Проснулся Костя почти параноиком. Мания преследования разыгралась.
Само собой, Фантомасами он представлял всех, кого в честь Маняши позвал сегодня к себе на Мариин день. Но это полбеды.
Как свахе всякие брюки – жених, Касаткину каждый человек казался потенциальным Яйцеголовым.
Неожиданно позвонил «оружейник» Гриша Исаев. Он звал в Оружейку на выставку «Сила православия».
Выставка как выставка. Благотворительная. Проводилась по инициативе Московской Патриархии при содействии фонда, который основал отец Мень.
Но вырученные от выставки средства шли в помощь нижнетагильской епархиальной библиотеке, сжегшей книги самого о. Александра, а заодно о.о. Шмемана и Булгакова. И об этом можно было написать интересно. Касаткин, однако, думал теперь только о Фантомасе и смерти старух.
– Спасибо, Григорий, некогда, – сказал Костя.
Но, видя Фантомаса во всех, Касаткин примерил безволосую голову и к патриарху. А ведь и любой священнослужитель, тем более священноначальник, мог наводить робингудовскую справедливость и грабить панагии и перначи, чтобы заполнить Патриаршую ризницу. Ходы под бывшим Чудовым монастырем знали все выпускники Свято-Тихоновского института.
«Ну, нет, – окоротил себя Костя, – хватит, так жить нельзя. Скоро я заподозрю, что Фантомас – моя бабушка».
Бабушка, кстати, зашевелилась. Приходила врач, села к ней на постель, похлопала по руке и сказала:
– Дружочек, надо вставать, двигаться.
Бабушка встала и задвигалась по стеночке к туалету.
Итак, следовало купить угощенье для именин.
Костя сбегал вниз, хватанул всех, какие были, салатиков и колбасок и настоящий венский шоколадный торт «Захер».
Подарок Маняще Касаткин не хотел покупать роскошный. Она стеснительна, смущать ее нельзя. Маняша и вообще считала бедность добродетелью.
В киоске с газетами, расческами, зубочистками и прочим сорочьим счастьем Костя купил платочек, красную ковбойскую, но дешевую бандану.
Вечером парадного застолья у Кости не было. Гости заходили побыть по-соседски, кто когда. Одни ели, другие ходили, приходили, уходили, возвращались и вставали покурить.
Брюханов и Кусин прибыли первыми и сидели сиднем.
Потом пришли – Лидия и Лидины местные подопечные старушки, всегда готовые покушать и посмотреть на гостей.
Потом Иванов, Володя Потехин, его Джамиля тоже, хотя у нее в последние дни были неприятные выяснения в милиции по поводу сбитого Вили.
Аркаша Блевицкий со товарищи.
Порфирьевская Тамара, уважавшая Маняшу, явилась в длинных жемчужных бусах, ажурном черном платье, яркой помаде и с кавалером-циркачом. Видно было, что пришла она не к Маняше. Барабанова, как всегда, жаждала сплетен и общества.
Пришел нижний мистер Роджерс. Он заглянул к Косте, будто зашел случайно. Однако он сел и засиделся. Его, правда, стеснялись, и с ним в первые четверть часа занимался лично Костя. Дальше Джо освоился и жадно слушал, хотя, кажется, ничего не понимал.
Костя с Маняшей по очереди то ухаживали за гостями, то присоединялись к ним сами.
Но Костя, разумеется, всё время был начеку.
С кражей оружейного пернача дело стало проясняться.
Убитых соседских старух Касаткин связывал теперь именно с ювелирным грабежом. Роза Федоровна имела ценности, более того, открыто кормилась ими. Няня Паня ценностей не имела, зато жила при Розе и знала всё, что знала она, и наоборот. Обе перед смертью хотели сказать что-то интересное.
А что, собственно, говорила Паня? Дело было у Кости за чаем. Костя сказал про парочку. А Паня: парочки у нас сахарные. Сказала: чё им ходить, а ходют и ходют. И почему-то ей было смешно. «Вчерась, – сказала она, – совсем смех».
То есть Паня не удивилась, не выругалась, не испугалась – засмеялась, значит, кто-то не опасный, понятный, знакомый, свой.
Идиот, Касаткин! Ничего не спросил он у этой Веры Хю-хю-хю! Она же ясно сказала: позвони, Костенька. Значит, она хотела сказать еще что-то.
«Что же сказала ей Паня? Надо позвонить Хю-хю-хю, пока жива».
Ждать Костя уже не мог. Он вышел в кухню, набрал крутиковский номер. Гудки. Проклятое лето, Крутикова, наверно, в отпуске.
А счастье было так возможно. Маняша спиной к нему скидывала остатки с тарелок в мусорное ведро. При слове «счастье» Костя нечаянно уперся глазами в старенькую юбку. Только теперь он вспомнил, что забыл поздравить именинницу. Решительно, один Фантомас на уме!
А в самом деле, вдруг яйцеголовый – здесь, за столом, ест свой кусочек «Захера»?
Алиби на воскресенье 17 июля опять было у всех Костиных близких, хотя и тут стопроцентно подтвердить никто ничего не мог. Возможную кандидатуру в негодяи оставалось выбрать методом исключения.
Наименее вероятные яйцеголовые – Брюханов, Лида с Маняшей, Катя, бабушка и он. Брюханов еле-еле душа в теле. Лида с Маняшей не тем живут. Катя нет, Катя – это Катя, Костина подруга. Бабушка – вообще лежачая. А сам он не украдет и не убьет даже в кошмарном сне.
Физических возможностей больше у Блевицкого, Кусина и Тамары. Но психологически они не тянут ни на убийц, ни на головорезов, знающих стратегические подземные ходы. Кусинская суть – диссидентство. Блевицкому с дружками слабо. Тут руки не алкашные, не дрожащие. Наглость и озорство Яйцеголового – от большой силы.
Иванов, Потехин, Джозеф Роджерс подозрительней всех. Они, к тому же, в состоянии нанять исполнителя.
Роджерс связан с европейским бизнесом. У него выход на лондонский аукцион. Мистер Уилсон, директор «Сотбиса», и бывший смотритель британских королевских сокровищ Энтони Блан, да и прочие, наняты, по слухам, КГБ.
Именно «Сотбис» принимает, между прочим, контрабанду и гарантирует продажу. Покупатель же трепаться не станет. Впрочем, украденный российский Филонов гуляет по Парижу не прячась.
– Костья, как ваш бабушка? – спросил Джозеф, смутившись от Костиного долгого взгляда.
– Спасибо, лучше: спит.
– Это есть прекрасно.
В хозяева, конечно, рвутся везде. Но, Боже, неужели европейцу нужен титул хозяина Кремля?
Был бы Роджерс французом, может, и рвался бы. Французы наглодались в 812-ом кремлевских ворон, облизнулись на имущество Оружейки. Им до сих пор хочется взять реванш.
Джозеф – англичанин. С другой стороны, Англия всегда была самой коварной нашей союзницей. Всегда она подкладывала нам свинью.
И все же русский есть русский. Иванов и Потехин – вот о ком надо задуматься.
Леонид Иванович вошел к Косте только что. Маняша ухаживала за ним, накладывала еду на тарелку, он со сладкой улыбкой засмотрелся.
Маняша, кстати, похорошела. Она впервые скрутила вялую косицу в гордый женский пучок и кокетливо его оплела подаренной костей красной косыночкой.
Иванов, как Гайдар, пухлый. Леонид Иванович – сладкоежка. Он ест третий кусок «Захера». За этот месяц он еще округлился. Глаза за очками черные и таинственные.
Потехин сидит, как аршин проглотил, и почти не ест. Изредка пожует горошинку, кукурузное зернышко, еще какую-то незримую крошку.
Он жилист, жёсток до некрасивости. Он как бы ороговел. Лицо рябовато от давнопрошедших подростковых авитаминозных фурункулов. Рябинки должны бы оживить лицо. Но нет, наоборот, мертвят.
Возможно, Потехин с Ивановым невиновны. Политика и власть им не нужны. У них и без того есть дело.
Потехин стремится в законный бизнес, а Иванов и вовсе – интеллигент, в бизнес он пришел из завлабов.
Но Костя подозревал обоих, потому что понимал их.
Да, они добились своего. Но настоящие престиж и самоуважение – тайные, а не явные. И Касаткин представлял, как любуются они дома втихаря на Гау и панагии.
Разговор стал сладкий. Тамара к тому же всем поддакивала. Леонид рассказывал, как проиграл позавчера в Монте-Карло кучу денег и приобрел вчера, проезжая по Окружной, – трехэтажный средневековый замок прямо у шоссе: любовница из машины увидела, захотела владеть, остановились, вышли, пошли в дом, тут же и купили.
Он? Или хватит ему для счастья того, о чем рассказывает?
– Этого мало, – услышал Костя, потерявший нить разговора.
– Один мой человечек, – продолжал Потехин, – дать на лапу не захотел, нанял лучшего адвоката, чтоб получить условно, а сел на семь лет.
Или не он?
Или всё же запретный плод слаще?
Слаще или нет, надо смотреть на реальность.
Звякнул звонок, кратко-настороженный, но резко-злой.
Ввалился незваный Бодайбо с веником гвоздик и опять с «Реми Мартеном».
– Желаю те, Мария Махдалина, мужика хорошего.
Маняша мужественно расцеловалась с Бодайбо трижды.
Октябрь сел за стол. От Бодайбо веяло корявой силой. Никого, впрочем, он не впечатлял. Смотрелся он жалко в новом спортивном, хоть и дорогом, костюме рядом с пышной Барабановой.
Беседа заглохла. Заговорил Октябрь. Он стал проклинать дочубайсовских грабителей народного добра. Дескать, прихватизировали коммуняки, а рыжий отвечай.
– Ну, ничего, – шипел Октябрь, – с ворами жить – по-волчьи выть. Надо действовать их же методами.
– А то натравили народ на умных людей.
Старухи заворчали.
Но слово «народ» – транквилизатор.
– Пра-а-льно, – продолжал он, пьянея, – Иуду распинать неинтересно. Интересно – Спасителя. Иванов с Потехиным отошли на кухню.
– Ох, Октяб Георгич, Октяб Георгич, уж этот ваш Чубайс, – заученно сказали старушки.
Провинциальная Октябрева принципиальность скоро разогнала собрание. Расходились, правда, вяло, незаметно. Рассасывались.
Вышел, покачиваясь, Бодайбо, унося свой «Реми Мартен».
Последними Костя проводил Лиду с Маняшей. Маняша обернулась в дверях благодарно. Она поправила свой пучок с красной банданой и вдруг радостно и нежно посмотрела на Касаткина.
Костя обхватил Маняшу, не за талию, а чуть повыше. Красный пучок отъехал вбок.
– Маняша, ты где? – строго крикнула Лидия, вызвав лифт.
Маняша шагнула к матери. Двери лифта раскрылись.
– Костенька, спасибо! – сказала Лидия Михайловна. Двери лифта сомкнулись.
Костя закрыл дверь.
И вдруг раздался чудовищный грохот.
Проснувшаяся и вставшая в уборную бабушка покачнулась, ухватилась за шкафчик и рухнула вместе с ним.
Костя, похолодев, прибежал.
Мягкая старушонка ничего себе не сломала. Костя доволок ее до кровати, уложил, поднял шкафчик и принялся укладывать назад старушечье барахло.
От отвращения он не рассматривал, рассовывал всё как попало.
С занюханной обувной коробки с надписью «Ганц Элеганц» неизвестных годов съехала крышка, и внутри в газетном клочке блеснуло.
Костя двумя пальцами вынул и развернул. Это был знаменитый брильянтовый пернач из Оружейки. На конской короне, в центре, блестел, как красный спекшийся плевок, рубин. С одной стороны на ушке диадемы висела цепочка, с другой – подобие плоской остроконечной шпильки – видимо, так, шпилькой сквозь уши, пернач на лошадиной голове два века назад крепился турками.