Аркаша Блевицкий пил за здоровье старухи Порфирьевой: он проживал последнее время ее деньги. Получил он их как комиссионные.
У старухи был товар, у него купец. Порфирьева продала Аркашиному человеку свои пятикомнатные хоромы с правом ее пожизненного в них проживания.
Продавать квартиру Порфирьева сперва не хотела. Но хотела она издать собрание сочинений мужа, умершего в 59-м лауреата госпремии писателя Федора Федоровича Порфирьева.
Покупатель взялся издать его целиком. За то Порфирьева заплатила квартирой. Фамилия Аркашиного человека бьша Иванов. Старуху фамилия напугала, но Аркаша сказал, что знает друга с такусеньких.
– Собутыльник, что ль? – спросила Роза Федоровна.
– Не, Розфёдна, – осклабился Блевицкий, – Лёня пошел в горку. У него своя фирма, компьютерное обеспечение. Девятое место в мире.
И Порфирьева сделала дело жизни.
Издательства не издали бы Федора Порфирьева никогда. Но Роза Федоровна мечтала о полном собрании сочинений, как у Толстого. В мире должны остаться сорок зеленых с золотом томиков стихов, пьес, романов и дневников.
Порфирьева была права по-своему. В зеленое собрание, кроме, разумеется, хрестоматийной эпопеи «Большое время» без купюр, вошли осужденная песенная под народную поэма с частым зачином «Эх, да грянула…» и написанные для души стихи под Некрасова-Тихонова-Михалкова «Довоенное», в том числе баллада «Весной»: «Весной перед самой войной / В дому архитектора Росси / Присутствовал я на допросе, / За дверцой засев потайной…»
«Писатель, – считал Костя, – не нужный, но, несомненно, способный».
Тем более и Ленинскую премию Брежнев дал ему нехотя.
Сама же Порфирьева жила безденежно, но шикарно. Ее квартира была, вплоть до коридора, набита добром. Шифоньеры ливанского кедра, поставцы карельской березы, на стенах малая галерея. В темном коридоре больно заденешь лбом или боком резной шкафной выступ. «Пис оф арт», – говорили покупатели.
Роза Федоровна молодилась и держалась на ногах до девяноста лет.
Держалась она и теперь, но уже в кресле. Она отдавала пенсию на еду, сама не ела, но есть-пить было кому. В доме толокся народ: во-первых, что-нибудь выпросить, во-вторых, послушать рассказы. Порфирьев
порассказал Розе, кто и как обделывался. Костины женщины, Володя Потехин с женой и ее подругами, порфирьевские наследницы с родней, Гога Фомичев, зачастивший к Маше и генеральше в отсутствие жильца, Блевицкий с алкашами, даже писатель Кусин, которого Порфирьев в пятидесятых годах посадил.
Ухаживала за старухой Порфирьевой юркая дошлая тетка Тамара Барабанова, молодая пенсионерка, бывшая циркачка. Прежних наследниц Роза разогнала: они были стервятницы.
Роза не жадничала, но стервятниц не любила.
Тамара Розе понравилась. Она вертлява, но любознательна и угодлива.
Расплачивалась с ней и прочими Порфирьева вещами или деньгами от продажи вещей.
Но расставалась с добром Роза старчески капризно. То продает, а то вдруг нет. Проси, стой на коленях – нет, и баста. Зато находило на нее – разбазаривала ценнейшее. Раздаривала вещи чужим, Аркаше подарила набросок ивановского «Явления Христа народу».
Тамара тайно паниковала. Она считала себя новой наследницей.
Неделю назад старуха застала ее с рулеткой у бездонного букового шкафа в прихожей.
– Тамарочка, что ты делаешь?
– Меряю шкаф.
– Зачем?
– Пройдет ли в дверь.
– Но я, Томочка, еще жива.
Начался скандал, Порфирьева сказала – убирайся, Тамара кричала – куда, я сдала квартиру, чтоб носить за вами горшки.
Теперь за Порфирьевой ходила няня Паня. Завещание переписано было на нее.
В эту ночь Костя спал мало, но проснулся рано. Вчерашняя пятница словно продолжалась. Что-то беспокоило. Няня Паня вчера уперлась. Замолчала и ушла ночевать, как всегда на выходные, к старухе.
Но на Панины речи плевать. Гвоздило другое, и от непонимания, в чем дело, гвоздило еще сильней.
К счастью, в жизни всё – в трех соснах.
«Слушайте нас за утренним чаем», – привычно сказало радио, сообщило интернетовский адрес, и Костя вспомнил. Почта! «Знай наших» – был е-мэйл, а не файл, в котором Касаткин работал. Кто-то прислал ему письмо из двух слов.
– Кось, отнеси пирожка Розочке, – сказала Катя. – Звонила, поздравляла меня.
– Ты и отнеси, – сказал Костя.
Но собраться с мыслями до ночи не удалось. Костя позевал, попил капуччино. Потом собрался обдумать письмо. Но тут звонком вызвала к Розе Федоровне Катя.
Роза подарила «Костенькиной девушке» миниатюру Гау «Жена Пушкина».
За столом у Порфирьевой сидело, как всегда, человек десять.
Напились и наелись.
Няне Пане велели заварить свежего чаю, поить Костю и пить самой.
Костю усадили за стол. Чашки и снедь отодвинули, овал Гончаровой в рамочке переходил из рук в руки.
– Прелесть, – благородно пропела Тамара, которую старуха не замечала.
– Хм-гм, – сказал дед Брюханов. В ГДР и Польше дед в шестидесятые годы покупал ковры и хрусталь. – Тыщ семь зелеными.
– Теперь ты, Катвка, – богатая невеста, – сказал Аркаша.
– Зато Розка Фёдорна бедная, – буркнула Паня, войдя с чайником. – Скоро всё раздорит. Паня налила Косте чай.
– Да, раздарю, – заявила Роза Федоровна. – Пей чай и помалкивай. Всё равно, деточки, я богаче всех: Леонид Иваныч принес новые пачки Федора Федоровича.
Иванов сидел тут же. Он был румян, толстогуб. Типичный душка. Не скажешь, что палец ему в рот не клади.
Леонид скромно улыбнулся.
Роза Федоровна раскрыла наугад последний том. Последний – алфавитный указатель. Тогда дайте-ка томик предпоследний. Письма.
Стала читать вслух: «Хорошая моя! Неизбежная моя!»… Порфирьев описывал ей, как задавил на дороге зайца и взял с собой в дом творчества на рагу.
Разговор, как всегда за чаем, перешел на еду, с пятое на десятое на вещи, опять на книги.
Роза со слезой в голосе сказала о себе – мавр сделал свое дело и может уйти. Катя с Костей, прицепившись к слову, ушли восвояси, но, оказалось, ненадолго.
Через два часа позвонила Порфирьева и продребезжала, что с Паней плохо. Костя с Катей прибежали.
Гостей уже не было.
Няня Паня застыла, навалившись на стол. Морщинистые красные с синевой пальцы распялены, как голубиные лапки.
Над ней выла, довольно, правда, фальшиво, Тамара Барабанова. Подоспевшая «скорая» констатировала смерть.