Десятая минута

Смейся, смейся, не плачь

Урок: Экстаз и агония

— Да пошло оно все, Капка, — Джеймс допивает третий бокал вина. — Как в плохой танго-песне. — У него тоже совсем недавно закончились длительные отношения с девушкой из Европы, и она уехала на один из тихоокеанских островов, став членом какой-то секты. Его минорное настроение вполне соответствует моему.

— Ты сильная, переживешь, смеяться потом будешь, — обещает Джефф. У него-то есть повод для радости: новая американская любовь. Причем встречаются они и танцуют два раза в год в Аргентине.

— Сексуальное исцеление, вот что нужно. Нет лучшего лекарства, чем новый мужчина, — назначает мне лечение Ануш.

— Не хочу я нового. Не думаю, что вообще когда-нибудь смогу влюбиться.

Все за столом улыбаются.

— А я-то удивляюсь, зачем ты волосы отстригла, — хихикает Джефф. — Оказывается, это первый шаг перед уходом в монастырь…

— Даю тебе на выздоровление шесть месяцев, — обрывает его Ануш.

— Попридержи коней, — протестует Джеймс. — Ей потребуется два года, чтобы отойти.

— Два? — Ануш отмахивается, поблескивая ярко-красными ногтями. — Иди ты, говорю я: полгода.

Мы сидим в кафе Limon. Владелец, Мурат, угощает меня домашним лимонадом, и кажется, что я отсутствовала всего несколько месяцев, а не лет. Танго-сообщество Окленда окончательно излечилось от внутренних распрей и процветает. Можно танцевать четыре ночи в неделю, и благодаря Тиму Шарпу обувь марки Comme il Faut достигла местных берегов. Помимо регулярных школ в переделанном складе преподают танго и проводят милонги аргентинец и его подружка-таитянка. Джейсон переехал в Австралию, Сесилия — в Америку. У Сильвестра и его корейской подружки (не тангеры) недавно родился ребенок, и, похоже, с танго он завязал.

Но нет! Раз в неделю Сильвестр приезжает в пригородную танцевальную студию, включает переносную стереосистему и танцует один: «Я лучше буду наслаждаться музыкой и танцевать один, чем слушать это нуэво-дерьмо и танцевать с теми, у которых проблемы с осью».

В просторном зале ветерок от включенных жужжащих вентиляторов теребит мою юбку, словно горячее дыхание.

— Рад тебя снова видеть, — говорит Сильвестр. — Выглядишь хорошо.

Я отвечаю, что с момента приезда много купаюсь в океане. Его лицо расплывается в знакомой улыбке. Волосы поседели, но тело пловца-олимпийца не изменилось.

Он не спрашивает, ни почему я вернулась, ни что оставила за собой, просто ставит диск, поднимает левую руку, я поднимаю правую, и мы танцуем под мелодию No quiero verte llorar («Не хочу, чтобы ты плакала»).

Химия безотказна, словно мы так и оставались в танцевальном объятии все восемь лет со времени нашего первого тангазма.

Но теперь в танце с Сильвестром что-то незнакомое поражает меня — сожаление об упущенной возможности, о том фатальном повороте, когда я предпочла нестабильного Джейсона и еще более нестабильного Терри этому достойному, надежному, как скала, мужчине. Джейсон хотел быть другим. Терри не знал, кто он такой. А здесь — тот, в ком соединяются и тангизм, и самопознание, и жизненная сила.

В свои двадцать мы все еще были в стадии становления. Сейчас, в тридцать с хвостиком, мы уже стали такими, какими хотели быть. Разве нет?

— Нет, Капка, в жизни нет ничего окончательного, кроме смерти. Мы всегда кем-то становимся, и надежда есть всегда.

— Да, — я вытираю мокрое от пота лицо его футболкой, которую он снял, поменяв на свежую. — Как говорил Кафка: «Тут бесконечно много надежды, но только не для нас».

Он снова подает мне руку. Из нас двоих я любитель цитат. А ему хватает своей мудрости.

В любом случае для нас танцевать вместе — лучшие танго-отношения, о каких только можно мечтать. Они выше ожиданий и желаний, вне прошлого и будущего. Это акт истинной любви и верности. Нет слов, способных выразить мою благодарность. Сильвестр и без них все понимает, ничего не просит взамен, кроме моего присутствия в студии раз в неделю этим нескончаемым новозеландским летом.

Когда я не танцую, то часы и мили напролет плаваю в океане с отцом. Забота обожающих дочь родителей и обильное питание помогают моментами не чувствовать себя несчастной. «Ты здоровая и сильная. У тебя вся жизнь впереди», — философствует отец и наливает нам совиньон, в то время как мама готовит лосося и салат из авокадо с маслом австралийского ореха. Я поглощала все, как лекарство. Родители не осуждают и не сокрушаются, просто любят, терпеливо и безоговорочно. Так у меня закрадывается мысль о романтической любви в будущем, а это не к добру.

(Пауза. По поводу родителей в танго. Образ матери всплывает в песнях, как тема из серии Детство, Дом и Возвращение. Возвращение не радостно, ибо Детство ушло навсегда и, как мы уже видели, от дома ничего не осталось. Но, памятуя слова одной танго-песни, остается некоторая надежда в лице Мамы:

А вот образ отца в подобных композициях не упоминается, в чем я склонна винить эдиповы наклонности в характере главного героя-мачо, для которого существует только три понятия: бандонеон (друг), любовница (враг) и мать (место, куда он отправляется залечивать раны)).

Когда лето подошло к концу, океан стал холоднее, шампанское, которым отмечали мой тридцать пятый день рождения, выветрилось, очарование возвращения рассеялось в буднях, и мое существование оказалось безденежным и совершенно бесцельным. Сильвестр уехал с семьей в Корею. Аргентинско-полинезийская пара вернулась в Европу, и на танго-волнах снова воцарился штиль. Жужжание холодильников в пригородной тишине оглушает. Отблески от начищенных спутниковых тарелок и японских автомобилей вспыхивают на солнце, как мигрень.

Не здесь мое место, но где оно, я больше не знаю. Прошлым жить нельзя, но и будущего я не вижу. Нельзя вечно прятаться в уюте родительского дома, но и возвращаться в Эдинбург, на место преступления, страшно.

Конечно, в голову проникают думы о переезде в Буэнос-Айрес, где можно было бы влиться в ряды других танго-эмигрантов. Получила бы свое танго-прозвище: Болгарка. Танцевала бы каждую ночь, ища забвения и спасения в объятиях странных мужчин. Сняла бы комнатенку где-нибудь в Сан-Тельмо, если бы могла себе позволить это. Но я не могу, не могу позволить себе стать Джульеттой.

Не могу и не хочу. Не хочу убегать на этот раз. Хочу стать одной из тех, кто остается. Слишком часто, на слишком многих милонгах, в слишком многих городах я оказывалась транзитным пассажиром.

И тут поступает предложение поработать за границей. Почему нет? Терять все равно nada — нечего. И снова сборы, боль прощания с родителями, старыми друзьями, небом и океаном, и я пересекаю Тихий океан. На сей раз путь мой лежит на восток — в Эквадор — с обратным билетом в Шотландию.

Моя задача в Эквадоре — написать об орхидеях. А это значит отправиться в экспедицию с толпой фанатов, которые показывают мне, что орхидеи для них — то же самое, что для некоторых танго. Моя цель — на месяц забыть обо всем. Моя сверхзадача — найти танго. Ведь в Эквадоре танцуют танго?

Конечно, дважды в неделю. В Кито, в богемном Cafélibro, стены которого украшены живописью с картинами танго. Им управляют черноволосая Сильвия и Гонсало с бородой перечного цвета. Они — идеалисты, вложившие все свои сбережения в это рискованное предприятие; миллионов оно не принесло, но позволяет жить так, как они всегда мечтали. Сильвия — профессиональная танцовщица с рассеянным взглядом женщины, которая вечно что-то забывает: «Не могу вспомнить ваше имя… Ах да, Капка…» Все интересные люди Кито рано или поздно появляются в Cafélibro. Обучает танго внушительная дама Росарио, и сегодня урок волькады.

Мне-то, конечно, волькаду выполнять приходилось. Женщина опирается на мужчину, перенося свой вес; при этом ее нога выдвигается вперед, как бы подметая пол. Это движение требует доверия, выглядит гламурно и воспринимается поэтично — если вы Карлос Гавито и Марсела Дюран и все делаете правильно. Если же нет…

— Прости, — бормочет мой партнер, молодой парень, метис, с диковатыми чертами лица. — Я новичок.

С какой стати новичку потребовалось учить волькаду? Он должен «идти» — как завещал мне давным-давно Диего из Confitería Ideal. Минуточку, парень прекрасно ведет, и в конце концов я еще не успела окончательно превратиться в спесивого танго-сноба. Зовут моего визави Рамон, он экскурсовод двадцати пяти лет с толстыми губами, кучерявыми темными волосами и несчастными глазами конкистадора.

В конце занятия Росарио указывает на меня.

— Она танцует в закрытом объятии, в аргентинском стиле с европейским налетом. Смотрите внимательно.

Не успела я прийти в себя от этого знака внимания, как Росарио схватила меня железной хваткой и на глазах у двадцати человек повела под песню Анибаля Тройло Tristezas de la calle Corrientes («Грусть улицы Коррьентес»). Вечно Коррьентес… можно подумать, что других улиц в Буэнос-Айресе нет.

И вот в трех тысячах метров над уровнем моря, в центре Анд пятидесятилетняя эквадорка в черных кроссовках для танго и тридцатипятилетняя болгарка в красных туфлях на каблуках (скромные семь с половиной сантиметров) танцуют танго. Я выше ее, а она сильнее. Мощная, как крепость инков. Мы не на улице Коррьентес и не грустим. Росарио ведет меня на многочисленные волькады, которые требуют от обоих партнеров тренированной спины — спасибо, Господи, за плавание. Нет, нам совсем не грустно, честно говоря, я чувствую себя счастливой!

И после занятия, на милонге, где играет приезжий аргентинский оркестр San Luis Tango, а певец с набриолиненными волосами драматически вглядывается в пространство, я счастлива, пусть даже в моих глазах стоят слезы. Скромная задача коллектива — «объединять мир своей музыкой» — поведал мне позднее смуглый вокалист, ну а пока он поет Cascabelito («Колокольчик»).

«Колокольчик» становится моей новой любимой песней. На карнавале юноша встречает таинственную незнакомку. Поцелуи, смех, как хрустальный колокольчик, — больше они не встречались. Но в своем сердце он навсегда сохранит воспоминание о ней, что бы ни случилось, — а ничего хорошего с юной девушкой на карнавале случиться не может, оттуда дорога только вниз.

(Пауза. Тема карнавала — целый жанр в танго-лирике. «Карнавал круглый год», «Всегда карнавал», «Коломбина» и «Смейся, Паяц» отражают дух танго. Карнавал олицетворяет круглосуточную танцевальную вечеринку. Где царят дух отчаяния, желание забыться и эфемерная любовь. Девушка, чье лицо угадывается под маской, исчезнет навсегда, клоун с нарисованной улыбкой рыдает. Мы знаем, что все закончится плохо, и конфетти завтра обернется мусором. Но разве подобное не отражает жизнь человека, вопрошает танго. И тут же отвечает: «Все пройдет, и только музыка вечна».)

— У тебя все будет хорошо, Колокольчик, — обнимает меня Гонсало, а Сильвия стискивает мою руку:

— Видишь там женщину, дорогая? — она показывает на печальную красавицу за соседним столиком, лет сорока с чем-то, подпевающую «Смейся, смейся, не плачь», с глазами, полными слез. — Не помню, как ее зовут, приходит сюда каждую неделю, с тех пор как потеряла мужа в прошлом году. Рак.

Рамон тоже сидит рядом.

— Ты счастливица, раз можешь плакать, — бросает он небрежно. — Я сто лет уже не плакал.

— Да что ты видел в жизни, дружище? — отзывается Гонсало. — О чем тебе горевать?

Рамон не возражает, и вскоре мы танцуем под «День, когда ты меня полюбишь». Когда он не пытается делать волькады и просто ходит, то обнаруживает такой талант, что мне не хочется грустить. В предрассветные часы мы доходим до моего отеля в безлюдном Старом городе и пьем кроваво-красный сок тамарилло в баре.

— Боюсь, однажды взорвусь, как Пичинча, из-за того, что не могу поплакать или разозлиться, — признается Рамон. Мы оба смеемся, но десять лет назад, когда вулкан изверг столб пепла высотой пятнадцать километров и даже в солнечный день Кито накрывало гигантской тенью, смешно никому не было.

— Мне тогда исполнилось пятнадцать. Моя мама запаслась консервами, как в фильмах-катастрофах, и мы неделями не могли выйти на улицу. Что ты делала десять лет назад?

— Мне было двадцать пять, и я открыла для себя танго. А ты как увлекся танго?

— Три года назад я встретил девушку из очень богатой и ультраконсервативной семьи. Они противились нашим отношениям, ведь я никто. Она, конечно, была девственницей. Спустя год я… ну, знаешь, уговорил, после чего ее накрыло разрушающее чувство вины. Я бы сделал все, лишь бы остаться с ней. Но получалось, что это я причинял ей все эти страдания. Пару месяцев спустя родители отослали мою девушку в Аргентину, в религиозную общину, как можно дальше. Они знали, что нищий паренек не сможет себе позволить поехать туда. А письма от нее приходили такие, как если бы их писал другой человек. Мысли только о Боге, словно нашла себе другого возлюбленного. Я не мог перестать думать о ней, копил деньги как сумасшедший и в прошлом году все-таки поехал в Аргентину. А когда мы встретились, по ее глазам понял, что она не будет со мной. Она уже не была со мной. Эй, что с тобой?

Ничего, все в порядке. Не знаю только, кого я оплакиваю, Рамона или себя. Он смущен.

— Ты очень эмоциональна, мне бы так… в общем, выйдя из того монастыря в глубинке, я сел на автобус до Буэнос-Айреса, поселился там на месяц в дешевом хостеле и начал брать уроки танго в Confitería Ideal, танцуя день и ночь, чтобы забыть ее. Но пока не получается.

На рассвете я стою у окна, рассматривая гигантскую белую стену монастыря Ла-Консепсьон-Кито. За ней живут монахини. Они никогда не выходят за пределы обители и делают кремы для рук и лечебные настойки от менструальных болей. Мне жаль, что со мной рядом нет Рамона и он не может понежиться в мраморной ванне с плавающими в воде лепестками роз. Благодаря писательским командировкам дешевые гостиницы сменились роскошными отелями, но все это кажется излишеством для меня одной.

«Смейся, смейся, не плачь…» — напеваю я через открытое окно пустой мощеной улице внизу невесты Бога меня не слышат за своими глухими стенами. И может статься, злосчастная девушка Рамона живет там, по другую сторону. Как же я завидую ей и ее сестрам, обручившимся с тем, кто хоть и недосягаем, зато никогда их не предаст.

А тут я со своей дурацкой верой в «истинную любовь», которая на поверку не оказалась и не истинной, и не любовью. Послезавтра — проклятый День святого Валентина…

— Слышали эквадорское выражение chulla vida? — спрашивает профессор Хулио Ривас и делает глоток из своего бокала. — Грубо говоря, означает: у нас есть только одна жизнь и проживать ее нужно по полной. О, да.

Я снова в Cafélibro, рядом элегантный профессор. Он не танцует и приходит сюда выпить вина и послушать танго.

— Я часто вспоминаю о двух годах, проведенных в Буэнос-Айресе. Моя мама имеет отношение к великому клану Бартоломе Митре. Аргентинская столица — город для всех, а танго — музыка мира!

Своими блестящими глазами и шейным платком в горошек Хулио напоминает фокусника, но на самом деле он историк и проводит экскурсии по архитектуре крыш Кито. Лицо, словно созданное для смеха, вид космополитического бонвивана, но в небольших глазах читается история страданий, о которой я бы не догадалась, будь я моложе и проще. Танцам и воде в ту ночь я предпочла вино и беседу с Хулио.

На следующий день мы гуляем под самыми облаками. Он пригласил меня на экскурсию по церковным куполам соборов, и сейчас мы под крышей Святого Франциска, самого экстравагантного религиозного сооружения на континенте. Реставраторы, херувимы, сусальное золото и барочные безумства кровожадного религиозного искусства Кито. Голова идет кругом.

— Знаю, вы атеистка, но загадайте желание, астральные свойства Кито исключительны, — говорит Хулио. — Здесь, в середине Земли, экватор пересекает самые высокие мировые вулканы. Взгляните на соборы, ради строительства которых поколения отдали свои жизни.

Мы внутри божественно прекрасной иезуитской церкви Ла Компания, чей свод украшен огромным солнцем:

— Видите солнце? Ему поклонялись инки, и именно здесь христиане и инки породнились, естественно, свадьба не обошлась без крови.

А вот мы снаружи. На крыше:

— Отсюда можно заметить, что церкви расположены по направлению к солнцу.

Я киваю и улыбаюсь, опьяненная облаками, горным воздухом и солнечным светом.

А сейчас закат (на экваторе он всегда строго в шесть вечера), звонят церковные колокола. Мы стоим на Плаза Гранде среди пальм, голубей, нарядно одетых людей и чистильщиков обуви. В XVI веке в этом месте зародился колониальный Кито и отсюда же стартовала первая экспедиция вглубь Амазонки.

Внезапно Хулио снимает панаму и начинает петь: Volveeer… sentir… vivir…

Это слова знаковой песни Гарделя 1935 года Volver («Возвращаться») о возвращении сквозь «снега времени», об ощущении, что двадцать лет — всего лишь миг, и о жизни среди своих демонов.

Хулио исполняет всю песню — строчку за строчкой, то взбираясь на лавочки, то спускаясь с них и гоняя толстых голубей. Я смеюсь и подпеваю, не обращая внимания на то, как выглядим со стороны мы сами: гринго и эксцентричный местный аристократ, размахивающие панамами. Все останавливаются, чтобы посмотреть на нас: мальчишки — чистильщики обуви, прогуливающиеся господа, хихикающие тинейджеры, два босоногих францисканских монаха в конопляных рясах, даже облака, кажется, замерли.

— Спасибо, Карлито, — Хулио салютует небесам и живущему там святому покровителю исполнительского танго, целует мою руку и раскланивается перед публикой на площади. Наша прогулка продолжается. Минуем монастырь Консепсьон.

— Капка, вы олицетворение музыки танго, — говорит Хулио, восстанавливая сбитое дыхание. — Женщина мира, куда бы вы ни направились, всегда будете одновременно и местной, и чужой. А теперь пойдем ужинать. Я знаю, что сегодня День святого Валентина, и вы предпочли бы провести его с молодым жеребцом, а не со мной, пожилым дядькой, но нельзя уехать из Эквадора, не отведав супа ягуарлокро!

Знаю, знаю этот кулинарный шедевр из кукурузы и кровяной колбасы, плавающих в подозрительном бульоне, напоминающем о резне при Ягуаркоча, когда озеро окрасилось в алый цвет от крови убитых инками кечуа. Ужасные вещи случались здесь и до прихода конкистадоров.

— С удовольствием, — улыбаюсь я, готовая хоть стельки жевать, лишь бы оставаться подольше в компании Хулио.

— Но сначала ответьте: вы загадали желание?

— Да, спасибо вам.

Я буду возвращаться. Я буду чувствовать. Я буду жить.

— Так и знал! Обычные девушки подчиняются обстоятельствам, которые в итоге и становятся их жизнью. Но женщина мира выбирает свой путь.

* * *

Не понимая до конца, кто же такая — женщина мира, но, памятуя о сказанном, первое, что я делаю, вернувшись в Эдинбург, — обращаюсь к танцу мира.

Нетвердая походка, под ложечкой сосет… Я стою перед красными вельветовыми портьерами клуба, гадая, что ждет меня за ними. Меня не было полгода. Вернулась я загорелая, стройная, преисполненная энергии тропических соков, но, судя по четырем сотням песен в стиле танго, рассказывающих о возвращении, легко оно никому и никогда не дается.

Тоби Моррис вышел из своей диджейской кабинки, крепко меня обнял.

— Добро пожаловать домой.

И никаких расспросов.

Воистину, мой дом и моя жизнь принадлежат этому театру притворства. «Реальная» жизнь разрушилась, но «иллюзорная» милонга в крепком каменном шотландском здании под викторианскими сводами продолжается. По-прежнему надо при входе опустить в коробочку три фунта, чтобы получить билет на противоположную сторону Стикса. По-прежнему звучит музыка. По-прежнему танцуют пары. Налить воды можно в соседней комнате, где по-прежнему обмениваются обувью и сплетнями. Худо-бедно семья в сборе, плюс-минус одна пара (слава богу!).

Кто-то кивает из противоположного угла и направляется ко мне. Мешковатые джинсы, кашель заядлого курильщика. Это Джошуа, мы поддерживали с ним связь все последние полгода.

«Мне так много надо сказать тебе… о танго», — писал он.

Наши письма всегда были о танго. О том, какая музыка играла в Counting House в воскресенье. Что значит танцевать, повинуясь мелодии, а что — повинуясь ритму. (Он предпочитал последнее.) Что я думаю о танце, попадающем в ритм или чуточку отстающем. (Никаких мыслей, я просто хочу, чтобы меня умело вели.) Джошуа явно сдал экзамен на танго-зависимого.

И сейчас, спустя шесть месяцев после танца прощания, я танцую с ним свое первое танго возвращения. По понедельникам мы стали вместе ходить на практику, по выходным — на специальные мастер-классы по милонге с приглашенными парами. Мы танцуем первые десять, средние пятнадцать и последние три мелодии. Мы не покидаем территории множественных тангазмов, и я отчаянно напоминаю себе, что танго — искусство, не секс. Да, искусство, создаваемое вашим телом и телом партнера, но не секс.

(Пауза. Одна тангера — не будем называть имен — рассказывала, что как-то раз, танцуя с незнакомцем в Париже, испытала настоящий оргазм. Не тангазм, а оргазм, в чем была вполне уверена. Не хочу вдаваться в подробности, скажу только: на танцполе оргазм — неуместная разновидность тангазма. Не наоборот.)

Музыка стихает, и мы отступаем друг от друга.

— Спасибо, — меня трясет, как бесноватую. — Было здорово.

— Тебе спасибо, — он улыбается в пол, доставая дрожащими пальцами сигарету.

Мы расходимся в противоположные концы зала к нашим стульям.

Все дальнейшее неизбежно, потому что это не просто влечение, а роковое танго-влечение. В чем разница? Когда простое влечение из мечты становится реальностью, вам хорошо, вы удовлетворены и даже рассказываете друзьям. Когда роковое влечение «претворяется в жизнь» — а случается это всегда, иначе бы оно так не называлось, — то с самого начала все воспринимается как беда. Беда из серии: о чем вы хотели, но боялись спросить. А роковое танго-влечение? Ну, это роковое влечение под самый прекрасный в мире аккомпанемент.

В Шотландии сейчас весна, деревья начали распускаться под еще холодным голубым небом. Джошуа помогает мне упаковывать прошлую жизнь в коробки. На сей раз я переезжаю не на другой континент, а в новую квартиру, и при переезде некоторые вещи исчезают, например, мандала Черного Пса. Джошуа рядом, чтобы протянуть руку помощи, заключить в крепкие объятия, приготовить мне еду. Он появляется перед милонгой с пучками редиски и с рассветом уезжает обратно за город ухаживать за садом. Потом снова возвращается вечером, едва стоя на ногах от усталости, но при этом всегда находит силы для танца. Наша плотская любовь примитивна настолько, что почти духовна. Мы гуляем по ночным улицам, видим цветущие деревья, шпили, мечтательно прорезающие серо-розовое небо вновь любимого города; чувствуем запах свежей травы. Это экстаз.

Возьмем факты. Мы оба одиноки. Каждый по-своему уже обжигался в жизни. Оба жаждем любви. Нас объединяет танго. Мы в прекрасной форме. Мы достойные люди, испытывающие отчаянное желание, чтобы все получилось. Идеальные условия для счастья. Но счастливы ли мы?

Конечно, счастливы: мы срываем одежду, стоит взглянуть друг на друга, — это ли не счастье? Я не могу не думать о тебе, но когда мы вместе, мое счастье преисполнено легкой грусти. Когда мы танцуем, я закрываю глаза и обнаруживаю, что существует нечто сильнее тангазма. Это совершенное танго-объятие.

Если тангазм уподобить встрече с Богом, то идеальное объятие с любимым можно сравнить с чувством, будто становишься Богом. Думаете, гормоны полностью затмили разум? Попробую перефразировать. Это словно быть рядом с божеством. Воскреснуть на двенадцать минут, приблизиться к платонической сути бытия, к состоянию гармонии и совершенства, к которому так или иначе стремятся все люди. И любые их попытки, кроме идеального танго-объятия, тщетны.

Это экстаз. Слово происходит от двух греческих слов: ex — «снаружи», statis — «эго», «суть». Экстаз — значит быть за собственными пределами. Это больше, чем точка невозврата, это точка, откуда не хочется возвращаться. Какой смысл идти назад, когда находишься в круговороте жизни? Никакого. Возвращение возможно только вниз.

Именно это формулирует Салли Поттер в песне из фильма «Урок Танго»: «Я — это ты, ты — это я». Ты сливаешься с другим, и границы твоего существа размываются. Это измененное состояние. Воспарение духа. Поэтому люди и становятся тангоманами, они хотят познать такое состояние. А те, кто уже познал, хотят еще. И еще.

Вспоминаю последнюю беседу с Родольфо Сфинксом в Буэнос-Айресе: «Просто как дважды два: вся суть танго заключена в объятии. Без него нет пары. Без пары нет танго».

Раньше я с переменным успехом была занята поиском танго на полу (стадия ног), близости на танцполе (стадия сердца), своего места среди городов и людей (стадия ума), но не обращала внимания на ключ к танго-блаженству: на объятие. По крайней мере теперь мне так кажется.

Вот некоторые умозаключения об объятии, сделанные Сфинксом в перерыве между сигаретами и танцами.

1. Танго не просто первый танец, основанный на импровизации (отсюда его шахматная бесконечность и безграничность и интерес ученых и технарей), но еще и первый танец, где верхние части тел партнеров вместе, а нижние независимы. Оставаясь близки, партнеры существует раздельно. Они двигаются и при этом неподвижны. Каждое тело делает это по-своему, и такая диссоциация нижней и верхней частей тела доказывает африканское происхождение танго (о чем речь пойдет чуть позднее).

2. Верхняя часть тела выражает драматический аспект танца, а ноги — его экспрессию. В идеальном объятии у вас есть потрясающая по своей силе эмоциональная связь с партнером, и одновременно — самовыражение: вы в полной мере взаимодействуете с партнером, при этом на сто процентов остаетесь собой. Ни мужчина, ни женщина не берет верх. Их роли все время меняются. Мужчина может выражать свою женскую энергию (аниму), а женщина — мужскую (анимус).

3. Объятие представляет собой пространство для двоих, отсюда впечатление и ощущение близости. Область ног — пространство взаимопроникновения, отсюда впечатление и ощущение эротического преследования.

Теперь о главном: можно говорить о «ведущем» и «ведомом», как будто пол не имеет значения. На самом деле имеет. И роль его чертовски важна, а те зануды или тупицы, которые твердят обратное, застыли в собственном развитии, даже если их конечности могут делать множественные сакады с последующей двойной волькадой.

Вот голая правда: наша сексуальность примеряет танго-объятие, как нога танцевальную обувь. И найти идеального партнера так же (почти) тяжело, как и идеальные туфли.

Теперь, когда мы это знаем, мы тоже приблизились к краю пропасти. Так как в основе идеального танго-объятия — слияние любовников. И оно не может быть долгим. Оно завершается вместе с финальным аккордом танды, с разъединением пары на рассвете. Так было всегда. Даже в Библии сказано, что любовь длится, «доколе день дышит прохладою, и убегают тени». И осознание неизбежного конца придает удовольствию горечь боли. Следовательно, идеальное танго-объятие, как идеальные объятия любовников: и разрушительно, и целительно одновременно.

Теперь я понимаю, почему некоторые плачут после идеального танца. Почему другие (даже мужчины) закрывают глаза. Понимаю книгу «Любовник леди Чаттерлей». И почему бывшая девушка Рамона предпочла Иисуса боли чувственного блаженства. Бог мой, я наконец-то понимаю себя.

Вы видели фильм «Обнаженное танго»? Я тоже нет. Но мне и не нужно его смотреть. Я сама в таком положении. Я знаю все об этом — о вертикальном, горизонтальном и опять вертикальном, из спальни на танцпол и обратно в спальню.

Но проблемы наших с Джошуа отношений не только в том, что танда заканчивается. С самого начала мы с ним балансировали на грани: все или ничего — высочайшее наслаждение физическим единением или черная дыра разлуки. Каждый момент освещен отблеском невысказанного прощания. Что-то подсказывает мне и ему: моментам неземного удовольствия не дано превратиться в совместную жизнь в этом мире.

А еще ни социально, ни психологически, ни по темпераменту мы не подходим друг другу, что очевидно и нам самим, и окружающим. Общаться вне объятий не выходит, ведь кроме танго и горестных воспоминаний нас ничто не связывает. Мы не смеемся над одними и теми же вещами. По сути, Джеймс вообще не смеется — он считает свои душевные раны столь серьезными, что открытое проявление радости воспринимается им как личное оскорбление. А в танце все, что у нас никак не сочетается, идеально срастается, создавая телесный шедевр.

(Пауза. Классический танго-парадокс. На примере Гавито и Марселы Дюран видно, как танго может служить высшей точкой отношений — а не наоборот. Вот еще пару примеров из сотни подобных. Смуглый коренастый «рабочий» парень Мигель-Анхель Зотто и балерина с лебединой шеей Милена Плебс. Как танцоры они созданы друг для друга. Во всем остальном — абсолютно нет. После тринадцати лет совместного творчества они мучительно разошлись.

Мария Ниевес и Хуан Карлос Копес — самая легендарная пара современного танго — были партнерами, любовниками, супругами, друзьями, бывшими супругами, бывшими любовниками и, наконец, бывшими друзьями. Родственные души в танго (он называл ее «моя Страдивари»), но вне танца аргентинцы ссорились на протяжении сорока пяти лет и в конце концов расстались врагами. С тех пор никто из них так и не нашел себе постоянного танцевального партнера.)

Да что там сорок пять лет! Спустя всего пару месяцев после начала нашего рокового танго-влечения я понимаю, что на счастье оно не очень-то похоже, — смеяться я перестала, зато плачу каждый день. Плачу, будучи рядом с ним, так как связывают нас лишь прикосновения. Плачу одна, потому что скучаю по его прикосновениям. У моей тяги к Джошуа и моей зависимости от танго одна и та же суть — желание удержать быстротечные моменты наслаждения. Но убеждать меня вырваться из своего состояния или быть благоразумной — все равно что убеждать кокаиниста есть больше овощей. Давайте честно: что в жизни способно отвлечь человека от удовольствия: душевное спокойствие, прогулки у моря, умеренность?

— К черту умеренность! — кричит одержимый роковым танго-влечением. — Предпочитаю танцевать с ним под «Небеса и Ты».

Неудивительно, что безрассудная свобода отличает многие танго-песни:

или

или

И вот, «пылая от страсти и дрожа от страданий», мы кружим, приближаясь к краю пропасти, за которой я не вижу ничего, кроме тени. Любые два человека, образующие настоящую танго-пару, создают тень. Это третье измерение пары. Движущаяся мишень. У нее наши ноги и головы, но она представляет нечто особое. Сфинкс зловеще окрестил ее «третьей величиной». И тень от меня и Джошуа стала больше и тверже, чем все каменные здания Эдинбурга вместе взятые, поглотила нас целиком, погрузив во мрак.

В итоге, как ни странно, именно танго поставило точку в нашем агонизирующем романе. Он — перфекционист, не знающий прощения, с настроениями, переменчивыми, как шотландский климат. А я, боясь ошибиться на танцполе, начинаю искать причины, чтобы не ходить на милонги — а значит, и не проводить время вместе.

— Тебя больше не интересует танго, — мрачно заключил он. — У нас теперь вообще ничего общего.

В ответ я заставляю себя танцевать с ним снова, а танцевать с тем, кто причиняет боль, похоже на попытку улыбаться, когда выдирают зубы.

Разрыв происходит зимой, когда я окончательно прогоняю Джошуа и он отправляется в Аргентину. Я перестаю танцевать и нахожу утешение в снеге и писательстве. Короткие дни и долгие, полные ужаса ночи. Но через несколько недель я прихожу в себя.

Но когда он возвращается из поездки, я делаю ошибку и отправляюсь танцевать. «Прошло три месяца, — убеждаю я себя. — Все будет прекрасно».

Запомните, мои дорогие друзья по танго, роковое влечение не просто слепое. Оно еще и немое, глухое и умственно отсталое. Вы повторяете сотни раз, что не нужно вновь запускать дьявольский маховик, но глупая страсть с печальными глазами продолжает околачиваться рядом с вами и нашептывает строчки, вроде:

или

или

Увидев меня, Джошуа пытается вести себя прилично и приглашает на танец. Но на удивление у нас ничего не получается. Вернее, получается слишком хорошо. После одной танды с неудавшимся разговором между песнями («Как съездил?» — «Хорошо, спасибо. А ты как?» — «Спасибо, хорошо».), я вспыхиваю и убегаю в туалет. Он тоже уходит мрачнее тучи. Я понимаю, что представляю угрозу и для него, и для самой себя, и решаю на месяц держаться подальше от милонг.

Когда я рискую появиться там вновь, в его объятиях кружится новая девушка. Она полупрофессиональная танцовщица, приехавшая сюда по программе университетского обмена из Уругвая. Ее налитая спина игриво подергивается в знакомой манере и… бог мой, возможно ли такое? Да. Это Задница из Porteño y Bailarin. В ушах раздается голос дорогой Мерседес с ее возмущенным «ча-ча-ча!». А еще вспоминаются слова гиганта Руперта из Нью-Йорка: «Мир танго маленький». Чертовски маленький мир.

В обычной жизни вы не обязательно встретите своего бывшего, вертикально спаривающегося с новой девицей. В мире танго никуда не денешься. Они делают это прямо здесь, перед моими глазами, под нашу песню «Небеса и Ты». Правда, теперь это уже не наша песня, это Небеса и Ты и Она. Их танец не оставляет простора для воображения. Они танцуют так близко, что танго-объятие перерастает в сплетенье тел. Я сижу, ослепнув от боли. Ее подрагивающие ягодицы не дают мне мыслить рационально.

Я вспоминаю свое острое одиночество с Джейсоном в год бронки. Но разве можно сравнивать. Это было просто ожидание в приемной танго-ада — теперь же меня отправили в самое его горнило. Что может сравниться с абсолютным, космическим одиночеством девушки, сидящей на задворках милонги, в то время как больше-не-любовник обнимает своими крепкими руками другую… Оказавшись в таком положении, вы на сто процентов ощущаете себя ненужной и нелюбимой. Разум может строить сколь угодно предположений, пытаясь справиться с увиденным, но ваше нутро понимает, что это не просто конец для вас и для него, но еще и начало для него и для нее.

И хотя струны скрипок Ди Сарли ранят душу, нужно улыбаться и держать себя в руках. В мире танго так оно, в принципе, и есть: эта та ужасная цена, которую вы платите за возможность побыть в царстве богов в объятиях родственной души. Цена разорительная, если вы: а) эмоциональны; б) непрактичны; в) беззащитны; и д) зависимы от танго.

Во мне уживаются все перечисленные «качества», чем и объясняются бессвязная болтовня и неадекватное поведение под конец каждой милонги. Танцы для меня превращаются в опасную игру. Еще по дороге туда я начинаю плакать, измученная переживаниями и глупой надеждой, что каким-то магическим образом мы с ним будем танцевать и все наладится.

Только давайте не будем винить в происходящем танго. Это я снова и снова перешагиваю черту, отделяющую стоицизм от мазохизма. Проще говоря, это я идиотка.

(Пауза. Когда дело касается отношений, в танго существует двойная угроза. С одной стороны, вас влечет в этот мир, ибо вы натура сложная, что, как правило, означает, и «тонкокожая». В противном случае вы переключитесь на какие-нибудь латиноамериканские танцы попроще, где можно смеяться и попивать мохито.

С другой стороны, когда отношения себя исчерпывают, вы особенно страдаете именно из-за своей тонкой душевной организации. Вы слишком хорошо ощущаете присутствие экс-любовника в помещении. Вам бы хотелось иметь кожу потолще, но вместо этого у вас оголенные до предела нервы. Просто память тела длится долго, возможно всю жизнь, а мозг не в состоянии ее контролировать.

Итак: чтобы по-настоящему «проживать» танго, нужно чувствовать. Чтобы наслаждаться социальным танго после танго-отношений, нужно перестать чувствовать. Но это касается только бывших. Все-таки для общения с другими необходимо испытывать хоть какие-нибудь эмоции, ведь никому не интересно танцевать с живым мертвецом.)

Кортина. Я возвращаюсь на следующей неделе. Одета сногсшибательно. Но впечатляю только себя. Джошуа спокоен и смотрит не на меня, а на Задницу. Я мечтаю, чтобы они оба медленно умирали от венерического заболевания. Страдать от ревности хуже, чем от горя (это, по крайней мере, благородно) или желания (что, по крайней мере, волнующе). Ревность же — кратчайший путь к сумасшествию.

Танго и ревность — давние попутчики. Помните ту сцену из фильма База Лурманна «Мулен Руж», когда кабаре-сутенер поет Roxanne («Роксану»), Юэн Макгрегор параллельно исполняет свою партию, на заднем плане сверкают ноги танцоров, а мерзкий Герцог соблазняет Николь Кидман?

Если вам не приходилось самому сходить с ума от ревности, то вы просто смеялись бы, потому что там все чересчур опереточно, — именно так и мне казалось когда-то. Но не теперь.

Есть еще фильм Сауры «Танго», в котором наш старый друг Карлос Риварола и Сесилия Нарова с жестоким лицом исполняют эротическое варварское танго силуэтов. Ее обманутый муж наблюдает в стороне, пока не выдерживает и не вонзает ей в сердце нож. И это не преувеличение, скорее наоборот.

Ревность, как оказывается, — одна из самых любимых в танго патологий. Немного статистики: чаще всего в лирике танго повторяются слова: любовь, страсть, грусть, предательство, отказ, крушение, рана, боль, муки, наказание, страдания, одержимость, ненависть, прошлое и никогда больше. Есть песня, названная просто «Я ненавижу тебя», другая начинается словами: «Я зол./Тому виной бессилие, с которым я живу,/Я зол./Тому виной наша любовь, что умерла», плюс уже упомянутые «Злоба» и «Унижение». Чем больше я знакомлюсь с танго-поэзией (а читаю я невероятно много, потому что все словно специально для меня и написано), тем больше замечаю: в основном она вовсе не об эротической встрече. А о том, что случается после нее.

Все происходит примерно так: роман был коротким, блаженным и проклятым. Последствия — продолжительные, разрушительные и ужасные. Как и в других жанрах «народной» музыки — блюзе, фаду и фламенко, — большинство танго-композиций посвящены вечной проблеме: «моя детка меня бросила». Или (что еще страшнее, как выясняется) столь же вечной и еще более сложной теме: «я бросил свою малышку», ибо «наша любовь умерла, теперь так тяжко, что не знаю, как быть».

Вот некоторые мотивы обширной череды танго-героев, сгорающих от ревности. Все они, как правило, мужчины, но лишь потому, что тексты обычно писали представители сильного пола. В классическом сценарии коварные женщины разбивают сердца. Мужчины в ответ любят и ненавидят, тоскуют и ждут, желают и убивают. Иногда всё сразу.

Преступление на почве страсти, едва не случившееся либо потрясшее исполнением, служит основой нескольких ключевых композиций. Одна из самых любимых и известных из них — Tomo y obligo («Приглашаю выпить со мной»). Впервые ее исполнил с присущей ему живостью Карлос Гардель в фильме 1931 года «Огни Буэнос-Айреса». Эта же песня стала его последней, прежде чем он сел в колумбийский самолет, в котором нашел свое бессмертие. О чем она? Человек напивается, чтобы заглушить воспоминания о том, как застал свою бывшую девушку целующейся под деревом с другим.

В Contramarca гаучо с разбитым сердце обращается к своей бывшей, «жестокой китаянке». На танго-сленге Chino или China — китайцем или китаянкой называют человека с внешностью аборигена, а на лунфардо «китаянка» означает вообще любую женщину, что приводит к некоторой путанице. И вот герой объясняет, почему ножом вырезал цветок на ее лице: так она никогда не забудет, как обманула его, бросила, оставив чувствовать себя «жалким пауком».

Дальше — больше. В песне «При свете свечи» (самое драматическое исполнение принадлежит Пульезе) парень по имени Альберто Аренас рассказывает полицейскому, откуда в его сумке внутренности бывшей возлюбленной и сердце друга. «Офицер, они меня предали, и мне пришлось их убить». Могу его понять.

Но на сей раз меня не предавали и не бросали. Мое состояние иначе как извращенным не назвать. Я цепляюсь за воспоминания, разжигая свою боль и желание, потому что не могу принять альтернативу и смириться. Для меня это равносильно смерти, подобно пустоте. Ничто и нигде. А с этим я уже сталкивалась, и повторения не хотелось.

«Между горем и ничем я выбираю горе», — объясняю я дорогому Шону в один из вечеров в Counting House. Мне так плохо, что я неспособна танцевать, не срываясь в истерику. Австралийский дизайнер с лицом монаха Осси массирует мне плечи, а Рози, художница из Новой Зеландии, держит за руку.

(Пауза. В дни подобных страданий друзья по танго дают вам то, что отнимает эротическая любовь. Поэтому мы все здесь. Бывшие пары превосходят численно тех, кто вместе, в десять раз. Я не одна здесь такая. Диджей Эл и его немецкая подружка только что разошлись после трехлетней связи и с серыми лицами сидят на противоположных сторонах зала, избегая смотреть друг другу в глаза.

Но есть и другая причина оставаться здесь — эго. По словам Гавито, самое восхитительное в танго, что оно никому не принадлежит. Истинная правда, только каждому из нас хотелось бы лично обладать им. Отсюда такое трепетное отношение к «своей территории». Несмотря на боль, оставаясь на милонгах, мы тем самым говорим: «Я держусь за свою землю, я отдал танго годы жизни, и меня не согнать с моего стула рядом с диджейским пультом. Можете разбить мне сердце. Но даже не думайте, что вам по силам отобрать полагающееся мне по праву!»)

— Он в одночасье сменил меня на Задницу, — горько признаюсь я Шону.

— Дорогая, никем он тебя не заменял. Он сменил тебя на танго. Собственно, он с самого начала выбрал его. Вот почему вы не вместе.

Позади меня сидит с глазами, полными слез, Глэдис. Наши беды сблизили нас. Она недавно разошлась с непроницаемым шотландцем и много танцует с Джошуа. Мне приятно смотреть на них: это делает ее менее несчастной, а я так боюсь, что, не вынеся переживаний, она может уехать обратно в Аргентину. Кроме того, я безоговорочно верю, что подруга не перейдет границы с Джошуа. Ведь, в отличие от меня, ей самообладания не занимать.

— Твои чувства к нему не любовь, а вожделение, — заявляет она. — Один из уроков жизни.

— Но я любила его! — твержу я, как заезженная пластинка.

— Милая, ты как Дон Кихот с мельницами… — Шон гладит меня по голове. — Мыслишь абсолютными категориями. Но здесь прекрасного идеала тебе не найти, одни мужчины с проблемами. На протяжении двух лет ты переходишь из одной тьмы в другую, забудь про все, освободись от этого бремени и лети.

Я благодарна друзьям, но они не могут спасти меня от себя самой. Я слишком далеко зашла в своем невротическом цикле. Нет, не в том, уже известном нам. Теперь это цикл последствий — описанный все тем же танго-психоаналитиком:

1. Гнев/злость.

2. Жалобы.

3. Торжество истерического желания.

Снова фрейдисты попали в яблочко. В конце концов, о чем поется в первой современной танго-песне Mi noche triste («Моя грустная ночь») — о свадьбах, щенках и семейном Рождестве вокруг елки? Нет, о городском одиночестве, о горечи потери, о «занозе в сердце»: «Ты любила меня/В лучший момент моей жизни». Другими словами, о разрушительной неспособности смириться.

(Пауза. Впервые исполненная в 1915 году в кабаре Moulin Rouge в Монтевидео, «Моя печальная ночь» оказалась на самом деле счастливейшей, когда современное танго нашло свои слова и от ног дошло до головы. Хорошо или плохо, но это первая экзистенциальная танго-лирика, и она предопределила метафизику танго на следующий век — вплоть до сегодняшнего дня.)

Моя собственная «Печальная ночь» побила рекорды по части истерического желания (пункт 3), пока все внезапно не закончилось на Международном фестивале танго в Эдинбурге.

Три сотни человек собрались в бальном зале готического здания The Hub в средневековой Королевской миле. На мне обтягивающее серебристо-черное платье и новые сверкающие туфли на каблуках, но из-за месяцев самоистязаний я похожу на собственную тень.

Неожиданно вижу Джошуа, который как-то по-особенному танцует с Глэдис. Глаза ее закрыты, а сидящая рядом женщина докладывает, что они теперь вместе.

Кто написал такой поганый сценарий? Это кажется настолько невероятным, что хочется смеяться. Но чувство юмора меня покинуло. Мир снова рушится, меня шатает, как Пизанскую башню при землетрясении. За несколько секунд мое ощущение несчастья становится вдвое сильнее. На ум приходит строчка из песни 40-х годов «Почему я пою»:

Правда поразила меня, как удар в челюсть.

Ничто не вечно в танго, даже дружба — это, должно быть, еще один из «уроков жизни», как их называет Глэдис. А то, что у нас все отбирают и мы остаемся одни, дорогие бывшие друзья и бывшие любовники, — это, вероятно, один из уроков танго. Даже наше прошлое не принадлежит нам, ведь милонга, как казино, неподвластна времени. Она хочет «смеяться, смеяться, но не плакать». Она хочет крутить колесо рулетки и играть — беззаботно, как невинное дитя.

Но теперь я вижу с беспощадной ясностью: мир милонги отнюдь не невинен. Он развлекает нас, пока мы веселимся, обнимаемся, целуемся и улыбаемся, пока в один прекрасный вечер не уничтожает одного из нас — собственного ребенка. А потом другого. И ничьей вины нет, просто такова натура танго-чудовища, как сказал однажды Дарио. Будешь находиться рядом с ним слишком долго, придет и твоя очередь.

Приехав сюда, я приняла условия своего собственного восстановления — и разрушения. Возвращаясь снова и снова на место преступления, все эти годы я искала нечто, что меня исцелит. Я остро нуждалась в лечении, но, как почти все здесь, оказалась сговорчивым участником садомазохистской игры, и боль перестала быть нестерпимой. На сей раз — это я, а не какие-нибудь фрейдисты. Я должна взять на себя ответственность и стать собственным лекарем.

У меня есть воспоминания. Есть чувства. Есть прошлое. Я хочу быть их госпожой, вместо того чтобы смотреть, как машина милонги будет дважды в неделю перемалывать их в слезливый саундтрек. Самое время вспомнить слова дорогого Джеймса: «Да пошло оно все, Капка».

Я ухожу, потому что не хочу быть Маленой. Не хочу быть Колокольчиком. Я хочу снова быть собой.

— Пойдем отсюда, провожу тебя до дома, — Роза просекла мое состояние и протягивает мне мой жакет. — Ядовитое тут местечко.

Я киваю, не в состоянии говорить.

— Не хотите потанцевать? — спрашивает высокий парень из Осло по имени Свен. Я видела его раньше и восхищалась тем, как он элегантно вел, полностью сосредотачиваясь на партнерше. Танцевать с ним должно было быть чудесно…

— Да, хочу, но не здесь и не сейчас. Не забудете про свое приглашение?

И я взяла себя в руки, сняла танцевальные туфли и, не без помощи оставшихся друзей, покинула эдинбургское танго, на сей раз не оглядываясь назад.

 

Одиннадцатая минута

Скажи мне, что произошло

Урок: Свобода

Уходить без оглядки хорошо в песне, в реальности же нужно место, куда уйти. Я — как Эвита в мюзикле, в сцене, где Мадонна поет: «И что же теперь? Куда я иду?» Та всегда находила путь, и всегда он лежал через мужские объятия: начиная от танго-певца Августина Магалди и заканчивая генералом Пероном. В итоге ее жизнь превратилась в триумф женщины.

Но я не искусственная блондинка, я никому не принадлежу и хочу найти собственный путь. У меня есть голова на плечах, и пора начать ею пользоваться.

— Ты одиночка в этой жизни, детка, — говорит Клайв. — Тебе не нужен даже парень. Ты слишком доверяешь мужчине. Влюбляешься, считая его поэтической натурой. Хочешь знать печальную правду? Поэт — это ты. С огромным воображением.

Я тону в горькой правде на кожаном диване в лондонской квартире Клайва, заставленной полками с тысячами книг на шести языках.

— Однажды великие произведения рухнут на голову, пусть тогда спасатели достают меня из-под отдела русской литературы.

Вокруг пепельницы нераспечатанные конверты, стопки книг. Мы пускаем дым эквадорских сигар и уплетаем сладкие японские пирожные. Над нами — неиспользуемая хозяином танцевальная студия.

— Клайв, остается ли после идеального объятия место для танго?

— Шутишь? Да их миллионы — этих идеальных объятий. И в танго, и за его пределами. Нужно лишь захотеть найти, — он кашляет, как паровоз.

— Вы же вроде бросили курить.

— Угу. В прошлом месяце… Ох, и долго же тянулся тот месяц.

— Клайв, я хочу быть такой, как Пьяццолла. Он говорил, что никогда не смотрит назад.

— Конечно, ведь впереди у него всегда маячила какая-нибудь смазливая блондиночка.

Вот почему я так люблю Клайва: он Оскар Уайльд современности, гений белой клоунады.

— Почему люди причиняют друг другу боль?

— Гормоны, деточка. Все подчиняются своим гормонам. Вот у меня: остался только один, и то я в его власти.

— Но это убивает желание находиться рядом с тангерос. И что страшнее — отваживает от танго. А я хочу наслаждаться танго.

— Ничему не позволяй разлучать тебя с танго. Танец не виноват в свинской природе людей. Поезжай на другие танцполы, я бы составил тебе компанию, но доктора запретили мне летать. Господи, за возможность снова поплясать в Буэнос-Айресе отдал бы пару лет жизни. Правда, я уже их отдал… — он заходится в новом приступе кашля и тушит сигару.

— Вы себя гробите.

— Я и так угробленный… Мм, пирожные по текстуре напоминают гениталии, — он надкусил одно. — Японцы и не такое придумают.

Клайву только что исполнилось семьдесят, а мне тридцать шесть, и сейчас у нас что-то вроде праздника по этому поводу.

— Кажется, что бы я ни делала, я проклята. Звучит мелодраматично, но…

— Не мелодраматично, а реалистично. Красота и проклятие! Выпьем за нас!

— Последние пару лет не могу собой управлять, потеряла контроль.

— Пару лет, хм? Ты легко отделалась.

— Мне хочется благоразумия.

— Не глупи. Благоразумным может быть любой олух. А у тебя есть свобода, величайший дар, о котором может только мечтать художник. Не профукай ее. Отправляйся в Буэнос-Айрес, ешь мясо, взгляни на вещи по-новому.

Последовав совету друга, я упаковала чемодан, взяла месяц отпуска на работе в университете и сняла комнату у диджея Оса.

После знакомства в лондонском Zero Hour отношения мы не поддерживали, но сарафанное радио донесло, что он вернулся в Буэнос-Айрес. Его дом находится в южном округе Парке Патрисиос, известном своими больницами, скотобойнями и стоянками грузовиков.

— Будешь ходить по Авенида Касерос, рано или поздно ограбят, — напутствует меня водитель по дороге из аэропорта. Его компания называется «Такси Танго», а на визитке изображена танцующая пара. — Да уж, как сказал Борхес: «Нас, портеньос, объединяет не любовь, а ненависть».

Ах, Буэнос-Айрес, город, где таксисты цитируют Хорхе Луиса Борхеса, который, надо сказать, был тем еще снобом. Авенида Касерос оказалась не мрачной, как ее описывали, а обыкновенной аутентичной портеньо-улицей. На ней не встретить туристов, зато много деревьев и бакалейных лавок (с названиями типа «Истеричная ветчина»). На полках полупрозрачные ящики с айвой, желе из гуавы и огромные, как жернова, головки сыра. Скотобойни переделаны под рестораны, где можно заказать тортилью со шпинатом на одного, а преисполненный достоинства официант в жилетке принесет огромное блюдо, уверяя, что порционно оно не подается. В 1930-е в местном парке милонгерос отмечали танцевальные дни рождения, длились подобные празднества неделю, гости приносили освежающие напитки и мясо для гигантского барбекю, а если кто-то уставал, то ложился отдыхать прямо под сенью платанов.

— Не могу поверить: четвертый раз в городе, — заявил водитель, высаживая меня у дома Оса, — и ни один портеньо до сих пор не завоевал твое сердце. Может, на этот раз?

— Нет, спасибо. Мое сердце не призовая корова на воскресной ярмарке, чтобы его завоевывать.

— Ну-ну, — улыбнулся он. — Смотри, сама не разбивай слишком много сердец.

Если бы только он знал, успела подумать я до того, как дверь открылась. Ос впустил меня в дом в колониальном стиле, с внутренним двориком и темными пустыми комнатами. Хозяин обитает наверху в компании собаки Дейзи среди сотни записей, музыкального оборудования, и хаоса из стираного белья, пепельниц и растений в горшках. Мне же предоставлен первый этаж с терракотовой плиткой и причудливой ретро-мебелью.

— Садись и рассказывай обо всем, что было после нашей встречи. — Ос убирает гору чистого белья, освобождая диван. — А я пока поесть организую, мяса маловато, не знаю, хватит ли…

Мяса, как оказалось, килограмм, чего по аргентинским меркам едва достаточно на двоих. Мы принимаемся жевать, а я рассказываю о своей жизни, в том числе о Джошуа.

— Джошуа? — диджей смотрит на меня через груду обглоданных костей. — Англичанин-куряка, с несчастным видом?

— Он!

— Так твой бывший жил у меня пару месяцев назад, останавливался в комнате, где ты поселилась. Видишь кость, которую Дейзи грызет? Он купил.

Я смотрю на собаку и на ее обед.

— Хочешь сказать, что я проделала такой путь, чтобы спать в той же кровати, что и он?!

— Таков твой крошечный танго-мир, — пожимает плечами Ос. Похоже, его ничем не удивить. — Не двенадцать миллионов, как в Буэнос-Айресе. Но ему, в отличие от тебя, я не покупал охапки свежего жасмина. Отдохни. Ты слишком измучилась. Не обязательно танцевать все время. Я вот начал, потому что влюбился в Билджану, гораздо моложе себя. Она давным-давно сбежала из Боснии в Лондон, и когда мы там встретились, сходила с ума по танго. А я обезумел от чувств к ней и пошел на занятия из-за желания быть ближе. Когда мы расстались, на два года забросил танго, только слушал музыку дома. Я и сейчас не часто выхожу на танцпол. Погоди минуту…

Он выбирает песню. Это уругвайский исполнитель Альфредо Зитаросса. Просто теплый голос и гитара.

— Но это не танго, — говорю я.

— Милонга кампера. Обрати внимание на синкопу.

— Итак, ты не танцевал два года.

— Они могут пролететь, как один миг. Я знал одну француженку, Джульетту, которая приехала сюда с мечтой о танго. А потом перегорела. Уезжая, она сказала мне: «Ос, три года жизни… куда только они делись».

— Я тоже знаю ее! — вскрикиваю я и бужу спящую Дейзи. — Где она теперь?

— Понятия не имею. Вроде отправилась попутешествовать, но назад не вернулась. Обычная в наши дни история, особенно для тридцатилетних романтических дамочек: приезжают в Буэнос-Айрес, живут во имя танго, влюбляются в танцоров, потом отношения рушатся, поддерживать ритм бессонных ночей очень сложно… их хватает на два-три года, и пора паковать вещи. Танго таких пережевывает и выплевывает, ну ты знаешь…

Еще бы. Ведь я всегда понимала: хотя я и не стану Джульеттой, но она — это я. Ох уж эти романтичные особы…

А тут вдобавок к невеселым думам еще и Ос поставил мелодию под названием «Гитара» из первого альбома Gotan Project. Об одиноком мужчине, который не мог спать из-за нестерпимого горя.

— Бога ради, — пытаюсь убавить звук.

— Эй, не грусти, — улыбается Ос. Он вроде и не от мира сего, но ничто не ускользает от его взгляда. — Всем нужны мечты, и не обязательно они разбиваются о реальность. Давай выключим эту песню. Выберем другую. И он находит другую мелодию все того же Зитароссы — «Милонгу для девушки», в которой пайадор говорит:

Диджей Ос говорит словами песни, потому что танго у него в крови. Его дед Себастьян, известный как Благородная Душа, был последним из таких пайадоров — профессиональных танцоров, поэтов и бездельников, которые слонялись по городам и весям, сочиняя душевные баллады и скабрезные куплеты. Они соревновались друг с другом на импровизированных состязаниях, переходивших в пьянки или политические дебаты, либо и в то и в другое, и заканчивавшихся нередко поножовщиной. Понятно, что с материальной точки зрения быть хорошим мужем такой «певец» не мог, поэтому после того, как пьяный папаша уронил новорожденную мать Освальдо головой вниз, его выгнали из дома. Дед вернулся на дорогу, где пропил и пропел всю жизнь. Спустя тридцать лет, предчувствуя скорую кончину, Себастьян пожелал увидеть давно потерянную жену, конечно же, любившую беспутного супруга все это время. Она пришла к смертному одру, взяла гаучо за руку… «Аурелита, любовь моя, ты вернулась», — просиял он и умер.

— Пайадоры и каудильос — это деревенские кузены городских тангерос, такие же вечно бездомные сорвиголовы с вечными проблемами, — просвещает меня Ос. — В них текла смешанная кровь индейцев, метисов, африканцев. И из их бед выросли милонга кампера и маламбо…

— Что такое маламбо?

— Смотри.

Ос демонстрирует шаги прямо босыми ногами на кухонном полу.

— Носок, пятка, ступня. Носок, пятка, ступня. Носок, пятка, ступня. Простой деревенский танец из пампас, изначально мужской. Но сейчас, конечно, и женщины его танцуют.

Наступает ночь, где-то в отдалении гудят полицейские сирены. Я не танцую сегодня. Не собираюсь каждый день наряжаться и отправляться на очередную милонгу. Лучше буду сидеть на террасе и есть холестериновое жареное мясо.

— Капка, меня кто слушает: ты или Дейзи? Ну так вот: милонга произошла от маламбо, но отличается синкопой и зигзагообразным шагом. И именно милонге танго обязано своим ритмом. Понятно?

— Да, — вроде бы. — Но когда танго стало танго, Ос?

— Ждал, что спросишь! Точного ответа ни я, ни кто другой не знает. Но есть один инструмент, сыгравший ключевую роль.

— Бандонеон!

— Нет, он появился позднее. То был органит, чем-то похожий на шарманку, благодаря которому музыка танго распространилась в городе, в его честь даже песни написаны. Я еще застал последние из инструментов здесь, в пригороде…

Затем маленькие оркестры стали собираться вместе, компадрито отрабатывали шаги в закоулках, танцевали в борделях. Танго относилось к андеграунду, а теперь — ничего себе, супермодный интернациональный танец.

Все так и есть. Милонги Буэнос-Айреса изнемогают от наплыва посетителей. Роскошные туфли на шпильках, гринго, оставившие прошлые жизни и наполняющие темные залы; их вид наводит на мысль о необходимости срочного переливания крови. Выступления восходящих или взошедших звезд, оспаривающих законы гравитации и традиционные представления о минимальных размерах нижнего белья.

На модной Practica X под неоновыми лучами красивые люди нового поколения в джинсах и кроссовках (мужчины) и мешковатых брюках и топах (девушки) демонстрируют идеальное открытое объятие. Сегодня выступает пара в серебристо-белых одеяниях, они похожи на ангелов-экстерминаторов. Он невысокого роста с дерзкой скульптурной бородкой (в наши дни — символ «крутого танго-маэстро») и в таких огромных штанах, что туда с легкостью поместилась бы еще и его партнерша. Она же парит не рядом с ним, а как будто над ним, вышивая в воздухе множественные очо. Делать узоры ногами на полу нынче недостаточно.

На милонге Salon Caning, половина посетителей которой состоит из иностранцев, трафик ни к черту, и танцпол напоминает перекресток аргентинской столицы в час пик.

— Бог мой, Дарио, я, конечно, похожа на старую брюзгу, но что стряслось с танго?

Лысина и одиночество моего приятеля стали еще заметнее, чем раньше. Он вздыхает:

— Что, что — деньги. Все встало на коммерческие рельсы.

— Но некоторые из этих выступлений — даже не танго!

— Танго-китч. Что такое китч — тебе предлагают видимость вещи, но не суть. Кстати, если говорить о сути, вот тебе танда Тантури. Пойдем станцуем.

Дарио по-прежнему бывает здесь два-три вечера в неделю.

— Если честно, я никогда не танцевал раз в неделю. Какой смысл? Можно вообще не беспокоиться.

Я осматриваюсь в поисках других знакомых лиц. Итальянец, по слухам, загремел в тюрьму. Марио теперь приходит лишь раз в неделю. Мерседес перестала вообще появляться на вечеринках, и никто, даже Марио, не знает, что с ней. Это меня огорчает: я-то думала, они друзья. Именно так: они были друзьями по милонге. Как я недавно выяснила, здесь есть принципиальная разница. Обычные друзья верны друг другу, а друзья по милонге верны милонге, каких бы жертв она ни требовала. И не стоит это путать.

Впервые я вижу, что в каждом из нас, присутствующих здесь, есть что-то от проститутки или сутенера времен раннего танго. Некоторые, как «такси-дансеры», продают свое тело, другие готовы использовать старого друга ради нового любовника. Одни (как я последние два года) жертвуют здоровьем во имя просроченной мечты, другие меняются сексуальными партнерами, как пешками на шахматной доске танца.

Мы все, так или иначе, продаем кусочек души, лишь бы продолжался карнавал.

Не желая предаваться мрачным мыслям (не для этого же я приехала в Буэнос-Айрес), я отправляюсь встретиться с Рупертом Ньютоном из Нью-Йорка и его новой аргентинской женой. Она довольно высокая и тем не менее доходит своему супругу только до шеи. Их межнациональный и межконтинентальный брак кажется счастливым. Ее английский примитивен, но гораздо лучше, чем его испанский.

— Как вы понимаете друг друга?

— Танго, разумеется, — улыбается он.

Но поговорить нам не удается, меня приглашает на танец мужчина со знакомым лицом.

— Гильермо!

— Ах, моя дорогая Капка!

Мы обнимаемся, как старые друзья. Боже мой, так мы и есть друзья. И вот мы танцуем, преодолевая некоторые сложности, ведь, если вы помните, он — самоучка. Но я рада видеть его вновь. На следующий день мы встречаемся в его мастерской.

Ла Бока мокнет под дождем, из ресторанов доносятся звуки танго. Молодая пара в красно-черном исполняет китч на маленькой уличной платформе. Внутри каждого кафе — такие же пары с застывшими лицами и те же безвкусные танцы.

Гильермо вытирает руки холстиной.

— Дорогая моя бывшая и будущая подруга! — воскликнул он.

— Почему ты так говоришь? — мне уже весело.

— Потому что таков ход вещей. Вот, например, — он достает поэтический сборник с оформленной им обложкой: это танцующая пара. — Я со своей будущей бывшей женой.

— Какой ужасный взгляд на вещи!

Некоторые с годами становятся все эксцентричнее.

— Дорогая Капка, присаживайся, скоро будет чай. Ужасно слышать такие вещи, только если не готов к ним. Но против правды не попрешь. А теперь рассказывай обо всем.

Выкладываю все как на духу.

— Гильермо, ну как получается, что с одним и тем же человеком можно побывать и на небесах, и в аду? Где же истина?

— И там и там одновременно. Вот почему танго так фатально. Ведь оно — воплощение парадокса человека. А еще танго — один из немногих способов, которыми мужчина с проблемами и без власти может обратить на себя женское внимание. Так было, для этого танец и придумали — и так до сих пор. Смейся-смейся, сама знаешь, кто прав.

— Ты по-прежнему пишешь свои картины ступнями?

— Нет, теперь я разрисовываю тела. Скоропортящееся искусство. Видишь ли, каждый хочет оставить след. Каждый любовник мечтает остаться в памяти лучшим и самым значимым, даже если знает, что завтра все закончится. Одного танца мне мало, пора отстраниться от танцпола и делать что-то более долговечное.

В его словах тоже парадокс: разве не он минуту назад заявил, что роспись тел — скоропортящееся искусство, то есть такое же, как и танго? Хотя, возможно, парадокс — часть его художественного видения. А может, только то, что преходяще, по-настоящему долговечно? И тогда мы снова подходим к неосязаемой сути танго.

Гильермо провожает меня до автобусной остановки, на прощанье мы обнимаемся под моросящим дождем.

— В Ла Боке тебя всегда ждет дом. И помни: не танцевать все время — совершенно нормально, танго — не просто движение, а состояние человека. Для того, кто его любит, оно как искусство для художника: способ соединить прошлое и будущее. Да ты, моя дорогая, уже знаешь о танго все, что нужно для того, чтобы идти вперед.

— Да, — всхлипываю я, расчувствовавшись.

Знаю ли?

Уже из автобуса я машу рукой вслед его удаляющейся фигуре.

И снова Salon Caning (сегодня пятница). Выступает пара: маленький жизнерадостный парень с лицом Квазимодо и платиновая блондинка. Из-за безумной скорости их движений сложно разобрать, что они делают, но выглядят они, как бесполые андроиды. Открытое объятие распахнуто, словно бездна. Они держатся на расстоянии вытянутой руки, но у них нет зрительного контакта.

— Идеальная во всех отношениях пара. Только мертвая, — говорит Дарио, развалившись в кресле, пока остальные встают на стулья и тянут шеи, желая разглядеть выступающих.

Но отвлечемся от нашего пуризма и посмотрим на тех, кто этой ночью танцует в Villa Malcolm на практике Tangocool.

На танцполе пятьдесят пар моложе сорока пяти лет. Это по-настоящему красивые люди. Но если приглядеться, понятно, почему. Дело не в их физическом совершенстве. Отнюдь. Взять хотя бы дам с длинными итальянскими носами или низкорослых мужчин величиной не больше иных носов. Нет, дело в том, как они двигаются.

Впервые за десять лет в танго я отчетливо вижу, насколько движения аргентинских танцоров отличаются от наших. Описать их пластику можно одним словом — «кошачья». Смуглостью, быстротой, гладкостью и округлостью партнеры напоминают Марадону. Гибкость тел, грациозность и выворотность ног партнерш наводит на мысль о картинах Боттичелли. Глядя на пары — будь то закрытое или открытое объятие, — чувствуешь, как на глаза наворачиваются слезы. Ты словно смотришь на галактику Пьяццоллы, где душа и тело человека достигли абсолюта.

Многие из профессиональных танцоров происходят из низов. Борхеса они не читают, по психотерапевтам не ходят, и хотя выглядят, как хрупкие звезды на танго-небосклоне, на деле являются солью танго-земли. Танго в них живет как искусство, а не как спорт или шоу. Это не Европа и не Америка. Нужно увидеть, как они двигаются, чтобы понять разницу. Она почти неосязаема. Потому что она в их крови — крови итальянских эмигрантов, обездоленных гаучо, черных рабов, футболистов, пьяных пайадоров, девушек из кабаре, отчаявшихся женщин. Сегодняшние звезды танго — дети вчерашних аутсайдеров. La revancha del tango! Да здравствует реванш танго!

— Танцуете?

Да. Тем более что это милонга Niño Bien, а предложение исходит от человека со знакомым загорелым лицом с перечного цвета бородой и в твидовом пиджаке. Он снимает очки и убирает их в карман.

— Мы встречались два года назад, — узнаю я художника-пейзажиста.

— А-а, — сдержанно улыбается он. — Возможно.

Явно не помнит, но ведет в той же интимной манере, как тогда. Я закрываю глаза, мечтая навсегда запечатлеть этот миг в своей голове.

— Я помню вас, — улыбается он после первой песни. — Вы писательница. Из Болгарии.

— Я думала, вы меня не узнали!

— Вспомнил в танце. Ведь у тела есть память. Это величайший дар танго.

— Спасибо. До следующей встречи, — говорит он под конец, и у меня возникает странное чувство, будто я его давно и хорошо знаю, хотя на самом деле понятия не имею, где тот живет, женат ли, холост или вдовец, на что похожа его живопись. Даже имени его не знаю.

— А я вообще ничьих имен не знаю, — заявляет Дарио в ответ на мои рассуждения. — Я сюда прихожу не связи налаживать, а танцевать, и как кого зовут, совершенно неважно.

— Мне нравится здешний стиль танца.

Дарио кивает:

— Типичный для юга. Маленькие шаги. Смены направления. Этакое рисование на танцполе. Переносы центра тяжести у женщины.

— Как у Гавито и Марселы Дюран! — наконец-то я начинаю разбираться в разных стилях в разных салонах и частях города.

— Осторожно, не путай! — Дарио поднимает указательный палец. — То было сценическое танго. Социальное же непретенциозно, оно simpatico. Ничего общего с глубокими наклонами Гавито.

Он вытирает лицо несвежим платком:

— Люди подменяют понятия: социальное танго и шоу-танго. Я рад приезжим, они дают мне работу. Но от них и вся неразбериха. Они хотят сиять и сверкать, исполнять всякие выкрутасы, вместо того чтобы просто делать шаги и наслаждаться ими. В этом настоящее искусство. В итоге теперь танцполы похожи на скотобойни. На милонге Caning вообще уже не потанцуешь.

(Пауза. Сценическое танго, или escenario, началось в 1904 году, довольно спонтанно, и связано с танцором, известным как Турок. Стоило ему начать танцевать с женщиной, как танцпол пустел. Все предпочитали наблюдать. В нынешней путанице между сценическим и социальным танго можно винить европейскую одержимость гламуром и зрелищностью. Здесь, в Буэнос-Айресе главенствует социальное танго. Шоу-танго воспринимается как нечто не столь аутентичное, своего рода продукт «на экспорт». Но многие неаргентинцы не понимают этого, отсюда и давка, и провальные спецэффекты, и мировое господство варварского танго. Ах, как легко и в то же время как раздражает смотреть на варваров с высоты моего десятилетнего опыта!)

— Но ты все-таки ходишь в Caning, — замечаю я, — два раза в неделю.

— Иногда три, — признает Дарио. — Нравится мне, ничего не могу поделать: на традиционных милонгах все заранее предопределено, а там никогда не знаешь, на кого и на что нарвешься.

Внезапно возникает ажиотаж. Все перешептываются. А пары остановились.

— Мужчина на полу, — сообщает Дарио, и мы идем смотреть, поддавшись всеобщему настроению. И правда, на танцполе неподвижно лежит человек в вельветовом пиджаке.

— Иностранец, иностранец, — жужжит милонга. Лица его я не вижу, но он явно очень молод, и я молюсь, чтобы им не оказался француз из Ниццы, мечтавший умереть в Буэнос-Айресе. Мечты не должны становится реальностью раньше положенного срока.

— Врач, есть в зале врач? — кричит в микрофон ведущий. Находятся и доктор, и две медсестры, и кто-то вызвал скорую. Но каким-то непостижимым образом диагноз уже известен. Обширный инфаркт.

— Пошли, — Дарио видит, как я расстроена. Мы хватаем наши сумки для обуви и направляемся к двери. — В мире танго люди мрут как мухи, это становится модным. Займемся сальсой, Капка. Уверен, там никто не погибает!

Мы прорываемся сквозь шквал рекламных объявлений о частных уроках, милонгах, практиках, фестивалях, марафонах, одежде-обуви и йоге.

— Не грусти, — говорит Дарио.

Я жду такси, а он собирается идти пешком.

— Пойми, Капка, все приходит и уходит, сменяются времена года, профессии, любовники. Империи, исторические эпохи, революции — все канет в Лету. Но танго останется. Возьми, к примеру, римлян. Без танго их цивилизация пала: не было у них отдушины, не было объятий. Только секс, насилие и рвотные средства после сытных трапез. А вот и такси.

Вся эта адская смесь ликования и смерти отбивает у меня охоту танцевать (на пару дней).

Поэтому на милонгах я сижу, наблюдая за одержимыми танго-лихорадкой, словно по другую сторону стекла.

Сегодня мне это на руку, так как я нахожусь на самой знаменитой традиционной милонге Sunderland, где меня никто не знает и, следовательно, не приглашает танцевать. Степень гордыни у здешних танцоров исключает риск связываться с посторонними.

Кроме того, я могу наблюдать за самым элегантным стилем танго. Он называется Вилла Уркиза в честь северного города, откуда произошел. Любимый аккомпанемент — оркестр Ди Сарли, чьи протяжные скрипки (да, именно те, что пронзали мое сердце в Эдинбурге в прошлом месяце) подходят длинным шагам танцоров. Даже если ноги тангерос с анатомической точки зрения короткие, через танго-призму они кажутся самыми длинными на свете. Объяснение этому парадоксу кроется в пространстве зала: милонги в стиле Вилла Уркиза проводятся в больших спортивных залах и площадках (Sunderland названа в честь английского футбольного клуба), которые обеспечивают достаточно место для длиннот. И пусть спортзалы — место неприглядное, с ужасным эхо, но там собираются по три поколения тангерос.

Сегодня здесь сотни людей, танцующих по линиям баскетбольной разметки на полу.

Возьмем салиду — наш базовый шаг. В стиле Вилла Уркиза мужчина делает два или три шага на каждые четыре счета. Другими словами, он танцует под скрипки (которые играют мелодию), а не под бандонеон (который задает ритм). Для танго это роскошь. Танцевать под мелодию, не размениваясь на отсчитывание такта, — это круто. Это поэзия.

Женщина делает длинные, пластичные, царственные шаги. Ее ноги двигаются так, что кажется, будто они растут от груди. Партнерша всегда на кончиках пальцев — и в буквальном, и в фигуральном смысле, ведь подобный стиль означает внезапные остановки и смену центра тяжести и направления, прямо как в футболе. Есть даже специальный термин — amagar — обманное движение, когда вы собираетесь идти в одном направлении, а потом внезапно идете в другом. И гоооол!

Днем я заранее беру урок у одного из самых известных поборников стиля — Горацио Годоя, диджея La Viruta, использующего стул, чтобы продемонстрировать медленные и внезапные движения. Он медленно танцует по комнате, как будто по скорлупе. И внезапно наклоняет стул на пол быстрым, мягким движением. Таким движением вы и опускаете даму, не кидаете, а опускаете. И обратно не тащите, а предлагаете движение — мягко, но решительно. Вы на сто процентов держите все под контролем, а значит, она чувствует себя на сто процентов уверенной. Но за каждым поворотом игривой ноги вас подкарауливает сюрприз. Когда Горацио и Сесилия танцуют, невозможно сдержать слезы. Они выглядят, как жидкое золото. Они — единственная пара, которая танцует, даже будучи неподвижной. Это танго на клеточном уровне. В них — дух современного танго. Забудьте традиционное танго, забудьте нуэво. Перед вами танго, бегущее по венам.

Но попробуйте объяснить это британской иммиграционной службе! Как-то в аэропорту Хитроу Горацио и Сесилию заподозрили в тайном желании эмигрировать. И они исполнили танго прямо перед бюрократами, чтобы доказать, что приехали танцевать.

Так вот в Sunderland волнующийся океан танцпола обрамляют берега стоящих в глубине столов. Там обитают пожилые дамы с фальшивыми бриллиантовыми кольцами, жадно поедающие стейки. Неподалеку восьмидесятилетние мужчины с пигментными пятнами на руках разглядывают привлекательных тангер. Встречаются молодые «жеребцы» с напомаженными волосами, гордые и ранимые. Любительницы вечеринок с игривыми попками и ищущим взглядом заливаются серебристым смехом. И, звучит невероятно, но в танцующей толпе в объятиях одного юного «бычка» я вижу мою старую приятельницу — Задницу. На сей раз я действительно смеюсь, ведь сейчас мне уже на нее наплевать.

— Глазам своим не верю. Разве так бывает? — говорю Осу, сидящему за нашим столиком.

— Все нормально, забудь о ней! Сейчас будет петь Роксана Фонтан, — он кивает в сторону соседнего столика. — Одна из лучших певиц нового поколения. Тебе понравится.

Изящная, как статуэтка, женщина в черных брюках встает, и над залом несется «Малена». По моей коже бегут мурашки. В голове проносятся воспоминания. Я и танго-героиня: мы прошли долгий путь вместе.

Роксана превращается одновременно и в Малену, и в сраженного любовью рассказчика.

— Кем была настоящая Малена?

Ос пожимет плечами:

— Вероятно, не какая-то конкретная женщина. Думаю, это собирательный образ всех красавиц, которых Омеро Манци любил и потерял. Кстати, мы с ним можем состоять в родстве.

Ос улыбается своими узкими глазами. Он — настоящий романтик, верный идее любви, несмотря на пережитые неудачные отношения.

Я вспоминаю историю с Маленой в Эдинбурге и понимаю, что больше не чувствую ярости или горя. Я наконец-то избавилась от груза воспоминаний. Я даже набираюсь смелости заговорить с Роксаной и спрашиваю, как ей удается музыкально и эмоционально вживаться в образ.

— Я рисую, — улыбается она. Интеллигентное лицо без грамма макияжа, ни белил, ни румян, как и положено представительнице элиты-танго. — Делаю наброски Малены-сироты, Малены-женщины. Пытаюсь почувствовать ее, иначе не могла бы петь, она бы просто разбила мне сердце.

Отец Роксаны играет на бандонеоне. Сама она не милонгера, но ее с полной уверенностью можно было окрестить женщиной танго.

Проведя десять лет в мире танго, я наконец-то задалась вопросом: а кто они, женщины танго? Вспоминаю слова Риваролы: «Танго ничто без женщины», а Гавито говорил: «Мужчина, который не может дать женщине ощутить себя королевой на танцполе, никогда не станет королем».

Мне встречалось много мужчин танго, даже слишком много. Но не женщин.

— Тебе нужно познакомиться с моей подругой, Джованной Танго, — заявил Освальдо, когда мы вернулись домой. — Да, именно так ее зовут. Она живет в Монтевидео, и как раз в восемь утра туда идет паром, а я сообщу ей о твоем приезде. Поищи там кандомбе.

Уже три, я боюсь проспать завтрашний паром.

— Господи, Ос, эти бессонные танго-ночи уже не такие, как десять лет назад.

— У тебя осталось всего пару часов, но послушай вот что, — он включает песню, рассыпая сигаретный пепел по компьютеру. — Называется Tango de los Negros («Негритянское танго»), 1907 года, в ней повествуется о торговле всякой дрянью и нищете. Я, собственно, к чему: чтобы увидеть небо, нужно оказаться на дне.

На морщинистой шее Оса — подвеска в виде африканской маски. На его книжных полках встречаются издания со странными названиями, с такими словами, как «ориша» и «кандомбле». Но их владелец не стал особо распространяться:

— Пошли спать. Обо всем узнаешь в Монтевидео.

Монтевидео: паром переплывает Рио-де-ла-Плата, Серебряную реку, правда никакого серебра в ней нет, она мутная и мертвая.

Точно так же Hotel Splendido не может похвастаться роскошью: пыльные ковры и одеяла, ретро-мебель, игривые геи за стойкой ресепшн. Вечером, лежа головой к стене со страшными обоями 1960-х годов, слушаю отдаленное биение африканских барабанов. Кандомбе.

Здесь единственное место в мире, где можно услышать звуки кандомбе, и доносятся они не из ночного клуба, а с улицы.

Монтевидео — сонная лощина, которая никогда не спит. Возможно, это из-за мате. Его здесь пьют литрами. Мате не только делает зубы желтыми, но и выступает стимулятором, способным держать вас на ногах всю ночь. Я купила себе калебас, фляжку, пакет первосортного мате и пытаюсь влиться в местное общество. Кажется, я единственный турист в городе, пустынные улицы и вычурные здания в колониальном стиле которого заливает апокалипсический дождь.

Но разве может здесь не нравиться! Здесь, на родине La Cumparsita («Кумпарситы»), самой известной танго-песни всех времен! Я стою перед Паласио Сальво, монстром неоготического стиля, возвышающимся над Плаза Индепенденсия и закрывающим вид на старое Gran Café y Confiteria Girasol, где в 1917 году оркестром Роберто Фирпо была впервые исполнена «Кумпарсита».

В наши дни «Кумпарсита» — общепризнанная ценность, но, как и все гениальные произведения в танго, она восходит к альтернативной культуре. Все началось на воскресном карнавале, когда группа студентов двигалась с процессией по главной авеню. Они останавливались у столиков кафе, на радость патронов пели полупристойные песни и несли плакат La Cumparsita. Молодежь ошиблась в написании уменьшительной формы от слова comparsa, означающего группу афро-уругвайских барабанщиков, исполняющих кандомбе на уличном карнавале. Маленькую, похожую на марш мелодию заиграли на студенческих tamboriles, или барабанах, и она прижилась. Пам-пам-пам-пам, тарарарара, там-пам-пам-пам… Двадцатилетний Херардо Эрнан Матос Родригез, сын владельца местного кабаре Moulin Rouge, неудачливый студент архитектурного факультета, пианист-самоучка, как-то исполнил прилипчивую мелодию на старом пианино (это оказался единственный предмет мебели в центральном здании Уругвайской студенческой ассоциации, который не отобрали за неуплату ренты). Его друзья аккомпанировали, стуча по старым коробкам и перевернутым стульям.

— Парни, это не марш, а танго, — пришел к выводу Герардо.

Все прекратили шуметь и посмотрели на него. Танго? Ну, в любом случае музыкальный размер 2/4. Они назвали произведение La Cumparsita, и вскоре, войдя в репертуар знаменитого оркестра Роберто Фирпо, оно завоевало всемирную славу.

И эта простая бунтарская мелодия не только пережила своих создателей, кафе, с которого началась, фашизм, военные диктатуры, экономические кризисы и весь XX век, но и путешествует по всему миру.

Я договорилась встретиться с Джованной Танго в кафе в центре Монтевидео, и вот мы сидим и едим жирную кровяную колбасу — морсилью. К нам присоединяется ее подруга Валерия со словами:

— Если тебе меньше пятидесяти, ты любишь танго и не любишь толкаться, надо идти либо на милонгу La Musas, либо обратно на паром.

— Валерия лучшая тангера в Уругвае, — говорит Джованна. — Ее надо слушать.

Я верю, хотя та совершенно не походит на диву, выглядит упитанной и уже не танцует.

Спустя пять минут знакомства с Джованной я околдована. Истинная женщина танго! Она живет в богемном доме со своей названной семьей: армией музыкантов — талантливых, альтернативных и очень молодых. Ее бойфренду-бандонеонисту лет двадцать.

Миниатюрная, с темными бровями и копной рыжих волос, она напоминает Пеппи Длинный чулок, и цветные чулки лишь усиливают сходство. Одежда вся в пуху ее питомцев, у нее нет возраста: ей можно дать и четырнадцать, и сорок. Но чего в ней предостаточно — это индивидуальности. Кажется, она заполняет собой весь ресторан. Что-то в ее взгляде говорит мне, что ей известны вещи, о которых я и не подозреваю. Она берет меня под свое крылышко, то ли потому, что я приятельница Оса, то ли потому, что на ее вопрос, чего я здесь ищу, я ответила: «Танго». Или она меня пожалела, ведь искать танго в Буэнос-Айресе или Монтевидео — все равно что рыбу в Рио-де-ла-Плата. Признак общего смятения.

— Они здесь делают самую вкусную морсилью в мире, — утверждает Джованна. И опять я верю. Она явно гордится тем, что привела меня в это уютное кафе.

— Ну ладно, пойдем погуляем по рынку, а сегодня вечером я пою, приходи, если хочешь.

Хочу ли? Да я на ушах готова стоять, лишь бы быть рядом! Я плетусь за ней хвостиком по огромному хаотичному разрушенному рынку. На уличных прилавках валяются видавшие виды товары со всей округи: номера от старых машин, сумки из кожи вымирающих животных (включая одну с головой крохотного крокодильчика в качестве застежки), круглоглазые щенки, настоящие и искусственные цветы, стулья с перетянутыми сидениями, эротические фото женщин 1920-х годов с целлюлитными ляжками. «Там и даты есть», — пытается нас соблазнить беззубый торговец в таком же поношенном, как и его барахло, пиджаке.

Мы набредаем на небольшую толпу, окружившую музыкальное трио: гитариста, аккордеониста и вокалиста с плоскими лицами и медовыми голосами. Они поют, и на их загорелых шеях напрягаются вены.

Они исполняют Canto a la vida («Песнь жизни») — произведение грустное, но с особым духоподъемным настроением, характерным для популярных латиноамериканских композиций.

— Думаю, я уже ее слышала, — говорю я.

— Правда?

На самом деле не эту. За десять лет в танго я слышала похожие. Исполняли популярные песни вечно молодые голоса, выражавшие протест против диктаторских режимов правого толка. Это не танго-голоса, но близкие им по крови. Такие как голоса исполнителей пасильо из Эквадора, милонги камперы из Аргентины и Уругвая, кантос из Чили и Перу, босановы из Бразилии.

Такие как изысканный гимн Gracias a la vida («Спасибо, жизнь») чилийки Виолеты Парры, которая покончила с собой из-за несчастной любви. Как пение бесстрашной Мерседес Сосы, самой крупной (во всех смыслах слова) аргентинской певицы, отправленной в политическую ссылку. Как музыка ее соотечественника, гения стиля кантри — Атауальпы Юпанки, которого при правлении Перона много раз сажали в тюрьму и во времена военной диктатуры выслали во Францию. Как талант также вынужденного уехать уругвайского певца Альфредо Зитароссы, чье исполнение вызывает улыбку, даже если вас терзает боль. Как творчество певца и гитариста Виктора Хары, чьи руки раздробили палачи Пиночета, прежде чем казнить в 1973 году — в год моего рождения.

За два года до этого, когда Джованне было всего три, ее отца — партизана схватила военная хунта и запытала до смерти. Мать, двадцатишестилетняя девушка, тоже участвовавшая в Сопротивлении, сбежала из Монтевидео в деревню, где тайком растила единственное дитя.

— А потом она вышла замуж?

— Никогда. Nunca, — тряхнула копной волос Джованна. — Она осталась верна ему.

Трое мужчин продолжают петь, словно сегодня их последний день:

Словно наше утраченное прошлое пульсирует в набухших артериях на шеях этой несчастной троицы в это дождливое воскресенье, полное надежд. Но Джованна Танго не сентиментальна, она проталкивается сквозь толпу со словами:

— Первые танго и милонги вышли отсюда и связаны с популярными народными композициями. Все взаимосвязано, все — часть одной и той же первородной матрицы.

В этот вечер я отправляюсь в бар слушать Джованну. Немытые волосы, безумный рот, такой же ярко-красный, как шевелюра. Длинные ноги в оранжевых чулках. Она олицетворяет голос целого народа. Это женщина танго с головы до ног.

Жить танго для нее не фантазия. Оно в ее крови, в крови ее страны, в крови истерзанного отца и скорбящей матери. Она не танцует, не позирует и не пытается никого впечатлить. Голосом, в котором слышится шелест гравия, плач скорби, мужество и сопротивление, она просто говорит правду.

Когда Джованна поет, кажется, что ее голос возникает в моей голове как нечто, связанное со мной лично. Это о моей жизни, о жизни каждого, кто отдал танго много лет.

Теперь я понимаю: необязательно танцевать, чтобы в тебе жила душа танго. Нужно познать любовь и лишиться ее. Нужна надежда, а она — не что иное, как синоним любви. Нужно жить без страха, не оглядываясь назад.

При виде Джованны меня осеняет: за десять лет танго мужчины давали мне почти все: страсть, дружбу, верность, чувство принадлежности. Кроме главного. Я танцевала с ними, говорила, дружила, желала, а иногда теряла, но окружали меня, поддерживали и давали силы — женщины.

В отличие от мужчин в танго, женщин описать трудно. Женщина танго может быть и танцовщицей, и певицей, и посетительницей милонги. Она может быть тенью великого танцора, как Карменсита — первая знаменитая танцовщица, подруга жизни легендарного Качафаза. Которая, как и полагается по великой «мачо-традиции», была на тридцать лет моложе и не мыслила жизни без него. Она может быть половиной устоявшейся пары, как Глория Динцель с Родольфо Сфинксом, хотя дивой она стала благодаря Родольфо.

А может быть несгибаемым профессионалом, как Мария Ниевес, не оставившая танец, даже когда их полувековое партнерство с Хуаном Карлосом Копесом подошло к концу.

Она может яростно отстаивать независимость, как Амелита Балтар, чей сиплый голос вдохновлял Пьяццоллу. После их романа Астор перестал писать песни, зато она продолжала создавать потрясающие вещи, и даже сегодня ее можно встретить, загорелую и поющую, в таком далеком и необычном для мира танго месте, как Марокко.

Или она может быть похожей на статуэтку, как Роксана Фонтан, которая никогда не станет Маленой, кроме как на двенадцать сценических минут. Она будет воспевать удачи и неудачи танго, но сама им неподвластна.

Она такая, как Джованна, которая никому не принадлежит и не использует мужчин ради выгоды и успеха, ведь ее страсть нематериальна. Она связана с душой танго.

Чтобы стать такой, как Джованна, нужны внутренняя сила и душа. Если это есть, то бояться нечего. Возможно, самое страшное, что могло произойти, уже случилось, но вот хорошее точно впереди. И у Джованны. И у меня. И у Оса. И у тех, кто любил и терял. И всех у нас, для кого танго… что? Это уже не мечта о танго, это жизнь танго.

Вот она, единственная и неповторимая жизнь — chulla vida. Живи ею. Лелей свои иллюзии. Перестань цепляться за прошлое. Осмелься быть собой. Все это говорил мне голос Джованны.

На следующий вечер я сижу рядом с ней и ее ребятами в театре «Солис», младшем брате портеньо-театра «Колон». Сюда, в великолепное здание, построенное с использованием русской сосны, итальянского золота и привозного мрамора, мы пришли послушать произведение Астора Пьяццоллы в исполнении оркестра танго из Буэнос-Айреса. Приезд коллектива стал столь важным событием для маленькой страны, что на концерт пожаловал новоизбранный президент Уругвая.

— Президент республики, — поясняет мне Джованна и аплодирует вместе с другими гостями. Это не угодливые хлопки из вежливости. Все поднялись со своих мест, и зал оглушает искренняя овация. Президент Хосе Мухика не какой-нибудь щеголь с модной стрижкой и счетом в швейцарском банке. Нет, он другой: полный тихий мужчина с усами и без охраны. Он живет с женой на ферме, выращивает цветы, водит «Фольксваген-Жук» и отдает бо́льшую часть зарплаты на благотворительность. Из-за участия в знаменитом партизанском движении Тупамарос Мухику на четырнадцать лет отправили в военные тюрьмы. Два года своего заточения он провел на дне колодца.

— Можешь представить, какой путь он прошел, чтобы сегодня вечером стоять здесь в костюме? — спрашивает Джованна. Нет, не могу. Да и никто из нашего поколения не представляет. Но что Джованна и ее компания могут — это помнить и быть благодарными.

Оркестр играет «Четыре сезона в Буэнос-Айресе». Со звуками скрипок и дождя в Монтевидео врывается буэнос-айресская весна, а я возвращаюсь на десять лет назад в театр «Колон», с Джеймсом.

Неужели правда столько воды утекло? В лучших моментах танго, как во сне, не существует времени. Мной овладевает необъяснимый порыв. Мне хочется обнять не только Джованну, или ее бойфренда-бандонеониста, или музыкантов с дредами, но и президента, и всех уругвайцев, сидящих в своих лучших вечерних нарядах и слушающих с затаенным дыханием музыку. Меня нельзя назвать одной из них, их история не была моей историей. И женщиной танго я не стала. Путь, который я прошла, отличается от судьбы Джованны.

Но теперь я не чувствую боли «чужеродности», мучившей десять лет назад в Буэнос-Айресе, я ощущаю благодарность и любовь к этой земле танго и ко всему, чем она меня одарила.

Джованна улавливает мое экзальтированное состояние и сжимает мне руку:

— Пьяццолла неповторим.

В мое последнее воскресенье Джованна звонит и похмельным голосом информирует меня:

— Сегодня должны выступать барабанщики на Исла-де-Флорес. Идем вместе, ничего не бери, кроме денег на такси. Никакой камеры.

Собрания любителей кандомбе проходят всегда по воскресеньям, после заката, в черном, удаленном районе Barrio Sur.

— Вот где начиналось рабство, — обыденно произносит Джованна, пока мы поднимаемся по холмистой улице «цветов», двигаясь прямо на звук барабанов. Низкие жилые дома кажутся заброшенными пограничными заставами, стены разукрашены граффити. Огромный африканский флаг возвышается над нарисованной на стене танцующей черной женщиной с огромными ягодицами. Она танцует на улице — единственном приюте для кандомбе. У танца не было другого дома, кроме как в сердце темнокожего сообщества, сложившегося из привезенных сюда рабов.

Мы всего в нескольких кварталах от колониального великолепия Плаза Индепенденсия, но с таким же успехом могли ходить по Гаване. Нас окружает другой, потаенный мир. Колониальный истеблишмент прятал его. Когда в Уругвай из Испании пришла независимость, рабство здесь закончилось. Одним из героев движения за независимость был черный музыкант, известный как Ansina (Ансина), его именем названо одно из разрушенных зданий, служившее когда-то «штабом» кандомбе-сообщества. Это же имя носит один из двух знаменитых кандомбе-ансамблей. Название другого коллектива звучит по-бразильски Cuareim, и дано оно в честь другого дома напротив «Ансины».

А сейчас бой барабанов на улице подобен зову крови.

— Так оно и есть, — уточняет Джованна. — Само слово llamada, знаменующее начало кандомбе-процессии, означает призыв.

Мы подходим к барабанщикам, когда процессия внезапно останавливается. В уличной канаве разжигают костер из старых тряпок, газет и автомобильных шин. Мужчины держат инструменты возле огня. Все стоят вокруг и болтают. В чем дело?

— Мы настраиваем мембрану, так как очень сыро, — поясняет парень в черной жилетке, поддерживающей живот. Его барабан самый большой и называется пиано.

После получаса курения, болтовни, распития мате среди пахучих подсыхающих кожаных мембран мы снова отправляемся в путь. Мужчины держат перед собой на мокрых от пота лямках гигантские барабаны. Музыкантов собралось человек тридцать — черных, метисов, белых, коренных индейцев, и примерно столько же нас, сопровождающих.

Люди высовываются из окон или стоят в дверных проемах, наблюдая за процессией или пускаясь в импровизированный пляс. А некоторые присоединяются к нам.

Физически невозможно оставаться на месте, когда гудят тридцать барабанов. Ритм проникает под кожу, и вы начинаете двигаться, для этого не требуется ни алкоголя, ни умения.

Вы просто повторяете то, что делают остальные. Толпа барабанщиков и гуляк пританцовывает, как единое целое. Мы делаем шаг на каждые два удара, которые словно замедляются, но на самом деле темп нарастает. Необузданный монотонный и непрерывный бой продолжается час. Ритмично ступая на каждые два удара, почти не отрывая ног от земли, мы проходим всю улицу, пока она не перетекает в улицу Гарделя. Никаких слов, только гул тридцати барабанов под руками тридцати мужчин, в чьих жилах течет кровь конкистадоров, рабов, европейских эмигрантов, индейцев.

А в моих ногах… боже, что же в них? Милонга, вот что. Пружинящие, пошатывающиеся, жизнерадостные, сексуальные, двойные шаги милонги. Всем нутром я ощущаю то, о чем поет Касерес:

Ведущий карнавала, escobero — трансвестит с кожей цвета кофе с молоком, длинными волосами и лицом Нефертити. Он танцует, будто в трансе, его па походят на движения нарисованной женщины с того граффити. А пышная «мамаша» — не просто пара ягодиц, это mama vieja — главный элемент процессии. Традиционно на ней самошитое цветастое платье, и ее сопровождает gramillero — «целитель», жизнерадостный бородатый старик с разукрашенным лицом.

Геи и гетеросексуалы, черные и белые, или ни то ни другое — всех принимают такими, какие они есть. Никаких ограничений, кроме дождя.

Единственная в толпе, я открываю зонтик в шотландскую клетку.

— Не могу поверить, что ты взяла с собой зонтик. Это так по-английски, — смеется Джованна.

— По-шотландски, — отвечаю я. Но кому какое дело до этих тонкостей, ведь пульсация крови нивелирует все различия. Лишь бой барабанов и движения ног. Я словно заколдованная.

Я не помню, где я. С тем же успехом я могла бы присутствовать на процессии бразильской самбы, эквадорской маримбы, кубинской сальсы…

Но я здесь, и это кандомбе. Своими корнями кандомбе уходит во времена, когда африканских рабов привозили в порт Монтевидео с необъятного африканского континента, и миллионы, оказавшиеся здесь (не считая миллионов, что погибли в пути), изъяснялись на различных диалектах и не понимали друг друга. Их объединяли лишь мучения и музыка, которую несчастные привезли с собой. Кандомбе стало телесным и душевным выражением не только страданий, но и неукротимого черного духа. И отгадайте, как назывались барабаны в колониальные времена?

Tangó (ударение на последний слог), слово взято из языка банту. Места, где проходили спонтанные и нелегальные кандомбе-сборища (такие же, как и то, на котором я присутствовала), окрестили cabildos, также известные как tangós. Чувственный танец под ритм барабанов начинался соло, перерастал в трансовые состояния и иногда заканчивался разделением на пары или группы.

Кабильдо служило местом для секса или молитв, Бога и тела. Даже больше — Бог и был телом. Неудивительно, что законопослушные граждане Монтевидео, те самые, кто с радостью эксплуатировал оторванных от родины людей, воспринимали эти языческие собрания как угрозу их морали, а кандомбе — как музыку дьявола.

Плохую службу сыграло и то, что название танца лишь на одну букву отличалось от другого афро-латинского творения — кандомбле́ — широко практикуемой вудуподобной практики, зародившейся в Бразилии и распространившейся по всему черному миру. Ярчайший пример синкретизма, то есть соединения разнородных культур, духовных верований и символов. В кандомбле́ могли при желании использоваться распятия, и при этом ритмы и танцы, вызывающие транс, гипноз, откровенные телодвижения и другие подобные состояния.

Основателями первых больших «племен» кандомбле́ в Бразилии были женщины. Их божества назывались Ориша — как правило, женственные духи, представлявшие разные аспекты нашей психики. Главный же Ориша, отвечавший за все плотское, деструктивное и (про) креативное, противоречивый человекоподобный дух именовался Шангó. В рифму с tangó.

И вот эти глубокие сильные черные корни, «высаженные» в темной скорбной земле, дали побеги в виде танго, которое проникает внутрь вас, и вы ощущаете голос секса и смерти, души и тела. Только оргиастическое соединение Африки, Европы и Латинской Америки могло породить танго. Оно здесь, в ударах барабанов и стуке ног, спускающихся вниз по Исла-де-Флорес, по улице, где закончилось рабство:

(двудольный музыкальный размер 2/4)

Под кожей недавно настроенных барабанных мембран звенят песнопения рабов из Биафры.

(двудольный стихотворный размер 2/4)

В этих коллективных внутренностях — барабанных и ваших собственных — в единый гул сливаются радость и скорбь, агония и экстаз. И это истинный «реванш танго». Возвращение исконного танго.

Ос ждет у меня у терминала в Пуэрто Мадеро, с Дейзи у ног и букетом свежего жасмина в руках. Я обнимаю его без слов.

Помню тот день, когда Джейсон ошибочно принял за меня другую женщину. Я словно очутилась в ловушке времени. Теперь я наконец и есть та, другая женщина. Не девушка. Не женщина танго, как Джованна или Роксана. Просто я.

На прощание Ос дарит мне диск Атауальпы Юпанки — местной иконы народной музыки. Особенно меня зацепила его песня «Братья»:

До отъезда из Аргентины я успела еще потанцевать и купить расшитые золотыми нитями туфли марки Madreselva, так как Comme il Faut не соответствовали больше своему названию, с каждым годом то ли их модели становились все шире, то ли мои ноги все у́же. А еще мне довелось встретить того, кто открыл мне кое-что новое в танго.

Игнасио С. — высокий, красивый, но танцевать с ним непросто, так как он не отрывает от меня изучающего взгляда. Да, Игнасио — очередной психоаналитик, танцующий танго. К счастью, он не принадлежит ни к фрейдистам, ни к лаканианцам, поэтому решаюсь поделиться с ним вопросом, мучающим меня годами:

— Вы верите, что есть два типа людей в танго: психотерапевты и те, кто в них нуждается?

В его серых глазах блеснула улыбка.

— Нет. Все нуждаются в терапии, вот почему танго для каждого. Без исключения.

Игнасио — передовой танго-психолог, он последователь Сфинкса и создал практику, получившую название «психотанго». Звучит как танго для психов, и в какой-то мере так оно и есть. Но по сути это способ вывести танго за пределы салонов, милонг и красивых пар и сделать достоянием безумных, несчастных и жалких.

Игнасио С. проводит групповые занятия. Танго для слепых. Танго для пациентов с болезнью Паркинсона. Танго для психотиков, одержимых убийством. Для депрессивных. Для страдающих обсессивно-компульсивными расстройствами. Для несовершеннолетних преступников. И просто для невротиков (всех нас). Просто Игнасио не называет их так. Он обходит стороной заумные фразы и считает, что главное — это исцеление от страданий.

— Мы все страдаем, — говорит он, — иногда даже не понимая, насколько.

В зале звучит Пульезе, музыка любви, подразумевающая медленный темп, и все пары танцуют, кроме меня и доктора.

— Это не только для любовников, — произносит доктор — Танго — коллективный танец. Смотри: все танцуют вместе. Они не делают это дома. Они приходят сюда. Почему? Им хочется стать частью коллективного опыта. Представь: ты птичка и смотришь на танцпол с высоты своего полета. Что ты видишь?

Я задумалась. Много лысин и фальшивых блондинок — ответ неправильный.

— Водоворот. Концентрические круги.

Он помедлил:

— Неплохо. Итак, ты видишь космический узор, мандалу.

Вспоминаю подарок Черного Пса. В словаре я прочла, что мандала — это форма, основанная на реальных космических узорах, главный ритуалистический символ буддизма и индуизма, часто используемый при медитации.

— Карл Юнг считал, что мандала представляет бессознательное эго, и использовал такие изображения при работе с пациентами с фрагментацией личности. В снах мандала олицетворяет наш дух, стремящийся к цельности.

Я вглядываюсь в темный танцпол: он похож на чан с темным шоколадом, который медленно помешивается. Как во сне.

— Капка, — склонился Игнасио. — Ты пришла в танго, потому что была здесь иностранкой, так? Неприкаянной душой.

Я киваю.

— Ты думала, что здесь сможешь убежать от этого. Но обнаружила, что и в танго все иммигранты, обитающие на задворках и страстно желающие оказаться в центре.

— В центре чего?

— Водоворота, как ты это окрестила. Или мандалы.

— А что в центре мандалы?

Я понимаю, что сижу, уставившись на него в ожидании ответа.

— Ничего. Мандала не дает простых ответов. Это не похоже на традиционные религии. Поэтому все эти люди танцуют вокруг центра, движутся по направлению к нему, но никогда внутри него. Центр пуст. В центре есть одиночество, отчуждение, отсутствие корней… то, от чего мы бежим.

Меня трясет от озноба.

— Звучит безнадежно.

Он улыбается. Улыбка психоаналитика-юнгианца в три часа утра в темном танцевальном зале — странная штука.

— Нет, не безнадежно. Танцпол — священное место, где может случиться всякое — от тангазма и любви до исцеления, медитации и нирваны. Что же тут безнадежного?

Понемногу успокаиваюсь.

— Нирвана… ее стоит искать.

Он рассеянно кивает и на секунду напоминает сидящего Будду.

Одно не дает мне покоя: центр танго-вселенной не может быть пустым. Меня не устраивает подобное объяснение ни от Игнасио, ни от Карла Юнга, ни даже от Будды.

В свой последний день в Буэнос-Айресе я гуляю по залитой солнцем Плаза Доррего.

— А, Кап-ка! — Черный Пес приподнимается на своей подстилке. — Мне снилось, что ты придешь.

— Ты так говорил и в прошлый раз, два года назад.

Мы обнялись. Его загар стал еще темнее, морщины — еще заметнее, украшения — еще более затейливыми. Но улыбка и дреды остались прежними. Он походит на одного из красивых братьев Атауальпы Юпанки.

— Время ничто. Два года назад — все равно что вчера. И десять лет тоже. Десять лет назад ты переходила эту самую площадь. У тебя были длинные-длинные волосы, и ты сама не понимала, чего ищешь.

С удивлением смотрю на него, а он смеется:

— Все правильно! Ты меня тогда не знала, но я видел девушку, она могла быть родом откуда угодно, и она что-то искала.

Хуан закуривает косяк, я отказываюсь: хватит с меня зависимостей. Ну разве что маленькую затяжку:

— Как ты так… видишь людей?

Он пожимает плечами, щурясь от мягкого солнца поздней осени, бережно сжимает мои ладони. Otoño porteño.

— Я старый и больной. Я не понимаю танго и никогда в жизни не танцевал. Но я понимаю твой путь, ибо Черный Пес бредет той же дорогой — дорогой тех, у кого нет корней. Она длинная и тенистая. Но смотри, мы на Плаза Доррего.

На площади начинает звучать танго.

— Индеец, — говорит Черный Пес. — Должно быть, сегодня воскресенье.

Индеец и его компаньоны принимаются расстилать переносной танцпол. Солнце село, люди собираются на милонгу. Длинные волосы индейца собраны на затылке в конский хвост. Он начинает танцевать с какой-то иностранкой в туфлях на каблуках, та улыбается. Я наблюдаю за ним на почтительном расстоянии в течение десяти лет. Постоянно окруженный женщинами, он всегда один.

— Но ты благословенна, mi amor, — продолжает Черный Пес. — И я сейчас не с точки зрения религии говорю. Ерунда все это.

— А с точки зрения танго, — говорю я, слегка одурманенная дымом его косяка, а он смеется.

— Именно. Рано или поздно, но для тебя всегда восходит солнце, и ты излучаешь свет.

От смущения хихикаю и закашливаюсь.

— Ты, наверное, потеряла мандалу, которую я тебе подарил? — поглядывает на меня с хитрецой.

Снова удивленно киваю.

— На самом деле нет. Вот она, — Черный Пес рукой волшебника сотворил из проволоки новую. — А что в центре?

— Ничего?

— Как так ничего! — он трясет дредами. — В центре мандалы то, что едва ли кто видел.

— А именно?

— То, что не лжет.

— Да что же это такое?

— Успокойся, детка, — Черный Пес продолжает сдавливать мои ладони своими стальными пальцами. — Боль внизу твоей спины уходит. Меня это радует.

И добавляет:

— Совсем скоро ты найдешь то, что ищешь. Просто нельзя сдаваться.

 

Двенадцатая минута

Просто танго

Урок: Любовь

Вернувшись в Эдинбург, я не возвращаюсь в Counting House. Мои двенадцать минут на исходе. Слишком много теней по углам и крови на полу — причем не только моей. Слишком много информации об этой деревне и ее жителях, чтобы спокойно пить из местного колодца. Я не могу исправить то, что сделали время и интриги со всеми нами.

Выражаясь языком психологии, мне бы хотелось думать, что мудрость вытеснила мои иллюзии. Но на языке танго мое нежелание вновь прийти на милонгу означает: что-то для меня закончилось. Именно на этой арене. Возможно, исчерпала себя та молодая, гладиаторша, активная девушка с карнавала, готовая всеми силами сражаться за право на веселые дружеские вечеринки. Теперь я хочу мира и стабильности, осязаемых вещей и настоящих друзей.

И все же, и все же… мне любопытно видеть изменения в мире танго с тех пор, как началось мое концентрическое путешествие вокруг танцпола. Просто на тот случай, если в будущем у меня появится внезапное желание отправиться потанцевать в другой город или даже страну — свободно и непринужденно.

И вот, вступая в различные интернет-сообщества и группы, я обнаруживаю сайт по поиску партнеров Tango Partner. Как только вижу на их сайте картинку — страстную пару, обнимающуюся на фоне греческой рыбацкой деревушки, — в голове начинают звонить колокольчики, напоминающие о танго-аде.

«Ты любишь танец, близкое объятие, музыкальные истории желания и близости, разговор без слов между тобой и партнером. После короткого знакомства с нашим онлайн-сообществом ты поймешь, как взаимная страсть может расцвести в восхитительный танцевальный роман!»

Спасибо, мне уже довелось испытать восхитительный танцевальный роман, и я знаю все о расцветающих страстях и кое-что об увядании. Но все равно любопытство побеждает, и я подписываюсь. В результате можно быть в курсе планов сорока тысяч других танцоров по всему миру и в соответствии с нужным ростом, стилем и уровнем обсессивно-компульсивного расстройства зарезервировать партнера или пятерых для следующего фестиваля, марафона, практиколонги или кемпа. Я никуда не собираюсь и, безусловно, не обсуждаю свои планы с участниками, просто, оставаясь онлайн, в течение недели получаю виртуальные кабесео от незнакомцев из итальянской Падуи, американского Альбукерке, польского Биелско, Боготы, с острова Лесбос, из Каира… так танцуют танго в начале XXI века.

* * *

Забудьте о тангомании, забудьте о танго-лихорадке. Сейчас международное танго делает все здесь и сейчас, как будто жить всем осталось пару дней. Представьте город — любой город, даже окруженный со всех сторон водой: высока вероятность, что и там танго пустило свои корни в каких-нибудь маленьких теплицах страсти, эго и хиро. Тому подтверждение: Tango Oriental в Маниле, Tango Academy в Гонконге, Tango Association в Тайпее, Tango Down Under в Брисбене, Tango Social Club в Канберре, танго-клубы в Тасмании, на Бали, в Дубае, в Шанхае, в Тбилиси. Приятно узнать, что в Бейруте и Вуппертале проводятся собственные фестивали.

А вот более экстравагантные мероприятия, связанные с танго. Их организуют постоянно и повсюду.

Танго-марафоны

От Болгарии до Базеля, от Прадамано до Любляны через Осло — танго-марафоны отличаются от любых других олимпийских спортивных событий в двух отношениях: постоянный саундтрек и высокие каблуки. Во всем остальном они функционируют по тому же самому принципу: все участвуют в гонке, пока не случится травма, дисквалификация или не закончатся выходные.

Танцевальный марафон выглядит так: танцевальные кроссовки у мужчин, несколько комплектов одежды, полотенца, бутылки с водой, напряженный, сфокусированный взгляд, говорящий: «Не считайте меня легкомысленным, я воспринимаю все очень серьезно, иначе бы сюда не приехал». А еще особое сияние в глазах, по которому профессор психиатрии Игнасио С., должно быть, отличает обычных невротиков от психотиков. Но даже этот ультрамодный феномен берет начало из традиционных обычаев: вспомните длившиеся неделю вечеринки в Парке Патрисиос в 1930-е.

Эпизодические танцевальные акции и танго-флешмобы

Теоретически «спонтанные» танцевальные акции в лучших традициях дадаизма и флешмобы имеют своей целью устроить что-то необычное в общественном месте, смутить, спровоцировать публику. На практике это группа тангерос с CD-проигрывателем и неистребимой жаждой публичности. Они ломают свои дорогие туфли, выделывая па на тротуаре, в то время как недоумевающие прохожие на них смотрят. И вполне возможно, в такой момент кто-то из зевак «заражается» танцевальным вирусом. А для кого-то начинается история в танго — возможно, для вас.

Танго-империи

Это ансамбли под управлением танцора или группы активистов, которые живут танго и организуют мероприятия. Старейшая и наиболее успешная танго-империя Европы El Corte находится в нидерландском Наймегене. Правит ею Эрик с голливудским лицом, мускулистый, безупречно одетый. Выступает он без постоянной партнерши — отчасти из-за гомосексуальной ориентации (а традиционное танго все-таки гетеросексуальный танец), а отчасти потому, что ему так удобно. В поездках он обучает местных танцовщиц, а дома председательствует в самых популярных европейских танцевальных салонах выходного дня Orange Salon, Summerdaze Salon и Chained Salon (последний так популярен, что во избежание давки туда пускают не больше 250 человек). El Corte предусматривает полный спектр взаимоотношений с аргентинским танго: открыть его для себя и обнаружить, что вы можете танцевать, учиться, смотреть, мечтать, есть, говорить, смеяться, наслаждаться, плакать, познавать, делать, проклинать и жить танго!

Знакомая концепция.

Танго-лагеря

Подобно скаутским и трудовым, лагеря танго располагаются в какой-нибудь удаленной местности: «Крымские каникулы» в Судаке, Tango Mango в Девоне и Tango Taboe, где я и очутилась однажды летом.

Taboe находится в голландском лесу и имеет репутацию самого альтернативного европейского события в танго. Спят здесь в общих комнатах, готовят вместе на большой кухне и просыпаются с рассветом (поправка: некоторые из нас) ради целительных упражнений тао, медитации и акро-йоги.

Идеология: «делиться идеями и сердцами» и пребывать в «состоянии удивления». Делать это надо обязательно, поэтому довольно скоро наступает и состояние удивления по поводу того, как можно выжить неделю, танцуя под какую угодно музыку, кроме танго. Этот новый тренд, известный как «танго без танго», служит неопровержимым доказательством того, что не нужно искать альтернативу тому, что и так подобно мечте.

Другие мероприятия — групповая терапия, занятия танго в водах местного озера и вечера, заканчивающиеся звяканьем цимбал для трансцендентальной медитации. Мы чуть не согласились на предложение немецкого танцора исполнить «танго-амебу».

(Пауза. Танго-амеба — детище немецких тангерос, представляющее по сути групповое объятие в конце длинной ночи, когда вы, пренебрегая своим партнером и голосом рассудка, все вместе, одурманенные, вибрируете в общем амебном любовном экстазе.)

Днем мы собираемся в танцевальном зале и разбиваемся на группы по гендерному признаку. Мужчины изображают «танец слона», а женщины — «танец бабочки». Если вы не в силах представить эту картину, считайте, вам повезло.

В Taboe представление о танго туманное, как секс или погода, и не имеет отношения к культуре или чувствам. Что вы делаете, не имеет значения, так как это ваше самовыражение. Но проблема в том, что вы занимаетесь этим в организованной, улыбчивой, бесполой голландской манере. Назовите меня пуристом, традиционалистом, даже динозавром — но, дорогие друзья танго, это все не танго, по крайней мере для меня.

В итоге, хотя и слишком поздно, мне становится понятно: танго-кемпы, подобные Taboe, обладают всеми приметами культа: удаленное местоположение, изоляция от нормального общества, песнопения, обязательные ритуалы и использование слабых. Все здесь чрезвычайно мило, но, по сути, половина участников озабочена личными проблемами. «Отсидев полсрока», я попыталась сбежать через лес, но заблудилась и, тяжело дыша, вернулась в лагерь, исцарапанная в зарослях ежевики.

За эту неделю моей жизни в танго я обнаружила и границы собственной личности, и естественные границы танго. Урок: не давайте им пересекаться, иначе это будет насилие и над собой, и над танцем.

Танго-фестивали

Мы (как и все «одержимые» танго) уже сталкивались с танго-фестивалями. Их много, и в попытке быть оригинальными и отличаться от конкурентов их организаторы дают названия, которые все больше напоминают экспресс-курсы иностранных языков для тех, кто слишком занят танцами, чтобы изучать язык должным образом: Danubiando в Будапеште, Tango High в Бердине, Chocotango в Перуджи, Tangotoño в Инсбруке, Tangosutra в Вашингтоне, Planetango в Москве, Day and Night Ritual в Стамбуле (аналогичный, но не идентичный фестивалю TangoLoong, проводимому в том же городе), TexelTango на голландском острове Тексель, Wintertango в Норвегии, Invasion Tango в Галвее и Tangoxposed в Денпасаре.

Однажды в конце лета я оказываюсь на гей-курорте испанской Коста-Бравы. Ситжес — колыбель фестиваля Sitges International Tango и его злейшего противника — Tango Sitges. Здесь я ради первого: старейшего, крупнейшего и самого гламурного фестиваля Европы. Он настолько известен, что сотни людей, которые не смогли купить вовремя билеты, вынужденно проводят альтернативную милонгу на пляже, где на рассвете пьяные геи в стрингах творят непристойности.

У меня две пары туфель и смутное ощущение, что скоро чему-то наступит конец. Селюсь в отеле Romantica и через час обнаруживаю еще одного эдинбургского танцора, что неудивительно: за десять лет танца знакомишься со множеством людей. Слава богу, им оказался Эл, мой приятель-юрист, приехавший сюда залечивать сердечные раны после недавнего разрыва с девушкой.

В первую ночь я приметила еще пару знакомых лиц — один из них Свен, парень из Осло, с которым я не танцевала в Шотландии. Он тонет в объятиях женщины в полупрозрачном платье с цветочным узором.

За преподавательским столиком вижу Чичо, еще более массивного и угрюмого, чем прежде, а с ним изящная партнерша Хуана — но погодите, сарафанное радио донесло, что теперь они пара только на танцполе, а его девушка — вроде столь же изящная Марина, бывшая подруга другого приехавшего сюда маэстро Себастьяна с конкистадорской эспаньолкой и в серебряном гангстерском пиджаке. Можно, конечно, не верить слухам (хотя жизнь часто их подтверждает), но в то же время трудно игнорировать факт, что Себастьян держится очень интимно с этой хорошенькой москвичкой.

— Вращающиеся двери танго, — говорю стоящему рядом Элу, парню болезненного вида, пьющему коктейль под названием «Одержимость».

— Именно. Не успеешь сказать «очо кортадо», пара уже разошлась. Салют! — он поднимает свой стакан. — За день, когда она меня полюбит.

Он теряется в толпе, собравшейся полюбоваться выступлением Себастьяна и Марины под излюбленную ими La Melodia del corazón («Мелодию сердца»): хотя они уже не вместе, но по-прежнему преподают и выступают вдвоем и, подобно Чичо и Хуане, стали брендом и источником существования друг для друга. Изысканная красота их искусства в сочетании с прагматизмом их бизнес-схемы наполняют меня невыносимой грустью.

Похоже, их устраивают эти «крутящиеся двери», но меня нет. Даже после всего, что произошло, я остаюсь безнадежным идеалистом. Этот мир прошлых отношений и одноразовой любви и движение под звуки «Мелодии сердца» все меньше кажутся мне волшебными и все больше напоминают деловые операции под музыкальное сопровождение.

И вот я стою в платье с голой спиной, на девятисантиметровых каблуках у края гигантского танцпола в Jardin de Prado, в тени деревьев и окружении шести сотен тангерос из Европы, Азии, Австралии, Гавайев, обеих Америк и Израиля, и наблюдаю. Двадцать пять русских девушек с кошачьими телами и в юбках с узорами. Тридцать женщин из Румынии и Болгарии, словно ожившие картины Модильяни. На плече одной вижу татуировку: ТАНГО. Другая сверкнула нарисованным на икре «чулочным» швом.

Я танцую с сицилийцами. В их красоте чудится что-то опасное. Выразительные глаза, напомаженные волосы, страстные волькады.

Я танцую (хотя, увы, не одновременно) с тремя мужчинами из Порто. Они настолько привлекательны, учтивы и образованны, что начинаешь подозревать тайный умысел.

В течение пяти бессонных ночей красивые люди гарцуют, словно чистопородные скакуны. Они потряхивают бахромой, демонстрируют ягодицы под шелками, выставляют напоказ мускулистые икры и стройные бедра, благородные профили, глаза с длинными ресницами, свои дипломы, знание иностранных языков, экзотические акценты, неврозы и сложности личных отношений. Всеми доступными способами они предъявляют свою родословную для пристального изучения соперниками.

Это элита танцевального мира. На этой ярмарке тщеславия легко поддаться духу показухи и соперничества. Каждый стремится к звездам над Коста-Бравой, не в силах отказаться от мечты, какой бы они ни была.

Но одно несомненно: все мы — любители и профессионалы, умеренные и одержимые, тангоголики и новички, музыканты и диджеи, позеры и организаторы, франтоватые и скромники, помешанные и проклятые, — все мы что-то чувствуем, двигаясь под музыку, хотя только Бог знает, что именно ощущает каждый. Нас можно обвинить во всех танго-грехах — но только не в отсутствии чувств.

Любовь приходит и уходит. Сердца разбиваются и исцеляются. Рождаются дети, умирают иллюзии. Правительства приходят к власти и свергаются. Вы переезжаете из одной страны в другую. Друзья женятся и разводятся. Сменяются времена года. Случаются неприятности. Солнце встает. Verano porteño. Но настоящие тангерос — те, кто, несмотря ни на что, радуясь и плача, в здравии и болезни, суровой зимой и светлой весной, не отказываются от мечты. Даже если не очень хорошо танцуют. Даже если все происходит лишь в их головах.

Теперь я понимаю, что значит быть здесь и танцевать. Даже если мужчина, которого вы любили до беспамятства, обжимает какую-то толстую коротышку, или женщина, которую вы обожали, целуется с каким-то старым хрычом в нелепых брюках. Быть здесь и танцевать — последняя жертва на алтаре танго. Быть здесь и танцевать — одновременно боль и исцеление, это и есть суть танго.

Этим вечером, наблюдая за меняющимися парами, я окончательно понимаю свою танго-историю. Я пришла в танго, мечтая обо всем, и оно дало мне все. Я не «встретила кого-то», не влюбилась, не вышла замуж, не родила детей и не устроила свою жизнь, в общем, не стала «нормальной». Но ведь мне и не нужно было этого. Мне было нужно, чтобы танго сулило мне все это каждый раз, когда слышу музыку и делаю первый шаг с мужчиной — любым мужчиной. Я хотела сохранять желание испытывать то, что можно почувствовать за двенадцать минут, но чем нельзя владеть, ибо это не принадлежит никому из нас. Я хотела расставаться под конец вечера, чтобы мечта могла продолжаться. Я хотела мечтать снова и снова и не хотела никакой реальности. Потому что помните мою идею: «Какой смысл в жизни, если не делаешь ничего интересного?» В танго я нашла как раз то, что искала.

Дорогие друзья по танго, знайте: танго — не товар. Оно не покупается. Оно не может спасти нас от самих себя и реальности. Мне понадобилось десять лет, чтобы понять: танго — просто танец. Но зато какой!

— Потанцуем?

Это Свен из Осло. Из моей последней ночи в Эдинбурге. Он не забыл о своем приглашении.

Лучший оркестр танго в мире — Color Tango — исполняет Just a Tango» («Просто танго»). Моя голова на уровне его груди, музыка захватывает нас целиком, и я закрываю глаза. Свен делает маленькие шаги и каждой своей клеткой чувствует музыку и меня. Его прикосновения к моей спине вызывают у меня ощущение крыльев. Время остановилось.

Невозможно описать, что происходит, скажу только, что ради подобных впечатлений люди принимают наркотики, присоединяются к сектам, впадают в транс и разговаривают на неведомых языках. Фрейдисты, юнгианцы и лаканианцы могли бы подтвердить, что именно это я и вытворяю в танго. Но мне не до них, ведь, зажатая другими парами, я одновременно нахожусь в объятиях Свена и парю над танцполом. Мы движемся в пространстве между Богом и небытием.

Мне внезапно вспоминается история Борхеса «Алеф», где циничный рассказчик обнаруживает под старой лестницей точку пространства, куда сходятся все остальные точки, и плачет от изумления. Вспоминается потому, что с поразительной ясностью, будто приподняли вуаль, вижу что-то магическое и ужасное. Вижу большой взрыв танго в центре мандалы.

Вижу танго целиком: все пары от самого начала до нынешнего момента — всех, кого знала, и тысячи незнакомцев, живших, любивших, пивших и умиравших с танго. Они танцуют в концентрических кругах вместе со мной и Свеном, и я оплакиваю наши расставания, крушение времени и новые надежды. Я вижу сад любви, который одновременно служит кладбищем. Вижу аккуратно накрашенные лица женщин и их тающий макияж под конец ночи, вижу тени будущей старости на моем лице. Слышу, как, подобно грудным клеткам курящих мужчин, растягиваются и сжимаются бандонеоны, и вижу Джошуа в его саду и Терри с гитарой. Вижу танцпол — пустой днем и заполненный парами ночью. Вижу зеленые улицы Буэнос-Айреса и всех исчезнувших молодых аргентинцев — жалкие призраки под дождем. Вижу, как в водах Рио-де-ла-Платы всплывают беззвучная музыка и грязные секреты. Вижу морозные ночи в полнолуние; чувствую душные объятия спящих любовников, чьи скелеты продолжают обниматься. Вижу Джованну с младенцем, она держит за руки родителей и какую-то пару, танцующую в выложенном плиткой дворике в Сан-Тельмо. Вижу Джейсона с выцветшей татуировкой и моего друга Шона, покидающего милонгу в своем черном пальто и с одурманенными алкоголем глазами. Вижу мою молодую бабушку — она курит сигарету и слушает по радио «Кумпарситу»; и тут же — неизвестную чернокожую женщину, которая ждет кого-то на аллее в Монтевидео. Вижу Оса в его неизменных диджейских наушниках и всех женщин, ждущих на окраине милонг, городов, обломках руин, и знаю все об их танцевальных туфлях, пудрах, надеждах. Я — это они, и одновременно мужчины, мечтающие о вещах и женщинах, которые им недоступны.

Я вижу былое и грядущее. Сегодня я — это все, с их сердечными ритмами и ранами, кровью и дыханием, сегодняшними надеждами и завтрашней кончиной. Я обнимаю всех, и все обнимают меня. Все вместе мы и есть танго.

В конце наших двенадцати минут (или это двенадцать танд?) я смотрю на Свена. Он выглядит под стать тому, что чувствую я.

Как и я, он знает, что эти ощущения больше — бесконечно больше, — чем любой из нас вообще мог надеяться «получить» от танго.

— Спасибо, — говорит он.

— Спасибо, — говорю я.

И мы расходимся по разным углам зала, как незнакомцы.

Кортина

Итак, почему вы танцуете танго?

Капка Кассабова: Вы меня спрашиваете?

Да, тебя. Я больше никого здесь не вижу.

Афтелонга

Что происходит с теми, чье сердце поражено танго?

Джейсон живет в Австралии и время от времени танцует. Мы иногда обмениваемся новостями.

Сильвестр продолжает репетировать один в пригородной студии. Мы танцуем вместе каждый раз, когда я возвращаюсь в город.

Терри написал мне грустное бессвязное письмо спустя два года после расставания. Он произвел на меня впечатление сломленного человека.

С Джошуа мы никогда больше не танцевали вместе, но мне хочется верить, что они с Глэдис нашли нечто большее, чем танцпол.

Джеймс по-прежнему пьет вино по вечерам в среду. Ануш, Джефф и кафе Limon живут и здравствуют молитвами Мурата.

Ос по-прежнему заправляет делами в своем Lo de Os в Буэнос-Айресе.

Рози теперь танцует меньше — по соображениям эмоциональной гигиены, сходным с моими собственными.

Шон неизменно остается поэтом и философом, а следовательно, дорогим другом.

А я? Когда я вернулась из Ситжеса, мне больше не требовалось физически населять мир танго, потому что танго поселилось внутри меня. Его музыка и поэзия бегут по моим венам. Его тень стала моей собственной и следует за мной повсюду.

Я купила машину и каждый уик-энд уезжала из города. Здесь, на Шотландской низменности, нет воспоминаний и ничто не заслоняет горизонт.

Однажды вечером я без особой причины (разве что желая увидеть северную летнюю ночь) выехала за город и остановила машину у обочины, чтобы пособирать ягоды. Рядом остановился лендровер, из которого вышел шотландский горец. Не спрашивайте, почему я решила, что он житель Хайленда, Северного нагорья, просто знала — и все. Замшевые ботинки и порванные джинсы, пепельные волосы спадали на суровое обветренное лицо, пластика мушкетера, нет, сразу трех мушкетеров.

— Привет, — смущенно поприветствовал он меня. — Сломались?

— Нет, — я сняла наушники. — Ягоды собираю.

Мое сердце замерло, почудилось, будто я видела его раньше, хотя это было не так.

— А, я так и подумал. Но хотел проверить, вдруг леди застряла на дороге и некому помочь. — Он держал огромные руки в карманах джинсов и выглядел озадаченным.

— А что вы слушаете? — спросил он, и я увидела, какие у него поразительно голубые, как горные озера, глаза.

— Пьяццоллу, — ответила я почему-то извиняющимся тоном. — Танго.

— О, вы танцуете танго!

— Да…

— А-а-а, — вздохнул он, — а у меня обе ноги левые.

Его признание прозвучало, как песня. Мы посмотрели на наши пыльные туфли. Молочное ночное небо быстро шагало к будущему утру. Над холмами повисла бледная радуга.

— Посмотрите, — сказала я, — ее второго края не видно.

— Ночные радуги всегда такие, — ответил мужчина своим мелодичным голосом.

— Что такое ночная радуга?

— Ну, само собой, лунная радуга.

Я не могла не улыбнуться во весь рот. С пассажирского сиденья высунул морду потрепанный спаниель.

— Это Пиплоу, мой пес. Как Сэмюэль Пиплоу, художник. Она девочка, но ей подходит это имя.

Горец оказался арт-дилером.

— Мне пора, будете в Хайленде, приезжайте посмотреть мою галерею. Не так гламурно, как танго, но кто знает — может, и понравится.

— Обязательно! — едва не сдержалась я, чтобы не закричать.

Он вернулся к машине и кивнул с улыбкой, похожей на восход солнца. Забравшись в свой автомобиль и взглянув на себя в зеркало, я увидела, что мои губы и зубы фиолетовые от ягод.

Мне понадобилось шесть месяцев и мужество, чтобы отправиться в его перестроенную из церкви галерею, расположенную посередине загадочного неземного Северо-Шотландского нагорья. Свет проникал внутрь из витражных окон и озарял картины.

Он поставил музыку. Это было «Воскрешение Ангела» Пьяццоллы. Он специально поинтересовался!

— Рада, что не «Смерть ангела».

— Слушал Пьяццоллу шесть месяцев, — он ухмыльнулся и протянул мне руки: боже правый, здесь, на краю Европы и моего долгого пути, я узнала, что идеальные объятия существуют и вне танго.

— Только, пожалуйста, не заставляй меня учиться танцевать.

— Надеюсь, ты никогда не будешь, — и я нисколько не лукавила.

Но, дорогие друзья по танго, как принято говорить: это «уже другая история».