полицейские из Специального отдела пытались использовать отсутствие известий о нём. В течение ряда лет они преследовали семью, безуспешно пытались подкупить её и направить против АНК. Они утверждали, что АНК скрывал его смерть потому, что его убили мы.

Когда она говорила, страдания отражались на её лице. Но ей нужно было выговориться. Среди их соседей были сторонники «Инкаты», которые насмехались над семьёй за то, что они понапрасну поддерживали АНК. Они утверждали, что Рубен отдал жизнь ни за что. Она поблагодарила нас за то, что мы принесли ей правду о её сыне. Мы подтвердили то, что ей рассказали Дженьюари Масилела и другие товарищи из МК. На прощание она благословила нас.

Мы не смогли утешить родителей Тами Зулу. Один из командиров МК, который мне нравился и которого я уважал, был арестован службой безопасности АНК. Он тяжело заболел и умер через несколько дней после своего освобождения в конце 1989 года. Подозрение пало на него после того, как в его натальской сети произошло несколько провалов. Вскрытие показало, что в течение суток до его смерти он загадочно принял яд, который обычно применяли ударные группы Претории. Я не верю в то, что он был агентом полиции. Всё это, включая обстоятельства его смерти, остаётся загадкой.

Я приехал с Элеонорой к окраине Питермарицбурга, разыскивая Форт Напие. «Это за железнодорожной линией», подсказал нам прохожий. Это был обшарпанный «белый» район с рядами домов для людей с низкими доходами. Наконец мы нашли высокую, из красного кирпича, стену заведения. Позади неё величаво высились камедные деревья. Мы ехали, пока не добрались до входа. Элеонора погрузилась в молчание, она сжала руки в кулаки так, что они побелели.

Около ворот маялся без дела охранник. Массивные двери были открыты. Здания внутри выглядели обветшалыми. «Можно нам въехать? — спросили мы. — Пациенты тут ещё есть?». Скучный охранник разрешил нам въехать и сказал, что одно крыло ещё функционировало. Большинство пациентов были уже переведены в другие места.

Территория выглядела неухоженной, с запущенным садом. Здания из красного кирпича были построены в начале столетия. Водонапорная башня с наблюдательным постом наверху явно относилась к военному прошлому Форта Напие. Из окон одного из зданий несколько чёрных пациентов безразлично смотрели на нас. Мы ехали по дороге, разыскивая изолятор, в котором держали Элеонору и пациентку, которые плакала по её «сладкому бэби Иисусу». Как долго держали её здесь, одурманенную транквилизаторами?

— Остановись здесь, — скомандовала Элеонора.

Никто из нас не произносил лишних слов. Мы вместе обошли одноэтажное здание, более старое и обветшалое, чем остальные. Все окна была забраны тяжёлыми решётками, покрытыми сверху ещё и проволочными сетками. Увидеть что-либо внутри было невозможно. Это место выглядело так, будто оно было давно заброшено. Спереди здания была огромная деревянная дверь. Обойдя вокруг здания, Элеонора остановилась около небольшой двери.

Она невольно вздрогнула: «Вот здесь. Я вышла отсюда. Дверь была оставлена открытой только на одну минуту». Одна минута, тридцать лет назад. Но она чувствовала всё это так же остро, как если бы это случалось вчера.

Как много людей страдало в эти потерянные десятилетия в «изоляторе» полицейского государства, в которое была превращена Южная Африка? Мы вспомнили женщину, которая рисковала всем, открыв дверь для Элеоноры. Мы вспомнили Баблу Салуджи, который доставил нас до границы, а потом погиб в полицейских застенках. Мы вспомнили многих других наших товарищей, которые провели многие годы в тюрьме или погибли в борьбе. Насколько безопасно могли мы чувствовать себя сейчас? Скольким предстояло ещё погибнуть перед тем, как страна станет свободной?

Одиннадцать лет Элеонора была оторвана от своей дочери. Теперь мы ехали в Дурбан, чтобы она могла вновь встретиться со своими родителями. Бриджита, Гарт и наши внуки должны были быть там. Они жили в Кейптауне. Наши сыновья, Эндрю и Кристофер, тоже должны были приехать в Дурбан. Они летели из Великобритании, чтобы провести с нами Рождество. В первый раз за тридцать лет наша семья собиралась вместе.

 

Глава 23. Прорыв

Сентябрь 1992 года. Бишо

В какой-то момент я бежал рядом с товарищами. В следующее мгновение солдаты без предупреждения открыли огонь. Я инстинктивно упал на землю.

Мы были в открытом поле, пробежав через прорыв в заборе и через дорогу. У нас не было ни оружия, ни укрытия. Как и мои товарищи, всё, что я мог сделать, это только вжаться телом в землю, опустить голову и надеяться на спасение как на чудо. Свистящие пули разрезали воздух над нашими головами. Казалось, всё это продолжалось бесконечно. Сколько людей погибало сейчас позади нас?

Как только прекратились первые залпы, Буши, мой телохранитель, который лежал в пяти метрах справа от меня, крикнул, что в него попали. Чувствуя только жжение в ране (боль придет позже), он подумал, что в него попала резиновая пуля. Но только я начал ползти к нему, стрельба возобновилась, такая же яростная и продолжительная, как и до этого, поэтому я замер там, где лежал. Зловещий гул реактивных гранат над головой, сопровождаемый четырьмя глухими разрывами, заставил меня с ужасом понять, что они используют и гранатомёты.

Огонь был невероятным. Солдаты должно быть сошли с ума. Когда они остановятся? Могу ли я помочь Буши? Стрельба продолжалась безостановочно.

Это было седьмого сентября 1992 года, и я был во главе огромной демонстрации, пытавшейся пройти до небольшого города Бишо — искусственно созданной столицы бантустана Сискей. «Хоумленд» Сискей представлял из себя засушливый анклав в восточной части Капской провинции, созданный Преторией; финансируемый Преторией; с армией, обученной и вооружённой Преторией. Им управлял бригадный генерал Упа Гкозо, претендовавший на роль «твёрдой руки» и захвативший власть в ходе военного переворота в 1990 году. Крошечный человечек, в несоразмерно большой фуражке, он представлял собой смешное зрелище. Но его безжалостное подавление любой оппозиции было, тем не менее, реальностью.

АНК и его союзники решили организовать мирный марш на Бишо, где мы собирались провести народную ассамблею и потребовать восстановления политических свобод на этой территории. Для этого мы под палящим солнцем шли целый час по дороге из близлежащего белого города Кинг-Уильямстауна на территории самой Южной Африки на север вверх по холму, чтобы дойти до номинальной границы между Южной Африкой и Сискеем. Более 80 тысяч человек, в основном из обнищавших деревень и «спальных» посёлков этого района, шли под нашими знаменами.

За полчаса до того, как началась стрельба, руководители демонстрации отправили меня посмотреть, что происходит впереди. С несколькими товарищами я поехал на машине вверх по холму, покрытому колючим кустарником и камедными деревьями. Границу обыкновенно обозначал простой столб с надписью «Граница Сискея» на обочине дороги. Как и случае с большинством бантустанов, здесь не было ни пограничных, ни паспортных формальностей. Но в этот день вдоль границы и поперёк дороги были растянуты кольца режущей проволоки, препятствующей движению на север. За проволокой дорогу блокировали бронетранспортёры южноафриканской армии, а за ними стояли шеренги полиции Сискея. В трёхстах метрах позади полицейских, около здания радиостанции стояла цепь солдат Сискея. Ещё больше их стояло справа вдоль гребня холма. Они охраняли административные здания, стоящие вдоль дороги с восточной стороны. Над головой гудели военные вертолёты Южной Африки и Сискея.

Кольца режущей проволоки были расположены так, чтобы направить участников демонстрации вдоль боковой дорожки на стадион примерно в ста метрах от дороги. Этот стадион, расположенный на границе, был местом проведения митинга по окончании такой же демонстрации ровно месяц назад. Только тогда не было режущей проволоки. В том случае дорога была перегорожена живым барьером из солдат и после нескольких часов переговоров демонстрантам было разрешено войти на стадион для проведения митинга.

Но режим террора в Сискее по-прежнему сохранялся. Широко распространённое насилие, запугивание и убийства людей, находящихся под властью Гкозо, сделало жизнь невыносимой. Решение регионального руководства АНК совершить марш на сам город Бишо, провести там 24-часовую народную ассамблею, потребовать свободы речи и объединения получило публичную поддержку национального руководства АНК. Перед тем, как туда прибыли Сирил Рамафоса, Стив Тшвете, Гертруд Шопе, президент КОСАТУ Джон Гомомо и многие другие лидеры, я был отправлен в этот регион, чтобы помочь в организации мероприятия. В течение нескольких дней до начала марша я вместе с Крисом Хани посещал обнищавшие деревни и посёлки, выслушивая жалобы людей, наблюдая за усилением их гнева, отмечая их призывы к действию, чтобы избавиться от Гкозо. Это были именно те сельские жители, с которыми мы плохо работали в годы вооружённой борьбы. Сейчас их готовность к борьбе производила сильное впечатление.

Пресса и телекамеры заняли позиции на дороге позади баррикады из режущей проволоки. Они стояли рядом с доктором Энтони Гильденхейсом и Джоном Халлом — ведущими деятелями национального Комитета за мирное согласие, который был создан в надежде остановить раскручивающуюся в стране спираль насилия. Они присутствовали, чтобы обеспечить мирный характер происходящего. Они знали, что нашей целью был Бишо, хотя надеялись, что мы ограничимся проведением нашего мероприятия на стадионе.

Я сказал им, что мы не можем гарантировать этого. Но подчеркнул, что у нас была мирная демонстрация, что мы не собирались использовать насилие против солдат. И я попросил их воздействовать на сискейских солдат, чтобы они не стреляли. Но Гильденхейс, Халл и группа их наблюдателей осталась около режущей проволоки, лицом к приближающейся демонстрации. Сискейские солдаты и офицеры, самыми старшими из которых были белые, прикомандированные в Сискей от САДФ, оставались за их спинами вне наблюдения.

Гильденхейс и Халл ждали Рамафосу, который шёл во главе демонстрации. Они хотели поговорить с ним. Я сказал им, что нашей целью было дойти до Бишо, и намекнул, что я не уверен, что у нас это получится, и что скоро Рамафоса подойдет к ним.

Распрощавшись с ними за пятнадцать минут до подхода головы колонны, мы поехали по дорожке, ведущей на стадион. Мы сразу заметили, что с северной стороны стадиона часть забора длиной примерно в десять метров была сломана. Мои спутники объяснили, что эта часть забора была разрушена во время массового наплыва участников предыдущего марша. В двухстах метрах за проломом стояли солдаты.

Разрыв в заборе открывал дорогу в Бишо. «Проход через разрыв» на жаргоне южноафриканского регби означало использование возможности для прорыва в обороне соперников. Создавалось впечатление, что нужно было двигаться этим путем.

Слева были открытые поля, казавшиеся неохраняемыми. Если бы мы повернулись на запад, в том направлении, то мы удалялись бы от солдат. Мы получили информацию о том, что некоторые относились к нам с симпатией. Остальные колебались. Создавалось впечатление, что они были размещены там, чтобы охранять радиостанцию. Не наступая в их направлении, обходя их по большому радиусу, мы могли бы избежать столкновения. Миновав их, мы изменили бы направление и двинулись бы на северо-восток в город.

Нам, тем не менее, показалось странным, что силы безопасности не починили или не заделали пролом в заборе. Было также странным, что благожелательно настроенные Гильденхейс и Халл не сказали мне о проломе и побуждали нас идти на стадион. Мы поразмышляли над тем, не сталкиваемся ли мы с тщательно разработанным планом сискейских сил заманить нас в ловушку. Мы слишком легко отвергли такую возможность.

Через много месяцев, в ходе переговорного процесса у меня была возможность поговорить с одним из старших офицеров САДФ. Судя по тому, что он сказал, Гельденхейс и Халл утаили от нас информацию о том, что сискейские войска были заранее размещены вдоль всей линии режущей проволоки. Их офицеры намеревались твёрдо дать нам понять, что любая попытка перейти границу будет пресечена силой оружия после соответствующего предупреждения. Но Комитет мира вмешался и предложил им отойти, чтобы мы могли использовать стадион: стадион с зияющим проломом в заборе.

По утверждению моих собеседников из САДФ, сискейские командиры, не имея времени починить забор, расположили солдат примерно в ста метрах к западу от пролома, спрятав их в окопах и за кустами. Мы не знали об их присутствии, хотя они лежали прямо на нашем предполагаемом пути движения налево.

Была ли это преднамеренная засада? Или это было, как стремился убедить меня источник из САДФ, путаница из-за недостатка времени, вызванная вмешательством гражданских из Комитета мира.

Когда мы поехали назад вниз по холму, перед нами раскрылась чудесная картина марша: мощная колонна людей шириной в 50–60 человек, извивающаяся вниз по дороге и непрерывно разбухающая. Это была плотная масса людей всех возрастов и обличий, из пригородных посёлков и деревень, большинство — одетые в кроссовки и цветастые, но изношенные майки с короткими рукавами.

Все они были в прекрасном настроении, полны решимости добраться до места назначения, но дисциплинированные и подчиняющиеся командам распорядителей, одетых в форму цвета хаки, которые управляли маршем. За прошедший год я участвовал в бесчисленном количестве демонстраций по всей Южной Африке. Между этими демонстрациями была разница в местных языках. Но общим для них была надежда, чувство юмора, настроение и выдвигаемые требования. Люди хотели положить конец нищете и страданиям. Они добивались основных человеческих прав и свобод. Они хотели прекращения белого господства и коррумпированной системы бантустанов. В таких районах, как Сискей, они добивались права на свободную политическую деятельность и прекращения насилия. Мы использовали мирные массовые действия, чтобы подкрепить за столом переговоров наши требования демократических перемен и создания климата свободной политической деятельности.

Невзирая на жару, люди пели и шутили, переходя от танца «той-той» к более медленным ритмам, подходящим для пожилых людей. В голове колонны, вместе с нашими лидерами за красными флагами ЮАКП и знаменами АНК и КОСАТУ шли священники в церковном облачении. Священники вместе с другими «зачинщиками» демонстрации язвительно называли Гкозо «марионеткой», а Де Клерка — «хозяином марионеток». Они нараспев провозглашали: «Да здравствует Бог!», что сливалось с возгласами: «Да здравствует АНК!», «Долой Гкозо!», «Долой Де Клерка!». Но сильнее всего выразил настроение людей Стив Тшвете в своей речи в начале марша. «В этот день, — заявил он, — мы выгоним свинью из хлева».

Я доложил руководству о положении на границе. Было единогласно решено, что мы «используем» пролом в заборе. Сирил Рамафоса пойдёт с частью демонстрантов к барьеру из режущей проволоки и будет вести переговоры о том, чтобы нам дали возможность двигаться по дороге на Бишо. В это время основная колонна двинется на стадион и сразу же пойдёт через пролом в сторону города. Меня попросили возглавить эту колонну вместе с Крисом Хани и несколькими местными лидерами.

…Когда вторая вспышка огня затихла, Буши опять закричал, что ему нужна помощь. Те из нас, кто был рядом, лежали без движения, лицом вниз, не решаясь двигаться до тех пор, пока мы не будем уверены, что стрельба прекратилась. Буши вновь жалобно застонал. Как долго могу я оставлять без внимания эти стоны? Я пополз к нему, сначала осторожно, потом смелее по мере того, как отзвуки залпов затихали в поле.

Ему было очень плохо, но он смог сказать мне, что, как ему показалось, резиновая пуля попала ему в правый бок. Я осторожно перевернул его и обнаружил, что его рубашки и брюки пропитались кровью. Его поразила пуля с твердым наконечником, оставившая открытую рану живота. Двигаясь по-прежнему ползком, я начал тащить его к стадиону, находящемуся примерно в сорока метрах. Несколько человек пришли мне на помощь, и мы пронесли его через злополучный пролом в заборе и через туннель, ведущий на футбольное поле.

Наш медицинский персонал занимался убитыми и ранеными. На первый взгляд я насчитал пять тел, уже покрытых одеялами. Молодой человек с пулевой раной в голове корчился в предсмертных конвульсиях. Его товарищ отчаянно пытался сделать ему искусственное дыхание, в то время как ноги умирающего беспорядочно дергались в агонии. Множеству раненых оказывалась помощь. Я потребовал машины для Буши. Он быстро терял кровь и его можно было спасти, только немедленно доставив в больницу.

Настоящее имя Буши было Петрос Вантиу. Ему было 29 лет. Он прошёл подготовку в Кибаше и был арестован в Южной Африке в 1988 году, а позже освобождён в связи с амнистией для политических заключённых. Всего несколько дней назад мы посетили скромную хижину его родителей в отдалённой деревне. Он не часто мог посещать их, и они были рады видеть его. Его маленький племянник только-только начал играть с мячом и Буши пообещал ребёнку, что вернется, чтобы научить его играть в футбол.

Затем я занялся помощью раненым. Молодая женщина корчилась от боли. Её ноги были раздроблены пулями. Я дал ей воды и она жадно выпила всю её. Подошло ещё несколько машин и мы быстро вывезли раненых.

Я встретился с остальными членами руководства на южноафриканской стороне границы, чтобы оценить ситуацию. Все чувствовали себя подавленными и испытывали шок, но каким-то чудесным образом никто из лидеров не пострадал. Ближе всех к гибели был Рамафоса.

Солдаты сначала открыли огонь по тем из нас, кто прорвался через пролом в заборе. Они стреляли во всех направлениях. Получили ранения и те люди, которые находились на стадионе. Попали под огонь и Рамафоса, и те, кто был с ним возле барьера из режущей проволоки. Гильденхейс, Халл и журналисты вместе с руководителями марша бросились на землю в поисках укрытия. Два распорядителя накрыли своими телами Рамафосу, чтобы защитить его от пуль. Толпа, растянувшаяся вдоль дороги на территории Южной Африки, подверглась беспощадному расстрелу. Погибло двадцать восемь человек, многие из них прямо на границе. Другие позже умерли в больнице. Более двухсот человек были ранены. Четверо получили ранения в позвоночник и были парализованы на всю жизнь. Позже официальное расследование показало, что первый обстрел продолжался полторы минуты, а второй — полную минуту. Для нас это казалось бесконечностью. Было сделано 425 выстрелов, но, возможно, на деле их было вдвое больше.

Корреспондент газеты «Индепендент» обратил внимание на то, что южноафриканская полиция, находившаяся на бронетранспортёрах около барьера, внезапно покинула свои позиции непосредственно перед началом стрельбы. Это, а также их массированное присутствие в Кинг-Уильямстауне указывало на их соучастие в этой бойне.

Я исключаю, что Гкозо мог рискнуть расстрелять демонстрацию без разрешения Претории. Потрясённый Рамапхоса возложил вину непосредственно на них: «Мы обвиняем в происшедшем Де Клерка. Сискей является порождением системы апартеида и эта система несёт ответственность за зверства, совершенные от его имени».

Толпа показала мужество и дисциплину. Большинство по команде распорядителей легло на землю. Пули поразили прежде всего тех людей, которые пытались бежать. Большинство отступило вниз по дороге. САДФ и полиция выставили дорожное заграждение, отрезающее большинство участников марша от тех из нас, кто оставался. Нас было примерно пять тысяч человек. После короткого размышления мы решили остаться на ночь на вершине холма, чтобы скорбеть по погибшим и показать, что нас не запугать.

У меня появилось предчувствие того, как южноафриканская пресса отреагирует на эту бойню, когда несколько журналистов обратились ко мне с вопросом, не был ли мой спринт через пролом «побегом» от основного марша. И это при том, что мы с самого начала ясно дали понять, что нашей целью было проведение народной ассамблеи в Бишо.

В тот вечер мне пришлось отложить в сторону предчувствия, что из меня сделают виновника происшедшего, поскольку нужно было позаботиться о наших сторонниках, расположившихся на ночевку на холодном, продуваемом ветром склоне холма. Душой и вдохновителем тех, кто остался там после всех этих событий, был Крис Хани. Я шёл с ним от одного костра к другому и Крис завязывал оживлённый разговор с нашими сторонниками. Предметом их горького юмора был Гкозо. Утверждалось, что он никогда не подвергался обрезанию вопреки традиции племени коса, по которой это означало превращение в настоящего мужчину.

«Не беспокойся, командир, — сказал Крису один из деревенских, — мы все-таки сделаем обрезание этому мальчику Гкозо».

На следующий день прибыли Нельсон Мандела, архиепископ Туту и священник Фрэнк Чикане из Южноафриканского совета церквей, чтобы отдать дань уважения погибшим, помолиться и возложить венки. К полудню мы прекратили церемониал поминовения погибших. Крис Хани и я шли во главе нескольких тысяч наших сторонников во время пятикилометрового марша назад в Кинг-Уильямстаун.

Мы лёгкой трусцой пробежали вниз по холму мимо вооружённых до зубов южноафриканских солдат сил безопасности. Белые обитатели аккуратного города молча стояли у ворот своих домов. Мы пели «Sing amaSoja kaLuthuli» (Пойте, солдаты Лутули) и дошли до стадиона, который был набит до отказа. Десятки тысяч людей приветствовали наше появление. Это были обездоленные жители бантустана Сискей из района, известного как «Пограничный» ещё со времён пограничных войн с Капской колонией. Ни англичане, ни буры не смогли подавить их дух. Не был в состоянии сделать это и Гкозо.

Случалось ли это от неразберихи? Или это была тщательно спланированная засада? Я не могу ничего утверждать. Для начала, в первой версии есть вопросы, которые требуют ответа: почему солдаты, находившиеся прямо за проломом в заборе, были расположены как для засады и в окопах? Почему они не стояли открыто, в построениях для борьбы с беспорядками? Если это не была тщательно спланированная и рассчитанная по времени засада, то как можно объяснить внезапный отвод южноафриканской полиции с границы за несколько минут до начала стрельбы?

А вот чего невозможно опровергнуть, так это то, что в период усилившихся массовых действий, начавшихся 16 июня 1992 года и достигших пика в августе с массовыми маршами на Преторию и другие центры, правительство Де Клерка пыталось использовать массовые акции против нас.

Это стало ясно, слишком ясно, в самый день начала кампании 16 июня. 17 июня 43 человека — мужчины, женщины и дети — были убиты в лагере «сквоттеров» в Бойпатонге, жители которого сочувствовали АНК. В течение нескольких часов вооружённые сторонники «Инкаты» из расположенного неподалеку общежития громили лагерь. Силы безопасности никак не реагировали на призывы о помощи. В течение дней, последовавших за этой бойней, и в ходе соответствующего судебного процесса появилось много свидетельств причастности сил безопасности к тому нападению.

Однако первая официальная реакция со стороны правительства заключалась в том, что эта бойня была якобы «спровоцирована кампанией массовых действий АНК». Когда средства массовой информации отказались принять эту версию, правительство прибегло к проверенной и испытанной теме насилия «чёрных против чёрных».

Затем, 18 июня Национальная партия заявила о том, что она начинает кампанию набора членов партии в чёрных посёлках, а 20 июня Де Клерк отправился в Бойпатонг в качестве «миротворца». Но эта стратегия дала в то время обратный эффект. Вместо того, чтобы принять его в качестве спасителя, Де Клерка выгнали из Бойпатонга. Это привело к тому, что полиция вновь начала стрелять и вновь погибли мирные люди. Но правительство не изменило своей тактики.

Когда мы планировали марш на Бишо, мы исходили из того, что в августе мы совершили марш на Преторию, в котором приняло участие 120 тысяч человек и который прошёл мирно, поскольку полиция вела себя сдержанно. Мы ошиблись в планировании марша на Бишо, полагая, что в присутствии международной прессы и наблюдателей из Комитета мира сискейские войска не решатся открыть огонь. Мы исходили из того, что Претория порекомендует Гкозо не прибегать к такой мере.

Разница между маршем на Преторию и другими демонстрациями в августе с маршем на Бишо заключалась в том, что в первых случаях САДФ и южноафриканская полиция несли прямую ответственность за поддержание законности и порядка. По сути дела, то же самое относилось и к Сискею. Но внешне выглядело это так, как будто мы сталкивались с чёрными солдатами номинально независимых вооружённых сил Сискея. Мы сделали ошибку, думая, что Де Клерк не разрешит Гкозо осуществить расстрел демонстрации. Возможно, мы недооценили соблазн для Претории ещё раз использовать карту насилия «чёрных против чёрных».

Я уверен в том, что мы попали в заранее запланированную засаду. Но даже если бы это было не так, то не успела затихнуть стрельба, как раздался залп дезинформационной войны, и уж в этом-то не было ничего случайного.

Как в Бойпатонге, так и в Бишо официальные представители правительства немедленно обвинили в резне… жертв этой резни. Через час после расстрела контролируемое правительством «Радио Алгоа» выступило с утверждением, что «группа людей прорвалась со стадиона и двинулась на сискейских солдат, стреляя на ходу. Сискейские солдаты действовали в порядке самообороны и начали отстреливаться». Невероятно, но в новостях по контролируемому правительством телевидению в этот вечер диктор, комментируя кадры расстрела, заявил: «Из этих съемок видно, насколько трудно было определить, откуда велась стрельба».

Там было слишком много международных наблюдателей, официальных лиц, наблюдавших за соблюдением мирного соглашения, и журналистов, которые сами попали под огонь со стороны сискейских войск, чтобы дезинформация такого рода вызывала доверие. Но в последующие дни и недели пропагандистская война продолжалась, и я стал основной её мишенью.

В то время как гнев жертв и чёрной общины в целом был направлен на Преторию и Гкозо, южноафриканское правительство поспешило обвинить во всём АНК и, особенно, коммунистов. Де Клерк утверждал, что насилие было вызвано массовыми действиями, а не права людей подавлялись с помощью насилия. Массовые действия якобы вызывали опасные эмоции и вообще они были бесполезными, поскольку двери для переговоров были широко открыты. К их чести, министр иностранных дел Великобритании, премьер-министр Австралии, заместитель государственного секретаря США по африканским делам — все они возложили вину на истинных виновников — на сискейские войска и, в конечном счёте, на их военных и политических наставников в Претории. Однако часть национальной и международной прессы (особенно правая британская пресса) подхватила утверждения Де Клерка. Крис Хани и я стали основными целями атаки. Как и в случае с истерикой вокруг «Красного заговора» — операции «Вула», послышались призывы к АНК избавиться от коммунистов в его рядах.

Идея использования прямого действия подавалась как зловещий инструмент, применяемый исключительно коммунистами. При этом игнорировался тот факт, что соответствующее решение исходило от национального и регионального руководства АНК, от профсоюзов и от партии. Игнорировался также тот факт, что в Южной Африке были места, где свобода не существовала, и что демонстрации были единственной формой политической деятельности, доступной для подавляющего большинства южноафриканцев, попрежнему лишённых политических прав.

Крис и я были обвинены в использовании людей в качестве пушечного мяса, хотя и мы, и остальные руководители были во главе демонстрации и лично попали под огонь.

Злобные обвинения против массовых действий были лицемерными. Те, кто выступали против них, первыми аплодировали демонстрациям в Восточной Европе в 1989 году. Студенты на площади Тяньанмынь в Пекине рассматривались как герои. Там именно китайское правительство, а не лидеров демонстрации обвиняли в том, что против студентов использовали танки. В Южной Африке виновниками были жертвы.

Как человека, имя которого ассоциируется с массовыми действиями и который возглавлял прорыв через забор, я обнаружил, что лучи всех прожекторов сошлись на мне. Я был обвинён в преступном пренебрежении к человеческой жизни, в игнорировании закона, мирного соглашения и безопасности наших сторонников.

Назначенная правительством Комиссия Голдстоуна, решительно осудив сискейских солдат, одновременно рекомендовала АНК наказать меня вместе с другими организаторами марша за решение вести демонстрантов через пролом в заборе. Тот факт, что АНК отверг эту рекомендацию, ясно показывал, что решение было коллективным, а я выполнял инструкции. Но это не остановило критиков. Не остановило их и то, что Мандела публично выступил в защиту действий Хани и моих, и подтвердил, что мы были преданными и дисциплинированными членами АНК.

Меня спросили на холме в Бишо, сожалел ли я об этом. «Человек не может сожалеть о том, что он делает с убеждением и опираясь на оценку коллективного руководства, — ответил я, глубоко порывшись в своём сознании. — Мы всё время несём потери… Мы не можем сожалеть о том, что мы пытаемся двигаться вперёд». Эти слова были использованы частью прессы, чтобы создать впечатление о том, что меня не волновала гибель людей.

На деле я был опечален до глубины души. Толчком для моего участия в политической деятельности была бойня в Шарпевилле. Сейчас меня обвиняли в том, что я вызвал сходную бойню. Я разделял печаль каждой семьи, которая потеряла любимого человека. Тот факт, что я действовал не в личном качестве, что все мои действия основывались на решениях моей организации и осуществлялись после консультаций с моими товарищами по руководству, придавал мне силу.

Но всё-таки это был глубоко угнетающий период в моей жизни. Вне сомнения, мы совершили ошибку в наших оценках. Мы недооценили циничность нашего противника и заплатили за это большую цену утерянными жизнями.

Травма от самой бойни была одной вещью, а продолжительная клеветническая кампания — другой. Но была одна мощная компенсация. Не было никаких сомнений в том, кого сами люди считали виновниками зверств. Огромная толпа на похоронах жертв и все, кто участвовал в обрядах поминания по всей стране, называли Гкозо «мясником из Бишо», а Де Клерка — его сообщником. Написанные от руки плакаты требовали: «Руки прочь от Ронни!». Я получил множество посланий солидарности со всей страны, но особое удовлетворение я получил от тёплого приёма в самом «Пограничном» районе.

Я отправился из Йоханнесбурга в этот район для участия в похоронах вместе с Фрэнком Чикане. Он сопровождал главу Всемирного совета церквей доктора Эмилио Кастро, который должен был выступить с основной проповедью на похоронах.

На меня всё большее впечатление производила положительная роль христианской церкви в борьбе за свободу и человеческое достоинство. В то время, когда я находился «в бегах», я нашёл убежище и истинную дружбу в южноафриканской христианской общине. По мере того, как доктор Кастро говорил, я чувствовал, как я тронут его поддержкой: «Тираны всегда пытаются обвинить народных лидеров в бойнях, — заявил он. — Нельзя позволять им делать это!».

Я посетил раненых в госпитале. Буши выздоравливал и, как и все остальные, находился в боевом настроении. Он, в конечном счёте, сможет поиграть в футбол со своим маленьким племянником. Женщина, которой я дал воды, находилась на растяжке, вся её нога была в гипсе. Она была скромной крестьянкой из одной из деревень. Она робко улыбнулась мне, когда я спросил, как она себя чувствует. Я пошутил на тему о том, сколько воды она выпила, когда лежала раненная на стадионе в Бишо. Преодолевая свою природную застенчивость, она сказала, что могла бы выпить ведро.

— Qabane (товарищ), вас чуть не убили. Я увидела Вашу зелёную рубашку и хотела побежать за Вами. А потом в меня попала пуля. Боль в бедре была невыносимой. Позже, когда Вы дали мне воды и успокоили меня, я поняла, что буду жить.

Мне хотелось остаться там, с ней и с другими. Мои телохранители показывали, однако, что нам нужно было уходить, чтобы успеть на следующую встречу.

Я попрощался, но мне хотелось обнять её и утешить за ту боль, которую ей причинили. Она тихо, так что я едва расслышал, сказала:

— Qabane, не беспокойтесь, мы заставим этих убийц заплатить за всё. Мы освободим Бишо и всю страну.

Я понял, что не она, а я нуждался в утешении.

«Лидеры приходят и уходят, а массы остаются, — любил говорить нам Джей-би Маркс. — Будут ошибки и поражения и некоторые из нас не доживут до свободы. Те, кто удерживают рычаги власти, невзирая на свои лозунги и свою политическую раскраску должны понимать, что если они не будут служить интересам народа, то потерпят неудачу.»

По прошествии времени я пришёл к заключению, что насильственные деяния тех времён были вне контроля Де Клерка и ответственность за них лежит на «твердолобых» из сил безопасности.

Ронни Касрилс — участник подготовки 3-х дневной забастовке протеста. Дурбан, 1961 г. На щеке автора рана от пули после стычки с подосланными убийцами.

В день свадьбы. Дар-эс-Салам, 1964 г.

В Новый Год возле музея газеты «Правда» в Москве. Ронни с сыновьями (слева). Справа — переводчик-экскурсовод. 1984 г.

Касрилс с офицерами МК Джабулани Джали (слева) и Луламиле Дантиле, позднее в том году убитым в Лесото.

Ронни Касрилс приветствует участников митинга ЮАКП на стадионе в июле 1990 г.

Загримированный автор (во времена подпольной работы) возле книжного магазина на улице Роки в Йовилле рассматривает рекламу журнала с его статьей. Йоханнесбург, 1990-91 гг.

Автор в декабре 1991 г. выступает в Порт-Элизабет на митинге, посвященном 30-летию МК. Винни Мандела — во втором ряду, слева.

Ронни Касрилс, Джо Слово (слева) и Джекоб Зума, 1993.

С Беном Лекалаке, бывшим чемпионом по боксу и бойцом МК, в офисе АНК. Йоханнесбург, 1993 г. Лекалаке участвовал в волнениях в лагере Кибаше в Анголе.

Автор с А. Моисеевым, помощником военного атташе России, во время визита эсминца «Настойчивый» в Саймонстаун в 1997 г.

Министр обороны Джо Модисе со своим заместителем Ронни Касрилсом на заседании парламента, 1998 г.

Ронни Касрилс и президент Табо Мбеки приветствуют победу АНК на общенациональных выборах Мидранд, июнь 1999 г.

Министр водного и лесного хозяйства Ронни Касрилс и его жена Элеонора с Владимиром Шубиным, бывшим работником ЦК КПСС, ныне зам. директора Института Африки РАН. Москва, МГУ, 2002 г.

Министр Р. Касрилс и Нельсон Мандела на открытии «Водяного храма» во время Всемирной конференции по устойчивому развитию. Сентябрь, 2002 г.

Ронни Касрилс выступает на митинге солидарности с народом Палестины. Претория, 2002 г.

Министр Ронни Касрилс на водоразборном пункте в долине Ориби. Экстренная доставка воды в сельскую местность во время засухи 2002 г.